Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма Собрание сочинений

Я живу в тени камений.

Над камнями всходит день.

Над камнями всходит тень.

И молчат в тени камений

Камни… Тени… Камни… Тени…

И в подспудной мгле томлений —

Там, где каменно стучит,

Там, где каменно молчит

Сердце, тень среди камений,

Среди теней монолит —

И в подспудной мгле томлений

Над камнями всходит день.

Над камнями всходит тень.

И молчат в тени камений

Камни… Тени… Камни… Тени…

У смерти моей голубые глаза

И странные нежные речи.

У смерти моей золотая коса

И детские робкие плечи.

Темнеет. На травы ложится роса.

Стихаю для трепетной встречи.

И снова склоняюсь над сонной межой

И гасну, опутан лучами;

И долгий как вечность, как вечность пустой,

Мой сон потонул за мирами.

Глядит из темного киота

Печаль опустошенных глаз.

Как чужды ризы позолота

И одинокой скорби час.

Притворный день — моя лампада

Во тьме простых и страшных мук.

Душа молчит, душа не рада

Благословенью мертвых рук.

Темно. Забвеньем искушенный,

Я вижу: гаснет тихий свет

Беззлобно к небу вознесенных

Пустых зениц. Иного — нет.

А если боли слишком много,

Приснится сердцу сторона,

Где боль цветет во имя Бога,

Где смерть веселая дана.

Приснится юности струя,

Томленья первородный грозд,

И сквозь сладчайший духа рост —

Твой подвиг, жертвенность твоя.

Земля… Земные небеса…

Земля… Земные чудеса…

Как в дни творенья, видит взор

Огромной радуги костер.

Гремя свергаются ручьи

В глаза, в уста, в сосцы твои.

Рука хватает. Ум горит.

И птица вещая летит.

О, руки настежь, настежь — в дым:

Молиться, присягать земным…

Всему земному, горсти всей

Цветов, томлений и червей.

Короткой радости жгутом

Кружиться, окружать свой дом.

И стол и ложе оплясать,

И слушать птиц и духов рать.

И помнить: каждому дана

Заветной гибели страна.

Коченея в безумстве и зле,

Где-то здесь, на туманной земле,

Между солнцем и вечною тьмой, —

Я иду золотою межой.

Я иду золотою межой.

Необутой ступаю ногой.

Травы нежат до крика в груди

На весеннем, на смертном пути.

Заря вскипала алым ядом.

Дрожал и жег избыток слез.

Из вечереющего сада

Я слово дивное принес.

Оно боялось стен и звуков

И душной комнатной мечты.

И я простер невольно руки

И — темная — явилась ты…

И где-то в зеркалах, в пролетах —

От глубины до глубины —

В безумном, в непомерном взлете

С тобой мы были сплетены.

И палачу как скучно без затей.

Как в небе много трепетных свечей.

И я затеплил ярую свечу,

И я всю ночь молюся палачу.

Казни меня, казнящий без вины.

Казни любовь и царственные сны.

Тебе тоску в награду отдаю —

Безмерную и вечную мою.

Мы все пророки и предтечи…

Во мгле у призрачных дверей —

Мы жаждем несказанной встречи,

Неизреченных ждем речей.

Над нами небо, бездна неба,

Его немая пустота.

И под ногами корка хлеба

И смерти черная мета.

Но мы порочны, мы жестоки —

Хватаем, гложем, видим сны.

Мы все предтечи и пророки

Несуществующей страны.

Я быть хочу один, когда я сплю.

Ведь так легко подслушать, подсмотреть,

Что больше света темноту люблю,

Что мне отрадно будет умереть.

Плотского плена довершая круг,

Я отразился в сумраке души.

И всходит утром солнце и испуг:

Два светоча в мучительной глуши.

Еще живу. Еще я взаперти.

В борьбе с собой о стены мысль стучит.

Но лишь во сне на верном я пути,

Где всё в едином сокровенно спит.

Пройдет, пройдет и это лето

И подтвердит, что я чужой,

Что с солнечного парапета

Лечу в извечный мрак ночной.

Лечу сквозь чернозем, сквозь камень,

Морей, планет и крови бег,

Сквозь нежности пугливый пламень,

Сквозь мудрости тишайший снег.

Но лет следя и повторяя

Всё тот же заданный урок,

Порой в себе я постигаю

Огня бессмертного намек.

Здесь, по пути, на этом ложе —

В объятьи трепетном земном —

О, как мучительно мы схожи

С великим солнечным огнем!

Я вновь у запертых дверей

Стучусь к Тебе. Стучуся к Ней.

И Ты — Она… И ты лишь бред,

Пороши дым, пороши след…

Что жизнь? Узорчатый платок,

Судьбы завеса и замок.

Зачем легка, зачем светла?

И дышит, дышит смерти мгла.

И как развеять эту муть,

Понять молчанье, ночь, и путь,

И ход звезды, и крови бег,

И вскрики сердца в сон и в снег?

Прорывы туч… Осколки дня…

О, ветер, ветер, жизнь моя!

Давно иссяк. Давно устал

Угрюмый ветхий дом.

И кто б ни шел, идет вдвоем,

Входя в померкший зал.

И стол, и жестких стульев ряд

Косятся в зеркала.

И по углам судьбы метла

Сметает сор утрат.

Уж снова ночь. За тишиной

Растерт безликий гул.

Ты только тень. Зачем на стул

Садишься предо мной?

О чем молчишь? Зачем темно?

Что слышим? Что поймем?

Вот дрогнул ночи водоем.

Вот заглянул в окно.

Окно дрожит… Рванулось ввысь…

Летит… весь дом летит…

Чей это крик? Чей с гулких плит

Безумный крик: очнись?

Чей это конь умчался вскачь?

Так дайте ж свет скорей!

И бег в свечах… И стук дверей…

И плач, и плач, и плач…

Давно, давно в беспамятстве, в болезни

Иль в детства тихой сонной полумгле,

Меня пронзили звуки вещей песни,

С тех пор неповторимой на земле.

Я к ней тянулся шепотом, дыханьем,

Вникал в шаги стихии огневой

И замирал, во тьме, пред вражьим станом,

Уму непостижимой полнотой.

И помню я, как отлетела крыша,

Раздались стены и взметнулся пол,

И как впервые в небе я услышал

Огромных звезд таинственный раскол.

Шел спор великий, в вечности единый,

Торжественно невозмутим и строг.

И в населенной числами пустыне

Кружил в пространстве непомерном Бог.

А сердце человечье трепетало,

Свой ломкий ритм сверяя с глубиной,

И шло, и тяжко шло из горсти малой

Своей земли на звездный водопой.

И стала жизнь моя воспоминаньем.

Темно очам от пламени в груди…

На рубеже каком — о тайна грани! —

Мне мысль — свое безумье приютить.

Еще вчера я был безумным

И шел неведомо куда…

Привет отверженным и чумным

И не любимым никогда.

Пусть правит жизнью боль земная:

Кто голоден и кто влюблен, —

Есть тихий цвет, что, зацветая,

Роняет лепестковый звон.

Над каждым сердцем этот лепет…

Еще вчера я шел туда,

Где любят ночь, и смерть, и пепел,

И не любимых никогда.

Сжиматься, молчать по ночам —

Это всё, что еще возможно.

Долог счет — по мертвым часам

Считать свой день острожный.

Все пути заслоняет стена,

Все мечты заслоняет опыт,

Только зуд, только блуд — семена

Людской похотливой злобы.

И всходит в своей вышине

По утрам заря золотая,

На страшной моей глубине

Только смерть озаряя.

Ты меня задушишь, день весенний!

Опрокинут в небо — я лечу

Из тяжелой волоокой лени

В синюю воздушную парчу.

Многошумный, гулкий лет апреля,

День единый в яром ветре дней,

Ты меня задушишь жаждой хмеля,

Густотой и тугостью твоей.

Выше! Круче! Кто дышать умеет?

Кто умеет грудью брать ветра?

Слышу: щеки и глаза твердеют:

Нарастает звонкая кора.

Восходит в ночь душа моя.

Мысль холодна, светла, спокойна,

И сердце тишины достойно,

Не ненавидя, не любя.

О, ночь! О, непомерный круг

Шагов… Прозрачный шаг стихии.

Всё тише рокоты глухие,

В душе рождая вещий звук.

Расти, душа! Твой тайный день

Овеян мглою тьмы и света.

Твоим бессмертием одета

Земная тающая сень.

В тонкую кожу обута нога:

Смерти и ласки знобящая смежность.

В сердце зажатая радость строга.

Злая, змеиная, мудрая нежность,

Гул неразъятый… Мучительный гул…

Вечер. Деревья прикинулись бытом.

Дышит Огромный. Звездами сверкнул

В склепе, бессилием мысли прорытом.

Тихо над книгой. Ладони скрестил.

В скорби и в нежности то же сиянье.

Те же ступени вдоль звездных перил.

Та же тревога. И то же молчанье.

Я не испил вина краснее губ твоих,

Вина из виноградников лобзаний.

Чей это крик в ночи? Чей это стон затих?

О ты, рожденная для сладких истязаний.

Кладбищу тихому мерцанье уст твоих,

И опаль мертвая огням моих желаний.

Над смертию царит вином вспоенный миг,

Вином из виноградников лобзаний.

И снова бродит даль. И снова

Пустым фургоном у ворот,

Под знаком дня очередного,

Приемлет день свой груз забот.

Но девушка поет иная,

Не та, что отцвела вчера.

Кручинных птиц иная стая

С могильного летит бугра.

И облака встают не те же,

Что день вчерашний стерегли,

То гуще и смелей и реже

Вплетая тень в лицо земли.

Не тот же луч призывно золот,

Не тот же в сердце перебой —

Там, где над бездной день расколот

Поющей девушкой земной.

Весеннее небо, весенний погост.

Напев похоронный так прост,

Как будто Успенье приходит весной,

Как будто цветенье — покой.

Ведут и уводят аллеи крестов,

И мнится — без песен, без слов —

Весна сочеталась со смертью моей

Под сенью зеленых ветвей.

И солнце склонилось. И день изнемог.

И тихо — за синий порог —

Покорно ступая, несут, пронесли

Последнее утро земли.

Я облечен посланьем быть великим…

Где б ни был я: на площади, в дому —

Я восхожу вещать пред тайны ликом,

Что тайны явь дана мне одному.

Вкруг камня тень, как катафалк шатучий,

Ползет по светлым тающим следам,

Я призван — через бездны, через кручи —

Вести за солнцем к огненным путям.

Но и в моей душе ветра, туманы,

Зола и дым — испепеленный кров.

Я призван возмещать души изъяны

Косноязычьем непомерных слов.

Я вижу мир… Постиг я кабалу

И камбалу, зонты и горизонты,

Всё спутано, всё смежно… За хулу

Меня накажут трезвые архонты.

Но есть мечты, есть мысли легче тени:

Следишь ветров и дней круговорот,

Жука паденье, смелой птицы лет,

Копченой рыбицей сознанье пенишь.

И вот опять на блюде голубом

Лежу я — камбалою пропеченной,

Сияя смертным и съедобным сном,

И вожделением, и тайной отраженный.

Часы звенят о вечности, о чуде,

О буднях… буднях… буднях… И на блюде,

Где в смежности и спутанности снов

Мелькают тени тающих паров, —

Дымится плоть, съедобная, немая —

Моя душа, душа моя живая.

Чем темней, чем глуше на кладбище,

Тем тревожней поступь тишины.

То не птица мечется и свищет,

То не певчих голоса слышны.

То молчанье медленно роняет

Не росу, не слезы… Канет и звенит…

Вспомни! Вспомни! Смерть не всё сжигает.

Слишком тихо у могильных плит.

Я сегодня, радостью согбенный,

Мудр и ласков, сокровенно тих.

Музыка моя — проникновенный

Величавый пятистопный стих.

Близок сердцу сон любви и крова…

Плоть благословивший добрый Бог —

Бог роняет жертвенное слово

В хмурь, в бездолье, в кривизну дорог.

Растворившись в кисти виноградной,

Весь в соку, в брожении земном —

День ложится тяжестью отрадной,

Гулкой песнью опоясал дом.

Закрыть глаза и с тишины погоста

Отпрянуть вновь в заветную весну,

Давно страшась и подвига, и роста,

И полюбив докучную вину.

Глядеть в глаза, которые не помнят

Глумливых дней паденья твоего,

И слушать смерть, идущую вдоль комнат

На тихое земное торжество.

Закрыть глаза… Сжигая мысли пламень,

Изжить себя, стать снова только сном.

И тишину, и исщербленный камень

Признать своим заслуженным концом.

Подай мне милостыню, Боже!

Всё, что вершится на путях,

Что сердце жадное тревожит —

Всё только прах, цветущий прах.

Не счесть земных крикливых весен.

Душа безумна и темна,

Пока не всходит сердца осень,

Предсмертной мудрости весна.

Любовь… но это так печально…

Всё, что вершится на путях:

Мельканье лиц и дым вокзальный —

Всё только прах, цветущий прах.

Будь милостив! Подай мне, Боже,

На бедность, чтоб в последний час

Благословил я смерти ложе

И тьму опустошенных глаз.

Я помню день и дом. Самозабвенно

Я ждал, в тишайшем сне окаменев.

Так ждет земля, чтоб благости весенней

Принять несрочный золотой посев.

Пусть день ушел. Пусть всё тоска и небыль.

Единый день безумством не зови!

Я помню день, и дом, и много неба

Над домом и над днем моей любви.

Но что-то есть. Совсем, совсем иное.

Не жизнь, не смерть. Не сердце огневое,

В провалы тьмы летящее звездой,

В пустыню мысли творческой мечтой.

Но то, что есть, в биеньи сердца слышу…

Всё глубже мир, торжественней и тише.

И, если только сон — мой взор и слух,

Кто б ни был я: земная плоть иль дух —

Я тайный луч сферического света.

Так мрак, ночной агат, сечет комета,

Неся с собой загадочную весть.

Так в нас самих таится то, что есть.

Всё та же поступь дромадера —

Покорно долгий лад копыт.

И сквозь пески своих поверий

Пустыня сумерки цедит.

Скончался день в пути суровом.

Белесым саваном луна

Сокрыла прах. Весь воздух скован

И жаждой дышит тишина.

Но глубже жажды и томленья

Встает безмерной дали сон:

Страна горячечного бденья

И бесконечный звездный звон.

В глазах закрытых больше неба.

Под пылью бледных, душных лиц

Светил загадки и молебны

Сплелись с загадками ресниц.

И там пески… Пески… Пустыни…

И там свершают долгий путь,

Свой вещий путь за сумрак синий,

Отвергнув жизни боль и муть.

И там вселенских повечерий

Заря возносит голоса…

И длится поступь дромадера…

И сонно смежены глаза…

Картину верную допишут…

Я так устал, дрожит рука.

Всё чаще дромадер мой дышит.

Пустыня вечная близка.

Ты приходила утром в час тумана.

Ты зажигала синие костры,

Ты озаряла сонные поляны

Еще немой непознанной игры.

О мудрости, о вечности, о Боге

Твои слова вещали в тишине.

И проросла в глуши моей тревоги

Томленья боль о небывалом дне.

Цвела весна. Клубились дни крутые.

Леса звенели шепотом тугим,

И вдоль полей в пространства ветровые

Шел от земли цветенья терпкий дым.

И помню я: чрез дальние просветы

Твой голос звал неведомый, глухой.

Он повторял тишайшие заветы.

Он был земной… Он был совсем иной…

Я забывал. Я тайны не расслышал.

Дышал соблазном. Смертью обрастал.

Как в благовест, я погружался в душу

И слушал вновь… И снова забывал…

Но жизнь ушла. Всё реже в час тумана

Твои сияют синие костры.

О, тихие прощальные поляны

Уже давно проигранной игры.

В белом зале окна алы.

Свет зари и лунный свет.

В трудном роздыхе вокзала

Я дремлю уж много лет.

Дней моих тишайший пепел.

Зыбь усталая зениц.

На карнизах ночь и небыль

Небывалых дней и лиц.

Дни и лица… Непомерны

Голоса их позади.

Позабытые цистерны

Притаились вдоль пути.

Как в театре — мгла и выси

И берез немая стать.

Мчатся рельсы за кулисы

На висок в седую прядь.

Кто посеял эту небыль:

В лунном свете семафор?

Кто исполнит тьмою взор?

Кто развеет этот пепел?

Опять крылом взмахнула ночь

И уронила звезд сиянье.

Мысль, затаясь, отходит прочь

В свои над бездною скитанья.

Такая ль ночь была тогда…

Крутая теплилась дорога,

Тишайшая цвела вода

Светил — колодцы в тверди строгой.

А я и молодость — мой сон —

Моя судьба — мой громкий голос…

Кто вел меня? Со всех сторон

Звенел полей вселенских колос.

Но страшно было вопрошать —

Немотствовать в незрячей муке,

В пустынных звуках постигать

Недосягаемые звуки.

Я ждал: откликнутся цветы,

Деревья, шелесты ночные,

Из жадной гулкой пустоты

Восстанут шепоты шальные.

Я ждал… Я звал… Я замирал,

Земли касаясь жарким телом.

Но в теле тот же жил провал,

Томила та же власть раздела.

Кончалась мысль… Не быть иль быть?

Откуда эта жажда роста?

Откуда золотится нить

Над жизни призрачным помостом?

И я пошел, не слыша ног,

Бежал, хватая ветра гроздья.

И понял: дух мой одинок,

Душа моя — не прах, а гостья.

И билось сердце: вот сейчас —

Меж дня и ночи поворотом —

Не в первый, не в последний раз

Войду я в вечные ворота.

Ты пришла из такой темноты

В эту ночь, в слово, в смежность.

Из такой пустоты — в эту терпкую нежность,

В этот мир за окном,

В этот дом.

И жмешься ко мне: к моей немоте, наготе, пустоте.

Я слышу:

Свергается вечность с крыши

Дождем, огнем, мятежом.

Из мглы вырастает колонна

Сквозь клочья тумана, сквозь дождь.

Колонна — о Ты, вознесенный

Из мрака и гибели вождь.

На цоколе тайны и веры,

Как бог, Ты недвижим и нем.

И ветер, и крылья без меры

Стучат о твой каменный шлем.

И снова текут хороводы,

И нищий проносит суму,

И движутся суша и воды

В твою полнодумную тьму.

Не трубы прогремят, не трубы

Тревогой озарят тот день.

На восковые скованные губы

Возляжет пепельная тень.

И пепел, нацелованный жестоко

Тоской и муками земли,

Расскажет вам, что я избыл все сроки

И все повинности мои.

Исполнюсь тишины и тленья…

Цветы, колосья шевеля,

Воздаст мне мудростью забвенья

Цветенью верная земля.

Не трубы прогремят, не трубы

Тревогой озарят тот день.

На восковые скованные губы

Возляжет благостная тень.

Где вечные дрожат туманы

И в сини распылен сонет,

Где слышен молот истукана

И сердце есть, и сердца нет, —

Твой дух стремительный одет

В иную плоть, в иные раны.

Там звездные клубятся станы,

Вселенский дым земных высот.

Там в синей проруби тумана

За бездной бездна восстает.

Испей из звездного стакана

Заветной гибели полет.

И слышен молот истукана,

И сердце есть, и сердца нет.

И в звездном кружеве туманы

Кладут на раны тихий свет.

И сердце есть, и сердца нет.

И вечные дрожат туманы.

Я предвосхитил всё мечтой:

Всю боль, всю бренность наслажденья.

Свершенья нет. Так чередой

Стихают юности волненья.

Не родились мои цветы,

Моя любовь не воплотится,

Лишь робкому, как тень, приснится

Виденье вещей красоты.

Был полдень. Солнца золотей

Сверкали купола церквей

И в небе, синеву качая,

Летела птиц залетных стая —

Там далеко, там в вышине

Покорна солнцу и весне.

По улице, где вереницы

Спешащих праздно — враг столицы,

Виясь, взмывая исподволь,

На дрогах гроб, шатаясь, шел.

Казалось, бездна вдруг зевнула

И бденьем вечности дохнула.

К кладбищу, в вещей сени мир,

Звал скорбным шепотом псалтырь,

Звал певчих хор, креста наклон

И мертвеца сокрытый стон.

Звал рокот призраков живых

В одеждах, в пятнах золотых,

В гудках, в звонках, в смятенном дне

На гулких улиц глубине,

И всё угрюмей, всё темней

В тени окон, в тени дверей

Вставал из камня Тайны лик,

Звал каждый шорох, каждый вскрик…

Туда, туда, сомкнув ресницы,

За черной-черной колесницей

Всё поплыло, как перед сном,

За шагом шаг, за домом дом.

А в небе всё неслася стая,

То серебрясь, то утопая.

И всё струились купола…

О, крылья крыл — колокола!

Всем свершениям порукой

Миг безумный, миг шальной.

Что ж, вертись, кольцо разлуки.

Кто со мною? Ты ль со мной?

«Выходи, моя шалунья!»

Вот он стройный в бубен бьет.

Я, канатная плясунья, —

Выйду, выйду в свой черед.

Зык музыки… Карусели…

Барабанной дроби жгут.

Мимо пляшущих качелей

Мчатся в вечность пять минут.

Мчатся дети в небосклоны.

Ветер… Листья… Дым зеленый…

И церквей святые звоны…

И молитва пред иконой…

Запрокнулись земные

Руки золота и сна.

Ропщет бубен. Ждет стихия.

Эх, раздайся глубина!

Я — струна. Я — тетива.

Я ли, я ль дышу едва?

Восхожу, небес касаясь,

Жарким телом содрогаясь.

Чтоб родиться — нужно умереть.

В тленье кануть — в тлении сгореть.

Ты не бойся тела: плотью дух сожги.

Все безумства мира, все пути — твои.

Синий пламень… Синяя река…

Синий пламень… Первая строка…

Дрогнула завеса. Ярый, золотой

Всходит мир телесный — юный мир земной.

Но ты ушла… И долго, долго наизусть

Я повторял и шелесты, и мглу, и звезды,

И за окном плюща свисающие грозды,

И вдоль гардин луны стекающую грусть.

Твой четкий шаг, твой тихий шаг вдали угас…

В секунды обернувшись, в мерное звучанье,

Он повторял за мной и звезды и молчанье,

Врастая в пустоту, в огромный ночи час.

Я у стола, непризнанного Богом алтаря,

Где ум сгорал и сердце в муках задыхалось,

В бореньи изнемог… Скончалась ночь. Горит заря.

И ветр в окно летит. Метет крылом усталым.

Убить себя? Иль в лавку побежать за табаком —

Не разберу. Дышу… Дышу… И засыпаю!

Но сердце вновь: как стану жить людским, незрячим днем?..

И слышу плеск и вижу взлет воздушной стаи.

Взлететь? О, если б можно вздыбить лоно бытия

И разбросать судьбы бесчувственные звенья!

Но ты, судьба, не можешь быть иною. Ты — земля.

И в мудрости всеутишающего тленья —

И смерть и жизнь, две тени без лица, подруги две

Объемлют мир, в моей сдружились голове,

Толкаемой, как все, к суровому пределу.

И служат общему досмысленному делу.

О, тишина, о, веянье миров,

Давно померкших и гонимых

Пустот зиянием. Шатание гробов

В провалах бездн неисчислимых.

Ни шороха, ни мысли, ни лица…

Круженье или тень круженья.

Безликой тьмы — без меры — без конца

Безликое предназначенье.

Но где-то там — нигде и никогда —

Сквозь мрак гробов бежит мерцанье,

Но где-то там — нигде и никогда —

Мечта влачит существованье.

И снятся ей цветущие миры,

Дневных лучей ликующее благо

И зори тихие… Извечный сон зари

Над тьмы безмерным саркофагом.

Я сердце нежностью великой

Обременил. Закрыл глаза.

С ночного горестного лика

Скатилась черная слеза.

И вновь, и вновь дурман клубится

В моей душе, в чужой стране.

Неповторимое мне снится,

Свиваясь музыкой на дне.

И там на дне — в теплице боли, —

В плотском предчувствии глухом,

Какая глубина неволи

За неразгаданным стеклом!

Но меркнет, остывает тело.

Восходит день, и не пойму,

Чего оно во тьме хотело,

Зачем противилось уму.

Черней твоих воскрылий нет.

И взгляда нет темней.

И как загадочен привет

Влюбленности твоей.

Целуешь шторы у окна.

Испепеляешь дверь.

Всегда одна… Обречена…

Всегда в кругу потерь…

И в час вечерний, час немой,

Ложишься ты у ног,

Чтоб, позабывшись над тобой,

Я встать уже не мог.

Я ждал тебя. И вечер лег

Молчаньем у порога.

В окно дышал безликий Бог.

Цвела моя тревога.

Широкодумным взмахом крыл

Взошла душа ночная.

Я книгу мудрую открыл,

В пыли луча читая.

Мне стала явной глубина

Печали и познанья.

Любовь всегда обречена.

Любовь всегда посланье.

В провале тьмы тугая огненная нить —

Пронзает свист ночное тело леса.

То птице велено тревогой сторожить

Всё то, чему нет имени и веса.

Как лес ночной — душа… Кто отличит волну,

Дрожащую в ущельях тьмы безликой?

Я дрожью сердца воскрешаю тишину,

Дневного шума заглушаю крики.

Туда, туда, в безликий тлен,

Избыть столикой жизни плен.

Избыть себя, свой дух, свой прах,

Свою истому, боль и страх.

Избыть обеты, робость зорь,

И маму детских лет, и корь, —

Свою болезнь за полумглой,

Свою мечту, что за стеной

Весь мир узором оплела

И кладом в тишину легла.

За окном, прободая кусты,

Незаметная вьется дорога.

Я уйду из своей пустоты,

Я уйду из звериного лога.

Это жуткое тело мое,

Плотское души одеянье,

Я оставлю… И сбудется всё,

Что не сбылось в телесном скитаньи.

Великая радость во мне.

Великая нежность. Без злобы

Стихаю в преддверии гроба.

Что было, всё было во сне…

Великая радость во мне.

Протянуты руки вдоль тела.

Как жертвенный плод, ты созрело

В тяжелой своей глубине —

Великая радость во мне.

О, ночь!.. Только ночь без просвета.

Не надо ни мук, ни обета,

Ни звездного чуда в окне…

Великая радость во мне.

Ты вся зеленая, крепчайшая весна,

Испившая все буести пространства.

Но сердце жжет пустынная страна

Несбывшихся и невозможных странствий.

Ты — тело юное… Горячая трава…

О чем поют два трепетных уродца?

Сокрылись глубоко и там видны едва

На дне, в окне, светлейшего колодца.

О нежности… Когда, как гимн, жестокость

И в порах тела — ливни и грома.

О вечности… День всходит быстроокий,

Мгновенный день… А вечность — смерти тьма.

Гори! Горчайшей не проси пощады!

О казнях вспоминай! О, вспомни душный крик,

Сгоравших на кострах… и ту прохладу,

Когда, теряя кровь, бледнеет гордый лик.

Тысячелетия таю.

Дышу усталостью познанья.

И в нем опять мое дыханье

Находит глубину свою.

Я перекинул мост к путям,

Где на волах провозят громы.

Снопы лучей, снопы соломы

Мой возглавляют дом и храм.

Там наши комнаты — два сердца — были рядом.

И в коридоре пахло уксусом и свеклой.

На площадях заря роняла в наши взгляды

Костелов древних вечереющие стекла.

Мы проходили мимо лавок и кофеен.

Цвела в витринах верная продажность.

Мы проходили мимо лавок и кофеен

Так много раз. И, помню я, однажды

К сапожнику зашли мы туфельки примерить —

Шевровые, воздушные, из сна и кожи.

И было всё: сомненье, нежность — всё без меры.

Шевровые… воздушные… из сна и кожи…

О нежности еще два слова.

Еще одна моя слеза.

Отныне — не найти иного! —

Обетом я сковал глаза.

Обетом зла и ненависти,

Обетом похоти и лжи…

Одним движеньем детской кисти

Холодный ум обворожи.

Но от ступени до ступени: —

Земные дни… года… года…

Но в долгой, но в жестокой лени

Тебя забуду навсегда.

Еще одна слеза… Сегодня

Сквозь жизнь, сквозь сон, сквозь зеркала

Рукою неправдоподобной

Ты дверь открыла и ушла.

Я дверь открыл. Я думал: не она ли?

За дымкой пепла вы ее узнали?

Зачем молчите вы? Зачем вы смущены?

В смущеньи ласковом вы кажетесь смешны,

Когда, ее не видя, вдаль глядите:

Какая жизнь на острове Таити?

Что жизнь! Мне дорог этот мертвый кров.

И ближе всех уже ненужных слов:

Никто. И повторяет ветер в щелку:

Никто. Ни даже пряди шелка

Ее волос. И сердце явственней: никто.

И тише, глубже и навек: ничто.