Спасенье погибших

В милиции

Я был уверен, что вызывают из-за Олега. Но в связи с чем именно? Может быть, раскручивается история с доктором?

В коридоре дежурной части сидели мои гвардейцы Володя и Сергей во главе с Лильмельяной. Две пары родителей посмотрели неприветливо. Меня провели к инспектору капитану Ковырину. Это я на табличке за его спиной прочел. Видимо, из-за этой таблички он не счел нужным представиться и с ходу спросил:

— Вы такой-то? Садитесь. Что можете сказать по поводу вчерашнего факта хищения государственной собственности, которое вы возглавили?

Я и рот открыл.

— Факта хищения не было.

Ковырин рассмотрел меня. Мы помолчали. Меня всегда интересовала лексика служебной речи. Видимо, ею овладевают вдруг, сразу, в момент надевания формы или в ту секунду, когда седелище соприкасается с креслом.

— Утверждаете, что не было?

Я молчал.

— Утверждаете или нет?

— А вы ведете протокол допроса?

— Без протокола ни одно дело не принимается к производству.

— Тогда в нем должны быть записаны все вопросы. Если я буду подписывать протокол, как же я его подпишу, если там не будет трижды записан ваш вопрос о том, утверждаю ли я, что не было факта хищения, тогда как я дал ответ при его первой постановке.

Ковырина моя фраза не прошибла. Он достал из стола и подвинул к себе перевязанную стопку бумаги. Я узнал почерк Олега и возликовал. Но сдержался.

— Только то, что тут макулатуры на сумму менее пятидесяти копеек, — сказал Ковырин, — спасает ваших воспитанников от исправительно-трудовой колонии. А то бы загремели, и никакие бы мамаши не помогли.

Видимо, родительницы моих недорослей намекали ему на свои высокие связи.

— Я просил ребят помочь мне.

— Воровать?

— Я снова буду просить записывать ваши вопросы, и только тогда соглашусь отвечать на них.

— А если мы просто беседуем?

— В милиции?

— А в милиции что, не люди?

— Я думаю, что при желании вы можете посадить даже невиновного. Считайте, что это мое личное мнение.

— Это вы «Литературной газеты» начитались, вредно. — Ковырин велел дежурному ввести тех, кто в коридоре.

Мест на стульях хватило только взрослым. Я вскочил, когда входила Лильмельяна. Сурово она взглянула на меня.

— Итак, пишу, — объявил Ковырин. — Вчера, то есть такого-то ноября, на базе вторсырья такой-то во столько-то такими-то, — он стал перечислять, начиная с меня, — произведено хищение…

— Не было хищения, — перебил я.

— А что было? — оторвался Ковырин от бумаги.

— Мне бы не хотелось говорить об этом.

— Здесь вам не школа, здесь милиция, здесь мы спрашиваем, вы отвечаете, вариантов нет.

Вдруг моя Лильмельяна вступила, резко вступила:

— Говорить в таком тоне с учителем в присутствии его учеников я запрещаю.

Ковырин долго смотрел на Лильмельяну. Он рисковал одним — потерять зрение или оживить работу давно бездействующих слезоточивых желез. Наша Лильмельяна взглядом сковывала таких отчаюг, что я даже пожалел бедного Ковырина.

— М-да, — произнес он, скашивая глаза на спасительно звякнувший телефон. Снял трубку, послушал. — Параллельный. Никак отдельного не добьюсь. — И положил трубку.

— Это хорошие ребята, — торопливо влез я в брешь, пробитую Лильмельяной.

— Да! Хорошие! — выкрикнула одна из родительниц.

— С вами мы уже беседовали, — сказал Ковырин. — Родители могут быть свободны.

— Мы и были свободны, — с достоинством ответила родительница. — Странный у вас лексикон!

— Вот, товарищ капитан, легко ли быть молодым? — обратился к Ковырину Игонькин.

— Молодым? — вопросил Ковырин. — Молодым быть — раз плюнуть. Вещевое и продовольственное снабжение обеспечено — раз, повышение знаний подкреплено учебной базой — два, а в-третьих и в-четвертых, ничего не ценят, и тут «Литературная газета» права. Легко ли быть молодым? Ты вот сел на родительское место и сидя разговариваешь, рассуждаешь, понимаете ли. А легко ли быть стариком, а легко ли быть взрослым? Теперь садись, — велел он вставшему Игонькину. — Нет, стой. Кем хочешь быть?

— Собирался пойти в медбратья, но потом передумал. Надоело.

— Вот! — выстрелил Ковырин. — Сам выбрал и самому надоело! И от этого все беды. Еще чего выберет, и опять надоест. А время идет, а родители кормят, а государство терпит! Как это называется?

— Бардак, товарищ капитан.

— Сережа! — всплеснула руками Лильмельяна.

— Ничего, ничего. Иногда в экстремальных случаях оно ничего. Если бардак, то как его ни приукрашай, какие вывески ни налепливай, все бардак и будет. Так что в иных вещах надо вещи называть своими именами. Надо, чтоб человек сидел не по своим вертлявым желаниям, а по силе государственной необходимости. Вот и будем крепки. Я против безработицы, но за дисциплину. Садись. Следующий! — Он показал на Пчелинцева. — Тебе есть что сказать?

Пчелинцев вскочил.

— Я живу в районе-новостройке, и мне, как и моим товарищам, некуда пойти, не на что смотреть. Всюду безликая, похожая одна на другую архитектура. Какие же мысли зародятся при взгляде на нее? Никаких. Где же кипит жизнь в нашем районе? В павильоне, расположенном на месте аптеки и называемом «Пирамидон». А еще есть загон.

Не успели мы отреагировать, как в комнате импозантно возник Лева с базы.

— Здравия желаю. Вызывали?

— Садись, — велел Ковырин.

Такое обращение утешило меня: не одному мне тыкают.

— Ты их знаешь? — указал Ковырин на ребят.

И тут Лева меня потряс:

— Ни разу не видел.

— А этого? — Ковырин показал на меня.

Лева взглянул, увидел мое недоумение, понял, что я не смогу подыграть, и вздохнул:

— Видел. Раз. Где, не помню. Как зовут, не знаю. Дел общих не имел.

— Эти бумаги ваши? — продолжал Ковырин.

— У меня профессия бумажная. У нас вся территория в бумагах.

— Ваши это бумаги, — сказал Ковырин. — Мы сняли этих охламонов с машины, перевозившей макулатуру с базы на товарную станцию. Не понимаю, — искренне сознался Ковырин, — снимаем с машины грабителей, а вся добыча — килограмм бумаги. М-да. Но и это неприкасаемо. Не ты положил, и пусть лежит. Кто не ворует, тот верной дорогой идет. — Помолчал. — Ну отвечайте, зачем полезли в кузов, — и свободны.

— Я объясню, — заторопился Пчелинцев. — Мы играли, значит, с «а» классом в футбол, мы выиграли. А сочинения и контрольные, в общем, кучкой сложили у штанги, а пионеры, у них, значит, тоже план, они, значит, собрали и сдали. А мы хватились — и, значит, на базу, а там уже спрессовали и повезли. Ну вот. Тогда мы, значит, в кузов… А вот раньше, товарищ капитан, как сейчас помню, соберем макулатуру, она годами лежала и отвращала нас от трудового воспитания. То же самое с металлоломом. «Пионерская правда» очень негодовала в рубрике «Товарищи взрослые, обратите внимание!».

— Свободны! — резко скомандовал Ковырин. — Все!

— Я возьму бумаги, они базовские! — подскочил Лева.

Ковырин посмотрел на меня, развел руками, мол, действительно базовские, куда денешься, велел Леве расписаться.

Я догнал его в коридоре, схватил за руку.

— Отдайте.

— Нет уж, миль пардон. Я за них столько страху натерпелся — вызов в милицию! У меня жена в третьем обмороке, мне теперь до нормального веса нужно две недели курорта. Вот оплатите их — подумаю. То-то вы кинулись, прямо Маугли.

— Сколько?

— На кусок вы не потянете, но сотенку прямо сейчас, и без свидетелей.

— Подождите.

Из отделения выходили ребята. Может, у родителей попросят, решил я.

— Володя, Сережа, можно вас на минутку?

Я не сразу сообразил, как именно они меня поняли, ибо ребята рванули от меня, но не к родителям. Сказали что-то Леве, окружили его и исчезли за углом.

Через сорок секунд, хоть засекай время, еще родители горячо благодарили Лильмельяну за заступничество, а та озабочивала их нуждами школы, Лева вернулся. Один, без ребят. Воротник его дубленки ниспадал на спину подобно гриве.

— Бандиты! Другого слова нет! Учитель, называется! — Это он мне орал, хватая за грудки. — Главарь! Натравил! Могли ли мы в своем голодном детстве представить, чтоб можно было напасть на взрослого с целью ограбления?

Откричав, Лева объявил, что раньше была сотенка, а стало две и пусть я еще радуюсь, что не три. И у него есть свидетели, и он если и не засудит меня, то репутацию оч-чень подпортит.

— Но где я тебе две сотни возьму?

— А кто мне воротник в ателье меньше чем за сотню пришьет? Если ты привык ходить кой-как, так тебе можно, ты учитель, но на две сотенных тебя надо наказать. Живу, понимаешь, живу, вдруг: бац — в милицию, бац — по харе, бац — дубленка рваная.

— Кто тебя бил?

— Это тебе не надо знать, это свидетели видели.

— А им ты сколько заплатишь?

— Поторгуйся еще, — пригрозил Лева. — Прибавлю.

— А я ребят напущу. — Я разозлился на Леву. — И они тебе уже по-настоящему морду начистят. И остатки воротника оторвут. И базу твою подожгут. И, — я вспомнил еще одну угрозу, — всю жизнь на лекарства будешь работать. Звать парней?

Что-то незаметно было, чтоб Лева напугался. К нам подошел незнакомый мужчина. Лева, достав из нагрудного кармана диктофон и при мне вынув из него кассету, отдал ее подошедшему. Тот, сморщившись, взял ее и вопросительно взглянул на Леву, кося заодно и на меня.

— Иди, позвоню, — велел ему Лева.

Тут-то и подошли мои ребята.

— Поздно, — сказал Лева. — Неужели ты ничего не понял? Я записал твои угрозы, я их передал, так что можешь науськивать своих зеков. За шантаж статья.

— Ладно, — сказал я, смиряясь, и неожиданно к месту вспомнил старуху. Она денежная. Бумаги стоят того, чтобы их выкупить. — Идем, тут недалеко, у приемного пункта, рядом, идем.

Мы молча шли, сопровождаемые моими учениками. Воротник дубленки Лева приладил и поддерживал рукой. Снег все таял, на проезжей части его вовсе не было, на скверах он тоже темнел и, видимо, остался чистым лишь на крышах, и при взгляде сверху, из самолета, например, город, наверное, выглядел чистым. «Но легко и неотвязно притворится снег водою, — бормотал я любимое Олегово, а у кого он прочел, не знаю, — легко и неотвязно притворится снег водою, храм — священным, город — грязным, притворится жизнь собою».

У дома Лева в некотором недоумении с видом воспоминания оглянулся и пожал плечами.

— Может, я внизу постою?

— Идем, идем, — сказал я. — Ребята, подождите тут.

Мы поднимались в лифте, и опять я видел, что Лева делает усилие, что-то вспоминает. Остановились перед дверью старухи. Я позвонил.

— Старичок, — сказал Лева, — я здесь уже был позавчера. Тут старуха живет.

Дверь открылась, я вошел после Левы.

— Похоронили? — жалобно спросила старуха.

— Да. Здравствуйте.

— А я-то всею ноченьку не спала. Встану, посмотрю на время и опять не сплю. Значит, вы тоже знали Олега? — спросила она Леву.

— Нет, — отвечал Лева, — но я у вас позавчера был. — И, обратясь ко мне: — А кто этот Олег? Журналист какой? Умер? Его преследовали? Стоп-стоп, я тоже хочу включиться! Как вас зовут, мамаша?

— Анна Феоктистовна.

— Анна Феоктистовна, а иголка в этом доме водится? И нитки покрепче. — Он помахал оторванным воротником.

Мы прошли в комнату Олега, уже прибранную и почужевшую. Я скинул пальто на спинку стула и сел на него же. Почувствовал, что ноги мокрые, разулся. Вынес ботинки в прихожую. Левиным сапогам влага не грозила, но и он разулся, оставшись в узорных шерстяных носках. Уселся на кушетку и принялся портняжить.

— Итак, Леша, — сказал он, — сотню с тебя снимаю. И жажду услышать, зачем тебе бумаги. А я в свою очередь вижу, что ты жаждешь. Узнать. Кое-что. От меня. — Он делал стежок за стежком, и делал профессионально.

— Олег был писатель, он жил здесь, здесь оставались его бумаги, и они позавчера были похищены.

— Этот глагол к тебе после милиции привязался. Все проще, господа присяжные. Я сидел с утра у Гены на приемном пункте, мы были закрыты: нам было о чем поговорить. Мы накануне подцепили двух девочек и еще не решили, как с ними поступить: не нарвемся ли на какую заразу. Сам понимаешь: нарвешься, потом убивай их, не убивай — поздно. И вот мы анализировали, сопоставляли, за деньги мы им понравились или так. Но ведь уж больно не по возрасту! — воскликнул Лева.

— Ой, нынче девки совсем ни к чему! — объявила Анна Феоктистовна, которая слушала Леву, нимало ее не стеснявшегося.

— Про девочек ты сам решай, ты про то, как сюда попал.

— А вдруг твои ученицы?

— Оставь!

— Оставлю. — Лева полюбовался половиной работы. — И вот сидим мы, я уж думал упасть у него на отсыпку, как стучат. И стучат не сдатчики, они люди робкие, за талон могут стоять полдня и достойны презрения. Уважающий себя человек до сбора макулатуры не опустится. Есть же иные пути. Если не возражаешь, побывай у меня, посмотришь библиотеку, там макулатурных книг не водится. Дрюон, Дюма — это для мещан. Справочники, энциклопедии, живопись — вот набор. А живопись… ум-м, ты в ней сечешь!

Он или издевался, или… да, конечно, издевался. Я терпел.

— Стучат. Решительно. Как ты сам понимаешь, работников базы можно брать в любое время по любой статье. Я забоялся и схоронился, Гену подтолкнул. У него такая занавесочка у окна. В окно я и решил выскочить, хотя вроде и годы не для каскадерства. Стою и думаю менять специальность, у меня же много профессий, смотри, как проворна игла в моих руках. Даже без наперстка. Стою. Входит женщина. Голос резкий, решительный, инструкторский. Говорит так, что возражать бессмысленно, хотя начинает со слова «прошу». И объясняет суть, я слушаю. Суть в том, что надо пойти по адресу и забрать бумаги. Гена наотрез. Лопух, думаю я и выхожу. Такая… в фигуре, одета строго, сдержанно, но богато. В темных очках, в губах, губы тонкие, сигарета. Начинается Агата Кристи. Ничуть не удивляется моему появлению и повторяет условия. Приглашаю сесть, не садится, я изображаю раздумье, она закуривает новую сигарету, прежнюю, докуренную, не тычет в Генину пепельницу в форме лаптя с бронзовой русалкой, а гасит и заворачивает на наших глазах в бумажку и прячет в сумочку. Ага, смекаю, прокол — не хочет оставлять следов, запрошу побольше. И называю сумму, которую здесь не называю. Как пишут в романах — ни один мускул не дрогнул на ее лице. Говорит: «Задаток сейчас, остальное в конце дела». У Гены слюни, у меня сожаление, что назвал мало. Но надо ж быть джельтменом, а не фраером, карты открыты, не тасовать же заново. «Хорошо».

Лева позволил себе паузу, он завершил труд пришивания. У Анны Феоктистовны был приоткрыт рот.

— Вот и все, — объявил Лева. — Мы прибыли сюда, она ждала внизу. Когда спустились, стояла машина с открытым багажником, бумаги из тележки были перекиданы в него, вот и все. Сумма была сунута в руки со словами «можно не считать». Машина уехала. Такси, номера не запомнил. Осталась эта жалкая пачка, не сорить же ею, привезли в тележке на пункт и стали говорить о своих девочках. Решили, что все-таки они порядочные стервочки, что любят из-за денег, но нам-то что. Решили встряхнуться. Все, Леша. Больше от меня не добились бы и на Лубянке. А тут сегодня в милицию. Я дрогнул. Но думал, представь себе, из-за девчонок. Потому что в эти дни мы с ними виделись. Накормили, напоили и спать положили. А не ложатся. Как? Я в таких случаях прост, как солдатское сукно, — по морде. Она реветь и сквозь кровоподтеки сообщает, что вовсе не из-за тряпок полюбила — я ей в ресторане тряпья обещал подбросить, да и подбросил бы, я человек не скупой, пока люди тянутся к чтению, источнику знаний, не обеднею, пообещал, а тут надо же — с самоотверженностью столкнулся. Выпивши был, Анна Феоктистовна, вот ему не нравятся такие подробности, но понять можно, не поверил и изметелил. И когда пришли с вызовом, думал, из-за нее. В общем-то, лишь бы восемнадцать исполнилось, чтоб не растление малолетних, неприятно же супруге на суде услышать такое. Нет, пожалуйста, тут и юные друзья общества книголюбов, тут и по морде схлопотал, тут и воротник оторвали, но тут и облегчение испытал. Сижу и думаю, что эту девочку я тоже полюблю. Ее Вика зовут. А бумаги я вам отдам, и прошу меня более не числить в знакомых. — Он встал, обулся. Полюбовался швом на дубленке. Подумал. — И другую сотню прощаю. Не будем мелочны. Из уважения к школе. Все-таки именно школа выучила меня читать и особенно считать. О, математика — великое дело. Если б все только считали, а меньше болтали, давно б прогресс прогрессировал. А Вику воспитаю и, может, женюсь. Уж очень моя теперешняя жена ненасытна. Ох жадна. В прошлом году лечилась на Золотых песках, нынче к этой болезни добавила такую, что нужен непременно Балатон. А ведь для кустотерапии хватило бы и шахтерского санатория, нет, ей Венгрию подавай. Зная ее, предвижу, что соцстран ей вот-вот будет мало. Уж делает закидоны: «Левушка, у меня такое состояние, что климатолог советует Грецию». — Лева показал небольшой, но крепкий кукиш. — А Вика — ангел: «Зачем, зачем ресторан? Давайте просто посидим в парке. Давайте на ВДНХ». Ха! Очень жалею про рукоприкладство. С женой понятно — профилактика, но ведь тоже палка о двух концах, вроде и проучишь, но потом за учебу она вытянет, что ей надо. Ну что, простимся? Вике на аттракционы хочется. Руку!

Честно скажу, я чувствовал себя обманутым.

— Богатый какой, — говорила Анна Феоктистовна, провожая меня, — ничего я не поняла, что говорит. Он дочку, что ли, свою ударил? Так зачем в ресторан водил? Так это от жены дочка? Или жена больная и родить не может? Он и тогда так все быстро — тыр-пыр: «Бабка, пофартило тебе. Держи!» Железными рублями заплатил, а я от своих не знала как избавиться: кассирши их не любят.