Спасенье погибших

По дороге к событию. Событие

В головных автобусах поместили гробы. За ними следовал наш «Икарус». Федор Федорович ехал со всеми, что было демократично. Одно было исключение — сидел на месте запасного водителя. Ворвался в автобус и подвыпивший друг покойного, который говорил: «Гляжу я на тебя, Илья, но тебя здесь нет». Этого друга хотели оттереть, но он протаранил оттирающих.

Автобус начал движение. Одна дама призывающе громко говорила, что мертвые слышат, что о них говорят, это и у поэтов есть, это и в разных религиях отмечено. Например, ислам и католики — это разные исторические магистрали, и хоронят неодинаково, но загробный мир что там, что там одушевлен.

— Меня слышит Илья Александрович, — говорила она громко, — я знаю, слышит! Илья! Илюша!

«Вот и мистика, — обреченно подумал Федор Федорович, — а я думал, что Булгаков закрыл эту тему. Хотя я не должен был так думать, ведь читал же в «Вечерке», что две трети жителей ФРГ согласно опросу верят в нечистую силу. Странно, почему не все, ведь капитализм обречен. Но что же делать? О, прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко, как я спать хочу».

И Федор Федорович решительно захрапел.

— Притворяется, — комментировал Негоряев.

— Три ночи, говорят, не спал, — попробовал я заступиться.

— Аппаратчики по неделе могут не спать. Нет, они храпят, когда им выгодно, — отвечал Негоряев.

— Сенечка, ты слушаешь? — прорезалась дама. — Я должна говорить громко, ибо Илья Александрович при жизни был несколько глуховат, и наука пока не установила, переходят ли земные качества и недостатки в иное измерение. — Илюша! — возопила она, да так, что даже резко повысивший силу храпа Федор Федорович не перекрыл ее. — Илюша! Слушай меня! Ты оставил неизгладимый след! Неизгладимый!

— Следов он не оставлял, — брякнул подвыпивший друг. — Плохо вы знаете Илюшу.

На задах автобуса совещались Иванин, Петрин, Сидорин. Шум мотора мешал говорить, но и скрывал их беседу. Они советовались на будущее, что им взять из сегодняшней процедуры, что исключить, что добавить, что творчески доработать. Всем понравился главный эффект — то, что враз с Залесским умер ученик. Это было кое-что. Даже если сорвется последняя воля покойного закопать с ним жену и любовницу, то все равно фокус удался — Залесский не одинок. На будущее Иванин, Петрин, Сидорин решили уговорить отдать концы враз с ними кого-нибудь из молодежи.

— Сколько им выдано авансов, рекомендаций, а вот посмотрим, как до дела дойдет.

— На всех нас Олегов не напасешься.

— Надо уже сейчас готовить.

— Как?

Говорили и про жен.

— Тебе легко, — говорил Иванин Петрину, — у тебя первая, никуда не денется.

— Тебе еще легче, — отвечал Петрин Иванину, — у тебя четвертая, выберут любую. Живы они?

— Все, — уныло отвечал Иванин. — Стервы такие. Чуют наследство, сдружились. Четвертая дает еще годик пописать, условия создает, велит гнать листаж. Я говорю: «Милочка, роман не чулок, его создают, вынашивают, а не вяжут. Если, говорю, уподобим роман ребенку во чреве, которого надо выносить, и если этот ребенок будет чрезмерен, то ведь не разродиться». Она отвечает, она в Англии до меня замужем жила: «А кесарево-то сечение на что, любого гидроцефала выволокут». Говорю: «Милочка, но читатели!» «А, — говорит, — эти все стрескают».

— Вот к чему приводит порочная практика оплаты по листажу, — заговорил Сидорин. — Это моя давнишняя боль. Рассказ — это роман в миниатюре, это та самая капля, в которой отражается мир, и так далее. У рассказа должны быть и ручки, и ножки, и головка, а как же? А платят? Платят с размера.

— Зато ты не женат! — закричали Иванин и Петрин и замолчали ненадолго. Женись-ка, думали они, — не только на роман, на эпопею потянет.

— Не женат, — ворчал Сидорин, глядя на слабый снег поздней осени. — Да у меня одна приходящая да два внебрачных чего стоят.

Все они бросали порой завлекательные взоры на издателей-писателей, но тем было не до них.

— Кто теперь поверит, что он обещал, скажут: ну и спрашивайте с него! — печалился Стиханов. — Жулик какой.

— Тише ты!

— Люби мертвого его, люби, — огрызнулся Стиханов, — Я же искренне ему помогал, я где-то верил, что он настоящий мужчина в деле словесного обещания, как раньше в древней Руси и сейчас на Западе меж бизнесменами — достаточно честного слова при сделке, у нас этого не хватает. Надо было вначале договор с него сорвать, а потом со своей статьей о нем соваться. Я сунулся как деловой, зачем я ему нужен после статьи стал? Так ведь? А что мы все едем и едем, — вопросил разгоряченный Стиханов, — мы где сейчас? На каком шоссе?

Он хотел выйти и звал остальных, но сидевший на переднем кресле запасного водителя Федор Федорович перестал храпеть и приоткрыл глаза.

Да уже и поздно было выходить — подъезжали.

Похоронная процедура была скомкана, помешало отсутствие Михаила Борисовича. Обиженный невниманием к вчерашнему докладу о заслугах Залесского, он к утру слег. А был бы он, он бы не позволил торопиться, он бы все параграфы последней воли выполнил. Заменивший его один из контролеров комиссии ошибся, приблизив к себе инспектора Пепелищева, тот задействовал сразу три подъемных крана, тогда как процедура захоронения вещей покойного в вырытый карьер должна была производиться одним, это должно было свершаться церемониально — плывет над толпой сервант, шкаф, слышатся рыдания (и по сценарию слышатся, и добровольные не возбраняются), а пригнали три крана, и началась прямо стройка какая-то, а не похороны. Моторы ревут, крановщики дело знают. А вещи обихода цеплять на крюк легко, а главное, о них заботиться не надо, вспомним, как грузили хрусталь россыпью; мешки эти сейчас с раскачки ахали в яму из кузова. Не успевала толпа проводить взглядом сверкающий полировкой шкаф и отгадать, какой страны поделка, как другой кран опускал трехтумбовый письменный стол с привинченной четвертой тумбой для пишущей машинки и диктофона. Третий кран чокерил и волок окутанный пылью диван, а уж первый вздымал и чертил округлую параболу связкой кресел, и решить, какое из них неостывшее, в каком хозяин отдыхал, в каком обдумывал замыслы, в каком сиживали гости, было некогда. Люда и Лиля не успевали ставить галочки в описи предметов труда и быта Залесского. Дачу опускали три крана вместе. Она дала перекос, но что уж теперь? Опустили и машину и запчасти, гараж. И еще чего-то груду. Моторы работали на полную, провожающие дышали воздухом, смешанным с выхлопными газами. Это убавило скорби, ибо заставляло вспомнить экологические проблемы.

Взревел оркестр — над ямой завис саркофаг. Его перемещали потише, и на гроб жены, который приткнули сбоку, музыки не хватило. Затрещали пусковые моторы дизелей, и вскоре с двух сторон, работая друг другу навстречу, бульдозеры начали зарывать котлован, будто перекрывая русло.

И этот-то неучтенный рев смазал обе части клятвы: и бытовую и теоретическую. Только и слышно было иногда хор, произносящий: «Клянемся», вздымалась рука дирижера да избирательно мелькали слова: Толстой, много ли земли надо, да, надо много; кто-то побежал к бульдозеристу, прося заглушить мотор, но бульдозерист, высунув руку с часами, постучал по ним, мол, глушить — из графика выбьюсь, не последний объект. Так что, увы, я даже не уследил, были ли оглашены заслуги Залесского и в какой, сравнительно со вчерашней, редакции. Несколько человек, видимо, чтоб скрыть слезы, были в темных очках.