Спасенье погибших

На Ярославском

— Я с тобой, — тут же вскочила Ида.

И вот мы в метро стоим у окна, по которому ударяют тоннельные огни. Когда остался последний перегон, Ида с усилием, перекрывая шум, почти закричала:

— Привет тебе от философа! Велит чаще вспоминать пятый угол. Говорит: чем меньше требуешь, тем свободнее. Требовать свободы означает быть в плену. Господи! — закричала она без перерыва. — Я такая измызганная, кто бы знал, кто бы пожалел меня. Разве меня Олег жалел, как же! А у меня такое ощущение, что я была всегда, будто стояла над монахами Киево-Печерской лавры, помогала им в летописных трудах. Нестора помню. Русская идея была всегда. Но такие в ней шараханья, такие блуждания во тьме, а другие идут по освещенному следу и еще над нами смеются. Наш национальный тип не похож ни на какой. Всегда мы меж Востоком и Западом. Одни несчастья от этого! Всех спасаем, во всем всегда жертвенность. И история у нас то взрывается, то замирает. Но не вбили же мы себе в голову, что мы — третий Рим, четвертого не будет, так и есть. Как бы ни злились на нас, ведь ждут спасения только от нас. Наша история — это мировая философия, а литература наша — философия жизни. Наша личность наиболее близка к мировой гармонии, но в нашем понимании, отсюда все противоречие. Весь мир спасти, не меньше. Мы народ-богоносец, по Достоевскому. Да это так и есть. У нас человек может быть свободен даже в тюрьме. У нас атеисты близки к верующим. У нас не только общество, даже семья с социальной окраской, ею и держится, а наши народники! А наши славянофилы, а Чаадаев! Соловьев, Леонтьев! Как все любили Россию! А Герцен, его трагедия, что с детьми переписывается на английском и французском, это как? У нас у единственных культура сопротивляется цивилизации, всех других цивилизация давно подмяла. А наши нигилисты! А анархизм Толстого! Кто в нас верит, тот нас и любит, а кто не любит, тот, значит, не верит. Пушкина забыли! Все в любви к нему клянемся, а сказал же, что прочнейшие изменения происходят из улучшения нравов, без насильственных потрясений! А мы все себя за шиворот трясем. Олега не уберегли.

Ида, выговорившись, сникла и уже на эскалаторе стала нервно разминать сигарету, которую прижгла у выхода из метро.

Народу на Ярославском было битком. По радио постоянно говорили, что такой-то поезд «прибытием опаздывает» на столько-то, а такой-то поезд «отправлением задерживается» до такого-то времени. Не только сидеть, стоять было негде. Мы разделились. Мне достался второй этаж. Еле я продирался сквозь толпу. Приноровиться к расписанию, чтобы выходить, стоять у поездов уральского направления, было невозможно, все смешалось. Я искал у касс и в залах. Раза три, не меньше, сталкивался с мужчиной в старой железнодорожной шинели, который, встречаясь взглядом, говорил:

— При Кагановиче не опаздывали.

На третий раз я не выдержал и спросил:

— Почему не опаздывали?

— А вот выведут на рельсы машиниста, расстреляют и другим сообщат. Другие и держат пар.

— А если заносы и снова опаздывают из-за них?

— Какие заносы, когда жизнь дорога, — сказал старый железнодорожник. Он обрадовался случаю поговорить, он ждал уже шесть часов и не знал, сколько еще ждать, вцепился в меня и рассказал, как он каждое лето обеспечивал безопасность прохождения поезда, в котором на Кавказ ехал Сталин. Шло несколько поездов, никто не знал, в котором едет вождь. «Раз он вышел между Орлом и Тулой, как раз моя дистанция, и гуляет. А на каждый километр было десять солдат, сержант и офицер и мы, железнодорожники, со своей стороны, у нас тоже форма и тоже военные порядки. Тогда носили еще к форме саблю. Тяжелая! И стоял наш человек с саблей. Сталин подошел, трубку курит. Тот вытянулся, не знает, что делать, инструкций не было. Да хоть с кем случись! Онемеешь. Сталин спрашивает про саблю: «А это зачем?» Тот отвечает: «Полагается». «Наверное, тяжело?» И понимаешь, хватило у человека мужества сказать: «Так точно». И ведь запомнил Иосиф Виссарионович. Повернулся, ничего не сказал, а саблю вскоре отменили. А ты говоришь!

Нас толкали, я озирался. Старух было много, но все казались помоложе матери Олега.

Никак я не мог найти ее. Устал смертельно, нашел Иду, и минут за десять до закрытия метро мы решили уезжать. На выходе из вокзала на гранитных ступенях, на самом сквозняке сидела старуха в черном платке. Я кинулся к ней. Тронул за плечо. Она подняла старое, измученное лицо. Это была не она.

Пошли к метро, стояли в пустом вестибюле. Милиционер внимательно смотрел на нас. Мне захотелось почему-то подразнить его, притвориться пьяным. Дежурная, захлопывая свою стеклянную будку и зевая, спросила меня весьма дружелюбно:

— Ну чего, поедете или телиться будете?

— Поедем, — сказала вдруг Ида. — Но не на метро.

И мы повернулись. И пошли обратно на Ярославский. Мне показалось, что та старуха на сквозняке была матерью Олега. Она так постарела с горя, что я не узнал.

Старуха сидела на том же месте. Я постоял около, не зная, как вести себя. Потом сел рядом. Она подняла лицо.

— Ничего, посидим. Все не на снегу.

— Простите, вы… Анна Антоновна?

Она не поняла вопроса.

— Ничего. В войну хуже было. А я к дочери приезжала, ничего.

— Почему ж она не провожает?

— Дети у нее, муж в плаванье, чего меня ждать, уеду. Дети. Одни боятся. Дочь-то с семи лет корову доила, сейчас у нее сын десять лет, запуганный, один не сидит. Ничего.

— А когда поезд?

— Не знаю.

— А куда вам ехать?

— Домой еду, куда же ехать?

— Билет есть?

— Нету билета. Да ничего.

— У дочери есть телефон?

— Телефон? Нет. Да ничего. Письма пишет.

— Но как вы думаете ехать? — недоумевал я. — Поезда опаздывают, народу полно, билета у вас нет.

— Отдохну да в кассу пойду.

— Давайте мы вам поможем, — предложил я. — Перейдите на второй этаж, там теплее.

— Ехать-то бы надо, — неожиданно решилась она, — поросенок не кормлен, чую.

Вещей у нее не было, мы пошли. Эскалатор уже не работал, мы пошли по его неподвижным ступеням. Еле прошли, ибо и эскалатор весь был занят сидящими и спящими людьми. По счастью, на втором этаже я увидел железнодорожника и обрадовался:

— Тебе сколько ждать?

— Спроси их! — презрительно ответил он, махая на темное, неработающее табло и на гигантскую очередь к справочному бюро.

— Вот! — сказал я. — Позаботься. Старая женщина. Одинокая, ничего не знает, впервые в Москве, хоть и не при Кагановиче, а помоги.

— А сам?

— Нам ехать надо.

— Тогда бегите. Пойдем, старушка, я тебе по инвалидной книжке куплю.

— Так ведь и я мать-героиня, — отвечала старуха, устремляясь за ним.

— За мной! — крикнула Ида.

Мы помчались на перрон и успели. Еще и не сели бы — электричка уже дернулась и пошла, но двери не закрылись, хотя и шипели. Мы вскочили в пустой освещенный вагон, хлопнулись на желную деревянную скамью и еле отдышались.

— Ты как хочешь, а я отключаюсь, — сказала Ида, подтаскивая к своей голове мое плечо. — Ни о чем не спрашивай.

И в самом деле мгновенно уснула. И то сказать, как она измучилась в эти дни.

Но зачем же, зачем мы прыгнули в электричку? Что водило нами в этот вечер и в наступившую ночь? Я понял, мы едем еще на одну дачу Залесского. Она именно по этой дороге. Я бывал там, когда Олег жил там зимой. «В охранники попал», — смеялся он. Один раз я даже был при их разговоре. Сидел в углу. Еще бы — школьный учитель, вооруженный программой преподавания, в которой не раз фигурировали книги Залесского, как мог я осмелиться вставить слово! Да я бы и не приехал, если б знал, что Залесский будет. Он приехал внезапно. Шофер помог внести в дом вещи и уехал, а мы сели пить чай. Еще Залесский выпил две крохотные рюмочки коньяка, прибавив, что любит гульнуть с молодежью. Говорил, как он дорожит этой дачей, как быстро тут отдыхают нервы. Он, хоть я и совался помочь, сам растопил камин, говоря, что и это входит в систему снимания стресса.

Вот у камина-то и вышел тот разговор, который я запомнил.