Стихи

Нам ничего не остается,

ни капельки – увы и ах!

Куда нам с этаким бороться!

Никак оно не отзовется,

то слово, что полвека бьется

на леденеющих устах,

как рыба – не форель, конечно,

так, простипома, хек, плотва —

совсем чуть-чуть, едва-едва,

царапаясь о лед кромешный…

И кверху брюхом, друг сердешный,

плывут заветные слова.

Да мне-то, впрочем, что за дело?

Не двигаясь, едва дыша,

совсем чуть-чуть и еле-еле

в противном теле ждет душа.

Кого? Чего? Какого черта?

Какому лешему служа?

Вот из такого нынче сора

растут стихи второго сорта,

плодятся, мельтешат, кишат

мальками в придорожной луже

иль головастиками… Вчуже

забавно наблюдать, ей-ей,

как год за годом спорят ужас

и скука, кто из них главней

в душе изму-у-у-ченной моей.

Гори ж, гори, моя заветная!

Гори-сияй, пронзай эфир!

Гори ты, прорва несусветная!

Гори ты синим, словно спирт

в каком-то там полтавском штофе!

Кипи ты, как морковный кофе!

Пошла ты к матушке своей!

Матушка, матушка, это что такое?

Сударыня матушка, что ж это такое?

Дитятко милое, что же тут такого?

Спи, не капризничай, ничего такого!

Матушка, матушка, разве ты не видишь?

Сударыня матушка, как же ты не слышишь?

Дитятко милое, ну конечно, вижу.

Что раскричалось ты, я прекрасно слышу!

Матушка, матушка, как же так, маманя!

Сударыня-барыня, я не понимаю!

Полно ребячиться, все ты понимаешь.

Слушайся, дитятко, а не-то узнаешь!

Матерь родимая! Родная Праматерь!

Я ж твое дитятко, матерь-перематерь!

Тихонько, родненький, тихонько, не надо.

Маменьке лучше знать, чего тебе надо!

– Мать моя чертова, вот же оно, вот же!

Где ж ты, мой батюшка? Что ж ты не поможешь?

– Экий ты, сыночка, право, несмышленыш!

Ну-ка не рыпайся, выблядок, гаденыш!

«Все мое», – сказала скука.

«Все мое», – ответил страх.

«Все возьму», – сказала скука.

«Нет, не все», – ответил страх.

«Ну так что?» – спросила скука.

«Ничего», – ответил страх.

Боже мой, какая скука!

Господи, какой же страх!

Ничего, еще есть водка.

Есть молодка. Есть селедка.

Ничего – ведь что-то есть?..

Ничего-то ничего,

ну а мне-то каково?

Ну а мне-то,

ну а мне-то,

ну а мне-то каково?

Ни ответа,

ни привета,

абсолютно ничего!

Ах, как скучно, ах, как страшно,

страшно скучно, скучно страшно,

ах, какое ничего —

нет пощады от него.

Ну а коли нет пощады,

так и рыпаться не надо.

Как на реках вавилонских

плакали жиды,

как какой-нибудь Полонский

из-за барышни Волконской

нюхал нашатырь —

так вот мы сидим и ноем,

из себя мы целок строим,

ничего уже не стоим —

ровным счетом ноль!

Так сказать, за что боролись,

вот на то и напоролись!

Кто кричал: «Доколь?!»

Получи, изволь.

Как в Румынии Овидий,

как Лимонов Э.,

ничего вокруг не видим,

числим мелкие обиды,

на вопросы с глупым видом

врем: «Не понимэ!»

А чего ж тут не понять?

И чего тут вспоминать.

За базары отвечать

время настает.

Сколь невнятен наш ответ!

Наступает время тлеть,

время в тряпочку гундеть,

получать расчет.

Видимо, третьего нам не дано.

Ну а второго и даром не надо.

Первого – ешь не хочу, но оно

и страшновато, и противновато.

Губы раскатывать просто смешно.

С нас еще требуют и предоплаты.

Бабки подбиты. Исчерпан лимит.

Даже с поправкой на глупость и трусость,

даже с учетом того, что кредит

нам обещается – что-то не густо!

Низкорентабельный уголь в груди

больше не жжется, как это ни грустно.

Так вот по счету большому. Прикинь!

Хватит латать эти черные дыры!..

Вывод отсюда всего лишь один.

Максимум два. Ну, от силы четыре.

Что же ты мешкаешь, мой господин?

Что ж ты губами шевелишь, притырок?

С одной стороны —

мы горды и важны.

С другой стороны —

никому не нужны.

Вот так, мой друг,

вот так, мой дружок, —

никому

ни на кой

не нужны!

Бывало – ах! —

внушали мы страх!

И даже – э-эх! —

вводили во грех!

А нынче, друг,

а нынче, дружок,

наливают нам

на посошок.

Не вижу я

трагедии здесь —

ляля-тополя,

бессильная спесь,

твоя, мой друг,

моя, мой дружок,

смехотворная,

жалкая спесь!

И драйву нет,

и саспенсу йок —

увы, мой свет,

увы, мой дружок.

Один глоток,

один лишь глоток

остается нам

на посошок.

Участвуя в бахтинском карнавале,

я весь дерьмом измазан, я смешон,

утоплен в этом море разливанном,

утробою веселой поглощен,

вагиною хохочущей засосан,

я растворяюсь в жиже родовой.

Вольно же было молодцу без спросу

внимать музыке этой площадной!

Блатной музЫчке, гоготу и реву,

срамным частушкам уличных сирен,

гуденью спермы, голошенью крови,

вольно же было отдаваться в плен?

Вольно же было липкую личину

на образ и подобье надевать,

Отца злословя, изменяя Сыну,

под юбкою Праматери шнырять?

Зачем же, голос мой монологичный,

так рано ты отчаялся взывать,

солировать средь нечисти безличной,

на Диалог предвечный уповать?

Бубни теперь, что смерть амбивалентна,

что ты воспрянешь в брюхе родовом,

что удобряют почву экскременты,

и в этих массах все нам нипочем,

что все равно… Не все равно, мой милый!

И смерть есть смерть, и на миру она

не менее противна, чем в могиле,

хотя, конечно, более красна.

Почему же, собственно, нельзя?

Очень даже можно!

Плюнуть в эти ясные глаза,

отпустить под горку тормоза

сладко и несложно!

Кануть, как окурок в темноту,

полететь, визжа, к едрене фене,

лучше уж в бреду, чем на посту,

лучше уж в блевоте, чем в поту,

лучше уж ничком, чем на коленях!

И от водки лучше, чем от скуки!

Эх бы загу-загу-загу-лять,

да загулять!

Так-то так, но вот в чем, парень, штука —

где же будем мы носки стирать?

Хорошо без дома, на просторе,

но без ванны как-то не с руки.

Воля волей, только под забором

зябко в нашем климате, и вскоре

ты поймешь – уж лучше от тоски,

чем от грязи! А лишай стригущий?

А чесотка? А педикулез?

Нет, Земфира, вместо страсти жгучей

заведи дезодорант пахучий

и тампакс. А то шибает в нос.

Блок умирающий, как свидетельствуют очевидцы,

бюст Аполлона разбил. Акт вполне символический, если

вспомнить его увлеченность Бакуниным, Ницше и Троцким.

Если же вспомнить еще и пушкинскую эпиграмму

на ситуацию аналогичную (помнишь —

про Бельведерского Митрофана с Пифоном?) – глубинный

смысл прояснится сего ритуального хулиганства.

Мы говорим не дискурс, а дискурс!

И фраера, не знающие фени,

трепещут и тушуются мгновенно,

и глохнет самый наглый балагур!

И словно финка, острый гальский смысл,

попишет враз того, кто залупнется!

И хватит перьев, чтобы всех покоцать!

Фильтруй базар, фильтруй базар, малыш.

Что «симулякр»? От симулякра слышу!

Крапива жжется. А вода течет

как прежде – сверху вниз. Дашевский Гриша

на Профсоюзной, кажется, живет.

О чем я то бишь? Да о том же самом,

о самом том же, ни о чем ином!

По пятьдесят, а лучше по сто граммов.

Потом закурим. А потом споем:

«Не уходи, побудь со мной, мой ангел!

Не умирай, замри, повремени,

романсом Фета, приблатненным танго —

о, чем угодно! – только помани,

какой угодно глупостью…» Приходит

довольно-таки скучная пора.

Вновь языку блудливому в угоду

раб покидает Отчий вертоград,

ну, в смысле – разум ленится и трусит,

юлит, грубит, не хочет отвечать.

Вода меж тем течет по старым руслам,

крапива жжется и часы стучат.

И только голос слабый и беспечный,

почти не слышный, жалкий и смешной,

лишь полупьяный голос человечий

еще звучит и говорит со мной!..

Век шествует путем своим дурацким.

Не взрыв, не всхлип – хихиканье в конце.

А мусикийский гром и смех аркадский

не внятны нам, забывшим об Отце.

Но, впрочем, хватит умничать. О сроках

ни сном, ни духом не дано нам знать.

Рецензия у Левушки в «Итогах» —

вот все, на что мы вправе уповать.

Дашевский Гриша, приходи в субботу,

так просто – позлословить, подурить,

подухариться Бахусу в угоду.

Хотя в такую мерзкую погоду

тебе, наверно, трудно выходить.

О высоком и прекрасном

сердце плакало в ночи,

о насущном и пустяшном,

о всамделишном и зряшном…

Сердце-сердце, помолчи!

Сердце-сердце, что такое?

Эк тебя разобрало!

Муза-шмуза, все пустое.

Глянь-ка в форточку – какое

там столетье подошло!

Не такое время нынче

чтобы нянчиться с тобой!..

Что же ты, сердечко, хнычешь

и, как тать в ночи, химичишь

над бумажной мишурой?

Что ты ноешь, что ты воешь,

что ты каркаешь в ночи,

что канючишь, ретивое,

с бестолковой головою

пакт мечтая заключить!

Что ж ты клянчишь, попрошайка!

Мы не местные с тобой,

и, признайся без утайки,

устарели наши байки

в тихой келье гробовой

о высоком и прекрасном,

Шиллер-шмилер, ветхий Дант…

Твои хлопоты напрасны,

твои происки опасны,

мракобес и обскурант!

В общем, хрен те, а не грант!

Были когда-то и мы… Ну ведь были?!

Были, еще бы не быть!

Ух, как мы пили и, ах, как любили,

ой, как слагали навзрыд!

О, как мы тайной музыке внимали,

как презирали мы, о!

И докатились мы мало-помалу,

не осознав ничего.

Логоцентризму и фаллоцентризму

(дикие хоть имена)

отдали мы драгоценные жизни.

Вот тебе, милый, и на!

Вот тебе, бабушка, и наступает

Юрьев денек роковой!

К новому барину бодро шагает

справный мужик крепостной.

Только Ненила-дурында завыла,

Фирс позабытый скулит,

ветхой музЫки едритская сила

над пепелищем гудит.

И не угнаться усталой трусцою,

да и желания нет.

Опохмелившись с холодной зарею,

смотрим в окошко на свет.

Сколь удивителен свет этот белый,

он обошелся без нас…

Ах, как мы были, и сплыли, и спели —

сами не верим подчас.

Что ж, до свидания, друг мой далекий,

ангел мой бедный, прощай!

В утро туманное, в путь одинокий

старых гнедых запрягай.

На Ренату Литвинову глядючи,

понимаешь, что время ушло,

а читать Подорогу пытаючись,

даже этого ты не поймешь.

Ой, красива Рената Литвинова,

сердцу жарко и тесно в груди!

Ой, мудрен Подорога загадочный,

хоть ты тресни и хоть ты умри!

Ты, Литвинова, птица заморская,

хоть с экрана-то нам улыбнись!

Вот сидим мы, глотаем «Смирновскую» —

хоть полслова бы о Жомини!

Боже, чего же им всем не хватало?

Словно с цепи сорвались!

Логос опущен. Но этого мало —

вот уж за фаллос взялись!

Что ж это деется, батюшки-светы?

Как же так можно, друзья?

Ладно уж с Новым, но с Ветхим Заветом

так обращаться нельзя!

Стойте, девчата, окститесь, ребята,

гляньте сюда, дураки —

скалится злобно Vagina dentata,

клацают жутко клыки!

Скоро останутся рожки да ножки,

коль не опомнитесь вы!

Гляньте-ка – фаллос вам кажет дорожку

к Логосу, в светлую высь!

Объекта эстетические свойства

в конце концов зависят от субъекта.

Субъект читает Деррида и Гройса

и погружен в проблемы интертекста.

Меж тем объект злосчастный остается

невидимым, безвидным, безобразным.

О, как он жаждет взгляда! Ноль эмоций,

вниманья ноль в мозгу писчебумажном.

«О, подними глаза, о, дай мне имя!

О, дай мне жить, не оставляй меня!

Меж буковками умными твоими

заметь меня и пожалей меня!»

Но нет, не видит. Слышит и не внемлет!

И, смысл последний потеряв, объект

растет, как беспризорник, зло и немо,

и жрет, как Робин Бобин Барабек —

все поглощает, все в себя вбирает!

А тот, кто мог преобразить его,

по-прежнему читает и скучает,

не чует и не хочет ничего!

Нет чтобы приглядеться – вдруг да выйдет!

Ну вдруг да и окажется еще

пока не поздно что-нибудь увидеть,

почесть за благо и принять в расчет.

С холодным вниманьем посмотришь вокруг —

какая параша, читатель и друг!

Когда же посмотришь с вниманьем горячим,

увидешь все это немного иначе.

Если ты еще не в курсе,

я скажу тебе, читатель:

все зависит от контекста,

все буквально, даже я!

Все зависит от контекста,

например, краса девичья

от количества «Смирновской»

и от качества ее.

Так что качество мое

и количество твое

уж никак не абсолютны

и зависят не от нас,

а зависят, повторяю,

от контекста, мой читатель,

вне контекста, к сожаленью,

не бывает ничего!

Абсолютно ничего

кроме Бога одного.

Это, в общем, очевидно,

хоть досадно и обидно.

Оскорбительно зависеть

от такой вот хреноты!

Это все вполне понятно,

хоть подчас и неприятно,

но контекст не выбирают,

так же, впрочем, как тебя.

Мир ловил, да не поймал.

Плюнул и ушел.

Я не пан и не пропал.

Мне нехорошо.

Уж не жду, уже не жаль,

и хочу уснуть.

Я оттопал, оттоптал

сей кремнистый путь.

Кайф ловил, да не поймал.

Смысл не уловил.

Только сам себя достал,

сам себе постыл.

Погляди на небосвод.

Снегопад прошел.

Отчего же круглый год

так нехорошо?

Наловчился я давно

без зазренья жить.

Отчего мне так темно?

Нечего ловить.

… чтобы темный дуб шумел,

чтобы голос пел

обо всем, что не сумел,

не успел, не смел.

Отчего же, отчего,

отчего же так —

абсолютно ничего,

никого, никак?

На ловца бегущий зверь

страшен и матер.

… чтобы сладкий голос пел

несусветный вздор:

отчего гармонь поет,

и зачем звезда —

посмотри на небосвод! —

светит как всегда.

См. выше, и выше, и выше,

в такую забытую высь,

которой, ты помнишь, когда-то

с тобой мы безумно клялись!

И клятву сию мы сдержали!

А толку? А толку нема…

Ты помнишь, как нам обещали,

что ждут нас тюрьма да сума,

и прочие страхи и охи,

Высокой трагедии жуть?

И вот, как последние лохи,

мы дали себя обмануть.

Какая уж, к черту, трагедья!

Напрасно рыдает Пьеро!

Не верует в наши легенды

по трудоустройству бюро!

Молчите, проклятые книжки,

бумажки, цитаты, понты!..

См. ниже, и ниже, и ниже,

и ниже, и тише воды.

Парфенову по НТВ внимая,

взирая на заветного Черненко,

старательно я все припоминаю,

но не могу припомнить хорошенько.

Все перепуталось – и времена застоя,

и перестройки времена хмельные,

когда в груди играло ретивое,

когда мы были, в общем, молодые,

когда тишайший м. н. с. Запоев

еще дичился прозвища Кибиров

и продолжал с энергией тупою

вгрызаться в гипс советского ампира.

Мечталось мне с подмостков «Альманаха»

средь новизны его первостатейной

всех обаять, и многих перетрахать,

и перерубинштейнить Рубинштейна,

перепаршивить Парщикова… Во как!

Не вышло. И уже, видать, не выйдет.

А если выйдет, то, конечно, боком.

Завидуй молча – как писал Овидий!

Завидуй молча – или не завидуй,

как Дмитрий Александрович нас учит.

Звучит эфир. Зияют аониды.

Сколь крут Уокер, но Пелевин круче!

Звучит эфир. Витийствует Доренко.

И группа «Стрелки» огнь рождает в чреслах.

И не могу я вспомнить хорошенько.

И неохота помнить, если честно.

Гений чистой красоты…

Вавилонская блудница…

Мне опять явилась ты —

перси, очи, ягодицы!

В обрамленьи этих лет,

меж общагой и казармой

глупый смазанный портрет

засветился лучезарно.

На теперешний мой взгляд —

блядовита, полновата.

Из знакомых мне девчат

были лучшие девчата.

Комбинация, чулки,

и кримпленовое мини,

и Тарковского стихи —

нет вас больше и в помине.

Пиво на ВДНХ,

каберне, мицне, фетяска…

Кто здесь, книжник, без греха,

бросит пусть в тебя, бедняжка.

Был ребяческий разврат

добросовестен и вправду.

Изо всех моих утрат

помню первую утрату.

Пидманула-пидвела,

ДМБ мне отравила.

Ты в сырую ночь ушла —

знать, судьба меня хранила.

Это было так давно,

что уж кажется красиво,

что сказать тебе спасибо

мне уже немудрено.

Даешь деконструкцию! Дали.

А дальше-то что? – А ничто.

Над кучей ненужных деталей

сидим в мирозданье пустом.

Постылые эти бирюльки

то так мы разложим, то сяк,

и эхом неясным и гулким

кромешный ответствует мрак.

Не склеить уже эти штучки,

и дрючки уже не собрать.

И мы продолжаем докучно

развинчивать и расщеплять.

Кто делает вид, кто и вправду

никак не поймет, дурачок,

что шуточки эти не в радость

и эта премудрость не впрок.

И, видимо, мира основы

держались еще кое-как

на честном бессмысленном слове

и на простодушных соплях.

Зимний снег,

и летний зной,

и осенний листопад,

и весенняя капель —

сердцу памятны досель,

сердцу много говорят.

Говорят они о том,

что позаросло быльем,

что со Светою вдвоем

чувствовали мы.

И со Светкою другой,

и с Тамаркой роковой,

с Катериной,

и с Мариной,

как-то даже с Фатимой!

Говорит со мной Природа

о делах такого рода,

что, пожалуй, не к лицу

слушать мужу и отцу.

Ты ответь, натурфилософ,

почему любой ландшафт

вновь родит во мне желанье

слушать робкое дыханье,

выпивать на брудершафт?..

Борода седа уже.

Я уже на рубеже.

Божий мир и впрямь прекрасен.

Время думать о душе.

Когда я уйду…

и когда я вернусь…

когда я исчезну вообще —

нашмыганным носом прижавшись к стеклу,

ты вспомнишь, дружок, обо мне!

Ты вспомнишь, как так же, сквозь то же стекло

ждала ты под утро меня.

Небритый и потный, в тяжелом пальто

спешил я, и каялся я,

скользя по раскисшей московской зиме —

ее, как меня, развезло…

Ты вспомнишь и вздрогнешь, дружок, обо мне

и всхлипнешь над этим пальто.

И вспомнишь закат за окном и в окне

увидишь все тот же закат,

который пылал в вечереющей мгле

в годину ГБ и ЦК.

Когда я уйду на покой от времен,

уйду от хулы и похвал,

ты вспомнишь, как в нарды играл я с тобой,

как я без конца мухлевал.

Ты вспомнишь, когда я уйду на покой

долой с невнимательных глаз,

одну только песню, что пел я с тобой,

а также любимый романс —

про старый тот клен,

и про темный тот дуб,

про то, отчего так светло,

про тот одинокий, кремнистый тот путь,

которым я, Лена, ушел!

Вернее, уйду… И не скоро еще!

Но точно уйду – и тогда

ты вспомнишь, задрыга, как нехорошо

себя ты сегодня вела!

I can write this shit,

I can read this shit,

только что-то неохота,

голова трещит!

Голова трещит,

и вообще тошнит…

PoПtique, philosophique…

I fuck all this shit!

Престарелый юнкер Шмидт

в зеркало глядит,

сам себе он говорит:

«Это что за вид?!»

Вынимает пистолет

он на склоне лет,

чтоб Творцу вернуть билет.

– Нет, мой милый, нет!

Дорогой, честное слово,

это глупо и не ново,

некрасиво, нездорово!

Ты же офицер!

Верь, дружок, календарю!

погляди на Деларю —

он, хотя и камергер,

подает пример!

Ты же не какой-то штатский!

Брось свой пистолет дурацкий!

Ус расправив залихватский,

выгляни в окно —

сквозь метели свистопляску

едет мальчик на салазках,

без причины, без опаски

лыбится смешно!

Дело в том, что скоро Пасха!

В самом деле скоро Пасха!

Сплюнь тра раза, вытри глазки!

Смирно!

Шаго-о-м

арш!