Стихи

Для отрока, в ночи кропающего вирши,

мир бесконечно стар и безнадежно сер.

И правды нет нигде – ни на земле, ни выше,

и класс 9-й «А» тому живой пример.

О скука, о тщета! Обыденности бремя

сносить не станет сил! И не хватает слов,

чтоб высказать им всем, чтобы порвать со всеми,

бежать, бежать, бежать, смываться вновь и вновь!

Мамаши в бигудях, и папеньки в подтяжках,

с пеленками любовь, и с клецками супы.

Действительно, кошмар. Скипай скорей, бедняжка,

куда глаза глядят, подальше от толпы!

Куда глаза глядят? – На небо иль под юбку.

Но в небе пустота, под юбкой – черт-те что.

О, как не пригубить из рокового кубка,

когда вокруг не то, всегда, везде не то!

Когда тошнит уже от пойла общепита,

когда не продохнуть, ни охнуть от тоски,

когда уже ни зги от злости и обиды,

когда уже невмочь…

О, детские мозги!

Взгляни – цветы добра взрастают вдоль дороги —

ромашка, иван-чай, и лютик, и репей,

и этот – как его?.. Пока еще их много.

Куда тебя несет? Останься, дуралей!

Присядь. Перекуси. Успеется, сердешный.

Она сама придет. Не торопи ее.

И так уж наш пикник оцеплен тьмой кромешной,

и так уж все вокруг и гибнет, и поет.

Оцеплен наш бивак. И песня наша спета.

Но ноты и слова запомнит кто-нибудь.

Чего ж тебе еще? Ни одного куплета

нам больше не сложить, уж ты не обессудь.

Уж вечер. Уж звезда, как водится, с звездою

заводит разговор. Разверзла вечность зев.

Осталось нам прибрать весь мусор за собою,

налить на посошок и повторить припев:

Смерть, старая манда, с дороги! Не чернила,

не кровь и не вода, но доброе вино

с бедняцкой свадьбы той нас грело и пьянило,

Мария с Марфой нам служили заодно!

Мария с Марфой нас кормили и поили.

Нам есть чего терять. Нам есть жалеть о чем.

Буквально обо всем. Буквально до могилы.

А может, и потом. Должно быть, и потом.

В общем, жили мы неплохо.

Но закончилась эпоха.

Шишел-мышел вышел вон!

Наступил иной эон.

В предвкушении конца —

ламца-дрица гоп ца-ца!

Сколько волка ни корми —

в лес ему охота.

Меж хорошими людьми

вроде идиота,

вроде обормота я,

типа охломона.

Вновь находит грязь свинья,

как во время оно.

Снова моря не зажгла

вздорная синица.

Ля-ля-ля и bla-bla-bla.

Чем же тут гордиться?

Вновь зима катит в глаза,

а стрекоза плачет.

Ни бельмеса, ни аза…

Что все это значит?

Поэзия! – big fucking deal!

Парча, протертая до дыр.

Но только через дыры эти

мы различаем все на свете,

поскольку глаз устроен так:

без фокусов – кромешный мрак!

Гляди ж, пацан, сквозь эту ветошь,

сквозь эту мишуру и ложь —

авось хоть что-нибудь заметишь,

глядишь, хоть что-нибудь поймешь.

Вот, бля, какие бывали дела —

страсть мое сердце томила и жгла!

Лю, бля, и блю, бля,

и жить не могу, бля,

я не могу без тебя!

Прошлое дело, а все-таки факт —

был поэтичен обыденный акт,

был поэтичен, и метафизичен,

и символичен обыденный фак!

Он коннотации эти утратил

и оказался, вообще-то, развратом.

Лю эти, блю эти,

жить не могу эти!

Das ist phantastisch!

Oh, yeah!

Уж не собрать мне в аккорд идеальный

Грига и Блока с бесстыдством оральным

и пролонгацией фрикций. Но грудь

все же волнуется – o, не забудь!

Лю, бля, и блю, бля,

и жить не могу, бля,

я не могу без тебя,

не могу!

А на поверку – могу еще как!

Выпить мастак и поесть не дурак.

Только порою сердечко блажит,

главную песню о старом твердит:

Лю, говорю тебе, блю, говорю я,

бля, говорю я, томясь и тоскуя!

Das ist phantastisch!

Клянусь тебе, Сольвейг,

я не могу без тебя!

В сущности, я не люблю жить.

Я люблю вспоминать.

Но я не могу вспоминать не по лжи.

Но все норовлю я песню сложить,

то есть, в сущности, лгать.

Лгать, сочинять,

буквы слагать.

Ответственность тоже слагать.

Уд за старательность. Неуд за жизнь.

По пению – с минусом пять.

Русь, как Том Сойер, не дает ответа.

Должно быть, снова шалости готовит

какие-нибудь… Середина лета.

Гогушин безнадежно рыбу ловит

под сенью ивы. Звонко сквернословит

седая Манька Лаптева. Рассветы

уже чуть позже, ночи чуть длиннее.

И под окном рубцовская рябина

дроздам на радость с каждым днем желтее.

Некрупная рогатая скотина

на пустыре торчит у магазина.

И возникает рифма – Амалфея.

По ОРТ экономист маститый

М. Курдюков и депутат Госдумы

пикируются. «Вот же паразиты!» —

переключая, говорит угрюмо

Петр Уксусов. Но Петросяна юмор

вмиг остужает мозг его сердитый.

Вот мчится по дорожке нашей узкой

жигуль-девятка. Эх, девятка-птица!

Кто выдумал тебя? Какой же русский,

какой же новый русский не стремится

заставить все на свете сторониться?..

Но снова тишь, да гладь, да трясогузки,

да на мопеде старичок поддатый,

да мат, да стрекот без конца и края…

Опасливый и праздный соглядатай,

змеей безвредной прячусь и взираю.

Я никого здесь соблазнить не чаю.

Да этого, пожалуй, и не надо.

Все-то дяденьки, тетеньки,

паханы да папаши,

да братаны, да братцы,

да сынки у параши.

Все родимые, родные

и на вид, и на ощупь.

Все единоутробные

и сиамские, в общем.

И отцам-командирчикам

здесь дедов не унять.

Все родня здесь по матери,

всякий еб твою мать.

Эх, плетень ты двоюродный,

эх, седьмая водица!

Пусть семья не без урода —

не к лицу нам гордиться.

Ведь ухмылка фамильная

рот раззявила твой

бестревожно, бессильно…

Что ж ты как неродной?!

То Каем, то Гердой себя ощущая,

по грязному снегу к метро пробегая,

очки протирая сопливым платком,

и вновь поднимаясь в гриппозную слякоть,

и вновь ощущая желанье заплакать,

желанье схватиться вот с этим жлобом,

металлокерамикой в глотку вцепиться,

в падучей забиться, в экстазе забыться,

очки протирая, входя в гастроном,

и злясь, и скользя, и ползя понемножку

по грязному снегу, по гладкой дорожке,

по кочкам, по кочкам…

Ум-па-па, ум-па-па,

старый вальсок.

Мокнет платок и седеет висок.

Ум-па-па, ум-па-па

ум-па-па-па,

воспоминаний теснится толпа.

Старый вальсок.

Голубой огонек.

Чей-то забытый кудрявый лобок.

Ум-па-па, ум-па-па,

ум-па-па, ум-па-па,

старый-престарый вальсок.

Старый дружок,

мне уже невдомек,

что там сулил нам ее голосок.

Память скупа, и певица глупа.

Ум-па-па, ум —

па-па!

В вагоне ночном пассажиры сидят.

Читают они, или пьют, или спят.

И каждый отводит испуганный взгляд.

И каждый кругом виноват.

И что тут сказать, на кого тут пенять.

Уж лучше читать, или пить, или спать…

И каждый мечтает им всем показать

когда-нибудь кузькину мать.

Объективности ради

мы запишем в тетради:

люди – гады, а смерть – неизбежна.

Зря нас манит безбрежность

или девы промежность —

безнадёжность кругом, безнадежность.

Впрочем, в той же тетради

я пишу Христа ради:

Ну не надо, дружок мой сердешный!..

Воет вихрь центробежный.

Мрак клубится кромешный…

Ангел нежный мой! Ангел мой нежный.

Хорошо Честертону – он в Англии жил.

Потому-то и весел он был.

Ну а нам-то, а нам-то, России сынам,

как же все-таки справиться нам?

Jingle bells! В Дингли-Делл мистер Пиквик спешит.

Сэм Уэллер кухарку смешит.

И спасет Ланселот королеву свою

от слепого зловещего Пью.

Ну а в наших краях, в оренбургских степях

заметает следы снежный прах.

И Петрушин возок все пути не найдет.

И вожатый из снега встает.

Наша Таня громко плачет.

Вашей Тане – хоть бы хны.

А хотелось бы иначе…

Снова тычет и бабачит

население страны.

Мы опять удивлены.

На реках вавилонских стонем.

В тимпаны да кимвалы бьем.

То домового мы хороним.

То ведьму замуж выдаем.

Под посвист рака на горе

шабашим мы на телешоу,

и в этой мерзостной игре

жида венчаем с Макашовым.

А наша кликуша

все кличет и кличет!

Осенней порой в поднебесье курлычет.

Зегзицею плачет, Есениным хнычет.

И все-то нас учит, и все-то нам тычет.

Беду накликает, врагов выкликает,

в пельменной над грязным стаканом икает.

Потом затихает

кликуша родная

и в медвытрезвителе спит-почивает.

Послушай, кликуша, найди себе мужа!

Не надо орать нам в прижатые уши!

Не надо спасать наши грешные души!

Иди-ка ты с Богом, мамаша-кликуша!

Но утром по новой она начинает —

стоит у метро, мелочишку сшибает,

журавушкой, ивушкой, чушкой рыдает.

И кличет. И клинское пиво лакает.

Я был в Америке. Взбирался на небоскребы.

Я разговаривал с Бродским, и он научил меня, чтобы

я не подписывал книжки наискосок, потому

что это вульгарно и претенциозно. Ему самому

этот завет заповедала Анна Андревна когда-то.

Я, в свою очередь, это советую тоже, ребята.

Жалко, что если и дальше пойдет все своим чередом,

вам уже некому будет поведать о том.

Опрятная бедность.

Пристойная старость.

Одно только это теперь мне осталось.

Все было уже.

И не будет уже.

И это твой свет на восьмом этаже.

Пристойная бедность.

Опрятная старость.

Скорее бы это уже состоялось!

А то как в метро уступать – молодой,

а как полюбить – так и нет ни одной!

Каждый пишет, как он слышит.

Каждый дрочит, как он хочет.

У кого чего болит,

тот о том и говорит!

Ах, до чего же экзистенциальные

были проблемы тогда!

Нынче сугубо они материальные,

грубые, прямо беда!

Курсом рубля ежедневно волнуемый,

поиском службы томим,

мир бестолковый и непредсказуемый

я не считаю своим.

Мир тарабарский, и неописуемый,

и приставучий такой!

Оторопевши, шепчу я: «Да ну его!»,

вялой машу я рукой.

Раньше лежал он и ждал описания,

злым волкодавом рычал,

и нарушать роковое молчание

глупых детей подстрекал.

Гордо решались вопросы последние

там, у пивного ларька.

Дерзость безвредная. Денежки медные.

Медленные века.

Ну а теперь окружила действительность

липким блестящим кольцом…

Я ударяюсь легко и решительно

в грязь поскучневшим лицом.

Родина щедро поила.

И, в общем-то, сносно кормила.

А если когда и лупила,

то, честное слово, в полсилы.

Но нас она не любила.

И мы ее не любили.

Не смотри телевизор. Не ходи в магазин.

Отключи телефон. Оставайся один.

Занимай оборону.

Не вставай с постели. Скажись больным.

Притворись немым или пьяным в дым.

Может быть, не тронут.

С головой укройся. Глаза закрой.

Отключи головной. Приглуши спинной.

Затаи дыханье.

Так бубнит в ночи застарелый страх

(то ли смерти страх, то ли жизни страх).

Даже слушать странно!

На фоне неминучей смерти

давай с тобою обниматься,

руками слабыми цепляться

на лоне глупости и смерти.

Я так продрог, малютка Герда,

средь этой вечности безмозглой,

средь этой пустоты промозглой

под ненадежной этой твердью.

Кружатся бесы, вьются черти.

Я с духом собираюсь втуне,

чтоб наконец-то плюнуть, дунуть,

отречься наконец от смерти.

На этом фоне неминучем,

на лоне Мачехи могучей

давай с тобою обниматься,

давай за что-нибудь цепляться…

Из кожи лезет вон, выходит из себя,

Главу надменную вздымая к горним сферам,

Самодовленье духа истребя,

Явясь недолгой стойкости примером,

В багрянородном облике своем

Соединив черты плода и змия,

В промежный мрак стремясь, он острием

Нацелен все ж в пространства неземные!

Сей уд строптивый – двух господ слуга:

И Богу свечка он, и черту кочерга.

Нет мочи подражать Творцу

здесь, на сырой земле.

Как страшно первому лицу

в единственном числе.

И нет почти на мне лица.

Последней буквы страх.

Как трудно начинать с конца

лепить нелепый прах.

Тварь притворяется Творцом,

материя – Отцом.

Аз есмь, но знаю – дело швах

перед Твоим Лицом.

«Для того, чтоб узнать,

что там есть,

за полночным окном,

надо свет потушить.

Потому-то, быть может,

и не видим мы Бога,

а только свое отраженье.

Надо все потушить.

Только стоит ли Он

погруженья во тьму?»

Вот такие вот пошлости

я писал лет семнадцать назад.

Хорошо бы сложить стихи

исключительно из чепухи,

из совсем уж смешной ерунды,

из пустейшей словесной руды,

из пустот, из сплошных прорех,

из обмолвок счастливых тех,

что срываются с языка

у валяющих дурака —

чтоб угрюмому Хармсу назло

не разбили стихи стекло,

а, как свет или как сквозняк,

просочились бы просто так,

проскользнули б, как поздний луч

меж нависших кислотных туч,

просквозили бы и ушли,

как озон в городской пыли.

Однажды зимней ночью, возвращаясь

с какой-то вечеринки развеселой

(наверно, с дня рожденья Семы), выйдя

из перехода у метро «Коньково»,

спустившись по ступенькам заснеженным

к универсаму нашему, наткнулись

на человека мы.

В нелепой позе

лежал он на неоновом снегу.

Жена моя рвалась ему помочь,

а я брезгливо и трусливо шаг

прибавил и ее увлек с собой.

Но, выйдя с Томом через пять минут,

я все-таки вернулся. Глупый пес

при виде человека вдруг завыл,

стал пятиться и рваться с поводка.

Опасливо я подошел и понял,

пошевелив его, что это труп…

Наутро Ленке рассказали тетки

в молочной кухне, как же все случилось.

Три алкаша (два из которых братья)

весь день в предбаннике универсама

скрывались от мороза и бухали.

Перед закрытьем выставили их.

Один из братьев был уже готов.

Его-то и оставили валяться,

отправившись в соседний магазин.

Ну и забыли, видимо.

Так что

хотел бы я сказать рассказом этим?

Лишь то, что надо меру знать во всем,

что смерть и опьянение противны

(ну и страшны, конечно же, кто спорит),

но главное – противны и тупы.

Как Набоков и Байрон скитаться,

никогда никого не бояться,

и всегда надо всем насмехаться

Вот таким я хотел быть тогда.

Да и нынче хочу иногда.

Но все больше страшит меня грубость,

и все меньше смешит меня глупость

и напрасно поют поезда —

я уже не сбегу никуда.

Ибо годы прошли и столетья,

и успел навсегда присмиреть я,

и вконец я уже приручился,

наконец презирать разучился.

Бойкий критик был, видимо, прав,

старым Ленским меня обозвав.

Сказал поэт: служенье муз

не терпит брачных уз.

Но мне свобода дорога,

я музам не слуга!

Я им не только не служу,

я в черном теле их держу!

Поэтому для куражу

я так тебе скажу:

Amour, exil – конечно, гиль,

любовь, разлука – скука.

Но ты, мой друг, наоборот,

любезна мне который год,

как пастила и цуккерброд.

Вот.

Хорошо бы

крышкой гроба

принакрыться и уснуть.

Хорошо бы.

Только чтобы

воздымалась тихо грудь.

И неплохо бы, конечно,

чтобы сладкий голос пел,

чтобы милый друг сердечный

тут же рядышком сопел!

Вот такую песню пела

мне Психея по пути,

потому что не хотела

за картошкою идти.

Потешная зависть поэтов,

и женщин внимательный взгляд.

Послушай, ведь ровно об этом

мечтал ты полжизни подряд.

Так что ж ты не весел, врунишка?

И чем же ты так раздражен?

И злобно шипит твоя книжка

одышке твоей в унисон.

Вот смотрю я на молодежь —

в настоящий февральский мороз

ходят дурни без шапки!

Уши красные. Нос в соплях.

А девчонки – увы и ах! —

не жалеют придатки.

Лучше б брали пример с меня.

Я на улице не был три дня.

Что ж по стуже мотаться?

Я на кухне сижу и злюсь,

а когда не злюсь, то боюсь,

«Примой» дую в седеющий ус

и читаю нотации.

Под собою почуяв страну,

мы идем потихоньку ко дну.

Как же так получилось, ребята?

Может, сами мы в чем виноваты?

Смотришь – вроде страна как страна.

А присмотришься – бездна без дна!

Без конца и начала, без края!..

Но и мы-то ведь не самураи,

не эсквайры, мил друг, не графья.

Так что неча канючить, друзья!

Все теперь мне ясно: Керенский – паскуда,

Милюков – зануда, рохля Государь,

молодец Кутепов! Только вот покуда

мне одно еще не ясно, так же как и встарь.

И вопрос все тот же нависает грозно,

а ответить четко не хватает сил:

слишком рано все же или слишком поздно

Александр Освободитель нас освободил?

В полночный час, такси ловя,

я вышел на Тверскую.

Там проститутку встретил я

не очень молодую.

Большущий вырез на груди,

малюсенькая юбка.

И Музе я сказал: «Гляди!

Будь умницей, голубка!»

По улице Островитянова,

решившись добавить еще,

в компании Кукина пьяного

я, пьяный, за водкою шел.

Ночной небосвод грязно-розовый

накрыл Юго-Запад родной.

Я тупо дивился на звезды

и цели не видел иной.

И думал я думу… и думал…

не мог я додумать ее.

А скорбь и казарменный юмор

боролись за сердце мое.

Так, дольнею похотью движим

и в горние выси влеком,

в компании Кукина Миши

я плелся – дурак дураком.

Асфальт отражал глянцевито

ночную коньковскую шваль.

И все было сердце открыто,

и пело оно, как рояль.

Юноша бледный, в печать выходящий,

дать я хочу тебе два-три совета.

Первое дело – живи настоящим,

ты не пророк, заруби себе это.

И поклоняться Искусству не надо.

Это уж вовсе последнее дело!

Экзюпери и Батая с де Садом,

перечитав, можешь выбросить смело.

Умом Россию не понять.

Равно как Францию, Испанию,

Нигерию, Камбоджу, Данию,

Урарту, Карфаген, Британию,

Рим, Австро-Венгрию, Албанию,

объединенную Германию —

у всех особенная стать.

В Россию можно только верить.

Нет, верить можно только в Бога.

Все остальное – безнадега.

Какой бы мерою ни мерить,

нам все равно досталось много —

в России можно просто жить,

Царю, Отечеству служить.

Опять поэт Щуплов меня бранит!

И что ему я дался? Непонятно.

То с Резником каким-нибудь сравнит,

то графоманом обзовет печатно.

В слепящем блеске гения и славы

безжалостно гнобит меня Щуплов.

Ну что ему я сделал, Боже правый?

Я даже не читал его стихов.

Восьмое марта близко-близко!

А денежек-то нет как нет.

Вместо букетов и конфет

дарю тебе сию записку!

А в ней хотел бы я сказать,

что ты достойна лучшей доли,

чем по моей и Божьей воле

такие глупости читать.

Что в сей юдоли бесталанной

ты, как я вижу, лучше всех,

что нету участи желанней

делить с тобой и смех и грех!

Хотя в скитаньях несуразных

знавал я дам разнообразных

за три десятка долгих лет,

тебе, мой друг, соперниц нет

средь юных дев и жен прекрасных!

Вон ту любить – тяжелый крест,

та – ничего, но без извилин,

у этой – все что надо есть,

но бюст избыточно обилен.

Лишь ты, ах, Делия моя,

ласкаешь глаз, и нос, и ухо,

брожу ли я в ночи под мухой,

лежу ли на диване я.

Так разреши же, друг сердечный,

тебя неистово обнять

и в праздник Женственности Вечной

успехов новых пожелать!

Ната, Ната, Натали.

Дал Данзас команду «Пли!»

По твоей вине, Натуля,

вылетает дура-пуля.

Будет нам мертвец ужо —

закатилось наше все!

Просто все буквально наше…

Что ж ты делаешь, Наташа?

Виновата ли ты, виновата ли ты?

Может, Пушкин во всем виноват?

Ты скажи, Натали, расскажи, Натали,

чем же люб тебе кавалергард?

Целовал-миловал, целовал-миловал…

Но и Пушкин тебя б целовал!

На балы б отпускал, ревновать бы не стал.

И Мадонной тебя он назвал.

Пока в подлунном мире

жив будет хоть один

бряцающий на лире

беспечный господин,

найдется и Наташа,

и счастливый певец

увидит в ней все так же

чистейший образец.

И так же – эка жалость! —

она не даст ему,

чтоб медом не казалось

служенье строгих муз.

В лицо подруги глядя удивленно,

оценивая дивный экстерьер,

облизываясь нагло и смущенно,

вдруг ощутишь дыханье высших сфер.

Увидишь вдруг не только сиськи-письки,

но дальний отсвет горнего огня!..

Наверно, так. Все это к правде близко.

А может быть, и ново для меня.

Здрасте пожалуйста! Это с какой это, собственно, стати

ты целый день провалялся, безумец, в кровати?

Ты почему до сих пор не умылся, еще не побрился?

Только вставал покурить – и обратно валился.

Это еще что за новость – «Я плачу, я стражду!»?

Глупости эти я слышал уже не однажды.

Да ни хрена ты не страждешь, ни капли не плачешь!..

Аспид ползучий.

Облак ходячий.

Камень лежачий.

Все сказано. Что уж тревожиться

и пыжиться все говорить!

Цитаты плодятся и множатся.

Все сказано – сколько ни ври.

Описано все, нарисовано.

Но что же нам делать, когда

нечаянно, необоснованно

в воде колыхнулась звезда!

И ветвь колыхнулась черемухи

(об этом уж вовсе нельзя!),

как прежде все так же – без промаха

слезя и мозоля глаза!

И бюст колыхнулся пленительный,

и сердце колышется в такт!..

Внимательно и вразумительно

описано все. Но не так!

Не мной. Не тебе адресовано.

Кустарники. Звезды. Вода.

Все сказано, все стилизовано.

Но это, дружок, не беда!

Ведь все колыханья, касания,

мерцанья Пресветлой слезы

опять назначают свидание

и просятся вновь на язык.

…потому что я,

в отличие от чукчи, не писатель —

читатель, зритель, слушатель, старатель,

молитвенный – не смейся ты! – предстатель,

и заклинатель этого огня,

который там, внизу, пока таится,

в торфяниках крепчает и ярится,

там, под ногами, зреет в тишине.

Я хочу быть понят тобой одной.

А не буду понят, так что ж —

постараюсь быть понят родной страной.

Это проще гораздо, ведь ей, смурной,

можно впарить любую ложь.

Куда ж нам плыть? Бодлер с неистовой Мариной

нам указали путь. Но, други, умирать

я что-то не хочу… Вот кошка Катерина

с овчаркою седой пытается играть.

Забавно, правда ведь? Вот книжка про Шекспира

доказывает мне, что вовсе не Шекспир

(тем паче не певец болгарский Бисер Киров)

«to be or not to be?» когда-то вопросил,

а некий Рэтленд, граф. Ведь интересно, правда?

А вот, гляди – Чубайс!! А вот – вот это да! —

с Пресветлым Рождеством нас поздравляет «Правда»!

Нет, лучше погожу – чтоб мыслить и страдать.

Ведь так, мой юный друг?.. Вот пухленький ведущий

программы «Смак» дает мне правильный совет

не прогибаться впредь пред миром этим злющим.

Ну улыбнись, дружок! Потешно, правда ведь?

И правда страшно ведь? И правда ведь опасно?

Не скучно ни фига! Таинственно скорей.

Не то чтоб хорошо. Не то чтобы прекрасно —

невероятно все и с каждым днем чудней!

«Dahin! Dahin!» – Уймись. Ей-богу надоело.

Сюда, сюда, мой друг! Вот полюбуйся сам,

как сложен, преломлен, цветаст свет этот белый!

А тот каков – и так узнать придется нам.

Лень-матушка спасет. Хмель-батюшка утешит.

Сестра-хозяйка нам расстелит простыню.

Картина та еще. Все то же и все те же.

Сюжет – ни то ни се. Пегас ни тпру ни ну.

Но – глаз не оторвать! Но сколько же нюансов

досель не знали мы, еще не знаем мы!

Конечно же to be! Сколь велико пространство,

как мало времени! Пожалуйста, уймись.

И коль уж наша жизнь, как ресторан вокзальный,

дана на время нам – что ж торопить расчет?

Упьюсь и обольюсь с улыбкою прощальной.

И бабки подобью. И закажу еще.

И пламень кто-нибудь разделит поневоле.

А нет – и так сойдет. О чем тут говорить?

На свете счастье есть. А вот покоя с волей

я что-то не встречал. Куда ж нам к черту плыть!