Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма Собрание сочинений

Я предвосхитил всё мечтой:

Всю боль, всю бренность наслажденья.

Свершенья нет. Так чередой

Стихают юности волненья.

Не родились мои цветы,

Моя любовь не воплотится…

О, только робкому приснится

Виденье вещей красоты!

Печаль сидела у окна,

Вдруг смерть с ней поравнялась…

— Зачем скитаешься одна? —

Но смерть не отозвалась.

Прошла сурова и нема,

Прошла, окутав дали,

И вдруг нагрянула зима,

Владычица печали.

Выше солнца ум в пыли рожденный,

Тише смерти скорбью отягченный,

Мыслью сокровенной вечность рождена, —

Сердце, ты не бойся: ты глубинней дна.

Ум бессилен к высям устремленный,

Жалче тени скорбью отягченный,

Яр и неотступен пламень новизны,

В каждом сердце трепет гложущей струны.

В небесах бездонных тучки ни одной.

Я в траве высокой. Я прилег и слышу,

Как ползет змеею невечерний зной,

Как цветы и травы утомленно дышат.

Утомлен и я, но сердце как вино…

Плод душистый, зрелый — я в траве высокой,

Я сокрыт травою и мне всё равно…

Тучки ни единой широко-глубоко.

В лесу, где обитает тайна,

Как страшен города прибой,

И перепутья крест случайный —

Заблудшим грозный часовой.

Былого призрачные сети

С ветвей чуть тянутся к кустам,

Как будто умершие дети,

К родным приникшие рукам.

Дайте небу улыбнуться,

Дайте встать на камень тот,

Дайте, дайте оглянуться

На весенний хоровод.

Дайте грудью упереться

В ширь — раздольное житье,

Надышаться, заглядеться

В юной юности лицо.

Эти б листья мне шептали,

Эти птицы пели б мне,

Умереть бы без печали,

Низко кланяясь весне.

Сверкал зеленый луг и даль пылала…

Среди раздолья млеющей травы

В истоме пламенной она стояла

Виденьем лета, зноя и любви.

У ног ее, как язычки желанья,

Легли цветы, глотая жар лучей,

И угасал, забыв свои скитанья,

Весенний пилигрим, молитвенный ручей.

Какая тишь на дне морском

Для тех, кто плачет каждый день!

Печаль недвижная очей

На дне морском, на тихом дне.

На дне морском, в бездумьи струй

Какой покой, какая глубь!

И флоридеями пленен

О дальной, дальной жизни сон.

Я жду склонившихся к волне,

Я колыбельно им пою,

Я руки сонные простер…

На влажном дне какой простор!

За что убил я бедного жучка,

На книгу севшего нежданно?

За то, что жизнь кругом желанна

И так коварна быстрая рука.

И я смеюсь, мечтательный теперь,

Живой вне жалости и боли. —

Мы все покорны темной воле:

И жизнь, и смерть. И человек, и зверь.

Ее во сне видали паладины

И на подмостках славил арлекин.

Пути ее вещали тамбурины

И лунный блик за пологом гардин.

В мечтаньях гордых, радужно огнистых,

Ее искали темные сердца,

Но в час кончины, — в далях нелучистых, —

Она являлась скорбно, без венца.

Сверкал порок над именем нетленным

В огнях зазывных красных фонарей, —

И мстила трепетом она священным

И призраком оскаленных зверей.

Без надежды прожить невозможно!

И сегодня себе я солгу.

Сердце тихо иль сердце тревожно, —

Я надежду всегда берегу.

Как дитя я к груди прижимаю

И лелею надежду мою.

Пусть давно я в душе увядаю,

Но о жизни всё так же пою.

Я не испил вина краснее губ твоих,

Вина из виноградников лобзаний.

Чей это крик в ночи?… Чей это стон затих?..

О ты, рожденная для сладких истязаний!

Кладбищу тихому мерцанье уст твоих

И опаль мертвая огням моих желаний.

Над смертию царит вином вспоенный миг,

Вином из виноградников лобзаний.

Коснулась тонкими перстами

Неведеньем сомкнутых вежд.

Ныряла в трепете одежд,

Как мотылек меж лепестками.

Всю ночь виденьем смутным рея,

Она взошла его зарей, —

И вспыхнул сумрак золотой

И умерла души лилея.

Где ночь любви истомного испанца

Из струнных вздохов, стонов кастаньет?

Верни устам всю опьяненность танца,

Медвяных чар рассыпчатый букет…

Но девы стран мечтательно суровых,

Но белый мрамор в тоге тополей

Избегли чар зноящего покрова.

О жало тихое иных ночей!

Она улыбнулась сквозь сон моряка,

Как смерть — в приближеньи своем далека.

О быстрые травы и сонный погост!

О сердца больного мучительный рост!

Она улыбнулась… Но кто воскресит

Всё то, что душа безнадежно хранит?

Так мертвой былинки страдавшую нить

Вселенскою волею не оживить.

И вот сорвал я покрывало…

Огнем сонаты озарен,

Предстал ты в муке пьедестала —

На буднях воскресенья сон.

За ложь твою тебя пытаю,

За возвышающий обман:

Какому ты был близок раю?

Где сих созвучий мирный стан?

Живи! Хочу, чтобы глумились

Рукоплесканий мотыльки.

Чтоб звуки пламенно роились,

Сердец и струн кляня тиски.

Чтоб скорбью страстного финала

Ты пробудил мишурный зал, —

И снова шорох покрывала

О вечной грани прошептал.

Был грустен дня осенний склон

И ночь была, как лед.

Я задремал под перезвон,

Струившийся с высот.

Но глас небес был зов могил:

Стеснилась хладом грудь, —

И снилось мне, что я свершил

Последний в жизни путь.

Я помню мир вне красных ожерелий

Твоих соблазнов, женщина, твоей тоски.

Я помню… Я забыл… в чаду твоих камелий

Как дни темны, как ночи праздно глубоки!

Где жизнь — борьба? Где смерть в ночном забрале?

Где тайны вещие? Где мой пытливый ум?

Я помню… Я забыл… И воля так устала.

Я жду… Я уловил одежд влекущий шум.

Опять кругом одни виденья

Моих обманчивых очей.

Опять над бездной разрушенья

Навис огонь тоски моей.

Я не хочу приять молчанье

Немой грозящей пустоты.

Я не могу… Мои страданья —

Загробной вечности цветы.

Повсюду суета бескрылья

И вехи зыбкие крестов,

И злая жадность от бессилья

У водопоя мертвых слов.

Всю жизнь я ведал лишь утраты, —

Иссяк весны столикий сон.

Но в скорби вечного заката

Новорожденья чую стон.

Неведенья слезы и руки как лед,

Влекущий, как розы над омутом, рот.

Стихийных волений змеящийся круг,

Грозы полыханье и птичек испуг.

И ты, что так долго таил и хранил

Для страсти единой свой девственный пыл,

На выси мгновеньем одним восхищен, —

Томиться по высям навек осужден.

И слезы, и клятвы, и руки как лед,

Как розы над омутом, млеющий рот.

Но тайна изжита и дверь отперта, —

И старой шарманки гудит суета.

О вечный гнет ненужных слов!

Молчанье было б так приветно.

Но как раскинут вещий кров

Над тишиною безответной!

Слова, постылые слова,

Слова забытого значенья,

Полуистлевшая трава

В саду весеннего томленья.

И робкий вздох, и крик души

Язык-могильщик поджидает… —

Так всё, рожденное в тиши,

В шумливом слове умирает.

Последний час, час осиянный,

Мерцанье снежной тишины,

И дальний зов благоуханный:

— Прости несбывшиеся сны! —

Последний час, мой час прощальный…

Склоненность скорбного лица,

И рядом Властный, Изначальный

И Осиянный до конца.

Где ты, мазурка бравурная,

В экстазном декольтэ?

Я внес всю радость лазурную

В мой шепот: Enchanté.

И был я тогда просительный

И робкий паладин.

О, времени шаг медлительный!

О, северный наш сплин!

Из чаши трепетной мгновенья

Спадают в бархатность цветов.

Зловещи и немы сплетенья

Влекущих рук и томных ртов.

Но неотступен стерегущий,

Плешиво-царственный гранит:

Он в были злой, он в дрожи сущей

И в строгой бледности ланит.

О вы, вспоенные борьбою

И упоенные жестокостью своей!..

Вот я иду взыскующей тропою

На торжища шумливых площадей,

Чтоб видеть темные обличья

Творящих мир, хулящих суету,

Чтоб на ладони билось сердце птичье,

Кровавый крик роняя в пустоту.

Роятся истины: их много,

Как справедливости и в дулах и в клинках.

Но я иду… И тайная тревога

Мне одинокому и тайный страх.

Мечта, забытая в беседке,

Твои, Вероника, глаза,

Твоя дрожащая в виньетке

Какая грустная слеза!

Руки ажурное преданье

Твоей тоскою зажжено.

Твои ли озарят скитанья

Ночное сонное окно?

Не зверь ли я? А ночь всё та ж…

Над сердцем тихо веет.

Всё та же ночь, всё тот же страж

В молчаньи цепенеет.

Ползет алчба, грядет испуг,

В ушах самум гуляет.

То крысий зов, то крысий дух:

Кто дышит, тот желает.

Твой детский смех — как хрустали,

Как неба вешний звон.

Смеюсь ли я, — в груди моей

Трепещет жалкий стон.

Перед тобой весь мир цветет

Напевом стройных снов.

Что я могу?.. Я утонул

В пучине мертвых слов.

Есть яркие и гордые цветы,

Есть робкие и плачущие травы,

Есть дети солнца, дети красоты,

Есть дети сумеречной славы.

Кто к высям гор надменно устремлен,

Кто в скорби дольней бледно утопает, —

Одних венчает песен громкий звон,

Другие тихо умирают.

С каждым днем твой приход чудесней,

Цветами говоришь: внемли!

Тихие песельники земли

Поют молчаливые песни.

Я внемлю. И губы бескровно

В ласковых стынут лепестках.

А над гробом они любовно

Убаюкают скорбный прах.

Сегодня днем в оранжерее

Я, утомленный, задремал.

И подошла ко мне лилея

И тихий голос прошептал:

— Вновь жизни сну ты улыбнешься,

Час обновленья недалек,

И будешь мой, ко мне вернешься,

Покорный чарам — мотылек!

De profundis — из органа —

Сатана восстал и мечет,

Мечет звуки из органа —

De profundis — Сатана.

Глухо шепчет у порога

Чья-то темная тревога.

Чью-то темную тревогу

Звуки мощные разят.

Глас молитвы, глас смиренный…

И надменной воли глас:

— Смертной мысли обольщенья

Вам простятся ль в грозный час? —

Брызжут звуки, стонут, тонут

В гуле веерного свода.

И высоко, так высоко —

Выше, выше — тишина.

Может слово быть еще тише.

Может быть прозрачней шаг.

Мы пройдем к церковной нише —

Легче шаг, и слово тише!

Уж подъемлют грозный стяг.

Идут. Склонись! На этих лицах

Вопль крови застыл… и ночь,

Вся в зарницах-огневицах,

Вся в шуршащих черных птицах…

Легче! Тише! Мыслям — ночь.

Со мною только скорбь моя.

Оснежилась зима.

В полях бело. В лесу хвоя

Бела, грустна, нема.

Лишь утро, — воронье кряхтит,

Кляня мою печаль.

А к ночи всё звенит, звенит

Тоскующая даль.

Веселье каждому доступно…

Труба колышет балаган.

У кассы — зла и неподкупна

Сидит ворчливая Сюзанн.

Уж ноги стройные ажурно

Обув, капризная Мюзетт,

Нахмуря брови, свой пурпурный

Шнурует с блестками корсет.

При ней Пьеро… Как сердце бьется…

Мюзетт, Мюзетт, как он влюблен!

Но денег нет… и он смеется,

И он всё более смешон.

У смерти моей голубые глаза

И странные нежные речи.

У смерти моей золотая коса

И детские робкие плечи.

Темнеет. На травы ложится роса.

Стихаю для трепетной встречи.

И вижу я снова таинственный пруд,

В дни жуткого детства знакомый, —

И гаснет бессильно домашний уют

В зазывах нездешней истомы.

Как в этот танец не поверить!

Ее огнем не запылать?..

Три ночи плакал я… Три ночи

Томили сны меня.

В пунцовой мгле, где розы жар, —

Мне снилась окрыленность ног…

В пунцовой мгле, где розы жар, —

Я жизнью танца жил.

Кто боль свою, как сказку, любит?

Кто любит сказки стройных ног?..

Три ночи плакал я, три ночи —

В пунцовой душной мгле.

Заря взмолилась: — о, прости!

Мне снов твоих не донести… —

И, сняв пурпурный свой наряд,

В объятья кинулась наяд.

А он таил в душе обет, —

Всегда дитя, всегда поэт.

К утру взломали дверь друзья:

К нему пришла его заря.

Долинам темных песнопений —

Вершины заревой крови.

Потокам слез и вожделений —

Твой сон, о таинство любви!

Мечта ли гордо вознесется,

Взойдешь ли в сказочную дверь, —

Ожесточивши выю, бьется

В тенетах страсти злобный зверь.

Я отдал всё: всю радость вдохновенья,

Всю силу знойную томлений молодых.

Я отдал всё… и преданный тобою,

Я растворился в песне и затих.

Я как волна к ногам твоим склонился

И как волна низвергнут в бездну вновь, —

Но в звуках трепетных, молитвою венчанных,

Струится и кипит моих желаний кровь.

Высоко взмыла жизни грязь

И флейты вешние безмолвны.

О, как бледна разлуки вязь!..

И все пути во мгле бескровны.

Житейской грязи поклонюсь

Страданьем памяти нетленной.

Тебе единой помолюсь,

Тебе единой и презренной.

Мы все — идущие по комнатам,

Мы все — поющие стихи.

Лишь ты одна, лишь ты бездомна там,

И за окном шаги твои.

И видишь ты наш круг медлительный,

Скелетов праздный хоровод:

Наш дом живой, наш дом пленительный

Твоим очам — могильный грот.

Еще над павшим тайна не витает,

Еще не умер он.

В моей руке чуть никнет меч

И кровь моя кипит над холодеющею кровью.

В алькове ты… Зовешь…

Что в голосе твоем?

Краснее крови,

Ярче смерти

Твое ложе.

Я приходил для ветхого забора,

Для каменно-надменных ступеней.

Сгущались тени древнего собора

И становились всё длинней.

И вновь во власти мрачных суеверий,

В преддверьи вечной тишины, —

Я слушал звуки скорбных повечерий,

Печальный зов погибших без вины.

В комнате так тихо, тихо так, тик-так…

Что за птица виснет? Чучело никак.

Страшен клюв орлиный, но безжизнен взгляд.

Спи же, царь крылатых! Шах царю и мат!

В комнате так тихо, тихо так, тик-так…

А за дверью крики, брызжет красный флаг.

То орлы свободы в славный бой летят.

Шах царю бескрылых! Шах царю и мат!

Твои шаги на склоне дня

Ложатся вешними садами…

Твои шаги, о тихая моя,

Твои шаги над белыми цветами.

Кладбище звуков оживил я вновь

Всей дрожью наболевшей раны.

Цветы в росе… цветов коснулась кровь…

Как эти капли тяжелы и пьяны!

Твои шаги вокруг меня

Ложатся вешними садами.

Чей это голос, радостно звеня,

Чей чуждый голос меж цветами?

Вино цвело, сжигая слезы,

И на пушистые ковры

Бросали мы любви занозы,

Любовь кидали на ковры.

Знобя одежды, мы плясали…

Казалось, — сердце не болит.

О, как мятежно мы ступали

По ранам млеющих обид!

То память жадная кивала

Сквозь брызги арф и звоны труб,

И в ласках женщин скорбь дрожала,

Как чаша сонная у губ.

Я зверь безумный, зверь священный,

Я жду тебя в тиши полночных чар.

Закон любви, царящий во вселенной,

Мне обещал блаженства дивный дар.

Меня душили грозы вожделенья,

Ночей бессонных жадная тоска.

Назрела страсть без воли, без терпенья,

Как чаша зол — бездонно глубока.

Стемнело вдруг и дети замолчали…

Посевы лютой, скорбной тишины

Дохнули в нас кладбищами печали.

И стало жаль детей. И их вины

Наследье темное должно коснуться, —

Вины, что в трепетаньи вольных сил,

И в них тоска не может не проснуться

В преддверьи траурном родных могил.

О, смерть близка! И лучшие желанья

В тени ее и стынут и молчат.

Дрожат цветы в молитве увяданья

И в золоте лучей весенний меркнет взгляд.

Давно, давно во мне сказалось

Наследье темное вины.

Душа молчит, душа скончалась,

Впитав весь ужас тишины.

Каждый день в окно своей дамы

Прокаженный рыцарь глядит.

Суровы высокие храмы,

Где дама всё так же молчит.

И это, как будто, не ново,

Что в даму влюблен больной.

Для дамы последнее слово,

Последний молитвенный зной.

В траве высокой странная покорность…

Ты здесь усни, воспоминание мое!

Где ночь была, — восходит час дозорный,

Занесено и бдит и ждет Его копье,

Под юным небом юные скитанья…

Ты здесь усни, воспоминание мое!

И если вновь к устам прильнет желанье,

В ущелья темные падет Его копье.

Играющий на скрипке,

Весенний и больной,

И чей-то только липкий

Смешок немолодой.

И снова жар акаций,

И снова сердцу петь. —

О жажда возгораться

И жить, и умереть!

О друг моих ночных томлений,

Дитя с глазами старика,

Где сумрак призрачных селений

И злое бденье паука.

Отвисли губы без дыханья,

Чуть к полу тянется ступня,

И неподвижность и молчанье:

О память ночи, память дня!

Я предвосхитил скорби тайну,

С тех пор болею я тобой,

И знаю я, что не случайно

Ты нелюбимый предо мной.

В тебе живут ее желанья

И каждый вздох ее в ночи,

И тайных помыслов терзанья

Взошли огнем в зрачки твои.

Горят и светят твои очи,

Не шевелится персть твоя…

Со мною коротает ночи

Мое обманное дитя.

Уж сени песнью всколыхнулись…

Вы шли лугами в дальний лес.

Вы не видали, не нагнулись…

Вы шли лугами в дальний лес.

И смертью бледной, безответной,

Под равнодушною ногой, —

Цветок скончался в час приветный,

Час невечерний золотой.

И гроб в огнях свечей дрожащих.

И гул пещерной мглы…

И тихий цвет. И жажда тайны

Сухих сомкнутых уст.

Склонив в мученьи злом и тонком

Лицо к пахучим лепесткам,

Я весь в огнях дрожащей скорби.

О, бледных рук укор!

Одна меж сонными домами —

Ночь бродит бледными стопами.

Как безначально глубоки

Ее усталые шаги.

Была за лесом, за горами,

Пришла звериными тропами.

О, если б в крик один излить

Всю боль, всю жизнь и всё забыть!

Зачем никто из тихих и скорбящих

Не уронил слезы в обители моей?

Зачем никто движеньем рук молящих

Не заслонял томительных огней?..

Их зажигает ночь у ложа одиноких,

В нее влюбленных, в тихую печаль.

Зачем никто не направлял очей глубоких

В мою таинственную даль?

Моя любовь была мгновеньем,

Как розы красные в снегу…

О, если б смерть была виденьем,

Как жизнь на сонном берегу!

Мне светят траурные очи

Сквозь мглу и чары бытия:

В дрожаньи зорь, в молчаньи ночи

Загробной тайны лития.

О, если б смерть была виденьем,

Как жизнь на сонном берегу!

Пою теням, пою каменьям,

Могильным вехам на лугу.

О эти веянья весны,

О эта ласковость расцвета,

Лазурью пьяные челны,

Сердца глубокого привета…

Лесной потайны густота,

К устам прильнувшие уста,

О те, что стынут без ответа…

В мой тихий дом, в мой вешний дом,

Под сень цветущего погоста,

Я жду измену и сором, —

Сыграть в нетлеющие кости.

О эти веянья весны…

О потонувшие челны…

Пляс и звоны карусели.

Пляс и звоны… стон крестов.

Духа вечные качели

От могилы в сумрак снов.

Всё ль высокое истлеет?

Все ль на торжище любви?

В сердце мужа грозы зреют

И душа его в крови.

Молитвенно коснулся рук…

Смутилась я: и в разговоре

Мне чужд сентиментальный звук.

И пусть сокрыта в его взоре

Тысячелетий скорбь и боль, —

Я посмеюся тихой дрожи

Надменных губ. Где мой король?

Увы! Он ждет на брачном ложе.

Ты отдаешься и дрожишь

И ласку трепетно таишь…

Еще порыв — и ты моя:

Чего-то жду, жалею я.

И в опустившихся руках,

И в полных слез твоих очах,

И в жутком зное губ твоих

Нет прежних радостей святых.

Широкой улицы простор

Веселью солнечному служит,

Но сердца робкого затвор

Он блеском выспренним недужит.

И желтых занавесок бред

В окне за гордой колоннадой

Такой мучительный привет…

Как сердце бьется за оградой!

Целую смерть… Опять в туманы

Тревогой факелов плыву,

Объемля каменные станы

И обреченную листву.

Я окна темные чарую

И, брошен в светлое окно, —

Дрожу и плачу и колдую

Надежды робкое звено.

Внизу мгновенья умирают

В шагах и в топотах и в снах,

А надо мною рассыпают

Тысячелетья звездный прах.

И в эти гордые низины,

И в долы скорбные земли,

Целуя смерть, несу былины,

Не зная, где они цвели.

На жадном ложе тех ночей

Я помню вскрик румян, —

Сей страшный миг, что, без речей,

Был черной смертью пьян.

Я помню ласки без конца,

Узывных мыслей бред.

О чары, чары мертвеца,

Творящего обет.

Нас убаюкали тленные сны,

Нам непонятны запросы весны,

Кажутся странными дети.

Что-то, как камень, на сердце лежит…

Только порою недуг шевелит

Память о тайном завете.

Ярче всех и всех надменней

Ты взошла на эшафот.

О, не надо больше терний!

И упал безмолвный рот.

Но в глазах, что неотступно

Зверь мечтательный искал,

Всё осталось недоступно…

Он взбесился… Задрожал…

Стало жутко, стало ново,

Петлей шею он сдавил,

И несказанное слово

В смертном хрипе задушил.

Пришла вся в зареве вещаний,

С тоской взывающей в очах:

Есть тайна славных злодеяний,

Есть сила гордая в мечах.

За ней в смятении глубоком

Печаль плелась одна, одна…

Есть скорбь святая в одиноком.

Благословенна тишина.

У камина в летний день

Не присядет даже лень.

На гробницу зимних дней

Не влечет мечты ничьей.

Но зимою, в тишине,

Мысли стынут на огне.

Скоро дети в дом войдут,

Шум победный принесут.

Бодро веет жизни стяг,

Горд и ясен детский шаг.

Но на жертвенном огне

Всё вернется к тишине.

Кто-то дом построил высокий,

Такой высокий гордый дом.

Зеркальные в нем были окна

И флюгер пламенный на нем.

У двери каждой сновиденья

Надменно сторонились вдруг,

Когда чины входили чинно,

Тая напудренный испуг.

И знал он ветра превращенья,

Тот, кто построил этот дом

И на приемах улыбался

Одним устало-зыбким ртом.

Но в этом доме просветленье

Рождала ночи тишина,

Когда шаги касались сердца

И проходила, шла она,

Чьи безыскусственны моленья,

Чья воля ярче и сильней,

Чем память дней, вспоивших душу,

Чем злая власть грядущих дней.

Слепцы, рожденные в тени своих камений.

Как камни жесткие сердца и мысль — как тень.

Питают их, поят затоны вожделений,

Мечту колдует, жжет ублюдок солнца — лень.

Тела! Тела! Их властью жадно необорной

Повержен, дух бесстыдно изнемог.

И тайны вечные загадкой стали вздорной,

И числа мертвые живой сменили рок.

Но одиноким быть и разумом голодным

Клясть чары близкого, всё устремляясь вдаль…

Увы! сознать — не значит быть свободным:

Их кровь во мне. Они — моя печаль.

Как черный, черный, черный дым,

На площади народ.

Он жаждой древнею томим,

Он здесь из рода в род.

Скорей, о алчный, обнажи

Клыков звериный ряд,

И пляской смерти заверши

Бессмысленный парад.

На нашу гордую столицу

Навеян траурный покров.

Мелькают беглые зарницы…

Как бой медлительный часов,

Из недр гудящая тревога

Витиям шлет свой темный бред.

И притаилась у порога

Гроза неотвратимых бед.

Его шевровые рейтузы,

Ее мечтательная шаль…

И много ль нужно нам от музы,

Чтоб опоэзить близь и даль!

Весеннее… Их поцелуи…

Моя мансарда… И луна…

И закипают жизни струи:

Душа трагедии полна.

О, жизни пленные кумиры!

Фигляр ли я, или поэт, —

Я рыцарь пламенной секиры,

Но нет дракона, змия нет!

Среди зеркальных отражений,

Среди волнующих огней

Я вас увидел… Легче тени

Блуждали вы в толпе гостей.

И я пленился тишиною

Сурово-бледного лица, —

Сокрытой тайны глубиною,

Влекущей к безднам до конца.

Вы проходили, вы ступали

Так бережно и так легко,

Как будто губы трепетали

У ваших ног… Но далеко,

За гранью чувств был мир видений

Печально-призрачных очей…

Среди зеркальных отражений.

Среди волнующих огней.

Ты чувствуешь? Так хорошо?

Люблю я дрожь в твоих руках

И дрожь в устах: люблю еще…

Твой смех на тонких стебельках…

Всегда изменчиво другая,

Всё та же, новая во всем —

Люблю тебя, люблю страдая,

В тоске по новом и былом.

Поцелуй струю рассвета,

Поцелуй мечту!..

Тает в бездне луч привета,

Нежит пустоту.

В пустоте плывут бездонной

Дни и ночи цепью сонной.

Поцелуй мечту!

В окно лужайкой изумрудной

Струится скорбь о вешнем дне…

Его страданье непробудно.

Его чертоги в черном сне.

Но, если тихо, как бывает,

Но, если тихо подойти…

О, не меня он поджидает,

К нему заказаны пути.

Можно бы в теннис сейчас поиграть.

Можно к морю пойти прогуляться.

А отчего бы не сняться,

Рапиры надменно зажав рукоять?

Сенью глубокой былины объяты,

Рыцарь и дама могилой слиты.

Нам же достались ржавые латы,

Ржавые клятвы и сон красоты.

Есть звуки-мотыльки.

Есть тихий дом.

В нем окна души, —

И лунный луч, как звук, в их глубине.

Взлетают мотыльки и белый рой

Плывет.

Обвеяны им смуглые уста.

Тебя целую я, о ночь,

К твоим одеждам приникаю.

Прости меня!

Я снова — белая мечта.

Я ласков, нежен, тих…

Так легче тишины бывают звуки.

О звуки-мотыльки!

За черным лесом —

Красные озера.

В них умерла тоска.

Измене я сказал:

— Все зеркала — твой храм. —

Она поверила.

Ее пытают отраженья.

Влюбленным золото я бросил.

Страсть побежала вслед…

В твой тихий дом хочу, о ночь!

Возьми меня, целуя.

Зачем на сонное крыльцо

Выходишь ты одна?

Луна зажжет твое лицо

И станешь вновь бледна.

Как травы росные влекут

Горячие персты…

Как жаждой пенистых минут

Колышутся листы!

Тот всё снесет, кто мудрого смиренья

Приял ярмо… Я всё хочу забыть.

Но есть, поверь! — такие есть мученья…

О, если б зверем, диким зверем быть!

И мстить за то, что только нам понятно:

Тебе, чей голос был так дивно тих,

Тебе, в гордыне и в паденьи необъятной,

И мне, — предавшему святыню чувств моих.

В пустыне снов твоих безликих

Взойдет ее суровый лик.

Сверкнут очей сверлящих блики

И встанет вехой каждый миг.

Всю быстротечность, мимолетность

Скует ее подъятый перст.

В обмане канет беззаботность

Тоску врачующих невест.

Но в час нещадный вновь засветит

Забытой сказкой неба твердь, —

И сны былые сердце встретит,

Пытая жизнь, пытая смерть.

Вот жизнь твоя! По этим коридорам

Пройди! Влюбленный в гул своих шагов,

Достигнешь храма. Возликуют хоры,

Твоих приветствуя рожденье снов.

И там умрешь. Одни твои моленья,

Твой тихий мир, твой голубь оживет.

И в очи синие взойдет твое прощенье,

И в очи черные твое прощение взойдет.

Восстанут дни, улыбчивы и милы,

Тебя терзавшие под гул твоих шагов, —

Восстанут вновь, склонившись у могилы,

В сияньи трепетном тобой рожденных снов.