Степень свободы

Загородная прогулка

Борис Введенский достал из кармана пачку сигарет.

Он сделал это очень быстро, но Серафим Данилов среагировал еще быстрее.

Завизжали тормоза, машина Введенского пошла зигзагом, пачка оказалась растоптана.

Правую ногу детектива Серафим не задел, хотя очень старался. Он изо всех сил долбанул каблуком по тому месту, где только что был носок Введенского, однако попал по пустой педали тормоза.

— Неправильно, — сказал Борис, когда машина остановилась. — Ложная опасность. Это были сигареты.

Они проводили последнюю тренировку перед операцией, кружа в «жигулях» Введенского по пригородным дорогам.

Тренировка помимо упражнений в отражении внезапной атаки включала также краткий курс автостопа.

Введенский с широкой улыбкой, теряющейся в усах и бороде, выходил на середину проезжей части, делал руками жест «Я хочу обнять земной шар» и шел навстречу первому попавшемуся грузовику.

Грузовик останавливался, потому что у шофера не было другого выхода. Иначе пришлось бы давить волосатика, а за это у нас (как и везде) сажают в тюрьму.

У Серафима так не получалось, но машины останавливались все равно — робкий юноша интеллигентного вида в маечке с надписью «I love you, Olga» и профилем Пушкина внушал доверие и желание помочь.

Серафим проезжал на попутке километров десять-пятнадцать, а потом выходил и пересаживался обратно к Введенскому.

Из одной машины ему очень не хотелось уходить. Никто его, собственно, и не гнал. Девушка по имени Ольга, прочитав надпись на футболке Серафима, прониклась к нему ответной любовью и была готова отвезти его к себе домой и оставить ночевать. Серафим только диву давался — почему это раньше его преследовали непреодолимые трудности в сфере общения с девушками и особенно знакомства с ними. Может, дело в маечке, которую дал ему тонкий психолог Введенский.

Серафиму очень хотелось остаться с Ольгой, но он любил Настю и к тому же был человеком долга. Он обещал Введенскому помочь — а значит, все остальное побоку.

Ольга дала Серафиму свой телефон, вырвала у него обещание позвонить и напутствовала его словами:

— Если тебя беспокоит разница в возрасте, то это зря. Пять лет — не разница.

Ей был двадцать один год, а Серафиму недавно исполнилось шестнадцать, и он мог свободно и безбоязненно вести половую жизнь в полном согласии с новым Уголовным кодексом.

Впрочем, сейчас Серафима нисколько не беспокоила разница в возрасте. Его беспокоила предстоящая операция.

Еще Серафима тревожили домашние проблемы. Два дня назад он впервые сделал то, что многие подростки совершают лет в тринадцать — поругался с родителями по поводу своей личной свободы.

Нет, на самом деле ссоры бывали и раньше. Но прежде Серафим, как правило, боролся за свое право сидеть дома безвылазно, не ездить в пионерлагерь, не ходить с классом в поход, не переться с мамой в лес по грибы или с папой на рыбалку, а читать себе спокойно книжки.

А теперь он вдруг поднял бунт с прямо противоположными целями.

— Я не обязан отчитываться перед тобой о каждом своем шаге, — кричал он матери. — Я тебе не раб и не заключенный. У меня тоже могут быть свои дела!

Сегодня он собирался ночевать у Введенского, чтобы завтра не проспать и чтобы еще раз повторить все детали операции. А еще — чтобы настроиться, войти в рабочий режим и не растратить энергию в бессмысленной ссоре с родителями.

— Я еду на дачу к одной девушке, — сказал он маме по телефону. — У нее день рождения, и она меня пригласила… Нет, мне не рано интересоваться девушками… Да, я буду ночевать у нее… Нет, не один… А какая тебе разница, с кем? У нее много друзей… И у меня тоже много друзей… Когда вернусь — не знаю. Завтра позвоню… Как только доберусь до телефона.

Мама была крайне недовольна, но Серафим специально выбрал телефонный способ общения — так было проще объясняться.

Еще неделю назад Серафим ни за что не позволил бы себе разговаривать с матерью в таком тоне. Даже если бы ему действительно нужно было поехать на день рождения к девушке, он построил бы разговор совсем иначе. Просил бы разрешения, умолял, на худой конец устроил бы истерику. И только Введенский надоумил его, что есть способ проще.

— А на кой черт тебе родительское благословение? — просто спросил он. — Тебе шестнадцать. По всем законам ты лично несешь полную ответственность за свои действия. Не хочешь расстраивать родителей — предупреди их. Позвони, придумай романтическую историю. Праздник любви, ужин при свечах, танцы у костра. Только ничего не проси и даже не требуй. Просто поставь перед фактом.

Серафим так и сделал — и опять удивился. Все получилось. Мама даже не слишком возражала. Ее беспокоило только, не слишком ли рано ее сын собрался ночевать с девушкой — хотя из разговора явно не вытекало, что он собирается с этой девушкой переспать.

Серафим даже вроде бы намекал, что спать он собирается отдельно от девушки.

Так оно, собственно, и вышло. Правда, квартира у Введенского была однокомнатная и однокроватная. Так что Серафима положили на раскладушке, с которой он мог от начала и до конца наблюдать долгий акт любви между воином тентай-де шестнадцатой ступени и девушкой, мечтающей уехать в Америку.

Впрочем, деликатный юноша стеснялся значительно больше, чем оба любовника вместе взятые, а потому повернулся к их кровати спиной и воспринимал акт любви исключительно на слух.