Старая болезнь

Глава восемнадцатая

Лодка доставила их на борт «Ташуджу» около полуночи. Когда они подплывали к трапу, то увидели, что на палубе их уже ждут капитан с деревянной ногой и доктор. Позади них в белой куртке, уперев руки в бока, стоял Малыш Халиль.

Зулейха, будто увидев знакомых после долгой разлуки, вскочила с места так резко, что лодка закачалась, и замахала им руками. В эту секунду она поняла, что, сама того не замечая, странным образом привязалась ко всем этим людям.

Когда она поднялась на палубу, к ней подошел Халиль с таким видом, будто хотел сообщить что-то секретное. Он сказал, что готовый к отплытию пароход проследует мимо Мидилли ночью и он не сможет ей показать холм, где находится милый его сердцу Йере. И с этим ничего нельзя было поделать. Но Зулейха вместе с Халилем сильно опечалились, будто потеряли что-то очень ценное.

Этой ночью доктор, который почти всегда рано укладывался спать на плетеное кресло на палубе, против обыкновения, ждал их. Он засмеялся, когда Зулейха погладила его руки. Его пальцы всегда были немного припухшими, несмотря на общую худобу. Глаза доктора мило заблестели.

— Ну вот мы наконец и свиделись… Надолго же вы пропали… — сказал он, а потом пообещал Зулейхе: — Сегодня уже поздно, но завтра мы с вами сыграем в нарды.

Зулейха с удивлением замечала, как этот человек начинал занимать важное место в ее жизни. Иногда она ощущала, как внутри шевелилось чувство, похожее на то, которое так сильно привязало ее к отцу.

В первый день, когда она его только увидела, этот хворый старик показался ей просто воплощением безысходности. Старость неизбежна для всех, а тут еще такое несчастье — потерять молодого сына, а потом еще в таком состоянии, больным и разбитым, ехать в Анатолию искать работу! Большего несчастья даже представить себе невозможно! И вместе с тем Зулейха стала замечать, что время шло, и старик плакал уже не так горько. Он стал мало-помалу чем-то интересоваться и даже радоваться.

В свое время он собирал четки. Оказалось, что у него даже была небольшая коллекция, которую ему пришлось продать, когда он отправлял сына в Европу. Даже сейчас казалось, что азарт коллекционера в нем еще не совсем угас.

Когда он узнал, что ценный подарок, лежащий в сумочке Зулейхи, — четки, глаза его заблестели, и он сразу же захотел на них взглянуть.

Для Зулейхи не составляло труда самой определить, из какого дерева или камня были изготовлены четки. Но, заметив, что доктор, испуганно глядя на них, хочет сам себе это напомнить, догадалась, что в нем говорил больше былой интерес, чем желание оказать ей услугу. Доктор надел очки и принялся пристально рассматривать четки, которые Зулейхе достались путем долгих поисков. Он потер их в ладонях и, закрыв глаза, глубоко вдохнул их запах и сказал:

— Амбра самого высокого качества.

Зулейха заметила, что этот запах его просто одурманил, и ответила:

— Если позволите, я вам их подарю.

— Мне? Эти четки? Нет, не возьму. Ни за что на свете не возьму…

Доктор отказывался от подарка с упрямством, которое встречается только у стариков, и с силой сжимал дрожащие руки в кулак, будто боясь, что подарок ему всунут насильно.

Тогда Зулейха ему пригрозила, что обидится и не будет играть с ним в нарды, и детским жестом, который давно вошел у нее в привычку, положила кисть правой руки на его руку.

— Откройте руку, — приказала она и наклонилась.

Доктор понял, что Зулейха может обидеться, и разжал пальцы, но четки не взял.

Однако на следующее утро он захотел взглянуть на четки еще раз, сказав, что не все внимательно рассмотрел. Зулейха, многозначительно улыбнувшись, повторила вчерашнюю просьбу. На этот раз он, совершенно не противясь, принял подарок.

Бедняга признавал этим поступком, как сильно раскаивался этой ночью. Вот она, старость!

Доктор был так уверен в таком исходе, что даже приготовил Зулейхе ответный подарок: обернул в золотую фольгу от шоколадки кольцо с мерцающим гиацинтом и положил в карман жилетки…

Он достал из сафьянового чехла небольшое прицепленное к цепочке от часов увеличительное стекло, оставшееся еще со времен, когда занимался коллекционированием, протянул его Зулейхе и сделал совершенно невиданный комплимент:

— Если вы посмотрите внимательно, то увидите, что внутри камешка мерцают крошечные искорки, размером не больше игольного ушка, прямо как в ваших глазах.

Зулейха очень удивилась, как этот старик, о котором она думала, что окружающие вещи представляются ему смутными тенями, словно в тумане, подметил то, чего не замечали даже самые близкие друзья, и смущенно засмеялась.

Непроизвольно она положила руку ему на плечо и сказала:

— Если так и дальше пойдет — комплименты да подарки, — то мы с вами, эфенди, того гляди, еще и влюбимся друг в друга по уши…

Но когда, повернув голову, увидела рядом Юсуфа, тут же устыдилась своей развязной шутки.

Теперь после полудня они обычно оставались с доктором на палубе под тентом, играли в нарды и говорили о том о сём.

Здравые мысли остались в голове старика, хотя на первый взгляд этого и не скажешь. Особенно если речь заходила о его детских воспоминаниях, говорил он очень живо, глаза и мысли сразу прояснялись.

Зулейха заметила его особый интерес к пустым пачкам из-под сигарет и особенно к жестяным коробочкам: где бы они ни попались ему под руку, он их уносил себе в каюту.

Однажды в часы бодрствования доктор объяснил ей эту не совсем обычную привычку:

— Это увлечение многих стариков. Память ухудшается с годами, воспоминания тускнеют. Человек доходит до того, что не может вспомнить, что и куда положил. Это просто беда для одиноких стариков вроде меня, которым приходится самим со всем управляться. Разойдется у меня вдруг где шов на одежде, мне нипочем ни очки, ни иголку с ниткой не найти, а если вдруг ночью проснусь от какого недомогания, с трудом найду коробку спичек и лекарства… Мне много спокойнее, если всю эту мелочь по таким коробочкам разложу… Да, дитя мое, в этих коробочках я с помощью рук нахожу то, что не могу найти на сгнивших полках разума с помощью памяти…

Беседуя с доктором на самые разные и сокровенные темы и слыша от него подобные речи, Зулейха понимала, что он был человеком, много всего перечитавшим и передумавшим в свое время.

Разговаривая со своим пожилым другом, Зулейха всегда была начеку, чтобы ни словом не обмолвиться о том, что могло напомнить ему о сыне. Но однажды, несмотря на все старания, все-таки оговорилась.

Как-то раз когда доктор ни с того, ни с сего спросил: «И почему у вас нет детей, были бы, так радовали бы вас», Зулейха сказала только чтобы не оставлять его слова без ответа:

— Может быть, так оно и лучше… Ведь иметь ребенка значит ни с того, ни с сего насочинять себе любовь… а проказники наши могут заболеть, умереть…

И вдруг осеклась, подумав, что эти слова напомнят ему о сыне, и огорчилась.

Однако однажды Эмин-бей разговорился.

— Моему сыну было тогда лет тринадцать-четырнадцать, — начал он и рассказал трогательную историю. И хотя его фразы вроде «у моего сына тогда личико было белое, как слоновая кость», «в это время ребенок очень впечатлительный и сильнее всего привязан к отцу» вонзались в сердце Зулейхи, как стрелы, она ничем не выдала своего волнения, и улыбалась все так же спокойно.

Именно после этого разговора Зулейха обратила внимание на доктора и решила, что в душе он не был таким несчастным, каким казался.

Амбровые четки, коробка от сигарет из блестящей жести, — его радовали подобные вещицы. Когда пароход останавливался и команда забрасывала сети в море, он с детским интересом и радостью ждал, что же вытянут из моря. Он даже думал о будущем, строил планы, питал надежды. Он обещал, что если его снова назначат на должность доктора в Гюльнаре, он снимет цветной домик с садом у кого-нибудь из местных и обязательно пригласит Зулейху с мужем в гости. А сам тоже будет их навещать в Гёльюзу, испросив разрешения у муниципалитета, где-то в середине лета. Ведь плохо надолго оставлять поселок без врача.

Зулейха начала размышлять над тем, что происходило с доктором.

Возможно, старость вовсе не такое жалкое состояние, каким кажется со стороны. Горячность, страдания, приступы безнадежности, доводящие людей до самоубийства, — все это идет от непрерывно работающих легких молодого тела, от лихорадочно бьющегося сердца. Но когда сердце износится, одряхлеет тело, утолщатся сосуды, голова больше не бунтует, душа теряет способность воспламеняться и пылать, и человек, словно гнилой зуб, из которого удалили все нервы, строит последний мир надежд из осколков памяти, из увлечений всякими мелочами вроде четок и жестяных коробочек. И в этой беспечности его и застает смерть.

Ничто не внушало опасений за здоровье доктора, кроме иногда случавшихся приступов удушья. А радость и жизненная сила, которые, казалось, все возрастали по мере того, как он привязывался к Зулейхе, даже придавали ему вид нормального человека. Но некоторые симптомы, появлявшиеся в те периоды, когда он часто дремал в плетеном кресле — то, как у него медленно закатывались глаза, а губы поджимались и бледнели, — Зулейхе казались признаками близкой смерти. То же она замечала в последние дни жизни своего отца.

Первым, кого Зулейха встретила на следующий день на палубе, был капитан с деревянной ногой.