Стихотворения и поэмы

Я начинаю к вам писать,

Мой друг, уже с полудороги.

Мне на шоссе нельзя пенять,

Он гладок, горы все отлоги,

Но в дилижансе плохо спать

И протянуть неловко ноги.

Я этим начал, чтоб потом

Не говорить уж мне о том.

Когда Москву оставил я,

В последний раз пожал вам руку,

Невольно сжалась грудь моя

И сердце ощутило муку.

О, с вами горько для меня,

Невыносимо несть разлуку.

Как ни крепился я — слеза

Мне навернулась на глаза.

Я ехал. Над моей Москвой

Ночное небо ясно было,

И тихо так на город мой

Звездами яркими светило.

А впереди, передо мной,

Все небо тучей обложило,

Меня встречал зловещий мрак;

Я думал: то недобрый знак!

Так, не довольные ничем,

Бог весть куда стремимся все мы,

Толкаемы, не знаю кем,

И вдаль, не знаю чем, влекомы,

Безумно расстаемся с тем,

Что мило нам; друзей и домы

Бросаем — сколько их ни жаль…

И ищем новую печаль.

Уж, право, не вернуться ль мне?

А вы, мой друг! Теперь, чай, сели

Перед камином, в тишине;

К вам думы грустные слетели;

Но раз, гадая на огне,

Мою судьбу вы знать хотели…

Что ж? вспыхнет синий огонек?

Да! нет! И гаснет уголек.

А предо мной во тьме ночной

Равнина тянется печально,

И ветви сосны молодой

Чернеют грустно в роще дальной.

Плетётся дилижанс рысцой,

Как пол лощёный в зале бальной,

Гладка дорога, скатов нет…

В степи печален и рассвет.

Рассвет! С улыбкой на устах,

Земной печали ввек не зная,

Восходит солнце; на полях

Кой-где белеет снег, блистая,

И листьев нет ещё в лесах,

Не вышла травка молодая;

А жаворонок средь небес

Уж с вольной песнию исчез.

И грустно мне певцу весны

Внимать в раздумьи и печали

Среди пустынной стороны;

Передо мною смутно встали

Все недоконченные сны,

Которыми полны бывали

Мои мечты в родной стране…

Опять вздохнуть пришлося мне!

Но полно. Перейти должны

Мы вновь к практическим предметам.

Мы разъезжать приучены

В России и зимой, и летом;

Но всё ж, подчас поражены,

Должны критическим заметам

Отвесть мы место хоть слегка

Средь путевого дневника.

Во-первых, я замечу вам,

По непривычке ли к свободе,

По непривычке ли к правам,

Везде у нас в простом народе

Пристрастье к площадным словам:

Ругаться — в чрезвычайной моде…

Неделикатно и смешно,

И оскорбительно оно.

Люблю, когда перед избой

В кафтане, шапка набекрени,

Ямщик с широкой бородой

Сидит в припадке русской лени,

Склонясь на руки головой,

Поставив локти на колени,

И про себя поет в тиши

Про очи девицы-души.

И смотрит вдаль… и ждёт и ждёт,

Вот колокольчик раздаётся,

И по мосту, стуча, вперёд

Телега тройкою несётся

К нему — и стала у ворот,

И пар от коней клубом вьётся.

И вот ямщик уж ямщиком

Встречаем бранью иль толчком.

Характер русский на пути

Мне стал предметом изученья,

И в нём я должен был найти

Лень, удальство и грусть в смешеньи

С лукавством (боже нас прости!).

К обманам гнусным угнетенье

Нас приучило, также кнут.

Мудреного не вижу тут…

Всегда мы, встретясь с кем-нибудь,

Врага в нем видя иль Иуду,

Его же ищем обмануть.

Я это порицать не буду,

Весьма естествен этот путь;

А лень хвалить я просто буду:

Как мужику любить свой труд?

Богат он — больше оберут.

Я это говорю смеясь;

Но, друг мой, если бы вы знали,

Как желчь бунтует каждый раз,

Как вся душа полна печали,

Когда я думаю о нас!

Надежды все почти пропали,

Свое бессилье я сознал,

И нрав мой зол и мрачен стал.

Но, виноват! зовут меня

Уж пристегнули торопливо

К постромкам пятого коня;

Кондуктор ждёт меня учтиво,

Сурово нищих прочь гоня;

Уж сел ямщик нетерпеливый.

Мой друг, пора, пора! Спешу!

Из Петербурга напишу.

Петербург

Я прибыл вечером, друг мой.

Шел дождик мелкий, понемногу

Дома скрывались в тьме ночной…

Свершив трехдневную дорогу,

Хотел скорей я на покой;

Но сердца странную тревогу

Преодолеть никак не мог

И долго спать ещё не лёг.

Хотел я тут же к вам писать,

Но как-то глуп был; стал уныло

По комнате моей шагать,

И что меня тогда томило,

Не в силах я пересказать:

Утраты ли того, что было,

Иль недоверчивость к судьбе

Не мог отчета дать себе.

Но было на душе темно.

Я поздно лег, проснулся рано;

Мне ветр сырой пахнул в окно.

Седое небо сверх тумана

На мир смотрело холодно,

И будто призрак великана,

В сырую мглу погружена,

Мне каланча была видна.

Вы согласитесь, что плохой

Прием мне сделала погода;

Я если б не страдал хандрой,

Её туманная природа

На ум навеяла бы мой…

Здесь говорят, что середь года

Выходит солнце только раз…

Блеснет и спрячется тотчас.

Я думал: житель здешних стран

Быть должен мрачен, даже злобен,

Всегда недуг сердечных ран

В себе самом таить способен,

Угрюм, задумчив, как туман,

Во всем стране своей подобен,

И даже песнь его должна

Быть однозвучна и грустна.

Хотелось город видеть мне.

Я на проспект пошел, зевая,

И изумился! Нам во сне

Толпа не грезилась такая

В Москве, где мы по старине

Все по домам сидим, скучая;

А здесь, напротив, круглый год

Как бы на ярмарке народ.

Без стуку по торцам катясь,

Стремятся дрожки и кареты;

Заботой праздною томясь,

Толпы людей, с утра одеты,

Спешат, толкаясь и бранясь.

Мелькают перья, эполеты,

Бурнусы дам, пальто мужчин;

В одеждах всех покрой один.

Чем эти люди заняты?

Какая цель? К чему стремленье?

Какая мысль средь суеты,

Среди всеобщего движенья,

Средь этой шумной пестроты?

Уж не народное ль волненье?

И! что вы? право, никакой

Тут мысли вовсе нет, друг мой.

Толпа стремится просто так,

Поесть иль пробежать глазами,

Как Магомет, султана враг[64],

Гоним союзными дворами,

И день убит уж кое-как.

С косой в руке, на лбу с часами,

Седой Сатурн на них на всех

Глядит сквозь ядовитый смех.

Мне стало страшно… Предо мной

Явилась вдруг жизнь миллионов

Людей, объятых пустотой,

К стыду всех божеских законов…

В толпе один приятель мой

Мне указал двух-трех шпионов,

И царь проехал мимо нас,

И сняли шляпы мы тотчас.

Потом пошли, и время шло,

И длинный день тянулся вяло,

И всё мне было тяжело.

Толпа шуметь не преставала.

Обед; вино лилось светло,

Но уж меня не забавляло;

Так я, являяся на бал,

Всегда угрюм и дик бывал,

Мне странен смех казался их

В огромной освещённой зале;

Я был среди людей чужих,

И сам чужой был всем на бале,

И мысли далеко от них

Меня печально увлекали

Туда, куда-то в мирный дол,

Где годы детства я провёл.

Но я кладу письмо в пакет,

Его с оказией вам шлю я.

Для вас ведь нового в том нет.

Писать по почте не люблю я;

Случиться может и секрет,

А уж никак не потерплю я,

Чтоб мне Коко какой-нибудь[65]

Смел в жизнь и душу заглянуть.

Ложилась ночь, росла волна,

И льдины проносились с треском;

Седою пеною полна,

Подернута свинцовым блеском,

Нева казалася страшна,

Стуча в гранит сердитым плеском.

В тумане тусклом ряд домов

Смотрел печально с берегов.

Уже огни погашены,

Беспечно люди сном объяты;

Под ропот плещущей волны

Поденщики, аристократы,

Свои все люди грезят сны.

Безмолвны стогны и палаты…

Один, недвижен, на коне

Огромный всадник виден мне.

Чернея сквозь ночной туман,

С подъятой гордо головою,

Надменно выпрямив свой стан,

Куда-то кажет вдаль рукою

С коня могучий великан;

А конь, притянутый уздою,

Поднялся вверх с передних ног,

Чтоб всадник дальше видеть мог.

Куда рукою кажет он?

Куда сквозь тьму вперил он очи?

Какою мыслью вдохновлён

Не знает сна он середь ночи?

С чего он горд? Чем увлечён?

Из всей он будто конской мочи

Вскакал бесстрашно на гранит

И неподвижен тут стоит?

Он тут стоит затем, что тут

Построил он свой город славный;

С рассветом корабли придут

Oн кажет вдаль рукой державной;

Они с собою привезут

Европы ум в наш край дубравный,

Чтоб в наши дебри свет проник;

Он горд затем, что он велик!

Благоговел я в поздний час,

И трепет пробегал по телу;

Я сам был горд на этот раз,

Как будто б был причастен к делу,

Которым он велик для нас.

Надменно вместе и несмело

Пред ним колено я склонил

И чувствовал, что русский был.

Подняв я голову, потом

В лицо взглянул ему — и было

Как будто грустное что в нём;

Он на меня смотрел уныло

И все мне вдаль казал перстом.

Какая скорбь его томила?

Куда казал он мне с коня?

Чего хотел он от меня?

И я невольно был смущён;

Печально, робкими шагами

Я отошел, но долго он

Был у меня перед глазами;

Я от него был отделен

Адмиралтейскими стенами,

А он за мною все следил,

И вид его так мрачен был.

И вот дворец передо мной

Стоял угрюмо и высоко;

В полудремоте часовой

Шагал у двери одиноко,

И страхом веял мне покой,

В котором спал дворец глубоко.

У ног моих Нева одна

Шумела, ярости полна.

А там, далёко за Невой,

ещё страшней чернелось зданье

С зубчатой мрачною стеной

И рядом башня. Вопль, рыданья

И жертв напрасных стон глухой,

Проклятий полный и страданья,

Мне ветер нёс с тех берегов

Сквозь стуки льдин и плеск валов.

Дворец! Тюрьма! Зачем сквозь тьму

Глядите вы здесь друг на друга?

Ужель навек она ему

Рабыня, злобная подруга?

Ужель, взирая на тюрьму,

Дворец свободен от испуга?

Ужель тюрьмою силён он

И слышать рад печальный стон?.

О! сройте, сройте поскорей

Вы эти стены, эти своды,

Замки отбейте у дверей,

Зовите всех на пир свободы!

Тогда, тогда толпы людей,

Тогда из века в век народы

Благословят вас и почтут

И вас святыми назовут.

Но глух дворец, глуха тюрьма,

И голос мой звучит в пустыне,

Кругом туман да ночи тьма,

И с шумом вал бежит по льдине…

Тоска души, тоска ума

ещё сильнее, чем доныне,

И тяжелее жизни крест…

И я бежал от этих мест.

И снова он, все тот же он,

Явился всадник предо мною,

Все так же горд и вдохновлён,

Все вдаль с простёртою рукою.

И мне казалось, как сквозь сон,

С подъятой гордо головою,

Надменно выпрямив свой стан,

Смеялся горько великан.

Что я писал вам в этот раз?

Письмо ли это или ода,

Или элегия? У нас

Последнего не терпят рода…

А было время — развелась

На вздохи, слезы, стоны мода;

Все вспоминали юны дни

И лезли в Пушкины они.

Да я и сам… но, боже мой!

Кого я назвал? Плач надгробный

Ужели смолк в стране родной?

Где наш певец, душой незлобный?

Где дивных песен дар святой

И голос, шуму вод подобный?

Где слава наших тусклых дней?

Внимайте повести моей.

О! там, в тиши родной Москвы.

От бурь мирских задвинув ставень,

И не предчувствуете вы,

Как душу здесь сжигает пламень;

Но будьте вы как лёд Невы,

Или бесчувственны, как камень,

Всё ж вас растопит мой рассказ

И выжмет слёз ручей из вас.

Когда молву, что нет его,

В столице древней услыхали,

Всем было грустно от того;

Все посердились, покричали,

Но через день, как ничего,

Опять спокойно замолчали;

Так шумный рой спугнутых мух,

Взлетев на миг, садится вдруг.

Вчера я встретил невзначай

Два мальчика прошли с лотками

Статуек. Тут был попугай,

Качали кошки головами,

Наполеон и Николай

Стояли, обратясь спинами,

И Пушкин, голову склоня,

Скрестивши руки, близ коня.

И равнодушною толпой

Шли люди мимо без вниманья,

И каждый занят был собой,

Не замечая Изваянья.

Да хоть взгляните, боже мой!

На лик, исполненный страданья

И дум и грез… Ведь он поэт!

Да дайте ж лепт свой за портрет!

Поэт не надобен для них,

Ему внимать им даже скучно,

И звонкий, грустный, яркий стих

Они услышат равнодушно,

Как скрип телег на мостовых,

Песнь аматера в зале душной.

Они согласны быть скорей

Час целый у резных дверей,

Пока лакей им в галунах

Отворит вход жилищ священных,

Где можно ползать им в ногах

Временщиков и бар надменных

И целовать ничтожный прах

Людей ничтожных и презренных,

Которых кознями поэт

Погиб в всей силе лучших лет.

Ему досадой сердце жгли,

И дело быстро шло к дуэли;

Предотвратить её могли,

Но не хотели, не хотели,

К нему на похороны шли

Лишь люди в фризовой шинели,

И тех обманом отвели,

И гроб тихонько увезли.

Поэта мучить и терзать,

Губить со злобою холодной,

На тело мертвое не дать

Пролить слезу любви народной,

Что ж можно вам ещё сказать,

Что б было хуже? Благородный,

Священный гнев в душе моей

Кипит — чем скрытей, тем сильней.

Но только втайне пару слов

Могу сказать в кругу собратий,

Боясь тюрьмы, боясь оков,

Боясь предательских объятий.

А как бы на его врагов

Я, сколько есть в душе проклятий,

Собрать был рад в единый миг,

Чтобы в лицо им плюнуть их!

И ваш ещё спокоен дух,

И не дрожите вы с досады,

Что так бессильны мы, мой друг,

И что нам правду прятать надо,

И мненью высказаться вслух

Везде поставлены преграды?

Да если б кто чужой узнал,

Он нас бы трусами назвал.

Но мы оставим мрачный тон,

Задернем скорбную картину;

Ваш дух тоскою удручен,

Я вижу, вы уж близки к сплину;

Я вам кажуся Цицерон,

Который метит в Катилину[66]

Неумолимый приговор

И гневный, беспощадный взор.

А я скажу вам между тем,

Что Цицерона я, бывало,

И не читал почти совсем,

По крайней мере — очень мало;

За длинный слог его дилемм

Я с жаром принялся сначала,

Потом за чтеньем сон клонил,

А нынче все я позабыл.

Вот здесь, ораторов венец,

Блистает Греч, скажу без лести;

Булгарин[67] выше как мудрец

Всех стоиков хоть взятых вместе,

Сознав презренье наконец

Не только к смерти, даже к чести;

Но полно, друг мой: Греч, Фаддей

Вне всякой критики, ей-ей!

Пожалуйста, на этот миг

Забудем дюжину журналов,

В форматах малых и больших,

Забудем кучу генералов,

Темно-зеленых, голубых,

И всех начальников кварталов,

И всех шпионов записных

Элькана, Фабра[68] и других.

Меня влечет иной предмет,

Но все ж замечу непременно

Шпионами чрез десять лет?

Все будут на Руси священной;

Ну, в целой Руси, может, нет,

А в Петербурге несомненно.

Князь Меттерних[69], забудьте спесь…

И царствовать учитесь здесь.

В углу театра я сидел

В расположении угрюмом,

На ложи холодно глядел,

Где дамы пышные костюмом

Блистали, — и скорей хотел,

Чтоб занавесь взвилася с шумом;

Зачем — не знаю, право, сам,

Хотел я волю дать слезам.

Вы согласитеся, друг мой,

Есть в жизни странные мгновенья;

Желчь не кипит в груди больной,

Стихает жгучее мученье,

Но грусть глубокая с душой

Дружится тихо… Без сомненья,

Благословен, кто в этот час

До слёз растрогать может нас.

Душа так живо сознаёт

Любви неопытной страданья,

И внешней жизни тяжкий гнёт,

И сладость первого признанья,

И нечувствительно встаёт

Неясное воспоминанье…

Пред вами драма, а за ней

Мелькает даль минувших дней.

M-me Allan…[70] О, как она

Постигла жизнь глубоко, верно!

Как ею роль вся создана!

И любит как она безмерно

И как страдает! как полна

Тоски она нелицемерно!

Движенье, поступь, взгляд очей

Все сильно поражает в ней.

Я плакал, как дитя, друг мой;

Тревожно грудь моя дышала.

За мной сидел старик седой

И плакал, и рука дрожала,

И жил он старою душой,

А публика рукоплескала;

Лишь двое чувствами души

Мы увлекалися в тиши.

И я взглянул на старика

Так симпатически… готова

Была руки искать рука;

Но я не смел, но ни полслова

Не сорвалося с языка,

Я недвижим остался снова;

Расставшись молча с стариком,

Я не встречался с ним потом.

Но в этот вечер я унес

С собой толпу воспоминаний,

Следы душевных тёплых слёз

И много сладостных мечтаний;

И ночью, средь неясных грёз,

Я чье-то сердце от страданий

Спасал — и смутно предо мной

В слезах носился лик седой.

Была уж майская пора,

И солнце жаркими лучами

Палило пышный град Петра;

По улицам народ толпами

Стремился с самого утра,

Ходили стройными рядами

Отряды длинные солдат:

В тот день назначен был парад.

Направил любопытный шаг

И я туда ж, хоть в самом деле

Я был непримиримый враг

Забавам воинским доселе,

И не умел понять никак,

Как человек, в ком уцелели

Две мысли здравых как-нибудь,

На них мог с радостью взглянуть.

Но увлекаюсь часто я…

Леса и степь, весна и роза,

И ропот при луне ручья,

И яркий иней в день мороза

Все тотчас радует меня.

Теперь Allegro maestoso[71],

Обняв торжественно мой слух,

Душою завладело вдруг.

Толпы несчётные полков

Стоят на площади широкой,

Густая масса их рядов

Недвижна в тишине глубокой,

На солнце блещет сталь штыков,

Так что смотреть не может око,

И кажет кирасиров ряд

На белом фоне чернеть лат.

Между улан и казаков

Гусары с грудью золотою;

Лишь оторвавшись от полков,

Гремя железной чешуёю,

Летит черкес между рядов,

На месте быстрою рукою

Вертит коня, и конь, заржав,

Назад несёт его стремглав.

Все в ожидании немом.

Вот скачет царь с блестящей свитой,

Играет ветр его пером,

Он горд и пасмурен. Сердито

Он озирается кругом

И едет в ряд. В едино слито,

"Ура" полков и трубный звук

Навстречу раздаются вдруг.

Марш заиграл. Пошла раз в раз

Пехота массою спокойной;

За нею конница вилась

Колонной пёстрою и стройной…

Я сам был воин в этот час!

В душе проснулась беспокойно

Потребность крови и войны…

Как люди странно созданы!

Что, если б я на этот миг,

Прямого полный вдохновенья,

Мог прокричать отважный клик

Священного освобожденья?

За мной! Точите меч и штык!

Я поведу вас в направленьи,

В котором эти господа

Не поведут вас никогда.

Но мы об этом помолчим,

Мечтой не увлечёмся даром;

Солдат наш глуп ещё — бог с ним, —

Привычен к палочным ударам,

И вольность не любима им,

Живущим в предрассудке старом.

Да, вольность, друг мой, вообще

Народу рано дать ещё.

По крайней мере все пока

У нас ещё такого мненья:

Пускай нам будет жизнь легка,

Народу отдадим мученье,

На чернь взирая свысока,

В залог мы ей пошлем терпенье.

А почему все это так

Я не могу понять никак.

Печально глядя на полки,

Я думал: боже, боже правый!

Страданья наши велики!

И долго деспотизм лукавый,

Опершись злобно на штыки

И развращая наши нравы,

Ругаться будет над людьми;

Проклятье войску, черт возьми!

Сии огромные сфинксы приаелвны

и поставлены здесь.

Ну виноват! Не мог в стихах

Я передать вам фразы странной,

В академических умах,

Мелькавшей как-то в день туманный;

Глупа она, конечно, страх,

И поражает вас нежданно,

И пахнет пудрой, париком

И семинарии пером.

Что ж делать? глупость с давних дней

Всех академий достоянье,

Времён новейших фарисей

Имеет в оных заседанье;

Но хуже не найти, ей-ей,

Людей духовного нам званья:

Из всех апостолов святых

Иуда лишь в чести у них.

Здесь, кстати, я сказал бы вам,

Законы разбирая строго,

О том, что всем у нас к чинам

Открыта быстрая дорога;

Но о чиновничестве нам

Говорено, мой друг, так много,

Что признаюся — мне оно

Уже наскучило давно.

К тому ж, скажу без дальних слов,

Я рад, что нет аристократов,

И если б не было рабов,

Я всех бы счёл за демократов;

Но этот вечный Хлестаков

С гурьбой военных наших хватов

Невольно желчь вливают в кровь.

Но к сфинксам возвратимся вновь.

Забавно видеть, как уста,

Лицо, глаза уродов Нила

Какой-то нежности черта

Роскошно, страстно озарила.

Востока жизнь моя мечта

В душе внезапно воскресила;

Передо мной лежала степь

И пирамид огромных цепь.

Воскресла, мыслию полна,

Страна, где воплощался Брама,

И с богом мстительным страна

Сынов лукавых Авраама;

Потом другие времена…

Люблю мечтать про рай ислама,

Смотреть, как скачет бедуин,

Песок взметая средь равнин.

Люблю я пальмы и цветы,

Безбрежность, полную покоя,

Олив зелёные листы

И час полуденного зноя,

И прелесть смуглой красоты,

И запах мирры и алоя,

И жизни лень, и пыл в крови,

И негу жгучую любви.

Я не скрывал, мой друг, от вас

Происхожденьем я татарин[72].

Во время оно окрестясь,

Мой прадед вышел русский барин.

С тех пор уж много было нас;

Я богу очень благодарен,

Что наконец рождён на свет

Такой же барин, как мой дед.

Дворянство наше всё почти

Татар крестившихся потомки,

Но можно изредка найти

Фамилий княжеских обломки,

Да как-то мало в них пути;

Их имена, конечно, громки,

Но представители имён

Глупеют в быстроте времён.

Как я досадовать привык,

Волненью тайному послушный,

Я позабыл любви язык,

Нет в мысли шутки простодушной,

Пропало все!.. Лишь боли крик

Живёт в груди неравнодушной,

Негодование растёт,

И все внутри палит и жжёт.

Вы помните, что нравом я

Был тихий, кроткий, даже нежный,

Любил зелёные поля,

И тёмный лес, и скат прибрежный,

Друзей беседу, шум ручья,

В тиши ночной напев мятежный,

И Теклу Шиллера[73], и сны,

И луч задумчивой луны.

Здесь все пропало! Целый день

Ношусь я в сердце с злобой скрытой,

Не сплю ночей. То будто тень

Блуждаю с думой ядовитой,

То в апатическую лень

Впадаю вдруг, тоской убитый,

И политический наш быт

Меня без отдыха томит.

Есть домик старый. Он стоит

Давно один на бреге плоском.

У двери ходит инвалид.

Две комнаты. С златистым лоском

Налево образ, и горит

Пред ним свеча и каплет воском;

Направо стул простой с столом,

Нева течет перед окном.

Тут он сидел и создавал…

Велик и прост. Сюда порою

Послов заморских принимал;

А здесь он, оскорблён борьбою

С людьми, пред образом стоял

И дух крепил себе мольбою,

И грудь широкая не раз

Вздыхала тяжко в поздний час.

Теперь все пусто. Этот дом

На вас могильным хладом веет,

И, будто в склепе гробовом,

Душа тоскует и немеет,

Ей тяжело и страшно в нём,

И так она благоговеет,

Как будто что-то тут давно

Великое схоронено.

Есть замок на горе крутой,

Он дышит роскоши отрадой,

Тенистых лип дряхлеет строй

Пред ним зелёною оградой;

Сверкая шумною струей,

Фонтаны вниз бегут каскадой,

И море синее легло

У ног горы и вдаль пошло.

Была блестящая пора…

Здесь прежде женщина живала

И блеском пышного двора

Себя тщеславно окружала,

И с полуночи до утра

На ложе мягком отдыхала,

Несытой негою полна,

В руках любовников она.

Но всё прошло — и простота

Царя великого России,

Царицы умной красота,

Обоих замыслы большие,

Цивилизации мечта,

И нынче времена другие

Разврат запачканный и лесть,

Вражда с свободой, мелкость, месть…

Падешь ты, гордый Вавилон!

Уж божий гнев тебе пророки

Давно сулят со всех сторон.

Ты глух пока на их упрёки,

Надменной злобой напыщён,

Но кары божие жестоки!

Бедой грозит народный стон,

Падешь ты, гордый Вавилон!

Томим глубокою тоской,

Сошел я к морю. Ветер злился,

Свистя над мрачной глубиной;

За валом вал седой клубился

И злобно прыгал, и порой

О берег каменный дробился,

И брызги дико вверх кидал,

И с тяжким стоном упадал.

Я был доволен. Я внимал

Так жадно рёву непогоды,

Лицо на брызги выставлял;

Борьба души с борьбой природы

Так были дружны… И я знал,

Что, весь мой век прося свободы,

Как вал морской я промечусь

И после с стоном расшибусь.

Ну, радуйтесь! Я отпущён!

Я отпущён в страны чужие!

Я этой мыслью оживлён;

Но были хлопоты большие…

Да это, полно ли, не сон?

Нет! Завтра ж кони почтовые

И я скачу von Ort zu Ort[74],

Отдавши деньги за паспорт.

Конечно, и в краю чужом

В Париже, в Риме, в Вене, в Праге

(Хоть смысла много нет и в том)

Берут налог с листа бумаги;

Тут ценность дел — вот дело в чём;

Но нет нигде такой отваги,

Чтоб на людей начесть налог

С движенья рук их или ног.

Но что ж? Привычка и нужда.

Я заплатил без возраженья.

Не так ли все мы, господа?

Иной воскликнет — угнетенье!

Другой ему ответит — да!

И общее то будет мненье,

Все покричат себе, потом

Так и останется на том.

Но вам признаться должен я,

Что мне в пути хотя не малом

Быть много времени нельзя:

Когда представлен генералом

Царю доклад был про меня,

Чтоб я не вышел либералом,

Царь подписал: быть по сему,

Гулять шесть месяцев ему.

Полгода! только! о друг мой,

Как это мало! И за что же

Предел поставлен мне такой?

Что воли может быть дороже?

Но благодарною душой

Я одарен тобой, мой боже!

И потому насчёт сего

Я не скажу уж ничего.

Поеду. Что-то будет там?

Воскресну ли я к жизни новой,

Всегда предаться новым снам

И новым мнениям готовый?

Иль, странствуя по тем местам,

С душой печальной и суровой

Останусь я, как здесь бывал,

Где столько скорбного встречал?

На ум приходят часто мне

Мои младенческие годы,

Село в вечерней тишине,

В саду светящиеся воды

И жизнь в каком-то полусне,

В кругу семьи, среди природы,

И в этой сладостной тиши

Порывы первые души.

Когда мы в памяти своей

Проходим прежнюю дорогу,

В душе все чувства прежних дней

Вновь оживают понемногу:

И грусть и радость те же в ней,

И знает ту ж она тревогу,

И так же вновь теснится грудь,

И так же хочется вздохнуть.

И вот теперь в вечерний час

Заря блестит стезёю длинной,

Я вспоминаю, как у нас

Давно обычай был старинный:

Пред воскресеньем каждый раз

Ходил к нам поп седой и чинный

И перед образом святым

Молился с причетом своим.

Старушка бабушка моя

На кресло опершись стояла,

Молитву шепотом творя,

И чётки всё перебирала;

В дверях знакомая семья

Дворовых лиц мольбе внимала,

И в землю кланялись они,

Прося у бога долги дни.

А блеск вечерний по окнам

Меж тем горел. Деревья сада

Стояли тихо. По холмам

Тянулась сельская ограда,

И расходилось по домам

Уныло медленное стадо.

По зале из кадила дым

Носился клубом голубым.

И всё такою тишиной

Кругом дышало, только чтенье

Дьячков звучало, а с душой

Дружилось тайное стремленье,

И смутно с детскою мечтой

Уж грусти тихой ощущенье

Я бессознательно сближал

И всё чего-то так желал.

К чему все это вспомнил я?

Мой друг, я сам не знаю, право;

Припадки это у меня

Меланхолического нрава.

Быть может, важность всю храня,

Вы улыбнетеся лукаво,

А может быть, мечтой своей

Забудетесь средь детских дней.

Всходило утро. Небеса

Румянцем розовым сияли,

Как первой юности краса;

Но улицы ещё дремали

С домами белыми. Роса

Кой-где блистала. Люди спали,

И только белый голубок

Кружился в небе одинок.

Ворча сквозь зуб, попался мне

Один гуляка запоздалый,

Рукой цепляясь по стене;

Да дворник, с вечера усталый,

С глазами, слипшими во сне,

Держа метлу рукою вялой,

Зевая громко во весь рот,

Стоял, крестяся, у ворот.

Нева спокойною струей

Лилась в течении ленивом,

И утро ярко над водой

Сверкало радужным отливом;

Я в лодку сел, и след за мной

Пошел в волнении игривом,

И брызги искрились кругом,

Взлетая звонко под веслом.

Я выплыл в море, и оно

Безбрежно синее лежало,

Сияньем дня озарено,

И тихо воды колыхало,

Спокойной думою полно,

И лодку медленно качало…

Но с берегов ко мне в тот миг

Звук ни единый не достиг,

И было море все кругом…

Лишь у меня над головою

Носился радужным крылом

Жужжащий шмель, и той порою

Мы были только с ним вдвоём

Затеряны над глубиною.

Волну, жужжание его

Я слышал, больше ничего.

И хорошо так было мне,

И я забыл про все печали,

Беспечно вверяся волне;

Терялись взоры в синей дали,

Иль утопали в глубине,

Иль в небе ясном исчезали.

И чувствовал в раздольи я

Лишь бесконечность да себя.

Я в этот дивный, светлый час

Благословил Неву и море;

Душа покою предалась

На голубом его просторе,

И я, в столицу возвратясь,

Забыл и ненависть и горе,

Её без злобы увидал

И в этот раз не проклинал.

Варшава

Так я от невских берегов

Поехал мирно, рысью ровной;

Пять-шесть уездных городов

ещё попались мне до Ковно,

Потом пошли корчмы жидов,

Хлевы свиней вонючих словно;

Всех монополий вечный враг,

Я под полой провез табак.

И вот я в новой стороне,

И вот уж я середь Варшавы;

Дома твердят о старине,

Но мрачен город величавый,

Как витязь, падший на войне.

Везде сидит орел двуглавый,

Над жертвой крылья распустив

И когти хищные вонзив.

Мне жалко жертву. Не легка

Ей тяжесть этой зверской длани!

И если трону поляка

Когда-нибудь я словом брани,

Пусть высохнет моя рука

И пусть прильнёт язык к гортани;

Во мне вражды народной нет,

Дай руку, бедный мой сосед!

Твои права подавлены,

Трофеи древние отъяты

И дерзко прочь увезены;

Твоих царей сады, палаты

Сатрапам жалким отданы,

Тебе не счесть твои утраты!..

Бессильный стон один тебе

Остался в горестной судьбе.

Нет, я не враг тебе, сосед!

Как ты, и я люблю свободу

И дал ей жертвовать обет

Я пострадавшему народу

Теперь шлю братственный привет,

Твою жестокую невзгоду

С слезою вижу, Польши сын,

Как человек и славянин.

Вияся темной полосой,

У ног Варшавы вьется Висла

И ропщет быстрою волной,

И этот ропот, полный смысла,

Звучит мучительной тоской;

И туча чёрная нависла

Над городом, как мрачный свод

Над гробом. Спи, мертвец народ!

На берегу поляк сидит;

Поляк задумчив, головою

Склонясь кудрявой, вдаль глядит,

И взор безвыходной тоскою

Так полон. Бледен цвет ланит.

Поляк, поляк! С твоей страною

Что сталось, бедный человек?.

Что Польша? Умерла навек?

Так в Вавилоне при реках

Они печальные сидели

С молчаньем грустным на устах

И песни вольные не пели,

Повеся арфы на ветвях,

И всё о родине скорбели,

И ждали — выведет пока

Из плена божия рука.

Жди, Польша, молча, и поверь,

Всё это было в божьей воле;

Спроси попов своих теперь,

Они научат, как в неволе

Смиряться должно; рая дверь

Тебе покажут. Что же боле?

А в жизни этой ты страдай,

Носи ярмо и умирай.

Все это, видно, надо так!

Несите крест с благоговеньем,

Любви достоин каждый враг,

Вооружайтеся терпеньем;

Но к Висле не ходи, поляк,

Сидеть с печальным размышленьем,

Вода заманчива — и в ней

Легко укрыться от скорбей.

Есть близ Варшавы дивный сад.

Каштанов темная аллея

И тополей высоких ряд

К нему ведут; там, зеленея,

Сирени пахнут и шумят,

И роза юная, краснея,

В тени листов цветет, пышна,

Душистой жизнию полна.

Лазёнки[75]! Мне вы навсегда

В воспоминаньи сохранились,

Мы там на берегу пруда

С весной друг другу поклонились.

Светла, как зеркало, вода,

И к ней деревья наклонились,

Фонтан журчит, и меж ветвей

Не умолкает соловей.

Не знает птичка наших бед,

Для песен ей везде свобода;

Спокоен розы пышный цвет,

И от заката до восхода,

И до конца с начала лет

Себялюбивая природа

Блистает дивною красой

Средь жизни вечно молодой.

И без участия глядит,

Как мимо, с вечною тоскою,

Венцом страдальческим покрыт,

Дыша сердитою враждою,

Не выпуская меч и щит,

Окровавленною стопою

Идет угрюм из века в век

Себялюбивый человек.

В саду стоит высокий дом.

Король живал в нем для забавы,

Теперь живет враждебно в нем

Вождь подозрительный, лукавый[76],

Чужим поставленный царем,

Но в дни бесславья, как в дни славы,

Журчит фонтан, и меж ветвей

Не умолкает соловей.

Калиш

Граница. Через полчаса

Я в Шлезии. И вот смущенье

Теснит мне грудь. Поля, леса,

И запах роз, и птичек пенье,

И голубые небеса

Чужое всё! ещё мгновенье

И закричу невольно я:

Уж вот нерусская земля!

Как это чувство странно, друг!

Конечно, разницы ни малой

Нет в двух шагах; но как-то вдруг

Я отдохнул душой усталой,

Как будто цепь свалилась с рук,

И так легко, легко мне стало,

И с верой я на жизнь взглянул

И вольно, широко вздохнул!

В столице Севера, потом

В столице Польши я душою

Был просто мученик. Огнем

Мне сердце жгло; уж не хандрою

То, что меня томило днем

И ночью мучило тоскою,

Я назову — а было, друг,

Отчаянье мой злой недуг.

Уж в будущность страны моей

Никак не мог я верить боле,

И думал: видно, вечно ей

Судил господь страдать в неволе…

И начинал я видеть в ней

Одно заброшенное поле,

Бесплодную глухую степь,

И жизнь звучала мне как цепь.

Но, друг, едва ли я был прав:

Когда б, с холодным рассужденьем

Все вещи строго разобрав,

На всё я мог взглянуть с терпеньем

Не то б нашел. Но слабый нрав

Увлекся внутренним мученьем,

И, как растоптанный цветок,

Я только грустно вянуть мог.

Что ж, с жизнью сладит ли мой ум

И заживёт ли сердца рана,

Когда предстанут мне — средь дум:

Германия? Средь океана

Смышлёный Лондон? Вечный шум

Парижа? Снежный верх Монблана,

И с небом вечно голубым

Над старым Тибром старый Рим?

Не знаю! верю! но темно

Грядущее перед очами;

Бог весть, что мне сулит оно!

Стою со страхом пред дверями

Европы. Сердце так полно

Надеждой, смутными мечтами

Но я в сомнении, друг мой,

Качаю грустно головой.

И вот я вспомнил, как подчас

Мы с вами вечером сидели

Перед камином, и у нас

Под вопль пронзительной метели

Беседа мирная велась.

Признаться вам, часы летели

И даже дело к утру шло,

А было на сердце светло.

Я стану верить. Много есть

Чудесных в жизни сей мгновений,

И если б нам их перечесть!

Вот хоть теперь — ночные тени

Исчезли; радостную весть

С залогом новых наслаждений

Несет мне радужный восток,

Светя на бедный городок.

Addio![77] Мне пора, друг мой!

Длинна, длинна моя дорога!

С слезою я, мой край родной,

Стою у твоего порога.

Да будет свято над тобой

Вовек благословенье бога!

Гляжу полупечально вдаль,

И, право, — как мне всех вас жаль!