Сторожка у Буруканских перекатов

23. Изгнание

С минуты на минуту должно было взойти солнце, когда они вернулись на рыбацкий стан.

— Теперь — спать, — сказал Колчанов после того, как была растянута на вешалах сеть браконьеров.

Но спать ему не пришлось. Как он ни старался в своей комнате делать все неслышно, чтобы не разбудить Вальгаева и Петра Григорьевича, старый учитель все-таки проснулся.

— Доброе утро, Алексей Петрович, — прошептал он, едва Колчанов принялся за немудрящий завтрак, подогретый на керогазе. — Как успехи? Изловили браконьеров?

Выслушав рассказ о ночных приключениях, Абросимов сообщил:

— А у нас тут неприятная новость — Надежда Михайловна вчера вечером на глазах у ребят сорвала стенгазету и изорвала ее в клочки…

— Что-о?!

— Басня не понравилась…

Колчанов долго молчал, под смуглой глянцевитой кожей челюстей перекатывались желваки.

— Да-а, — наконец сказал он. — Вот это новость. Что же будем делать, Петр Григорьевич?

— Думаю, надо устроить бригадный товарищеский суд. Или на собрании обсудить, как по-вашему? — спросил Абросимов, озабоченно заглядывая в лицо молодого друга.

— Нужно подумать… Ну что за человек! — с горечью размышлял вслух Колчанов. — А как ребята реагировали?

— По-разному. Тамара Бельды расплакалась, Вера Лобзякова спряталась и весь вечер никому на глаза не показывалась, а Кешка Гейкер и студенты потребовали устроить товарищеский суд. Я с ними согласен. Поступок, прямо скажем, дикий для научного работника…

— Ну что, Алексей, — послышался из-под одеяла голос Вальгаева, — еще и теперь будешь уверять, что Пронина — ангел? — По-видимому, он давно проснулся и лишь прикидывался спящим. — Эта богиня красоты, кроме себя, никого и ничего не хочет знать, в том числе и тебя, Алексей. А если хочешь настоящую правду услышать, вот она: твоя Наденька — типичная хищница. Иначе разве она решилась бы на такую выходку?

Грубоватая вальгаевская прямота не удивила и не обидела Колчанова — он давно привык к крутому, но справедливому характеру своего коллеги. Сейчас же эта реплика помогла ему еще раз со всей беспощадностью взглянуть на свои отношения с Прониной. «В самом деле, разве не прав Вальгаев? — думал Колчанов, отхлебывая горячий чай. — Разве не эти качества наблюдал я с тех пор, как появилась она на Чогоре? Нет, пора положить конец всей этой трагикомедии. Я был поистине слеп с того дня, как встретился с ней, просто не хотел трезво видеть все то, что кроется за этой блестящей внешней оболочкой. Если я хочу остаться самим собой, пора прозреть, как это ни больно…»

— Ну что, Матвей Яковлевич, — обратился Абросимов к Вальгаеву, — дадим поспать Алексею Петровичу?

— А пусть себе спит, — флегматично ответил тот. — Я сейчас пойду покидаю спиннинг, авось подцеплю таймешку…

Третьего дня Вальгаев поймал на спиннинг неподалеку от устья Бурукана тайменя на десять с половиной килограммов, и теперь все время пропадал там, тщетно испытывая свое рыбацкое счастье.

Укрывшись с головой одеялом, Колчанов долго не мог уснуть. Он и так и этак перетасовывал мысли и не мог найти оправдания Прониной.

За этими тяжелыми раздумьями он не заметил, как стал дремать. Сквозь сон он услышал стук в дверь.

— Войдите, — он сердито сбросил с головы одеяло.

Это была Пронина.

— Я разбудила тебя, Алешенька? Доброе утро. Пора вставать, дружок, уже восьмой час.

Она присела на табурет, тяжело вздохнула.

— Ты, кажется, недоволен, что я тебя разбудила? — спросила она, ласково заглядывая ему в глаза.

— Я еще не спал, — Колчанов холодно посмотрел в лицо Прониной.

— Ты, конечно, зол, — вздохнула она. — Я тебя понимаю…

— Зачем ты это сделала, Надя? — спросил Колчанов.

— Алешенька, неужели ты не понимаешь, что это затея Хлудкова?

— Ты неправа, Надя, — Колчанов посмотрел на нее с укоризной. — Я, как член редколлегии, тоже был за опубликование басни.

— Это правда? — Пронина испуганно посмотрела на него.

— Да.

— Боже мой, а я-то считала тебя самым благородным и чистым человеком.

— Но сознайся хоть сама себе, Надежда. Разве в этой басне нет правды?

— Да, да! — Пронина закрыла лицо ладонями. — Раз Это говоришь ты, Алешенька, значит, правда, — почти шепотом проговорила она. — Почему же ты раньше не сказал мне о басне? Ведь тебя-то я поняла бы. Во мне столько плохого…

— Я рад, Надя, что ты это осознала. Но тебе придется выдержать самое серьезное испытание — предстать перед товарищеским судом.

— Перед судом?! Ни за что! — Пронина вскочила, нервно заходила по комнате. — Боже мой, позор, какой позор! — Она заплакала. — Алеша, прошу тебя, отправь меня сегодня отсюда, я уеду в Москву… Все равно, программа экспедиции закончена…

— Пойми, Надежда, я не могу этого сделать, не имею права.

Пронина зарыдала и убежала в свою комнату.

Товарищеский суд был назначен на вечер. Пронина до полудня не показывалась из своей комнаты. Колчанов занимался с бригадой на опытных нерестовиках, когда к нему туда прибежала Верка Лобзякова. Смущаясь, она сказала:

— Алексей Петрович, вас просит Надежда Михайловна…

— Что такое? С ней плохо? — Колчанов испуганно посмотрел на Верку.

— Она собирается уезжать. Просит, чтобы вы зашли к ней.

Он нашел Пронину в лаборатории, та упаковывала пробирки с образцами бентоса. Одетая по-дорожному, она с подчеркнуто деловым видом сказала:

— Алеша, вот я написала тебе заявление об освобождении меня от работы в экспедиции. Либо ты меня отправь, либо я уйду пешком отсюда.

— Но вечером — товарищеский суд, ты обязана явиться.

— Су-уд?! Ах, как страшно! И сколько лет мне дадут, как вы думаете, Алексей Петрович? — зло спросила она. — Плевала я на ваш суд! Так и передайте своим судьям.

— У меня такое впечатление, Надежда, что ты сошла с ума, — сказал Колчанов, спокойно наблюдая за Прониной.

— Да! Да! Я сошла с ума, скорее несите смирительную рубашку и отправьте меня в психиатрическую больницу!

Колчанов молча вышел из лаборатории. Он разыскал Абросимова в леднике за работой.

— Трудная ситуация, — сказал Петр Григорьевич, выслушав Колчанова. — Как глубоко может быть испорчен человек! Гоша, пригласи-ка сюда Владика, — попросил он Драпкова.

Вскоре в леднике появился Владик. Совет длился недолго. Все пришли к единодушному решению — не чинить препятствий выезду Прониной.

— Но из ребят никто не придет провожать ее, — решительно произнес Владик. — Пусть она почувствует, что это не просто отъезд, а изгнание.

— И еще, Алексей Петрович, — заметил старый учитель, — как хотите, а я от имени бригады напишу в профсоюзную организацию факультета о ее поступке. Пусть там ей сделают необходимое внушение. Может быть, хоть что-нибудь поймет.

— Что ж, это правильно, — согласился Колчанов.

Отвезти Пронину в Средне-Амурское снарядили Шурку Толпыгу. Толпыга подготовил моторку и пошел звать ее. В коридоре услышал за дверью плач Прониной и голос Колчанова и, остановившись, невольно прислушался.

— Не могу жить без тебя… Ты же сильный человек. Алеша, — долетали до него слова Прониной, произносимые сквозь плач. — Ну помоги! Помоги мне исправить мой характер, милый… Не смотри так на меня…

«Все, не состоялась моя поездка, — с огорчением подумал Шурка, возвращаясь на крылечко. — Ну и морока…» Он постоял здесь в раздумье и хотел уже идти к лодке, как дверь отворилась, и он увидел Колчанова с чемоданом в руке.

— Готова моторка?

— Все готово, Алексей Петрович.

— Помоги там Надежде Михайловне донести ящички с пробирками, — Колчанов направился к берегу.

Пронина тщательно вытирала глаза, когда в лаборатории появился Толпыга.

— Шура, мы успеем до вечера приехать в село? — как ни в чем не бывало спрашивала она.

— До вечера можно два раза съездить, — холодно-безразличным тоном отвечал Толпыга.

— А дождь нас не застанет в дороге?

— Я в небесной канцелярии не был, не знаю.

Пронина деланно рассмеялась, хотя в ответе Толпыги не было и намека на шутку.

Провожать ее никто не пришел. Верка Лобзякова — и та где-то спряталась.

— Ну, Алеша, до свидания. — Пронина встала против Колчанова, грустно глядя ему в глаза. Пожитки ее были уложены в лодке. — Надеюсь, ты все-таки будешь писать мне?

— Не знаю, — Колчанов задумчиво смотрел мимо нее, куда-то в даль лугов. — Хотя, конечно, мы еще многого не сказали друг другу. А впрочем, время покажет. До свидания, Надя, садись.

В глазах Прониной отражалась глубокая, совсем не наигранная тоска. Сердце Колчанова больно сжалось при виде ее грустно склоненной головы; на минуту он вдруг забыл обо всем неприятном, и Надя показалась ему близкой, родной, необходимой в жизни… Неужели он теряет ее навсегда?..

— Как мне тяжело уезжать от тебя, Алеша, — прошептала Пронина, и слезы снова заблестели на ее глазах. Но она тотчас же вытерла их и тихо сказала: — До свидания, Алешенька… Помоги мне сесть.

Он помог ей пройти, с силой оттолкнул моторку от берега и мрачно наблюдал за тем, как она уходит по инерции все дальше и дальше. Но вот мотор взревел, и легкая лодочка, набирая скорость, помчалась в направлении Нижней протоки. Пронина махала платочком, но с берега ей никто не отвечал, кроме Колчанова.

…По мере того как лодка уносилась от стана, Пронина испытывала все более тягостную тоску. Ничего подобного с ней никогда не бывало, даже когда она покидала Москву, отправляясь на Дальний Восток. Что бы это значило, почему так жестоко гложет ее душу это неизведанное, тревожное и вместе с тем светлое чувство? «Что это? Что со мной? — думала она, отрешенно глядя на привольный простор Амура и прислушиваясь к внутреннему голосу. — Что я наделала!..» Совершенно в новом свете вдруг увидела она все, что происходило в эти три месяца в ее жизни, и особенно события вчерашнего дня. «Признайся хоть самой себе, почему ты так поступила?»

Пронина все время видела перед собой глаза Колчанова: черные, немного грустные, направленные, кажется, в самую ее душу. Они осуждали с тоской и болью, а ей так хотелось, чтобы они сияли в счастливой улыбке, как было когда-то.

Чувство раскаяния все сильнее терзало Пронину. С беспощадностью самого строгого судьи бичевала она себя буквально за все, в чем мало-мальски находила проявление эгоизма. И чем строже она судила себя, тем яснее видела благородство и красоту души Колчанова.

Где-то на половине пути у нее вдруг родилась мысль вернуться на Чогор. Вернуться, мужественно предстать перед товарищеским судом, честно покаяться перед этими светлыми и чистыми ребятами и начать жить по-новому… Хлудков? Пусть порадуется. Но зато как очистится ее совесть. Эта мысль все больше захватывала ее, она представлялась единственным спасением от терзающих душу угрызений совести. На душе посветлело. Решение принято — она возвращается на Чогор! Она повернулась к Толпыге, сделала знак, чтобы он приглушил мотор, шум которого мешал говорить. Толпыга убрал газ, и лодка резко сбавила бег.

— Шура, — Пронина мило и откровенно улыбалась, — ты только не смейся тому, что я тебе скажу: я хочу вернуться на Чогор. Я не могу уезжать, не извинившись перед бригадой…

— Не могу, Надежда Михайловна, — мрачно сказал Толпыга, отводя глаза в сторону.

— Почему?

— Петр Григорьевич не разрешил.

— Как не разрешил? — у Прониной от изумления поползли вверх тонкие дуги бровей.

— Да так, не разрешил — и все. Сказал, чтобы я не возвращался, если вы попросите повернуть назад…

Лицо Прониной как-то сразу поблекло.

— Боже мой… Старый учитель… — прошептала она и отвернулась от Толпыги.

Мотор взревел с новой силой, и лодка помчалась по шершавой ряби волн, поднимаемой легким верховым ветерком.