Стихи

Нелепо сгорбившись, застыв с лицом печальным,

овчарка какает. А лес как бы хрустальным

сияньем напоен. И даже песнь ворон

в смарагдной глубине омытых ливнем крон

отнюдь не кажется пророческой. Лесною

дорогой утренней за влагой ключевою

иду я с ведрами. Июль уж наступил.

Дней знойных череда катится в даль, и пыль,

прибитая дождем, ступню ласкает. Томик,

Руслана верного бессмысленный потомок,

мчит, черной молнии подобный, за котом

ополоумевшим. Навстречу нам с мешком

полиэтиленовым, где две рыбешки вяло

хвостами шевелят, бредет рыбарь бывалый

Трофим Егорович: «Здорово, молодежь!

Ну у тебя кобель! Я чай, не напасешь

харчей для этакой орясины!» Докучный

рой комаров кружит над струйкой сладкозвучной

источника. Вода в пластмассовом ведре

прохладна и чиста. И Ленка во дворе

пеленки Сашкины полощет, напевая

мелодью Френкеля покойного. Цветная

капуста так и прет, свекольная ботва

пышна… Любезный друг, картина не нова:

дубравы мирной сень, дубровы шум широкий,

сребристых ив гряда, колодезь кривобокий

и, словно фронтиспис из деревенских проз,

в окне рябины гроздь и несколько берез.

И странный взгляд козы, и шип гусей змеиный,

златых шаров краса, незлобный и невинный

мат шильковских старух, и жгучий самогон,

и колорадский жук, и первый патиссон.

Так, Игорь, я живу на важных огородах.

Казалось бы, давно в элегиях и одах

я должен бы воспеть пустынный уголок.

Чем не Тригорское? Гармонии урок

дают мне небеса, леса, собаки, воды.

Казалось бы. Ан нет! Священный глас природы

не в силах пробудить уснувшей лиры звук.

Ах, как красиво все, как тихо все вокруг!

Но мысль ужасная здесь душу посещает!

Далекий друг, пойми, мой робкий дух смущает

инфляция! Уже излюбленный «Дымок»

стал стоить двадцать пять рублей. А денег йок!

Нет денег ни хрена! Товар, производимый

в восторгах сладостных, в тоске неизъяснимой,

рифмованных словес заветные столбцы

все падают в цене, и книгопродавцы

с поэтом разговор уже не затевают.

Меж тем семья растет, продукты дорожают,

все изменяется. Ты, право, б не узнал

наш порт пяти морей. Покойный адмирал

Шишков в своем гробу не раз перевернулся

от мэрий, префектур, секс-шопов. Развернулся

на стогнах шумный торг – Гонконг, Стамбул, Тайвань

соблазнов модных сеть раскинули и дань

сбирают со славян, забывших гром победы.

Журнальный балагур предсказывает беды.

А бывший замполит (теперь политолог)

нам демократии преподает урок.

А брокер с дилером и славный дистрибьютер

мне силятся продать «тойоту» и компьютер.

Вотще! Я не куплю. Я покупаю с рук

«Имбирную». О да! Ты прав, далекий друг, —

вкус препротивнейший у сей настойки горькой.

С аванса я куплю спирт «Роял»… Перестройка

закончена. Теперь нам, право, невдомек,

чем так прельщал умы хитрейший «Огонек»,

честнейший «Новый мир», Коротич дерзновенный

и «Moscow news». Увы! Читатель развращенный

листает «Инфо-СПИД» и боле не следит

за тем, кто, наконец, в сраженьи победит —

свободы друг Сарнов иль Кожинов державный.

Литературочка все более забавна

и непристойна. Жизнь, напротив, обрела

серьезность. Злой Кавказ кусает удила,

имамов грозных дух в нем снова закипает

и терпкой коноплей джигитов окрыляет.

Российский патриот, уже слегка устав

от битв с масонами и даже заскучав

от тягостной борьбы с картавою заразой,

все пристальней глядит на сыновей Кавказа,

что, честно говоря, имеет свой резон,

но лично мне совсем не нравится. Кобзон

отметил юбилей. Парнишка полупьяный

«I need your love» в метро играет на баяне.

В пивной Гандлевского и Витю Коваля

блатные пацаны избили. П…ля

витают в воздухе. А Говорухин бедный

Россию потерял на склоне лет. Намедни

еще была и вдруг – бац! – нету! Где искать?

В Вермонте, может быть?.. Мне, в общем, наплевать

на это все. Но есть предметы, коих важность

не в силах отрицать ни Эпикур вальяжный,

ни строгий Эпиктет. К примеру – колбаса!

Иль водочка! Иль сыр! Благие небеса!

Сколь дороги они и сколь они желанны!

И вот, пока в слезах за склокой Марианны

с кичливою Эстер все Шильково следит,

я отвращаю слух от пенья аонид,

я, как Альбер, ропщу, как Германн, алчу злата,

склоняясь с лейкою над грядкою салата.

Как оной стрекозе, мне песнь нейдет на ум.

Исполнен алчности, озлоблен и угрюм,

прикидываю, как мне обрести богатство.

Поэзия – увы – при всех своих приятствах

низкорентабельна. Конечно, есть Симон

Осиашвили и Ю. Ряшенцев – музон

стихам их придает товарный вид. Ах, Игорь,

когда б я тоже мог спесивости вериги

отбросить и пора-порадоваться всласть!

Ах, пуркуа па? Но нет. Не суждено попасть

мне в сей веселый цех, где некогда царили

Ошанин и Кумач, где Инна Гофф грустила

над тонким колоском, и где мильоны роз

Андрей Андреевич Раймонду преподнес.

Что делать? Может быть, реклама? Мне Кенжеев

советовал. А что? Полночный мрак рассеяв,

сияют Инкомбанк, «Алиса», МММ,

у коей нет проблем, час пробивает Рэм.

Да и завод «Кристалл» явился в новой славе.

И Баковский завод. Да и пахучей «Яве»

пора воспеть хвалу. К примеру – пара строк:

петитом «If you smoke» и крупно «Smoke Дымок!!»

Но это Рубинштейн придумал хитромудрый,

а я ни тпру, ни ну. Упрямая лахудра

все корчит девочку, кривит надменный рот.

Ах, Муза, Музочка! Как будто первый год,

дурилка, замужем. Пора бы стать умнее.

Короче. Отложив бесцельные затеи

поэзии, хочу смиренной прозой впредь

я зарабатывать. Ведь, если посмотреть

на жизнь прозаика, как не прельститься! Бодро

вернувшись утречком с излюбленного корта,

засесть за новый цикл рассказов, за роман,

который уж давно издатель вставил в план.

Так, просидев в тиши родного кабинета

пять или шесть часов, пиджак такого цвета

зеленого надеть, что меркнет изумруд,

и галстук в тон ему. А в ЦДЛе ждут

друзья, поклонники. Уже заказан столик.

Котлетка такова, что самый строгий стоик

и киник не смогли б сдержать невольный вздох.

Вот благоденствие прямое, видит Бог!

Но это все не вдруг! Покамест, Померанцев,

чтоб растолкать толпу таких же новобранцев

и в сей Эдем войти, на сей Олимп взойти,

нам надобно стезю надежную найти.

Что выгодней? Давай подумаем спокойно,

Отбросим ложный стыд, как говорил покойный

маркиз де Сад. У нас, заметим кстати, он

теперь властитель дум и выше вознесен

столпов и пирамид. Пост-шик-модерн российский

задрав штаны бежит за узником бастильским.

Вообще-то мне милей другой французский зэк,

воспетый Пушкиным, но в наш железный век

не платят СКВ за мирную цевницу.

Чтоб рукопись могла перешагнуть границу,

необходимо дать поболее того,

что сытых бюргеров расшевелит. Всего

и надо-то, мой друг, описывать пиписьки,

минет, оргазм, инцест, эрекцию и сиськи,

лесбийскую любовь или любовь педрил,

героем должен быть, конечно, некрофил,

в финале не забыть про поеданье трупа.

А чтобы это все не выглядело глупо,

аллюзиями текст напичкать. Вот рецепт.

Несложно вроде бы. Теперь его адепт

уже Нагибин сам, нам описавший бойко,

как мастурбировал Иосиф Сталин. Ой, как

гнет роковой стыда хотелось свергнуть мне,

чтоб в просвещении стать с веком наравне.

Не получается. Ох, дикость наша, Игорь,

ох, бескультурье, бля! Ведь сказано – нет книги

безнравственной, а есть талантливая иль

не очень – голубой британец так учил.

Я ж это понимал еще в девятом классе!

А нынче не пойму. Отточенные лясы

все тщусь я прицепить и к Правде, и к Добру.

Прощай же, СКВ! Моральности муру

давно уже отверг и Лондон щепетильный,

и ветреный Париж, и Гамбург изобильный.

А строгий Тегеран, пожалуй, слишком строг…

Итак, даешь рубли! Посмотрим на лоток.

Что нынче хавают? Так. Понял. Перспективы

ясны. Наметим план. Во-первых, детективы:

«Смерть в Красном уголке», «Ухмылка мертвеца»,

«Поручик Порох прав», «Кровавая маца»,

«Хореныч и Кузьмич», «Так жить нельзя, Шарапов!»,

«В пивной у Коваля», «Блондинка из гестапо»,

«Последний милилитр», «Цикады», «Дело Швах»,

«Каплан, она же Брик и Айседора», «Крах

коньковской мафии», «Прозренье Левы», «Драма

в Скотопригоньевске», «Месть Бусикеллы», «Мама

на антресолях», «Кровь не пахнет, миссис Мэйн!»,

«Видок и Фантомас», «Таинственный нацмен»,

«Наследник Бейлиса», «Огонь на пораженье,

или 600 секунд», «Сплетенье рук, сплетенье

ног», «Красное пятно», «Не спи в саду, отец!»,

«Гроб на колесиках», «Крантец на холодец»,

«Фас, Томик, фас!» Хорош.

Ну а теперь романы

под Пикуля, Дюма, а то и Эйдельмана:

«Альков графини Д.», «Киприда и арак»,

«Мсье Синекур», «Вадим», «Перхуровский бивак»,

«Нос принца Фогельфрай», «Ошибка комиссара

Ивана Швабрина», «Сын Вольфа», «Месть хазарам»,

«Арзрумский сераскир», «Ксеркс или Иисус»,

«Средь красных голубой, или святая Русь

Нью-Йорку не чета», «Семейство Ченчи», «Платье

поверх халата», «Мой курсив для дам», «Проклятье

Марии Лаптевой», «Кавалергард на той

единственной гражданской», «Домострой

и вольный каменщик».

Затем займусь научной

фантастикою я и мистикою. Звучный

возьму я псевдоним – Дар Ветер. Значит, так:

«Конец звезды Овир», «Космический кунак»,

«Корсар Галактики», «Загадка фараона»,

«Манкурт и НЛО», «Посланники Плутона»,

«Альдебаран в огне», «Хохол на Альтаире»,

«Гробница Рериха», «Пульсар ТК-4»,

«Среди астральных тел», «Меж черных дыр», «Залет

космических путан».

Здесь, Игорь, переход

в раздел «Эротика»: «Физрук и лесбиянки»,

«В постели с отчимом», «Проделки вольтерьянки»,

«Шальвары Зульфии», «Наказанный Ловлас»,

«Маньячка в Гороно», «СВ, иль восемь раз»,

«Бюст Ниночки», «Кошмар ефрейтора Ивашко»,

«Разгневанный Приап», «Чертог сиял», «Монашка

и сенбернар», «Дневник Инессы», «Карандаш,

Фрейд и Дюймовочка», «Всего лишь герпес!», «Паж

на виноградниках Шабли», «Кровосмеситель»,

«Мечты сбываются, иль конский возбудитель»,

«Ансамбль „Березка“ и Краснознаменный хор»,

«Лаисин мелкоскоп», «Техничка и член-корр»,

«Утехи Коллонтай», «Поэт в объятьях кафра»,

«Вот так обрезали!», «Летающая вафля»,

«Цыпленок уточку» и «Черный чемодан».

Вот приблизительно в таком разрезе. План

намечен. Цель ясна. За дело, что ли, Игорь?..

Карман мой пустотой пугает. Раньше фигой

он переполнен был, теперь… А что теперь? —

Свобода! – как сказал Касторский Буба. Верь,

товарищ, верь – Она взошла! Она прекрасна!

Ужасен лик ее. И жалобы напрасны.

Все справедливо, все! Коль хочешь рыбку съесть,

оставь и панску спесь, и выпендреж, и честь.

Не хочешь – хрен с тобой… Бесстыдно истекая

слюной стяжательства, я голову теряю

от калькуляции. Но, потеряв ее,

вновь обретаю я спокойствие. Вранье,

и глупости, и страх исчезли. Треволненья

отхлынули. И вновь знакомое гуденье

музыки чую я. Довольно. Стыдно мне

на вольность клеветать! В закатной тишине

я на крыльце курю, следя за облаками,

как Кольридж некогда, как Галич. Пустяками

божественными я утешен и спасен.

И бесом обуян, и ленью упоен.

Не надо ничего. След самолета алый

в лазури так хорош, что жизни будет мало,

чтоб расплатиться мне. Бог Нахтигаль, прости!

Помилуй мя и грех холопский отпусти!

Кабак уж полон. Чернь резвится и блатует.

Прости, бог Нахтигаль, нас все еще вербуют

для новых глупостей, и новая чума

идет на нас, стучит в хрущевские дома,

осклабившись. Так что ж нам делать? Ведь не Сирин

вернулся в Ульдаборг, мсье Пьер все так же жирен,

все так же юморит. Лощеный финансист,

конечно, во сто крат милей, чем коммунист,

и все же, как тогда от мрази густобровой,

запремся, милый друг, от душки Борового!

Бог ему в помощь! Пусть народ он одарит

«Макдональдсом». Дай Бог. Он пищу в нем варит.

И нам достанется. И все же – для того ли

уж полтораста лет твердят – покой и воля —

пииты русские – свобода и покой! —

чтоб я теперь их предал? За душой

есть золотой запас, незыблемая скала…

И в наш жестокий век нам, право, не пристало

скулить и кукситься. Пойдем. Кремнистый путь

все так же светел. Лес, и небеса, и грудь

прохладой полнятся. Туман стоит над прудом.

Луна огромная встает. Пойдем. Не будем

загадывать. Пойдем. В сияньи голубом

спит Шильково мое. Мы тоже отдохнем,

немного погоди. В рябине филомела,

ты слышишь, как тогда, проснулась и запела,

и ветр ночной в листве плакучих ив шумит,

стволы берез во тьме мерцают, и блестит

бутылки горлышко у полусгнивших кладей.

Душа полна тоской, покоем и прохладой.

И черный Том бежит за тению своей

красиво и легко, и над башкой моей,

от самогоночки слегка хмельной, сияют

светила вечные, и вдалеке играет

(в Садах, наверное) гармоника. Пойдем.

Не бойся ничего. Мы тоже отдохнем.

Кремнистый путь блестит, окно горит в сельмаге.

Вослед за кошкой Том скрывается в овраге.

Серо-черной, не очень суровой зимою

в низкорослом райцентре средь волжских равнин

был я в командировке. Звалося «Мечтою»

то кафе, где сметаной измазанный блин,

отдающий на вкус то ли содой, то ль мылом,

поедал я на завтрак пред тем, как идти

в горсовет, где, склонясь над цифирью унылой,

заполнял я таблицы. Часам к девяти

возвращались мы с Васькой в гостиницу «Волга»,

накупивши сырков, беляшей и вина

(в городке, к сожалению, не было водки).

За стеною с эстампом была нам слышна

жизнь кавказцев крикливых с какою-то «Олгой»

и с дежурною по этажу разбитной.

Две недели тянулись томительно долго.

Но однажды в ларьке за стеклянной «Мечтой»

я увидел – глазам не поверив сначала —

«Солнцедар»!! В ностальгическом трансе торча,

я купил – как когда-то – портфель «Солнцедара»,

отстояв терпеливо почти два часа.

Возмущенный Василий покрыл матюками

мой портфель и меня. Но смирился потом.

И (как Пруста герой) по волнам моей памяти

вмиг поплыл я, глоток за глотком…

И сейчас же в ответ что-то грянули струны

самодельных электрогитар!

И восстала из тьмы моя бедная юность,

голубой заметался пожар!

Видишь – медленно топчутся пары в спортзале.

Завуч свет не дает потушить.

Белый танец. Куда ты, Бессонова Галя?

Без тебя от портвейна тошнит!

Быстрый танец теперь. Чепилевский и Филька

вдохновенно ломают шейка.

А всего-то одна по ноль восемь бутылка,

да и та недопита слегка!

Но, как сомовский Блок у меня над диваном,

я надменно и грустно гляжу.

Завуч, видно, ушла. В этом сумраке странном

за Светланою К. я слежу.

И проходит Она в темно-синем костюме,

как царица блаженных времен!

Из динамиков стареньких льется «My woman!».

Влагой терпкою я оглушен.

Близоруко прищурясь (очков я стесняюсь)

в электрическом сне наяву,

к шведской стенке, как Лермонтов, я прислоняюсь,

высоко задирая главу.

Я и молод, и свеж, и влюблен, и прыщами

я не так уж обильно покрыт.

Но все ночи и дни безнадежное пламя

у меня меж ногами гудит!

И отчаянье нежно кадык мне сжимает,

тесно сердцу в родимом дому.

Надвигается жизнь. Бас-гитара играет.

Блок взирает в грядущую тьму.

И никто не поймет. На большой переменке

«Яву» явскую с понтом куря,

этой формой дурацкой сортирную стенку

отираю… Настанет пора

и тогда все узнают, тогда все оценят,

строки в общей тетради прочтут

с посвященьем С.К… Но семейные сцены

утонченную душу гнетут.

И русичка в очках, и физрук в олимпийке,

и отец в портупее, и весь

этот мир, этот мир!.. О моя Эвридика!

О Светлана, о светлая весть,

лунный свет, и пресветлое лоно, и дальше

в том же духе – строка за строкой —

светоносная Веста, и Сольвейг, и даже

влага ласк!.. Но – увы – никакой

влаги ласк (кроме собственноручной) на деле

наяву я еще не видал.

Эвридика была не по возрасту в теле,

фартук форменный грудь не вмещал.

И конечно, поверьями древними веял

ниже юбки упругий капрон.

Ей бы шлейф со звездами, и перья, и веер…

В свете БАМовских тусклых знамен

мы росли, в голубом и улыбчивом свете

«Огоньков», «Кабачков», КВН.

Рдел значок комсомола на бюсте у Светы,

и со всех окружающих стен

(как рентген, по словам Вознесенского) зырил

человечный герой «Лонжюмо».

Из Москвы возвращались с колбаской и сыром,

с апельсинами – даже зимой.

Дети страшненьких лет забуревшей России,

Фантомасом взращенный помет,

в рукавах пиджаков мы портвейн проносили,

пили, ленинский сдавши зачет.

И отцов поносили, Высоцкого пели,

тротуары клешами мели.

И росли на дрожжах, но взрослеть не взрослели,

до сих пор повзрослеть не смогли…

ВИА бурно цвели. И у нас, натурально,

тоже был свой ансамбль – «Альтаир».

Признаюсь, и вокально, и инструментально

он чудовищен был. Но не жир

(как мой папа считал) был причиной того, что

мы бесились – гормоны скорей

и желание не соответствовать ГОСТу

хоть чуть-чуть, хоть прической своей!

«Естердей, – пел солист, – ол май трабыл…», а дальше

я не помню уже, хоть убей.

Фа мажор, ми минор… Я не чувствовал фальши.

«Самсинг вронг…» Ре минор. Естердей.

А еще были в репертуаре пьесенки

«Но то цо» и «Червонных гитар».

«Нэ мув ниц», например. Пели Филька и Венька.

Я завидовал им. Я играл

на басу. Но не пел. Даже «Ша-ла-лу-ла-ла»

подпевать не доверили мне.

Но зато уж ревела моя бас-гитара,

весь ансамбль заглушая вполне.

Рядом с Блоком пришпилены были к обоям

переснятые Йоко и Джон,

Ринго с Полом. Чуть ниже – пятно голубое,

огоньковский Дега… Раздражен

грохотанием магнитофонной приставки

«Нота-М», появлялся отец.

Я в ответ ему что-то заносчиво тявкал.

Вот и мама. «Сынок твой наглец!» —

сообщает ей папа. Мятежная юность

не сдается. Махнувши рукой,

папа с «Красной Звездой» удаляется. Струны

вновь терзают вечерний покой.

А куренье?! А случай, когда в раздевалке

завуч Берта Большая (она

так за рост и фигуру свою прозывалась)

нас застукала с батлом вина?!

(Между прочим, имелась другая кликуха

у нее – «Ява-100».) До конца

буду я изумляться присутствию духа,

доброте и терпенью отца.

Я конечно же числил себя альбатросом

из Бодлера. В раскладе таком

папа был, разумеется, грубым матросом,

в нежный клюв он дышал табаком!

(Это – аллегорически. В жизни реальной

папа мой никогда не курил.

Это я на балконе в тоске инфернальной,

притаившись во мраке, дымил.)

Исчерпавши по политработе знакомый

воспитательных мер арсенал,

«Вот ты книги читаешь, а разве такому

книги учат?» – отец вопрошал.

Я надменно молчал. А на самом-то деле

не такой уж наивный вопрос.

Эти книги – такому, отец. Еле-еле

я до Пушкина позже дорос.

Эти книги (особенно тот восьмитомник)

подучили меня, увели

и поили, поили смертельной истомой,

в петербургские бездны влекли.

Пусть не черная роза в бокале, а красный

«Солнцедара» стакан и сырок,

но излучины все пропитались прекрасно,

льется дионисийский восторг.

Так ведь жили поэты? Умру под забором,

обывательских луж избежав.

А леса криптомерий и прочего вздора

заслоняли постылую явь.

Смысл неясен, но томные звуки прекрасны.

Темной музыкой взвихренный снег.

Уводил меня в даль Крысолов сладкогласый

дурнопьяный Серебряный век.

Имена и названья звучали как песня —

Зоргенфрей, Черубина и Пяст!

Где б изданья сыскать их творений чудесных,

дивных звуков наслушаться всласть!

И какими ж они оказались на деле,

когда я их – увы – прочитал!

Даже Эллис, волшебный, неведомый Эллис,

Кобылинским плешивым предстал!

Впрочем, надо заметить, что именно этот

старомодного чтения круг

ледяное презрение к власти Советов

влил мне в душу. Читатель и друг,

помнишь? «Утренней почты» воскресные звуки,

ждешь, что будет в конце, но опять

Карел Гот! За туманом торопится Кукин.

Или Клячкин? Не стоит гадать.

Пестимея Макаровна строила козни,

к пятой серии Фрол прозревал,

и опять Карел Гот! И совсем уже поздно

соблазнительно ляжки вздымал

Фридрих Штадт, незабвенный Палас. О детанте

Зорин, Бовин и Цветов бубнят.

Масляков веселится и ищет таланты.

Фигуристски красиво скользят.

Литгазета клеймит Солженицера, там же

врет поэт про знакомство с Леже,

и описана беспрецедентная кража,

впрочем, стрелочник пойман уже.

И когда б не дурацкая страсть к зоргенфреям,

я бы к слуцким, конечно, припал.

что, наверно, стыдней и уж точно вреднее,

я же попросту их не читал.

Был я юношей смуглым со взором горящим,

демонически я хохотал

над «Совдепией». Нет, я не жил настоящим,

Гамаюну я тайно внимал.

Впрочем, все эти бездны, и тайны, и маски

не мешали щенячьей возне

с Чепилевским, и Филькой, и Масиным Васькой

в мутноватой сенежской волне.

Или сенежской, как говорили в поселке,

расположенном на берегу,

огороженном – чтобы дары Военторга

не достались лихому врагу.

Старшеклассники, мы с дембелями якшались,

угощали их нашим вином

и, внимая их россказням, мы приучались

приблатненным болтать матерком.

Как-то так уживалась Прекрасная Дама

с той, из порнографических карт,

дамой пик с несуразно большими грудями.

На физре баскетбольный азарт

сочетался с тоскою, такою тоскою,

с роковою такою тоской,

что хоть бейся о стенды на стенах башкою

или волком Высоцкого вой!

Зеркала раздражали и усугубляли

отвращение к жизни, хотя

сам я толком не выбрал еще идеала,

перед старым трельяжем вертясь —

иль утонченность, бледность, круги под глазами,

иль стальной Гойки Митича торс,

или хаер хипповский с такими очками,

как у Леннона?.. Дамы и герлс,

и индейские скво, и портовые шлюхи,

и Она… Но из глуби зеркал

снова коротко стриженный и близорукий

толстогубый подросток взирал.

Но желаннее образов всех оставался

тот портрет над диваном моим.

Как старался я, как я безбожно кривлялся,

чтоб хоть чуточку сблизиться с ним!

Как я втягивал щеки, закусывал губы!

Нет! Совсем не похож, хоть убей.

И еще этот прыщ на носу этом глупом!

Нет, не Блок. Городецкий скорей.

Все равно! Совпадений без этого много!

Ну, во-первых, родной гарнизон

не случайно почти что в имении Блока

был по воле судеб размещен!

Не случайно, я знал, там, за лесом зубчатым

километрах в пяти-десяти

юный Блок любовался зловещим закатом

в слуховое окно! И гляди —

не случайно такие ж багровые тучи

там сияют, в безбрежность маня!

Как Л. Д. Менделееву, друг наилучший

не случайно увел у меня

Свету К.!.. И она не случайно похожа

толщиной на предтечу свою!

Не случайно, отбив ее четвертью позже,

я в сонетах ее воспою!

Воспою я в венках и гирляндах сонетов,

вирелэ, виланелей, секстин,

и ронделей, и, Боже ты мой, триолетов,

и октав, и баллад, и терцин!

И добьюсь наконец! Незабвенною ночью

на залитой луной простыне

Света К., словно Вечная Женственность, молча,

отбивалась и льнула ко мне!

А потом отдалась! Отдавалась грозово!

Отдается и ждет, что возьму!

Я стараюсь, я пробую снова и снова,

я никак не пойму почему!

Что же делать? Ворота блаженства замкнуты!

Ничего, как об стенку горох.

Силюсь вспомнить хоть что-нибудь из «Кама сутры».

Смотрит холодно сомовский Блок.

Чуть не плачу уже. Час разлуки все ближе.

Не выходит. Не входит никак…

………………………………..

И во сне я шептал: «Подними, подними же!

Подними ей коленки, дурак!» —

и проснулся на мглистом, холодном рассвете

безнадежного зимнего дня.

И двойник в зазеркалии кафельном встретил

нехорошей ухмылкой меня.

За стеной неуемные азербайджанцы

принимались с утра за свое

и кричали, смеясь, про какую-то Жанку…

Что ж ты морщишься, счастье мое?

Душ принять не хватало решимости. Боже!

Ну и рожа! Саднило в висках.

И несвежее тело с гусиною кожей

вызывало брезгливость и страх.

И никак не сбривалась седая щетина.

В животе поднималась возня.

И, смешавшись во рту, никотин с помарином,

как два пальца, мутили меня.

Видно, вправду пора приниматься за дело,

за пустые делишки свои.

Оживал коридор. Ретрансляция пела

и хрипела заре о любви.

Господь мой, в утро Воскрешенья

вся тварь воскликнет: Свят, Свят, Свят!

Что ж малодушные сомненья

мой мозг евклидов тяготят?

Я верю, все преобразится,

и отразишься Ты во всем,

и Весть патмосского провидца

осуществится, и Добром

исполнится земля иная,

иное небо. Но ответь —

ужели будет плоть святая

и в самой вечности терпеть

сих кровопийц неумолимых,

ночных зловещих певунов,

бессчетных и неуловимых —

я разумею комаров?

Ужели белые одежды

и в нимбе светлое лицо

окрасят кровию, как прежде,

летучих сонмы наглецов?

И праведник, восстав из гроба,

ужель вниманье отвлечет

от арфы Серафима, чтобы

следить назойливый полет?

Средь ясписа и халкидона

ужель придется нам опять

по шее хлопать раздраженно

и исступленно кисть чесать?

Что говорю? О Боже Правый!

О Поядающий Огонь!

Конечно, ты найдешь управу

на комара, и сгинет он!

Бесчисленные вспыхнут крылья

бенгальским праздничным огнем

и, покружившись, легкой пылью

растают в воздухе Твоем.

И больше никогда, мой Боже,

овечек пажити Твоей

не уязвит, не потревожит

прозрачный маленький злодей.

Аминь. Конечно, справедливы

Твои решенья. Но прости,

я возропщу! Они ж красивы!

Они изящны и просты!

Клещи, клопы – иное дело!

Глисты – тем более, Господь!

Но это крохотное тело,

но эта трепетная плоть!

И легкокрылы, длинноноги,

и невесомы, словно дух,

бесстрашные, как полубоги,

и тонкие, как певчий слух,

они зудят и умирают,

подобно как поэты мы,

и сон дурацкий прерывают

средь благодатной летней тьмы!

Их золотит июньский лучик,

они чернеют, посмотри,

на фоне огнекрылых тучек

вечерней шильковской зари!

Не зря ж их пел певец Фелицы

и правнук Кукин восхвалял,

и, отвернувшись от синицы,

младой Гадаев воспевал!

Так если можно, Боже правый,

яви безмерность Сил Твоих —

в сиянии небесной славы

преобрази Ты малых сих!

Пусть в вечности благоуханной

меж ангелов и голубей

комар невинный, осиянный

пребудет с песенкой своей!

Меж ангелов и трясогузок,

стрекоз, шмелей и снегирей

его рубиновое пузо

пусть рдеет в вечности Твоей

уже не кровию невинной,

но непорочным тем вином,

чей вкус предчувствуется ныне

в закатном воздухе Твоем!

Золотит июльский вечер

облаков края.

Я тебя увековечу,

девочка моя.

Я возьму и обозначу

тишиной сквозной

тонкий, звонкий и прозрачный

милый образ твой.

Чтоб твое изображенье

легкое, как свет,

мучило воображенье

через сотни лет,

чтоб нахальные хореи,

бедные мои,

вознесли бы, гордо рея,

прелести твои,

чтоб нечаянная точность

музыки пустой

заставляла плакать ночью

о тебе одной,

чтоб иных веков мальчишка

тешил сам себя,

от лодыжки до подмышки

прочитав тебя,

от коленок до веснушек

золотых твоих,

от каштановой макушки

до волос срамных,

от сосков почти девичьих

до мальчишьих плеч,

до ухваток этих птичьих

доведу я речь!

И от кесарева шрама

до густых бровей,

до ладошки самой-самой

ласковой твоей,

и от смехотворных мочек

маленьких ушей

до красивых, узких очень,

узеньких ступней,

от колготок и футболки

до слепых дождей,

от могилы до конфорки

у плиты твоей,

от зарплаты до зарплаты

нету ни хрена!

Ты, как Муза, глуповата,

ты умней меня.

От получки до получки

горя нет как нет,

игры, смехи, штучки, дрючки,

вкусный винегрет!

От Коньково до вечерней

шильковской звезды

обведу чертою верной

всю тебя! И ты

в свете легковесных строчек,

в окруженьи строф,

в этой вечности непрочной

улыбнешься вновь —

чтоб сквозь линзы засияли

ясные глаза,

чтоб стояла в них живая

светлая слеза,

чтоб саднила и звенела

в звуковом луче

та царапина на левом

на твоем плече,

чтоб по всей Руси могучей

гордый внук славян

знал на память наш скрипучий

шильковский диван,

чтоб познал тоску и ревность

к счастливому мне

мастер в живопистве первой

в Родской стороне!

Не exegi monumentum!

Вовсе не о том!

Чтоб струилось тело это

в языке родном,

чтобы в сумраке, согретом

шепотом моим,

осветилась кожа эта

светом неземным,

чтобы ты не умирала,

если я сказал,

чтоб яичница шкворчала,

чайник ворковал,

чтобы в стеклах секретера

так же, как сейчас,

отраженье бы глядело

той звезды на нас,

чтобы Томик заполошный

на полночный лифт

лаял вечно и истошно,

тленье победив,

чтобы в точности такой же

весь твой мир сверкал,

как две капельки похожий

сквозь живой кристалл —

в час, когда мы оба (обе?),

в общем, мы уйдем

тем неведомым, загробным,

призрачным путем,

тем путем печальным, вечным,

в тень одну слиясь,

безнадежно, скоротечно

скроемся из глаз

по долинам асфоделей,

в залетейской мгле,

различимы еле-еле

на твоей земле.

Тем путем высоким, млечным

нам с тобой идти…

Я тебя увековечу.

Ты не бойся. Спи.

Любимая, когда впервые мне

ты улыбнулась ртом своим беззубым,

точней, нелепо растянула губы,

прожженный и потасканный вполне,

я вдруг поплыл – как льдина по весне,

осклабившись в ответ светло и тупо.

И зазвучали ангельские трубы

и арфы серафимов в вышине!

И некий голос властно произнес:

«Incipit vita nova!» Глупый пес,

потягиваясь, вышел из прихожей

и ткнул свой мокрый и холодный нос

в живот твой распеленутый. О Боже!

Как ты орешь! Какие корчишь рожи!

И с той январской ночи началось!

С младых ногтей алкавший Абсолюта

(нет, не того, который за валюту

мне покупать в Стокгольме довелось,

который ныне у платформы Лось

в любом ларьке поблескивает люто),

я, полусонный, понял в ту минуту,

что вот оно, что все-таки нашлось

хоть что-то неподвластное ухмылкам

релятивизма, ни наскокам пылким

дионисийских оголтелых муз!

Потом уж, кипятя твои бутылки

и соски под напев «Европы-плюс»,

я понял, что еще сильней боюсь.

Но в первый раз, когда передо мной

явилась ты в роддоме (а точнее —

во ВНИЦОЗМИРе), я застыл скорее

в смущенье, чем в восторге. Бог ты мой!

Как странен был нездешний облик твой.

А взгляд косящий и того страннее.

От крика заходясь и пунцовея,

три с лишним килограмма чуть живой

ничтожной плоти предо мной лежало,

полметра шевелилось и взывало

бессмысленно ко мне, как будто я

сам не такой же… Мать твоя болтала

с моею тещей. И такси бежало,

как утлый челн, в волнах небытия.

И понял я, что это западня!

Мой ужас, усмиренный только-только,

пошел в контрнаступление. Иголки,

булавки, вилки, ножницы, звеня,

к тебе тянулись! Всякая фигня

опасности таила втихомолку.

Розетка, кипяток, котенок Борька,

балкон и лифт бросали в дрожь меня.

А там, во мгле грядущей, поджидал

насильник, и Невзоров посылал

ОМОН на штурм квартиры бедной нашей,

АЭС взрывались… Бездны на краю

уже не за свою, а за твою

тончайшую я шкуру трясся, Саша.

Шли дни. Уже из ложки ела ты.

Вот звякнул зуб. Вот попка округлилась.

Ты наливалась смыслом, ты бесилась,

агукала средь вечной пустоты.

Шли съезды. Шли снега. Цвели цветы.

Цвел диатез. Пеленки золотились.

Немецкая коляска вдаль катилась.

И я забыл мятежные мечты.

Что слава? Что восторги сладострастья?

Что счастие? Наверно, это счастье.

Ты собрала, как линзочка, в пучок

рассеянные в воздухе ненастном

лучи любви, и этот свет возжег —

да нет, не угль – лампадный фитилек.

Чтоб как-то структурировать любовь,

избрал я форму строгую сонета.

Катрена два и следом два терцета.

abba. Поэтому морковь

я тру тебе опять. Не прекословь! —

как Брюсов бы сказал. Морковка эта

полезнее котлеты и конфеты.

abba. И вот уже свекровь

какая-то (твоя, наверно) прется

в злосчастный стих. ccdc. Бороться

нет сил уж боле. Зря суровый Дант

не презирал сонета. Остается

dd, Сашура. Фант? Сервант? Сержант?

А может, бант? Нет, лучше бриллиант.

Я просыпаюсь оттого, что ты

пытаешься закрасить мне щетину

помадою губной. И так невинно

и нагло ты хохочешь, так пусты

старанья выбить лживое «Прости,

папулечка!», так громогласно псина

участвует в разборке этой длинной,

и так полны безмозглой чистоты

твои глаза, и так твой мир огромен,

и неожидан, и притом укромен,

и так твой день бескраен и богат,

что даже я, восстав от мутной дремы,

продрав угрюмый и брезгливый взгляд,

не то чтоб счастлив, но чему-то рад.

Ну вот твое Коньково, вот твой дом

родной, вот лесопарк, вот ты на санках,

визжа в самозабвеньи, мчишься, Санька,

вот ты застыла пред снеговиком,

мной вылепленным. Но уже пушком

покрылись вербы, прошлогодней пьянки

следы явила вешняя полянка,

и вот уж за вертлявым мотыльком

бежишь ты по тропинке. Одуванчик

седеет и лысеет, и в карманчик

посажен упирающийся жук.

И снова тучи в лужах ходят хмуро…

Но это все с тобою рядом, Шура,

спираль уже, а не порочный круг.

«Ну что, читать?.. У Лукоморья дуб

зеленый… Да, как в Шильково… златая…

ну золотая, значит, вот такая,

как у меня кольцо…» Остывший суп

десертной ложкой тыча мимо губ,

ногой босою под столом болтая,

обедаешь, а я тебе читаю

и раздражаюсь потихоньку. Хлюп —

картошка в миску плюхается снова.

Обсценное я сглатываю слово.

«Ешь, а не то читать не буду, Саш!

…на дубе том…» – «Наш Том?!» – «Не понимаю,

что – наш?» – Но тут является, зевая,

легчайший на помине Томик наш.

Как описать? Глаза твои красивы.

Белок почти что синий, а зрачок

вишневый, что ли? Черный? Видит Бог,

стараюсь я, но слишком прихотливы

слова, и, песнопевец нерадивый,

о видео мечтаю я, Сашок.

Твоих волос густой и тонкий шелк

рекламе уподоблю я кичливой

«Проктэр энд Гэмбл» продукции. Атлас

нежнейшей кожи подойдет как раз

рекламе «Лореаль» и мыла «Фриско».

Прыжки через канаву – «Адидас»

использовать бы мог почти без риска.

А ласковость и резвость – только «Вискас»!

Ты горько плачешь в роковом углу.

Бездарно притворяясь, что читаю

Гаспарова, я тихо изнываю,

прервав твою счастливую игру

с водой и рафинадом на полу.

Секунд через пятнадцать, обнимая

тебя, я безнадежно понимаю,

как далеко мне, старому козлу,

до Песталоцци… Ну и наплевать!

Тебя еще успеют наказать.

Охотников найдется выше крыши.

Подумаешь, всего-то полкило.

Ведь не со зла ж и явно не на зло.

Прости меня. Прижмись ко мне поближе.

Пройдут года. Ты станешь вспоминать.

И для тебя вот эта вот жилплощадь,

и мебель дээспэшная, и лошадь

пластмассовая, и моя тетрадь,

в которой я пытаюсь описать

все это, и промокшие галоши

на батарее, и соседский Гоша,

и Томик, норовящий подремать

на свежих простынях – предстанут раем.

И будет светел и недосягаем

убогий, бестолковый этот быт,

где с мамой мы собачимся, болтаем,

рубли считаем, забываем стыд.

А Мнемозина знай свое творит.

И так как мне бумаги не хватило,

я на твоих каракулях пишу.

И вот уже благодаря у-шу

китаец совладал с нечистой силой

по НТВ, а по второй – дебилы

из фракции какой-то. Я тушу

очередной окурок. Что там снится

тебе, мой ангел? Хмурая столица

ворочается за окном в ночи.

И до сих пор неясно, что случится.

Но протянулись через всю страницу

фломастерного солнышка лучи.

«Что это – церковь?» – «Это, Саша, дом,

где молятся». – «А что это – молиться?»

Но тут тебя какая-то синица,

по счастью, отвлекает. Над прудом,

над дядьками с пивком и шашлычком

крест вновь открытой церкви золотится.

И от ответа мне не открутиться.

Хоть лучше бы оставить на потом

беседу эту. «Видишь ли, вообще-то,

есть, а верней, должно быть нечто, Саш,

ну, скажем, трансцендентное… Об этом

уже Платон… и Кьеркегор… и наш

Шестов…» Озарены вечерним светом

вода, и крест, и опустевший пляж.

Последние лет двадцать – двадцать пять

так часто я мусолил фразу эту,

так я привык, притиснув в танце Свету

иль в лифте Валю, горячо шептать:

«Люблю тебя!» – что стал подозревать,

что в сих словах иного смысла нету.

И все любови, канувшие в Лету,

мой скепсис не могли поколебать.

И каково же осознать мне было,

что я… что ты… не знаю, как сказать.

Перечеркнув лет двадцать – двадцать пять,

Любовь, что движет солнце и светила,

свой смысл мне хоть немножко приоткрыла,

и начал я хоть что-то понимать.

Предвижу все. Набоковский фрейдист

хихикает, ручонки потирает,

почесывает пах и приступает

к анализу. А концептуалист,

чьи тексты чтит всяк сущий здесь славист,

плечами сокрушенно пожимает.

И палец указательный вращает

у правого виска метафорист.

Сальери в «Обозреньи книжном» лает,

Моцарт зевок ладошкой прикрывает,

на добычу стремится пародист,

все громче хохот, шиканье и свист!

Но жало мудрое упрямо возглашает,

как стан твой пухл и взор твой как лучист!

Где прелести чистейшей образцы

представлены на удивленье мира —

Лаура, леди смуглая Шекспира,

дочь химика, которую певцы,

Прекрасной Дамы верные жрецы

делили, и румяная Пленира —

туда тебя отеческая лира

перенесет. Да чтут тебя чтецы!

А впрочем, нет, сокровище мое!

Боюсь, что это вздорное бабье

тебя дурному, доченька, научит.

Не лучше ли волшебное питье

с Алисой (Аней) выпить? У нее

тебе, по крайней мере, не наскучит.

Промчались дни мои. Так мчится буйный Том

за палкою, не дожидаясь крика

«Апорт!», и в нетерпении великом

летит назад с увесистым дрючком.

И вновь через орешник напролом,

и лес, и дол наполнив шумом диким —

и топотом, и тявканьем, и рыком,

не ведая конечно же о том,

что вот сейчас докурит сигарету

скучающий хозяин, и на этом

закончится игра, и поводок

защелкнется, а там, глядишь, и лето

закончено, а там уже снежок…

Такая вот метафора, дружок.

И если нам разлука предстоит…

Да что уж «если»! Предстоит, конечно.

Настанет день – твой папа многогрешный,

неверный муж, озлобленный пиит,

лентяй и врун, низвергнется в Аид.

С Франческой рядом мчась во мгле кромешной,

воспомню я и профиль твой потешный,

и на горшке задумчивый твой вид!

Но я взмолюсь, и Сила Всеблагая

не сможет отказать мне, дорогая,

и стану я являться по ночам

в окровавленном саване, пугая

обидчиков твоих. Сим сволочам

я холоду могильного задам!

Я лиру посвятил сюсюканью. Оно

мне кажется единственно возможной

и адекватной (хоть безумно сложной)

методой творческой. И пусть Хайям вино,

пускай Сорокин сперму и говно

поют себе усердно и истошно,

я буду петь в гордыне безнадежной

лишь слезы умиленья все равно.

Не граф Толстой и не маркиз де Сад,

князь Шаликов – вот кто мне сват и брат

(кавказец, кстати, тоже)!.. Голубочек

мой сизенький, мой миленький дружочек,

мой дурачок, Сашочек, ангелочек,

кричи «Ура!» Мы едем в зоосад!

Июльский полдень золотой

жужжал в сто тысяч жал.

Не одолев и полпути,

взопрел я и устал.

Натерла сумка мне плечо,

кроссовки ноги жгли,

лицо запорошила пыль

иссушенной земли.

С небес нещадно шпарил зной.

Вострянск навозом пах.

Промчался мимо самосвал,

взметнув дорожный прах.

И было ясно мне вполне,

что зря я пиво пил.

Тяжелый и нечистый хмель

К земле меня клонил.

Ни облачка, одни дымки

химкомбинатских труб.

Ворона нехотя клюет

сухой лягушкин труп.

И в поте своего лица,

в нетрудовом поту

по рытвинам моей страны

я медленно бреду.

Вокруг земля – на сотни верст,

на сотни долгих лет

картошкою покрыта вся.

Чего ты? Дай ответ!

Молчит, ответа не дает

прибитый глинозем.

Проселочный привычный путь

до боли незнаком.

Так был здесь соловьиный сад

или вишневый сад?

Вон бабка роется в земле,

задравши к небу зад.

Терпи, казак, молчи, козел,

мы скоро отдохнем.

Одноколейку перейдя,

в сосновый бор войдем.

Пахуча хвоя и смола,

дремотна тишина,

и даже песня комаров

блаженна и нежна.

И вот перхуровский погост.

Вот тут и прикорнем

под сенью скорбною листвы,

под бузины кустом.

Вот тут они лежат себе,

их много набралось —

кто собирал на монастырь,

кто созидал совхоз.

Вот тут из арматуры крест,

тут – рыжая звезда,

с фаянсовым портретом тут

бетонная плита.

Пластмасса неживых цветов

теряет цвет и вид.

Цветет сорняк, гниет скамья,

стакан в траве блестит.

Там дальше – мрамор и гранит

и об одном крыле

надгробный ангел накренен

к кладбищенской земле.

Развалины часовни там,

там ржавчина и тлен.

Рисунки местных пацанов

куражатся со стен.

Я слышу Клии страшный глас —

невдалеке звучат

людская молвь, стеклянный чок,

ненормативный мат.

Кого-то поминали там,

глотали самогон.

«Ты не стреляй в меня, братан!» —

орал магнитофон.

Дремота сковывала страх,

преображала бред.

Мне в общем-целом все равно

на склоне этих лет.

И стало трудно понимать

усталому уму.

Уснул лирический герой,

и снится сон ему:

Пресветлый Аполлин и вы, парнасски сестры,

Священным жаром днесь возжгите праздный дух!

Да лиры по струнам легко летают персты,

Да мусикийский звон переполняет слух!

Полнощных стран певцу даруйте мощь словесну,

Приятство звучных рифм и выдумку чудесну,

Струи кастальской блеск, прохладу, чистоту.

Избавьте росский штиль от подлых выражений,

Но и превыспренних пустых воскликновений,

Депро и Флакка мне даруйте простоту.

Я днесь потщусь воспеть не ярый огнь Беллоны,

Не гром хотинских стен, не крови смертной ток,

Не ратей росских мощь, презревшу все препоны,

Низринувшу во прах кичливых готфов рог.

Не дмитесь впредь, орды агарян богомерзских,

Вострепещи, сармат безстудный и предерзский,

Петровой дщери меч коварных поразит!

Да воспоет его Пиндар краев славянских!

А мне довлеет петь утех приют селянских,

Натуры мирной сень, как древле Теокрит.

Позорищем каким восхищен дух пиита?

Куда меня влечет звук лирныя струны?

Се кров семейственный героя знаменита,

Почившего от бурь на лоне тишины.

Здесь не прельщают взор ни злато, ни мусия,

Роскошества вельмож, суетствия драгие

Не блещут в очи вам, но друг невинных нег

Обрящет здесь покой от жизни коловратной,

Здесь не Меркурия – Гигею чтут приятну,

Любовь здесь властвует и незлобивый смех.

Воитель Севера, в походах поседелый,

Хозяин встретит вас с почтенною женой,

Вас дочерей его окружит сонм веселый —

О младость резвая, Астреи век златой!

В сем доме не в чести повесы-петиметры,

У коих во главах одни витают ветры,

Афея злобного не встретишь, ни ханжу,

Жеманниц не найдешь и филозофов модных.

Здесь вкуса здравого и чувствий благородных,

Веселостей живых приют я нахожу.

А стол уж полон яств – тут стерлядь золотая,

Пирог румяно-желт, зелены щи, каймак,

Багряна ветчина и щука голубая,

Хвалынская икра, сыр белый, рдяный рак.

Морозом искрятся хрустальные графины,

токай и мозель здесь и лоз кубанских вины,

С гренками пиво тож и добрый русский квас!

Рабы послушливы, хозяйка добронравна,

Беседа без чинов всегда легка, забавна.

Диван пуховый ждет после обеда вас.

Иль библиотека, обитель муз и граций,

Где дремлет сонм творцов, дививших прежде мир —

Анакреонт, Софокл, Ешилл, Лукан, Гораций,

Тибулл, Овидий, Плавт, Терентий и Омир,

Мальгерб и Молиер, Корнелий вдохновенный,

Камоэнс, Шекеспир, хотя непросвещенный —

Для пользы, для забав сии мы книги чтем.

А из гостиной песнь приятна долетает,

Музыкой томною слух нежит, услаждает,

Перстам девическим покорен, тихогром.

Иль выйдем в дивный сад, где естества красоты

Художеством де Лиль усугубить возмог.

Цереры зрим плоды, румяные щедроты,

Там белизну лилей, там пурпурный щипок.

Зефира легкого прохладно повеванье,

Сильфиды пестрых крыл между дерев мельканье

Желанны, сладостны чувствительным сердцам.

Там дальше зелень рощ, там стклянных вод струенье,

Там тучны пажити, там нив златых волненье,

Там пастушка свирель, сыны натуры там

Живут в довольствии, Царю и Богу верны,

Там добродетельми украшен Силин Флор,

И в низком звании мы зрим дела примерны,

А скаредны сердца не скроет злат убор.

Невинность, праведность – вот истинно богатство,

Богобоязненность – вот высший дар небес!

Там девы юные бычка с парнями пляшут,

Лукавый мельник там, колдун, обманщик, сват,

Там на московской славноей на заставе,

там на московской славной на заставушке,

ай на московской славноей на заставе

ай-то стояли святорусские богатыри

еще стояло их двенадцать святорусскиих

а как по ней-то по московской по заставушке

а и пехотою никто да не прохаживал

ай на добром кони никто тут не проезживал

ай серый зверь еще да не прорыскивал

ай черный ворон птица не пролетывал

ай через эту славную-то заставу

а еще едет поляничища удалая

а удалая поляничища великая

а и конь-то у нее да как сильна гора

ай она-то на кони как сенна копна

у ней шапочка надета на головушку

ай пушистая-то шапочка завесиста

спереду-то не видать личка румяного

и сзаду-то не увидеть шеи белоей

она ехала собака насмеялася

не сказала Божьей помочи богатырям

она едет прямоезжею дороженькой

прямоезжею дорожкой к стольно-Киеву

она ездит по раздольицу чисту полю

она ездит поляница сама тешится

на правой руки у ней-то соловей сидит

на левой руки у ней да жавроленочек

она кличет-выкликает поединщика

супротив себя да кличет супротивника

говорит она собака таковы слова

ай приеду я во славный стольный Киев-град

ай разорю-то я славный стольный Киев-град

а я чернедь мужичков-тых всех повырублю

а и Божьи церкви я да все на дым спущу

а Владимиру-то князю голову срублю

со Опраксией его да с королевичной

еще старыя казак да Илья Муромец

говорил он тут Илюша таковы слова

ай же братьица мои да вы крестовые

ай богатыря вы славны святорусские

ай удалая дружинушка хоробрая

на бою-то мне-ка смерть да не написана

я поеду во раздольицо чисто поле

поотведаю я силушку великую

да у той у поляницы у удалою

говорил ему Добрынюшка Микитинец

ай же старыя казак да Илья Муромец

ты поедешь во раздольицо чисто поле

да на тыя на удары на тяжелыи

да й на тыя на побоища на смертныи

нам куда велишь итти да й куда ехати?

говорил-то им Илья да таковы слова

ай же братьица мои да вы крестовые

поезжайте-тко раздольицом чистЫм полем

заезжайте вы на гору на высокую

посмотрите вы на драку богатырскую

надо мною будет братцы безвременьице

так поспейте ко мне братьица на выруку.

Меж тем светало.

Первый луч денницы

Сквозь туч холодных заалел.

Уже султан домашней птицы

Кири-ку-ку свое пропел,

Уж поселянин, пробудившись,

На Божий лик перекрестившись,

Принялся за привычный труд,

Уже морозные узоры

В сиянии младой Авроры

Горят на окнах и кладут

Свой блеск на штофные обои,

На Бахуса стекло пустое,

На стол, на изразцы печи,

Уже при свете дня свечи

Бледнеет позабытый пламень,

И наконец, промолвив: «Amen!»,

Арсений встал. «Пора, мой друг!

Я еду. Свидимся ли снова?

Мой жребий темен. Если вдруг…

А впрочем, Двинский, что ж такого?

Взгляни внимательно вокруг

На скуку поприща земного!

Все та ж комедия – глупец

Злодею рабствует послушно,

Везде ярем или венец,

Везде тиран иль малодушный!

Предрассуждений вечных тьму

Изгнать не в силах Просвещенье,

Тельцу златому одному

Кадят людские поколенья.

Дурачествам тщеты мирской

Сполна я отдал дань. Довольно!

Как английский изгнанник вольный,

Оставя мирный кров родной,

Судьбу вверяя бурным волнам,

Не вижу я, о чем жалеть,

Чем дорожить, зачем терпеть

Существенности тяжкой бремя,

И кстати ль мне в мои лета

Мечтаньям вновь предаться? Время,

Как ветр холодный, без следа

Развеяло туман желаний,

И юных грез, и упований.

И ныне – что осталось мне?

Ужель с душою охладелой

В докучной лени, в полусне,

Без мыслей, без страстей, без дела

Остаток жизни провождать?

Нет, друг мой, рок судил иное.

И не тебе меня держать.

В философическом покое

Я не способен прозябать.

Ты помнишь, Двинский, юность нашу?

Клико, Моэта и Аи

Сверкали пенные струи,

Переполняя жизни чашу.

Лобзанья ветреных Армид,

Младого дружества обеты,

Гражданства строгие заветы,

Напевы чистых аонид,

Любовь к отечеству святая,

Покой уединенных дум,

Вакхических собраний шум —

Все было внове! Присягая

На Вольности алтарь принесть

Цвет юности, готовя месть

Тиранам, не остыв от хмеля,

Кинжалом Занда иль Лувеля

Мы потрясали…. Но давно

Все это сделалось смешно.

А все ж мудрей всего на свете

Мне кажется строка из Гете:

«Gib meine Jugend mir zurück!»

Засим расстанемся, мой друг.

Будь счастлив, мой ленивец славный,

Скептический анахорет,

Отступник света и сует,

Философ острый и забавный!

Ты выбрал, Двинский, часть благую,

В халат и феску облачась,

В глуши селенья заключась,

Смеясь на бестолочь людскую,

Вкушая сладостный досуг

С бокалом, чубуком и книгой,

Стеснительных условий иго

Ты рано сбросил, милый друг.

Средь бригадирш обоих полов

Средь злобных сплетней, пошлых вздоров

Ты сохранил и ум, и вкус,

И благосклонность строгих муз.

Простимся ж, брат!..» И вот уж тройка

В пыли морозной мчится бойко.

Арсений сумрачно глядит

На открывающийся вид.

Его Автомедон брадатый

В тулупе, с красным кушаком

Еще изрядно под хмельком

Знай погоняет. Вот уж хаты

Последние мелькнули, лес

Сосновый поредел, исчез

Из виду купол колокольни,

И резвые выносят кони

Героя в поле. Мерный бег,

Песнь заунывная возницы,

Блистающий на солнце снег

Так усыпительны. Клонится

Ко сну Арсений мой, согрет

Под мехом полости медвежьей…

Он пробужден незапно. Вежды

Открыв, он видит – солнца свет

Все так же ясен, небо сине,

По белой стелется долине

След санный ровно. Но ямщик

Уже коней остановляет

И, снявши шапку, обращает

К нему свой оробелый лик:

«Ох, барин! Лучше б воротиться!» —

«Зачем же?» – «Долго ль до беды!» —

«Да толком говори!» – «Кружится

Пороша в поле». – «Нам езды

Не боле двух часов осталось.

Езжай!»… Но вскоре разыгралась

Метель. Все небо облегла,

Нависла туча снеговая.

Окрестность поглотила мгла.

Свирепый ветр завыл, играя.

Смешались небо и земля.

Сокрылись снежные поля.

Метель и злится, и рыдает,

И воем сердце надрывает.

«Ну, барин, все, беда – буран!

Дороги нет!» – «Да ты, брат, пьян!

Пошел!» – «Ой, барин, нету мочи!

Мы сбились. Коням тяжело.

Летучий снег слипает очи.

Следы сугробом занесло.

Что толку нам кружиться доле…»

И кони встали. Что там в поле?

А кто их знает. В чистом поле

во чистом поле во раздолье

во том-ка во раздольице чистом поле

едет старыя казак да Илья Муромец

еще едет он Илья да на добре коне

посмотреть на поляницу на удалую

как-то ездит поляница во чистом поли

она ездит поляница сама тешится

она шуточки-то шутит не великии

ай кидает она палицу булатную

ай под облаку она да под ходячую

ай одною рукой палицу подхватыват

как пером-то лебединыим поигрыват

подходил-ка тут Илья он ко добру коню

да он пал Илья на бедра лошадиныи

говорил-то как Илья он таковы слова

ай же бурушко мой миленький косматенький

послужи-тко мне еще да верой-правдою

верой-правдой послужи-тко неизменною

ай по старому служи еще по-прежнему

не отдай меня ты ворогу в чистом поли

чтоб срубил мне супротивник буйну голову

ай садился тут Илья он на добра коня

й он наехал поляницу во чистом поли

поляницы он подъехал со бела лица

поляницу становил он супротив себе

говорил он поляницы таковы слова

ай же славна поляница ты удалая

ай же надобно нам силушкой померяться

приударим-ка во палицы булатныи

ай тут силушку друг у друга отведаем

они съехались с чиста поля с раздольица

й приударили во палици булатныи

они били друг друга да не жалухою

да со всей своей со силы богатырскоей

у них палицы в руках да й погибалися

ай по маковкам они да й отломалися

они друг друга не сшибли со добрых коней

не убили они друг друга не ранили

й никоторого местечка не кровавили

говорили-то они да промежду собой

как нам силушку друг у друга отведати?

приударить надо в копья в муржамецкии

тут мы силушку друг у друга й отведаем

припустили они друг к другу добрых коней

приударили во копья муржамецкии

они друг друга-то били не жалухою

не жалухою-то били по белым грудям

так у них в руках-то копья погибалися

а й по маковкам-то копья отломилися

они друг друга не сшибли со добрых коней

не убили они друг друга не ранили

никоторого местечка не кровавили

говорили-то они тогда промеж собой

надо биться-то нам боем-рукопашкою

тут у друг друга мы силушку отведаем

как сходили они тут да со добрых коней

опустилися на матушку-сыру землю

стали биться они боем-рукопашкою

еще эта поляничища удалая

а й весьма она была да зла-догадлива

й учена была бороться об одной руке

подходила-то она да к Илье Муромцу

подхватила-то Илью да на косу добру

да спустила-то на матушку-сыру землю

да ступила Илье Муромцу на белу грудь

она брала-то рогатину звериную

заносила-то свою да руку правую

заносила она руку выше головы

опустить хотела руку ниже пояса.

Меж тем

уж вечер наступил, а спор в гостиной

Не затихал. Петр Павлович, зардевшись

И как-то странно щурясь, продолжал:

«Вы спрашивали о моих принсйпах?

Ну что ж, извольте! С некоторых пор

Я, слава Богу, перестал стыдиться

Выказывать свой образ мыслей. Да-с,

Я – западник! Я предан всей душою

Европе, то есть, говоря точней,

Цивилизации! Не усмехайтесь,

Я повторю – ци-ви-ли-за-ци-и!»

Он произнес отчетливо, раздельно

И с удареньем каждый слог: «Одно

Лишь это слово чисто и понятно,

А все другие – слава ли, народ,

Славянство, воля ваша, пахнут кровью».

«Да вы Россию любите ль?» – «Скажу

Цитатою – Odi et amo!» – «Полно,

Уж вы и до латыни добрались! —

Не выдержала Марья Николавна. —

Пора уже и честь нам знать. Прощай,

Матвей Иванович!» Но Панин объявил,

Что хочет проводить гостей хотя бы

До Шилькова… Закат уж догорел.

Ночь наступила, но прогретый воздух

Был тих и ароматен. Быстро, ровно

Неслась карета. Панин ехал рысью,

Держась рукой за дверцу. Лизин профиль,

И россыпь первых звезд, меж черных крон

Мелькающих, и мерный стук копыт,

И где-то справа огонек костра —

Все это, гармонически сливаясь

В щемящую мелодию, сближало

Все больше их, сердца переполняя

Отрадою и грустью. Эта ночь

Навек соединила их, и каждый

Знал – что бы ни случилось, никогда

Они уже не смогут позабыть

То ощущенье полного слиянья,

Которое дается человеку

Один лишь раз…

А на пути обратном

Счастливый Панин, зная наперед,

Что этой ночью он заснуть не сможет,

Зайти решил в Притынный кабачок.

Не каждый из читателей, должно быть,

Имеет представление о сельских

Великорусских кабаках. Устройство

Их чрезвычайно просто – из сеней

Вы попадаете в избу, перегородка

Пространство делит надвое. Две-три

Пустые бочки, лавки, и на полках

Различных штофов множество. Степенный

За стойкой целовальник, Пров Назарыч,

Известный всей округе. Панин знал

Его довольно коротко… В тот вечер

В Притынном кабаке гулял с друзьями

Из Жиздры рядчик, славящийся пеньем,

Которого Ардашева сынок

Звал tenor'ом di grazia. Войдя,

Матвей увидел рядчика стоящим

Перед большой компанией. Он пел

С какой-то залихватскою, веселой,

Простонародной удалью и страстью.

Он пел, и перед слушателем живо

Вставали сцены русской жизни – вот

над Муромцем лихая поляница

да та ли поляничища удалая

она руку заносила выше головы

опустить хотела руку ниже пояса

на бою-то смерть Илье и не написана

ай по Божьему еще ли по велению

у ней рученька в плече да застоялася

во ясных очах у ней да помутился свет

она стала у богатыря выспрашивать

ай скажи-тко ты богатырь святорусскии

тебя как-то молодца да именем зовут

звеличают удалого по отечеству?

еще старыя казак-от Илья Муромец

разгорелось его сердце богатырское

й он смахнул Илья своей да правой ручушкой

да он сшиб-то поляницу со белой груди

он скорешенько скочил на резвы ноженьки

он хватил как поляницу на косу бодру

да спустил он ю на матушку-сыру землю

да ступил он поляницы на белЫ груди

ай берет-то он Илья да свой булатный нож

а и здынул-то он ручку выше головы

опустить он хочет ручку ниже пояса

ай по Божьему еще ли по велению

права ручушка в плечи-то остоялася

в ясных очушках еще да помутился свет

тут он стал у поляничищи выспрашивать

да й скажи-тко поляница попроведай-ка

ты коёй земли скажи да ты коёй литвы

еще как-то поляничку именем зовут

удалую звеличают по отечеству?

говорила поляница й горько плакала

ты удаленький дородный добрый молодец

ай ты славныя богатырь святорусскии

когда стал ты у меня да и выспрашивать

я про то тебе ведь стану и высказывать

есть я родом из земли да из тальянскоей

у меня есть родна матушка честна вдова

да честна вдова она ведь все калачница

калачи она пекла меня воспитала

ай до полного она да ведь до возрасту

тут иметь я стала силушку великую

й отпускала меня мать да на святую Русь

поискать себе еще да родна батюшку

поотведать мне себе да роду племени

ай тут старый-от казак да Илья Муромец

он скорешенько скочил да со белой груди

ай он брал-то ю за ручушки за белые

ай он брал-то ю за перстни золоченые

он здынул-то ю со матушки-сырой земли

а становил-то он ю на резвы ноженьки

на резвЫ ножки он ставил супротив себя

целовал ю во уста он во сахарные

называл ю себе дочерью любимою

а когда я был во той земле тальянскою

три году служил у короля тальянского

да я жил тогда у той да у честной вдовы

у честной вдовы у той да у калачницы

у ней спал я на кроватке на тешвоей

да на той-то на перинке на пуховоей

у самой ли у нее да на белой груди

й они сели на добрЫх коней разъехались

да по славному раздольицу чисту полю

еще старый-от казак да Илья Муромец

он вернулся к своему да ко белу шатру

да и лег-то он тут спать и проклаждатися

а после бою он лег-то да после драки

после бою-рукопашки отдыхать.

Меж тем

все та же декорация. Но нет

Ни занавесей, ни картин на стенах.

Смеркается. Не зажигают свет.

И странные клубящиеся тени

Усугубляют чувство пустоты,

Тоски и безотчетного смятенья.

Как на продажу сложены холсты

И мебели остатки в угол дальний.

Но на рояле нотные листы

Еще белеют в полумгле печальной

Уже у боковых дверей лежат

Узлы, баулы, чемоданы. В спальню

Открыты двери настежь. Старый сад

За окнами темнеет оголенный.

За сценой глухо голоса звучат.

Купец застыл, немного удивленный,

Перед забытой в спешке на стене

Ландкартой Африки. Конторщик сонный

Увязывает ящик в стороне.

А рядом молодой лакей скучает

С подносом. Неожиданно в окне

Виденьем инфернальным возникает,

Мелькает Некто в красном домино.

И снова все тускнеет, затихает,

Смеркается. Уже почти темно.

Вот бывшая хозяйка с братом входит.

Она не плачет, но бледна. Вино

Лакей украдкой тянет. Речь заходит

О новой книге Мопассана. Брат

Насвистывает и часы заводит.

В дверях барон с акцизным говорят

О лесоводстве. В кресле дочь хозяйки

Приемная сидит, потупя взгляд.

Студент калоши ищет. В белой лайке

Эффектно выделяется рука

Штабс-капитана. Слышны крики чайки

За сценой. Входит, на помин легка,

Невестка располневшая в зеленом

Несообразном пояске. Близка

Минута расставания. С бароном

Какой-то странник шепчется. Опять

Мелькнуло Домино. Лакей со звоном

Поднос роняет. Земский врач кричать

Пытается. А беллетрист усталый

Приказывает на ночь отвязать

Собаку. Управляющий гитару

Настраивает. Гувернантка ждет

Ответа. Из передней входит старый

Лакей в высокой шляпе. Дождь идет.

Входя, помещик делает движенье

Руками, будто чистого кладет

Шара от двух бортов. А в отдаленье

Чуть слышно топоры стучат. И вновь

В окне маячит красное виденье,

Кривляется. Уже давно готов

И подан экипаж. На авансцену

Герой выходит. Двое мужиков

Выносят мебель. Разбирают стены.

Уходят, входят в полной темноте.

Все безглагольным и неизреченным

Становится внезапно. Ждут вестей.

Бледнеют. Видят знаки. Внемлют чутко.

И чают появления гостей

Неведомых, грядущих. Сладко, жутко,

Не очень трезво. Театр-варьете

Насчет цензуры отпускает шутки.

Маг чертит пентаграмму. О Христе

Болтают босяки. Кружатся маски —

Пьеро, припавший к лунной наготе,

Маркизы, арапчата. Вьется пляска

Жеманной смерти. Мчится Домино,

Взмывает алым вихрем, строит глазки,

Хохочет, кувыркается. В окно

Все новые влезают. Вот без уха

Какой-то, вот еще без глаз и ног.

Всеобщий визг и скрежет. Полыхает,

Ржет Некто в красном. Пьяный мистагог

Волхвует, бога Вакха вызывает.

И наконец, всю сцену заполняют

и лижут небо языки огня

а поляница эта удалая

ай как эта поляничища удалая

на кони она сидела призадумалась

хоть-то съездила на славну на святую Русь

так нажила я себе посмех великии

этот старыя казак да Илья Муромец

ай он назвал тую матку мою блядкою

ай он назвал поляницу меня выблядком

не спущу-ка я обиды той великоей

да убью-то в поли чистом я богатыря

подъезжала-то она да ко белу шатру

она била-то рогатиной звериноей

она била-то в Илюшин во белой шатер

улетел-то шатер белый с Ильи Муромца

Илья Муромец он спит там не пробудится

от того от крепка сна от богатырского

еще эта поляничища удалая

она бьет его рогатиной звериноей

она бьет его собака по белой груди

погодился у Ильи да крест на вороти

а и крест-то погодился полтора пуда

пробудился он от звону от крестового

ай он скинул-то свои да ясны очушки

как над верхом тым стоит ведь поляничища

бьет рогатиной звериной по белой груди

тут скочил-то как Илья он на резвЫ ноги

а схватил он поляницу за желтЫ кудри

да спустил он поляницу на сыру землю

да ступил он поляницы на праву ногу

да он дернул поляницу за леву ногу

а он надвое ее да ведь порозорвал

да он перву половинку дал серЫм волкам

а другую половинку черным воронам

а и тут-то полянице ей славу поют

ей славу поют да век по веку!

И тут очнулся я. Уже

кончался этот день.

Паскудно было на душе.

Томили хмель и лень.

Вставай, пойдем своим путем!

Не кукситься, пойдем!

Недолог путь и близок дом,

мы скоро отдохнем.

А там, на кладбище еще

шел поминальный пир.

Рекою слезы там текли

и самопальный кир.

И я действительно пошел,

куда ж я денусь тут.

И был я так же мал и зол

и нехорош ничуть.

Пылал над лесом, надо мной

закатный небосклон,

и мне вослед, бренча струной,

орал магнитофон:

В Питере жил парень-паренек – эх, паренек! —

симпатичный паренек фартовый,

крупную валюту зашибал он – и водил

девушек по кабакам портовым!

Женщин как перчатки он менял – всегда менял! —

кайфовал без горя и печали.

И шампанским в потолок стрелял – эх, стрелял! —

в ресторанах Женьку узнавали!

Был у Жени кореш-корешок – эх, корешок! —

был друган испытанный Володька,

были не разлей-вода друзья они – навек!—

братьями друг другу были вроде!

Но однажды Вовка – эх, Вован молодой! —

познакомился с красоткой Олей.

Он хотел назвать ее женой – о боже мой! —

он хотел на ней жениться скоро!

А у Оли той была сестра – эх, сестра! —

у нее была сестра Танюша.

Женьку полюбила вдруг она – эх, она! —

отдала она ему всю душу!

И они гуляли вчетвером – ой-ё-ё-ёй —

танцевали танго под луною.

А судьба уж руку занесла – над головой —

и над жизнью Вовки молодою.

И однажды Женька забурел – эх, забурел —

и на танец Олю пригласил он,

тут Володя тоже не стерпел – он не стерпел —

и ударил друга что есть силы!

И сверкнул в руке у Женьки ствол – черный ствол —

и навел наган он в сердце друга.

Выстрел прогремел, а Таня с Олей – эх, сестрой —

зарыдали в горе и испуге!

Что же ты, братуха? Не стреляй – эх, не стреляй —

не стреляй в меня, братан-братишка! —

прошептал Володя и упал – эх, упал —

весь в крови молоденький мальчишка.

Что ж ты, Женя-Женька, натворил – о боже мой —

слышишь, мусора свистят, Евгений!

Делай ноги, паря, если хочешь быть живой,

убегай, скипай скорее, Женя!

Оторвался Женька от ментов – эх, ушел —

потерял он Таню дорогую!

И напрасно девушка ждала – его ждала —

у фонтана, плача и тоскуя!

Годы пролетели, пронеслись – эх, года —

Женька возвратился в Питер милый.

И однажды встретил Таню он – эх, Таню он —

девушку, которую любил он!

Здравствуй, поседевшая любовь – моя любовь —

здравствуй и прощай, моя Танюша!

За тебя я пролил, Таня, кровь – эх, Таня, кровь —

погубил я, Таня, свою душу!

Здравствуй и прощай, моя любовь – моя печаль —

нам с тобою больше не встречаться!

Буду горе я топить в вине – на самом дне —

а вам пора за дело приниматься.

Ну пойдем же, ради бога!

Мягко стелется дорога.

Небо, ельник и песок.

Не капризничай, дружок!

Надо, Саша, торопиться —

электричка в десять тридцать,

следущая – через час —

не устраивает нас.

Так садись же на закорки,

а верней, на шею, только

не вертись и не скачи,

пухлой ножкой не сучи.

Это утро так лучисто!

Жаворонок в небе чистом.

Ивы плещутся в реке.

Песня льется вдалеке.

Песня русская, родная,

огневая, удалая!

Это Лада, ой-лю-ли,

Лада Дэнс поет вдали!

Над перхуровскою нивой

вьется рэгги прихотливый.

Из поселка Коммунар

отвечает Лика Стар.

А вообще почти что тихо.

Изредка промчится лихо

на мопеде хулиган,

ныне дикий внук славян.

И опять немолчный стрекот,

ветра ропот, листьев шепот,

лепет, трепет, бузина,

то осина, то сосна.

Вот и осень. Хоть и жарко,

хоть еще светло и ярко,

но уже заветный клен

на две трети обагрен.

И наверно улетели

птицы, что над нами пели,

свет-соловушка пропал.

Кстати, значит, я наврал —

это был не жаворонок,

а, скорей всего, ворона.

Впрочем, тоже хороша…

Вот и я, моя душа,

помаленьку затихаю,

потихоньку умолкаю,

светлой грустью осенен

в точности как этот клен.

И почти как эта лужа,

только, к сожаленью, хуже,

отражаю я листву,

нас с тобою, синеву,

старика, который тащит

жердь из заповедной чащи,

не страшася лесника,

кучевые облака,

солнце Визбора лесное,

и, конечно, под сосною

разложившийся пикник,

блеск стекла в руках у них,

завтрак на траве туристов,

неопрятных гитаристов,

дребезжание струны,

выделение слюны

от шашлычного дымочка,

запоздалые цветочки,

твой вопрос и мой ответ:

«Можно, пап?» – «Конечно нет!»,

куст (особенно рябину),

свежевырытую глину

на кладбище и т. п.,

и т. д…

А вот теперь

успокойся. На погосте

пращуров усопших кости

под крестом иль под звездой

вечный обрели покой.

Здесь твоя прабабка Шура

и соседка тетя Нюра

с фотокарточек глядят…

Нет, конечно, не едят

эту землянику, Саша!

Здесь же предки с мамой ваши

спят в земле сырой. Потом

ты узнаешь обо всем.

Ты узнаешь, что в начале

было Слово, но распяли

Немота и Глухота

Агнца Божьего Христа

(агнец – то же, что барашек),

ты узнаешь скоро, Саша,

как Он нас с тобою спас..

– Кто, барашек? – Ладно, Саш.

Это сложно. Просто надо

верить в то, что за оградой,

под кладбищенской травой

мы не кончимся с тобой.

Ладно, Саша. Путь наш долог.

Видишь, солнце выше елок,

а до Шиферной идти

нам с тобою час почти.

Дальше ножками, Сашура,

я устал, мускулатура

и дыхалка уж не те,

и жирок на животе

над ремнем навис противно.

Медленно и непрерывно

я по склону лет скольжу.

И прекрасной нахожу

жизнь, всё более прекрасной!

Как простая гамма, ясно

стало напоследок мне

то, что высказать вполне

я покуда не умею,

то, что я пока не смею

сформулировать, мой свет,

то, чего покуда нет,

что сквозит и ускользает,

что резвится и играет

в хвое, в небе голубом,

в облике твоем смешном!

Вот и вышли мы из леса.

Вот с недвижным интересом

овцы глупые толпой

пялятся на нас с тобой,

как на новые ворота.

Песик, лающий до рвоты,

налегает на забор.

Ветер носит пыль и сор.

Пьет уже Вострянск субботний,

безответный, беззаботный,

бестолковый, вековой.

Грядки с чахлою ботвой.

Звуки хриплые баяна.

Матюканье и блеянье.

Запах хлебного вина.

Это Родина. Она,

неказиста, грязновата,

в отдаленьи от Арбата

развалилась и лежит,

чушь и ересь городит.

Так себе страна. Однако

здесь вольготно петь и плакать,

сочинять и хохотать,

музам горестным внимать,

ждать и веровать, поскольку

здесь лежала треуголка

и какой-то том Парни,

и, куда ни поверни,

здесь аллюзии, цитаты,

символистские закаты,

акмеистские цветы,

баратынские кусты,

достоевские старушки

да гандлевские чекушки,

падежи и времена!

Это Родина. Она

и на самом деле наша.

Вот поэтому-то, Саша,

будем здесь с тобою жить,

будем Родину любить,

только странною любовью —

слава, купленная кровью,

гром побед, кирза и хром,

серп и молот с топором,

древней старины преданья,

пустосвятов беснованье,

пот и почва, щи да квас,

это, Саша, не для нас!

Впрочем, щи ты любишь, вроде.

Ну а в жаркую погоду,

что милей окрошки, Шур,

для чувствительных натур?

Ох и жарко! Мы устали.

Мы почти что дошагали.

Только поле перейти

нам осталось. Погляди,

вид какой открылся важный —

поезд тянется протяжный

там, вдали, гудит гудок,

выше – рыженький дымок

над трубою комбината,

горы белых химикатов,

гладь погибшего пруда

не воскреснет никогда.

А вокруг – простор открытый,

на участочки разбитый

с пожелтевшею ботвой

или сорною травой.

Ветер по полю гуляет,

лоб вспотевший овевает.

Тучки ходят в вышине.

Удивляются оне

копошенью человечков,

мол-де, вечность, бесконечность,

скоротечность, то да сё.

Зря. Неправда это всё.

Тучки, тучки, вы не правы,

сами шляетесь куда вы

без ветрил свой краткий век?

Самый мелкий человек

это ого-го как много!

Вот и кончилась дорога.

На платформе ждет народ.

Провода звенят. И вот

электричка налетает,

двери с шумом растворяет.

Мы садимся у окна.

Рядом девушка одна

в мини-юбке. Уж настолько

мини, что, когда на полку

рюкзачок кладет она,

мне становится видна…

Гм… Прости, я не расслышал.

Как? Что значит «едет крыша»?

Кто так, Саша, говорит?

Я?!. Потише, тетя спит.

Лучше поглядим в окошко.

Вьется во поле дорожка.

Дачник тащится с мешком.

Дама с белым пудельком.

Два сержанта на платформе

(судя по красивой форме,

дембеля). Нетрезвый дед

в черный габардин одет.

В пастернаковском пейзаже

вот пакгаузы и гаражи,

сосны, бересклет, волчцы,

купола, кресты, венцы,

Бронницы… Вот здесь когда-то

чуть меня из стройотряда

не изгнали за дебош…

Очень много жизни всё ж

мне досталось (см. об этом

в книге «Праздник»). Я по свету

хаживал немало, Саш.

Смыв похабный макияж,

залечив на этой роже

гнойники фурункулеза

и случайные черты

затерев, увидишь ты:

мир прекрасен – как утенок

гадкий, как больной ребенок,

как забытый палимпсест,

что таит Благую Весть

под слоями всякой дряни,

так что даже не охрана,

реконструкция скорей

смысл и радость жизни сей!

Так мне кажется…

В вагоне

от людей, жары и вони

с каждой станцией дышать

все труднее и сдержать

раздраженье все труднее.

Поневоле сатанея,

злобой наливаюсь я

от прикосновений потных,

от поползновений рвотных,

оттого, что сам такой,

нехороший, небольшой.

(Но открою по секрету,

я – дитя добра и света.

Мало, Сашенька, того —

я – свободы торжество!

Вот такие вот делишки.)

Жлоб в очках читает книжку

про космических путан.

«Не стреляй в меня, братан!» —

слышится в конце вагона

песня из магнитофона.

И ничто, ничто, ничто,

и тем более никто

не поможет удержаться,

не свихнуться, не поддаться

князю этого мирка.

Разве что твоя рука,

теребящая страницы

«Бибигона», и ресницы

сантиметра полтора

минимум…

Уже пора

пробираться в тамбур, Саша.

Следущая будет наша.

Все. Выходим на перрон.

Приготовленный жетон

опускаем в щель. Садимся.

Под землей сырою мчимся.

Совершаем переход

на оранжевую. Вот

мы и дома, мы в Коньково!

Дождик сеет пустяковый

на лотки и на ларьки.

На тележках челноки

горы промтоваров катят.

И с плакатов кандидаты

улыбаются тебе.

И парнишка на трубе

«Yesterday» играет плавно.

И монашек православный

собирает на собор.

Девки трескают ликер,

раскрутив азербайджанца.

У бедняги мало шансов,

видно, Саша, по всему

уготовано ему

стопроцентное динамо…

Ой, гляди, в окошке мама

ждет-пождет, а рядом Том

Черномырдин бьет хвостом

(так его прозвал, Сашуля,

остроумный дядя Юлий).

Вот мы входим в арку, вот…

нас из лужи обдает

пролетевшая машина.

За рулем ее дубина.

Носит он златую цепь,

слушает веселый рэп.

Что ж, наверно, это дилер,

или киллер, Саша, или

силовых структур боец,

или на дуде игрец,

словом, кто-нибудь из этих,

отмороженных, прогретых

жаром нынешних свобод.

Всякий, доченька, урод

нынче может, слава богу,

проложить себе дорогу

в эксклюзивный этот мир,

в пятизвездочный трактир.

Ох, берут меня завидки!

Шмотки, хавчик и напитки,

и жилплощади чуть-чуть

я хотел бы хапануть.

И тебе из «Lego» замок.

И велосипед для мамы.

«Rothmans», а не «Bond» курить…

Я шучу. Мы будем жить

не тужить, не обижаться,

и не обижать стараться,

и за все благодарить,

слушаться и не скулить.

Так люби же то-то, то-то,

избегай, дружок, того-то,

как советовал один

петербургский мещанин,

с кем болтал и кот ученый,

и Чедаев просвещенный,

даже Палкин Николай.

Ты с ним тоже поболтай.