Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма Собрание сочинений

Осенний день… и закипают слезы,

Как витамины в сереньком плаще

Здоровья, пользы. Что же нам дороже,

Чем духа жизнь в тугой земной праще?

Ты голод облаков и листьев жажда.

Твой шаг — во взмахах мельниц ветряных,

В дыханьи свежем с заревого пляжа —

Сечет туманы, сны и пелены.

Ты утром, вечером — всегда сквозь битву

Всех предрассудков — сердце, разум, дуб

И то, что попрано, что позабыто

И отдано забвению на сруб.

Ты явственнее всех, ты всех нежнее,

Ты девушка на каждой смене лет,

Где пустыри, где черный ветер веет

И где тебя так ощутимо нет.

Ты так живешь в плену у Мукомола,

Так сходят тропики в наш хмурый сад.

И утро каждое — цветы и пчелы,

И каждый день — завещанный наряд.

В покорстве мудрости пытливом и глубоком

Я завершаю день познанья и забот.

Часы мои текут, несясь глухим потоком,

Не различая бездн, не находя высот.

И наяву — во сне, в движении — покое,

Двух полюсов в себе являя тайный смысл,

Стихаю ныне в бесконечном ровном строе

Себе довлеющих непостижимых числ.

И длится ток судеб, — загадочен, безмерен, —

В людских слезах, в проклятьях, в нежности, в хуле.

Покорство мудрости… Зачем, чему я верен,

Свой завершая день на каменной земле?

Земля и ломоть сна и золото в ночах…

Дрожит фонарь, и лужа на панели

Вдруг отразила вечер, вечность, страх —

Всё, что мы видели, но проглядели.

Я падаю на дно, кувыркаясь, крутясь,

В былом, в небывшем страстно цепенея.

И отраженный вечер повторяет вязь:

Креузы гибель, торжество Медеи.

С утра ты будешь здесь… И руно я сложу

К живым твоим стопам… И встану одинокий

В пролете долгих дней на серую межу,

Где нет ни совершенства, ни порока.

За облака и выше — до небес,

До сереньких страниц, до мысли,

Идущей в мир с ружьем наперевес,

До сумерек, где сны повисли,

Где шлепанцами смерть моя стучит,

Такая древняя персона —

И до утра сурово шелестит

Наследьем Гёте и Платона.

Но выше — до твоих колен,

Пред плахою склонив колени,

И здесь кончаются у вечных стен

Все мысли, все ступени.

Грозясь и стекла вышибая заревом — и окна чуть дрожат —

И на пуантах в башню — с башни вдруг:

фигурам становиться в ряд!

И королева в синем, в черном, и шелка ее шуршат — и взор

Ресницами-гирляндами во двор: менять и повторять узор.

Чей ход? Грозясь, смеясь, ресницами: чей ход?

и палец на устах:

Ход короля. Ход королем. Ход предпоследний —

и последний: ах!

И башней: шах! — и башней: мат! — и с башни вниз,

во двор, во прах. Зачем?

Затем, что ночь сменяет день. Сменяет ночь и зарево поэм.

Но имя!.. Имя!.. Будет новоселье

И сдавит шею тайны ожерелье.

Соблазнов, снов и истины и веры

Молчаньем отсчитаешь меру.

Но имя… имя… Знаю: так и надо.

В нем каждая жемчужина — шарада:

Пред образом отринутая совесть.

На кладбище законченная повесть.

И вот поют магические зелья.

И каплями жемчужин в дым похмелья —

Мой окрик, шепот мой о еле внятном,

Об имени твоем о непонятном.

Когда совсем уж не было надежды,

Я темным стал, я озверел от боли,

Затем что каменны твои одежды,

Затем что каменна моя недоля.

Но твой уход был вестью, был приходом…

Вот здесь сейчас окончится всё это

И будет ясная осенняя погода,

И так кончаются любовь и лето.

И были окна, были двери настежь.

Свисали тени током водопада.

Сквозь вечера запутанные снасти

Плыла звезды далекая отрада.

И в сердце снова плавилось страданье,

Но просветленное; мое ль, чужое ль…

И в этом было всё мое земное:

Вся жизнь моя и всё мое посланье.

Из дома в дом проходит то, чему названья

Нет. Грусть и скорбь с ним сочетаются, как тень,

В которую художник всё иносказанье

Вложил: весь медленный и творческий свой день.

Да, эта лень, углов тупые повороты

И ты, пришедшая затем, чтоб умереть

В ненужном лживом слове… Чтоб на серой ноте

Цветистых звуков-мотыльков раскинуть сеть.

И нет названья бесконечной смерти

В нас, только в нас. И что обетом мы зовем

Иль бытом? И чему всю муку, всё неверье,

Всю жажду веры так пустынно отдаем?

Свергая в эти воды дни за днями,

Уже давно безымянного ждешь.

Здесь зарева шатучими кругами

Всё отметают: истину и ложь.

Здесь небеса проходят, как слепые,

Огромной бурей в бессловесный час.

Твои глаза, глаза твои пустые

С крутого берега в последний раз.

Здесь смерть обычней лунной светотени.

Здесь солнце всходит, сумрак полюбя.

Здесь даже ветер обойдет тебя

Объятьем полнодумной скорбной лени.

Я жил, как этот всплеск в ветвях, сегодня, здесь —

В рожденьи дня сего: травинка, поле, лес.

Стекали пятна, тени, солнечные блики

Вдоль век и щек моих — судьбы моей улики.

Я не хотел ее: мне отдавали мякоть

Всех караваев здесь и там, на небесах, —

Но в капельке земной хмельной душистой мяты

Постиг я терпкость боли, наслажденья страх.

Копной пьянящей я взвалил ее на плечи

И в окна лез, в глаза, в сердца — и на буксир

Брал волка и луну и беспредельный мир

Подспудной — до утра — таинственной картечи.

Великое, ничтожное — два входа в дом.

А кров всегда один. И видно в щели,

Как отражают стены ласковый Содом,

Сиянье тех, что гибели хотели.

Но в этой тишине не прокричать во тьму

И не искать в себе потомка альбигойца, —

Как с канделябра воск, я жизнь твою возьму

И в жертву вознесу, молитвенный пропойца.

Козы ангорской шерсть, густой и теплый миф.

И чаша вдруг пуста. И жен не надо.

И медленный в ячейке бродит апокриф —

Студеной жизни пламень и награда.

Буфет, гардины, правота,

И хоть бы знать, что нет правей.

Я плачу: что за чистота

В суровом очерке бровей!

На этот бархат отдал мир —

В игре основы — век, века…

В пещерах и во мгле квартир

Чеканный шепот челнока.

И пестрой нитью, нитью слов,

Как земляникой вешний зной,

Опутан теплый шум листов

Твоей души и твой покой.

Но ты хотела б всё учесть

И сесть подругой у стола,

Где строго соблюдают честь

Сожженных жизнию дотла.

Над глиняным остуженным кувшином

Повисла капель медленная гроздь.

Уже намечен строгий ход картины,

Запечатлен тишайший жизни дождь.

И сеет он — так… между глаз закрытых,

И истекает пальцами рука,

Касаясь век, глубоким сном повитых…

Чтоб веки те поднять — пройдут века.

Но ждет себя медлительный художник.

Упорна мгла прохлады огневой.

И вьется где-то желобком тревожным

Перед бытийственной своей грозой.

Мы медленно уходим в расставанье,

В разлуку темную с самим собой,

Не чуя вечности своей земной,

Не слыша мудрости очарованья.

Но рядом есть святители и Бога

В церковных нишах полнодумный мрак.

Есть перекрестков дальние дороги

И в поле звучный, золотистый злак.

И сколько птиц и девушек покорных,

И ночь, идущая на смену дням.

И в сонме крыл огромный, вещий, черный

Великой смерти всеединый храм.

Не одиночество наедине,

Не темный миф, а дух Санкара

Во мгле упанишад живет во мне —

В расщелинах тоски и жара.

Я не хочу того, чего хочу.

Я не хочу и постигаю,

Прижав уста к горячему лучу,

Холодную, немую Майю.

Твоя рука во мгле упанишад…

Твой девичий, высокий голос…

И густолиственный зеленый ряд…

И в поле захмелевший колос…

В такую ночь с седым рассветом

Она впервые в дом к тебе пришла —

Твое безликое в тебе отметить:

Так много скуки и так много зла.

Являлась вновь сквозь жизни скрежет,

Порою днем во время торжества.

И вот в последний раз всё те же

Ее приход и вещие слова.

Все пелены — твое безумье —

Ты их копил, лелеял, умножал —

Все сорваны, и ты — чужим зачумлен —

Ты говоришь: «чей это час настал?»

Что расцвело так просто и беззлобно

Под этим взглядом мудрым и простым?

Оно в тебе и — Ей одной подобно —

С тобой отходит к берегам иным.

Шла — тихая — во тьме… Остановись!

И замерла над пропастью она.

В своем убранстве отходила высь

И, как всегда, земля была пьяна

Жестокостью и жадностью и тьмой.

Откуда зов? Никто не звал. Никто

Не услыхал, как детскою стопой

Она ушла в земную грязь, в ничто.

Смеешься, попирая землю.

Нога твоя крепка, юна.

Иду с тобой. Молчу и внемлю,

Какая будет тишина.

Как солнце золотом и тушью

Надгробья оросит плиту.

Как мы сквозь ужас и удушье

Вернемся в тлен и пустоту.

Подъемлет глыбу торса, камень век.

В устах песок и глина. Темень чрева

Так покидает первый человек —

Он, предвосхитивший посевы.

Сжав кулаки, встает. Туман. Пустошь.

Лишь облако в бегу. И серп луны кровавый.

И слышит первую по телу дрожь.

И лижет губы языком шершавым.

Письмо ее… Какая в нем тревога!

В дыханьи частом строки до конца.

И точно крылья, крылья у порога —

Загар колосьев и загар лица.

Как пальцы в дым… как спутанные травы,

Огромных слов порыв и немота.

И чем же боль, чем скорбь свою прославить?

Глаза ликуют и молчат уста.

Ее проводят ночи и созвездья…

Откройте окна! Всполошите дом!

В забвеньи, Господи, Твое возмездье —

В тишайшем, в рокотном, в ночном.

Он знал, как все, что помощи не будет,

Зажав в руке просительную дрожь.

Прошла сестра, твердя свое о чуде —

Предвечную, сегодняшнюю ложь.

Был день осенний тих и душен.

Дрожал закат за оловом ветвей.

Прошла сестра… И тот, кто всё потушит,

Склонялся тише, ласковей, свежей.

И было свежести от сердца до ладони

И алый мимо глаз и на устах поток.

Прошла сестра и, не расслышав стона,

Швырнула в солнце ледяной платок.

Склонялся в прах к ее ногам

И припадал к стопам жестоким.

Был непомерен по ночам

Их мир болезненно глубокий.

И был такой уж уговор:

Ей не шептать, не шевелиться,

И только постигать покор

Того, кто так умел молиться.

Вечность это первый день.

День второй — мгновенье.

Время, память, светотень,

— смерть — тленье.

На столе моем часы

Кутают и душат.

На столе моем часы

Мирозданье рушат.

Над провалом из клубка

Вислоухий лоб щенка…

Кто-то: осади назад!

Кто-то: становися в ряд

Все… щенята…

Швырком руки за синий перелесок

Все эти дневники — швырком руки.

В туманном мире люстры и подвесок

Нам не бежать с тобою взапуски.

Так вышивает время… Из кареты

Выходит Пушкин, из другой — Дантес.

Так женщины влюблялись в эполеты

И перелесок превращался в лес

Ползучих тайн, на тайны не похожих.

Мы снова там… Поляна. Деревцо.

Как каждый пень, былинка нас тревожат!

И мы глядим в заветное лицо.

Я не слыхал, а надо было слушать,

Не красить сном, не смертью украшать —

Всю эту голь, распивочные души,

Театров и кафэ тупую знать.

Я не видал. Мой взор жил в отвлеченьи

Вещей в себе, которых не видал…

Я звуковые постигал виденья:

В аккорде новом — истины причал.

Держась за гриву сна и песнопенья,

Я на пегасе докачался в ночь.

Я в звуках потерял свои раденья:

Я предал вас, сестра моя и дочь.

Оскал. Скуластая громада гор. Ток раскаленной желчи.

Мой тихий свет — свеча — дитя — звезда —

мой темный ужас волчий.

Кто указал — в долину — плод

в долине — плоть — плотиною сковал

Оскал? Над книгой возвещенной,

над книгой — вселенной кто восстал?

Никто. Таинственный Никто. Он повелел:

в предел — в зерно — в расцвет.

Он повелел: в зерно — в расцвет — и вновь:

в ничто — в забвенье — в тленье — в нет.

И кто же, кто иначе? Зрячий кто? Кто проходящий мимо?

К одной идут мете и любящий и самый нелюдимый.

Всё это надо сжечь и жить в ином столетьи…

— Напрасно! Карта ваша бита… Банкомет

За катафалком шел. С цилиндром на отлете

Раскланялся со мной. И это был ответ

На все мои, на все твои раденья

(Нам не забыть того, что снилось в глубине),

На дюны золотистого печенья

И на колосья черные в огне.

Они — опять.

И как похожи

на каждого из нас…

Ты помнишь:

похороны шли —

в пролетах каменный

огромный дым зари…

Ты помнишь:

на карнизах птицы —

комья птиц бескрылых.

Опять они…

Всё цепенеет:

лишь сдвиг колес

еще один — последний…

Сейчас иль никогда?

Не шевельнутся.

Не шелохнутся.

И как похожи

на каждого из нас:

они —

мы — чуждые,

мы — страшные себе.

В тенях и в шепотах квартира.

Ты проданная в рабство мне.

Всё, что бывает в этом мире,

Восходит призраком в окне.

В прозрачном сне, над кораблями —

В твоей молитве и тоске —

Над кораблями, над морями,

Над мостовою в челноке

Я возвращался утром пьяный

И долго-долго постигал,

Что за стеною неустанно

Шептал зачумленный бокал.

И в сумерках твоих бессонных —

Ты сердце прятала за шкаф —

Я помню: вырастал картонный,

Из скорби сделанный жираф.

И я взбегал по длинной шее

На корабля дремучий нос…

Но вечности, всего длиннее

Был вечер в опали из слез.

Я…

И только в этом смысл…

Кто вопрошал:

Никто. Нет имени. Нет знака.

Изойдены все степи, порублены леса

И с гор котятами скатились глетчеры.

Земля,

в свинцовом сумраке небес

мне над тобою петь!

Ни клироса.

Ни алтаря.

И только в этом смысл

И в этом —

Я.

Нагроможденье лет… Всего, всего

узилище:

старух тишайших, паутины, мух…

И мимо, мимо —

рыком, визгом,

свинцом шипящим, дробью барабанной —

о доблести, что подвигом могла бы быть…

о доблести, о нищете, о гроздьях ядовитых,

пальцах скрюченных —

ладонь, о попрошайка, нищая — ладонь, душа моя —

раба последняя на празднике земном…

Ребенком ты была

и листья по утрам, ты помнишь, шелестели…

и по тропе шла девушка в зарю,

в глаза закрытые…

Ты помнишь, Лиль: плюмажа, брызг и солнца —

Ты помнишь, Лиль, в дыму шел караван?

И ты цвела, вплетая кудри в солнце

И окуная в море вешний стан.

Ты помнишь, Лиль, молитвенные фрески

И обувь легкую шагающих небес,

И синие в руках воздушные обрезки

Восторга, нежности, чудес?

Года песками полегли… Я слышу,

Как стопы дней вершат свой шелест:

В обратный путь в глуши ночных затиший —

Меня томит их вкрадчивая смелость —

Они идут тропою вожделений,

Лишь отзвуком живых. Сердцебиений

Волна тревожная из душной глуби,

Зажатая меж скал глухих подводных,

Не шевелит запекшиеся губы,

Не воссылает снов давно бесплодных.

Я помню день: глазами голубыми

Взглянула смерть сквозь суетные дымы

Путей земных… Загадочные речи…

Густые золотые косы…

Покорные задумчивые плечи…

Свиданья час… Травы вечерней росы…

Моя любовь — я робок был и молод —

С надгробной скорбью в дивном сочетаньи

На ложе тьмы великом, благодатном

Цвела — тиха: в покорстве и молчаньи.

Тогда один, в самом себе расколот,

Я предвосхитил этот путь обратный.

А то что было — было всё ничтожно,

Безликой повседневностью смертей

Прошло оно — ненужно, нетревожно,

Тая в немом прозрении ночей:

В их медленной, безрадостной капели

Шагов, шагов, истоптанных листов —

Во всем, что сказано без слова и без цели,

Тая сокрытую возможность слов.

И падали слова на зыбкие страницы,

Как заметающие след шаги

В дыму и в призраках пурги

В обратный путь идущей вереницы.

Где окна стрельчаты, грозны колонны,

Где в полумраке образа слышны,

Где тонет в сводах глубина вселенной

Покорством муки, благостью вины,

Там под свечами трепетные жены —

Их руки непомерным сведены —

Там гроб греховный плоти изможденной,

Червивой покаянной тишины.

Там я — бессмертный. На кресте распятый,

Как мумия иссохший и пустой,

Зачатый тайной, ужасом приятый,

Колеблю венчик святости немой.

И предо мной, как осени закаты.

Твоей весны грозовые раскаты.

Душа живет в иносказаньи.

Я снова расскажу себя

В земном, в небесном сочетаньи…

Твое молчанье полюбя,

Твоих колен чуть узкий профиль,

Огромный взгляд и низкий лоб,

Я принаряженные строфы

Кладу в повапленный свой гроб.

Как свечи, в пламени, трохеи

Чело возносят в потолок

И ямбы — синью портупеи —

И дактиль… о немолчный ток:

Слова, слова, в иносказаньи.

В певучем, в звонком, в золотом,

В земном, в небесном сочетаньи

И в осиянии твоем.

О луч в ночи совокупленья:

Крик нечестивый? Нет! Иной.

Иной в мгновенном озареньи

Того, что будет вечной тьмой.

О, этот крик сквозь кровь и ветер

В крови… Потушены огни…

И снова, снова без ответа

В ночные эти злые дни.

И вот идет уже дозором

Позора возвещенный час —

Немая тайна уговора,

Который был уже до нас.

Прах раскаленный —

языки огня

и на ладони след истаявшей снежинки.

Дух — душа…

И это ты — дитя:

не соблазняющий — о нет! —

соблазном соблазненный

бог.

И длится бог, и будет вечно бог,

мой бог — неведенье мое —

О, жала медленного радость!

И тело будет — будет плод —

и свежесть божества — роса —

на дым ресниц истлевших —

на эту ночь — на этот гул во мне.

В ничтожество спешим, как на луну.

Вот пробили часы, и дрожь прольется

На гроздь руки, на звон, на тишину —

В бездонные воздушные колодцы.

Проходит день, но нет ему конца.

И смерть идет. И это лишь начало.

И мы глядим в постылое лицо

Бесчеловечной женственной печали.

Иными быть? Но это ведь из пыток,

Иль чуда слиток… Светом изойди,

Пока, как солнце, полн еще избыток,

Пока тебе с безумьем по пути.