Стакан воды

Глава девятая ПО СОБСТВЕННОМУ ЖЕЛАНИЮ

В комбинате бытового обслуживания № 7 гремела бравурная музыка.

Все сотрудники комбината, по распоряжению дирекции, собрались в приёмном зале на торжественное опробование и ввод в эксплуатацию радиофицированных кабин для ожидания.

Посетителей временно в комбинат не пускали, и они на улице ожидали окончания торжественной части.

Товарищ Петухов сам прошёлся по кабинам и величественным движением откинул одну за другой все репсовые занавески. удивлённые сотрудники увидели, что на каждом подзеркальнике стоит новенький репродуктор.

Гусааков и четверо выбранных им помощников по сигналу Петухова разошлись по кабинам и взялись за штепсельные вилки.

— Включай! — скомандовал товарищ Петухов, и сразу во всех пяти кабинах грянула музыка.

— Песни-танцы! — восхищённо воскликнул Гусааков. — Римский-Корсаков!.. Соловьев-Седой!

Петухов укоризненно посмотрел на своего несдержанного заместителя и постучал карандашиком по графину, призывая к порядку. В почтительном молчании музыку дослушали до конца.

— Выключай! — скомандовал товарищ Петухов и опять постучал карандашиком по графину. Теперь это означало, что он хочет сказать речь.

— Мало мы ещё делаем для обслуживания посетителей, — привычно начал он, — мало, товарищи… Хорошо это? Нет, товарищи, это плохо. Мало, товарищи, нас за это бьют. Больше нас надо бить, товарищи!

Уверенно покончив с вступлением, которое ограждало оратора от обвинений в зазнайстве, Петухов налил себе воды и перешёл к главной, положительной части своей речи:

— Но вот сегодня мы даём клиенту музыкальное обслуживание. Соответствующие музыкальные классики и наши выдающиеся современные композиторы своими мелодиями и рапсодиями скрасят посетителю долгие часы ожидания. Плохо это, товарищи? Нет, товарищи, это хорошо! Отныне наши посетители, находясь в таком виде, в котором они не могли бы присутствовать на концерте, будут, однако, продолжать пополнять своё музыкальное образование. И это неплохо!

Петухов вспомнил, как несколько лет назад его сместили с поста директора районного парка культуры и отдыха за развал культурного обслуживания. Он вспомнил об этом даже с некоторым удовлетворением. Теперь-то он неуязвим с этой стороны, чорт возьми!

— Я поздравляю вас, товарищи, — торжественно закончил свою речь Петухов, — и выражаю уверенность в том, что все мы и впредь не будем погрязать в той текучке, в тех мелочных починочных делах, на которые толкают нас отдельные клиенты, а в первую очередь будем заботиться о воспитательной, товарищи, культурно-массовой работе среди наших заказчиков. А теперь давайте разойдёмся по местам и будем добиваться новых успехов!

Гусааков прошёл по кабинам, и опять загремела музыка, как бы провожая расходящихся по местам недовольных сотрудников.

— Ох, стыдобушка… — проворчал, оглядываясь на ревущие репродукторы, старый портной Пахомыч. — Музыку завели, а заказы дольше всех комбинатов держим! Это Петухов своим авторитетом вибрирует!

— Ничего, ничего, Пахомыч, — сказала Маша Багрянцева. — Дай только производственного совещания дождаться! Я ему там все выложу…

Наконец сотрудники разошлись, и только теперь Гребешков мог приняться за дело. А дела было много. Накануне он подал Петухову заявление и договорился с ним о своём уходе из комбината с обязательством закончить предварительно все дела с накопившимися жалобами.

На столе Гребешкова стоял железный бумагодержатель в виде собачьей головы. В пасти собаки была зажата устрашающе толстая пачка жалоб, в которых Семен Семенович должен был разобраться, прежде чем он окончательно распрощается с комбинатом.

Честный Гребешков энергично и добросовестно взялся за дело, но с первых же шагов наткнулся на непредвиденные трудности.

Выдернув верхнюю бумажку из железной пасти бумагодержателя, Семен Семенович прочитал и подчеркнул красным карандашом слова: «… второй месяц прошу срочно заштуковать мне пиджак».

— Действительно безобразие! — возмутился Гребешков и побежал в цех.

Старший мастер Пахомыч, обстоятельный старичок с сантиметром на шее и набором булавок во рту, долго изучал пиджак жалобщика. Наконец он аккуратно, плечом к плечу, сложил пиджак, вернул его Гребешкову, для улучшения дикции вынул часть булавок изо рта и огласил окончательный приговор:

— Штуковать надо…

— Штуковать! Штуковать! — радостно подтвердил Семен Семенович и опять протянул портному пиджак.

— Надо штуковать! — ещё раз уверенно повторил Пахомыч, но пиджака не взял.

— Так, значит, заштукуем, Пахомыч?

— Не имею права, — печально сказал портной. — На штуковку требуется специальное разрешение товарища Гусаакова… — И он зло выплюнул остаток булавок.

Гусааков сидел в стеклянном закутке, который служил ему кабинетом, и решал кроссворд. Он делал это неохотно, только для того, чтобы занять время. Увидев Гребешкова, он радостно отложил никак не поддававшееся расшифровке «приспособление для сидения» из четырёх букв, начинающееся на «с» и кончающееся на «ул», и быстро осмотрел пиджак.

— Дырка-щелка! — радостно отметил он.

— В том-то и дело. Штуковать надо, товарищ Гусааков.

— Штуковать? По штуковке план уже выполнен. Вот если бы его чистить-красить…

— Красить его не надо, — мягко возразил Семен Семенович и умоляюще посмотрел на Гусаакова. — Как же быть? Клиент сегодня должен прийти, а мы тянем и тянем…

— Да, да, получается волынка-волокита! — вздохнул Гусааков. — Попробую согласовать с начальством. Подожди здесь.

Петухов выслушал сообщение своего заместителя и укоризненно покачал головой.

— Ты думаешь, нужно штуковать? — спросил он с плохо скрываемой иронией.

— Но если дырка… — Гусааков беспомощно развёл руками.

— Штуковка — дело трудоёмкое. Перевыполнишь ли штуковкой план, товарищ Гусааков? — Голос Петухова стал печально-задумчивым, он как бы затуманился от воспоминаний. В нем далёким эхом послышались отзвуки скандала в транспортной конторе, с поста директора которой Петухов был смещён после невыполнения годового плана. — Нет, товарищ Гусааков, штуковкой плана не перевыполнишь!

— А чем же его перевыполнишь, товарищ Петухов?

— Нажимай на пришивку пуговиц, товарищ Гусааков! — и, пресекая возможные возражения, Петухов встал за столом, явно давая понять, что разговор окончен.

Уже по лицу Гусаакова Семен Семенович догадался о результате переговоров. Он вздохнул и, не глядя на Гусаакова, снова навалившегося на «приспособление для сидения», вышел из стеклянного закутка. В приёмном зале его уже ждал владелец злополучного пиджака.

— Мне зайти на той неделе? Да? — обречённо спросил он. — Только нехорошо получается, — развёл он руками. — Пиджак я автогеном прожёг, потому что торопился выполнить задание. А вот починить его мне никто не торопится…

Гребешков на секунду задумался. Он посмотрел на пиджак, на клиента, на толстую пачку жалоб.

— Нет, — твердо сказал он. — Мы с вами не будем ждать неделю… Ни в коем случае! Мы не имеем на это права. Ни вы, ни я.

Решительно, почти величественно он откинул занавеску на двери, ведущей в цех, и скрылся за ней. Через секунду он вновь появился в зале с иглой в руках. Он нёс иглу осторожно и торжественно, как светильник. И действительно, в ярком солнечном луче игла сверкала, словно бенгальский огонёк, и, казалось, освещала улыбающееся лицо Гребешкова.

— Ну-с, начнём, — деловито сказал Семен Семенович и, взяв у посетителя пиджак, распластал его на столе. Он провёл по нему нежной рукой, а затем осторожно, как бы боясь причинить пиджаку боль, выдернул из него нитку.

Потом, щурясь от солнца, он стал метиться ниткой в игольное ушко. Он не нанизывал иголку на неподвижную нитку, подобно всем мужчинам, а, наоборот, откусанным концом нитки искал ушко крепко зажатой иголки, как это делают только женщины и портные.

— Разрешите, я помогу, — почти благоговейно предложил посетитель.

— Благодарю вас, — обиженно отстранился Гребешков. — Я ещё помню, как это делается…

Да, Семен Семенович не забыл свою старую профессию.

Ещё совсем недавно он был портным, и хорошим портным. Нет, он никогда не принадлежал к гордой касте знаменитых закройщиков, но зато никто лучше его не мог залечить гвоздевую рану на брюках, разгладить морщины пиджака или вернуть демисезонному пальто его утраченную молодость!

Петухов, принимая комбинат, заметил старательного старичка и ради эффектного ознаменования своего прихода на директорский пост решил куда-нибудь его выдвинуть. Свободной оказалась вакансия заведующего столом жалоб — должность, только что перед этим созданная Петуховым же.

Петухов придумал эту странную единицу, собственно, не из стремления ликвидировать жалобы, а из желания продемонстрировать начальству свою чуткость к нуждам посетителей. Теперь он мог говорить: «Мало ли что есть жалобы, есть ведь специальный человек по борьбе с ними». Он всячески рекламировал это мероприятие и даже собирался завести впоследствии целый отдел жалоб. От отдела его пока отговорили, но стол жалоб Петухов все же завёл. На это место он и выдвинул старого портного.

Семен Семенович покорно «выдвинулся» и стал исполнять свои новые обязанности с той же старательностью, что и прежние.

Теперь былое уменье очень пригодилось ему. Через полчаса Гребешков весело смеялся над потрясённым клиентом, который тщетно пытался найти то место, где была дыра на пиджаке.

Они расстались друзьями. Оба были довольны. Клиент получил свой пиджак, а Семен Семенович совершенно неожиданно нашёл самый верный и быстрый

способ ликвидации жалоб, а следовательно, и кратчайший путь к прощанию с комбинатом.

Прошло несколько дней.

Постепенно начала таять толстая пачка жалоб, и вместе с ней уменьшалось количество не сданных клиентам вещей.

Гребешков поставил дело серьёзно. Он Переоборудовал свой стол: убрал в ящик чернильницы и ручки и выложил иглы, сантиметр, напёрстки и ножницы.

Каждое утро являлся он в комбинат и, вытащив из железной пасти бумагодержателя несколько бумажек, шёл в цех и выбирал вещи по жалобам, словно по нарядам.

Он боролся с жалобами самоотверженно, не жалея сил, вкладывая в это дело весь свой богатый опыт.

Приятно было смотреть, как Семен Семенович расстилает на столе светлую кожаную куртку, как он макает тряпочку в блюдечко и любовными руками массажиста растирает безобразное, похожее на синяк, пятно. Куртка морщится, как от боли, но Гребешков разглаживает полу, и пятно сбегается к центру, бледнеет и исчезает…

В его руках сгорбленные пальто приобретали юношескую стройность, а пиджаки расправляли плечи и весело поблескивали пуговицами.

Семен Семенович сдавал вещи клиентам, скромно принимая благодарности, и с явным удовлетворением выбрасывал в корзину одну жалобу за другой.

Вечером, рассказывая Варваре Кузьминичне о своих успехах, Семен Семенович снова и снова переживал все подробности проделанной за день работы. Иногда он настолько увлекался, что даже повторял дома весь процесс — рисовал на бумажке, какое именно было пятно, и показывал, как быстро и ловко он с этим пятном справился. А однажды, демонстрируя найденные им скоростные методы починки, он даже заштуковал два совершенно целых платья Варвары Кузьминичны, Причём так ловко, что повреждённых им мест почти невозможно было обнаружить.

Но больше всего нравились Варваре Кузьминичне рассказы о том, как восхищались клиенты мастерством

Гребешкова, как радовались они и благодарили Семена Семеновича.

Таких рассказов с каждым днём становилось все больше и больше.

А жалоб становилось все меньше.

И, наконец, настал день, когда Семен Семенович выдернул из железной собачьей пасти последнюю жалобу, разорвал её, и ветер разнёс клочки по комнате.

Все! Теперь он свободен. Он сегодня, сейчас же может сдавать дела и начинать новую жизнь. Правда, итти в институт ему рано, бессмертная сыворотка ещё не созрела в нем, но он может пока искать себе новую профессию на будущее, на века!

Теперь можно было итти к Петухову за окончательной резолюцией, а затем к бухгалтеру за расчётом.

Семен Семенович встал, одернул пиджачок и в этот момент увидел, что перед его столом стоят двое посетителей — немолодой, крайне смущённый мужчина и, по-видимому, его жена.

— Здравствуйте. Чем могу быть полезен? — вежливо спросил Гребешков.

— Вы Гребешков? Семен Семенович? — осторожно осведомилась женщина.

— Да…

— Тогда только вы и можете быть нам полезны, — расцвела она. — Здравствуйте, Семен Семенович. Нам сказали друзья — только к вам. Так, как вы делаете, больше не делает никто.

— Но я… — начал было Семен Семенович, однако энергичная жена посетителя прервала его.

— Нет, нет, — быстро заговорила она. — Вы не можете отказаться. Мы очень просим. Костюм весь в пятнах. А у нас завтра годовщина свадьбы. За один день без меня он ухитрился испортить себе весь костюм. Вот, вы только посмотрите…

И, не давая Гребешкову опомниться, она быстро развернула свёрток.

Семен Семенович машинально надел очки и наклонился над костюмом.

— Вы посмотрите, что делается, — говорила тем временем жена, укоризненно поглядывая на мужа. — Столько пятен за один день! Он надел новый костюм и вёл себя в нем, как промокашка! — Вдруг она остановилась на полуслове и почтительно замолчала, заметив, что Гребешков чем-то заинтересовался и стал особенно внимательно разглядывать материю.

— Умственным трудом занимаетесь? — спросил Семен Семенович, не поднимая головы.

— Умственным, — подтвердил посетитель и переглянулся с женой. — Но откуда вы…

— Чернильные пятна, — пояснил Гребешков. — Авторучкой пользуетесь?

— Пользуюсь.

— Стряхиваете?

— Стряхиваю… — вздохнул посетитель.

— В настоящее время вы и проектируете и строите?

— Да, — удивлённо кивнул посетитель.

— Комбинация пятен, — снисходительно объяснил Семен Семенович. — Тушь — с одной стороны, штукатурка — с другой стороны.

Гребешков ещё ниже наклонился над костюмом, словно вчитываясь в него.

— По Неглинной вчера ходили, — наконец заявил он.

— Что ты делал на Неглинной? — встрепенулась жена и обернулась к посетителю.

— Почему вы думаете, что я был на Неглинной? — постарался уйти посетитель от прямого ответа.

— Асфальтируют Неглинную, — безапелляционно изрёк Гребешков и увлечённо продолжал: — Кагор пили…

— Не пил я никакого кагора! — испуганно крикнул посетитель. — Не пил!

— Ну какое-нибудь другое виноградное, красное, — согласился Гребешков.

— Где ты его пил? — пронзительно посмотрела на посетителя жена, и под этим взглядом он мгновенно сдался.

— С Иваном Ильичом на ходу по стаканчику приняли, — поспешно пояснил он. — В «забегаловке»…

— В грузинском ресторане дело было, — поправил справедливый Гребешков. — Характерные пятна гранатного сока…

— Иван Ильич затащил, — мрачно подтвердил умственный работник. — Это была его идея… Но я…

— Идем дальше, — непреклонно продолжал Гребешков. — Возвращались нетвёрдо. Типичная краска водосточных труб.

— Может быть, не стоит чистить, — робко попытался остановить его посетитель, — в конце концов я могу праздновать и в этом костюме.

Но Гребешков словно не слышал. Он продолжал тщательно изучать воротник пиджака и, наконец, поставил точку.

— Губная помада! — безапелляционно объявил он.

— Помада тоже Ивана Ильича? — процедила супруга, берясь за шиворот пиджака, но, присмотревшись, вдруг расцвела и облегчённо вздохнула. — О нет! Это же мой цвет! Моя. — И, обернувшись к Гребешкову, она ласково сказала: — Но какой же вы специалист, товарищ Гребешков! Нет, нет, вы, только вы должны вычистить этот костюм. Другому я не доверю его!

Гребешков с трудом сдержал улыбку удовольствия

— К сожалению, не могу, — сказал он. — Я этим не занимаюсь. Я работал только по жалобам.

— Пожалуйста, — с готовностью воскликнул посетитель, — я могу написать на вас жалобу…

Гребешков улыбнулся:

— Это не выход. И потом с сегодняшнего дня я здесь больше не работаю.

Лица посетителей вытянулись.

— Ну ладно, — добродушно проворчал Семен Семенович. — Оставьте всё-таки костюм… Я сделаю. В последний раз. Сложная работа, это интересно попробовать. Приходите завтра, спасём вещь!

Назавтра Гребешков сдал отлично вычищенный и отутюженный костюм, но задержался на день, увлёкшись новым заказом: клиент принёс брюки, требовавшие исключительно художественной штуковки. Потом появилось платье с редкостным чернильным пятном; за ним детская курточка, разорванная интереснейшим образом.

И все же это странное положение не могло продолжаться вечно. Семен Семенович отлично понимал это, и когда, наконец, даже терпеливая Варвара Кузьминична не выдержала и спросила, не забыл ли он о своём заявлении, Гребешков твердо заверил её, что завтра же расстанется с комбинатом.

В этот последний день Семен Семенович работал особенно тщательно. Он задержался в комбинате до позднего вечера. Давно уже все разошлись, и свет горел только над столом Гребешкова в приёмном зале и в директорском кабинете, где Петухов занимался квартальным отчётом.

В последний раз перекочевали письменные принадлежности из ящиков обратно на стол. В последний раз завязал Гребешков тесёмки старой, поистёршейся папки для бумаг.

В последний раз он достал жалобную книгу и раскрыл её. Он хотел попрощаться с жалобами. И с благодарностями. Они тоже появились за последнее время.

Он равно ласково перечитывал и сетования и восторги: здесь шла жизнь, значит, были и радости и огорчения.

Под последней записью он провёл жирную черту, как бы подытоживая большой отрезок жизни.

Он медленно закрыл книгу и пошёл к двери. Он веялся за ручку и остановился, словно пожимая её на прощанье. Казалось, он говорил ручке:

«Не поминайте меня лихом. И не будем грустить. Я знаю — вы печальная ручка. Потому что вы находитесь с внутренней стороны двери и вас пожимают только на прощанье, когда уже уходят. Вы прощальная ручка. Но не будем грустить. Может быть, кто-нибудь из этой комнаты будет не уходить, а, наоборот, входить в новую жизнь, и тогда… Словом, будем надеяться и не будем грустить!»

Гребешков опять хотел взяться за ручку, но она неожиданно ускользнула от этого рукопожатия. Дверь отворилась. Перед ним стоял Баклажанский.

Тут только Гребешков вспомнил, что Федор Павлович звонил сегодня с просьбой разрешить ему заглянуть вечерком за своими брюками, которые он в прошлое катастрофическое свидание так и забыл взять.

Однако вид у Баклажанского был такой растерянный, всклокоченный и нервный, что это не могло быть объяснено одной только тревогой за свои многострадальные брюки.

— Что с вами? — тревожно спросил Гребешков, вглядываясь в беспокойные глаза скульптора.

— Что со мной? — нервно переспросил Баклажанский и, остановившись на половине фразы, задумался. Действительно, как мог он рассказать обо всем, что его волновало в последние дни?..

Он пробовал работать, но у него ничего не получалось. То он видел перед собой требовательные и осуждающие глаза потомков, то совсем явственно представлялось, что уже сейчас все будут смеяться над его скульптурами, если он выставит их.

А ещё этот сегодняшний визит. Он окончательно сбил с толку растерянного скульптора.

Все было очень просто и обыденно. К Баклажанскому постучали, он пригласил войти.

Дверь отворилась, и вошёл незнакомый человек — крупный мужчина в просторном светлом костюме.

— Я из Донбасса, — представился незнакомец, проходя в комнату. — Чубенко Анатолий Владимирович, управляющий трестом. У меня к вам дело несколько необычное для моего рода занятий. Я приехал вас похищать. Да, да, — он рассмеялся. — Вы нам очень нужны. Мы построили новый шахтёрский городок и хотим поставить на центральной площади монумент в честь наших товарищей, воевавших за Донбасс…

— Понимаю, — кивнул Баклажанский. — Розыгрыш.

— Какой розыгрыш? — удивился гость. — Я говорю совершенно серьёзно. Я видел некоторые ваши прежние работы. Кроме того, я читал в газетах, что вы готовите шахтёрскую композицию. Так что, видите, все очень кстати!

— Ну ладно, — сжал зубы Баклажанский. — Интересно только, кто вас подослал?

— Однако ваши друзья, очевидно, донимают вас розыгрышами, — рассмеялся приезжий. — Вы уже ничему не верите. Ну вот, посмотрите мои документы, если хотите, — и он протянул Баклажанскому командировочное удостоверение.

— Простите меня, Анатолий Владимирович, — смущённо сказал Баклажанский, возвращая документы. — Получилось очень глупо…

— Ничего, ничего, — добродушно отмахнулся Чубенко. — Так вот, Федор Павлович, возможно, это и не моя функция — вести переговоры с художниками, но я не могу удержаться, — его веселое и открытое лицо стало серьёзным. — Поймите, Федор Павлович, мы своими руками построили новый рабочий город, мы обязаны сделать его богаче, красивей, радостней старых городов, доставшихся нам в наследство. Сейчас надо думать и о цветах, и о картинах в клубе, и о скульптурах на площади… — Он опять доверчиво улыбнулся. — И, сами понимаете, я, как начальство, должен отвечать и за красоту тоже… Вот я и утрясаю и финансовые дела и творческие: циркулирую из министерства в Союз художников, из Госплана в Академию

архитектуры. Проталкиваю сметы. Ничего, слегка режут, но в общем не обижают… Ну как, поедем?

Баклажанский помолчал. Потом он с трудом ответил:

— Ещё раз простите меня. Ваше предложение очень лестно, но принять его я не могу.

— Заняты?

— Нет. Не потому…

Баклажанский решительно подошёл к шкафу и достал глиняный эскиз «Угольной композиции» — последнее воспоминание шахтёрской эпопеи.

— Вот, — сказал он, — посмотрите…

Он передал группу гостю и с настороженным вниманием следил за тем, как Чубенко рассматривает скульптуру.

— Вероятно, один из предварительных эскизов? — спросил гость.

— Вы угадали — это предварительный эскиз… Причём неудачный. — Он разжал пальцы, и эскиз с грохотом полетел на пол, рассыпаясь в мелкую глиняную пыль.

— Эх, какой вы неосторожный! — с укором сказал Чубенко.

— Неосторожным я был раньше, — отвернувшись, пробормотал Баклажанский, — когда я брался за то, что мне не по силам… Нет! — нервно закончил он. — Я не поеду. Не справлюсь… ещё один провал? Зачем?

— Как знаете, — задумчиво сказал гость. — Я в вас верю. Но, конечно, если вы сами не верите в себя… В общем, если надумаете, вот мой адрес, — он записал на бумажке адрес и аккуратно подсунул бумажку под чернильницу на столе, — пишите мне или звоните. Вызывайте трест, добавочный — полсотни- два. Всегда буду рад!

Чубенко дружески пожал руку Баклажанскому и вышел.

После его ухода Баклажанский окончательно расстроился. Весь день он просидел один, не снимая трубки надрывавшегося телефона, не открывая на стук. Против обыкновения, он не шагал по комнате. Он сидел на месте и разуверялся в себе, в своих силах. К вечеру он разуверился полностью и пришёл к твёрдому решению никогда больше не заниматься скульптурой и вообще переменить профессию. Он не годился для искусства, он должен был уйти сам, не дожидаясь, пока его выгонят.

Теперь оставалось только найти новое применение своим силам.

— Это очень трудно объяснить, что со мной, — повторил Баклажанский, задумчиво глядя на Гребешкова. — Просто ваш несостоявшийся дар на многое раскрыл мне глаза. — Лицо скульптора стало серьёзным, даже мрачным. — Я не могу больше быть художником, — глухо проговорил он. — Мне очень трудно… Я решил переменить специальность…

— А зачем? — неожиданно строго спросил Гребешков.

— Может быть, в другом месте я принесу больше пользы, — робко возразил Баклажанский.

— Кто вам сказал это? — так же резко перебил Семен Семенович. — Вы думаете, что там будет легче? Ишь вы какой! Конечно, уйти от дела — это легче всего. А вы справьтесь-ка сначала со своим делом! Зачем бросать его? Больше пользы? Почему? Яблоня тянется вверх, арбуз — в ширину по бахче стелется… Не в том дело, куда расти, — важно чтобы плоды были, — добавил он уже мягче. — Вот даже моё маленькое дело… Оказывается, и за него люди благодарны. Значит, оно им нужно? Значит, оно настоящее? Так почему же вы предлагаете мне его бросить?

— Да я вам не предлагаю бросать… — робко попытался вставить Баклажанский.

— И не предлагайте! — снова повысил голос Гребешков. — Не уйду я с него! Конечно, мне сейчас очень хотелось бы лично участвовать в наших крупнейших стройках, — продолжал он мечтательно, — но ведь нельзя же всех послать туда! В конце концов у нас только другой масштаб, а дело наше делается во имя того же! И вы не имеете права бросать свой пост, если у вас к нему способности! Не из-за себя не имеете права, а из-за людей, которые и есть хозяева вашего 'Таланта!

— Да почему вы на меня кричите? — обидчиво привстал талант.

— Я не на вас кричу, я на себя кричу!

Семен Семенович выпрямился. Он хотел сказать ещё что-то очень решительное, но в этот момент услыхал, что Петухов зовёт его.

— Простите, — сказал он, доставая из стола заявление. — Я оставлю вас на три минуты. Я сейчас вернусь.

Неизвестно, удалось ли ему убедить Баклажанского, но, во всяком случае, себя он убедил окончательно.

Через пять минут он вернулся в зал, гордо помахивая бумажкой с непросохшей резолюцией Петухова. Скульптора уже не было. Брюки он снова забыл. Но на столе оставил записку:

«Простите, что ушёл не прощаясь. Спасибо за совет. Бывший бессмертный и, надеюсь, будущий скульптор Федор Баклажанский».

Семен Семенович прочитал записку, улыбнулся, аккуратно сложил её и убрал в карман. А на её место, на стол, он положил своё бывшее заявление об уходе. В углу красовалась свеженькая резолюция Петухова: «Согласно собственному желанию оставить на работе в комбинате и перевести в производственный цех».

Семен Семенович улыбнулся, подмигнул жалобной собачьей голове и весело сказал:

— Вот видите: «Согласно собственному желанию…» Я остаюсь! Будем работать. Будем добиваться исполнения собственных желаний!