Сторожка у Буруканских перекатов

14. Разговор в ресторане

Ученый совет продолжался пять дней. Все эти дни Вальгаев и Колчанов проводили вместе. Они нашли общий язык по всем вопросам предстоящих исследований. Вместе радовались тому, что Ученый совет утвердил испытание вальгаевского аппарата на Бурукане. Это решение явилось результатом почти назойливого упорства Колчанова и Вальгаева и было вынесено по принципу: «Отрицательный результат в науке так же важен, как и положительный, потому что он движет мысль ученого вперед». Большего этим двум «одержимым», как их называли, и не требовалось. На август была запланирована командировка Вальгаева на Чогор для подготовки и закладки его аппарата на Бурукане.

После Ученого совета Прониной все-таки удалось оторвать Колчанова от Вальгаева. Отведя его в темный угол коридора, она сказала, грустно заглядывая ему в глаза:

— Алешенька, я так скучала без тебя эти дни.

— Я тоже! — ответил Колчанов и крепко сжал ее руку выше локтя. — Проведем сегодня вечер вместе, в ресторане. Хорошо? Я там не был от сотворения мира…

…Они пришли в ресторан засветло, когда еще не было ни музыки, ни плавающих пластов табачного дыма, ни пьяных физиономий за столиками.

Пронина родилась и выросла в столице. Она была единственным ребенком в семье. Отец ее — третьеразрядный актер филармонии — месяцами пропадал на гастролях и почти не занимался воспитанием дочери; она была для него только милой игрушкой. Воспитывала ее мать — костюмерша театра, мастерица с золотыми руками и диким, несдержанным характером. Пронина никогда не любила мать, а после того, как та разрушила первую ее любовь-дружбу с милым юношей-однокурсником и настояла на ее поездке на Амур для «исправления характера», — особенно. Вся дочерняя любовь ее была обращена к отцу. Он ее баловал дорогими подарками и всепрощением, когда Наде было пятнадцать лет, и продолжал баловать, когда ей минуло уже двадцать три; не без гордости он называл ее «моя молодая львица». Ресторан для Прониной был привычным местом развлечений.

Сейчас, шагая впереди Колчанова, она уверенно прошла в направлении оркестровой рампы и уселась за угловым столиком на две персоны, словно здесь ей давно было подготовлено место.

Что касается Колчанова, то он чувствовал себя несколько скованно и выглядел неотесанным простаком, особенно рядом с Прониной. Заказывала, разумеется, она, лишь иногда благосклонно разрешая Колчанову сделать свое замечание. Когда вино было разлито по бокалам — любимый Прониной белый мускат, — она спросила:

— За что же мы выпьем, Алеша?

— Знаешь за что? — он посмотрел ей в глаза. — За нашу дружбу и за Чогор! «Жили старик со старухой у самого синего моря, старик ловил неводом рыбу, старуха пряла…»

— Хорошо, Алеша! И еще за твое будущее переселение в Москву! Ах, Алеша, как я люблю Москву… — мечтательно проговорила Пронина.

— Ну, тогда за Москву и Чогор! — дурачился Колчанов.

— Ладно. И за нашу дружбу! — улыбнулась Пронина. Поставив бокал и берясь за салат, уже серьезно спросила: — А в самом деле, Алеша, ты не собираешься возвращаться в Москву?

— Хоть сегодня! — рассмеялся он. — С удовольствием бы, да столько дел накопилось…

— А потом? Когда дела кончатся?

— Потом? Гм-м… Потом будет видно.

— Ну, а все-таки?

Колчанов раздумчиво посмотрел на нее.

— Не знаю, Наденька, — откровенно сказал он. — Давай еще выпьем?

— Я — последнюю.

Он разлил вино.

— За Чогор!

— За Москву, — повторила Пронина.

Они рассмеялись.

— Не понимаю, Алеша, что тебя так привязывает к Чогору.

— Работа, Наденька, интереснейшие исследования.

— А не Гаркавая? — Пронина сощурила глаза.

Колчанов отрицательно покачал головой.

— Знаешь, — заговорил он, — я даже сам не знаю, почему я не влюбился в Лиду Гаркавую. Ведь, кажется, всем хороша, а вот душа не лежит к ней.

— А к кому же у тебя лежит душа? — Пронина лукаво улыбнулась.

— Наверное к тебе, Наденька… — Он посмотрел на нее ласковым пьянеющим взглядом, отчего все лицо ее стало пунцовым.

— Ты мне тоже нравишься, Алеша, — прошептала она, опуская глаза.

Заиграла музыка. Колчанов не заметил, как у него за спиной появился высокий, качающийся, как тополь под ветром, краснолицый человек.

— М-молодой человек, разреши пригласить твою барышню на одну, как ее, рындеву, — промямлил он.

Колчанов повернул к нему строгое лицо и вдруг застыл в изумлении: перед ним был председатель Средне-Амурского рыболовецкого колхоза Севастьянов.

— Алешка! — загорланил тот и с силой хлопнул Колчанова по плечу. — Ты как тут?

Колчанов не был в таких близких отношениях с Севастьяновым, чтобы тот имел право обращаться к нему так панибратски. Наоборот, он не любил Севастьянова за безграмотность, за пренебрежение к правилам рыболовства, которые всегда возмущали Колчанова до глубины души. К тому же сейчас Севастьянов был пьян.

— Пиртрубация у нас, Алешка! — пьяно кричал Севастьянов. — Слили до кучи — рыбозавод и колхоз. Теперь, друг, я не председатель. Все! Клюкач высадил меня! Теперь я бригадир, вот как ссадили! А это твоя краля? — он кивнул на Пронину, со страхом смотревшую на него.

— Не краля, а подруга, — одернул его Колчанов.

— A-а… Ну, извиняй, дорогой друг Алеша. — Севастьянов икнул, сразу как-то притих. — Красивая, черт, у тебя подруга. На Чогор к себе повезешь?

Он еще долго не уходил, в который раз начиная рассказывать, как его «ссадили» из председателей. Когда он наконец ушел, Пронина, краснея, спросила Колчанова:

— И ты можешь жить среди таких людей?

Настроение было испорчено.