Средиземноморская Франция в раннее средневековье. Проблема становления феодализма

Заключение

Становление феодализма в Средиземноморской Франции произошло в результате разложения и внутреннего перерождения провинциального античного общества, испытавшего минимальное воздействие варварской германской культуры. Растянувшийся на многие столетия, этот процесс не был ни плавным, ни ритмичным, ни вполне однолинейным. Под влиянием политических событий он мог ускоряться и замедляться, отклоняться от прежней траектории и видоизменяться, но сама суть процесса феодализации зависела от них очень мало, так что его датировка по вехам политической истории является, по большей части, условной. Событийная среда, в которой происходил этот процесс, имеет сравнительно мало общего с его сутью.

Ни кризис III в., окунувший Галлию в пучину гражданских войн и первых варварских вторжений; ни кардинальные реформы Диоклетиана и Константина; ни начавшаяся в то же время массовая христианизация общества; ни агония Империи и возникновение на ее территории варварских государств; ни новые волны варварских нашествий, прокатившиеся в VI в. по последним бастионам античной цивилизации; ни междоусобицы меровингских и вестготских правителей; ни колоссальная встряска, вызванная вторжением арабов, с которыми попыталась договориться часть южногалльской знати; ни второе, гораздо более уверенное "освоение" Юга франками; ни широкомасштабные, хотя и не лишенные реставраторского прожектерства, преобразования первых Каролингов; ни прогрессирующий с середины IX в. упадок их власти на местах, особенно заметный в условиях новых набегов арабов, а также норманнов и венгров; ни попытки южан создать свои собственные государства; ни ставшее к 1000 г. очевидным угасание древних публичных институтов, обеспечивавших минимальный порядок в повседневной жизни; ни оборотная сторона этого процесса, т. е. приватизация властных функций государственными чиновниками и крупными землевладельцами, опиравшимися на все более многочисленные замки и нарождавшееся рыцарство; ни совпавшее с этой "феодальной революцией" движение за "Божий мир", нацеленное на противодействие феодальной вольнице, защиту права и хозяйственной деятельности; ни грегорианская реформа, радикально изменившая внутреннюю жизнь церкви и ее взаимоотношения с государством и светскими властями; ни Крестовый поход, знаменовавший, помимо всего прочего, первый в истории средневековой Европы массовый выброс населения за ее старые пределы; ни многоплановый XII в., отмеченный ростом городов, укреплением государственности и началом рецепции римского права, — ни эти, ни другие вехи региональной и общеевропейской истории, столь милые сердцу медиевиста, при всей их несомненной значимости, не были ни главными причинами, ни даже столь уж важными факторами трансформации античного общества в феодальное.

Они служили ей фоном и событийной средой, вне которой становление феодализма было невозможно не "по определению", а просто в силу того, что именно на этом фоне и в этой среде он и возник. Радуя, печаля и побуждая сострадать людям той на редкость бурной эпохи, эти события и явления, скорее, заслоняют бесконечно медленный, подспудный, приземленный и, для современников, практически незаметный процесс, который много столетий спустя — удачно или нет — был окрещен процессом феодализации.

Меньше всего мне хотелось бы погрузиться в спор об адекватности самого термина "феодализм" тем явлениям средневекового общества, которые он призван описать. Как и всякий термин, обозначающий сложное явление, он имеет свои плюсы и минусы, но за ним многовековая традиция, и отмахиваться от нее было бы ребячеством. К тому же любой другой термин, будь то "сеньориализм", "доиндустриальное общество" и т. д., также имеет свои недостатки и двусмысленности. Тем же, кого всерьез волнует адекватность категориальных этикеток, я предложил бы дать античному, средневековому и другим обществам алгебраические обозначения и впредь рассуждать о переходе от общества А к обществу Б. Никто же, в конце концов, не спорит с тем, что эти общества качественно различны. Вопрос в том, в чем же именно это различие заключено.

Очевидно, что на этот вопрос может быть, если не множество, то много ответов. И дело не столько в том, какую сторону общественной жизни тот или иной автор считает более важной и определяющей остальные. Многое зависит от того, стремится ли он дать эскиз изучаемого общества или же предпочитает найти его системообразующую "клетку". Замечу, что сторонники и того, и другого подхода могут быть приверженцами очень разных идеологий. Мне лично предпочтительным кажется второй подход, в большей мере претендующий на знакомство с наукой логики. Важно только не забывать, что "клетка" — это еще не весь организм и, получив, если удастся, ее формулу, на этом не успокаиваться, а идти дальше, стремясь понять организм в целом.

На мой взгляд, коренное отличие средневекового общества от античного заключается в принципиальном различии двух хозяйственных механизмов, определяющих функционирование двух соответствующих экономик. Намеренно отвлекаясь сейчас от огромного богатства стадиальных, географических, отраслевых и иных характеристик как античного, так и средневекового общества, равно как от бесконечного разнообразия признаков порожденных ими цивилизаций, и говоря именно о производстве, суть этого различия можно выразить в нескольких фразах.

В классическом римском поместье организатором воспроизводственного процесса, не исключая и воспроизводства рабочей силы, выступает рабовладелец, который поэтому всецело распоряжается той частью вновь произведенного продукта, что обеспечивает воспроизводство средств производства. В пределах поместья он является практически единственным полноценным членом гражданского общества, регулярно или эпизодически выполняющим разнообразные общественные повинности: административные, судебные, представительские, культовые, а в провинции еще и фискальные. Поскольку раб полностью отстранен от выполнения каких-либо общественно значимых функций, так что его воспроизводство как работника не предполагает даже рождения и воспитания детей, рабовладелец потребляет, помимо произведенного рабами прибавочного продукта, еще какую-то часть продукта необходимого, нужного ему для самореализации в качестве полноценного члена гражданского коллектива, несущего соответствующие расходы, — и, с точки зрения рабовладельческого общества, ненужного рабу.

Совсем другую картину мы наблюдаем в "нормальном" средневековом поместье, т. е. таком поместье, в котором господское хозяйство играет незначительную роль (и при этом необязательно основано на барщине зависимых крестьян — ведь были еще и холопы, и наемные работники), и ориентировано на обеспечение стола самого господина, причем продуктами особого рода: качественным вином, фруктами, овощами, возможно, птицей и рыбой, но никак не зерном, бобовыми или мясом. В таком поместье почти вся земля поделена между зависимыми крестьянами, и именно они, каждый на своем наделе, и являются истинными организаторами производства. В отличие от рабочего эпохи капитализма, зависимый крестьянин не считался полноценным членом общества, но в некоторых гражданских функциях (в том числе административных, судебных, военных, культовых) общество ему не отказывало. Соответственно, наряду с заботой о воспроизводстве средств производства, зависимый крестьянин оставлял себе, с молчаливого согласия общества, помимо полноценного по тогдашним меркам необходимого продукта также некоторую часть продукта прибавочного. Какую именно, зависело от множества конкретных факторов, составляющих суть его непростых отношений с сеньором.

Если наложить эти картины одна на другую, станет ясным, что в римском поместье рабовладелец контролировал огромную часть вновь произведенное го продукта, пуская его и на производственные, и на личные (в том числе общественно значимые) цели, и отдавая рабу лишь энную часть необходимого продукта — такую, которая была бы, безусловно, недостаточна свободному римскому крестьянину — отцу семейства, члену общины, воину и т. д. Напротив, в средневековом поместье из всего вновь произведенного продукта господину перепадала лишь часть прибавочного продукта, тогда как все остальное оставалось в руках крестьянина. Это никак не означает, что он благоденствовал: при невысокой производительности труда львиная доля урожая шла на воспроизводство средств производства. Тем не менее, различия в уровне жизни раба и зависимого крестьянина несомненны, не говоря уже о различиях в образе жизни, в мере общественной ответственности, в разнообразии общественных ролей и самом положении в обществе.

Подобно тому, как человек не стал человеком, впервые взяв в руку палку и сбив ею первый кокос, античное рабство не трансформировалось в феодализм в тот момент, когда рабовладелец пожаловал выпущенному из эргастерия рабу надел земли, добавив к нему от щедрот своих упряжку быков, запас продовольствия, какой-то скарб, а заодно и сожительницу. Источники не слишком внятно объясняют, как на деле происходила такая трансформация, но вполне очевидно, что не только феодальный строй в целом, но даже характерный для него хозяйственный механизм формировался на протяжении очень длительного времени, измеряемого столетиями. Рискуя быть обвиненным в излишней психологизации общественных отношений, отважусь все же сказать, что на такую кардинальную перестройку экономики общество могло решиться не иначе, как многократно, на протяжении жизни многих поколений, проверив новый хозяйственный механизм на прочность. Не пропьет ли раб свою упряжку? Хватит ли у него разумения пустить значительную часть урожая на семена? Отложит ли он другую часть этого зерна на черный день? Из каких средств он будет расширять производство? Что он будет делать, когда перестанут плодоносить лоза и олива, а именно, где он достанет саженцы и на что будет покупать вино и масло, пока не войдут в силу новые посадки? Как он поступит в случае неурожая, мора животных и прочих непредвиденных напастей? С другой стороны, действительно ли он готов воспитывать своих детей? Можно ли ему доверить хотя бы некоторые простейшие общественные функции, скажем, по поддержанию санитарии и элементарного правопорядка? И как он поведет себя, если Ганнибал вновь окажется у ворот?

Наверное, все эти вопросы из числа само собой разумеющихся, но — для нас. Прежде, чем общество смогло ответить на них утвердительно, прошли столетия. Какие именно? Было бы, конечно, отговоркой сказать, что этот процесс начался при Антонинах и закончился веку к XII, хотя такой ответ и был бы вполне правильным. Если же мы хотим выяснить, с какого все-таки времени можно говорить об уже сложившемся новом хозяйственном механизме, следует вспомнить, что помимо чисто экономических аспектов, это понятие имеет еще и социальные. В конце концов, механизм приводят в движение человеческие руки…

Настаивая на важности и инструментальной полезности понятия "хозяйственный механизм", я хотел бы одновременно привлечь внимание к его, пользуясь компьютерным термином, сетевому окружению. Готовность признать за посаженным на землю рабом некоторые признаки полезного члена общества, должна была, помимо психологической уверенности, принять социально значимые формы, прежде всего юридические. В самом деле, если в усадьбе раба из поколения в поколение рождаются дети, значит это уже семья, и общество должно, в своих же интересах, признать этот факт и выразить его на языке права. Если раб исправно ведет хозяйство, несет возложенные на него повинности, поставляет на рынок продукты своего труда, если он не нарушает границ соседних наделов, проводя различие между сервитутом и своеволием, — то кем бы он ни был по рождению и статусу, характер его прав на вверенную ему землю, давно ставшую "его" землей, также должен быть определен в категориях права. Я старался показать, с каким трудом писатели и писцы раннего средневековья подбирали термины, пригодные для такого определения, и как медленно и неуверенно менялась при этом система правовых понятий. Однако итог этой трансформации совершенно однозначен: пускай с оговорками и неясностями, держательские права зависимого крестьянина шаг за шагом обретали владельческую защиту, необходимую как юридическое обеспечение и социальная страховка работы нового хозяйственного механизма.

Превращение раба в сельского хозяина, как правило, предшествовало улучшению его социально-юридического статуса. Однако оба эти процесса тесно связаны с изменением общественной роли раба, а именно с обретением им функций и полномочий прихожанина, ополченца и участника обороны той местности, где он жил, а в перспективе — и "соседа". В этом качестве он вступал в родственные отношения с другими местными жителями, в том числе, не несшими на себе рабского клейма, и вместе с ними ведал многообразными вопросами, вытекающими из общежития — сначала в пределах более или менее определенной, но чаще всего открытой территории, а начиная с XXI вв. — в пределах кучевого поселения, резко увеличившего общинные потенции крестьянина.

Серьезной социально-психологической опорой вчерашнему рабу, добивавшемуся пересмотра своего статуса, служило сохранение в недрах окружавшего его общества свободных римских крестьян (о которых применительно к этому периоду не так уж много известно и которых в этом схематическом изложении я, по возможности, не упоминаю), а также германских поселенцев. Несмотря на это, процесс изживания рабства как правового статуса растянулся на долгие столетия, завершившись лишь к началу XI в., когда из южнофранцузских документов исчезают упоминания о сервах. С этого времени все — и зависимые крестьяне, и их господа — зовутся, как и пристало добрым христианам, просто "людьми". При этом дарения и продажи крестьян, с землей или без нее, не прекратились, как не исчезли другие формы их социальноюридического подчинения. Речь, однако, теперь идет о зависимости, которая даже в своих крайних формах не тождественна рабству: вещь может только принадлежать, но никак не зависеть. Уже поэтому переход от рабства к зависимости был огромным шагом вперед.

За избавление от рабства и связанных с ним барьеров в сознании, праве и экономике и переход к более соответствующим человеческому достоинству отношениям общество заплатило немалую историческую цену. Она выразилась в общем огрублении нравов, будь то отношение к книжной культуре, поведение в храме или гастрономические пристрастия. Переложив на плечи крестьян заботу о хлебе насущном, элита вынуждена была примириться, фигурально говоря, с ухудшением качества этого хлеба. Появление вместо вина каких-то шокирующих истинного римлянина самодельных напитков, уменьшение роли оливкового масла и его прогрессирующая замена жирами животного происхождения — факты из того же ряда. Конечно, мы далеко не достаточно осведомлены о жизни хинтерланда даже такой романизированной провинции, как Нарбонская Галлия. Не исключено, что в первые столетия средневековья на авансцену истории вышли люди, которые всегда питались преимущественно ячменем и мясом. Но что, в таком случае, позволило им отодвинуть в сторону изысканных и, как будто, все еще влиятельных жителей равнин, продолжавших ориентироваться на римские стандарты потребления? На ум поэтому приходит другое объяснение: покачнулись сами ориентиры. Вместе с Империей рухнули и устоявшиеся представления о том, как надлежит себя вести, чтобы сделать карьеру и просто не прослыть варваром. И хотя перед лицом настоящих варваров истинные римляне еще не одно столетие держали марку, общее огрубление их повседневной жизни, равно как сельского хозяйства, ремесла и строительства налицо. Очевидно и то, что перепоручение забот о прокормлении общества мелким зависимым хозяевам достаточно низкого культурного уровня имело одним из результатов свертывание торговли и денежного хозяйства. Постепенно (не позднее начала VIII в.) ушли в прошлое заморские грузы, предназначенные для повседневного потребления. Отныне из-за моря везут лишь предметы роскоши и культа. Все действительно необходимое для повседневной жизни производится в хозяйстве зависимого крестьянина.

Вопреки распространенным представлениям, изучаемая эпоха не была отмечена катастрофическим упадком агрикультуры. Источники позволяют говорить лишь о сравнительно небольших модификациях того типа сельского хозяйства, который сложился в регионе при римлянах и, в целом, несмотря не колебания климата и экономической конъюнктуры, продержался до эпохи индустриализации. Остались прежними орудия труда и основные технологии; изменения сводятся к уменьшению числа вспашек и некоторой примитивизации виноделия. Более ощутимы перемены в наборе сельскохозяйственных культур, но и они не носят принципиального характера. Кризис затронул главным образом инфраструктуру: системы коммуникаций (и морских, и сухопутных), водоснабжения, общественные работы по благоустройству городов, осушению болот и т. д., а также доступ к месторождениям металлов, в том числе драгоценных, и организацию рынков, существование которых сильно зависит от политической стабильности и безопасности. Лишив сельскую экономику многих точек социальной опоры, этот кризис, в конечном счете, ударил и по ней, но видеть в нем следствие упадка самой агрикультуры оснований нет.

Перемены, произошедшие в раннее средневековье в сельском хозяйстве, — как отрицательные, так и положительные, — связаны, в первую очередь, с изменением социального типа работника и самой экономической организации. Парадоксальным образом, испомещение раба на землю имело для экономики и плюсы, и минусы: с одной стороны, оно привело к огрублению производства (в большей, надо полагать, мере, чем появление в регионе немногочисленных варваров), с другой — обусловило предпосылки экономического роста, во все времена сопутствовавшего трудовому крестьянскому хозяйству, в целом, более эффективному, чем рабовладельческая вилла. В этом отношении, дезорганизация общественной инфраструктуры, произошедшая, если не в V, то в VI–VII вв. была более однозначной. Ее самым очевидным негативным последствием явилось постепенное свертывание рыночных связей и межрегионального обмена. Показательно, что, по мере того, как средневековое общество становилось более устойчивым, возникали такие формы хозяйствования, которые практически не были известны в древности, например перегонное скотоводство, экономически объединившее прежде обособленные и в природно-географическом отношении очень непохожие районы. Начало этого явления относится к XI–XII вв. — времени бурного роста городов и городского ремесла, прежде всего, сукноделия.

С учетом сказанного, обретение новым хозяйственным механизмом необходимой социальной прочности приходится на достаточно поздний период. И V, и VI столетия — несомненно, переходные и уже чреватые новыми отношениями, но еще слишком античные. С большим основанием эту трансформацию можно отнести к VII–VIII вв. От этой эпохи сохранилось очень мало данных, но, в известных пределах, это информативно само по себе: пробелы в источниках, особенно документальных, зачастую связаны с серьезными сдвигами в хозяйственном строе и отношениях собственности, вызывающими нарушения документооборота и архивного дела. Свою роль в этом, несомненно, сыграли франко-арабские войны VIII в., подорвавшие не только международную торговлю, но и основу существования многих старых поместий и присущих им способов эксплуатации. К началу каролингской эпохи новый хозяйственный механизм был уже бесспорной реальностью.

Этот вывод находится в очевидном противоречии с преобладающей сегодня оценкой этой эпохи как дофеодальной и даже позднеантичной. Как известно, рождение феодализма современная историография, особенно французская, все чаще относит к XI в. и связывает с установлением юрисдикционной сеньории, с одной стороны, и складыванием вассально-ленных отношений, — с другой. Не трудно заметить, что собственно социально-экономические отношения оказываются при таком подходе в тени. Спор, таким образом, идет не столько о периодизации, сколько о самом понимании феодализма. Что касается исторической новизны юрисдикционной сеньории, сторонникам этого подхода нелишне напомнить об иммунитетных дипломах Карла Великого. Но едва ли не более важно привлечь внимание к тому факту, что, безотносительно социально-правового облика каролингских поместий, их социально-экономическая организация была очень далека от античной. Другой вопрос, можно ли считать эти поместья феодальными. Отвечая на этот вопрос отрицательно, большинство современных исследователей исходит из того, что в это время еще не сложилась характерная для феодализма социально-политическая организация и связанная с нею социально-правовая структура. Экономические процессы мыслятся при этом как производные от социально-политических или вовсе выносятся за скобки "феодальной" проблематики.

На мой взгляд, акценты следует расставить по-другому. При всей важности изменений, произошедших в ходе "феодальной революции", они знаменовали не рождение нового строя, а завершение длительного процесса, начавшегося еще в поздней античности. Иметь представление о времени и формах "окончательной победы" феодализма — еще не значит понять, как и когда он возник и сложился "в общих чертах". Равным образом, оформление присущей феодализму социально-политической организации и даже складывание соответствующей классовой структуры (кстати, далеко не такой четкой, как она иногда рисуется теоретиками "феодальной революции") никак не исчерпывают многоплановый процесс трансформации античного общества в средневековое. О научных предпочтениях, как и о вкусах, не спорят, но, если мы хотим понять этот процесс в его целостности, проблематику нужно существенно расширить, прежде всего, за счет изучения социально-экономических и экономико-правовых явлений.

Такой подход подсказан также необходимостью преодолеть образовавшуюся в историографии цезуру в изучении двух миров: крестьянского и рыцарского. Что их объединяло помимо подчиненности одного другому и принадлежности одному и тому же времени? Можно ли говорить о феодализме как о целостном обществе, сверху донизу интегрированном какими-то едиными и свойственными именно ему социальными механизмами? На мой взгляд, ответ лежит в нелюбимой современными медиевистами сфере экономико-правовых отношений. Главным консолидирующим и даже структурирующим фактором является общность понимания того, что является имуществом, кто и как вправе им распоряжаться, в каких пределах, при помощи каких правовых процедур и т. д. Сумма таких характеристик и составляет структуру понятия "форма собственности", выражающего экономическую природу способа производства в категориях права.

В теоретическом отношении эта мысль представляется достаточно банальной. Самоочевидно, например, что, с экономико-правовой точки зрения, собственность современного фермера идентична собственности латифундиста или промышленного магната. В докапиталистических обществах сходство менее выражено, главным образом в силу многоукладное™ и менее развитого рынка. Тем не менее, можно считать доказанным, что собственность римского крестьянина не отличалась принципиально от собственности римского аристократа (экзимированнные сальтусы — это как раз один из признаков разложения античной формы собственности), свидетельством чему является само частное римское право. Имущественные отношения средневекового общества, по сравнению с античным, более дробного и менее опосредованного рынком, отличаются большим разнообразием норм и представлений, затрудняющим вычленение общего правового субстрата. Своеобразие источников, отразивших эту сферу жизни недостаточно четко и, по большей части, косвенно, создает исследователю дополнительные проблемы. Тем не менее, как следует из приведенного материала, средневековью также были присущи некоторые общие представления об имуществе, разделяемые в самых разных социальных стратах.

Есть веские основания полагать, что процесс возникновения новых представлений об имущественных отношениях (в том числе, о субъекте права собственности, о содержании и соотношении основных форм обладания имуществом), качественно отличных от тех, что можно считать соразмерными античной форме собственности, начался еще в эпоху Домината, существенно обгоняя другие процессы, трансформирующие общество в сторону феодализма. Сходным образом, в классическое средневековье отказ от некоторых норм, регулирующих обладание имуществом (например, от равнодольного наследования семейного имущества, от вмешательства линьяжа в сделки, заключаемые одним из его членов, от принципа обратимости сделки) приближал имущественные представления этой эпохи к капиталистическим, опережая в развитии другие составляющие процесса становления капитализма. Это позволяет предположить, что ранее всего признаки вызревания новых общественных отношений проявляются именно в зарождении новых представлений о собственности. Находясь, по большей части, в противоречии с нормами позитивного права, эти представления отражаются по преимуществу в правовой практике и стереотипах мышления.

Что касается эпохи становления феодализма, основные идеи на этот счет, в частности, понимание собственности как общесемейной и условной, получили распространение уже к началу каролингской эпохи — задолго до появления в изучаемых источниках термина "феод". Не менее важно, что такое понимание имущества было свойственно и зависимым людям; гораздо более лаконичные, в этом случае, источники позволяют сделать такой вывод, по крайней мере, применительно к X в. В этом смысле XI в. принес не столько качественные, сколько количественные изменения, бросающиеся в глаза потому, что в это время резко увеличивается объем сохранившейся документации, а язык ее все больше приближается к разговорному. Постольку, поскольку речь идет об экономико-правовых отношениях, источники XI в. зафиксировали не новации как таковые, а конкретизацию и развитие уже известных представлений, понятий и принципов. В частности, условный характер собственности накладывается на все более иерархическую структуру вассально-ленных отношений, в связи с чем собственность приобретает признаки иерархичности.

В свете этих данных по-новому выглядит и старый спор о том, какая трактовка феодализма ("узкая", т. е. ограничение его сферой отношений внутри господствующей элиты, или "широкая", т. е. распространяющая это понятие на весь общественный строй) более соответствует историческим реалиям. Будучи сторонником широкой трактовки, я готов признать, что по ряду позиций первая более корректна. Вопрос, однако, в том, что в современной историографии возникновение феодализма слишком часто и слишком жестко увязывается с появлением в источниках самого термина "феод". Иначе говоря, акцент делается не на характере отношений как таковых (хотя бы исключительно в среде элиты), а на их терминологическом обозначении. Что можно на это сказать? По этой логике, во Франции никогда не было парламента — ведь французы никогда не называли свои представительные учреждения парламентом. Что касается раннего средневековья, которое мы изучаем по разрозненным фрагментам, написанным к тому же на все менее понятном для подавляющего большинства населения древнем языке, такой подход и вовсе неадекватен. На мой взгляд, приведенный материал убеждает в том, что важнейшие отличительные черты специфически средневекового отношения к имуществу, в частности, понимание его как общесемейного и опосредованного определенными условиями, имели место задолго до эпохи "феодальной революции". Таким образом, анализ экономико-правовой сферы позволяет скорректировать датировку феодализма и одновременно лучше понять суть этого явления.

Будучи достаточно автономной от экономики сферой жизни, право, тем не менее, активно с нею взаимодействует и, в конечном счете, отражает происходящие в ней перемены. Понимание отношений собственности как юридической формы производственных отношений (т. е. отношений производства, обмена, распределения и потребления), а производственных отношений как экономического содержания отношений собственности, — позволяет уяснить взаимосвязь основных особенностей феодальной формы собственности с природой и историческим своеобразием характерного для феодализма хозяйственного механизма.

Высокая степень хозяйственной и социальной самодостаточности средневекового крестьянина, испытывавшего лишь эпизодическую потребность в военных, культовых и других общественных услугах, которые могла ему предложить феодальная элита, обусловила необходимость для этой элиты консолидироваться на качественно ином, чем в древности, социально-политическом и правовом уровне. Эта консолидация приняла форму соединения собственности с властью, необходимого для подчинения и эксплуатации экономически самостоятельных и в социальном отношении небесправных крестьян. В социально-политическом плане она выразилась в становлении системы вассально-ленных связей, в юридическом — в конституировании феодальной собственности как общеродовой, корпоративной, условной и иерархической. Возникновение этой системы общественных отношений, объединяющей в одно целое мир крестьян с миром господ, и составляет суть процесса становления феодализма.