Средиземноморская Франция в раннее средневековье. Проблема становления феодализма

Введение

Двенадцать лет назад, на первых отдаленных подступах к этой работе, введение к ней начиналось с утверждения о том, что становление феодализма принадлежит к числу вечных проблем исторической науки. Многое изменилось с тех пор. Судя по современному состоянию литературы, она отодвинута на задворки. И дело не только в сомнениях в правомерности самого понятия "феодализм", но и в угасании интереса к более общей проблеме изменчивости общественных форм. Совсем другие вопросы занимают сегодня историков. Переходная эпоха от античности к средневековью не обделена вниманием, но обращено оно, как правило, на более частные сюжеты истории ментальности, церкви и религиозной культуры, власти, знати, семьи, а также повседневной жизни, территориального устройства и форм поселений, но никак не на социально-экономическую или социально-правовую историю. При этом названные сюжеты все чаще рассматриваются как самодостаточные, фактически вне контекста проблемы трансформации античного общества в средневековое. В хронологическом же плане интерес сместился от рубежа античности и средневековья к рубежу первого и второго тысячелетий.

Речь идет как об отечественной, так и, в еще большей мере, о западной историографии, прежде всего, естественно, французской. При всех различиях в подходах и приоритетах, свойственных национальным школам, в современной науке наблюдается своего рода усталость от глобальных проблем исторического процесса. На первый план выдвинулись вопросы, непосредственно связанные с повседневной жизнью индивида, его духовным миром и средой обитания, по-видимому, более созвучные размышлениям и переживаниям современного человека. И даже те исследования, что максимально ориентированы на изучение общества в переломные моменты его истории, выглядят сегодня заметно более "очеловеченными", чем еще четверть века назад, — в том смысле, что внимание приковано не столько к процессам, сколько к событиям, эти процессы характеризующим, и не к социальным группам, а к конкретным людям, семьям и корпорациям. Это не только дань моде и рынку, как можно было бы заподозрить, столкнувшись в канун 2000 г. с потоком литературы о 1000-м годе, но, очевидно, также необходимый этап историографического развития, в рамках которого историки пытаются преодолеть излишнюю абстрактность прежних исследовательских подходов и, одновременно, отражение еще плохо отрефлектированных перемен в духовной жизни нашего собственного общества.

Однако маятник качнулся слишком далеко. Акцент на конкретном, одноразовом, индивидуальном не так уж редко оборачивается забвением той непреложной истины, что объектом исторического исследования является триада: человек — общество — природа и что поэтому анализ даже самого неповторимого явления предполагает наличие некой общей картины. Между тем иногда складывается впечатление, что эта картина исследователю безразлична или непонятна или видится давным-давно известной и недостойной авторского внимания. Одной из причин такого положения вещей является нерешенность и даже запущенность некоторых теоретических проблем изучения исторического процесса и неадекватность используемого при этом понятийного аппарата. Прежде всего это относится к сфере имущественных отношений, которые должно анализировать одновременно в экономических и правовых категориях, не смешивая, однако, как это случается слишком часто, одни с другими. Недостаточно осмыслено соотношение социально-экономических и технико-экономических явлений, что в свою очередь препятствует пониманию взаимодействия социальных и экономических процессов: стало считаться нормальным рассматривать первые в отрыве от последних и даже без оглядки на них.

Падение интереса к заявленной проблематике обусловлено также состоянием источников, зачастую малоадекватных для решения связанных с нею вопросов. По богатству, разнообразию и информативным возможностям они сильно уступают источникам эпохи классического средневековья, в массе своей неизданным, а потому особенно притягательным для большинства ученых. Поскольку о вкусах не спорят, скажу лишь, что применительно к избранной теме источников все же много, в том числе неопубликованных, а те, что изданы, далеко не всегда привлекались для изучения общественных процессов. Такое положение объясняется недостаточной разработанностью применимых к ним исследовательских методик, предполагающих к тому же гораздо больший объем работы, чем признается сегодня нормальным. В частности, от исследователя требуется готовность и умение анализировать очень разные в типологическом отношении источники, созданные на протяжении многовекового периода, принадлежащего как античности, так и средневековью. Наиболее популярная в наши дни монографическая разработка отдельно взятого источника, понимаемого как окно в изучаемый мир, актуальна и в данном случае, однако должна быть дополнена другими методиками, пригодными для обобщения разрозненного и разнородного материала.

Защищая свой выбор темы, я исхожу из того, что разработка проблемы становления феодализма является необходимым компонентом исследования истории раннего средневековья практически в любых ее аспектах. На какое-то время она может оказаться в тени, однако логика развития науки рано или поздно возвращает ее в круг преимущественного внимания ученых. Речь идет о потребностях как собственно медиевистики, так и исторической науки в целом, по самой сути своей нацеленной на изучение изменчивости общественных явлений. В конечном счете, трактовка даже самых неповторимых исторических фактов предполагает их соотнесение с макросоциальными процессами, поэтому периодическое переосмысление этих процессов заложено в самой природе исторического знания.

Литература, посвященная проблеме становления феодализма, столь велика, что даже беглый ее обзор потребовал бы специальной монографии внушительных размеров. Не претендуя на пересмотр основных положений о феодализме, утвердившихся в науке, даже в том, что касается его ранней фазы, я все же считаю некорректным уже во введении настаивать на каких-либо определениях. Выводы на этот счет уместнее сформулировать в заключении к работе, априори же вполне достаточно констатации того, что, при всех различиях в трактовке феодализма, этим термином обозначается система общественных отношений, характерных для средневековья и принципиально отличных от тех, что имели место в античности или в новое время. Соответственно, данное исследование имеет целью проследить трансформацию античного общества в средневековое и, по возможности, описать этот процесс в научных категориях.

Важно подчеркнуть, что становление феодализма не сводимо к его генезису. Речь идет не только об истоках и возникновении нового общественного строя, но и достижении им определенной степени зрелости. Объектом изучения должен быть весь процесс становления феодализма с той стадии общественного развития, на которой различимы его отдельные элементы, и до того момента, когда феодальный характер общества уже не вызывает сомнений. При таком подходе хронологические рамки исследования оказываются несколько размыты. Формально они охватывают период с V по XI в., иначе говоря со времени крушения Западной Римской империи, объективно облегчившего становление феодального строя, до их окончательного утверждения ко времени Первого крестового похода. Но поскольку элементы феодальных или протофеодальных отношений засвидетельствованы в Риме уже c III–IV вв., в некоторых случаях оказалось необходимым обращение к более раннему материалу. С другой стороны, замедленность процесса феодализации в отдельных местностях или же сохранение атавизмов раннефеодальных отношений в тех или иных сферах жизни обусловили периодическое обращение к материалу классического средневековья. Неравномерное распределение источников во времени и пространстве и их неизбежная неравноценность также побудили в ряде случаев расширить хронологические рамки исследования за счет более раннего и более позднего периодов, однако без претензии на их специальное рассмотрение. В центре внимания остается указанная семивековая эпоха.

Мотивированность этого замысла вряд ли нуждается в развернутой аргументации. Однако он достаточно оригинален, поскольку подавляющее большинство современных исследований, посвященных как формированию феодализма в целом, так и частным вопросам раннесредневековой истории региона, строится на материалах IX–XI, а чаще X–XI или Х–XII вв. На то есть разнообразные причины историографического и источниковедческого свойства, но в целом они недостаточно основательны: совершенно очевидно, что слабое внимание к первым столетиям средневековья наносит ущерб осмыслению всего процесса общественной трансформации. Печальным доказательством служат регулярно появляющиеся обзорные труды, в которых докаролингская эпоха обычно занимает очень скромное место, а иногда и вовсе упоминается для проформы. Специальные работы, посвященные социальной истории этого периода, пока что редки и носят слишком частный характер, чтобы на их основе строить серьезные обобщения. Преодоление этой ситуации является одной из главных задач данного исследования.

Несколько слов о его географических рамках. Хотя вынесенное в название работы понятие "Средиземноморская Франция" давно получило права гражданства у географов, историки пользуются им неохотно, предпочитая оперировать названиями провинций, княжеств, диоцезов, а также — все чаще небольших территорий, совпадающих с округой какого-то одного города. Однако данное исследование, региональное, но никак не локальное, и к тому же ориентированное по преимуществу на изучение экономических, социальных и правовых, а не политических, процессов, целесообразно строить на более широкой географической основе. На этом пути встречаются свои трудности, которые, во избежание недоразумений, лучше оговорить заранее. В самом деле, какие районы Южной Франции считать средиземноморскими?

Речь, безусловно, идет не только о побережье, но и о внутренних, по большей части горных, областях. На редкость разнообразный пейзаж французского Средиземноморья позволяет исследовать становление феодализма в различных природно-хозяйственных условиях, оставаясь в то же время в пределах одного, достаточно единого в географическом, этническом и культурном отношении региона. Немногим более 100 километров отделяют Ривьеру от альпийских вершин Л'Аржантьер, высокогорый пиренейский массив Канигу отстоит от приморских низин Руссильона и вовсе на каких-то 40 километров — и так на каждом шагу. Контрасты разительны даже на равнине, например в долине Роны, где поля и виноградники уже за Арлем сменяются почти безжизненной каменистой равниной Крау, откуда рукой подать до болот, лагун и песчаных отмелей Камарга. И все же это одна "страна" с общей исторической судьбой, культурой и даже общей хозяйственной жизнью. Сравнительно небольшие расстояния сами по себе обеспечивали единство территории, сводя на нет значимость политических и административных границ и даже природных различий. Обусловленные географическим разделением труда внутрирегиональные перевозки зерна, масла, вина, сыра, соли, некоторых других базовых продуктов, а также перегонное скотоводство, создавали основу для активного передвижения людей, рассредоточенности их экономических интересов, сеньориальных связей и культовых приверженностей на обширных пространствах, зачастую соразмеримых со Средиземноморской Францией в целом.

Решающим доводом для определения географических рамок исследования стало состояние источников, прежде всего актового материала. География архивных собраний церковных и тем более светских магнатов Лангедока и Прованса, отражающая географию их сеньорий, за редкими исключениями, идеально совпадает с территорией Средиземноморской Франции. Почти все их владения находились именно здесь, поэтому сохранившиеся в их архивах материалы имеют ярко выраженный региональный характер. Так, огромный архив аббатства Сен-Виктор-де-Марсель на 95%, не меньше, состоял из провансальских и лангедокских грамот. И напротив, искать документы, проливающие свет на историю Лангедока и Прованса, в архивах даже соседних с ними областей — дело, как правило, неблагодарное. Вряд ли это можно считать случайностью. Логичнее предположить, что сеньории этого региона формировались под воздействием географических аспектов публично-правовой и церковной жизни.

Прованс оставался достаточно устойчивым политическим образованием на протяжении почти всего средневековья. Территориальное единство более дробного Лангедока не в последнюю очередь обеспечивалось тем, что он совпадал с архиепископством Нарбонским. С другой стороны, тот факт, что в XI–XIII вв. целый ряд княжеств Лангедока и сопредельных с ним областей контролировался одним и тем же родом Тренкавелей, не мог не повлиять на географическое единство документации местных монастырей, капитулов и епископских кафедр. Сказанное в известной мере касается и нарративных источников, создание и дальнейшая судьба которых подчиняются действию несколько иных законов, в целом менее жестких. Например, агиографические тексты, связанные с монастырем св. Веры в Конке (расположенным в Родезском диоцезе, близ границы с Керси), как и его картулярий, в значительной своей части повествуют о событиях, имевших место в Тулузене, Каркассэ и других районах Лангедока.

В силу этих соображений, под Средиземноморской Францией понимается территория, не обязательно совпадающая с историческими провинциями в их средневековых или предреволюционных границах. Переводя это понятие на язык современного административного деления, это территория следующих департаментов: Буш-дю-Рон, Вар, Воюпоз, Приморские Альпы, Нижние Альпы, Верхние Альпы (составляющие исторический Прованс), Гар, Лозер, Эро, Од, Тарн, Верхняя Гаронна (которые с небольшими оговорками можно соотнести с историческим Лангедоком) и Восточные Пиренеи (Руссильон — это уже часть Каталонии). Более условно причисление к средиземноморским департаментов Арьеж (графство Фуа), Авейрон (область Руэрг, тесно связанная с Лангедоком, но никогда не считавшаяся его частью), Ардеш (его северные кантоны тяготеют уже к Лиону) и Тарн-и-Гаронна, расположенного на границе Лангедока и Керси. Целесообразность такого причисления объясняется либо территориальным единством какого-то комплекса источников, либо временной общностью социально-исторических судеб этих областей с судьбами собственно Средиземноморской Франции.

Структура исследования во многом определяется состоянием источников и степенью их изученности. Я посчитал невозможным ограничить очерк историографии изложением основных концепций. Для того, чтобы понять их происхождение и аргументированность, логику возникновения тематических пристрастий и пробелов, понадобилось проследить эволюцию представлений о раннесредневековой истории региона с момента зарождения научной историографии, привлекая, помимо специальных, также общие труды по истории Франции, краеведческие и источниковедческие работы, исследования по смежным дисциплинам. В результате обзор историографии превратился в полновесную главу. По большей части анализируется литература, имеющая прямое отношение к истории Средиземноморской Франции; общие труды о генезисе феодализма затрагиваются лишь постольку, поскольку помогают определить истоки и оценить модификации основных для данной темы концепций.

Вторая глава представляет собой обзор источников. Меньше всего он похож на аннотированную библиографию: это также вполне самостоятельный раздел, в котором анализируются многие вопросы, важные для понимания изучаемых общественных процессов. Отправной точкой служила эволюция самого комплекса дошедших до нас источников. В связи с этим прослеживается история архивных и библиотечных фондов, в составе которых сохранились интересующие нас тексты, в том числе возникшие в них пробелы и диспропорции. Исследование этих вопросов имеет первостепенное значение для оценки представительности уцелевших источников и адекватности отражения в них изучаемой действительности. Попутно рассматриваются история введения этих источников в научный оборот, качество публикаций, соотношение изданного и неизданного материала.

Исследование процесса становления феодализма предполагает сосредоточение внимания на социально-экономических, социально-правовых и социально-политических явлениях. Ясно, однако, что их полноценное изучение невозможно без основательного знакомства с теми явлениями, которые, отличаясь высокой степенью стабильности либо достаточной автономией, не связаны напрямую с феодальным строем. Речь идет о природных условиях, этнических и демографических характеристиках, а также о социальной организации пространства, прежде всего о формах поселений. Этим сюжетам посвящена третья глава: "Земля и люди". Из того же ряда технико-экономические аспекты аграрной истории: сельскохозяйственные культуры, севообороты, способы обработки земли, аграрный пейзаж, соотношение земледелия со скотоводством и основными промыслами. Их анализ составляет четвертую главу.

В пятой главе рассматриваются ключевые вопросы социально-экономической истории региона, а именно: соотношение крупной и мелкой собственности, соотношение господского и крестьянского хозяйства, вопрос о существовании общины, наконец роль рынка и денежного обращения.

В шестой главе прослеживается история основных социальных групп, их трансформация от античности к классическому средневековью. Акцент сделан на социально-правовых аспектах классообразования, разумеется, с учетом социально-экономических и социально-политических сторон этого процесса.

Заключительная седьмая глава, самая большая по объему, посвящена отношениям собственности, рассматриваемым в единстве их правовых и экономических аспектов. В методологическом плане главной в данном случае является сложная проблема отражения экономических явлений в праве, понимаемом как совокупность законодательных установлений, иных санкционированных государством норм и правовых обычаев разного уровня. Анализируется эволюция представлений об обладании имуществом начиная с эпохи расцвета классической римской юриспруденции и заканчивая XI столетием. Внимание уделяется трактовке как объекта, так и субъекта имущественных прав, а также особенностям распоряжения имуществом, преимущественно земельным. Далее рассматриваются статус крестьянского держания, наконец форма и размеры земельной ренты как экономической реализации права земельной собственности.

Исследование, таким образом, движется по кругу: от анализа организации пространства и технико-экономических параметров хозяйственного строя, через изучение социально-экономического облика землевладения и социально-правового статуса его субъектов, к юридической характеристике имущественных отношений и рассмотрению экономического содержания отношений собственности. При таком подходе распределение материала по главам носит, в известной мере, условный характер. Например, проблема соотношения крупного и мелкого землевладения имеет, помимо социально-экономических, также социально-правовые аспекты, в том числе публично-правовые. Изучение земельной ренты предполагает учет социального статуса зависимых крестьян и т. д.

Работа не претендует на всестороннее исследование раннесредневекового общества. Выбор сюжетов определяется, наряду с общим замыслом, степенью их изученности. В частности, привлекавшие наибольшее внимание историков политические, судебные, церковные институты не являются предметом самостоятельного исследования, хотя и затрагиваются в связи с анализом других явлений. Примером могут служить политические институты, рассматриваемые при характеристике территориального устройства, фиска, бенефиция, публично-правовых повинностей, некоторых других вопросов. В целом, можно надеяться, что избранный ракурс исследования позволяет составить достаточно полное представление об изучаемом обществе.

Работа над книгой продолжалась без малого двадцать лет. За это время менялись не только ее очертания и содержание, но и сами условия, в которых она писалась. Начиная с 1997 г. я получил наконец доступ к архивным, библиотечным и музейным собраниям Франции, равно как и возможность посмотреть изучаемую страну, соприкоснуться с ее научной жизнью, познакомиться с зарубежными коллегами, до этого известными мне почти исключительно по литературе. Все это создало принципиально новую основу для исследования, поэтому не будет преувеличением сказать, что, несмотря на многочисленные наработки и заделы прежних лет, книга, в ее нынешнем виде, была написана за последние четыре года.

Оглядываясь назад, я хотел бы поблагодарить тех, кто на протяжении всего этого времени или на отдельных этапах так или иначе оказывал мне содействие в работе.

Первые слова благодарности, за неизменную поддержку, адресованы кафедре истории средних веков исторического факультета МГУ и историческому факультету в целом. Из других учреждений, оказавших мне в последние годы организационную и финансовую помощь, хотел бы назвать Дом наук о человеке в Париже, университеты Монпелье-III, Париж-I, Пуатье, Тулуза-II и Экс-ан-Прованс, также Грегорианский университет в Риме, колледж Смита (г. Нортгэмптон, штат Массачусетс) и Институт истории права Общества Макса Планка во Франкфурте-на-Майне.

В своей работе я опирался в первую очередь на коллекции отечественных библиотек: Российской государственной библиотеки, Института научной информации по общественным наукам РАН, библиотеки Московского государственного университета, Библиотеки Академии наук, Российской национальной библиотеки, других научных библиотек Москвы и Санкт-Петербурга. Из зарубежных, помимо библиотек перечисленных выше учреждений, я особенно обязан Национальной библиотеке Франции, специализированным библиотекам Сорбонны, библиотеке Высшей нормальной школы, Британской библиотеке, Ватиканской библиотеке и Национальной библиотеке Каталонии. Считая библиотекарей коллегами, выражаю им искреннюю признательность за всевозможную помощь.

В более личном плане начну со слов благодарности моим учителям, прежде всего Ю.Л. Бессмертному, А.Р. Корсунскому и А.Д. Люблинской, памяти которой я посвящаю эту книгу.

Что касается других российских медиевистов, мне следовало бы, по совести говоря, поблагодарить очень многих — за консультации, за доступ к материалам из личных библиотек, за возможность обсудить те или иные вопросы, просто за моральную поддержку, которая дорогого стоит. В этой ситуации я вынужден ограничиться упоминанием только двух старших коллег, помогших мне в работе непосредственно с этим текстом, а именно Л.Т. Мильской и И.С. Чичурова.

По характеру исследования, мне пришлось не раз затрагивать проблематику истории античности и нового времени. В связи с этим я хотел бы выразить признательность за советы коллегам по соседним цехам: из антиковедов — Д.В. Дождеву, В.И. Кузищину, И.Л. Маяк и А.Л. Смышляеву, из специалистов по новой истории — А.В. Адо. Междисциплинарный характер некоторых вопросов, поднятых в монографии, побуждал меня обращаться за консультациями также к ученым, работающим в смежных с историей отраслях знания. Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить из юристов В.С. Нерсесянца, из экономистов — Р.М. Нуреева, Я.А. Познера и А.В. Полетаева.

Из зарубежных коллег я хотел бы в первую очередь назвать директора Дома наук о человека М. Эмара, открывшего мне, как и многим российским исследователям, окно во французскую науку, а также его сотрудницу С. Кольпар. Французские коллеги, где бы они ни работали, были исключительно внимательны ко мне и оказывали самую разнообразную помощь, начиная от консультаций и содействия в доступе к библиотечным и архивным материалам, в том числе из провинциальных собраний, и заканчивая гостеприимством и совместными поездками по труднодоступным для иностранца местностям Средиземноморской Франции.

Самые искренние слова признательности нынешним и бывшим профессорам и преподавателям университетов и других высших учебных заведений Франции: Ф. Бернарди (Авиньон), М. Клавель (Безансон), Л. Феллеру (Валь-де-Марн), М. Зиммерману (Версаль), Ф. Менану (Высшая нормальная школа), А. Фальк-Веру (Гренобль), К. Лорансону-Роза, Ф. Тремону (Клермон-Ферран), Ж. Дюби, Э. Леруа Ладюри, П. Туберу (Коллеж де Франс), П.-И. Лаффону (Ле Ман), Л. Отис-Кур (Монпелье-I), Ж.-Л. Аббэ, Д. Ле Блевеку, Ж. Гуирану, Ж. Кай, М. Шалону, Ж.-К. Эласу (Монпелье-III), М. Бурэн, М. Париссу (Париж-I), М. Амберу, Ж.-М. Карбассу (Париж-II), Д. Бартелеми, Л. Пьетри, П. Рише (Париж-IV), П. Шастану (Париж-VIII), И.-М. Дювалю, К. Лепелле, Ж.-П. Поли (Париж-X), А. Катафо, Ж. Ларгье, А. Руссель (Перпиньян), М. Аурелю, С. Треффор, Ф. Сенаку (Пуатье), М. Берту, П. Боннасси, Э. Дебакс, К. Делаплас (Тулуза-II), Б. Божар, Н. Готье (Тур), А. Дюран, Ж.-П. Буайе, Н. Куле, Л. Стуфу (Экс-ан-Прованс), равно как сотрудникам ряда отделений Национального совета высших исследований: К. Рэйно (Латт), Э. Маньяни-Соареш Кристен (Оксер), Д. Йонья-Пра, А. Рюкуа (Париж), К. Амадо, П.-А. Бийи, Б. Кюрсенту, М. Мунье, М.-П. Рюас (Тулуза), Э. Задора-Риу (Тур), Г. Демиан д'Аршамбо, Ж. Гюйону, Д. Мутону, М. Фиксо, Л. Шнейдеру (Экс-ан-Прованс).

В библиотечном мире Франции я хотел бы поблагодарить Э. Леруа Ладюри, на этот раз в качестве бывшего директора Национальной библиотеки, заведующую ее рукописным отделом М. Коэн, директора библиотеки Высшей нормальной школы П. Птиманжена, заведующую библиотекой истории религий Сорбонны П. Амбер.

Неоценимую помощь оказали директора и сотрудники, нынешние и бывшие, ряда департаментских архивов Южной Франции, как правило, также историки-исследователи: А. Поль (Верхние Альпы), Д. Дюпра (Ардеш), М. Виллар, А. Плаюсг и П. Сантони (Буш-дю-Рон), П.-И. Плаюст и П. Бюи (Вар), Б. Сюо и Ж. Дуйар (Верхняя Гаронна), К. Мартелла и Б. Тома (Воклюз), К. Ланже и Н. Жильбер (Восточные Пиренеи), А. Вентурини (Гар), П. Дебофль (Жер), Э. Дюту, А. Лоран и Б. Мори (Лозер), С. Коканас и Ж. Блан (Од), Ж. Ле Потье, С. де Портер, Л. Вальс, М.-Д. Вернэ и М. Сент-Мари (Эро).

Весьма полезными были для меня консультации сотрудников региональных отделений Службы культурного и природного наследия Франции: О. Пуассона, П. Флорансона (Лангедок — Руссильон), Р. Буайе, Э. Соз, М.-П. Эстьен (Прованс — Лазурный берег), Ж. Дюпра (Рона — Альпы), а также руководителя археологической службы городского музея Арля М. Айманса.

Не могу не отметить помощь В. Депре и Ж. Курро, делившихся со мной своими знаниями и материалами из богатейшей библиотеки аббатства Лигуже.

Помимо французских ученых, в работе над книгой я не раз обращался за советом и помощью к коллегам из университетов и исследовательских центров других стран. Хочу особо поблагодарить Ф. Шейета (Амхерст), Ж. Клоса Фаррес, Ж.-М. Сальрака, М. Санчеса (Барселона), К. Уикхэма (Бирмингем), Л. То (Жерона), П. Фридмана (Йель), Ф. Сабатэ (Лерида), М. Хиллебрандт (Мюнстер), П. Гири (Нотр-Дам), А. ди Берардино, Л. Падовезе, С. Пизано, В. Саксера, Б. Ферма, Р. Чемуса (Рим), Ю. Хаски (Стетсон), К. Строу (Маунт–Xолиок), Дж. Афферику, М.-Ж. Делаж (Смит), Л. Бургманна (Франкфурт-на-Майне) и С. Лозеби (Шеффилд).

За разнообразную помощь в работе над рукописью выражаю искреннюю признательность моим ученикам и товарищам М.Ф. Высокому, Е.Ю. Капрановой, Н.В. Кулипановой, Г.А. Поповой, А.И. Решину, А.В. Тарасовой и В.С. Ярных.

Особая благодарность, за всемерную поддержку, моей жене О.В. Филипповой.