Стихотворения и поэмы

Подчас, не знаю почему,

Меня страшит моя Россия;

Мы, к сожаленью моему,

Не справимся с времен Батыя;

У нас простора нет уму,

В своем углу, как проклятые,

Мы неподвижны и гниём,

Не помышляя ни о чём.

Куда ни взглянешь — всё тоска,

На улицах всё снег да холод,

К тому ж и жизнь нам нелегка:

Везде безденежье да голод.

Министром Вронченко[36] пока;

Канкрин уж слишком был немолод,

На лаж ужасно что-то скуп,

А рубль-целковый очень глуп.

В литературе, о друзья

(Хоть сам пишу, о том ни слова),

Не много проку вижу я.

В Москве всё проза Шевырёва[37] -

Весьма фразистая статья,

Дают Парашу Полевого[38],

И плачет публика моя;

Певцы замолкли, Пушкин стих,

Хромает тяжко вялый стих.

Нет, виноват! — есть, есть поэт,

Хоть он и офицер армейской[39];

Что делать, так наш создан свет, -

У нас, в стране Гиперборейской,

Чуть есть талант, уж с ранних лет -

Иль под надзор он полицейской

Попал, иль вовсе сослан он.

О нем писал и Виссарьон[40].

Но перервёмте эту речь,

Литература надоела;

Пусть пишет Нестор, пишет Греч[41],

Что нам до этого за дело?

Позвольте на диван мне лечь:

Закурим трубку — вот в чём смело

Могу уверить вас: сей дым

Уж нынче дамам невредим.

Да, в этом есть успех у нас,

Уж вовсе время исчезает

Олигархических проказ;

Нас спесь уже не забавляет,

В гостиных скучно нам подчас,

На балах молодежь зевает,

Гулять не ходит на бульвар, -

У ней в чести Швалье да Яр[42].

Порой и я — известно вам

Люблю одну, две, три бутылки

Хоть с вами выпить пополам:

Умы становятся так пылки,

Даётся воля языкам,

А там ложись хоть на носилки…

Но я боюся за одно:

Ну надоест нам и вино?..

Тогда что делать? Час избрав,

Ступай в деревню, мой приятель,

Агрономических забав

Усердный сделайся искатель,

Паши три дня — и будешь прав.

Я о крестьянах, как писатель,

Сказал бы много — но молчу;

Не то чтоб… просто не хочу.

Но мне в деревне не живать;

Как запереться в юных летах!

Я в полк сбираюсь, щеголять

Хочу в усах и эполетах,

Скакать верхом и рассуждать

О разных воинских предметах;

Наверно, быть могу я, друг,

Монтекукулли иль Мальбруг[43].

А может быть, и сей удел

Пройдет сквозь пальцы — и на свете

Останусь я без всяких дел,

Подумаю о пистолете,

Скажу, что свет мне надоел, -

Что ничего уж нет в предмете,

Взведу курок… о человек!

Минута — и твой кончен век!

Скажу, и брошу пистолет,

Спрошу печально чашку чая,

Торговли нашей лучший цвет;

А жалок мне удел Китая[44].

У Альбиона чести нет,

Святую совесть забывая,

Имея очень жадный нрав,

Не знает он народных прав.

Хотел ещё о том о сём,

О Франции сказать два слова

И с вами разойтись потом,

Но мы до времени другого

Отложим это, — да, о чём

Я начал, бишь? А! Вспомнил снова:

О родине. О, край родной!

Но спать пора нам, милый мой,

А! Вы опять пришли ко мне.

Давайте ж говорить мы с вами

О Франции. Наедине

Оно позволено с друзьями

И даже в здешней стороне,

Но с затворёнными дверями;

Не то без церемоний вас

Попросят к Цынскому[45] как раз.

Я сам был взят, и потому

Кой-что могу сказать об этом.

Сперва я заперт был в тюрьму,

Где находился под секретом,

То есть в подвале жил зиму

И возле кухни грелся летом,

Потом решил наш приговор,

Чтоб был я сослан под надзор.

Но satis, sufficit[46], мой друг,

То есть об этом перестану.

Мне грустно нынче. Все вокруг

Так вяло — сам я духом вяну;

Сам растравляю свой недуг,

Тревожу в сердце где-то рану.

Занятье глупое! Оно

И больно очень и смешно.

Да как же быть? И если б вам

В себя всмотреться откровенно,

Вы грусть и с желчью пополам

В душе нашли бы непременно.

В халате, дома, по коврам

Ходили б молча совершенно,

Иль напевали б — и в такой

Прогулке шел бы день-другой.

Сказать вам правду — это мы

Давно привыкли звать хандрою:

Недуг, рожденный духом тьмы

И века странной пустотою,

Охотой к лету средь зимы,

Разладом с миром и с собою,

Стремленьем, наконец, к тому,

Что не даётся никому.

Возьмите факты: древний мир

Весь только жил для наслажденья;

Но этот свержен был кумир,

И стали жить для размышленья

Там с миром, здесь с собою мир;

У нас же глупое смешенье:

Всегда, одно другим губя,

Мы только мучим лишь себя.

Не правда ль, сказано умно,

Хотя поэзии тут мало?

Да что? Признаться вам, давно

Все как-то в жизни прозой стало,

Как отшипевшее вино

В стекле непитого бокала;

Отвыкли мы от сладких слёз,

От юных шалостей и грёз.

Как вспомнишь радость и печаль,

Что в прежни годы волновали,

Как нам становится их жаль!

Как возвратить бы их желали!

Свята для нас былого даль…

И вот ещё грустней мы стали!

Где сердца жар? Где пыл в крови?

Где мир мечтательной любви?

Быть влюблену в то время мне,

Быть может, раза два случилось,

Тогда я плакал в тишине,

При встрече с нею сердце билось,

Бледнели щеки, — в каждом сне

Передо мной она носилась,

Я просыпался, а мой сон

И наяву был продолжен.

Но к делу, не теряя слов.

Великий прах из заточенья[47]

Прибыл в Париж — и Хомяков[48]

На этот счёт стихотворенье

(Прескверных несколько стихов)

В журнале тиснул, к сожаленью.

И потому позвольте дать

Совет — стихов вам не читать.

Да вообще журналов сих

Вы — много дел других имея

И не читайте. Что вам в них?

Сенковский все не любит Сея[49],

Хотя и эконом an sich[50],

И деньги любит, не краснея

(Что быть посажену в тюрьму

Преград не сделало ему).

Потом об укрепленьях толк

В Париже очень долго длился.

Их строят, чтобы русский полк

В столицу мира не пробился.

Я патриот, свой знаю долг,

Но взять Парижа б не решился.

Я думаю, довольно с нас,

Когда мы усмирим Кавказ.

Я на Кавказ сбираюсь сам,

Быть может, нынешним же летом,

Взглянуть на горы и к водам

(Больным считаясь и поэтом).

Что ж? Вместе не угодно ль вам?

Со мною согласитесь в этом,

Что с вами время там вдвоём

Мы тихо, свято проведём.

Там снежных гор… Но, боже мой,

Об этом сказано так много!

Замечу только — труд большой

Пускаться в длинную дорогу,

Вы там на станции иной

Умрете с голоду, ей-богу!

В Париже больше ничего

Нет для разбора моего.

Снег желтый тает здесь и там;

Уж в марте нам не страшны стужи,

Весною веет воздух нам,

Нам ясный день сулит весну же,

И безбоязненно ушам

Торчать позволено наруже.

Хочу я вас просить, друг мой,

Пешком гулять идти со мной.

Пойдемте прямо на бульвар,

В среду толпы надменно-праздной

Давнишних барышень и бар,

Гуляющих в одежде разной:

Б<артенев>, Szafi, Jean Sbogar[51].

И рыцарь все однообразный,

Всё верный прежних лет любви

И все они друзья мои.

Не правда ль? Как кажусь я вам?

Годился б я в аристократы?

Но мне неловко быть средь дам:

Я, рriмо, человек женатый,

Secondo, мне не по чинам

(Хоть всем знаком я как богатый);

О tertio я умолчу,

Его сказать я не хочу.

К тому ж во мне другая кровь,

В душе совсем другая вера:

Есть к массам у меня любовь,

И в сердце злоба Робеспьера.

Я гильотину ввёл бы вновь…

Вот исправительная мера!

Но нет ее, и только в них

Могу я бросить желчный стих.

Признайтесь, горек наш удел:

Здесь никого не занимает

Ход права и гражданских дел,

Иной лишь деньги наживает,

Другой чины, а тот несмел;

Один о выборах болтает

(Quoique, a vrai dire, on en rit[52])

Дворянства секретарь (Убри[53]).

Я с теми враг, кому знаком

Рассудок чёрствый, и не боле;

Кто даже мертвым языком

Толкует о широкой воле,

Кто только всех своим умом

Занять стремится поневоле,

Кому природы заперт храм,

Кто чужд поэзии мечтам.

Пойдемте же! Вот здесь, друг мой,

Увидим дом, где я жил прежде.

Любил любовь, был юн душой

И верил жизни и надежде;

Сперва (обычай уж такой)

Был немцу отдан я невежде,

Потом один, и в двадцать лет

Уже философ и поэт.

О! годы светлых вольных дум

И беспредельных упований!

Где смех без желчи? пира шум?

Где труд, столь полный ожиданий?

Ужель совсем зачерствел ум?

Ужели в сердце нет желаний?

Друзья! Ужели в тридцать лет

От нас остался лишь скелет?

Прошу не слушать, милый друг,

Когда я сетую, тоскую,

Что всё безжизненно вокруг,

Что сам веду я жизнь пустую.

Минутен, право, мой недуг,

Его я твердостью врачую,

И, снова прежней веры полн,

Плыву против житейских волн.

К чему грустить, когда с небес

Нам блещет солнца луч так ясно?

Вот запоют "Христос воскрес",

И мы обнимемся прекрасно,

А там и луг и шумный лес

Зазеленеют ежечасно,

И птиц весёлый караван

К нам прилетит из южных стран.

К чему грустить? Опять весна

Восторгов светлых, упованья

И вдохновения полна,

И сердца скорбного страданья

Развеет так тепло она…

Но мы оставимте гулянье

Имея в мысли ширь полей,

Смотреть мне скучно на людей.

Уж полночь. Дома я один

Сижу и рад уединенью.

Смотрю, как гаснет мой камин,

И думаю — все дня движенье,

Весь быстрый ряд его картин

В душе рождают утомленье.

Блажен, кто может хоть на миг

Урваться наконец от них.

Я езжу и хожу. Зачем?

Кого ищу? Кому я нужен?

С людьми всегда я глуп и нем

(Не говорю о тех, с кем дружен).

Свет не влечет меня ничем

В нем блеск ничтожен и наружен.

Не знаю, право, о друзья,

К чему весь день таскаюсь я!

Уж не душевный ли недуг,

Не сердца ль тайная тревога

Меня толкают? Шум и стук

Не усыпляют ли немного

Волненья наших странных мук

И скуку жизни? Нет, ей-богу,

Во внешности смешно искать,

Чем дух развлечь бы и занять.

Камин погас. В окно луна

Мне смотрит бледно. В отдаленьи

Собака лает — тишина.

Потом забытые виденья

Встают в душе — она полна

Давно угасшего стремленья,

И тихо воскресают в ней

Все ощущенья прежних дней.

В такую ж ночь я при луне

Впервые жизнь сознал душою,

И пробудилась мысль во мне,

Проснулось чувство молодое,

И робкий стих я в тишине

Чертил тревожною рукою.

О боже! в этот дивный миг

Что есть святого я постиг.

Проснулся звук в ночи немой

То звон заутрени несётся,

То с детства слуху звук святой.

О! как отрадно в душу льётся

Опять торжественный покой,

Слеза дрожит, колено гнётся,

И я молюся, мне легко,

И грудь вздыхает широко.

Не всё, не всё, о боже, нет!

Не всё в душе тоска сгубила.

На дне её есть тихий свет,

На дне её ещё есть сила;

Я тайной верою согрет,

И, что бы жизнь мне ни сулила,

Спокойно я взгляну вокруг

И ясен взор, и светел дух!

Меня вы станете бранить,

Что патетические строки

Сюда я вставил, — я шутить

Готов опять и за уроки

Благодарю вас. Может быть,

В моих стихах и есть пороки,

Но где ж их нет? А в светлый час

Как чувству не предаться раз?!

Ведь нужен же душе покой,

Ведь сердцу нужно наслажденье,

Не всё же шляться день-деньской

От апатии и к волненью,

Из клуба да на бал большой,

От скуки важной да к мученью,

От <Чаадаева к Убри!>,

Ведь сил нет, что ни говори.

По четвергам иль в день другой

Вы не являлися ни разу?

С ученой женщиной иной

Выдумывать несносно фразу;

её бегите вы, друг мой,

Как ядовитую заразу…

Я лучше между всех сих лиц

Люблю хорошеньких девиц.

Они так молоды; их взор

Так простодушно мил и нежен,

Их шаловливый разговор

Скользит шутя, всегда небрежен,

Люблю их слушать легкий вздор,

Я с ними весел, безмятежен,

И как-то молодею я,

Иль даже становлюсь дитя.

И, право, счастлив каждый раз,

Когда средь жизни обветшалой

Ребёнком делаюсь подчас;

Забыв тоску и нрав мой вялый,

От задних мыслей отступясь,

Я вспоминаю миг бывалый

Моих младенческих забав;

А в летах человек лукав.

Я помню дом, пруды и сад,

И няню… толстого соседа

С гурьбой его румяных чад,

К нам приезжавших в час обеда.

О, как тогда я жить был рад!

Но тех детей не знаю следа,

Мой сад заглох, уж няни нет

И умер толстый наш сосед.

Проходит всё, всему свой век,

Бород не брили наши деды,

И глуп был русский человек;

Его тогда бивали шведы,

Палач пытал его и сёк;

Теперь же мы вожди победы,

И, предков Петр пересоздав,

Пожаловал им много прав.

Не режет кнут дворянских спин,

Налоги платит только масса,

Служить мы можем до седин,

Начав с четырнадцата класса[54]

(Ведь надо же иметь нам чин!),

И если служба не далася,

Мы регистратором всегда

В отставку выйдем, господа.

И выйдемте! что нам служить?

И где? помилуйте, в сенате?

Черно! Да что и говорить:

Без службы дома я в халате

Могу с утра сидеть, ходить,

Иль, тщетно времени не тратя,

Могу читать — хоть "Пантеон"[55],

В нем есть… но, впрочем, плох и он.

Со временем наверно книг

Я никаких читать не стану.

Что? Скучно! Не найдете в них

Ни мысли свежей; нет романа,

Который занял бы на миг

Хоть ночью вас, хоть утром рано,

И, право, лучше стану я

Сидеть и думать про себя.

Я иногда лежать привык

И так мечтать в припадке лени;

Я прелесть этого постиг;

Знакомые мелькают тени

То ножка, то прекрасный лик,

То улиц шум, то мир селений…

В сем духе я теперь точь-в-точь.

Итак, мой друг, подите прочь.

Простите, что расстался я

Отчасти неучтиво с вами;

Но церемониться нельзя

Между короткими друзьями,

И, откровенно говоря,

Могу ль я словом иль делами

Вас оскорбить, когда меж нас

Прямая дружба завелась?

Мне милы дружеских бесед

Простор, и воля, и оргия;

Вино струится, тайны нет

И торжествует симпатия.

Но горек праздничный обед,

Где гости по душе чужие,

Где вечно на застежке ум,

Вино першит и скучен шум.

Что если, друг мой, с пиром нам

Сравнить теченье жизни шумной?

Не рады часто мы гостям,

Тяжёл сосед благоразумный,

Несносна сердцу и ушам

Длина его беседы умной.

Пир все становится скучней

И ждешь десерта поскорей.

Советов слушайте моих:

Бегите, друг, людей отличных,

Известных, гордых, но пустых,

Блестящих умников столичных;

Любите добрых и прямых,

Немножко глупых, непривычных

Блистать ни домом, ни умом

В простосердечии святом.

Я в жизни опытный старик

Все перечёл её страницы,

Ко всем вещам давно привык

И пригляделися все лицы.

Блажен, кто хоть в единый миг

Мог утереть слезу с ресницы,

Когда любил или жалел,

Иль просто на небо смотрел.

А иногда так станешь сух,

Что невозможно умиленье;

Всем нам досадно так вокруг;

Смешно философа сомненье,

К восторгам неспособен дух,

В них видишь только напряженье.

Нам глуп влюбленный в двадцать лет;

Мы всё клянем, чего в нас нет.

Вам скучно! я опять хандрю,

Я закоснел в привычке старой

И про тоску всё говорю;

Люблю лежать в зубах с сигарой,

Печально в потолок смотрю,

Аккомпанируюсь гитарой,

И напеваю Casta div'[56],

От Пасты[57] как-то затвердив.

Вы музыкант в душе, как я,

Бетговен вам всего дороже,

Но, южный край боготворя,

Люблю я и Беллини[58] тоже.

Слыхали ль вы "Жизнь за царя"?

Нет? — Ну и впредь спаси вас боже,

И русских опер вообще

Не нужно б нам иметь ещё.

В концерт любителей я вас

Прошу не ездить. Очень скверно

Поют любители у нас,

Совсем без такту и неверно,

Писклив дишкант и хрипел бас;

Но помогать в них страсть безмерна,

Любовь прямая к ближним есть

Что, впрочем, делает им честь.

Ах, если б можно было мне

Поездить наконец по воле,

В любимой южной стороне!

В Венеции, катясь в гондоле

При плеске волн и при луне,

Внимать беспечно баркароле

И видеть в сумраке ночей

Огонь полуденных очей.

Но я в России, милый друг,

Как жук, привязанный за ножку,

Могу летать себе вокруг

И недалёко и немножко;

А нить не вытащишь из рук…

Что значит жук — простая мошка

В сравненьи с толстым пауком

В мундире светло-голубом?

Но рассказать могу я вам,

Как путешествовал приятель.

Всю жизнь его вам передам;

Увидите, как мой мечтатель,

Безумно предаваясь снам,

Чего-то вечный был искатель,

И как из странствия его

Не вышло после ничего.

Но нет! Зачем мне мучить вас

Исторьей длинной и бессвязной?

Не лучше ль будет мой рассказ

Мне написать вам сообразно

Порядку тайному, что в нас

Не болтовней безумно-праздной,

Но смыслом внутренним души

Определяется в тиши?

Хочу, чтоб список с наших дней,

Избыток чувств, живые лицы

Нашли вы в повести моей;

Но будут многие страницы

Написаны слезой очей

И кровью сердца… Луч денницы

Как быть — не в радужном огне

Рисует наше время мне.

Не думайте, чтоб я отвык

На будущность иметь надежды,

Мне чужд отчаянья язык,

Достойный дикого невежды.

Но тяжек в веке этот миг,

От частых слез распухли вежды,

В грядущем, верю я, светло,

Но нам ужасно тяжело.

Мы с жизнью встретились тепло,

К прекрасному простерли руки,

Участье к людям нас вело,

Любовь к искусству, свет науки…

И что ж нас затереть могло

В тиски непроходимой скуки?

Не вы тоскуете, не я,

А все, друзья и не-друзья.

Друзья, невинны мы в ином,

Во многом виноваты сами.

Мир ждет чего-то; спорить в том

Отнюдь я не намерен с вами,

Пророки сильным языком

Уже вещали между нами,

И Charles Fourier и St.-Simon[59]

Чертили план иных времен.

Видали ль вы, как средь небес

Проходит туча над землею?

Удушлив воздух, черный лес

Недвижен, все покрыто мглою,

И птиц веселый рой исчез,

Чуть дышат звери пред грозою

И в трепете чего-то ждут,

Вот наше время вам все тут.

Минует бури череда,

И жизнь светлеё разольется;

Но скучно ждать нам, господа,

Пока вся туча пронесется.

Мы славы жаждем иногда

Без всяких прав на то; дух рвется

К самолюбивейшим мечтам…

Что б ни было, не легче нам.

Вот видите, уж кроме сих

В сём веке общих всем мучений,

Есть много мук у нас иных,

С людьми обидных столкновений,

Несносный холод к нам одних,

Других любовь — всё ряд волнений;

С иным сойдешься, а потом

Не согласишься с ним ни в чём;

Все это грустно! Счастлив, друг,

Кто запирается беспечно

В свой узенький домашний круг,

Спокоен, весел, жирен вечно,

И дети прыгают вокруг,

Жена, отличная, конечно,

Хозяйка, верно сводит счет,

А муж по службе вверх идет.

Скажу вам просто — дом такой

Благословен, мой друг, от бога;

Всегда в нём каждому покой,

Обед в нем сытен, денег много.

Ну что — нам с вами прок какой

Дала душевная тревога?

Зачем нам тот удел дать бог

Не захотел или не мог?

Не мог, не мог! Вот дело в чём.

Натура в нас совсем другая.

В нас в веке, может быть, ином

Была бы тишина святая;

Но в теле дряблом и больном

Теперь живет душа больная;

Мы суждены желать, желать

И всё томиться и страдать.

Давайте же страдать, друг мой!

Есть, право, в грусти наслажденье,

И за бессмысленный покой

Не отдадим души мученье;

В нём много есть любви святой,

Возьмем страданье и стремленье

Себе в удел — он чист и свят;

Ему как счастию я рад.

В венце из роз была она,

Стояла опустивши руки,

Но песнь её была полна

Какой-то бесконечной муки,

И долго мне была слышна,

И вслед за мной гналися звуки

"Ich bin ein Fremdling überall"[60]

И на сердце легла печаль.

И мне казалось, что, как тот

Безродный странник в край из края,

И мы весь век идем вперед

Вы, я, певица молодая…

Какая цель? и что нас ждёт?

И где для нас страна родная?

И всё звучит один ответ:

Блаженство там лишь, где нас нет.

Но мы уж так и быть, друг мой;

Певицу жалко мне; из платы

Ей надо звонкий голос свой,

Из глубины душевной взятый,

Напрасно тратить пред толпой,

Пред чернью, деньгами богатой,

И думать, что от жизни сей

Совсем не то ждалося ей.

Но уж концертов будет с нас,

Дошли мы до страстной недели.

Говеют люди; ночью, в час,

Встают, не выспавшись, с постели:

Их будит колокола глас.

Салопы, шубы иль шинели

Надев — уже они пешком

Идут молиться в божий дом.

Там тускл огонь свечей. В алтарь

Сердито входит поп косматый,

Угрюмо бродит пономарь,

Дьячок бормочет бородатый

И дьякон ищет свой стихарь;

Просвирня зябнет, сном объята,

Кадило рой детей несет

И веет ладан на народ.

Но, признаюсь, не вижу я

Особенной отрады в этом.

Говейте вы себе, друзья,

Я разве после стану — летом.

Попы, дьячки и ектенья

Не могут быть любви предметом.

Весь этот пародьяльный тон

Меня вгоняет в гнев иль сон.

Но если б жил я в веке том,

Когда Христос учил народы,

Его б я был учеником

Во имя духа и свободы;

Оставил бы семью и дом,

Не побоялся бы невзгоды

И радостно б за веру пал

И свой удел благословлял.

Бывало, часто в час ночной

Перед распятьем на колени

Я падал с теплою мольбой,

Чтобы он дал среди мучений

Мне тот безоблачный покой,

С которым он без злобы, пени,

С любовью крест тяжёлый нёс

И всем прощенье произнёс.

О друг мой! как бы нам дойти,

Чтоб духом выше стать страданья

И ровно жизнь свою вести,

Как светлое души созданье,

Встречаться с каждым на пути

С любовью, полной упованья,

Привлечь его, не дать коснеть

И сердце сердцем отогреть.

Но мы влиянье на других

В тоске растратили невольно;

Мы слишком любим нас самих,

Людей же любим не довольно;

Мы нашей скорбью мучим их,

Что многим скучно, близким больно,

А жизни лучшей идеал

Для нас невыполнимым стал.

Но, впрочем, что же? На кого

Прикажете иметь влиянье?

Собрать людей вокруг чего?

К чему им указать призванье?

Какая мысль скорей всего

Их расшатать бы в состояньи?

Как, эгоизм изгнав из них,

Направить к высшей цели их?

Не знаю, право. Целый век

Из этого я крепко бился,

На поиск направлял свой бег,

Везде знакомился, дружился;

Но современный человек

Был глух на крик мой. Я смирился,

И только малый круг друзей

Я затворил в любви моей.

В науке весь наш мир идей;

Но Гегель[61], Штраус[62] не успели

Внедриться в жизнь толпы людей,

И лишь на тех успех имели,

Которые для жизни всей

Науку целью взять умели.

А если б понял их народ,

Наверно б был переворот.

Итак, мой друг, когда пять-шесть

Друзей к нам вышло на дорогу,

То, право, мы должны принесть

Большую благодарность богу,

И в этом много счастья есть;

Он дал нам много, очень много,

И грех великий нам хандрить

И дара неба не ценить.

С немногими свершим наш путь,

Но не погибнет наше слово;

Оно отыщет где-нибудь

Средь поколенья молодого

Способных далеё шагнуть;

Они пусть идут в бой суровый,

А мы умрем среди тоски,

Страданья с верою легки.

Вдоль улиц фонари горят,

ещё безмолвна мостовая,

И лужи кое-где блестят,

Огонь печально отражая;

Но фонарей огнистых ряд

В ночи горит, не озаряя,

И звёзды ярко смотрят в ночь,

Но тьмы не могут превозмочь.

Раздался ровно в полночь звон,

В церквах "Христос воскрес" запели,

Бежит народ со всех сторон,

Кареты дружно зашумели.

Вы спите, друг мой? Сладкий сон

Дай бог на мягкой вам постели,

А я пойду… Но грустно мне.

Я лучше б плакал в тишине.

Но нету слез и веры нет

Младенческой в душе усталой,

На ней сомнений грустный след,

На ней печали покрывало,

И радость прежних детских лет

Давно ей незнакома стала.

На звон без цели я иду,

Подарков от родных не жду.

И где родные все мои?

В тиши могил, отсель далече,

Заснули вечным сном одни;

С другими мне не нужно встречи;

Меж нами вовсе нет любви,

Докучны мне их вид и речи;

Конечно, есть ещё друзья,

Но и они грустят, как я.

Смотрю с кремлёвских теремов

Куда-то вдаль. Воспоминанье

Живит черты былых годов,

Назад влечёт меня желанье;

Там мир любви и светлых снов

И молодого упованья…

Но как кругом — в душе моей

Ночь, ночь и бледен свет огней.

С чего грущу? Не знаю сам.

Пойду домой. Как грудь изныла!

Как сердце рвётся пополам!

О, если бы имел я силу

На ложе волю дать слезам,

Быть может, мне бы легче было;

Но, боже мой! как стар я стал,

Уж я и плакать перестал!

Я еду завтра. Может быть,

Меня отпустят за границу,

И в жизни новую раскрыть

Тогда придётся мне страницу.

Но не могу я позабыть

Ни вас, ни древнюю столицу;

Пожалуйста, мой друг, вдвоём

Последний день мы проведём.

Садитесь! Много кой о чём

Поговорить нам с вами можно.

Есть тайный страх в уме моём,

От думы на сердце тревожно…

Как знать? Вдали, в краю чужом

(Хотя я езжу осторожно)

Умру, быть может. Жалко вам?

Да не желал бы я и сам.

Вот воля вам моя одна:

Скажите тем, кого любил я,

Что в смертный час, их имена

Произнося, благословил я,

Что смерть моя была ясна,

Что помнить обо мне просил я,

Смирясь, покорствовал судьбе

И скоро жду их всех к себе.

А может быть, из дальних стран

Я возвращусь здоровей втрое,

Очищен от сердечных ран

И вылечен от геморроя,

И довезет мой чемодан

Мне фрак последнего покроя;

А на прощание вдвоём

Бутылки две мы разопьём.

Сперва в бокал зеленый лью

Струю янтарную рейнвейна;

Во славу рыцарства я пью

И берегов цветущих Рейна.

Отвагу прежних лет люблю

От Карла и до Валленштейна[63],

И песнь любви средь жарких сеч,

Где в латы бил тяжёлый меч.

Пристрастен к средним я векам,

Люблю их замки и ограды,

Балкон высокий, нежных дам,

И под балконом серенады…

Луна плывет по небесам,

А звуки так полны отрады,

И ропот Рейна вторит им…

С зарей поход в Иерусалим.

Но что мечтать о старине -

Вино (?) уж в розовом бокале,

Звездясь, мечты другие мне

Несёт игриво… Что ж вы стали

И уст не мочите в вине?

Раз в раз бокалы застучали…

На юг, на юг хочу, друзья!

Да здравствует Италия!

Цветет лимон, и золотой

Меж листьев померанец рдеет,

И воздух тёплою струёй

С небес лазурных тихо веет;

Лавр гордый поднялся главой,

И скромно мирта зеленеет.

Туда, туда! Среди друид

Там голос Нормы мне звучит.

Но прежде чем увижу юг,

Услышу музыку Беллини,

Заеду в Питер я, мой друг,

Где не бывал ещё доныне.

Аристократов рабский круг

Там жаждет царской благостыни,

И, ползая у царских ног,

Рад облизать на них сапог.

Скорей оставлю скучный град,

Пущусь на пароходе в море.

О, как впервые буду рад

Я на морском дышать просторе!

Далеко оттолкну назад

Хандру и истинное горе,

И буду, вдохновенья полн,

Внимать немолчный говор волн.

И буду взором я тонуть

В безбрежье неба голубого…

Но, боже! вдруг стеснилась грудь,

И грустно сердце бьётся снова.

Мне жаль пускаться в дальний путь,

И жалко края мне родного…

Ведь я люблю его, мой друг,

Одно я тело с ним и дух.

Я много покидаю в нём,

Расставшись с ним, теряю много.

Едва ль, я не уверен в том,

Мне чужеземная дорога

Его заменит… А потом,

Как разбирать все вещи строго

Чего бы, кажется, искать?..

Я, впрочем, буду к вам писать.

Куда б ни ехать — всё равно:

Везде с собою сами в споре,

Мученье мы найдем одно,

Будь то на суше иль на море;

Как прежде, как давным-давно,

За нами вслед помчится горе,

Аккорд нам полный, господа,

Звучать не станет никогда.