Стакан воды

Глава семнадцатая НАСТОЯЩИЙ БЕССМЕРТНЫЙ

Перед вечером бывшие бессмертные по телефону договорились о свидании со своим преемником. Харитонов пригласил их к себе. Правда, он был очень занят и окончательное время встречи предстояло ещё уточнить.

Но нетерпение подгоняло Гребешкова и Баклажанского. Они не стали ждать этого уточнения и решили просто прийти к Харитонову домой и дожидаться его там.

Харитонов жил в заводском районе Москвы, в получасе ходьбы от комбината. Сквозь зелень листвы на фоне серого бетона и сверкающего стекла то и дело Мелькали синие спецовки рабочих и инженеров. Из заводских ворот выезжали новорожденные автомобили. Из-за заборов взмывали в небо только-только оперившиеся самолёты, и Семен Семенович, поднимая голову на их шелестящий шум, никак не успевал поймать глазами ни одного самолёта, потому что это были новые наши современные машины, которые обгоняли свой собственный звук, как часто наши современные дела обгоняют слова.

Впрочем, вопреки обыкновению, Семен Семенович почти не смотрел по сторонам. Он был слишком поглощён предстоящей встречей с настоящим бессмертным. Лишь один раз он задержался.

— Стойте! — схватил он Баклажанского за локоть. — Смотрите!

И Гребешков указал на большой щите объявление, стоящий у входа во Дворец культуры. На щите было написано, что сегодня в лектории состоится встреча со стахановцем Н. И. Харитоновым, который расскажет, как он выполнил в истекшем году пять годовых норм.

— Да он уже живёт в будущем… — удовлетворенно кивнул Федор Павлович.

Гребешков и Баклажанский некоторое время молча разглядывали этот щит, словно волнующую картину. Их радовало, что Харитонов, по-видимому, оказывался человеком вполне достойным того, чтобы первым прикоснуться к вечности.

Дальше всю дорогу вплоть до дома Харитонова они наперебой пытались нарисовать себе его портрет. Причём тут выявились серьёзные расхождения: Гребешков уверял, что Николай Иванович окажется немолодым, солидным брюнетом, а Баклажанский, напротив, утверждал, что Коля Харитонов — молодой, светловолосый юноша.

В азарте спора Баклажанский и Гребешков прижали к перилам спускавшегося по лестнице высокого, крепко сбитого мужчину с седыми висками и молодо блестящими глазами. Горячо жестикулируя, они загораживали ему дорогу и никак не давали проскочить вниз. Высокий гражданин прижался к стене, чтобы осторожно обойти Гребешкова со спины, но в этот момент Семен Семенович сам отшатнулся назад и оказал:

— Вот сейчас мы войдём к товарищу Харитонову, и вы увидите…

— Простите, — вмешался высокий. — К Харитонову вы не войдёте. Его нет дома.

— А где же он? — спросил Баклажанский.

— На лестнице, — улыбнулся высокий. — Я Харитонов Николай Иванович. Будем знакомы.

Несколько смущённые необычностью знакомства, Гребешков и Баклажанский, в свою очередь, представились Харитонову.

— Ах, значит, это вы и есть? — приветливо улыбнулся Харитонов. — Бывшие владельцы бессмертия? Что же вы всё-таки не позвонили, как мы условились? А теперь неловко получается — у меня как раз сейчас начинается депутатский приём.

Семен Семенович немедленно отметил про себя, что Харитонов депутат. Это было хорошо само по себе как характеристика бессмертного и, кроме того, гарантировало, что Харитонов отнесётся к попавшему ему в руки народному достоянию со всей подобающей ответственностью.

— Что же делать? — Харитонов опять улыбнулся. — Ведь мои избиратели не должны страдать из-за того, что меня постигло это долголетие? Верно?

— Конечно, — сказал Баклажанский. — Мы сами виноваты. Но, видите ли, перенести нашу беседу на завтра уже нельзя. Я уезжаю. Так что, если разрешите, мы подождём…

— Да, да, — поддержал его Гребешков, — откладывать нельзя. Если позволите, мы посидим у вас на приёме. Нам интересно…

— Ну что ж, пожалуйста, — согласился Харитонов и пригласил их следовать за собой.

Они спустились с лестницы и прошли в маленький кабинетик домоуправления, где обычно депутат райсовета принимал своих избирателей.

Посетителей ещё не было, и Харитонов предложил пока начать беседу, заранее извинившись, если её придётся прерывать, когда будут приходить избиратели.

Он сел, но сел не за стол, а в кресло перед столом. Так он, видимо, принимал всех посетителей, и это придавало приёму какой-то товарищеский характер. Этот оттенок с удовольствием отметили про себя и Гребешков и Баклажанскнй.

Как будто все складывалось хорошо, и тем не менее Семен Семенович не мог победить неясную тревогу. Его тревожило спокойствие Харитонова, явно неуместное в такой торжественный момент. Его смущало и то, что Харитонов, говоря о долголетии, улыбался. Эта улыбка казалась Семену Семеновичу легкомысленной и беспечной, а может быть, даже иронической.

— Скажите нам, — волнуясь, начал он, — вы слышали что-нибудь о работах Константинова?

— Конечно, — сказал Харитонов.

— И все же вы не верите до конца в своё бессмертие? — спросил Баклажанский.

— Почему вы так думаете?

— Ну, это вполне естественно… На людях элексир ещё не проверен… Я сам сперва не верил, — сказал Баклажанский. — Но вы, кажется, ещё более недоверчивы, чем я…

— Да как вам сказать? — Харитонов усмехнулся. — Я не учёный, и я не могу только на основании нескольких статей безоговорочно утверждать, что именно элексир Константинова принесёт нам долголетие. Но я знаю одно: это непременно будет. Ведь нам так нужно то, над чем работает академик Константинов…

— Значит, вы всё-таки допускаете эту возможность? — обрадовался Гребешков.

— Да, конечно! — сказал Харитонов. — Но дело даже не в том, верю я или не верю в своё личное долголетие. Бесспорно одно: мы должны сделать все, чтобы помочь науке решить этот вопрос.

— Ясно! — сказал Гребешков и торжественно поднялся со стула. — Спасибо вам, Николай Иванович, за серьёзный подход к вопросу. От имени Константинова и вообще от всех нас.

— Прошу извинить за нескромность, — вмешался Баклажанский. — Но есть ещё один вопрос. Какие выводы вы делаете из своего предполагаемого бессмертия? Что вы лично собираетесь предпринять?

— О, не беспокойтесь! — улыбнулся Харитонов. — Я в любой момент готов предоставить себя для любых исследований и опытов, если это будет необходимо.

— Ну это естественно! — сказал Баклажанский. — А ещё что?

— А что же ещё я должен делать? — искренне удивился Харитонов.

— Мне казалось, — начал Баклажанский, — что вы должны сейчас…

Но Федор Павлович не успел договорить, так как пришёл посетитель и Харитонов, согласно уговору, вынужден был прервать беседу.

Посетитель — обстоятельный старик-пенсионер, — неторопливо размотал шарф, расстегнул пуговицы пальто, достал из внутреннего кармана какой-то нарисованный от руки план, расстелил его на столе Харитонова, аккуратно разгладил его тяжёлой шершавой ладонью, водрузил на нос железные очки и только после всей этой подготовки, солидно откашлявшись, обратился к депутату:

— Я, товарищ депутат, не жалуюсь. У меня к вам вопрос. А именно вот какой: для чего наш новый посёлок выстроили — чтобы его поминутно на кино снимали или для того, чтобы в нем красиво люди жили?

— Ну, это вопрос ясный, — сказал Харитонов. — У нас все делается для людей.

— Так, — удовлетворенно кивнул посетитель. — Тогда ещё вопрос: если у людей растёт борода, её брить надо?

— Обязательно, — улыбнулся Харитонов.

— Так. Отсюда третий вопрос: где брить? Попрошу посмотреть на план посёлка. На четыре улицы — одна парикмахерская. Вот она крестиком отмечена.

— Да-а, — покачал головой Харитонов. — Маловато, конечно. А это что у вас?

— Это следующий вопрос. Банно-прачечный. Значит, у нас двадцать корпусов по восемь этажей. И в каждом этаже население широко пользуется бельём — как носильным, так и постельным и столовым. А что мы тут имеем?

Харитонов склонился над планом и с интересом слушал посетителя. Казалось, что он совершенно забыл про Гребешкова и Баклажанского, и несколько обиженные гонцы бессмертия, отойдя в сторонку, тревожно шушукались между собой.

— Посмотрите на него, — говорил Баклажанский. — Он совершенно не чувствует своей ответственности перед будущим и занимается делами, которые мог бы отложить на другой день.

Гребешков прислушался к разговору Харитонова с посетителем и обеспокоенно вздохнул. Действительно, тема их беседы была далека от бессмертия.

— …Так. Теперь пятый вопрос, — неторопливо говорил посетитель. — Перерыв называется обеденный, а во всем районе пообедать за час негде. Вот если мне, скажем, салат «оливье» и «лангет соус-пикан» нужны, это я найду. Это можно в ресторан зайти и посидеть, извините, за графинчиком часа два-три, под хороший разговор. А вот где мне в перерыв быстренько и хорошо заправиться? Где какое-нибудь сосисочное заведение? Или, скажем, молочная «забегаловка»? Как говорится, вопрос остаётся открытым. И, значит, район новый, а трудящиеся должны по-старому всухомятку питаться… Или вот шестой вопрос…

В плане у посетителя кружочками, крестиками и звёздочками были отмечены и недостающие спортплощадки, и ещё не открытые ателье, и ещё многое из того, что, по его мнению, обязательно должно быть в новом посёлке, но ещё не сделано райсоветом и соответствующими организациями. Наконец на пятнадцатом вопросе список претензий исчерпался и, аккуратно сложив свой план, посетитель передал его Харитонову, застегнулся на все пуговицы, замотал шарф и степенно распрощался.

— Золотой старик! — восхищённо сказал Харитонов. — Лучше любой комиссии все обследовал. Мы его карту района обязательно на бюро райкома обсудим, а потом председателю райисполкома на стол, под стекло, положим… Но простите, я задержал вас. Так на чем мы остановились-то?

— Видите ли, — осторожно сказал Гребешков. — Если говорить откровенно, нас беспокоит, что вы, по-видимому, не совсем ясно представляете себе, что с вами случилось!

— Да почему же? — удивился Харитонов.

— Потому, — взволнованно вмешался Баклажанский, — что вы перед лицом будущего продолжаете заниматься, так сказать, рядовыми, будничными, текущими делами!

Харитонов внимательно посмотрел на Баклажанского.

— Ах вот оно что! Скажите, а вам не приходило в голову, что наши сегодняшние, как вы говорите, будничные, текущие дела — это в конце концов дела, текущие в это самое будущее? А чем же я сейчас должен заниматься, по-вашему?

— Прежде всего вы должны пересмотреть свою жизнь! — быстро сказал Баклажанский.

— Зачем?

— Как зачем? На всякий случай. Вы должны отныне подходить ко всему, что вы делаете, с позиций вечности, проверять свои поступки на бессмертие…

— А разве я раньше подходил иначе? — Харитонов развёл руками. — А вы сами? Разве не с этим ощущением мы работали, потом воевали, сейчас опять работаем? Послушайте, — вдруг быстро повернулся он к бывшим бессмертным. — Вот ведь и вам одно время казалось, что вы выпили эту самую жидкость… У вас-то что переменилось в жизни? Вы-то что сделали?

— Я? — Баклажанский, улыбнувшись, покачал головой. — Я разбил свою скульптуру. Она показалась мне бедным изображением моего современника. Она не годилась ни для настоящего, ни для будущего…

— А вы? — Харитонов обернулся к Гребешкову.

Семен Семенович очень смутился.

— Я снял директора… Хотя нет, не в этом дело… Я иначе посмотрел на своё дело и понял, что оно значит для людей… Нет, опять не так… Я— Кажется, я нашёл своё место в жизни. Вот что!

— Где?

— На том же месте, — ответил Гребешков и сам улыбнулся, — так это звучало странно, хотя и было правдой.

— Вот, вот, — обрадовался Харитонов. — На том же месте. На тех же делах, но с прицелом на будущее… Ну, а если не было бы этого элексира, разве вы не сделали бы то же самое? А? Сделали бы! Товарищи бы заставили… Сама жизнь толкнула бы вас. — Харитонов встал и решительно прошёлся по комнате. — Я ещё не знаю, действительно ли эта константиновская жидкость может прибавить мне годы жизни. А вот то, что мы с вами все равно будем бессмертными со всеми нашими сегодняшними делами, это я твердо знаю!

Теперь все три участника этого летучего совещания о бессмертии взволнованно шагали по комнате, то и дело наталкиваясь друг на друга и рассеянно извиняясь.

Спор о правах и обязанностях бессмертного был прерван приходом очередного посетителя. Вернее сказать, это был не приход, а тайфун. Посетитель ворвался в комнату, как порыв бури.

Посетитель находился в крайней степени волнения. Он с трудом объяснил, что в Баку у него рожает жена, а он второй день не может добиться телефонного разговора с Баку, и вот он прибежал к своему депутату.

— Вы понимаете, не каждый день у человека рожает жена, — волнуясь, говорил он, — а они не соединяют. Говорят, линия занята.

— Ну что ж, линия ответственная, нефтяная, — улыбнулся Харитонов и быстро набрал номер справочной. Узнав телефон министра связи, он ещё быстрее шесть раз повернул диск и попросил к телефону министра. Он полностью представился сперва секретарю, потом самому министру и, волнуясь не меньше самого избирателя, изложил своё дело.

— Вы понимаете, товарищ министр, — говорил он, — я бы не беспокоил вас, но тут дело в принципе. У товарища рожает жена в Баку. И мы нормальным путём уже три дня не можем узнать, что с ней. Мы волнуемся… Да, да… И у нас к вам просьба, товарищ министр, — продолжал он, — во-первых, позвоните, пожалуйста, в Баку по другому аппарату. Вас, возможно, скорее соединят, а во-вторых, сделайте так, чтобы ни я, никто другой не беспокоили вас впредь по такому поводу… Хорошо… Мы подождём у трубки.

— Как зовут вашу жену? Быстро! — зажав трубку, крикнул он посетителю.

— Анна Васильевна… Или, скорее, Анна Борисовна… — ещё более волнуясь, прошептал посетитель.

— Анна её зовут, Аннушка! — крикнул в трубку Харитонов и с подсказки оправившегося немного посетителя сообщил министру фамилию роженицы и название родильного дома.

Теперь все четверо мужчин ждали. В комнате стояла напряжённая тишина.

— Да, да, товарищ министр, слушаю! — вскрикнул Харитонов и чуть отодвинул трубку от уха, чтобы и другие могли слышать.

— Поздравляю! — прожужжал в трубке весёлый голос министра. — Ваша жена родила! Чувствует себя прекрасно. Родилась девочка.

— Как его зовут? — растерянным шопотом спросил порозовевший посетитель.

— Как его назвали… нашего ребенка! — на ходу поправился Харитонов.

— Сейчас узнаю, — трубка замолчала и через секунду радостно сообщила: — Нашего ребёнка зовут Ляля, это, вероятно, Ольга. В Ляле девять фунтов.

— Девять фунтов — это сколько? — замирающим шопотом спросил посетитель.

— Это много даже в килограммах, — успокоил его Харитонов, зажав рукой трубку. Но министр всё-таки услыхал.

— Это очень много, — подтвердила трубка. — Только на детей метрическая система почему-то не распространяется. Что передать матери?

— Передайте, пожалуйста, что все мы очень счастливы и что все мы тоже чувствуем себя прекрасно.

Харитонов поблагодарил министра и повесил трубку.

— Спасибо, спасибо! — жал ему руку посетитель. — Я передам!

— Кому передадите? — удивился Харитонов.

— Отцу Ляли. Я, собственно, только сосед. Но у нас дома телефона нет, а отец Ляли болен… Значит, мы имеем девять фунтов… Это очень много для одного ребёнка… Даже министр считает это достижением! и, продолжая радостно бормотать, он вышел.

— Вот видите, — весело сказал Харитонов. — Все время рождаются новые люди… Вот оно, наше будущее! — Он посмотрел в окно и вдруг так же весело обозлился. — А что мы все время говорим «будущее, будущее»? «Для них», «ради них»… Ничего подобного! Мы для себя тоже живём. Ради себя живём. И ещё как живём! Да, я живу в своё удовольствие! Только удовольствие для меня — это делать как можно больше для народа. Я от всего удовольствие получаю: и от споров, и от книг, и от работы, даже от драки! — Он стукнул кулаком по столу и, хитро прищурившись, с вызовом сказал: — ещё неизвестно, поменяюсь ли я своей жизнью с этими самыми потомками или нет. Так, вдобавок к своей жизни, ихнюю жизнь возьму, а меняться?.. Это ещё вопрос! — Он погрозил пальцем Гребешкову и Баклажанскому. — И вы каждый день получаете удовольствие от того, что вы делаете. И даже от того, что у вас не сразу получается. Это даже интереснее, когда, наконец, получится, радости больше!.. — Харитонов ободряюще улыбнулся Баклажанскому и, вдруг спохватившись, посмотрел на часы. — Ах ты, как время бежит! ещё двух человек принять надо.

— Ничего, — встал Семен Семенович. — Важно, что мы познакомились. Мы ещё встретимся с вами. А сейчас уж не будем больше вам мешать. Только вы уж теперь берегите себя, Николай Иванович, — умоляющим тоном прибавил Гребешков.

— Постараюсь, — рассмеялся Харитонов, — можете мне поверить. Мне эти годы вот так нужны! Триста лет только-только в обрез хватит!

И, ещё раз крепко пожав обоим руки, он проводил до двери своих предшественников по бессмертию.

— Странно: мы его почти не знаем, — медленно проговорил Баклажанский уже на улице, — а между тем я уверен, что если наши века существуют, то они попали по правильному адресу.

— Не знаем? — задумчиво переспросил Семен Семенович. — Мы знаем его жизнь: она простая и честная. И она похожа на миллионы других, точно так же достойных бессмертия… Этот человек и так всегда жил будущим и сейчас живет уже в будущем. И шагает в него дальше…

— Да, да, — перебил Федор Павлович, — он и стакан вечности выпил, даже не остановившись, как путник выпивает стакан воды!

— И на здоровье! — заключил Семен Семенович, и они оба, радостные и возбуждённые, зашагали к станции метро.

Глава восемнадцатая

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ

Баклажанский приехал на Курский вокзал ещё до отхода своего поезда. При его размашистом характере не укладывающемся в рамки железнодорожных расписаний, это было уже большой удачей.

«Скоро ли мы увидимся?» — вот что ему больше всего хотелось спросить у провожающей его Кати. Но он не смел. Он уезжал по собственной воле и знал, что не вернётся, прежде чем ему удастся создать настоящую скульптуру нового шахтёра.

Скульптор и его спутница стояли возле цельнометаллического вагона, в котором через десять минут должен был отбыть Баклажанский, смотрели друг на друга и молчали. Их захватила сейчас та атмосфера торопливой грусти, которая всегда бывает на вечернем вокзале.

Многочисленные светящиеся циферблаты дрожащими стрелками напоминали им, что минута расставания неумолимо приближалась.

Спешили пассажиры. С ремнями через плечо бежали носильщики.

Вокзальное радио хриплой скороговоркой выкрикивало номера платформ и минуты отправлений и между сообщениями торопливо проигрывало развлекательные пластинки.

В толпе провожающих и отъезжающих звучали прощальные напутствия:

— Тётя, не открывайте окон в вагоне, не простудитесь, тётя!

— Ничего, ничего, там окна не открываются.

— Тогда не задохнитесь, тётя!

— …А Фартушному скажи, Иван Степаныч: если опять запоздает с контрольными цифрами по капитальному, он у меня узнает, почём кило лиха!..

— …Счастливый путь, Сергей Иваныч! ещё гостить приезжай. Но с безлюдным фондом, так и знай, — ни копейки!

— А мы обжалуем, дорогой. Вот увидишь, я на коллегии из тебя лепёшку сделаю… Гальку не забудь поцеловать.

— Ладно. Но если перерасходуешь фонды — под суд отдам. Ну, давай обнимемся, Серёжка… А ежели что — под суд, так и знай. Приезжай, милый, скучать будем!..

— Что передать «Арарату»?

— Пусть сообщат официально, будет Вологда пить «Юбилейный» коньяк или нет?

Кругом прощались.

Щеки доброй половины мужчин, как красными печатями расставанья, были уже проштемпелеваны губной помадой.

— Вот так… — с трудом выговорил Баклажанский. — Значит, утром мы будем в Курске… Проводник сказал.

— Стойте! — отчаянно прошептала Катя, взглянув прямо ему в глаза. — Я не хочу про Курск. Я хочу видеть вас, Федор Павлович.

— Ну что ж, мы будем видеться в снах, — попробовал пошутить Баклажанский. — Вы, пожалуйста, снитесь мне, а я, если позволите, буду сниться вам.

— Я не хочу в снах, — упрямо сказала Катя. — Достаточно вы мне снились. Я подала заявление… — она смутилась, но, не опуская глаз, продолжала: — Я попросила послать меня в Донбасс… по семейным обстоятельствам… — добавила она и так густо покраснела, что даже веснушки стали на секунду невидимыми.

— Катя! — почти закричал Баклажанский. — Катя! — добавил он. — Катя… Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Да, да, я постараюсь расшифровать это дома, — улыбнулась девушка.

— Катя! — опять сказал Баклажанский. — Катя…

В этот момент поезд тронулся. Баклажанский неумело обнял Катю, поцеловал её сначала в перчатку, потом в шляпку, потом куда-то в воротник пальто, потом опять в шляпку, но уже с другой стороны.

Затем он вскочил на подножку, но ему показалось, что он не сказал ей чего-то самого главного. Он снова соскочил, подбежал к Кате и, обеими руками пожав её худенькую руку, сказал ей:

— Катя…

— Я все поняла. — Большие серые глаза девушки смотрели на него спокойно и серьёзно. — Только будь таким, каким я тебя всегда хотела видеть.

— Катя! — сказал он на прощанье и побежал. Оп догнал свой вагон и, вскочив в тамбур, долго ещё повторял в уносившуюся, располосованную фонарями темноту:

— Катя! Катя! Катя!..

А девушка так же долго стояла на пустеющей платформе и смотрела вдаль, на уменьшающийся красный фонарик улыбающимися, полными слез глазами.

А Гребешков в этот поздний час не спеша возвращался домой.

— Вот и все! Вот и нашли! И все в порядке… — повторял он про себя и беспричинно улыбался.

Рассеянно поглядывал он на прохожих и то и дело вежливо раскланивался с совершенно незнакомыми людьми. Прохожие непроизвольно отвечали на его приветливую улыбку, а он думал, что они здоровались с ним.

Он чуть было не прошёл мимо своего дома, и только дружеский окрик дворника заставил его войти в парадное.

Открыла ему соседка.

Варвары Кузьминичны не было дома — вместе с другими домохозяйками она на сутки уехала за город готовить к открытию подшефные пионерские лагери. К этой столь длительной разлуке со своим Семеном Семеновичем она готовилась серьезно и тщательно.

Соседка долго и подробно передавала Гребешкову указания Варвары Кузьминичны: где стоит ужин, что и как надо приготовить на завтрак и почему не надо пользоваться только что приобретённой им новейшей комбинированной строгалкой для овощей, мгновенно превращающей в ничто любые корнеплоды.

Гребешков рассеянно благодарил, улыбался и ничего не слышал.

Наконец соседка закончила свой инструктаж и выразила надежду, что Семен Семенович ничего не перепутает. Гребешков заверил её в этом, ещё раз поблагодарил и прошёл к себе.

В комнате все было по-прежнему, словно ничего особенного не случилось. На столе весело поблескивал никелированный электрический чайник. Звонко и торопливо вразнобой тикали часы на столе, на окне, на стене и на комоде.

Семен Семенович взглянул на циферблат бронзовой нимфы и с удовольствием отметил:

— Спешат!

И стенные часы на подоконнике тоже спешили. И ходики на стене убежали далеко вперёд.

— Вот я уже и в будущем времени, — усмехнулся Гребешков и, облегчённо вздохнув, опустился в кресло.

Все волнения и тревоги последних недель вдруг растаяли, все мучительные вопросы и сложнейшие задачи разрешились как-то сразу, одним махом.

Гребешковым владело сейчас странное ощущение лёгкости и счастливой растерянности. Это было необычайное и противоречивое состояние. Тут была и гордость за Харитонова, который оказался таким подходящим для бессмертия человеком. Тут была и грусть — нет, даже не грусть, а тихая п добрая печаль. Теперь-то уж было несомненно, что долголетие досталось не ему и, значит, не ему суждено быть первым распространителем этого чудесного дара.

А над всем этим главенствовало самое сильное чувство — удовлетворение, сознание выполненного долга.

Вот теперь можно с открытой душой написать академику Константинову и рассказать ему обо всем. Сейчас Семен Семенович имеет на это право. Он нашёл

настоящего бессмертного. Он сделал все возможное, чтобы исправить последствия рокового недоразумения с элексиром и сохранить для человечества путь к долголетию.

И кто знает, может быть, академик в конце концов будет даже рад, что сама судьба ускорила его решающий опыт и приблизила исторический момент вручения бессмертия первому человеку.

«Я ещё буду писать воспоминания об этом дне, — подумал Гребешков, — как свидетель и почти ассистент!» Он улыбнулся и начал фантазировать: «Начать можно будет примерно так: это историческое событие произошло в обыкновенном комбинате бытового обслуживания около полудня двадцать седьмого мая одна тысяча девятьсот пятьдесят…»

Гребешков осёкся, потому что в этот момент взгляд его остановился на листке настольного перекидного календаря.

— Двадцать седьмого июня! — вскрикнул Семен Семенович вслух.

Он и не заметил, как пролетел этот переполненный событиями, заботами и волнениями месяц. Целый месяц! А срок путёвки и курс лечения в Кисловодске — двадцать шесть дней.

Гребешков бросился к телефону. Академик действительно оказался дома. Он приехал с вокзала два часа назад. Нет, он не забыл, конечно, ни Семена Семеновича, ни этой забавной истории с портфелями.

Однако сейчас, то ли вследствие дорожной усталости, то ли из-за плохой слышимости, он никак не мог понять, о чем толкует Гребешков. Ему ясно было лишь, что Семен Семенович крайне взволнован чем-то чрезвычайно важным и при этом касающимся его, Константинова, работы.

Академику не оставалось ничего иного, как пригласить Семена Семеновича к себе.

Через пятнадцать минут Гребешков был уже у Константинова и, попросив академика ни в коем случае не перебивать его и выслушать все до конца, как бы это ни было трудно, приступил к последовательному изложению событий. Уже на десятой минуте повествования академик начал проявлять признаки волнения и попытался перебить Гребешкова, но Семен Семенович пресёк эти попытки и твердо повёл свой рассказ дальше.

Константинов смирился. В дальнейшем он уже не пытался остановить Гребешкова, а только тихо ахал и горестно всплёскивал руками.

Когда Семен Семенович кончил свой отчёт и замолчал, в кабинете воцарилась тишина. Академик молчал, Гребешков посмотрел на его растерянное лицо и решил, что Илья Александрович не находит слов, чтобы выразить своё горе и возмущение.

Тревожная пауза затянулась.

— Так! — наконец сказал Константинов. — Ну что ж, давайте выясним все до конца! — Он встал из-за стола, прошёлся по кабинету и, остановившись против Гребешкова, продолжал: — Вы, по-видимому, считаете, что вы виноваты передо мной. Это не совсем точно. Скорее я должен извиниться перед вами…

— За что? — удивился Гребешков.

— За то, что пусть невольно, но ввёл вас в заблуждение. Начнём с того, что никакого элексира долголетия в моем портфеле не было…

— Как не было?! — вскочил с кресла Гребешков.

— А вы что же, батенька, считаете, что академик Константинов мог так запросто забыть колбу с драгоценным реактивом? Да вези я такой сосуд, разве я заехал бы куда-нибудь по дороге?.. Вывод смелый, но преждевременный.

Константинов обиженно мотнул головой и стал раскуривать трубку, сердито попыхивая на Гребешкова синеватым дымом.

Впрочем, у Семена Семеновича и так сейчас все плыло перед глазами, словно в тумане.

— А что же… Что же было в колбе? — слабо спросил он.

— Пустяки! — махнул рукой Константинов и со смущённой улыбкой пояснил: — Там был нарзан. Я в шутку вёз его друзьям в институт. Сам улетал в Кисловодск, а им хотел оставить в порядке компенсации.

— Позвольте. А объяснительная записка?

— Да какая объяснительная записка?!

— Ну, та, что была в портфеле. Научная работа… В зелёной папке…

— Какая же это объяснительная записка? — удивлённо и несколько обиженно сказал Константинов. — Это же один из экземпляров первой главы… Это я позволил себе написать научно-фантастическую повесть на материале, над которым я работаю в академии. Неужели сразу не видно, что это просто художественное произведение?

— Не видно… — со вздохом сказал Гребешков.

— Ну, спасибо за комплимент, — усмехнулся Константинов. — Тем не менее это так… Это попытка популяризировать в художественной форме наши поиски методов продления человеческой жизни.

— Значит, это вымысел? И никакого элексира бессмертия ещё нет? — в голосе Гребешкова прозвучало отчаянье. Только сейчас он, наконец, понял всю глубину своей ошибки. — Значит, все пропало?!

— Опять поспешный вывод! — Константинов положил руку на плечо Гребешкову и просто, но очень уверенно сказал: — Раз мы над этим работаем, значит он будет. Не обязательно путём создания такого элексира, конечно, но проблема долголетия будет решена. Иначе я не писал бы этой повести. Я не сказочник, я учёный.

— Да, да, конечно! — оживился Гребешков. — Значит, мы всё-таки будем жить по триста лет? Да?

— Может быть, и не сразу, но будем. Я вам это обещаю, — тихо, как бы доверительно сказал Константинов, глядя через плечо Гребешкова куда-то за окно, в синий бархатный сумрак летней ночи.

— Простите, Илья Александрович, — осторожно тронул его за локоть Гребешков. — А скоро?

— Не терпится? — улыбнулся Константинов. — Мне самому не терпится!

— Я не о себе, — укоризненно сказал Гребешков.

— И я не о себе… Надеюсь, что скоро. — Константинов весело обернулся к Гребешкову. — Наступит день, и мы пустим весь этот «элексир», как вы его называете, через сатураторы, как сейчас продают воду с сиропом.

И продавцы будут спрашивать: «Вам с бессмертием или без?»

Ему самому очень понравилось это предположение, и он расхохотался так громко и заразительно, что Гребешков не мог не присоединиться к нему. Теперь уже и Семену Семеновичу казалось, что он напрасно сейчас так переволновался. Конечно же, элексир долголетия обязательно будет найден, раз он нужен народу. И как можно не верить в это, если сам Константинов в этом нисколько не сомневается.

У Гребешкова было ещё множество вопросов к академику, но он все же ценой больших усилий сумел удержаться о г них и распрощался с Константиновым, чтобы дать, наконец, ему отдохнуть.

А сам он и думать не мог о сне.

Вернувшись домой, Гребешков долго стоял у распахнутого окна и глядел на рассветную Москву. Короткая июньская ночь быстро прошла по улицам от заставы к заставе. Город, намеченный ночью, как карандашный эскиз, сейчас с каждой минутой становился все более законченной, сочно и ярко написанной картиной.

Нет, Гребешков не сомневался в правильности предположений Константинова. Он изо всей силы верил сейчас и в то, что чудесный элексир долголетия будет вот-вот найден, и даже в то, что его и вправду пустят через сатураторы на каждом углу.

И его будут пить все, будут пить жадно, с удовольствием, как пьют газированную воду в эти жаркие июньские дни.

Надо только заранее предупредить людей о счастье и об ответственности, которая выпадает на их долю.

А впрочем, нужно ли? Ведь каждый из советских людей и без того строил или учился строить свою жизнь так, как будто ему предстоит встретиться со своими далёкими праправнуками и предстать перед ними со всеми своими сегодняшними делами и подвигами.

И разве слова: «Служу Советскому Союзу!» — не означают: «Служу будущему, служу коммунизму»?!

И все миллионы сослуживцев Гребешкова это понимали.

А если кто и не понимал ещё этого в полной мере, отставал от своего времени, вольно или невольно застревал в прошлом, для таких неминуемо наступал момент, когда будущее призывало их к ответу. И рано или поздно приходилось им пересматривать свою жизнь и выбрасывать из неё как ненужный балласт все, что тянуло их назад. Если же они не делали этого, жизнь выбрасывала их самих.

Сейчас, ранним московским утром, спешили на работу сослуживцы Семена Семеновича, его незнакомые друзья. Они выходили на улицу, по которой уже шагал Гребешков, сам не понимая, как он на «ей очутился.

Все больше и больше людей становилось на улице. Гребешкова уже почти не было видно в их густом потоке.

Если бы кто-нибудь из читателей захотел сейчас попрощаться с Семеном Семеновичем, это трудно было бы сделать.

Знакомый седой хохолок на секунду мелькнул в самой гуще человеческого потока. Семен Семенович Гребешков в последний раз обернулся, весело сказал кому-то:

— До свиданья, до встречи в будущем!..

И окончательно скрылся в толпе.

В. Дыховичный, М. Слободской

СТАКАН ВОДЫ

Редактор Т. Бархударян

Рисунки художника Е. Ведерникова П

Переплет Г. Валька

Худож. редактор В. Бродский Техн. редактор А. Бодров

А08268 Подл, к печати с матриц 11/УН 1956 г. Бумага 84х108*/м» 3,625 б. л. * 11,89 п. л. Уч. — изд. л. 11,05 Тираж 75 000 экз. Цена 4 р. 85 к. Зак. 1725

Типография «Красное знамя» изд-ва Молодая гвардия. Москва, А-55, Сущевская, 21.