Справочник по философии разума животных

3 Взгляды на отсутствие метапознания

3.1 Ассоциативные счета (АС)

Резко контрастируя с мнением МК, некоторые теоретики утверждают, что релевантная информация в задачах 1-3 носит исключительно поведенческий характер: отказ от участия и другие рассмотренные задачи могут быть решены на основе оперантного обусловливания. (Crystal and Foote 2009; Le Pelley 2014). Готовность животного отказаться от выполнения когнитивной задачи, с этой точки зрения, зависит от состояния мира, представляемого как достойное производства, а не от внутренней оценки собственной неуверенности агента или эмоциональной оценки. Такая интерпретация послужила основой для компьютерных симуляций, способных моделировать соответствующие корреляции между решениями животных и низкоуровневыми сигналами, где последние должны состоять только из наблюдаемых свойств, таких как прошедшее время, колебательное поведение и связанное с ним вознаграждение. Основное возражение, которое AA выдвигает против непарсимонических объяснений, заключается в том, что эксперименты с отказом от выполнения задания не позволяют провести четкое различие между решением животного - выполнить задание или отказаться - и отчетом об уверенности. Также было отмечено, что уверенность неотличима от таких переменных, как внимание и бдительность, которые могут быть обусловлены и влиять на выполнение задания. Можно резюмировать АА в виде следующих четырех утверждений:

1 Информация, задействованная животными в когнитивном мониторинге, носит поведенческий характер.

2 Отказ от участия - это когнитивное (а не метакогнитивное) решение, основанное на характеристиках стимула и выгоде.

3 Выгода - это то, что побуждает принимать решения.

4 Форма обучения - оперантное обусловливание через прошлые испытания.

В ответ на утверждение 3 AA экспериментаторы исключили прямое подкрепление из парадигмы задачи на выбор; несмотря на отсутствие информации о вознаграждении, животные сохранили способность к надежному выбору (Smith et al. 2006). Другой способ обойти ассоциативный подход заключался в сравнении свободного и принудительного выбора одних и тех же стимулов: систематическое увеличение числа успешных проб со свободным выбором по сравнению с принудительным предполагает, что в принятии решений участвовали эндогенные сигналы (Hampton 2001). Третий способ заключался в том, чтобы показать, что компьютерные симуляции, основанные на утверждении 2 AA, на самом деле не способны отследить паттерны реагирования животных, основанные на мониторинге (Smith et al. 2008, 2014).

Другой способ решения проблемы AA, однако, заключается в том, чтобы напрямую поставить под сомнение его первое положение, объединив вычислительный метод с анализом мозговых коррелятов перцептивных решений в условиях неопределенности у животных. В наиболее убедительном исследовании используется отчет об уверенности после принятия решения, что позволяет, в отличие от парадигмы отказа от принятия решения, собирать в каждом испытании как ответ на когнитивную задачу первого порядка, так и оценку уверенности (Kepecs and Mainen, 2012). Авторам удалось продемонстрировать, что уровень уверенности играет роль в принятии решений, которая не зависит от вознаграждения. Оказалось, что правильные и ошибочные ответы на один и тот же стимул систематически различаются по уровню уверенности. Одноклеточные записи в других исследованиях ясно показывают, что сигналы, которые крысы используют для оценки собственной неуверенности, включают в себя позднее начало, интенсивность (частота стрельбы выше при случайных результатах) и когерентность нейронной активности, вызванной в данный момент когнитивной задачей первого порядка (Kiani and Shadlen, 2009). Эти сигналы, однако, не связаны ни со стимульной информацией, ни с недавней историей вознаграждения: они генерируются текущей нейрокогнитивной активностью первого порядка. Отказ от 1 и 3, в свою очередь, избавляет от АА, как было сформулировано выше.

3.2 Исполнительный счет (ИС)

Другая версия взгляда на отсутствие метакогниции основывается на противопоставлении руководства к действию и самоатрибуции. Задачи 1-3 выше не могут быть квалифицированы как "метакогнитивные", потому что они вообще не касаются собственного познания. Ключевой вопрос - статус ноэтических чувств. "Что же такого плохого чувствует человек, когда он испытывает неуверенность?" спрашивают Каррутерс и Ричи (Carruthers and Ritchie, 2012). Связано ли это с вероятностью того, что когнитивная задача на восприятие или память будет правильной/неправильной? Не связано ли это, скорее, с вероятностью того, что вознаграждение будет упущено/достигнуто? Каррутерс и Ричи считают вторую гипотезу более правдоподобной и более простой. Эпистемические решения обезьян встроены в задачу с вознаграждением, где обезьяны полагаются на свои эмоции, чтобы выбрать решение, соответствующее вознаграждению. Они находятся в той же ситуации, что и люди, выполняющие задание по азартным играм в Айове, где испытуемые должны выбрать карты из четырех колод с разной вероятностью выигрыша или проигрыша различных сумм денег (Bechara et al. 1994). Суть в том, что выбор правильной колоды требует извлечения субличностной эвристики для выбора "хороших" колод карт, которая приносит стабильный выигрыш в долгосрочной перспективе. Аналогичным образом, утверждают авторы, чувство неуверенности направлено на первичные действия, открытые для них, а не на их собственные ментальные состояния. "Именно выполнение действия кажется плохим, а не тот факт, что человек думает о нем" (Carruthers and Ritchie, 2012: 82). В чувствах, которыми руководствуются животные при принятии решений в описанных выше задачах, нет ничего специфически метакогнитивного.

Обсуждение

В этом есть доля истины: поскольку метакогниция включает в себя измерение контроля, она частично зависит от исполнительных способностей - то есть способностей, связанных с выбором поведения в зависимости от цели, его подавлением, изменением и обновлением. Но он также включает в себя измерение мониторинга, функция которого заключается не в выборе, а в предсказании эпистемического результата. Концентрация на части мониторинга показывает, что в метапознании животных и человека есть нечто большее, чем аппетитивный контроль. В метакогниции градиент стимулов (ожидаемое вознаграждение или наказание) влияет на количество затраченных усилий, а значит, и на успешность результата. Соответственно, агенты склонны повышать уровень своей уверенности в зависимости от затраченных усилий (Koriat et al. 2014). Это "целевое" измерение метакогнитивной оценки, однако, дополняется "информационным" измерением, а именно обратной связью от выполняемой задачи. Это измерение отражается в удивительной сравнительной стабильности оценок в зависимости от стимулов: агенты одинаково оценивают свою относительную уверенность в разных ставках. Другими словами, даже если уверенность повышается благодаря дополнительным затратам времени и усилий, относительная неуверенность в разных испытаниях остается одинаково подверженной влиянию субъективно ощущаемой трудности на каждом уровне стимула.

Этот поведенческий результат у людей согласуется с мнением, что животные используют две отдельные подсистемы для оценки, соответственно, субъективной неопределенности и вознаграждения (см. также Kornell et al. 2007). В эксперименте Закржевски и др. (2014) было доказано, что обезьяны способны избегать рискованных испытаний (где в случае неудачи можно потерять все накопленные жетоны пищи) только тогда, когда они не уверены в том, что правильно их выполнят. Большее количество накопленных жетонов делает обезьян более консервативными в выполнении основного задания. Следовательно, консервативность критерия ответа (знание того, когда выполнять) модулируется как графиком выплат, так и уровнем уверенности. Таким образом, поведенческие данные, полученные в ходе сравнительных исследований, подтверждают нейро-вычислительный аргумент, предложенный в конце предыдущего раздела. В результате EA не является самой простой гипотезой для объяснения доказательств у животных: она не объясняет сочетание эпистемической чувствительности и аппетита к вознаграждению у животных.

Оценочно-ассоциативные представления о метакогниции животных

Альтернативная теория предполагает, что информация, имеющая решающее значение для метапознания, находится в механизме мышления, а не в его содержании, и что эта информация предназначена для руководства когнитивными действиями, а не действиями, направленными на мир. Это понимание лежит в основе ряда взглядов, которые мы будем называть "оценочно-ассоциативными счетами" (ОАС). Четыре утверждения являются общими для этих счетов:

1 Информация, участвующая в когнитивном мониторинге у животных, является эндогенной, а не поведенческой: она состоит из информации, зависящей от активности, генерируемой в текущей когнитивной задаче.

2 Информация, предсказывающая успех/неуспех в когнитивной задаче, переносится средством психической деятельности (например, динамическими характеристиками скорости стрельбы), а не ее содержанием.

3 Ноэтическое чувство, связанное с субличностной эвристикой, мотивирует эпистемическое решение действовать.

4 Обучение заключается в а) извлечении неявных сигналов принятия решения и б) калибровке порогов принятия решения с течением времени посредством подкрепления.

Метапознание, основанное на опыте (EB)

Анализ этих четырех утверждений можно извлечь из характеристики человеческого метапознания, данной Ашером Кориатом, и применить к представлениям животных. В "основанном на опыте" (EB) метакогнитивном познании агенты формируют метакогнитивные предсказания на основе множества ассоциативных подсказок, вызванных текущей когнитивной деятельностью и собранных в субличностные эвристики [утверждение 1]. Эти сигналы являются "структурными" в том смысле, что они относятся к деятельности, вызванной задачей, а не к ее содержанию [утверждение 2]. Признание роли неконцептуальной информации в принятии эпистемических решений - замечательный шаг, впервые установленный с помощью поведенческих экспериментов, а теперь подкрепленный нейронаучными данными. Осознанное ноэтическое чувство возникает при расхождении между сохраненными и наблюдаемыми значениями эвристического стандарта (Koriat 2000). Это осознанное чувство, в свою очередь, мотивирует и гибко контролирует решение действовать [утверждение 3]. Выражение "эпистемическое решение" оправдано в той мере, в какой используемые в предсказании подсказки имеют в прошлом "диагностическую" ценность (а именно, несут точную информацию о будущем успехе или неудаче) (Koriat 2012: 227) [утверждения 2 и 4]. Валентность и интенсивность ноэтических чувств - это наиболее простой способ объяснить, почему агенты так легко и гибко полагаются на субличностные эвристики, чтобы направлять свои решения. Чувства, однако, "ноэтические" в том смысле, что их валентность не сводится к ценности вознаграждения.

В модели Кориата люди дополнительно пользуются "концептуальным" метапознанием, с помощью которого они, например, применяют к своим действиям то, что, по их мнению, относится к их собственным когнитивным способностям. Метапознание, основанное на опыте, однако, не зависит от таких убеждений и, таким образом, может работать у агентов, не обладающих концептуальным оборудованием для чтения мыслей, таких как животные и маленькие дети.

Резюмируя: отличительной особенностью моделей ЭБ является то, что они скорее оценочные, чем декларативные. Оценочное отношение представляет собой градиент, который корректирует эпистемическое решение в зависимости от накопленных в его пользу доказательств. Эта особенность предполагает преемственность между нелюдьми и людьми через нелингвистический, неконцептуальный информационный маршрут, основанный на эвристике кумулятивных ощущений, вызванных когнитивной задачей. Дополнительным аргументом в пользу этой преемственности является то, что сигналы, собранные в оценочной эвристике, не могут быть сообщены человеческими агентами,2 что позволяет предположить, что они были приобретены путем имплицитного обучения, а не самоописания ("ноу-хау", а не "ноу-тат"). Таким образом, системы имплицитного обучения животных и человека используют байесовскую предиктивную обработку для извлечения эвристик из ассоциаций между предшествующими сигналами и обратной связью при принятии решения.3

4.2 Метапознание животных опирается на когнитивные аффорданс-сенсоры (AS)

В этом разделе представлена философская концепция репрезентативного формата метапознания, совместимая с рассмотренными выше доказательствами. Она основана на архитектуре разума, в которой неконцептуальная, эмоциональная информация играет решающую оценочную роль. Тип оценочного отношения, называемый "аффорданс-сенсинг" (AS), который мы сейчас будем защищать, соответствует четырем функциональным характеристикам, перечисленным выше, которые в совокупности составляют метапознание, основанное на опыте. Будет кратко описана его семантика, сфера применения, структура и функции.

Семантика ощущений от аффорданса

Прогностическая функция, представляющая интерес для метакогниции животных, реализуется в непропозициональном отношении, связанном с когнитивными действиями - действиями, целью которых является получение или извлечение информации, - называемом "аффорданс-сенсинг" (AS). AS применяется в других областях, помимо метакогниции, всякий раз, когда возможность (положительная или отрицательная) обнаруживается, оценивается и используется или отвергается при совершении действия. Под разными названиями,4 аффорданс-сенсы, как утверждают философы, образуют особый набор ментальных состояний с ассоциативной структурой, доступный как людям, так и нелюдям. Аффорданс-сенсы можно описать как установки "пушми-пулли", по определению Рут Милликан (Millikan 1995). Допуская, однако, что условия корректности для веры и желания несовместимы, семантика AS не состоит из субъектно-предикатных предложений, но из свойств, оцениваемых с субъективной точки зрения и наделенных градиентом валентности и интенсивности. Как видно из следующих примеров, направленные на мир и когнитивные аффорданс-сенсы имеют сходную реляционную структуру; они связаны с субъективным опытом и мотивацией действовать в соответствии с ним; они зависят как от субъективных потребностей, так и от воспринимаемых возможностей, а не от объективных (субъективно-независимых) свойств мира:

1 Когда животное голодно, оно воспринимает эту пищу (или этот запах пищи) как доступный объект с определенной валентностью и интенсивностью.

2 При попытке прыгнуть между двумя несколько удаленными друг от друга скалами животное должно оценить валентность и интенсивность этой возможности прыжка (чувствует ли оно себя безопасно, прыгая так далеко), учитывая его текущую мотивацию и готовность к усилиям.

3 Пытаясь классифицировать этот дисплей (как плотный или разреженный) или вспомнить, воспринимался ли этот значок ранее, животное должно оценить свои текущие перцептивные или памятные возможности (выглядит ли эта задача выполнимой для меня?).

Чувства, т. е. AS, оптимально представляют эти пары, поскольку они делают свойство значимым с определенной субъективной точки зрения (например, [еда для меня - это еда]). Кроме того, они предоставляют релевантную информацию о том, как действовать.

Структура

Семантическая структура AS, имеющая существенное отношение к происходящему событию или доступности, является индексальной: [Вот это вещество для меня!] Индексируемое таким образом содержание - это происходящая (реляционная) доступность, а не отдельное событие или объект. Вот как распадается это индексальное значение:

{Ассоциация [Место=здесь], [Время=сейчас/скоро], [Валентность=+], [Интенсивность=.8 (сравнительно указана по шкале от 0 до 1)], [мотивация к действию в соответствии с программой действий]}

Подстрочный индекс "a" означает, что все элементы, имеющие этот индекс, характеризуют тип аффорданса как то, чем он контекстуально является.

Объем ощущений, связанных с аффордансом

Сходство структуры в AS не означает, что аффордансы одинаково обнаруживаются и используются в интересующих нас областях. Восприятие аффордансов - это вопрос возможностей, которые образ жизни делает привлекательными для агентов. Исходя из дуальной системы, рассмотренной в разделе 3, оправданно различать аппетитные AS, которые вызываются телесными потребностями и возможностями, и метакогнитивные AS, которые вызываются когнитивными потребностями и возможностями. В отличие от аппетитных АО, метакогнитивные АО не предполагают спецификации места. Они вызываются деятельностью, но не совпадают с аппетитным переживанием, вызывающим саму когнитивную мотивацию (как, например, аффорданс еды при попытке вспомнить, где находится еда), и не метарепрезентируют ментальные состояния, связанные с ней.

Функция: роль градиента

Являясь градуированным детектором интенсивности аффорданса, аффорданс-сенс зависит от метакогнитивных эмоций, обеспечивающих немедленную оценку степени субъективной вероятности когнитивной возможности, а также немедленную активацию выбора и выполнения соответствующего и своевременного действия (Barrett and Bar 2009; Griffiths and Scarantino, 2009; Proust 2015a, 2015b). Реактивность в обнаружении и ориентировании объясняет, почему эмоции привлекаются для формирования оценочных представлений. Это также объясняет, почему когнитивные аффорданс-сенсоры участвуют в мониторинге беглости, информативности и релевантности сигналов и сообщений в нечеловеческой и человеческой коммуникации (Proust 2016).

Функция: предсказание против объяснения

Ассоциация между сигналами усваивается в процессе обучения с подкреплением; она позволяет использовать ограниченную форму байесовских рассуждений, т.е. предсказывать успешность выполнения задачи. Наблюдая за собственными когнитивными действиями, животные могут переносить свою способность формировать оценки на новые задачи того же типа, но не могут обобщать свои выводы за пределы текущих возможностей (умозаключение, напротив, через использование понятий, позволяет строить теории и гипотетические рассуждения). В отличие от пропозиционального мышления, AS не имеет комбинаторной семантики и условий истинности. Однако у него есть условия уместности, связанные с фактической предсказательной силой, которую он делает доступной для организма. Адекватность требует интеграции аффордансов, для чего AS приспособлена. В частности, когнитивный аффорданс может быть объединен с аффордансом вознаграждения, связанным с дистальной целью, на основе их соответствующих взвешенных градиентов валентности и интенсивности (De Martino et al., 2013). Аффордансы-сенсы - это общая валюта для принятия решений в мире конфликтующих возможностей.

Заключение

Взгляд, основанный на оценке, объясняет, как развивается метакогнитивное сознание у макак-резусов, грызунов и человеческих младенцев при отсутствии способности к чтению мыслей. Оценка когнитивной задачи как выполнимой или когнитивного результата как удовлетворительного зависит от ассоциативного, сравнительного процесса аффорданс-сенсинга. Чувство доступности позволяет агентам оценивать и использовать то, что представляется им как возможности, при принятии решения о том, как действовать.

Часть 3. Сознание

Глава 14. Так вот каково это!

Шон Аллен-Хермансон

Введение

Пример эхолокации летучей мыши обычно используется для того, чтобы подвести к дискуссии о пробелах в объяснении, субъективно-объективном различии и конечной природе сознания. Многие философы считают, что мы не можем сказать, каково это - быть летучей мышью, поскольку она представляет собой принципиально чуждую форму жизни (Nagel, 1974/1998). Другая точка зрения, которой придерживаются некоторые философы, ученые, изучающие летучих мышей, и даже многие обыватели, заключается в том, что эхолокация - это, по крайней мере частично, разновидность визуального опыта. В любом случае, эхолокация летучих мышей воспринимается как нечто очень загадочное и экзотическое. Однако я утверждаю, что мы можем кое-что сказать о том, каково это - быть летучей мышью. Несмотря на то что эта точка зрения весьма правдоподобна, философы разума в основном ее игнорируют. То, что они могут так ошибаться в том, что часто воспринимается как очевидное и несомненное, довольно любопытно! Если многие или большинство философов заблуждаются относительно того, каково это - эхолокация, это заставляет задуматься о философиях, зависящих от непосредственного знания о наших текущих состояниях сознания.

Для начала я скажу кое-что о распределении сознания животных. Что касается вопроса о том, обладают ли летучие мыши сознанием, то я отбросил идею о том, что оно ни на что не похоже, как утверждают "универсальные" элиминативисты, которые вообще отказываются от сознания, и "видовые" элиминативисты, которые отстаивают скептицизм для отдельных случаев - как это делает Акинс в отношении летучих мышей (Akins, 1996). Сам я являюсь видовым элиминативистом, только когда речь идет об очень простых организмах, или "естественных зомби", таких как насекомые (Allen-Hermanson, 2008). Аргумент состоит в том, что если исходить из широких функционалистских и репрезентационистских рамок (например, в терминах глобальной доступности или когнитивного "рабочего пространства"), то многие животные, особенно млекопитающие и птицы, и уж точно летучие мыши, скорее всего, обладают сознанием. Между тем, существуют сомнения prima facie относительно сознания у "простодушных" организмов, которые ведут себя скорее как слепые субъекты. Короче говоря, поведение, например, медоносных пчел не кажется наилучшим образом объяснимым с точки зрения руководства внутренними репрезентациями, которые доступны в глобальном масштабе. В любом случае, здесь я считаю вопрос распределения более или менее решенным, чтобы обратиться к феноменологии эхолокации летучих мышей. Любая попытка описать, каково это - быть летучей мышью, может показаться вам сумасшедшей идеей, но потерпите меня.

Эхолокационный опыт, вероятно, имеет только слуховой характер. Это опыт слышания быстрых писков и криков, а также их эха, и хотя он несколько необычен для рассмотрения, он легко поддается воображению.2 На претензию, что знать, каково летучей мыши слышать эхо , не то же самое, что знать, каково это для человека или для меня, можно лишь заметить, что это должно быть, по крайней мере, не более загадочно, чем спросить, каково собаке видеть что-то.3 Предположительно, это похоже на видение чего-то. Заметьте, люди склонны сходиться во мнении, что такое зрение, но не эхолокация.

Если эхолокация - это звуковой опыт, а мы этого не замечаем, возможно, дело в ненадежности сознательной интроспекции. Плохое понимание феноменологического характера нашего собственного эхолокационного опыта объясняет, почему нам трудно представить себе, на что похожа эхолокация у других видов. Так не объясняется ли беспорядок и неуверенность в отношении летучих мышей тем, что сознательная интроспекция не заслуживает доверия? В оставшейся части этой главы мы рассмотрим этот вопрос и то, как на него можно ответить.

Что говорили философы

"Человек, родившийся слепым, не может понять концепцию визуального восприятия красного цвета, а человек не может представить себе эхолокационный опыт летучих мышей". Так говорит Макгинн (McGinn, 1991, p. 9), который утверждает, что существует когнитивное закрытие субъективного опыта первого лица от безличных объективных описаний поведения и состояний мозга. Наша неспособность сформировать концепцию эхолокационного опыта иллюстрирует бедность наших концептуальных ресурсов, когда они лишены нужного типа опыта от первого лица. Предполагается, что эта проблема неразрешима. Даже те, кто отрицает выводы о несводимости субъективности и феноменальных явлений, часто принимают посылку Нагеля о том, что эмпирический характер эхолокации, по крайней мере пока, закрыт для нас. Биро (Biro, 1991), например, допускает, что летучая мышь может воспринимать то же, что и я, хотя для нее все "выглядело бы совсем иначе" (p. 124) в силу иного типа "перцептивного аппарата". Конечно, Биро и другие могут просто допустить "огромную разницу между характером их опыта и нашего" (с. 126) просто ради аргументации, хотя подумайте, как неловко было бы, если бы в примере речь шла, скажем, о кошке, смотрящей на птицу. Многие, похоже, согласны с Нагелем в том, что летучие мыши чужие, например, Руссоу (Russow, 1982, p. 57), который находит "качественные различия... особенно поразительными", поскольку мы воспринимаем и переживаем "с помощью разных органов чувств". Альтер (2002) ссылается на Льюиса (1988/1990, с. 500), который пишет, что нам понадобится надуманная нейронаука или "магия", чтобы узнать, на что это похоже. Также рассмотрим Малони (1985), который без аргументов предполагает, что сознание летучих мышей должно "радикально отличаться" от нашего собственного, приписывая это особенностям их "уникальной" системы репрезентации, которую он назвал "Бейтси", в отличие от нашей фодоровской Менталезе (с. 43). Репрезентативные лексемы в Batese отличаются от наших как "физические виды", что приводит к появлению "уникальной феноменологической сферы". И все же, поскольку Малони признает, что репрезентативные лексемы Бейтса, скорее всего, состоят из трансформаций звуковых волн в слуховых системах (с. 44), читатель задается вопросом, почему это не заставляет хотя бы задуматься о том, что они все же подпадают под наш физический тип. Возможно, это просто неудачный пример, ведь наверняка существуют виды опыта, недоступные ни одному конкретному человеческому существу. Но есть немалая доля иронии в том, что, возможно, парадигматический пример непостижимо чуждого опыта оказался слишком хорошо нам знаком.

Другие представления о летучих мышах

Другая точка зрения, которой придерживаются обычные люди, а также некоторые философы и ученые, заключается в том, что эхолокация, по крайней мере частично, имеет визуальное свойство. На протяжении многих лет я задавал этот вопрос разным аудиториям - от первокурсников до профессиональных философов:

Что такое эхолокация для летучей мыши?

Даже когда меня спрашивают, каково это - эхолокация летучей мыши в темноте, я обнаружил, что люди оценивают визуальный опыт почти так же высоко, как и слуховой - типичный набор ответов из опроса 39 студентов обобщен в таблице 14.1 (см. Приложение). Респондентам разрешалось выбрать более одной модальности, что позволило учесть тех, кто считал, что эхолокационный опыт сочетает в себе зрение и звук. Только 68 % респондентов вообще упомянули слух, и лишь 15 % сказали, что эхолокация исчерпывается слуховым опытом. При этом чуть больше половины упомянули зрение. Можно было бы ожидать, что люди будут неуверенно или неохотно высказывать свои суждения о кажущейся чуждой феноменологии, но, похоже, этого почти никогда не происходит. В данном случае буквально никто не сказал, что эхолокация ни на что не похожа, и почти никто не сказал, что она похожа на что-то, хотя мы не можем сказать на что. Остальные модальности получили незначительную поддержку. Итак, большинство людей, с которыми я сталкивался (из тех, кто считает, что мы можем знать, на что это похоже), относятся к одной из трех групп: это похоже на слух, или на зрение, или, так или иначе, на комбинацию этих двух. Если предположить, что эти результаты действительно типичны (возможно, это не так), что это говорит о феноменологических суждениях человека? Первая реакция - мысль: "Кто-то должен ошибаться!". Но давайте разберемся более тщательно.

Возможно, вопрос вводит в заблуждение, и некоторые люди путают характер эхолокационного опыта с сопутствующими визуальными образами. Возможно, большинство людей действительно считают, что при эхолокации летучие мыши просто слышат звуки, хотя это и сопровождается визуальными представлениями. Такое представление навеяно повседневным опытом, например, когда человек пытается представить себе комнату, ощупывая ее в темноте. Другая возможность заключается в том, что респонденты путают эхолокацию с другими видами опыта, которые летучая мышь может одновременно испытывать, летая вокруг и поедая жуков. Учитывая эти соображения, я проконсультировал другую группу из 53 студентов, которым было разрешено выбрать в ответе только одну модальность (результаты сведены в табл. 14.2 в Приложении). На этот раз слух набрал гораздо больше баллов, хотя около трети отказались согласиться с тем, что это лучший выбор, а 11 % выбрали зрение, опять же несмотря на то, что в вопросе прямо говорилось, что летучая мышь эхолокационно ориентируется в темноте! Я также использовал пятибалльную шкалу для оценки ответов на вопрос "Насколько вы уверены в своем ответе?", и в результате оказалось, что нет существенной разницы между теми, кто выбрал слух (3,87) и зрение (3,83). Я нашел эти результаты удивительными. Значительное меньшинство, похоже, привержено мнению, что эхолокационный опыт - это либо что-то визуальное, либо, возможно, нечто, выходящее за рамки обычных пяти чувств, хотя большинство людей, если их спросить, признают первенство слуха.

Некоторые философы и ученые также придерживаются мнения, что эхолокация сравнима со зрением, в том числе Докинз (Dawkins, 1986, p. 33ff.), а в последнее время Макферсон (Macpherson, 2011) и Годфри-Смит (Godfrey-Smith, 2013). В одном из выпусков Nature Podcast философа Дэвида Папино и эксперта по эхолокации Джима Симмонса спросили о том, каково это может быть для летучих мышей.4 Папино говорит, что не уверен, что это - зрение или звук, поскольку "мы не видим физических процессов", хотя мы могли бы выяснить это, узнав больше об эхолокации. С другой стороны, исследования Симмонса убедили его в том, что "летучие мыши явно видят вещи... они не слышат звуки, они видят объекты".

Иногда философы предлагают явные аргументы, как, например, Макферсон (Macpherson, 2011), который утверждает, что неясно, является ли эхолокация разновидностью слуха. Это связано с тем, что независимо от того, какой критерий мы выберем для разделения органов чувств, эхолокация имеет некоторые общие черты со зрением, другие - со слухом, а третьи - ни с тем, ни с другим. Она отмечает, что эхолокация заключается в представлении трехмерных объектов, движущихся в пространстве, что является собственным свойством зрения (с. 30). Но поскольку летучие мыши представляют объекты через звук, а не через парадигматическое визуальное содержание, например, цвета, мы оказываемся в двух направлениях (с. 30). Кроме того, она утверждает, что, поскольку уши, сонарные входы и слуховая система летучей мыши несколько отличаются от наших, возможно, это вовсе не "уши". Возможно, эхолокацию лучше сравнивать со зрением, какой-то комбинацией зрения и слуха, а может быть, даже чем-то странным и совершенно другим. Но я подозреваю, что эти моменты преувеличивают различия.

Как отмечал Аристотель, другие органы чувств также предоставляют информацию о форме, числе и движении, так почему же представление объектов в эгоистическом пространстве должно считаться свойством зрения, а не "общего разумного"? Утверждать, что черта, общая для зрения и какого-то другого чувства, должна считаться принадлежащей первому, - сомнительно. Между тем, уши и слуховая кора летучих мышей не так уж сильно отличаются от наших - они млекопитающие, их "уши" обрабатывают звуковые волны и т. д....., и нет никакой путаницы между этими структурами и частями летучей мыши, напоминающими части человеческой зрительной системы. Я согласен с Акинсом, отвергающим идею о том, что эхолокация имеет "странное "визуальное" качество" (1996, с. 349).

Другая возможность заключается в том, что Макферсона и других привлекает сравнение со зрением, потому что оно обеспечивает такое высокодетальное представление пространственного окружения. Заметив, что трудно представить себе высокодетальные слуховые представления пространства, но легко представить высокодетальные визуальные представления, мы можем сделать вывод о том, что функции и характер слухового опыта у людей и летучих мышей различаются. Это интересное предположение, но я в нем сомневаюсь. Во-первых, эхолокация летучих мышей не настолько детальна (Akins, 1996); между тем, мы получаем некоторое ощущение пространства из звука. Во-вторых, в целом маловероятно, что усиление детализации приведет к смещению сенсорного опыта от одного типа к другому. Хотя нам трудно представить себе детальный обонятельный опыт собаки, это не повод считать, что она не воспринимает запахи.

Эхолокация - это просто слуховой опыт

Если предположить, что летучие мыши обладают сознанием, можем ли мы пойти дальше и сказать что-то о том, какой может быть эхолокация? Аргументы Нагеля предполагают, что нет. По его мнению, сонар летучей мыши "не похож по принципу действия ни на одно из чувств, которыми мы обладаем" (1974/1998, p. 520), и поэтому мы ограничены, по меньшей мере, "схематичной концепцией", которая не учитывает существенный характер сознания, переживаемого от первого лица (p. 521). Чтобы узнать, каково это, нужно встать на точку зрения другого существа, а для сущностей с радикально различными модальностями ощущений это кажется невозможным. Но, возможно, мы можем быть достаточно уверенными в характере субъективного опыта тех, кого мы разделяем. Хотя это звучит просто, в некоторых случаях для прояснения ситуации может потребоваться определенный объем самоанализа и размышлений. Другие случаи могут быть неопределенными. Как насчет эхолокации летучих мышей? Я могу назвать четыре причины, по которым эхолокационный опыт является слуховым:

1 Уши нужны для того, чтобы слышать звуковые волны, и у летучих мышей есть уши.

2 Услышать эхо - это похоже на что-то.

3 У нейротипичных людей эхолокация обрабатывается в слуховой коре.

4 У врожденно слепых экспертов-эхолокаторов процесс обработки отличается; тем не менее, они описывают свои ощущения исключительно в звуковых терминах.

Поскольку я уже сказал кое-что о первом пункте, я ограничусь остальными замечаниями. Во-первых, я повторю, что феноменологически эхолокация - это просто форма слуха. Нет ничего сверхъестественного в том, чтобы использовать звук для идентификации объектов и определения их местоположения в пространстве относительно собственного тела, или слышать свой путь через пространственную среду. Это обычное дело, хотя думать о звуковом опыте в таком ключе, возможно, немного непривычно. Однако мы знаем, каково это - "увидеть" ушами пролетающее рядом насекомое. Это не зрение, а слух, когда я определяю, что комар жужжит в нескольких сантиметрах справа и по направлению к затылку, двигаясь горизонтально и против часовой стрелки. Правда, эти суждения грубы по сравнению с тем, что делают летучие мыши, но нет ничего загадочного в том, чтобы понять, каково это - распознать насекомое по одному только звуку и сформировать представление о его приблизительном положении и траектории движения. Настоящая эхолокация - это также свойство обычного человеческого слуха. Некоторые даже совершенствуют эту способность до такой степени, что могут делать очень тонкие различия.

В своей новаторской работе Гриффин (1958, с. 324) отмечает:

Эхолокация давно используется моряками в условиях тумана или темноты, когда есть подозрение, что берег или скалы находятся совсем рядом... Иногда достаточно просто крикнуть... и через секунду-другую после подачи такого сигнала можно услышать отчетливое эхо.

Локализация может быть достигнута путем тщательного прослушивания через определенные промежутки времени, и Гриффин отмечает, что эта примитивная техника использовалась "вероятно, со времен финикийцев" (стр. 324-5). Некоторые слепые добиваются более впечатляющих результатов, используя постукивание тростью или палкой, или издавая щелкающие звуки языком и внимательно прислушиваясь к отраженным звукам (Stroffregen and Pittenger, 1995). Хотя человеческую эхолокацию иногда путают с тактильными ощущениями на лице, иногда называемыми "лицевым зрением" (Ammons et al. 1953), она, несомненно, является разновидностью слуха. Человеческая эхолокация может быть развита до ошеломляющей точности, позволяя идентифицировать такие повседневные объекты, как деревья, стены, мусорные баки и автомобили. Один из экспертов по эхолокации, Дэниел Киш, ходит в походы, катается на велосипеде и играет в баскетбол, несмотря на пожизненную слепоту (Thaler et al., 2011). Исследования остроты зрения показывают, что точность человеческой эхолокации сопоставима со способностями летучих мышей и периферийного зрения человека (Teng and Whitney, 2012). Эксперты-эхолокаторы обращают внимание на стимулы, которые обычные люди могли бы заметить, но обычно не замечают. С практикой этот навык улучшается, даже у тех, кто начинает заниматься этим в позднем возрасте. Хотя обычно у них нет причин развивать эту способность, люди, обладающие зрением, могут быстро овладеть ею (Ammons et al., 1953; Teng and Whitney, 2012). Возможно, эхолокацию легче развить в отсутствие зрения, потому что различные органы чувств конкурируют за использование внимания или других нейронных ресурсов. Или, возможно, это связано с первенством зрения как источника наших интуиций и метафор о восприятии и повседневном пространственном представлении. Это неясно.

С другой стороны, раз эхолокация у зрячих людей является слуховой, может быть, слепые эхолокаторы воспринимают ее по-другому? Можно утверждать, что человеческая эхолокация лишь в некоторой степени похожа на обычный слух, хотя разница, скорее, является вопросом степени, а не вида - точно так же, как мы не считаем дальтоников лишенными зрения только потому, что им недоступны те же частоты, что и другим. Однако есть некоторые особые соображения, когда речь идет о таких людях, как Киш. Область, известная как кальцевая кора или V1, связанная с визуальным восприятием у зрячих людей, отвечает за обработку слуховых сигналов у слепых эхолокаторов (Thaler et al., 2011), что, возможно, предполагает, что они воспринимают зрение, а не звук (их слуховая кора по-прежнему обрабатывает другие виды звуков). Однако разумно ожидать, что мозг Киша будет несколько необычным, учитывая пожизненную слепоту, и поэтому, возможно, для него V1 был "завербован" слуховой системой. Другая возможность заключается в том, что V1 была ошибочно определена как "зрительная" кора и предназначена для обработки пространственных представлений независимо от их сенсорного происхождения, как предполагают Паскуаль-Леоне и Гамильтон (2001, с. 15). Если это так, то V1 лучше рассматривать как пространственную кору: хотя она обычно обрабатывает входы от нескольких модальностей (опять же в соответствии с древним наблюдением, что другие органы чувств передают пространственную информацию), это упускается из виду, поскольку входы, возникающие из этих других источников, обычно маскируются массивным вкладом зрения. Можно также отметить, что, хотя тактильные сигналы у врожденно слепых людей, читающих по Брайлю, обрабатываются в "зрительной" коре, результирующая феноменология, тем не менее, является тактильной (Hurley and Noë, 2003, p. 139). Если сенсорная кора "отступает" перед слуховыми сигналами, то Киш воспринимает эхо как звук.

Эта интерпретация подтверждается тем, как Киш говорит и пишет о том, что это такое. Например, в учебном документе с подзаголовком "Учимся видеть по-новому" Киш использует как визуальные, так и слуховые дескрипторы для своего "сонара-вспышки". Однако, несмотря на кажущуюся радикальность названия, слуховые дескрипторы, такие как "слышать", "звук" или "слушать", преобладают и используются только в отношении эхолокации, в то время как визуальные дескрипторы часто используются метафорически как когнаты для неперцептивных суждений, как, например, "мы рассматриваем этот процесс как интерактивный". Кроме того, хотя он часто использует кавычки, чтобы отгородиться от описания эхолокации как "видения", Киш никогда не подразумевает нелитерального значения слуховых дескрипторов, таких как "слышать", "звук" или "слушать". Несмотря на то, что Киш время от времени ссылается на общие "образы", эхолокация никогда не характеризуется как "зрение", "визуальный" или "взгляд". Между тем, он уделяет пристальное внимание специфике звуков, которые могут быть "широкими и редкими", "полыми" или "рассеянными". Хотя нельзя полностью исключить другие альтернативы, баланс экспериментальных данных, самоотчетов Киша и простого здравого смысла позволяет предположить, что эхолокация - это один из видов слухового опыта.

Поэтому слепые люди, которые эхолокационно воспринимают звуки, а не зрительные образы, и хотя они используют "зрительную" кору, возможно, мозг отступает перед слуховым входом, и их корковые области функционируют иначе. Между тем обычные люди тоже эхолокацией занимаются, и хотя она часто функционирует бессознательно, иногда она принимает форму слухового опыта и никогда не переживается визуально.

Угроза наивной интроспекции

Люди часто путаются в самых разных вещах, так почему бы им не запутаться в том, что такое эхолокация? Возможно, проблема заключается в том, что наивная интроспекция в отношении сознательных проявлений "здесь и сейчас" просто ненадежна. Эта точка зрения находит поддержку у таких людей, как Швицгебель, который утверждает:

У нас нет надежных средств узнать о нашем собственном текущем сознательном опыте, о наших текущих образах, о наших внутренних ощущениях - мы в таком же неведении относительно этого, как и относительно всего остального, возможно, даже в большем неведении... [мы] и невежественны, и склонны к ошибкам... и мы совершаем грубые, постоянные ошибки даже относительно самых основных характеристик нашего текущего сознательного опыта.

Если это так, то нет ничего удивительного в том, что люди не могут понять внутреннюю жизнь других видов! Действительно, несмотря на то что мы часто эхолокацию, Швицгебель утверждает, что мы часто путаем ее с вымышленными тактильными ощущениями или "лицевым зрением". Эти ошибки настолько серьезны, что он делает провокационный вывод: "Мы даже не знаем, каково это - быть собой" (Schwitzgebel and Gordon 2000, p. 244). Из этого следует несколько выводов. Вопрос о том, заслуживает ли сознательная интроспекция доверия в целом, имеет значение, поскольку принято считать, что она является важным источником самопознания. Кроме того, этот вопрос имеет решающее значение для фундаменталистских теорий знания и ставит под сомнение мнение нейрофилософов о том, что естественные науки занимают привилегированное эпистемическое положение. Наконец, этот вопрос связан с разногласиями по поводу того, как следует использовать сообщения от первого лица в когнитивной науке (Peels 2016). Я бы добавил, что ненадежность интроспекции влияет на то, какое значение мы должны придавать утверждениям о том, что является или не является мыслимым. Если я не знаю, каково это для меня сейчас, то почему я должен ожидать, что мои "интуиции" (мои нерефлексивные, недискурсивные и непосредственные убеждения) о непосредственном чувственном восприятии являются каким-либо руководством к тому, что есть или чего нет, когда речь идет о летучих мышах? Хотя я согласен, что большинство людей, даже многие философы, похоже, путаются в этом вопросе, в наивных интроспективных суждениях нет ничего плохого.

Конечно, если бы обычные люди путали звуки с тактильными ощущениями, ощущаемыми на лице, это было бы потрясающим провалом эпистемического авторитета первого лица. Но я думаю, что это беспокойство слишком раздуто. Некоторые человеческие эхолокаторы точно сообщают о разнообразных впечатлениях от других модальностей чувств, особенно тактильных. Некоторые действительно слышат звуки, хотя это осложняется тем, что эхолокацию часто путают с родственным феноменом, известным как "пространственный слух". Между тем, те, кто утверждает, что не слышит звуков, вероятно, эхолокация происходит неосознанно. Подлинные тактильные ощущения на лице могут быть вызваны "напряжением" в ожидании столкновения, воздушными потоками, сквозняками и порывами ветра; последнее особенно вероятно в случае сообщений, сделанных на открытом воздухе. При внимательном рассмотрении пример человеческой эхолокации довольно сильно подтверждает предположение о том, что интроспективная привилегия все-таки существует (Allen-Hermanson, 2015).

Оценка угрозы

Что суждения о том, каково это - быть летучей мышью, говорят об интроспекции - о том, является ли она надежной и заслуживающей доверия? Несмотря на то что я хочу утверждать, что эхолокационный опыт является слуховым и что философы и нефилософы часто ошибаются, эти ошибки не представляют серьезной угрозы для надежности наивной интроспекции. Я предполагаю, что причина в том, что это всего лишь ошибки производительности. Когда люди внимательно наблюдают за происходящим, они, как правило, все делают правильно. Некоторые ученые, похоже, согласны с этим - де Вааль, например, назвал утверждение о том, что мы не можем представить себе, каково это - быть летучей мышью, "чрезмерно пессимистичным" в свете человеческих эхолокаторов (de Waal 2001, p. 76). Наверняка несколько философов за последние 40 лет заметили, что флагманский пример когнитивной закрытости не является когнитивно закрытым. И действительно, некоторые заметили.

Альтер (2002, с. 145) понимает, что "сонар летучей мыши включает в себя слух. Таким образом, возможно, опыт летучих мышей менее чужд нам, чем предполагает Нагель", хотя Альтер, похоже, не осознает, что люди буквально эхолокация; предполагается, что это "модальность, которой нам не хватает", и воображаемое различие в роде, а не в степени (с. 146). Однако он добавляет, что летучие мыши - "всего лишь пример" и не играют существенной роли в аргументации, поскольку "могут быть и другие подобные существа" (с. 145)".Фланаган идет дальше (1996, с. 447), даже объявляя "откровенно ложным", что люди не могут знать, каково это - быть летучей мышью. Конечно, мы никогда не воспринимаем мир точно так же, как другие существа (включая друг друга), но мы, безусловно, понимаем, каково это - иметь эхолокационный опыт как тип, поскольку "все люди используют эхолокацию, чтобы передвигаться. Если что-то и поможет сформировать "схематичное представление" о том, каково это - быть летучей мышью, то это практика эхолокации" (Flanagan, 1996, p. 447). Есть еще Лопес, который утверждает, что эхолокационный опыт имеет "феноменальный характер слуха" (2000, с. 449-50). Таким образом, некоторые "эксперты" (насколько можно доверять философам!) действительно видят вещи более или менее ясно, а когда им кажется, что это не так, это не имеет значения для их аргументов. И все же, почему вообще должна существовать путаница, и почему она должна быть связана с видением?

Отчасти это объясняется тем, что некоторых философов и других людей вводит в заблуждение популярная культура. Фильмы, учебные пособия, комиксы и другие средства массовой информации иногда изображают эхолокацию с помощью ярких зеленых и резких линий, характерных для экранов дисплеев подводных лодок или того, что происходит в сознании сверхчеловеков вроде Сорвиголовы. В учебных фильмах и передачах о природе эхолокация летучих мышей часто явно представлена в визуальных мотивах, навеянных сонарами или радарами, и зрителям даже могут сказать, что эхолокация - это буквально "видение с помощью звука". Но это объяснение лишь откладывает проблему, поскольку почему популярная культура имеет такую тенденцию? Вероятный ответ заключается в том, что большинство людей не задумывались об этом, а поскольку мы - визуальные существа, мы инстинктивно мыслим в этих терминах, когда речь идет о пространственном восприятии с мелкими деталями. Однако проведенные мною опросы (предварительно) позволяют предположить, что при более внимательном рассмотрении люди сходятся во мнении, что это, в конце концов, просто звук.

Заключение

Так означает ли путаница и беспорядок в понимании того, что такое эхолокация, что мы плохие интроспекторы? Возможно, нет, хотя мы часто являемся нерефлексивными интроспекторами. В самом деле, вместо того чтобы говорить, что интроспекция не заслуживает доверия, мы могли бы поставить под сомнение утверждения тех, кто говорит, что проблемы сознания неразрешимы.

Приложение

Образец анкеты

Какой вид ощущений лучше всего описывает, каково это - быть летучей мышью, эхолокацией в темноте? (Выберите только один):

а) видение

б) прослушивание

в) вкус

г) запах

д) прикосновение

f) что-то другое

ж) не могу сказать

h) ничего

Насколько вы уверены в своем ответе?

(обведите один):

не уверен в себе

несколько уверенно

Очень уверенно

1

2

3

4

5

Глава 15. Есть ли у рыб чувства?

Майкл Тай

Очевидно, что некоторые вещи в природе обладают сознанием, например, люди. Столь же очевидно, что некоторые вещи в природе не являются таковыми, например, травинки. Что не очевидно, так это где провести границу. Деление на сознательное/бессознательное явно не совпадает с делением на живое/неживое. Так где же она проходит? И как мы должны решать? В этом очерке я сосредоточусь на примере рыб и одного состояния сознания, в частности боли.

Для начала я хочу сделать несколько общих замечаний о том, как следует подходить к вопросу о сознании животных. Рассмотрим случай с другими человеческими существами. Что заставляет меня рационально верить в то, что вы испытываете схожие со мной переживания? Не старый аргумент из аналогии, как я предполагаю, а скорее вывод из наилучшего доступного объяснения вашего поведения. Это применение правила, сформулированного сэром Исааком Ньютоном в его "Принципах", согласно которому мы вправе выводить подобную причину из подобного следствия, если только нет опровергающих доказательств. Это правило, на мой взгляд, лучше всего рассматривать как основу для рационального предпочтения, а не рациональной веры, но в настоящих целях я обойдусь без этого.

Что здесь является поражением? Ну, предположим, я узнаю, что ваша голова пуста и у вас есть только органическая внешность. Вашими движениями управляют марсиане. Вы - марсианская марионетка. Это новое доказательство лишает меня права предпочесть точку зрения, что у вас есть опыт и чувства, как у меня, даже если вы ведете себя очень похоже.

Или, предположим, я узнаю, что у вас в голове всего лишь кремниевый чип, в котором записана огромная таблица поиска, - таблица, которая контролирует каждый ваш шаг. Опять же, у меня есть средство поражения.

Эти положения можно применить и к рыбе. Идея о том, что рыбу можно есть, довольно распространена. Курт Кобейн из группы Nirvana написал в одной известной песне "Это нормально - есть рыбу, потому что у рыбы нет чувств". Этого же мнения, предположительно, придерживается и Кевин Клайн в знаменитом британском фильме "Рыба по имени Ванда". Клайн хочет узнать, где находятся украденные драгоценности, и, чтобы заставить Майкла Пэйлина говорить, он вытаскивает из аквариума одну за другой любимых тропических рыбок Пэйлина и медленно съедает их, а Пэйлин вынужден наблюдать за этим. Очевидно, что Палин считает рыбок существами с чувствами. Он отчаянно хочет, чтобы они не испытывали боли, страха или тревоги. Но Клайну на это наплевать. Для него они - зомби (или, по крайней мере, с ними нужно обращаться так, как будто они зомби). Кто прав?

Некоторые философы и ученые считают, что плодотворный путь к вопросу о сознании животных лежит через исследование их метакогниции. Если животные ведут себя так, что указывают на то, что они обладают когнитивным пониманием того, как им представляются вещи, а не только того, как они есть, то очевидным выводом будет то, что вещи действительно представляются им различными способами. А если вещи представляются им, то животные должны осознавать эти вещи - они должны их переживать. Такую стратегию предложили Ши и Хейс (Shea and Heyes, 2010), а также Аллен и Бекофф (Allen and Bekoff, 1997). Что может служить доказательством того, что у животного есть когнитивное понимание того, как ему представляются вещи? Сложной формой поведения, дающей такие доказательства, было бы использование внешности для обмана других животных. Более простая форма поведения - распознавание того, как что-то визуально выглядит по цвету (когда этот вид отличается от обычного и реального цвета вещи), и сопоставление этого вида с реальным цветом чего-то другого, чтобы получить вознаграждение.

Мне кажется, что это достойное и важное направление исследований. Однако мы должны четко понимать, что оно показывает. Если получен положительный результат, то это свидетельствует о том, что животное действительно обладает сознанием. Если же результат отрицательный, то из этого следует лишь то, что сознание высшего порядка не обнаружено (то есть осознание того, как выглядят вещи, - психическое состояние второго порядка). И это вполне совместимо с существованием сознания первого порядка - таких чувств, как боль, таких переживаний, как визуальное восприятие красного цвета, и т. д. Как уже отмечалось, никто не хочет утверждать, что годовалый ребенок не может чувствовать боль, потому что он не способен осознать свое состояние как болезненное. Такая изощренность придет только позже. К теме сознания высшего порядка я вернусь ниже.

Итак, как же нам следует действовать? Учитывая мои предыдущие замечания в связи с правилом Ньютона, вот мое предложение. Возьмем случай боли. Люди, столкнувшись с неприятным стимулом S, испытывают боль. Чувство боли у людей вызывает определенную модель поведения B, которая выглядит примерно следующим образом.

Защита/охрана части тела, поврежденной S

Отказ от стимула S, если нет сильной потребности/желания в чем-то другом, что требует сохранения S (компромиссное поведение)

Сокращение кормления

Раздражительное и агрессивное поведение (усиливающееся с увеличением тяжести раздражителя S); физические признаки стресса

Избегание (или настороженное поведение по отношению к) другим стимулам, которые стали ассоциироваться с S

Предположим, мы обнаружили, что у рыб в ответ на неприятные стимулы наблюдается одна и та же модель поведения B. Тогда нам рационально предпочесть гипотезу о том, что ощущение боли вызывает Б у рыб, гипотезе о том, что действует какая-то другая причина, если только у нас нет других доказательств, опровергающих это предпочтение. Дополнительным подтверждением того, что ощущение боли вызывает Б у рыб, является прекращение или уменьшение Б, если дать им морфин или другие опиаты, как это происходит с нами, - опять же, если нет опровергающих доказательств.

Давайте вкратце рассмотрим поведение рыб. Для начала стоит отметить, что на входе у телеостов (то есть рыб с костным скелетом) есть ноцицепторы, как и у нас. Под микроскопом они выглядят точно так же, как наши ноцицепторы. Эти рецепторы в их коже реагируют на те же раздражители, что и наши. Интересно, что у акул, как и у других эласмобранхий (рыб, таких как акулы, имеющих хрящевой скелет), ноцицепторы отсутствуют. Одним из следствий этого является то, что акулы способны питаться добычей, которая в противном случае была бы неприятна. Например, молотоголовые акулы питаются скатами. В пасти этих акул было обнаружено до 96 колючек ската (Rose 2002)! И все же акулы реагируют на попадание на крючок так же, как и рыбы-телеутки. Они борются и пытаются вырваться. По-видимому, реакцией на побег является вмешательство в свободное движение. Для эласмобранхий, насколько мне известно, не существует поведения, лучшее объяснение которого заключается в том, что они чувствуют боль.2 Давайте отложим случай с акулами (и скатами) в сторону.

Рыбы демонстрируют компромиссное поведение. В одном из экспериментов форель приучили кормиться в той части аквариума, где она впоследствии получала удар током по бокам. Было обнаружено, что количество попыток кормления уменьшается с увеличением силы удара. Однако при усилении пищевой недостаточности количество и продолжительность попыток кормления увеличивались, как и реакции бегства при входе в зону. Правдоподобная гипотеза заключается в том, что рыбы балансируют между потребностью в пище и избеганием острых раздражителей. Мы тоже так делаем. Подумайте о том, как взять в руки очень горячую тарелку, в одном случае, когда она полна еды и вы очень голодны, а в другом - когда тарелка пуста. В первом случае вы с гораздо большей вероятностью удержите тарелку, даже если это причиняет вам боль. Похоже, рыбы похожи на нас. Аналогичное поведение, надо сказать, наблюдается и у крабов-отшельников.

В другом эксперименте Элизабет Снеддон, британский ученый, ввела пчелиный яд, а также уксусную кислоту (последняя является основным ингредиентом уксуса, используемого в Великобритании с рыбой и чипсами) в губы форели, пока они находились под наркозом. Снеддон выбрал именно губы, поскольку на губах форели есть полимодальные рецепторы, очень похожие на те, что есть на губах человека. Когда форели приходили в себя, они терлись губами о стенки аквариума и гравий на дне. Они также сидели на дне и раскачивались из стороны в сторону. Приматы, находящиеся в неблагополучном состоянии, тоже демонстрируют раскачивающееся поведение - как признак того, что они испытывают острый дискомфорт.

Это говорит о том, что форель пережила аверсивный опыт. Интересно также отметить, что форели требуется около трех часов, чтобы снова начать питаться после введения уксусной кислоты - примерно столько же времени требуется человеку, чьи губы были пропитаны кислотой, чтобы перестать чувствовать боль.

Снеддон также обнаружила, что у форели, которой вводили пчелиный яд или уксусную кислоту, частота биения оперкулы (костной створки, закрывающей жабры) значительно увеличилась по сравнению с остальными. Обычно это считается показателем стресса, а Снеддон считает, что это еще больше подтверждает ее гипотезу о том, что форели, которым вводили пчелиный яд и уксусную кислоту, чувствуют боль. В целом, общая модель поведения рыб действительно похожа на ту, что мы производим в ответ на ощущение боли, как и их реакция на опиаты. Поэтому мы должны предпочесть гипотезу о том, что они тоже чувствуют боль.

Но есть ли здесь противоречивые доказательства? У человека болевые ощущения возникают благодаря активности в областях неокортекса (в частности, в соматосенсорной коре и передней поясной коре). У рыб, однако, неокортекс отсутствует. Это нейрофизиологическое различие имеет значение, поэтому некоторые говорят: рыбы не могут чувствовать боль. Что мы можем сказать по этому поводу?

Утверждение о том, что у человека боль и другие переживания требуют наличия неокортекса, широко распространено. Например, Американская академия неврологии (AAN) утверждает (1989):

С неврологической точки зрения, бодрствование, но отсутствие осознания - это результат функционирования ствола мозга и полной потери функционирования коры головного мозга... Боль и страдание - это атрибуты сознания, требующие функционирования коры головного мозга.

Это не очень хорошо согласуется с фактами. Безусловно, верно, что взрослые люди, у которых в конце жизни не функционирует кора головного мозга, находятся в вегетативном состоянии. Но это не всегда верно в отношении детей, родившихся без коры головного мозга. Недавно Бьорн Меркер (2007), который провел несколько недель с декортицированными детьми и их семьями, сказал следующее:

Эти дети не только бодры и часто внимательны, но и проявляют чуткость к окружающему миру в виде эмоциональных или ориентировочных реакций на события окружающей среды... наиболее охотно реагируют на звуки, но также и на заметные визуальные стимулы..... Они выражают удовольствие улыбкой и смехом, а отвращение - "суетливостью", выгибанием спины и плачем (в разных градациях), причем их лица оживлены этими эмоциональными состояниями. Знакомый взрослый может использовать эту отзывчивость для построения игровых последовательностей, предсказуемо прогрессирующих от улыбки, хихиканья до смеха и сильного возбуждения ребенка.

Нет никаких сомнений в том, что эти дети очень неполноценны в плане поведения. Но помимо видимого удовольствия, они также иногда чувствуют боль, потирая место, которое ударили или ущипнули. Это проявляется в мимике, например, в морщинах, гримасах и вздрагиваниях у 14 % детей; в вокале, например, в плаче, криках и воплях у 78 % детей; и в телодвижениях, например, в извиваниях, отдергивании и испуге у 4 % детей. Конечно, их поведение не похоже на поведение тех немногих детей, у которых врожденная нечувствительность к боли. Эти дети игнорируют раздражители и не чувствуют боли, в результате чего ведут себя так, как будто ничего страшного не произошло, что иногда приводит к ужасным последствиям. Один из таких детей, Габби Гинграсс, выколол себе глаз и прокусил десны до кости, когда у нее прорезались зубы. Она также вывихнула челюсть, никого не предупредив, и в результате занесла инфекцию.

Так что, как минимум, даже не совсем очевидно, что у людей неокортекс необходим для сознания и, в частности, для боли. А как насчет других видов? Здесь стоит обратить внимание на птиц. У птиц отсутствует неокортекс. Тем не менее они демонстрируют очень сложное поведение, схожее с нашим. Что же происходит у птиц на нейрофизиологическом уровне? Недавно было выдвинуто предположение, что в мозге птиц и человека есть гомологичные клетки (то есть клетки, имеющие общее эволюционное происхождение), которые опосредуют сходство поведения. Но как это может быть, если у человека есть неокортекс, а у птиц он отсутствует? Этот вопрос становится еще более загадочным, если мы подумаем о неокортексе так, как его часто описывают - как об уникальном компоненте мозга млекопитающих, не имеющем предшествующей истории.

Решение головоломки заключается в том, что неокортекс не появился у млекопитающих по волшебству. У млекопитающих произошло то, что определенные типы клеток, присутствующие в мозге не-млекопитающих и существовавшие сотни миллионов лет, были сгруппированы в слои и образовали ламинарную структуру коры головного мозга. Вот что действительно ново. Но составляющие типы нейронов и микросхемы не новы - или, по крайней мере, так предполагалось в последнее время, восходя к более ранним предположениям Картена в 1960-х годах (Karten and Hodos 1967; также Karten 1997).

Соответствующие клетки у птиц сохраняются в структуре, значительно отличающейся по форме от неокортекса, известной как дорсальный желудочковый гребень (DVR). Клетки в DVR обладают теми же физиологическими свойствами, что и клетки коры головного мозга (Dugas-Ford et al. 2012). Недавно была выдвинута гипотеза о том, что подобную структуру клеток можно найти и в переднем мозге рыб (Ito and Yamamoto 2009).

Итог: тот факт, что у рыб отсутствует неокортекс, сам по себе не означает, что предпочтение отдается самой простой гипотезе, а именно, что рыбы, как и мы, чувствуют боль или что-то очень похожее на нее. Это потенциальное поражение можно объяснить следующим: а) пример птиц показывает, что клетки, гомологичные клеткам неокортекса, могут присутствовать и без неокортекса, и, по крайней мере, по мнению некоторых ученых, у рыб есть такие клетки и аналогичная микросхема в переднем мозге; и б) не ясно, нужна ли такая структура в мозге вообще, даже в случае человека, учитывая пример некоторых декортикатных детей - действительно, похоже, что это не так.

Поэтому я думаю, что для нас рационально предпочесть мнение о том, что у рыб есть чувства, мнению о том, что у рыб их нет. Конечно, чувство, на котором я сосредоточился, - чувство боли - филогенетически фиксировано. Это не относится к так называемым "вторичным эмоциональным переживаниям", например, чувству оскорбления или угрызениям совести. Мы не утверждаем, что рыбы способны испытывать эти переживания.

Есть еще одна линия сопротивления утверждению, что у рыб есть чувства. Она заключается в следующем.

Концепты должны иметь чувства

У рыб нет понятий

Итак,

У рыб нет чувств.

Если бы этот аргумент был обоснованным, он бы опроверг вывод о существовании чувств у рыб и, в частности, боли (в случае с B).

Однако этот аргумент неубедителен. Совсем не очевидно, что рыбам не хватает понятий, даже если им не хватает наших понятий. В конце концов, они ведут себя довольно разумно. И есть доказательства того, что они могут рассуждать транзитивно (Grosenick et al. 2007).

Первая предпосылка также весьма сомнительна. Как отмечалось выше, чувство боли (и многие другие чувства) закреплены в человеке биологически. Естественно, они воспринимаются как филогенетические состояния, ответственность перед которыми не требует обучения. Таким образом, для многих чувств, похоже, не требуется концепций.

Существует одна известная теория природы субъективного опыта, которая устанавливает прямую связь между ощущениями и понятиями, а именно теория мысли высшего порядка (Rosenthal 1986). Согласно этой точке зрения (точка зрения HOT), для того чтобы существо чувствовало боль, его состояние боли должно сопровождаться мыслью высшего порядка о том, что оно испытывает боль, причем эта мысль приходит к нему не инференциально. Некоторые версии теории мыслей высшего порядка делают более скромные заявления. Но эта версия дико неправдоподобна. Как уже отмечалось ранее, маленькие дети чувствуют боль, но они не способны думать о том, что им больно; ведь у них отсутствуют психологические понятия вообще и понятие PAIN в частности.

Другая проблема заключается в том, что точка зрения HOT предполагает существование боли, которая никак не ощущается, а именно боли, которая не сопровождается мыслями высшего порядка. На первый взгляд, это ошибочно предполагает, что если боль бессознательна - если, то есть, это боль, которую ее субъект не осознает (и поэтому не думает о ней неинфернально) - то это боль без какого-либо ощущаемого характера. Но, конечно, боль - это чувство; а чувство должно иметь ощущаемый характер, даже если это чувство, которое его субъект не осознает (и в этом смысле бессознательное чувство).

В заключение интересно сравнить и противопоставить случай с рыбами и насекомыми. В обзоре биологических доказательств существования боли у насекомых Эйземанн и другие (1984) отмечают:

Нам не известно ни одного примера, когда насекомое проявляло бы защитное поведение по отношению к поврежденным частям тела, например, хромало бы после травмы ноги или отказывалось бы кормиться или спариваться из-за общих повреждений брюшной полости. Напротив, по нашему опыту, насекомые продолжают вести нормальную жизнедеятельность даже после серьезных травм или удаления частей тела. Например, насекомое, идущее с раздробленным предплюсневым суставом, будет продолжать прижимать его к субстрату с неослабевающей силой. Среди других наших наблюдений - саранча, которая продолжала питаться, будучи съеденной богомолом; тля, продолжавшая питаться, будучи съеденной кокцинеллидами; муха це-це, прилетевшая кормиться, будучи наполовину рассеченной; гусеницы, продолжавшие питаться, пока в них вгрызались личинки такцинид; многие насекомые , продолжавшие жить своей обычной жизнью, будучи съеденными крупными внутренними паразитоидами; и самцы богомолов, продолжавшие спариваться, будучи съеденными своими партнерами.

Eisemann et al. (1984) также отмечают, что насекомые не реагируют на боль прекращением движения или защитой травмированных частей так, как это делают млекопитающие. В целом, они не реагируют на лечение, которое, несомненно, вызвало бы сильную боль у млекопитающих. В этом отношении насекомые не похожи на рыб.

Глава 16. Неприятность боли для нечеловеческих животных

Адам Шрайвер

Введение

Большинство людей согласны с тем, что в целом боль - это плохо и ее следует избегать, если она не необходима для достижения какого-то будущего блага. Более того, плохость боли, похоже, напрямую связана с ее переживанием; боль плоха, по крайней мере частично, потому что она неприятна. Тем не менее, на протяжении примерно последних пятидесяти лет философов озадачивали сообщения людей, которые утверждали, что "чувствуют боль", но не "беспокоятся о ней". Эти сообщения вызывают удивление, потому что, согласно одной из общепринятых интерпретаций, боль по сути своей беспокоит; нельзя испытывать боль, не испытывая неприятных или аверсивных ощущений.

Одно из хорошо обоснованных объяснений этих сообщений заключается в том, что переживание боли имеет как минимум два разных компонента: сенсорный и аффективный (Melzack and Casey 1968). Многие эксперименты показали, что на эти два компонента можно влиять независимо друг от друга. Таким образом, мы можем рассматривать сообщения о том, что мы чувствуем боль, но не обращаем на нее внимания, как случаи, когда аффективное измерение боли выборочно нарушено, но сенсорное измерение работает нормально.

В этом эссе, после обзора важности понимания аффективного аспекта боли, я расскажу о том, что известно об этом аспекте боли у других видов. В конечном счете, я буду утверждать, что главным препятствием на пути к пониманию неприятности боли является отсутствие достаточно подробного исследования случаев, когда люди сообщают, что чувствуют боль, не считая ее неприятной. Рассматривая литературу о боли у животных, я не собираюсь утверждать, что нынешние инвазивные и/или болезненные исследования оправданы; более того, возможно, то, что мы узнаем из таких исследований, само по себе достаточно, чтобы вынести обвинительный приговор определенным исследовательским практикам. Однако я считаю, что мы должны использовать имеющуюся у нас информацию, чтобы улучшить наше понимание того, как боль связана с важными философскими вопросами.

Неприятность боли и почему это важно для этики животных

Принято считать, что намеренное причинение боли другим является морально проблематичным, и большинство людей распространяют эти рассуждения на наше отношение к нечеловеческим животным. Это не значит, что любое действие, причиняющее боль, автоматически является неправильным, скорее, боль сама по себе - это плохо, а причинение боли другим людям, не имея на то причин, которые перевешивают вред , причиняемый болью, - это плохо. Например, если отвести собаку к ветеринару, чтобы взять у нее кровь на анализ, это может причинить кратковременную боль, но, поскольку эта боль служит улучшению качества жизни в будущем, мы можем видеть, что в целом это действие полезно для собаки. Таким образом, мы можем изменить вышеприведенное утверждение, предположив, что большинство людей согласятся с тем, что причинение ненужной боли другим людям является моральным проступком.

Мысль о том, что причинять ненужную боль неправильно, лежит в основе многих споров об отношении к животным. В критике фабричного животноводства и экспериментов на животных боль, причиняемая животным, упоминается в качестве основной причины, по которой эти практики являются неправильными (Singer 1975, Regan 1983). При этом защитники этих практик обычно не говорят, что причинение боли не имеет значения, а скорее предполагают, что боль минимальна или что она уравновешивается другими соображениями.

Однако сообщения людей, которые чувствуют боль, но не испытывают от нее беспокойства, говорят о том, что ситуация еще сложнее. Не боль всегда плоха, а скорее специфический компонент переживания боли: неприятность боли. Боли, которые не являются неприятными или не беспокоят, не являются плохими в той же мере, что и привычные нам боли.

Далее я расскажу о том, какое значение имеет аффективная/сенсорная диссоциация боли для нашего обращения с животными. Однако прежде чем осветить пересечение с философскими вопросами, я должен сказать немного больше о нашем нынешнем понимании различных измерений болевого опыта.

Сенсорное измерение боли обычно описывается как состоящее из трех элементов: "качество, интенсивность и пространственно-временные характеристики" болевых ощущений (Rainville et al. 1999, p. 159). Когда мы испытываем типичную острую боль, мы ощущаем ее как возникающую в определенной части тела и имеющую определенные временные характеристики (например, "пульсирующая" боль быстро меняется по интенсивности); это и есть пространственно-временной аспект, о котором говорит Рейнвилл. Наш опыт также обычно представляет боль как боль определенного типа: например, "режущая боль", "жгучая боль" или "щемящая боль". Эти различные типы боли обычно возникают в результате активации нервных волокон в коже, называемых ноцицепторами, которые реагируют на различные формы потенциально повреждающих событий, таких как экстремальные температуры, химические вещества или повреждение тканей. Представление этих типов боли и есть ее "качество", о котором говорится в приведенной выше цитате. Наконец, боли различаются по степени интенсивности. Некоторые боли, конечно, сильнее других.

Однако, как ни странно, эти три сенсорные характеристики не полностью определяют непосредственную неприятность боли. При правильных условиях более интенсивная боль может быть менее неприятной, а менее интенсивная - более неприятной. Если человек ожидает боли, это может повлиять на воспринимаемую неприятность боли, даже если оценка интенсивности боли остается неизменной (Sawamoto et al. 2000). Аналогичным образом, повышенная тревожность приводит к тому, что боль воспринимается более неприятно, даже если оценка ее интенсивности остается прежней (Ploghaus et al. 2001). Более того, некоторые препараты, по-видимому, избирательно влияют на выраженность неприятных ощущений (Keats and Beecher 1950). А поражение определенных областей мозга приводит к тому, что пациенты утверждают, что они чувствуют боль, но больше не считают ее неприятной (Foltz and White 1962, Grahek 2001, Aydede 2006). Действительно, аффективными аспектами боли можно манипулировать независимо от сенсорного измерения, и два различных паттерна активации при визуализации мозга соответствуют разным измерениям (Rainville et al. 1997, Rainville et al. 1999).

Поскольку сообщения людей об интенсивности боли могут расходиться с их сообщениями о неприятных ощущениях, мы должны признать, что эти два измерения расходятся. Тем не менее, остается еще много вопросов о природе неприятных ощущений. Какую роль неприятные ощущения, в отличие от других аспектов болевого опыта, играют в нашем поведении? Как она была полезна с эволюционной точки зрения? Существует ли какая-то другая психологическая способность или поведенческий индикатор, которые могли бы помочь нам понять, что на самом деле делает неприятность?

Многие исследователи боли используют термин "аффективно-мотивационный" для описания пути, связанного с неприятными ощущениями, что подразумевает, что этот путь также лежит в основе мотивационного побуждения, связанного с болью. Некоторые предполагают, что неприятные ощущения боли могут быть связаны с мотивационной силой боли; то есть, если мы находим боль неприятной, мы обязательно испытываем мотивационное стремление избежать боли. Однако научные данные, относящиеся к этому утверждению, в настоящее время неубедительны, и поэтому остается открытой возможность того, что аффективный и мотивационный аспекты боли - это два отдельных компонента.

Помимо мотивации, существует множество других характеристик, которые могут коррелировать или не коррелировать с аффективным аспектом боли. Остин Кларк перечислил все следующие концептуально различные переменные в качестве возможных характеристик, связанных с аффективным измерением боли: желание прекратить боль, чувство срочности, чтобы сделать что-то с этим, степень, в которой боль привлекает внимание человека, степень, в которой боль изменяет его предпочтения, степень, в которой уменьшение боли может служить наградой, и степень, в которой боль уменьшает вероятность будущего поведения (2005, с. 185). Все это - потенциальные корреляты неприятности боли, которые могут быть использованы в оценке страдания от третьего лица, а значит, могут быть важны для определения того, какие нечеловеческие животные способны испытывать неприятность боли.

Принятие такого решения имеет ряд важных этических последствий. Рассмотрим животноводство, где существует большое количество практик, которые крайне проблематичны с моральной точки зрения, если, как показывает поведение животных, они способны страдать (полезный обзор см. в Rossi and Garner 2014). Съемки под прикрытием показывают, что часто происходит недостаточное оглушение перед убоем, в результате чего животные находятся в сознании, когда им перерезают горло. Такие методы, как дехорнинг и клеймение телят, кастрация кабанов и дебелевка кур, часто проводятся без обезболивающих средств. Многие животные содержатся в стесненных условиях, где они не могут совершать естественные движения, что приводит к повреждению суставов и костей. Кроме того, животных часто кормят крайне неестественными диетами, что приводит к проблемам с пищеварением, которые, как известно, крайне болезненны для человека. Это лишь небольшая выборка вероятных болезненных явлений в животноводстве; но даже из этого ограниченного набора должно быть ясно, что если эти животные испытывают неприятные ощущения боли так же, как и люди, то становится крайне сложно морально оправдать систему промышленного сельского хозяйства, которая не является необходимой для здоровья или выживания человека.

В контексте исследований, проводимых на нечеловеческих животных, миллионы животных в лабораторных условиях ежегодно испытывают умеренную или сильную боль (Rowan 2012, p. 207). Сюда входят многие инвазивные процедуры, которые в США относятся к исследованиям "категории Е", где животным, заведомо находящимся в бедственном положении, не дают обезболивающих, поскольку считается, что они могут помешать достоверности результатов исследования. Даже в тех случаях, когда животным дают обезболивающее, стандартной практикой является, например, послеоперационное обезболивание приматов в течение одного-двух дней после процедуры, которая у человека потребовала бы нескольких недель обезболивания (Balcombe 2014). Должно быть ясно, что в животноводстве и исследованиях на животных, а также во многих других видах практики, таких как охота, отлов и использование животных для развлечений, определение того, какие животные способны страдать, будет иметь огромное моральное значение. Но как определить, какие животные способны страдать? Наша способность определить это будет зависеть, по крайней мере частично, от нашего понимания нейронных механизмов, лежащих в основе страдания.

Например, ученый-рыбовод Джеймс Роуз (James Rose, 2002) предположил, что тот факт, что у рыб отсутствуют участки мозга, задействованные в болевом аффекте у млекопитающих, исключает их из рассмотрения с точки зрения морали. Роуз изложил свои аргументы в терминах сознания в целом; однако области, которые он назвал решающими, были именно теми, которые ассоциируются с неприятными ощущениями у людей. Крейг (2009) предположил, что инсула (структура, вовлеченная в аффективное измерение боли) интегрирует телесную информацию (включая информацию о боли) в сознательное представление тела, и утверждает, что только люди и, возможно, человекообразные обезьяны имеют соответствующие структуры мозга для поддержки сознательного осознания. Аллен и др. (2005) и Шрайвер (2006) отмечают, что у всех млекопитающих, по-видимому, есть многие из соответствующих областей мозга, лежащих в основе аффективного аспекта боли у человека. С другой стороны, Клейн и Бэррон (Klein and Barron, 2016) недавно утверждали, что насекомые обладают соответствующим нейронным оборудованием, необходимым для осознания боли. Очевидно, что лучшее понимание неприятных ощущений боли и лежащей в их основе нейронной активности будет иметь чрезвычайно важные последствия для наших моральных обязательств перед другими животными.

Поиск неприятных ощущений боли у других видов животных

Поскольку изучение боли на нечеловеческих животных является крупным объектом исследований, можно было бы надеяться, что для изучения неприятных ощущений боли будет использовано большое количество исследований. К сожалению, из-за акцента на легко воспроизводимых измерениях большая часть исследований была сосредоточена на измерениях, которые очень мало говорят нам об аффективном аспекте боли. Некоторые исследователи (Vierck et al. 2008, Roughan et al. 2014, Gregory et al. 2013) подчеркивают тот факт, что многие доклинические исследования с участием животных основаны на рефлекторных реакциях на боль, контролируемых нейронами спинного мозга, а не головного, и поэтому очень плохо предсказывают эффективность различных методов лечения для людей, испытывающих боль, и особенно аффективное измерение боли.

Кроме того, многие этики и защитники ссылаются на то, что многие животные, сталкиваясь с неприятной стимуляцией, демонстрируют схожий с человеческим поведенческий репертуар, и на основании этого делают вывод, что животные испытывают боль. Хотя наблюдение поведенческих сходств в сочетании с принципом осторожности дает нам веские основания относиться к животным как к субъектам морали, скептики могут возразить, и не без оснований. Обычные примеры поведенческих индикаторов боли, такие как плач, стоны, подрагивание и отстранение от источника стимуляции, не обязательно связаны с болевыми ощущениями. Например, люди в вегетативном состоянии иногда кричат, отстраняются и/или демонстрируют искажения лица после вредной симуляции (Laureys 2007), но эти реакции, как известно, являются рефлекторными. Аналогично, многие поведенческие показатели боли в тестах на животных, такие как щелканье хвостом и отдергивание лапы, как известно, опосредуются нейронами в спинном мозге и не требуют участия мозга, который обычно вовлечен в аффективную боль. Если мы сможем понять механизмы, объясняющие болевое поведение в отсутствие аффекта, и если у нас будет информация о процессах в мозге, вовлеченных в сознательную обработку боли, мы сможем переключить наше внимание с поведения, не требующего неприятных ощущений, на другие виды деятельности, которые могут зависеть от сознательного переживания неприятных ощущений, чтобы попытаться определить основные механизмы аффективной обработки.

У людей две области мозга, которые наиболее устойчиво активируются во время самых разных видов боли при сканировании изображений, - это передняя поясная кора (ППК) и кора инсулы (вместе с прилегающим теменным оперкулом, который, по-видимому, функционально непрерывен с частями задней инсулы). Одномоментные записи у людей, сделанные во время операций, которые измеряют активность отдельных нейронов, показали, что передняя поясная кость содержит нейроны, которые избирательно реагируют на болевые стимулы, но не на другие формы соматосенсорной стимуляции (Hutchison1999). Записи ЭЭГ также показали, что задняя полуокружность отвечает на болевую стимуляцию (Garcia-Larrea 2012), а прямая стимуляция областей полуокружности приводит к болевым реакциям у людей (Ostrowsky et al. 2002). Исследования также показали, что избирательное усиление или ослабление неприятных ощущений от боли также усиливает или ослабляет активность в этих областях (Rainville et al. 1997, 1999). Более того, пациенты с поражением ППК или инсулы сообщали, что чувствуют боль, но больше не беспокоятся о ней (Foltz and White 1962, Berthier et al. 1988). Таким образом, есть веские доказательства prima facie того, что обе эти области играют определенную роль в неприятных ощущениях боли или, по крайней мере, некоторых болей.

Следует отметить, что и для ППК, и для инсулы существуют сложности с утверждениями о том, что эта область является "центром неприятных ощущений боли". С одной стороны, обе области вовлечены в огромное количество других процессов и эмоций, и существует ряд конкурирующих гипотез о том, какова их точная роль в познании. Это беспокойство может быть несколько уменьшено, когда утверждения о локализации становятся немного более точными; например, часто предполагается, что "печаль" локализуется в ППК, но на самом деле она возникает в области, расположенной перед и под (anterior and inferior, если говорить языком нейронаук) областью, вовлеченной в боль (Vogt 2005). Аналогичным образом, область инсулы, обрабатывающая боль, может быть отделена от других областей инсулы, включая те, которые обрабатывают вкусовую информацию (Nieuwenhuys 2011). Тем не менее, на том уровне точности, на котором сейчас работают лучшие методы визуализации мозга, не существует участков нейронной ткани, активируемых исключительно болью или неприятными ощущениями.

Поскольку есть веские доказательства того, что части инсулы и ППК играют какую-то важную роль, связанную с неприятными ощущениями боли у людей, как можно оценить, играют ли эти области мозга или аналогичные области аналогичную роль у других животных? Учитывая проблему других разумов (Hyslop 2016) и специфические трудности оценки ментальных состояний у нелингвистических животных, идеального ответа на этот вопрос не существует. Однако, сочетая поведенческие показатели со знаниями о нейронных сходствах и реакции на известные человеческие анальгетики, мы можем получить правдоподобные ответы.

Сходящиеся воедино данные свидетельствуют о том, что передняя поясная кора участвует в некоторых аффективных аспектах восприятия боли у других млекопитающих. Как отмечалось выше, исследования, основанные на спинально-опосредованном поведении, как правило, очень плохо предсказывают клиническую эффективность обезболивающих препаратов. Однако несколько авторов представили данные, утверждающие, что можно использовать более успешный метод, основанный на измерении побега и избегания.

Суфка (1994) разработал одну из самых ранних моделей эффективности анальгетиков, основанную на избегании и оперантном обусловливании. В его модели животные, подвергающиеся повторному воздействию неприятных стимулов, помещаются в одно место под воздействием определенного препарата и помещаются в другое место, подвергающееся той же неприятной стимуляции, но не находящееся под воздействием препарата. Затем животным предлагают сделать выбор между этими двумя местами и измеряют результаты выбора. Логика заключается в том, что если животные испытывают более сильную боль, когда не находятся под действием анальгетика, то у них формируется негативная ассоциация с этим местом, и поэтому они с большей вероятностью выберут то место, где применяются препараты, являющиеся эффективными анальгетиками, чем другое место. Конечно, можно опасаться, что, поскольку многие анальгетики также обладают положительными свойствами вознаграждения, не зависящими от обезболивания, эти тесты могут просто измерять вознаграждающий эффект препаратов, а не обезболивание. Однако позже Суфка ссылается на ряд исследований, демонстрирующих, что условное отвращение к месту, вызванное обезболиванием, может быть отделено от предпочтения места, вызванного вознаграждением за наркотики, что позволяет предположить, что в обучении избегать аверсивных стимулов участвует отдельный механизм (Roughan et al. 2014).

Однако эффективность заданий на условное предпочтение места зависит от важнейшего предположения, а именно от того, что существует связь между неприятным ощущением боли и обучением избегать ее в будущем. Безусловно, эти понятия концептуально отличаются друг от друга, независимо от того, коррелируют ли они достоверно или нет. Поэтому трудно оценить, насколько успешным является этот подход, указывающий на существование неприятных ощущений боли у других животных.

По этой причине некоторые авторы расширили задачу условного предпочтения места, добавив компонент побега, который более точно отражает непосредственное ощущение неприятных ощущений (в отличие от будущей мотивации избегать сигналов, которые ранее были сопряжены с вредными стимулами). В этих моделях (Vierk et al. 2008, Morgan et al. 2008, Gregory et al. 2013) животным предлагается возможность сбежать из потенциально неприятной среды, переместившись в новое место. В отличие от рефлекторного поведения, такого как крик, поджатие хвоста, немедленное отдергивание лапы и т. д., в этих исследованиях предполагается, что животное должно распознать негативный стимул и затем использовать эту информацию для принятия решения о переходе в новое место. Разумеется, такое поведение не доказывает существование неприятных ощущений или даже осознанной боли, поскольку не исключено, что у животных есть бессознательные механизмы мотивации поведения (даже сложного) вдали от угрожающих особенностей окружающей среды.

Интересно, однако, что эффекты опиатов и целенаправленного поражения ППК на побег и условное предпочтение места у нечеловеческих млекопитающих отражают диссоциацию, наблюдаемую у людей. Поражение передней поясной извилины приводит к тому, что мыши по-прежнему отстраняются от болевых стимулов, но больше не выбирают места, где боль должна быть сильнее, и не учатся избегать этих мест (LaGraize et al. 2004). Аналогичным образом, если дать крысам опиоиды, произойдет та же диссоциация (LaGraize et al. 2006). Таким образом, по крайней мере prima facie можно утверждать по аналогии, что у большинства млекопитающих аффективные болевые пути работают очень похоже на то, как они работают у человека, поскольку повреждение и активация сходных областей мозга приводит к сходным поведенческим профилям (Shriver 2006).

Связь между исследованиями боли у нелюдей и людей

Тем не менее, остаются важные вопросы. В частности, неясно, какая активность мозга действительно необходима для возникновения болевого аффекта. Одна из интерпретаций имеющихся данных заключается в том, что активность в сети, образованной поясной костью и инсулой, или, возможно, одной из этих областей мозга в отдельности, по-видимому, опосредует неприятные ощущения боли. Тогда можно утверждать, что только животные, у которых есть эти области мозга, чувствуют неприятные ощущения боли так же, как люди. Однако это привело бы к контринтуитивному результату, согласно которому только млекопитающие действительно обладают аффективным компонентом боли, поскольку эти области мозга не были обнаружены у других видов.

В качестве альтернативы можно предположить, что существуют аналогичные области, которые работают достаточно схожим образом с поясной извилиной и/или инсулой у других видов, чтобы генерировать неприятные ощущения (Shriver 2016). При такой интерпретации поясная кость и инсула человека специализировались для выполнения дополнительных операций у человека, но при этом играют роль в переживании боли, которую играют другие области мозга у других видов. Это правдоподобно, поскольку, судя по всему, инсула участвует в специализации процессов восприятия боли, которые существуют и у ряда других видов (Garcia-Larrea 2012, Nieuwenhuys 2011). Более того, многие другие виды, включая птиц, рыб, рептилий и, возможно, даже крабов, демонстрируют обусловленное поведение предпочтения места.

Тем не менее, мы сталкиваемся с проблемой, что ни одна конкретная мера поведения, включая условные задачи на предпочтение места, ни участие какой-либо конкретной области мозга, например, инсулы, не могут достоверно свидетельствовать о наличии или отсутствии аффективного аспекта боли. Только узнав больше о том, как именно нейронная активность лежит в основе поведения, связанного с болевым аффектом, мы можем надеяться абстрагироваться от процессов, вовлеченных в причинение неприятных ощущений боли. А это, в свою очередь, потребует гораздо большего количества исследований, направленных на концептуальное понимание природы болевого аффекта у человека. Например, несмотря на то, что существует множество сообщений о людях, которые "чувствуют боль, но не возражают против нее", в частности, в случаях болевой асимболии, в конечном итоге было проведено очень мало исследований, посвященных полному поведенческому профилю таких пациентов, и насколько достоверно этот профиль связан с повреждением конкретных областей мозга. Если бы мы смогли обнаружить, что болевой аффект, но не сенсорная боль, обязательно связан с определенным типом обучения или с определенной формой процесса внимания, это могло бы дать нам лучшую цель для понимания того, что именно нужно искать у других видов. В частности, если бы на людях было четко продемонстрировано, что неприятные ощущения боли надежно коррелируют с импульсами бегства или обусловливанием, это существенно повлияло бы на то, насколько уверенно мы могли бы интерпретировать результаты, полученные на других млекопитающих.

Только после того, как мы получим детальное знание о корреляциях, возникают настоящие вопросы философии разума. Например, допустим, мы обнаружим, что самоотчеты о неприятных ощущениях у людей прекрасно коррелируют с определенным типом нейронной активности и определенным поведенческим профилем. Даже в этом случае мы можем задаться вопросом о том, как нам следует рассматривать центральные процессы, вовлеченные в них. Имеет ли значение конкретный тип нейрона, участвующего в активности, или важно только то, что определенная информация была передана? Можно ли объяснить аспекты феноменального характера, описывая активность нейронов, или мы остаемся лишь с не до конца понятной корреляцией? Эти вопросы, как мне кажется, могут быть полностью решены только после детального научного исследования, которое сузит истинную природу неприятных ощущений путем точного определения нейронных и поведенческих особенностей, которые надежно коррелируют с человеческими сообщениями о неприятных ощущениях.

И хотя я считаю, что философы могут с пользой обсуждать эти вопросы в философии разума и этике, выводы, которые могут быть сделаны, в настоящее время ограничены отсутствием важной информации из науки. Я считаю, что наиболее полезная роль философов в этом контексте в настоящее время, помимо выработки аргументов о том, как мы должны интерпретировать ограниченную и неопределенную информацию, заключается в том, чтобы помочь придумать эксперименты, концептуально проясняющие природу неприятных ощущений боли, с целью решения вопросов, имеющих актуальное философское и социальное значение.

Я представляю себе совместную работу философов и ученых следующим образом: философы могут быть полезны в том, чтобы держать в фокусе внимания важные теоретические вопросы о природе опыта и природе (дез)ценности, а также о том, как результаты эмпирических исследований могут помочь в решении ряда вопросов практической этики. Однако теоретизирование философов ограничено, по крайней мере, в двух существенных аспектах, которые требуют вклада со стороны науки. Во-первых, мы пока не знаем, как важные психологические понятия связаны друг с другом и как их лучше "объединять" и "разделять". Например, всегда ли неприятные ощущения боли сопровождаются мотивационным сигналом или какими-то другими значимыми психологическими характеристиками? И во-вторых, мы не знаем, как отсутствие тех или иных признаков повлияет на оценку людьми собственной боли: если мы выборочно подавим мотивационную систему человека, как это повлияет на ее интерпретацию боли? Таким образом, я вижу, что прогресс в понимании неприятности боли зависит от продолжающегося разговора между когнитивистами и философами.

Заключение

Понимание боли важно для целого ряда философских проектов. А неприятность боли имеет особое значение. Хотя наука о боли помогла нам узнать довольно много о неприятном измерении боли, нам все еще не хватает важной информации, необходимой для того, чтобы дать полные ответы на вопросы теории ценностей, прикладной этики и философии разума.

Учитывая эти ограничения, самая важная роль, которую могут сыграть философы, - это сотрудничество с учеными, чтобы помочь подтолкнуть исследования к ответам на некоторые из этих вопросов. Ни наука о боли, занимающаяся исключительно погоней за клинически значимыми результатами, ни философы, работающие в основном на основе интуиции, не могут самостоятельно ответить на самые важные вопросы о боли. Только благодаря сотрудничеству можно добиться прогресса в решении самых важных вопросов, связанных с неприятными ощущениями боли.1

Глава 17. Внимание, рабочая память и сознание животных

Джесси Принц

Представляем теорию AIR

Для того чтобы решить, обладают ли нечеловеческие животные сознанием, полезно начать с эмпирически мотивированного описания точных условий, при которых сознание возникает у человека. Опора только на поведение может привести к шатким выводам. Многие животные ведут себя совсем не так, как люди, и поведение, связанное с сознанием, может осуществляться без центральной нервной системы; например, отрезанная нога осьминога будет избегать неприятных раздражителей (Alupay et al., 2014), а поведение при царапании у морских черепах может контролироваться позвоночником (Stein, et al. 1995). У людей многое из того, что можно делать сознательно, можно делать и бессознательно (например, Prinz, 2017). Уверенность в отношении других животных возрастет, если мы сможем выявить механизмы, которые соответствуют коррелятам сознания у нас. Здесь я кратко изложу суть этих механизмов, подробно рассмотренных в другом месте, и предположу, что удивительное число таксонов может удовлетворять довольно жестким условиям.

Теория сознания, которой я отдаю предпочтение, называется теорией AIR, что расшифровывается как Attended Intermediate-Level Representations (Prinz, 2012). Опираясь на большой объем эмпирических данных, теория выдвигает два основных утверждения. Во-первых, сознание возникает только на промежуточном уровне абстракции в иерархических сенсорных системах. Органы чувств движутся от очень локальных детекторов признаков, соответствующих клеточным механизмам трансдукции, к категориальным представлениям, инвариантным в широком диапазоне условий стимулов; у человека все сознание, по-видимому, возникает между этими крайностями. Во-вторых, сознание, по-видимому, возникает тогда и только тогда, когда сенсорные состояния модулируются вниманием. Этому последнему утверждению были предъявлены некоторые эмпирические претензии, но я думаю, что они в основном терминологические. Термин "внимание" может относиться к нескольким различным процессам. В теории AIR оно относится только к одному: изменению в обработке, которое позволяет информации в сенсорных системах активировать рабочую память. В слогане: сознание - это категориальная основа доступности рабочей памяти. Теория AIR также выдвигает гипотезу об этой категориальной основе, изложенную в нейрокомпьютерных терминах: клеточная активность в сенсорных системах промежуточного уровня становится доступной для рабочей памяти тогда и только тогда, когда совокупности сенсорных нейронов совершают фазово-синхронизированные осцилляции в диапазоне гамма-частот (около 25-100 Гц).

Каждый компонент теории AIR отстаивается другими. Есть те, кто относит сознание к промежуточному уровню (Jackendoff, 1987), те, кто отождествляет сознание с вниманием (Mack and Rock, 1998), те, кто связывает сознание с доступом к рабочей памяти (Baars, 2002), и те, кто предполагает, что гамма-осцилляции являются нейронными коррелятами сознания (Singer and Gray, 1995; Crick and Koch, 1990; Engel et al., 1999; Gaillard et al., 2009). Теория AIR объединяет все эти предложения. Поэтому она представляет собой синтез теорий, которые пользуются наибольшей эмпирической поддержкой. Если удастся доказать, что нечеловеческое животное удовлетворяет всем этим условиям, это будет весомым доказательством атрибуции сознания, поскольку такое существо будет удовлетворять целому ряду различных теорий. Конечно, могут существовать существа, которые удовлетворяют некоторым из этих условий и не удовлетворяют другим. В этом случае теория AIR вынесла бы отрицательный вердикт. Также могут существовать существа, у которых есть механизмы, похожие, но не идентичные тем, что указаны в теории AIR; например, различные частоты колебаний, лежащие в основе доступа к рабочей памяти. Такие случаи будет очень сложно решить эмпирически, если только в будущем не удастся установить подобные вариации в человеческих коррелятах сознания. В связи с этим можно опасаться, что теория AIR слишком строга или слишком сложна для применения к существам, сильно отличающимся от нас. Однако оказывается, что удивительное число таксонов удовлетворяет условиям теории AIR. Поэтому, даже если мы сделаем консервативное предположение, что сознание требует нейрофункциональных коррелятов, подобных тем, что есть у нас, можно привести веские аргументы в пользу вывода о широком распространении сознания в природе.

Механизмы сознания у нечеловеческих таксонов

Имея на руках теорию сознания AIR, мы можем рассмотреть доказательства наличия сознания у нечеловеческих животных. В этом кратком обзоре я постараюсь указать, что показатели сознания были измерены у широкого круга таксонов. Я не буду пытаться исчерпывающе охватить биологические работы и буду опираться на некоторые народные категории (например, рыб), которые включают гораздо большее разнообразие, чем представлено здесь. Тем не менее и скромная выборка покажет, что доказательства существования сознания впечатляют. Хотя предстоит еще много эмпирической работы, имеющиеся данные свидетельствуют о том, что сознание может быть более распространенным явлением, чем многие люди были склонны считать до этого. Я начну с кратких замечаний о гипотезе промежуточного уровня, а затем более подробно остановлюсь на внимании и рабочей памяти.

Промежуточный уровень: известное и неизвестное

Я не знаю ни одного исследования, которое бы пыталось обнаружить сознание на промежуточном уровне сенсорной обработки у нечеловеческих животных. При этом в зрительной нейронауке часто используются животные модели (кошки использовались для открытия краевых детекторов Хьюбелом и Визелем, а макаки были принесены в жертву в бесчисленных исследованиях зрительной обработки, включая те, которые привели к открытию Вайскранцем слепого зрения). Между мозгами млекопитающих существует множество сходств. У всех млекопитающих есть ламинарный неокортекс и иерархически организованные сенсорные зоны. При восприятии млекопитающие сталкиваются с той же проблемой, что и люди: преобразование локальных клеток на сенсорной периферии в представления сложных свойств и объектов. Это дает основания полагать, что у млекопитающих, по крайней мере, есть организация мозга, способная поддерживать сенсорные репрезентации промежуточного уровня. У обезьян даже есть доказательства того, что зрение на промежуточном уровне является первым и основным локусом модуляции внимания (Mehta et al., 2000). Это не доказывает, что промежуточный уровень является локусом сознания у млекопитающих, но, безусловно, наводит на мысль о существовании сенсорной иерархии, которая взаимодействует с вниманием способами, параллельными наблюдениям у людей.

Что если выйти за пределы млекопитающих? Удивительный ряд таксонов демонстрирует доказательства наличия иерархически организованных органов чувств. Это относится и к головоногим моллюскам, и к птицам, и к насекомым. Файнберг и Маллат (Feinberg and Mallat, 2016: 176: Table 9.2) представляют, возможно, наиболее полный обзор этого вопроса в литературе. Они утверждают, что многоуровневые иерархии можно обнаружить в сенсорных системах большинства многоклеточных таксонов . Исключение составляют брюхоногие моллюски, например улитки, а также плоские, круглые черви и другие простые простейшие. Фейберг и Маллат предполагают, что их иерархии могут быть слишком простыми, чтобы поддерживать сознание (стр. 187).

Картина, сложившаяся в результате этой работы, согласуется с предположением, что животные с более сложной сенсорной системой, чем у улиток, могут воспринимать мир осознанно. В дальнейшем я ограничусь рассмотрением этих более сложных существ и предположу, что они удовлетворяют основному условию организации своей сенсорной системы. Это предположение должно рассматриваться как спекулятивное и предварительное. Ибо, хотя сенсорные иерархии существуют в изобилии, они различаются по целому ряду признаков. Имеют ли эти различия значение - открытый эмпирический вопрос.

В качестве иллюстрации рассмотрим некоторое разнообразие млекопитающих (Northcutt and Kaas, 1995). Несмотря на широкую гомологию, есть и интересные различия. Например, один из слоев в зрительных путях белки имеет три подслоя, и они, по-видимому, развивались независимо у родственных видов. Аналогично, у кошек и обезьян есть слои в латеральных геникуляционных ядрах (центр обработки сенсорных сигналов), но они, похоже, развивались независимо друг от друга. Есть различия и по сложности. У грызунов пять-восемь зрительных зон, в то время как у нас их десятки.

Существуют различия даже среди приматов. У приматов много субрегионов в зрительных путях, но их количество у разных видов различно (20-40), и не все они гомологичны. Функциональные различия в зрительных системах людей и обезьян были обнаружены с помощью нейровизуализации (Orban et al., 2004), а также существуют структурные различия, отличающие людей и человекообразных обезьян (Preuss, 2007). Мы просто не знаем, имеют ли эти различия значение для сознания.

Внимание и рабочая память у нечеловеческих видов животных

Млекопитающие

Перейдем от промежуточного уровня к вниманию и рабочей памяти. Здесь доказательства более ясны. Начиная с млекопитающих, существует подавляющее число поведенческих доказательств существования внимания и рабочей памяти, а также ряд доказательств, указывающих на взаимосвязанные системы мозга.

Внимание млекопитающих демонстрирует в целом последовательный функциональный профиль. Когда млекопитающему предъявляется интересующий его объект, оно обрабатывает его таким образом, что это свидетельствует об усиленном кодировании. Известно, что у обезьян внимание повышает чувствительность зрительных нейронов промежуточного уровня и изменяет размеры рецептивного поля. Внимание обезьян также имеет сходный временной ход, измеряемый "торможением возврата", которое интерпретируется как скорость эндогенного сброса внимания в задачах визуального поиска (Torbaghan et al., 2012). Торможение возврата не наблюдалось у крыс (Wagner et al., 2014), но известно, что теменная кора крыс регулирует внимание, как и у людей (Bucci, 2012). Теменная кора также передает активность лобным структурам рабочей памяти у обезьян и крыс. Такие находки свидетельствуют о сходстве схем внимания у млекопитающих.

Млекопитающие также демонстрируют схожие способности к рабочей памяти. Все млекопитающие могут сохранять информацию в течение коротких промежутков времени, после того как стимул был удален. Это часто измеряется с помощью отсроченных заданий на соответствие образцу. После удаления стимула животное должно выбрать его из предложенных вариантов. Период задержки между подсказкой и тестом служит мерой длительности рабочей памяти. Линд и др. (2015) сообщают о подобной продолжительности для шимпанзе, обезьян, дельфинов, крыс и других млекопитающих. Здесь приматы не выделяются на фоне других млекопитающих (с. 55). При прямом сравнении обезьян и людей наш вид демонстрирует более высокую производительность рабочей памяти по мере взросления, но показатели обезьян не уступают показателям четырехлетних детей (Chelonis et al., 2014).

Анатомически рабочая память связана с префронтальной корой как у крыс (Kesner et al., 1996), так и у обезьян (Goldman-Rakic, 1990). Гомологии достаточно близки, поэтому исследования рабочей памяти на животных часто проводятся для того, чтобы сделать выводы о людях. Тем не менее, существуют некоторые различия в префронтальных областях, которые следует принимать во внимание. Крокссон и др. (2005) сообщают о ряде различий в анатомии связей префронтальной коры человека и макаки, хотя и отмечают сходство в связях с теменными областями, которые были задействованы в рабочей памяти. Пруэсс (Pruess, 1995) сообщает, что у крыс отсутствует анатомический гомолог дорсолатеральной префронтальной коры, которая является местом визуальной рабочей памяти у людей, но другие исследователи показали, что у крыс есть лобные области мозга, которые функционируют аналогичным образом (Birrell and Brown, 2000; Dalley et al., 2004).

Кроме того, есть доказательства того, что осцилляции гамма-диапазона способствуют развитию внимания у млекопитающих. Это хорошо продемонстрировано с помощью клеточных записей у обезьян (Fries et al., 2001). Гамма-диапазон также был связан с предъявлением зрительных стимулов у мышей (Nase et al., 2003).

Несмотря на некоторые межвидовые различия, упомянутые здесь, общая картина позволяет предположить, что психологические и нейронные корреляты человеческого сознания можно найти и у других млекопитающих. Если теория AIR верна, я думаю, мы можем быть относительно уверены в атрибуции в этих случаях.

Птицы

Давайте перейдем к животным, чей мозг сильно отличается от нашего. Я начну с птиц. В мозге млекопитающих много частей, не имеющих гомологов в мозге птиц, но есть функциональное сходство, возникшее в результате конвергентной эволюции. Поэтому они являются хорошим испытательным примером применимости AIR к существам, которые отличаются от нас анатомически и эволюционно.

Рабочая память птиц изучалась с помощью некоторых из тех же задач, что и у млекопитающих, включая отсроченное сопоставление с образцами. Эта задача была протестирована на ряде видов, включая различных соек, ворон, чикад, кур, голубей и юнкоров. Показатели сходны с таковыми у млекопитающих и имеют сходные психометрические характеристики (Lind et al., 2015). Есть также доказательства схожести анатомической реализации. Милмин и др. (2008) обучали голубей выборочному забыванию в отложенном варианте задачи "подбор по образцу". Чтобы добиться успеха, птицам нужно было сохранить память о предыдущей подсказке в течение периода задержки. В этот промежуток времени исследователи измеряли активность в каудолатеральном нидопаллиуме - структуре, которую называют птичьей префронтальной корой, поскольку она является высокоинтегративной областью, задействованной в исполнительных функциях. Они обнаружили признаки кодирования временной памяти, сходные с теми, что наблюдались у млекопитающих. Похожие результаты приводят Роуз и Коломбо (Rose and Colombo, 2005). Они обнаружили, что активность периода задержки в nidopallium caudolaterale присутствует на экспериментальных испытаниях, когда голуби должны удерживать информацию в рабочей памяти, и отсутствует на испытаниях, где удерживание не требуется.

Внимание у птиц изучалось разными способами. Наиболее впечатляющие результаты дает парадигма, которая часто используется в исследованиях на людях и обезьянах. Шридхаран и др. (2014a) предъявляли цыплятам пространственную подсказку, за которой следовала цель. Обнаружение цели улучшалось с помощью подсказки, влияние отвлекающих факторов уменьшалось, время ответа сокращалось, а уверенность возрастала (по поведению выбора). У птиц нет теменной коры для управления вниманием, но у них есть гомолог верхней колликулы млекопитающих, которая является подкорковой структурой, способной управлять вниманием. Эта структура называется зрительным нервом. Исследования, проведенные на голубях, показывают, что она контролирует внимание (Marín et al., 2005). Поразительно, но, по-видимому, она делает это путем модуляции гамма-активности (Neuenschwander et al., 1996; Sridharan et al., 2014b).