Стихотворения и поэмы

Скорбь, ране обходившая сей дом,

Днесь как наследник воцарилась в нем,

И, словно челядь, переняв манеры

Хозяйки новой, мы скорбим без меры.

Да и хозяин прежний завещал

Нам сколь угодно пищи для похвал

И вдоволь слез,[1150] чтоб расточился ныне

Запас, не тронутый при господине.

Как вянет плющ,[1151] когда могучий ствол,

На коем он дотоле рос и цвел,

Сожжен на алтаре иль в сад небесный

Перенесен из рощицы безвестной, —

Так иссушает нас его уход:

К иным брегам, отважный мореход,

Направил он корабль,[1152] и были б рады

Ему друзья свои доверить вклады.[1153]

Мы потеряли друга, он — сумел

Жизнь вечную обресть. Когда б имел

Врагов он, то признали бы и эти

За ним все добродетели на свете;

А тех, кто заслужил его любовь,

Теперь лишь смерть соединит с ним вновь.

Вот дети, в точности его портреты:

Безмолвны, только в саван не одеты.

Что мрамор! Здесь, недвижна как скала,

Семья живым надгробьем замерла.[1154]

Смерть — океан, которому во власть

Дана лишь наша низменная часть;

Его грозящий вал не досягнет[1156]

До горных стран души, ее высот.

Но волны бьют, грызут и рушат брег,

Когда теряет друга человек.

Навстречу им — ручьи сердечных гроз;

Но даже токи наших высших слез —

Тех, что грехи друзей смывать должны,

Становятся от скорби солоны.[1157]

Твердь более не делит воды над

И под[1158] — потоп не ведает преград.[1159]

О человек! ты жалишь сам себя

(Как скорпион), терзаясь и скорбя.

Очками слез мы лишь себя слепим,

Зря только горе, а не что — за ним.

Нет, смерть урона ей не нанесла!

Как буря, берег окатив, смела

С песка размётанной листвы узор, —

Так смерть с усопшей смыла смертный сор.

В Китае, глиняный зарыв сосуд,[1160]

Фарфор через столетье достают;

Так эта плоть — сияющий покров

Из яхонтов, сапфиров, жемчугов —

В могильном тигле претворится в ту

Всезаключающую красоту,

Из коей, этот мир спалив,[1161] Господь

Создаст нетленную, иную плоть.

Урон с прибытком часто Заодно;

Смерть поражает наше тело,[1162] но

Из поражения того душа

Выходит чище, боле не греша.

Лишь праведники в правоте своей

Не знают смерти; гроб для них — трофей.

Вот так она две смерти погребла[1163]

В одной, отныне чуждая для зла;

Пусть грех подъемлет дерзкое копье —

Несокрушима девственность ее.

Как, помнится, печалилась она

Не от греха — от малого пятна

На снежной белизне.[1164] Ведь, говорят,

Зерцало треснет, если капнет яд.[1165]

Она грешила, мнилось, лишь затем,

Чтоб не прослыть безгрешною совсем.[1166]

Казался ложью ей любой излом

Правдивости; в ее глазах грехом

Бывало то, что лишь когда-нибудь

Могло бы вывести на грешный путь.

Быстрей, чем огнекрылый херувим,[1167]

В тот дом, пред коим наши домы — дым,

Ее душа, смирением светла,

По лестнице своих же слез взошла.[1168]

Не стану толковать, как хороша

Для неба будет милая душа,

Скажу, как хороша была для нас

Она, опровергая каждый час

Ту ересь, что давно пора забыть:

Мол, женщина не может другом быть.

Поведаю о леди столь святой —

Поверят ли, что речь о молодой?

О свет, исторгнутый из нашей тьмы!

Да возликует Смерть, а с нею — мы.

О Смерть, перед всесильностью твоей

От дерзких отрекаюсь я речей:[1170]

Сомненья все отринул я как ересь,

В могуществе твоем навек уверясь.

Растенья, люди, звери, целый мир —

Для ненасытной Смерти вечный пир.

Войной, чумой ли скошенная паства —

Для хищной пасти лакомое яство.

То вдруг, пресытясь, всех она не жрет,

А только самых лучших тащит в рот,

То, вырвавши друзей из жизни нашей,

Нас оставляет гнить кровавой кашей.

И мало ей земли![1171] Сквозь толщу вод

В обитель чинных рыб ей ведом вход:

Когда б не Смерть,[1172] то, расплодившись, рыбы

Собою море запрудить могли бы.

И в небесах ее сухая длань

Сжимает птицам певчую гортань:

Когда бы вечно пел нам хор пернатый,

Средь ангелов явился б чин десятый.[1173]

Смерть не рожденная! Откуда ты[1174]

Пришла в наш мир, исчадье пустоты?

Падут цари, и твой конец настанет,

Но перед тем Антихрист[1175] в бездну канет.

Глупец, как мог тебя Ничем я счесть,

Когда во Всем лишь ты одна и есть?

Вся наша жизнь, хотенья и старанья —

Лишь разные ступени умиранья,[1176]

Лишь выдохов и вдохов круговерть,

Ведь мы не смертны, нет, мы сами — смерть!

Хоть ловчим соколом ты служишь Богу

И дичь должна сносить к Его чертогу,

Но щедро тешит Он твой хищный нрав,

Себе лишь часть добычи отобрав.[1177]

И та, кого у нас отобрала ты,

Им будет избрана. Ее палаты

Впрямь высоки: не совладав с душой,

Ты в гневе нижний разнесла покой,[1178]

Но попусту. Ее душа и тело —

Монарх и двор: ты их разъять хотела,

Дворцы ж порой и без владык своих

Несокрушимы, как тела святых.

Ты вклинилась промеж душой и телом,

Как грех меж праведником ослабелым

И благодатью,[1179] — лишь на краткий час.

Ее душа, что унеслась от нас,

Для тела путь расчистит к лучшей доле:

Ведь там тела — как души в сей юдоли.

О Смерть, иль ты не знала, что она

Несчетных добродетелей полна?

Что больше их, чем лет покойной было?

Поспешностью все дело ты сгубила!

Краса и ум хоть раз бы до греха

Могли довесть (уловка неплоха),

А к старости — иные прегрешенья

Пошли бы в ход, тебе на утешенье:

Не скупость, так тщеславье, дай лишь срок,

Иль суеверье, набожных порок;

Останься же она чиста, как ныне, —

Отсюда как не проистечь гордыне?

Пусть не сама — уж кто-нибудь иной,

О ней помыслив дурно, грех двойной

Свершил бы, за любовь приняв участье,

Иль дружбу — за постыдное пристрастье,

Иль честь ее задумав испытать,

Иль тайно вожделея к ней,[1180] — как знать?

Вот сколько упустила ты трофеев,

Расправу с ней до времени затеяв!

Но есть еще оружье у тебя,

О Смерть: немало душ, о ней скорбя,

В унынье могут впасть.[1181] Но слезы наши

Отчаянья не переполнят чаши:

Пусть разомкнулась цепь, но ни одно

Друзьями не утрачено звено.

Речь, ты бессильна облегчить нам муки:

Скорбь не владеет словом. Если б звуки

Из глаз текли, как слезы, — сей поток

Избытку горя дать бы выход смог.

А чем безмолвней сердце, тем больнее

Его печаль; так худшие злодеи

В суде всех тише: им мертвит уста

Отчаянья глухого немота.

О Скорбь, царица пятой из империй,[1182]

Зачем, двойной карая нас потерей,

Сразила ты царицу всех сердец —

Затем ли, чтоб пополнить свой венец?

Ты, как потопа гибельная сила,

И близких, и далеких захватила.

Но прежде завладев ее душой,

Зачем, о Скорбь, сровняла ты с землей

Ее обитель? Кабы в ней жила ты,

Всяк был бы счастлив на твои палаты

Взглянуть, на дивный свет ее очей:

И впрямь рождался день от их лучей.

Она сияла, как сапфир прозрачный,[1183] —

Ты ж глину предпочла и камень мрачный.

Она была хрупка и все ж тверда,

Но и кристаллы бьются иногда.

Ты просчиталась, Скорбь: с ее кончиной

Мы все из-под руки твоей бесчинной

Прочь ускользнем, мятежные рабы,

Своей нимало не кляня судьбы.

Умрем ли с горя — нам того и надо:

Жизнь без нее — невелика отрада.

Останемся ли жить — о ней тоска

Нам пуще прежней радости сладка.

Она для нас являла воплощенье

Всех добродетелей без исключенья.[1184]

Ее душа была как райский сад,

Где Милосердье — верный страж у врат,

Куда не вхож порок; лишь смерть сумела

Пробраться к древу и докончить дело.

Должно быть, Бог забрал ее с земли,

Чтоб возлюбить ее мы не смогли

Превыше Неба,[1185] — и о нас радея,

Он наши помыслы возвысил с нею,

А не забрал бы — праведников строй

Еще одной пополнился б святой.

В ее груди, как куст неопалимый,[1186]

Пылало сердце верой негасимой,

И набожности путь являя нам,

Шла в праздник не на пир она, но в храм,

Душой пиры иные предвкушая

И светлый праздник без конца и края.

Теперь, на небеса вознесена,

Она верховным ангелам равна,[1187]

А тело здесь оставлено, чтоб ныне

Ее бессмертной не сочли богиней:

Красы и добродетели такой

Язычникам хватило бы с лихвой.

Земля, что тянет к ней свой зев голодный,

Лемнийской глиной станет благородной,[1188]

Гроб вечным древом[1189] прорастет над ней,

Хранящим клад заветный меж корней,

А мы разделим горе по кусочку,

Его снести не в силах в одиночку.

Крепись, мой дух, и помогай нам Бог!

Ударом сим застигнуты врасплох,

Враз пошатнулись Разум мой и Вера

(Тот — равновесья, та — величья мера).

И впрямь Рассудок наш, как некий свод,

Объемлет весь земной круговорот,

И дольний мир, открытый для познанья,

И всё расчисленное мирозданье.[1191]

Величье же, в котором сопряглись

Вершины и провалы, даль и высь,

Божественная сущность, Провиденье,

Душ отлетевших новое рожденье, —

Доступно только Вере.[1192] Лишь порой

С недосягаемой своей сестрой

Могучий ум в одной сойдется точке:[1193]

Не все ж скитаться им поодиночке.

И это чудо нам являл не раз

Тот юный принц, что днесь ушел от нас,

Чей ум в такие возносился сферы,

Что слыли поприщем одной лишь веры.

И если в равновесье мировом

Малейший сдвиг страшней, чем адский гром, —

Без веры, без надежд на вразумленье

Какое ждет нас светопреставленье?

Не всяк ли верил, глядя на него,

Кто был для стран соседних божество,

Простертых в ожиданье,[1194] как природа,

Живительного ждущая восхода, —

Кто каверзников сети разрывал,

Как скат морской,[1195] разящий наповал,

Другим ловцам на страх, — кто был опорой

Для венценосного отца, который

В нем видел средство примирить задир,

Сплотив душою христианский мир,[1196] —

Не всяк ли верил, что при нем настанут

Иные времена и в вечность канут

Усобицы, и мир, погрязший в зле,[1197]

Узрит преддверье рая на земле?[1198]

И в том я вижу промысел небесный,

Что, лишь рассталась с оболочкой тесной

Его душа — как в мирной тишине

Слышны уж снова речи о войне.[1199]

Что ж! Наша вера обратилась в ересь,

А прадед Прах,[1200] принять нас вознамерясь,

Напрасно ждет и злится. Иль Господь

Все казни исчерпал, что нашу плоть

Сгубить могли бы, и вотще мы ныне

О смерти молим,[1201] как о благостыне?

Но неспособна твердь земная пасть

И тем Создателя оспорить власть:

Так мы напрасно жаждем облегченья,

Коль сам Творец обрек нас на мученья.

И мы живем — как горстка мандрагор,[1202]

Навек в могильный вросшая бугор.

Чем стало бы для нас его продленье

В потомстве, если смерть его и тленье

Питают нашу жизнь, как скорбь и боль

Питают почву, мертвую дотоль?

О, если б эта скорбь небесных кущей

Достигла, — зная наш удел грядущий,

Не ликовали б ангелы в тот час,

Но плакали, что нет его средь нас!

А где рассудок наш? В каком сосуде

Теперь искать его, коль мы не люди?

Нигде! Когда рассудок — только нить,

Что следствие должна соединить

С причиною,[1203] — то, значит, без причины,

Как без основы,[1204] не соткешь холстины,

И нет рассудка там, где нет его,

Кто был для нас основою всего.

Судьба — что цепь, чьи сомкнутые звенья[1205]

Доступны для людского разуменья.

Явись в ней чудом новое звено —

И с толку вмиг сбивает нас оно,

Когда же смертью вырвана частица

Из центра — всякий разум помутится.

Но коль от скорби разум наш угас,

То, значит, прежде разум был у нас,

Теперь же мы мертвы — мы все отныне

Мертвей, чем принц, о чьей скорбим кончине,

И если худо мы скорбим, так что ж!

Он жив, а с мертвых много ли возьмешь?

Я, впрочем, жить хочу: затем хотя бы,

Что, пусть его постичь мой разум слабый

Не в силах, он — наш путеводный свет

На полдороге от земных сует

К Предвечному. Но он, дерзну сказать я,

Любил и был любим, и в том мы братья.

О, если б мне хоть раз узреть тебя,

Сиятельная мудрость, что любя

Им двигала, — я б за такое чудо

Простил своей судьбе, что жив покуда.

Молю, во имя всех обильных жатв

Признаний тайных, нерушимых клятв,

Душ, выдохнутых с каждым вашим вздохом, —

Позволь, в науку будущим эпохам,

Мне ангелом побыть в земном раю,

Его любовь прославив — и твою![1206]

О дух высокий, сохранивший гул

Гармонии, что Бог в тебя вдохнул,

И ныне влившийся в органный хор

Душ ангельских, твоих родных сестер, —

В наш мир с предвечной высоты склонясь,

Узри, как много разных троп, виясь

Прошли меж небом и землей;[1208] взгляни

На наши дольние дела и дни.

Взгляни, как я, стремясь к твоей душе,

На новую ступень взошел уже,

И в этом размышлении благом[1209]

Очистил дух, раздвинул окоем

И землю увидал, привстав над ней,

Небесной картой, а себя — твоей.

Взгляни — тут полночь:[1210] времени поток

Застыл, как темный омут, мир совлек

С себя заботы дня; мастеровой

Так спит, что и в постели гробовой

Навряд ли глухо так уснет; истец,

Чей спор решится завтра наконец,

Спит, как мертвец; и осужденный вор

(Что поутру, едва откроет взор,

Его закроет снова) спит в тюрьме

И умиранью учится во тьме.

О Дух, узри меня в моей ночи

И ниспошли полночные лучи,

Чтоб мир прозрачен стал и я прозрел[1211]

Сокрытый смысл земных и Божьих дел

И сам себя постиг,[1212] — хоть сей предмет

Всего труднее вытащить на свет.

Бог — зеркало; как, стоя перед ним,

Мы в нем себя обратным зреньем зрим,

Так, по земле еще в грехах влачась,

В тебе свою я вижу с небом связь.

Бог — истинное зеркало, ведь в нем

Весь Божий мир вмещается одном;[1213]

Но праведника светлая судьба

Здесь, на земле, — подзорная труба,[1214]

Что кажет нам, как будто бы вблизи,

Ту добродетель, что на небеси.

Как рассказать о том? с чего начну?

Земную добродетель, как волну,

Не исследить; нет у нее примет

И вех, чтобы мысли зацепиться, нет.

Жизнь, как поток, течет — и я не тот

Ни кровью, ни душой, что прошлый год;[1215]

Какую каплю ни отметь в реке,[1216]

Миг — и она, умчавшись, вдалеке

Уже смешалась с тысячью других;

Не различить, как ни пытайся, их.

Дела людей — подобье этих рек;

Но памятью бессмертен человек.

Как если кто вкусил, того не знав,

Плоть человечью, свой смешав состав

С чужим, но Бог им учинит раздел

В день воскрешенья душ людских и тел,

Ведь каждый атом на счету Творца,[1217] —

Так, если б кто-то сведал до конца

Поступки праведника, он бы нам

Их счел по рангам и по именам,

Но я, боюсь, лишь оскорблю тебя,

На части нераздельное дробя.[1218]

Об ангелах порою говорят,

Что из частей чистейших состоят;

Но больше ангельской природе честь

Сказать: проста и неделима есть.

И таково ж добро, его закон:

Единое важней, чем миллион.

Когда б судьба желала бы его

Все добродетели до одного

Явить, она б ему продлила срок,

Чтоб он явить по очереди мог

Достоинства младых и зрелых лет;

Но в краткой жизни им простору нет,

И оттого, чтоб не пропасть в тени,

Принуждены соперничать они.

Таков был юный лорд: ему пришлось

Стать собственным итогом; в нем сошлось

Так много качеств праведных, что их

На несколько хватило бы святых.

Когда слетает ангел с горных круч

На землю — ослепительный, как луч, —

Наш взор, глядящий в звездный небосвод,

Бессилен исследить его полет,

Хоть знаем мы, что он насквозь пронзил

Орбиты малых и больших светил.[1219]

Как ангел правду постигает вмиг,[1220]

Соединяя множество улик

В одно и находя их сумму сумм, —

В то время как медлительный наш ум

Не может этой быстроты понять, —

И как давно умеющий читать

Не станет слово по складам тянуть,

Но сразу догадается, в чем суть,

И моментально сложит А и Б, —

Так праведник, что совместил в себе

Все добродетели и небом взят

Безвременно, не должен быть разъят

На части, но постигнут весь, как есть,

Как то письмо иль ангельская весть.

О, почему сих праведных мужей,

Ниспосланных на землю, как елей,

Чтоб наших бурь волненье усмирять,

Назначили, спасая, умирать?

Душа, зачем так быстро ты свела

Начало и конец?[1221] Ведь ты могла,

Свой циркуль[1222] утвердив одной ногой

На небе, смело обежать другой

Весь мир, в его огромной ширине,

И малый мир исследовать вполне.

Хоть параллели разных поясов[1223] —

У тропиков и возле полюсов —

Во всем подобны, плавны и круглы

(Затем, что в них отсутствуют углы),

Но если нужно измерять длину —

Или влиянье солнца на страну:

Когда жар оного силен иль слаб, —

Нам лишь великий круг задаст масштаб;[1224]

Вот так твой круг, что ныне завершен,

Как вечность, — и в бессмертье устремлен,

Хоть он и может юным подсказать,

Как юность тратить и как умирать,

Но между юностью и смертью лег

Путь многих искушений и тревог:

Палящий зной двора, деревни хлад,

Водянка скупости, безверья ад —

Опасностей прямых не меньше в них,

Чем в буйстве и беспутстве молодых;

Зачем же ты от них лекарств не дал,

Пример нам зрелых лет не преподал?

Как часиков карманных[1225] робкий ход

Зависит от того, каков завод:

Их стрелки начинают трепетать,

Колесики — на месте застывать,

Пружинка слабнет, маятник внутри

Играет то в «замри», то в «отомри»,

Звоночек хрипнет или вовсе вдруг

Смолкает в судороге смертных мук,

Когда их перестанут заводить

Иль всякий так и сяк начнет крутить, —

Так юность в пагубу впадает тем,

Что внемлет никому — иль сразу всем.

Часы на башне,[1226] размеряя дни,

Всем градом правят; ошибись они —

На многих сразу скажется обман,

Карманных же — на том лишь, чей карман.

Ошибки в старости вдвойне страшны,

На нас — глаза семьи иль всей страны.

Зачем же ты, чья верная душа

Не отставая шла и не спеша

К тому, кто дал ее тебе, не мог

Остаться здесь, как точности залог,

Как солнечных часов правдивый лик,

Чтоб по нему сверять нам каждый миг?

Отлив бывает дольше, чем прилив;

Зачем ты опроверг сие, явив

Невероятное: прилив добра,

Что юность принесла твоя вчера

(Такого мир не видел испокон),

Быстрей отхлынул, чем прихлынул он?[1227]

И всё, что обещал нам твой восход,

Всё смерти поглотил водоворот.

Но и сию, пугающую взор,

Ты Бездну превратил в блестящий Двор.

Теперь я знаю, на каком пути

Мне избранное общество найти.

Что город? Муравейник без краев,

Кишащий полчищами муравьев,

Влекущих по петляющим тропам

Яички, зернышки и прочий хлам.

Но лишь погосты — наши города;

Все лучшее стекается сюда.

Тут духа богачи нашли приют,

Тут есть святые улицы, и тут —

Врата, что мы открытыми узрим

В Град Божий, Новый Иерусалим.[1228]

Душа победная, в сии врата

Вступай, как Триумфатор![1229] Пусть уста

Скорбящих о тебе тебя бранят —

Таков уж празднества сего уклад;[1230]

Позволь же скорби мне излить порыв,

Триумфа твоего не умалив.

Закон триумфы числит средь наград,

Что может получить лишь магистрат.[1231]

А ты, хотя и усмирил мятеж

Своих страстей природных, — но допрежь

Того, как будешь честно возведен

В тот ранг, для коего ты был рожден,

И муж совета, сидя меж вельмож,

Советами победы принесешь, —

Триумф принять ты не имеешь прав,

Не по закону смерть свою стяжав.

К тому же ты досель сражался лишь

С мятежной юностью своей, то бишь

С беспечностью желаний; но пока

Не двинул ты победные войска

На внешнего врага, средь коих два

Опасней прочих — зависть и хвала

(Что разно, но равно сражают тех,

Кто слишком верит в собственный успех), —

Ты лишь в гражданской побеждал войне[1232]

И свой триумф не заслужил вполне.

И ждать триумфа также не должны

Бойцы оборонительной войны.

Владенья должно, чтоб триумф стяжать,

Расширить, а не просто отстоять.

Зачем же, словно доблестный квирин,

Ты, вырвавшийся с боем из теснин

Своих страстей, чтоб Господу вернуть

Его владения (они же суть

Твои душа и тело), поспешил —

Зачем ты смертных образца лишил?

Ты Царствие Его расширить мог

Здесь, на земле; но этим пренебрег.

Триумфа стоит ли твоя душа,

Коль небеса — опять без барыша?

Приняв тебя как дань от всей земли,

Они в тебе свое лишь обрели.

А главное (гласит еще закон) —

Тот край, что полководцем покорен,

Чтоб мог триумф его свершиться тут,

Свободен должен быть от войн и смут.[1233]

А мы свободны ли от смут? Иль нас

В счет не включать? Иль он себя лишь спас?

Нет, праведник в ответе за других,

Его епархия — весь мир; за них

(За каждого) он должен воевать

И опекать их, ангелу под стать.

Исчислил много я упреков; но,

Хоть Триумфатора разрешено

Бранить, но тот же не велит уклад

Хулить источник почестей — Сенат.[1234]

Не возбраняют право и закон

Вышучивать Помпея:[1235] дескать, он

Еще юнец; но возбраняют впасть

В хулу и покушение на власть,

Что наградила баловня побед

Триумфом до свершенья должных лет.

Вот так, дерзая сетовать сейчас,

Что ты до времени покинул нас,

Я в мятеже почтительном своем

Отнюдь не смею упрекать ни в чем

Верховного владыку и, в душе

Еще с утратой не смирясь, уже

Шепчу: пускай лишимся мы его

Скорей, чем он — Триумфа своего.

Не те, увы, на свете времена,

Чтоб, как саксонка, в гроб легла жена[1236]

С любимым — или друг, как древний галл,

Смерть принял с тем, кому он присягал;[1237]

Не выразит и долей эта речь

Скорбь Александра, что велел[1238] совлечь

Все украшенья с башен и колонн,

Гефестиона смертью поражен.

Но не отвергни малой жертвы сей,

Прекрасная душа: в твой Мавзолей

Позволь, я Музу скорбную замкну,

Отныне возлюбив — лишь тишину.

Душой, что в вашу рать вступает ныне, —

В обычном ранге иль в особом чине,

Под прежним именем иль под иным,

Неслыханным (ведь каждый серафим

Отдельный род являет нам[1241] собою), —

Итак, пополнившись его душою,

Небесные полки укреплены,

Мы ж наповал потерей сражены.

Что в небесах рождает ликованье,

Здесь умаляет все чины и званья:

Правитель, подданный, отец и друг —

Днесь их ряды все поредели вдруг.

Слышны повсюду вздохи то и дело,

Двор овдовел, Подвязка ослабела,[1242]

Оглохла Церковь, онемел Совет,

Ни в песнях, ни в беседах складу нет:

Во всем изъян, везде следы гангрены,

Что губит на корню живые члены.

Его же тело, словно бы спеша

Всем возвестить, сколь дивная душа

Рассталась ныне с оболочкой бренной,

Свою красу утратило мгновенно[1243]

(Так в груду камня обращались вмиг

Монастыри,[1244] презревшие владык).

Но суждено красе его телесной

Храниться там, в обители небесной,

Дабы в урочный час восстать от сна;

Притом его душа, воплощена

В надгробном камне и бессмертной славе,

Здесь, подле нас, в земной пребудет яви.

А если ты, Душа, приют найдешь

Средь кающихся грешников — так что ж?

Когда и я пред вечностью грядущей,

Окрашен Агнца кровью[1245] вопиющей,

Предстану, — кто б тогда спросить посмел,

В глазах людских был черен я иль бел?

Припомни, скольких грешников знавала

Ты на земле, Душа: друзей немало,

Раскаявшихся, встретишь и в раю.

Влеки же смело на стезю свою

Всех нас, чтоб уподобились отныне

Царю Давиду мы — иль Магдалине![1246]