Сталь остается

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Эгар выехал за пару часов до рассвета.

Спешить было некуда; скаранаки обычно хоронили умерших поблизости от места временной стоянки, а их миграции по степи носили сезонный характер. Вот почему с наступлением очередной годовщины смерти Эркана клан неизменно оказывался где-то неподалеку от могилы. Приближение ее совпадало с переменами в небе, с поворотом горизонта, с уходом тепла и крепнущим дыханием зимы, а найти место помогали кое-какие незаметные чужому глазу вехи на продуваемой ветрами равнине.

Так что спешить было некуда.

Но Сула… Она бесила его своей нетерпеливостью, своей прозаичностью, равнодушием к его чувствам. Она не оставляла его в покое, шпыняла и подгоняла, как будто одного ее умения высосать его до капли в постели было достаточно, чтобы заменить все прочее и решить все проблемы.

Да только ж разве девчонка виновата. С какой стати она должна считать, что ты особенный, не такой, как другие?

Вот почему, одеваясь, Эгар сказал ей неправду.

— Последнюю лигу я пройду пешком. В знак уважения.

— Это глупо!

Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не взорваться.

— Таков обычай.

— Ага, как же. — Она фыркнула. — Когда мой дед откинулся, ничего такого не было.

— Это ведь было недавно?

Сула уставилась на него.

— Что ты хочешь этим сказать?

Я хочу сказать, что помню твоего деда еще молодым парнем. Я хочу сказать, что по годам мог бы быть твоим отцом. Я хочу сказать, девочка, что тебе только шестнадцать, а ты уже сидишь в моей юрте, как будто в собственной. А еще я хочу сказать, что пора бы мне завязывать со всем этим.

— Ничего, — проворчал Эгар. — Я ничего не хочу этим сказать. Но обычаи — вещь важная, и их надо соблюдать. Они-то и держат клан вместе, не дают нам рассыпаться.

— Думаешь, я слишком молодая для тебя, — заныла Сула. — Хочешь выгнать меня, как выгнал ту воронакскую сучку.

— Не собираюсь я тебя выгонять.

— Как же, не собираешься!

Она разразилась слезами.

Пришлось успокаивать. Обнимать. Тереться носом о ее шею. Нашептывать что-то на ухо, как упрямой кобылке. Придерживать одной рукой подбородок и вытирать слезы другой. Пришлось пересилить холодную, стылую печаль, набухавшую где-то под ребрами, растянуть губы в улыбке, когда она перестала плакать, да еще щекотать ее и тискать через красную войлочную поддевку, которую Сула вытащила из его сундучка. И мало того что вытащила и напялила на себя, так еще и разгуливала в ней по всему стойбищу, лишний раз тыча всем в лицо, что она теперь спит в юрте вождя.

Надо будет поговорить с ней.

Когда-нибудь.

— Послушай, — сказал он наконец. — Сейчас уже холодно. В седле согреться трудно. Вот в чем дело. Пойду пешком — согреюсь. Может, как раз с этого обычай и начался, как думаешь?

Сула неуверенно кивнула, шмыгнула носом, потерла глаз. Он едва не застонал — в этот момент она выглядела совсем еще ребенком.

И так всегда. Начинают они все как шалуньи да кокетки, а заканчивают тем, что плачут тебе в рубашку. Как дети.

Разве мало того, что на нем ответственность за весь клан? Разве мало того, что он вернулся, бросил Ихелтет, где у него было все, и приехал домой, чтобы быть со своим народом? Разве мало того, что он и сам сдохнет здесь, как отец, и никогда больше не увидит Имрану?

Ответа Эгар не услышал.

Не скули и не жалуйся, как девчонка. Да нет, ты хуже девчонки — эта-то хоть плачет о будущем, о чем-то таком, что еще, может быть, удастся изменить. Она не проливает горючих слез по прошлому, с которым ты уже ничего не сделаешь.

Возьми себя в руки.

— Послушай, Сула. Я вернусь сразу после рассвета. Как только смогу. А ты меня подождешь. Согреешь постельку, хорошо? — Он состроил шутовскую гримасу, поднял брови, потянулся к ее заднице и груди. — Ты ведь понимаешь, о чем я?

Она хохотнула. Потом приникла к нему долгим, влажным поцелуем. Он поспешил уйти, чтобы не остаться. Марнак уже приготовил коня и ждал — со щитом, копьем, топориком у седла, парой одеял, лучиной для растопки и всем прочим, что могло понадобиться в пути. Держался он на почтительном расстоянии от юрты вождя и, коротая время, вел какой-то серьезный разговор с лагерными караульными. Увидев вышедшего из юрты Эгара, он сразу же подъехал к нему.

— Все в порядке?

— Бывало и лучше. Не передумал?

— Прогуляться с тобой, когда ты в таком настроении? — Марнак пожал плечами. — Будет весело.

Настроение, впрочем, улучшилось, как только они отъехали от лагеря, и чем дальше в степь, тем легче становилось на душе. Косые лучи низкого зимнего солнца заливали траву обманчиво теплым румянцем, и казалось, вечер будет таким всегда. Небо оставалось чистым и голубым, Обруч пересекал его наклонной, искрящейся под стать закату аркой. Налетающий с севера ветерок пощипывал натертые жиром лица. Лошади шли бодро, резвой рысью; время от времени привычный ритм копыт освежало звяканье какой-нибудь металлической части сбруи или вплетенного в гриву талисмана. Раз или два их приветствовали пастухи, возвращающиеся в лагерь на ужин.

Было во всем этом что-то такое, отчего поездка напоминала побег.

— Скучаешь по югу? — спросил он Марнака. — Вернуться не подумываешь?

— Нет.

Эгар взглянул на спутника, удивленный резкостью ответа.

— Серьезно? Что, совсем не скучаешь? Никогда? Даже по шлюхам?

— У меня жена. — Марнак улыбнулся в бороду. — А шлюхи теперь есть и в Ишлин-Ичане.

— Верно.

— Там даже ихелтетские девчонки водятся, если кого интересует.

Эгар кивнул. Об этом он тоже знал.

Приподнявшись в седле, Марнак сделал широкий жест рукой.

— Я хочу сказать, что еще нужно человеку для счастья? Пастбищ хватит на всех, воды сколько угодно, реки спокойные, никто никому не мешает. Налетов почти не бывает — кому этого хочется, те отправляются на юг. Шакалы так далеко на юг и запад не заходят, степные волки и коты практически не досаждают. Мяса запасено столько, что мы уже не знаем, куда его девать. Клан доволен, кругом все свои. Чем меня может заманить Ихелтет? Что там такого особенного?

Что особенного?

Например, вид на бухту, залитую солнцем, бесконечную, до самого горизонта, переливчатую синюю гладь. Высокие белые башни вдоль мыса. Кричащие чайки над пристанью, стук деревянных молотков — это рыбаки чинят старенькие лодки.

Дворики, выжженные солнцем, устланные шевелящимся, стрекочущим ковром насекомых, название которых он так и не научился выговаривать правильно. Декоративные железные решетки на окнах и дверях, узкие белокаменные улочки, прячущиеся от безжалостного зноя. Укромные уголки с прогретыми каменными скамейками в густой тени и тихой музыкой журчащей где-то воды.

Рыночные лотки с горками ярких, налитых соком фруктов, запах которых ощущается за несколько шагов. Философы и стихотворцы, вещающие тут и там с каждого возвышения на широкой площади. Чайные, из которых то и дело доносятся громкие голоса спорщиков, озабоченных всем, что происходит под солнцем: выгодно ли торговать с западными землями, существуют или нет злые духи, не слишком ли велик городской налог на лошадей.

Книги — теплые, увесистые, в кожаных переплетах, издающие едва уловимый, свой особенный запах, когда подносишь их к лицу. И как вздрогнуло виновато сердце, когда он однажды выронил тяжеленный фолиант, и тот, упав на камень, раскрылся на особенно популярной странице, словно разломился пополам вдоль корешка.

Строчки, строчки, строчки черных закорючек текста, и скользящий по ним палец Имраны с длинным ногтем.

Колыхание полупрозрачной шторы, порыв прилетевшего с моря свежего ветерка, его легкое прикосновение, остужающее капельки пота на ее и его коже.

Стихающая суета уходящего дня, крики уличных торговцев, звучащие все печальнее по мере того, как сгущается сумрак, и по всему городу вспыхивают желтыми светлячками окна.

Заунывный призыв к вечерней молитве — и невозможность вырваться из плена тонких, смуглых, пахнущих апельсином рук.

Рейдовые огни рыбацких лодок, поднятых наступающим приливом.

— Да, верно.

Марнак умолк на время, хмуро глядя вперед. Может быть, тоже почувствовал что-то. Потом заговорил. Негромко, бесстрастно.

— На юге мне платили за то, что я убивал. Это хорошо, когда ты молод. Это закаляет тебя, славит твое имя, радует предков в Небесном Доме. Привлекает к тебе внимание небожителей.

— И баб.

Марнак усмехнулся.

— Точно. Но время проходит, и ты больше не молод. Ты вдруг ловишь себя на том, что не получаешь от этого никакого удовольствия. Сказать по правде, я бы и еще раньше вернулся, если бы чешуйчатые не напали.

— Звездный час человечества?

Цитата прозвучала не совсем так, как намеревался произнести ее Эгар. Насмешка растворилась в гордости, которой — после стольких-то лет! — отозвались слова Акала Великого. Марак кивнул сдержанно, так что со стороны могло показаться, будто он просто качнулся.

— Так оно и было. Да только недолго.

— Ага, пока за частоколом копий не увидели своих же.

Марнак пожал плечами.

— Меня это не сильно трогало. Погнался за звонкой имперской монетой, так и жди, что рано или поздно встретишься с лигой. Пойдешь против лиги — скорее всего наткнешься на махака. Тут ничего не поделаешь. Мы ведь и сами раньше с ишлинаками схватывались. Я тоже пару раз дрался за лигу. Еще до того, как империя стала привлекать наемников. И я всегда понимал, что если мы только разобьем ящериц, то обязательно сцепимся со своими же.

— Так почему бы не остаться, не заработать еще немного?

— Я и сам об этом подумывал. Предлагали хорошую должность. Но, повторюсь, все хорошо в свое время, когда ты молод. А я с молодостью давно простился. — Марнак с улыбкой тряхнул головой. Похоже, сам он не часто об этом задумывался. — С годами появляется такое чувство… Выходишь живым из боя и думаешь: как же повезло. Стоишь и не можешь себе объяснить, как же ты уцелел, почему цел, когда все поле завалено телами и залито кровью. Почему небожители оставили тебя в живых. Для какой цели. Что тебе предназначили там, в Небесном Доме. Когда нагрянули чешуйчатые, я решил, что вот он, ответ. Что для этого меня и щадили. Думал, мне суждено погибнуть на войне, и даже был не против — лишь бы помереть достойно.

— Но ты не погиб.

— Нет. — В ответе товарища, как показалось Эгару, прозвучало что-то вроде огорчения. — Не погиб. Выжил даже у Гэллоус-Гэп, а уж там-то — Уранн свидетель — полегли многие. Да и место было подходящее для достойной смерти. Другого такого я не знаю.

Теперь усмехнулся уже Эгар. Только получилось совсем невесело.

— А вместо этого мы все заделались героями, — криво улыбнулся Марнак. — И ты, и я, и даже твой друг-извращенец.

— Послушай, он мне вовсе не…

— А потом глядь — мы уже деремся друг с другом. И все бы ладно, но… — Беспомощный жест. — Старость. Такое чувство, как будто колесо прошло круг и начинает новый. И снова молодые махаки поехали в Ихелтет, спеша встать в поредевший строй и не представляя даже, что их там ждет.

— Да, помню. — Больше всего раздражали тогда сияющие счастливые лица юных рекрутов, так напоминающие его собственное десятью годами ранее. — Чудные времена.

— А ты помнишь ту карусель, что кириаты поставили в Инвале? — Марнак стащил шапку, почесал голову. — Ту, с деревянными лошадками?

— Помню. Сам катался на ней пару раз.

— А знаешь, что бывает, когда эта штуковина останавливается? Ты сидишь, привыкая к тому, что мир больше не кружится, а вокруг новые лица, по большей части детские, и все горят желанием поскорее залезть на этих лошадок. Ты сидишь и не знаешь, хочешь сойти или остаться, сделать еще круг, а потом вдруг как обухом по голове… — Марнак нахлобучил шапку, взглянул искоса на Эгара. — Ты вдруг понимаешь, что не хочешь этого. Ты даже не уверен, что тебе вообще это понравилось.

Они рассмеялись, открыто и громко. Напряжение слетело. Негромкие человеческие звуки недолго повисели над бескрайним простором и растворились в растянувшейся до горизонта тишине, ушли в ветер, как капли мочи в землю.

— Знаешь, — сказал Марнак, ощутив, наверно, гнет тишины и не желая уступать ей, — а я однажды сломал эту Дурацкую лошадку. Не рассказывал? Свалился и сломал. Они еще требовали денег на починку, половину недельного жалованья. А когда я отказался, даже вызвали городскую стражу. Так ты не слыхал?

Вообще-то Эгар слышал историю не раз, но сейчас лишь покачал головой, давая приятелю возможность погрузиться в прошлое, еще раз пережить веселое приключение с лазанием по стенам, прыжками с крыши на крышу, погонями, вторжением в гарем и еще кое-какими деталями, придуманными Марнаком по ходу повествования. В былые времена они садились вокруг костра и точно так же слушали затертые, всем знакомые легенды о Такаваче и Добродетельной Русалке.

Когда Марнак закончил — благополучным бегством через реку и своевременным, до рассвета, возвращением в казармы, — когда смех их снова высушил и унес ветер, вождь кивнул и вытащил из запасников собственную историю. О том, как не вовремя вернувшийся домой имперский рыцарь обнаружил тогда еще молодого Эгара в постели со всеми своими четырьмя женами.

— И знаешь, что больше всего его возмутило? Знаешь, что он орал, стоя перед кроватью и размахивая этой своей игрушечной сабелькой? Что, мол, да, Откровение позволяет мужчине иметь до шести жен, но оно категорически запрещает забавляться больше чем с одной зараз. — Эгар бросил поводья и раскинул руки. — Ну откуда ж мне было знать?

Смех.

И еще одна история.

В конце концов они подъехали к могиле Эркана. Разговоры прекратились. Мужчины переглянулись. На пару часов они смогли отвлечься, забыть, куда направлялись, но теперь время вышло. Эгар спешился.

— Спасибо за компанию.

— Мм…

Марнак огляделся. Небольшой холм, одинокое кривоватое деревце с запутавшимся в голых ветках клубком солнца. Неуютное место. Место не для живых.

— Не беспокойся, — негромко сказал Эгар. — Он был хорошим человеком при жизни — не сделает ничего плохого и теперь.

Марнак поморщился. Не все махаки придерживались того мнения, что хорошие люди обязательно становятся хорошими духами. Духа нужно ублажать, независимо от его происхождения, ритуалы требуется блюсти. Так говорил шаман. Никто не объяснял толком, почему должно быть именно так, но общее мнение сходилось на том, что отступление от традиций чревато большими неприятностями как для самого нарушителя, так и для всего клана.

— Ладно, трогай. Если постараешься, успеешь вернуться домой до ночи. — Марнак развернул коня. — И вот что. Если Сула спросит, скажи, что последние полмили я прошел пешком, ладно?

Марнак усмехнулся через плечо.

— Ладно.

Он щелкнул языком, пришпорил коня, перевел его сначала на рысь, а потом и в галоп. Вскоре всадник и лошадь превратились в точку, которая постепенно растворилась во мраке. Эгар вздохнул и повернулся к могиле родителя.

Ничего особенного она собой не представляла. Зимой земля в степи твердая, копать трудно, так что могила получилась неглубокая. Сверху ее завалили камнями, на сбор которых ушел целый день. В изножье поставили традиционную пирамидку, раскрашенную цветами скаранакских кланов и защищенную железными талисманами, развешанными на плетях из буйволовой кожи. Камни посыпали лепестками степной розы и крокуса, в изголовье посадили саженец карликового дуба, чтобы со временем тень защищала Эркана от летнего зноя.

За прошедшее время краски поблекли, а висевшие над головой голые ветки выросшего дерева напоминали руки скелета. Остались только железные украшения, хотя — Эгар прищурился — двух-трех талисманов все же не хватало. Похоже, их украли за прошедший год.

— Воронакские негодяи, — пробормотал он.

Других здесь не бывает, только разведчики с юга. Он видел могильные обереги воронаков в ихелтетских музеях, но никогда не мог вразумительно объяснить, почему это вызывает у него такую злость. В империи терпимо относились к другим верованиям, но за этой терпимостью ощущалось высокомерное превосходство цивилизованных сторонников Откровения. В конечном счете им было наплевать на чужие чувства, и его это неизменно бесило.

Ладно, давай-ка займемся делом.

Он оставил коня пощипывать травку невдалеке от могилы, откупорил привезенную с собой фляжку с рисовым вином и, держа ее в руке, постоял над могилой.

— Привет, отец, — вслух сказал Эгар. — Принес тебе кое-что особенное.

Ответом ему был лишь порыв ветра.

— Хорошая штука. Я только ее на юге и пил. В таверне, что возле бухты, рядом с домом Имраны. Тебе бы там тоже понравилось. Место шумное, много парней с верфи, а они любят строить из себя героев. Дверь откроешь — и перед тобой море. — Он помолчал, глядя на каменную пирамидку. — Хотел бы я показать тебе море.

Эгар моргнул. Прокашлялся.

— Даже не верится, что теперь это вино продают в Ишлин-Ичане. Вот я и прихватил. Обошлось, конечно, недешево, но я же вождь. Могу себе позволить!

Расслабься, Эг. Впереди целая ночь, а солнце еще не зашло.

Он поднял фляжку, наклонил и, держа над землей, принялся поливать могилу, описывая рукой небольшие круги. Рисовое вино растекалось по камням, сбегая в темные щели между ними. Когда фляжка опустела, он вытряхнул последние капли и осторожно поставил ее у основания пирамиды. Рука замерла. Эгар повернул голову, прислушиваясь к ветру. Потом резко выпрямился. Поморщился — то ли от внезапной боли в костях, то ли от чего-то еще. Он снова откашлялся.

— Что ж, наверно, надо развести огонь.

Эгар расседлал коня, с солдатской аккуратностью снял оружие, одеяла, припасы. Развернул узелок со щепой для растопки, составил ее домиком на голом клочке земли, отмечавшем место прежних бдений. Солнце выпуталось из веток и повисло над горизонтом. Он поежился. Несколько раз огляделся. Прошелся, собирая сломанные бурей сучки, принес их к огню, поломал, сложил все кучкой. Собранного должно было хватить до рассвета, но запас никогда не помешает. К тому же работа помогала согреться, избавиться от неприятной дрожи в костях.

Эгар опустился на колени. Как и большинство махаков, трут и сухой мох он носил в мешочке под рубашкой. Высек искру. Мох схватился, и Эгар бережно поднес его к щепе, подержал, пока пламя не перекинулось на дерево, поворошил. Некоторое время он сидел, склонив голову, глядя на огонь. Из-под щепок потянулся дымок, желто-красные язычки побежали вверх. Дерево вспыхнуло, затрещало. В лицо пахнуло теплом, глаза заслезились от дыма. Он снова поднялся, отступил в сумрак и холод. Убрал мешочек, отряхнул руки. Оглянулся на узловатый, кривой дуб и закатное солнце.

— Ну вот, отец, я…

Возникла фигура.

По сердцу как будто ударили молотом, ледяные пальцы страха сдавили грудь, и рука метнулась к рукояти ножа на поясе.

Это был не отец.

По крайней мере, внешне ничего похожего. Длинная поношенная накидка из сшитых кусочков кожи — такие носили капитаны лиги, шляпа с мягкими полями, сдвинутая вперед, чтобы скрыть лицо, хотя в том не было необходимости — солнце висело у него за спиной. Ничего подобного Эркан, шумный, по-мальчишески непоседливый, кочевник до мозга костей, никогда не носил и носить бы не стал.

Нет, он бы такое и мертвый не надел.

Эгар почувствовал, как дрогнул уголок рта. Изумление и страх сменились холодной расчетливостью солдата. Незнакомец в накидке, похоже, явился один. Ни сообщников, ни оружия, ни лошади поблизости — ничего не видно. Эгар скосил глаз — его конь спокойно пощипывал травку, никак не реагируя на незнакомца, оружие, топор и копье, лежало на месте. Невероятно, как он позволил кому-то подойти так близко и ничего не заметил.

Пальцы сжали рукоять ножа.

— Я тебя не трону, Сокрушитель драконов.

Голос прозвучал как будто издалека, словно его принес ветер. Эгар вздрогнул от неожиданности.

— Ты знаешь меня?

— Некоторым образом да. Я могу подойти ближе?

— Ты вооружен?

— Нет. Мне оружие ни к чему.

— Ты шаман?

Фигура в накидке оказалась вдруг в паре футов от него. Это случилось так быстро, что Эгар даже не заметил, как незнакомец переместился. Холодная рука стиснула запястье так, что он не смог бы выхватить нож, даже если бы от этого зависела жизнь. Лицо под шляпой надвинулось, сухое, обтянутое кожей, с суровыми глазами. В воздухе пахнуло чем-то кисловатым, такой запах шел иногда от кириатской пивоварни, что находилась южнее Ан-Монала.

— Времени мало, — предостерег голос, по-прежнему звучавший издалека. — Твои братья собрались убить тебя.

И все.

Фигура исчезла.

Эгар дернул руку, которую уже никто не сжимал, и едва не упал. Рванул из ножен кинжал. Обернулся. Никого. Незнакомец пропал. Растворился в стылом воздухе или высокой траве, как унесенная ветром память о голосе, как кисловатый запах, смешавшийся с дымком от костра. Как невидимый след от пальцев на запястье.

Эгар еще раз огляделся, сдерживая дыхание, держась за нож. Тихо. Только серый сумрак сгущался над степью.

Обруч в небе — как окровавленное полукружье. Пирамидка на отцовской могиле. Пустая фляжка у камня. Черный силуэт дерева.

— Мои братья в Ишлин-Ичане, — сказал Эгар в тишину. — Напиваются.

Он повернулся к западу, в сторону далекого города. Бросил взгляд на опускающееся за горизонт солнце.

И увидел приближающиеся силуэты всадников.