Жизнь и приключения Человека-молнии

(отрывок)

В своей автобиографии Билл Брайсон, один из самых остроумных авторов нашего времени, вспоминает детство, проведенное в Де-Мойне, штат Айова, и все беды и невзгоды взросления в Америке 1950-х годов. Де-Мойн служит фоном золотого века, в котором было все, включая дихлордифенилтрихлорэтан, сигареты и радиоактивные осадки. Но эта история не только о детстве Брайсона, но и о том, что почты забыто, — о непорочной Америке. Прошлое — неизведанные дали. Тогда все было иначе…

Глава 1 Родной город

Спрингфилд, штат Иллинойс (консультативный комитет по административным вопросам). Вчера сенат штата Иллинойс распустил комиссию по экономической эффективности «по соображениям экономии и эффективности».

«Де-Мойн трибъюн». 6 февраля 1955 г.

В конце 1950-х годов ВВС Канады выпустили брошюру об изометрических упражнениях, которыми, пусть и на краткий срок, серьезно заинтересовался мой отец. Смысл изометрических упражнений заключался в том, что вы могли использовать любой неподвижный предмет, скажем, дерево или стену, и давили на него изо всех сил в разных положениях, чтобы повысить свой физический тонус и укрепить конкретные группы мышц. А поскольку деревья и стены можно найти где угодно, не нужно приобретать дорогостоящее оборудование; думаю, это и привлекло отца.

Правда, отец нашел идее не слишком удачное воплощение — он делал эти упражнения в самолетах. В какой-то момент полета он проходил в хвост, к кухне или к площадке у аварийного выхода и, приняв позу того, кто пытается сдвинуть с места пол, начинал толкать спиной или плечом стенку, время от времени делая паузы, чтобы глубоко вдохнуть, и снова, с негромким, но решительным рыком, возвращался к своему занятию.

Это выглядело, мягко говоря, не очень разумно, если не странно, словно он пытался проделать дыру в борту самолета, и, естественно, привлекало внимание. Бизнесмены в ближайших креслах напряженно следили за ним поверх очков. Стюардесса выглядывала из кухни с явной тревогой, будто вспоминая, чему их там обучают на курсах бортпроводников (в разделе «Как справляться с неадекватным поведением пассажиров»).

Заметив, что появились зрители, мой отец распрямлялся, дружелюбно улыбался и начинал краткую лекцию об основных принципах изометрических упражнений. Затем демонстрировал упражнения аудитории, которая поспешно сокращалась до нуля. Казалось, его невозможно смутить, а вот я смущался за нас обоих — если точнее, за нас, за всех остальных пассажиров, за авиакомпанию и ее служащих, а также за всю страну, над которой мы пролетали.

Эти зарядки в воздухе можно было терпеть по двум причинам. Первая состояла в том, что, опустившись на землю, большую часть времени мой отец подобных глупостей не творил. Вторая же причина — целью наших с ним поездок всегда был крупный город вроде Детройта или Сент-Луиса, где мы останавливались в большом отеле и шли смотреть игру. Это извиняло многое — э-э… на самом деле практически все. Мой отец писал о спорте в «Де-Мойн реджистер», в те времена одной из лучших газет в стране, и часто брал меня с собой в поездки по Среднему Западу. Иногда мы катили на автомобиле в еще более мелкие городки, такие как Сиукс-Сити или Берлингтон, но по меньшей мере раз за лето садились в серебристый самолет — грандиозное событие в те дни — и, вспарывая летнее небо, летели сквозь перистые облака по направлению к тому или иному мегаполису, чтобы посмотреть матч Главной бейсбольной лиги, вершины спорта.

Как и все в те дни, бейсбол был проще, чем сегодня, и мне позволяли заходить с отцом в раздевалки, посещать дагауты и даже выходить на поле до начала игры. Сам Стэн Мьюшиэл ерошил мои волосы. Я вручил Уилли Мейзу мяч, который пролетел мимо, когда он стоял на приеме. Я одолжил свой бинокль Харви Куэнну (а может, это был Билли Хофт), чтобы он мог рассмотреть пышногрудую блондинку в верхнем ряду. Однажды жарким июльским вечером я сидел в душной клубной раздевалке под левой трибуной «Ригли Филд» в Чикаго, за спиной Эрни Бэнкса, великолепного шортстопа команды «Кабз», когда он надписывал целые коробки новеньких белых бейсбольных мячей (между прочим, ничто на свете не пахнет так приятно, и в любом случае они стоят того, чтобы пооколачиваться рядом). Я без приглашения решился сесть позади и подавать Эрни мячи. Это заметно замедлило процедуру, но Эрни улыбался и благодарил, будто я оказывал ему большую услугу. Он был самым приятным человеком, которого я когда-либо встречал. Будто сам Бог стал моим приятелем.

Не могу представить, что где и когда бы то ни было жить приятнее, чем было в Америке 1950-х годов. Ни одна страна никогда не знала такого процветания. После войны Соединенные Штаты имели заводы общей стоимостью 26 миллиардов долларов (прежде их не существовало), сбережения и облигации военного займа на сумму 140 миллиардов долларов ждали, когда их потратят, плюс страна избежала разрушений и практически не знала конкуренции на внешних рынках. Американским компаниям оставалось лишь прекратить строительство танков и военных кораблей и начать производить «бьюики» и «фриджидейры», с чем они отлично справились. К 1951 году, когда я лазил в погреб, почти у 90 % американских семей были холодильники, почти у трех четвертей — стиральные машины, телефоны, пылесосы и газовые или электрические плиты — вещи, о которых большая часть населения Земли все еще продолжала мечтать. Американцы владели 80 % мирового объема производства электроприборов, контролировали две трети мировой промышленности, производили более 40 % электричества, 60 % нефти и 66 % стали. Пять процентов населения Земли, проживавших в Америке, были богаче остальных 95 процентов вместе взятых.

Думаю, ничто не сможет передать наслаждения теми временами лучше фотографии, опубликованной в журнале «Лайф» за две недели до моего рождения. На ней изображена семья Чекалински из Кливленда, штат Огайо, — Стив, Стефани и двое сыновей, Стивен и Генри, в окружении двух с половиной тонн еды, которой обычная семья рабочих питалась в течение года. Среди продуктов, с которыми запечатлели Чекалински, — 450 фунтов муки, 72 фунта жира, 56 фунтов сливочного масла, 31 цыпленок, 300 фунтов говядины, 25 фунтов сазана, 144 фунта ветчины, 39 фунтов кофе, 690 фунтов картофеля, 698 кварт молока, 131 дюжина яиц, 180 буханок хлеба и 8,5 галлонов мороженого, причем все куплено при доходе 25 долларов в неделю (мистер Чекалински получал 1,96 доллара в час как экспедитор на фабрике «Дюпон»). В 1951 году средний американец съедал на 50 % больше среднего европейца.

Ничего удивительного, что люди были счастливы. В мгновение ока они получили то, о чем даже не мечтали, и не могли поверить своему счастью. Тогда еще были чудесные простые желания. В те времена люди сходили с ума по тостеру или вафельнице. Покупая какой-нибудь бытовой прибор, вы приглашали посмотреть на него всех соседей. Когда мне было года четыре, мои родители купили холодильник «Амана Стор-Мор», и на протяжении по крайней мере полугода он казался почетным гостем на нашей кухне. Уверен, его усадили бы за стол, не будь он таким громоздким и тяжелым. Когда кто-нибудь случайно забегал в гости, отец говорил:

— О, Мэри, у нас в «Амане» есть чай со льдом?

А затем, обращаясь к гостям, важно добавлял:

— Обычно есть. Это же «Стор-Мор».

— О, «Стор-Мор», — произносил гость мужского пола и приподнимал брови в знак того, что разбирается в холодильниках. — Мы и сами подумывали приобрести «Стор-Мор», но потом все-таки решили купить «Филко Шур-Кул». Элис очень понравилось отделение для фруктов и овощей, к тому же в морозилку можно засунуть целую кварту мороженого. А это весомый аргумент для Уэнделла-младшего, ну, вы понимаете!

После этого все громко смеялись, а затем на часок-другой садились пить чай со льдом и болтать о бытовых приборах. Ни один представитель человечества не был прежде так счастлив.

К тому же будущего ожидали с таким нетерпением, которое вряд ли когда-нибудь возвратится. Вскоре, как писали во всех журналах, люди должны переселиться в подводные города вдоль побережья, у Америки появятся космические колонии внутри огромных стеклянных сфер, атомные поезда и авиалинии, реактивные индивидуальные летательные аппараты, одноместные вертолеты у каждого дома, автомобили, способные превращаться в катера или даже подводные лодки, движущиеся тротуары, чтобы без малейших усилий мы могли добираться до школ и офисов, автомобили с конусовидными крышами, умеющие ездить самостоятельно (при этом пассажиры — мама, папа и двое сыновей, Чип и Бад или Скип и Скутер, играют в настольные игры или весело машут соседу, пролетающему мимо на реактивном летательном аппарате, или просто наслаждаются, повторяя прекрасные слова, которые существовали в пятидесятых и которых никто давно не слышал: «мимеограф», «гриль-бар», «стенографистка», «айсбокс», «брюква», «охота за трусами», «гольфы», «битник», «канаста», «синерама», «жилье Муз Лодж», «пинакл», «папулька»).

А те, кто не мог дождаться подводных городов и автомобилей без водителя, радовались тысячам менее значительных изобретений. Если воспользоваться всем, что рекламировалось в одном-единственном номере, скажем, «Научно-популярного журнала», вышедшего, скажем, в декабре 1956 года, вы могли бы, среди прочего, научиться чревовещать и разделывать мясо (по переписке или при личном присутствии в Национальной школе разделки мяса в Толидо, штат Огайо), начать прибыльную карьеру, предлагая заточку коньков на дому, заняться продажей огнетушителей, раз и навсегда покончить с проблемой замыканий электропроводки, конструировать и чинить радиоприемники, выступать на радио, общаться по радио с людьми из разных стран и, возможно, с других планет, избавиться от вредных привычек, стать личностью, развить атлетическое телосложение, научиться танцевать, выпускать именные канцелярские товары на продажу или «загребать кучу денег» в свободное время, занимаясь фигурной стрижкой газонов и другими разновидностями декоративного искусства.

Мой брат, в принципе неглупый представитель рода человеческого, однажды купил буклет, который обещал научить его, как разговаривать без голоса. Он произносил что-нибудь неразборчивое, сжав губы, а потом быстро отходил в сторону и говорил:

— Звучало будто не от меня, правда?

Как-то раз он увидел рекламу в «Микэникс иллюстрейтед», которая за 65 центов, плюс стоимость почтового отправления, предлагала насладиться цветным телевидением дома. Он послал заказ и через четыре недели получил по почте разноцветный лист прозрачного пластика, который, по инструкции, требовалось наложить на телевизионный экран и смотреть телевизор сквозь него.

Потратив деньги, мой брат отказался признать, что получил слегка не то, чего он ждал. Когда человеческое лицо на экране совпадало с розовым участком пластика, а газон оказывался точно в районе зеленого, он подскакивал с видом победителя.

— Смотри! Смотри! Вот как будет выглядеть цветное телевидение! — предрекал он. — Это пока пробный вариант.

На самом деле цветного телевидения в нашем городке не было почти до конца десятилетия, а потом мистер Кесслер с Сент-Джон-роуд купил огромный «Ар-си-эй Виктор Консолетте», флагман флота «Ар-си-эй», за невероятную сумму. По меньшей мере года два его телевизор был единственным цветным аппаратом в частном владении, то есть, по сути, сбывшейся фантастикой. По субботним вечерам дети со всей округи пробирались на его двор и стояли на клумбах, чтобы через двойное окно и диванную спинку посмотреть программу под названием «Моя куколка». Могу сказать со стопроцентной уверенностью: мистер Кесслер не подозревал, что два десятка детей разного возраста смотрят телевизор вместе с ним, иначе он бы не играл с собой с таким энтузиазмом всякий раз, когда на экран выскакивала Джули Ньюмар. Я думал, что это тоже своего рода изометрические упражнения.

Каждый год в течение почти 40 лет, с 1945 года до выхода на пенсию, мой отец ездил на финалы Мировой серии от «Реджистер». Это была кульминация года. Отец не только жил две недели за счет издания в каком-нибудь из космополитичных и потрясающих городов — а по сравнению с Де-Мойном все города были космополитичными и потрясающими, — но ему также доводилось наблюдать многие памятные события в истории бейсбола: удивительный прием одной рукой Эла Джионфриддо мяча, отбитого вдоль линии Джо Димаджио, «совершенную игру» Дона Ларсена в 1956 году, хоумран Билла Мазероски, который привел к победе в серии игр 1960 года. Вам это ни о чем не говорит — я имею в виду большинство людей, — однако в эти мгновения едва ли не вся страна заходилась в экстазе.

В те дни игры Мировой серии проходили днем, поэтому, если хотелось посмотреть игру, приходилось либо прогуливать уроки, либо вовремя заразиться какой-нибудь инфекцией («Мам, представляешь, учитель сказал, что сейчас повсюду бродит туберкулез»). Где бы ни работало радио или ни был включен телевизор, вокруг собиралась толпа. Возможность посмотреть или послушать хотя бы кусочек игры Мировой серии, хотя бы всего пол-иннинга во время обеденного перерыва, вызывала нечто вроде тайного трепета. А если случалось побывать на игре, на которой произошло что-то монументально важное, вы запоминали это на всю жизнь. Мой отец имел необъяснимый талант оказываться на играх в такие моменты, но ни одно событие не превзошло по важности плодотворный (какое еще слово может быть более подходящим) сезон 1951 года, когда начинается наша история.

Когда команда Национальной лиги (один из двух дивизионов Главной бейсбольной лиги, второй — Американская лига) «Бруклин Доджерс» шла к легкому чемпионству, в середине августа их соперники с другого конца города, «Нью-Йорк Джайантс», вдруг расшевелились и начали невероятно быстро догонять. Внезапно «Джайантс» перестали проигрывать. Они выиграли 37 из 44 игр дома, отрезав «Доджерс» путь к казавшейся неопровержимой, как воля рока, победе. К середине сентября других разговоров, кроме тех, продержатся ли «Доджерс», попросту не велось. Многие болельщики падали замертво от жары и возбуждения. Две команды закончили сезон с абсолютно равными показателями, так что спешно организовали плей-офф, чтобы определить того, кто встретится с чемпионами Американской лиги в Мировой серии. «Реджистер», как почти все региональные газеты, не посылала репортеров на этот неожиданный плей-офф, предпочла положиться на телеграфную связь, пока не дойдет до «настоящего финала».

Плей-офф удлинил общенациональную пытку на три дня. Первые две игры команды свели вничью, так что все решалось в третьей. «Доджерс», как казалось, вернули себе прежнюю решительность и неуязвимость. Они вели 4:1 перед финальным иннингом, и им оставалось всего три аута до победы. Но «Джайантс» ответили на вызов, набрали очко и провели еще двух раннеров на базы, а Бобби Томсон (который родился в Глазго, мржете этим гордиться) вышел на прием. То, что сделал Томсон тем вечером в сгущающихся осенних сумерках, не раз называли самым великим моментом в истории бейсбола.

«Подающий „Доджерс“ Ральф Бранка сделал бросок, который внес вчерашний день в историю», — написал один из репортеров. К сожалению, в историю вошел не этот бросок. Бобби Томсон, Летучий Шотландец, отбил вторую подачу Бранки за левую стену поля так судьбоносно и так поразительно, что над стадионом на какое-то мгновение повисла изумленная тишина.

«Затем, когда пришло осознание чуда, двухэтажные трибуны „Поло Граундз“ сотряслись до самого сорокалетнего фундамента. „Джайантс“ выиграли чемпионат, победой завершив один из самых невероятных сезонов в истории бейсбола».

Автор этих слов — мой отец, который неожиданно оказался на игре и видел удар Томсона. Никто не знает, как он уговорил руководство «Реджистер», известное своей скупостью, отправить его за 1132 мили от Де-Мойна в Нью-Йорк на решающую игру — на внезапные расходы, которых категорически не одобряли в «бережливые десятилетия», — или как он успел получить бейдж и занять место в ложе для прессы в столь поздний час.

Но он должен был там быть. Это и часть его судьбы. Не думаю, на самом деле, что Бобби Томсон отбил тот мяч только потому, что мой отец был на стадионе, или что он не отбил бы его, если бы отца там не было. Я просто хочу сказать, что мой отец был там, как и Бобби Томсон, мяч отбили, и иначе быть не могло.

Мой отец наблюдал за Мировой серией, когда «Янкиз» почти без труда в шести играх побили «Джайантс» (вообще, та осень вместила в себя столько восторга, сколько его есть в мире), а затем вернулся к своей обычной тихой жизни в Де-Мойне. Всего через месяц, холодным снежным днем в начале декабря, его жена легла в больницу Милосердия и почти без усилий родила мальчика, их третьего ребенка — второго сына, первого супергероя. Его назвали Уильям, в честь деда, а дома звали Билли — до тех пор, пока он не вырос и не попросил его так не называть.

Помимо великих побед в бейсболе и рождения Человека-молнии, 1951 год в Америке был насыщен событиями. Президент Гарри Трумэн быстро уступил место Дуайту Эйзенхауэру, война в Корее была в полном разгаре и не обещала ничего хорошего, Джулиуса и Этель Розенбергов во всеуслышание обвинили в шпионаже в пользу Советского Союза, однако они просидели в тюрьме еще два года до того, как попасть на электрический стул. В Топеке, штат Канзас, скромный чернокожий парень по имени Оливер Браун подал в суд на местный школьный комитет за то, что они отправили его дочь в школу для черных, которая находилась за двадцать один квартал от его дома, тогда как хорошая школа для белых была всего в семи кварталах. Дело, увековеченное под названием «Браун против отдела народного образования», стало одним из самых масштабных за всю современную американскую историю, однако не освещалось прессой еще три года, пока не дошло до Верховного суда.

Население Америки в 1951 году составляло сто пятьдесят миллионов человек, чуть больше половины от сегодняшней цифры. Автомобилей насчитывалось всего четверть от сегодняшнего количества. Мужчины, почти повсеместно, куда бы ни пошли, носили шляпы и галстуки. Женщины готовили обед практически из ничего. Молоко продавалось в бутылках. Почтальоны ходили пешком. Общая сумма государственных расходов составляла 50 млрд долларов, тогда как сегодня — 2500 млрд долларов.

«Я люблю Люси» впервые появился на телевидении 15 октября, а Рой Рождерс, поющий ковбой, вылез в декабре. В Оук-Ридж, штат Теннесси, той осенью полиция арестовала молодого человека по подозрению в хранении наркотиков (у него нашли какой-то коричневый порошок); однако его освободили, когда стало известно, что этот новый продукт называется растворимым кофе. Еще в новинку были либо и вовсе еще не появились шариковые ручки, фаст-фуд, телеужин, электрические консервные ножи, торговые центры, скоростные автострады, супермаркеты, разрастание пригородов, домашние кондиционеры, гидроусилитель руля, автоматические коробки передач, контактные линзы, кредитные карты, магнитофоны, кухонные диспо-узлы, посудомоечные машины, долгоиграющие грампластинки, портативные проигрыватели, бейсбольные команды Главной лиги западнее Сент-Луиса и водородная бомба. Микроволновые печи уже были, однако весили по семьсот фунтов. Пассажирские реактивные самолеты, застежки-липучки, радиоприемники на транзисторах и компьютеры по размеру меньше небольшого дома появились лишь несколько лет спустя.

Ядерная война тревожила все больше. В среду, 5 декабря, нью-йоркские улицы необъяснимо опустели за семь минут, когда город подвергся «самому серьезному тренировочному воздушному налету атомного века», как сообщал журнал «Лайф»; завыли тысячи сирен, и люди толпами (на самом деле жизнерадостно, останавливаясь, чтобы попозировать для фотосъемки) кинулись к укрытиям, то бишь в подвалы более или менее прочных зданий. На фотографиях «Лайф» счастливый Санта-Клаус выводил группу детей из универмага «Мейсис», намыленные мужчины и парикмахеры выбегали из парикмахерских, а кудрявые модели, прямо со съемок, в купальниках, дрожа от холода, изображали ужас в дверях своих студий, сознавая, что фото в «Лайф» никак не помешает их карьере. Только посетителям ресторанов разрешили не участвовать в этой тренировке — справедливо рассудив, что жителей Нью-Йорка, которые выбегут из ресторанов, не заплатив, в этих заведениях уже не дождутся.

Ближе к нашему дому, в ходе самого крупного рейда, когда-либо проводившегося в Де-Мойне, полиция арестовала девять девушек за проституцию в старом отеле «Карджил» на углу Седьмой и Гранд в даунтауне. Операция была грандиозная. Восемьдесят полицейских штурмовали здание сразу после полуночи, однако проживающих в отеле девушек никак не могли найти. Только приняв особые меры, какие могли предпринять, через шесть часов поисков они нашли углубление за лестницей. Там и прятались девять покрытых мурашками полураздетых девушек. Их арестовали за проституцию и оштрафовали на тысячу долларов каждую. Я никак не могу перестать думать о том, искала бы полиция столь же активно голых мужчин.

Восьмого декабря 1951 года отмечали десятую годовщину вступления Америки во Вторую мировую войну и десять лет и один день японской атаки на Перл-Харбор. В центральной Айове было холодно, шел легкий снежок, температура опустилась до —2 °C, а с запада надвигались раздутые снежные тучи. Де-Мойн, город с населением двести тысяч человек, приобрел в тот день десять новых жителей — семь мальчиков и трех девочек, — а потерял всего двоих.

Рождество витало в воздухе. В том году процветание наглядно изображалось на всех рождественских рекламах. Коробки с сигаретами украшались веточками падуба. Пользовались популярностью и другие сезонные украшения, такие как электрические огни самого разнообразного вида. Вообще в моде были технические новинки. Мой отец купил маме ручную дробилку для льда, чтобы делать ледяную стружку для коктейлей: прибор превращал идеально ровные кубики льда в холодную воду через двадцать минут интенсивного верчения рукоятки. После празднования нового 1951 года им больше никогда не пользовались, однако он украшал угол кухонного стола вплоть до 1970-х годов.

Среди полной улыбок рекламы и счастливых статей скрывались, однако, намеки на более серьезные темы, волновавшие общество. «Ридерз дайджест» той осенью задавался вопросом: «Кто владеет умами наших детей?» (естественно, учителя с коммунистическими пристрастиями). Больных полиомиелитом было так много, что даже журнал «Красивые дома» выпустил статью о том, как сократить риск заражения среди детей. Среди советов (почти все из них бесполезны) были такие, как: хранить продукты питания закрытыми, избегать сидения в холодной воде или в мокрых купальниках, больше отдыхать и, помимо всего, с осторожностью относиться к «принятию новых людей в круг семьи».

В декабре журнал «Харперз» выпустил в экономической рубрике мрачную статью Нэнси Б. Мэвити о тревожном новом феномене — семье с двумя источниками дохода, в которой и муж и жена ходят на работу, чтобы позволить себе лучший образ жизни. Мэвити беспокоило не то, как женщины справляются с обязанностями по работе, воспитанием детей и домашними делами, а скорее то, что стало с традиционным положением мужчины как кормильца. «Мне было бы стыдно, отпусти я жену на работу», — резко заявил один опрошенный. Мэвити явно ожидала, что ее поддержат большинство читателей. Что примечательно, до войны многие женщины в Америке не могли работать, хотели они того или нет. Вплоть до Перл-Харбора в половине сорока восьми штатов действовали законы, запрещавшие принимать на работу замужних женщин.

В этом отношении мой отец заслуживал похвалы — я бы даже сказал, он с энтузиазмом поддерживал либерализм, и потому потенциальный доход мамы радовал его сердце. Она тоже работала на «Де-Мойн реджистер» в качестве редактора рубрики домашней мебели, в которой отвечала на вопросы двух поколений домохозяек: тем очень хотелось узнать, пришло ли время для узора «огурцы» в спальне, купить квадратные или круглые диванные подушки и даже годен ли для проживания их дом. «Одноэтажный дом для ранчо всегда хороший вариант», — убеждала мама своих читательниц, извлекая вздохи облегчения в западных пригородах, в своей последней статье перед тем, как исчезнуть, чтобы родить меня.

Поскольку родители оба работали, денег у нас было больше, чем у большинства людей нашего социально-экономического статуса (то есть у большинства жителей Де-Мойна 1950-х годов). У моих родителей, моего брата Майкла, моей сестры Мэри Элизабет (или Бетти) и меня был дом просторнее, чем у многих коллег родителей, белый дощатый дом с черными ставнями и большим застекленным крыльцом, на вершине тенистого холма в лучшей части города.

Мои брат с сестрой были значительно старше меня — сестра на шесть, брат на девять лет, — и потому я воспринимал их фактически как взрослых людей. Они не снисходили до того, чтобы проводить время вместе со мной. Впрочем, в первые годы моей жизни я делил спальню с братом, и мы отлично ладили. Он постоянно простужался и мучился аллергией, из-за чего имел при себе по меньшей мере четыре сотни хлопчатобумажных платков, в которые усердно сморкался, а затем заталкивал в любое удобное для него место — под матрац, между диванными подушками, за шторы. Когда мне было девять, он уехал учиться в колледж и работать журналистом в Нью-Йорке, домой наезжал редко и ненадолго, так что мне досталась наконец целая комната. При этом я продолжал находить его платки, даже когда учился в старших классах.

Единственный недостаток того, что мама работала, заключался в ее частичном пренебрежении домашними делами, в частности когда дело касалось приготовления ужина (если честно, кулинария вообще не была ее сильной стороной). Мама всегда приходила домой поздно; к тому же она отличалась крайней рассеянностью. Я быстро научился прятаться в сторонке без десяти шесть каждый вечер, потому что именно в это время она влетала через заднюю дверь, забрасывала что-нибудь в духовку и исчезала в другой части дома, чтобы переделать тысячу других домашних дел, которые ее ждали. В результате она почти всегда забывала об ужине до тех пор, пока не становилось совсем поздно. Как правило, о том, что пора ужинать, можно было узнать, только когда в духовке начинал взрываться картофель.

Кухня в нашем доме отсутствовала. Было «ожоговое отделение».

— Слегка подгорело, — извиняющимся тоном говорила мама, накладывая мясо, кусочки которого выглядели останками домашнего любимца, спасенными из пожара. — Но я вроде отскребла большую часть того, что сгорело, — добавляла она виновато.

К счастью, моего отца все устраивало. Его нёбо распознавало только два вкуса — подгоревшее и мороженое. Так что если блюдо было достаточно темным и не слишком вкусным, он оставался доволен. Воистину их брак был заключен на небесах, потому что никто не мог сжигать еду так, как мама, и никто не мог есть ее так, как отец.

Для работы мама покупала кипы журналов по домоводству — «Красивые дома», «Дом и сад», «Лучшие дома и сады», «Успешное домоводство», — и я читал их с неизменной жадностью, отчасти потому, что они вечно лежали вокруг, а в нашем доме отдыхали за чтением, и отчасти потому, что они обрисовывали жизнь, настолько отличную от нашей. Домохозяйки в журналах моей мамы были сдержанными, собранными и спокойными во всем, их еда была идеальной — как и сама жизнь. Они наряжались перед тем, как вытащить блюдо из духовки! Над их плитками на потолке не было черных пятен, по стенкам забытых на плите кастрюль не ползли мутирующие массы. Детей не приходилось отгонять подальше от духовки, когда ту открывали. А еда — «запеченная Аляска», омар «Ньюбург», цыпленок-качиатора, — о такой мы даже не мечтали и никогда не встречали в Айове.

Как и большинство людей в Айове 1950-х годов, мы чаще всего питались дома.[7] Крайне редко, когда нам предлагали еду, к которой мы не привыкли или которая вовсе была не знакома — в самолетах, в поездах или когда нас приглашали на ужин к кому-нибудь родом не из Айовы, — мы старались аккуратно разрезать блюдо и изучить со всех сторон, будто определяя, требуется ли его обезвредить. Однажды во время поездки в Сан-Франциско друзья повели отца в китайский ресторан, и после он описал нам этот визит мрачным тоном человека, побывавшего на волосок от смерти.

— И знаете, они едят палочками, — добавил он с видом знатока.

— Боже мой! — сказала моя мама.

— Я скорее предпочту заразиться анаэробной инфекцией, чем снова пройду через это, — мрачно заключил отец.

В нашем доме мы не ели:

— макароны, рис, сливочный сыр, сметану, чеснок, майонез, лук, солонину, бастурму, салями и любые импортные продукты, кроме французских гренок;

— хлеб, если он не был белым и не состоял по меньшей мере на 65 % из воздуха;

— любые специи, кроме соли, перца и кленового сиропа;

— рыбу, которая хоть как-то отличалась по форме от прямоугольной и не панированную ярко-оранжевыми сухарями, притом — только по пятницам и только когда моя мама вспоминала, что сегодня пятница, что случалось не так часто;

— супы, не одобренные семейством Кэмпбеллов, да и очень мало из тех, которые они одобряли;

— все то, что имело сомнительное местное название вроде «кукурузных лепешек» или «гибискуса», или еду, которая когда бы то ни было считалась основным продуктом питания рабов и крестьян.

Прочие виды еды — карри, энчиладас, тофу, бейглы, суши, кускус, йогурт, овощные супы, рокет-салат, ветчину «Парма», любой сыр, который не был ярко-желтым и достаточно блестящим, чтобы видеть в нем свое отражение — либо еще не изобрели, либо они были нам тогда неизвестны. В еде мы были не искушены. Помню, как я удивился, когда узнал, уже взрослым, что коктейль из морепродуктов — не алкогольный напиток, который подают в качестве аперитива и в котором плавает креветка.

Вся еда в нашем доме состояла из объедков. Мама как будто не уставала подавать нам пищу, которая уже побывала на столе, иногда много раз подряд. Помимо скоропортящихся молочных продуктов, все в холодильнике было старше меня, иногда на несколько лет. (Самым древним продовольственным приобретением из всех, более или менее вне сомнений, был фруктовый торт, который хранился в металлической банке и был датирован колониальным периодом.) Могу предположить, что моя мама выполнила свой план по приготовлению пищи в 1940-х годах, а остаток жизни проводила радуя себя тем, что находила в недрах холодильника. Я никогда не видел, чтобы она выбрасывала еду. На практике если то, что хранилось в какой-либо емкости под крышкой, не вызывало омерзения и не заставляло испуганно пятиться, оно считалось съедобным.

Мои родители выросли во времена Великой депрессии, поэтому они ничего не выбрасывали, стараясь по возможности всему найти применение. Мама постоянно мыла и сушила бумажные тарелки и разглаживала фольгу, чтобы использовать ее снова. Если мы оставляли на тарелке недоеденный горошек, он становился частью завтрашнего обеда. Весь наш сахар был в маленьких пакетиках, вынесенных из ресторанов в глубоких карманах пальто, как и джемы, желе, крекеры (с устрицами и соленые), соус тар-тар, часть кетчупов и сливочного масла, все салфетки и даже пепельницы — на упаковках и донышках красовались названия закусочных и ресторанов. В жизни моих родителей наступил счастливый момент, когда в маленьких мерных пакетиках стали подавать кленовый сироп и они смогли добавить его к домашним запасам.

Под раковиной мама хранила огромную коллекцию банок, включая ту, которая носила название «пипи-банка». Этим термином в нашем доме обозначали процесс мочеиспускания, и за мои ранние годы пипи-банка использовалась всякий раз, когда необходимость выходить из дома совпадала с внезапной и несвоевременной нуждой кое-кого — а когда я говорю «кое-кого», то имею в виду, конечно же, самого младшего ребенка в семье — меня.

— Ну, сходи в пипи-баночку, — говорила мама с легким намеком на раздражение, беспокойно поглядывая на кухонные часы. Я нескоро понял, что пипи-банка часто — можно даже сказать, всегда — была вовсе не одной и той же. И если я и задумывался об этом, то, вероятнее всего, считал, что пипи-банку выбрасывали и заменяли новой; на самом же деле, как выяснилось, таких банок у нас скопились сотни.

Можете представить мой ужас, усугубленный нарастающим смятением, когда однажды вечером я полез в холодильник за второй порцией разрезанных персиков и понял, что все мы ели из банки, в которой всего пару дней назад была моя моча. Я узнал эту банку с первого взгляда, потому что на ее этикетке имелась Z-образная полоска, которая необъяснимо напоминала знак Зорро, — этот факт я весело отметил, когда наполнял банку своим драгоценным телесным нектаром, но никто ко мне не прислушался. Теперь в этой банке хранился персиковый десерт! Пожалуй, я бы меньше удивился, подсунь мне кто-нибудь пачку фотографий с моей мамой в дезабилье, скажем, с ребятами с бензозаправки.

— Мам, — сказал я, войдя в столовую, и поднял свою находку, — это моя пипи-банка.

— Нет, дорогой, — мягко ответила мама, даже не повернувшись. — Пипи-банка — особенная.

— Что за пипи-банка? — спросил мой отец с некоторым удивлением, забрасывая в рот персик.

— Это банка, в которую я делаю пипи, — объяснил я. — И это она.

— Билли писает в банки? — спросил отец после паузы и не стал есть половинку персика, которую только что выловил, просто держал ее во рту.

— Только иногда, — уточнила мама.

Удивление моего отца сделалось почти абсолютным, однако во рту у него было столько непроглоченного персикового сока, что он не мог внятно говорить. Он спросил, полагаю, почему я не поднимаюсь в туалет, как нормальный человек. В данных обстоятельствах это был вполне резонный вопрос.

— Ну, иногда мы спешим, — продолжила мама несколько смущенно. — Поэтому я держу банку под раковиной.

Я снова сходил к холодильнику и притащил еще банок, столько, сколько смог унести.

— Я уверен, всеми этими я тоже пользовался, — объявил я.

— Это невозможно, — возразила мама, однако в конце ее фразы повис вопросительный знак. Потом она добавила, возможно, тем самым допуская свою вину: — В любом случае, я всегда все споласкиваю.

Мой отец вскочил, нагнулся над мусорным ведром и вывалил туда дольки персиков и около поллитра сока изо рта.

— Наверное, пипи-банки — не очень хорошая идея, — только и заметил он.

Так было покончено с пипи-банками, и все изменилось к лучшему, как зачастую и бывает. В результате стоило маме упомянуть, что в банке в холодильнике есть кое-что вкусное, как отец внезапно начинал уговаривать нас сходить в «Бишоп», кафе в центре города, лучшее из всех, какие когда-либо существовали.

Там все было божественно — еда, сдержанный декор, заботливые официантки в серой форме, которые ставили поднос на столик и с радостью приносили новую вилку, если вам не нравилась та, которую клали заранее. На каждом столике стояла небольшая, лампа, которую вы могли зажечь, если вам что-то требовалось, так что никогда не приходилось махать пробегающим мимо официанткам. Вы просто зажигали лампочку на своем личном маяке — и через мгновение подходила официантка, чтобы спросить, может ли она чем-то помочь. Разве не отличная идея?

В уборных «Бишопа» были единственные в мире атомные унитазы — по крайней мере, больше нигде я таких не видел. Когда вы нажимали на слив, сиденье автоматически поднималось и задвигалось в специальное углубление в стене, где подсвечивалось фиолетовым и подвергалось научно продвинутому гигиеническому процессу, а затем мягко опускалось, снова безукоризненно чистое, приятно теплое и источающее радиоактивную термолюминесценцию. Кто знает, сколько жителей Айовы погибло от необъяснимых случаев рака ягодиц с 1950 по 1960 год, но это стоило каждой сморщенной ягодицы. Мы часто приглашали приезжих знакомых в туалет «Бишопа», чтобы показать им атомные унитазы, и они все соглашались — это лучшее из всего, что они видели.

В Де-Мойне 1950-х годов почти все было лучшим в своем роде. У нас были самые мягкие, самые нежные банановые сливочные торты в «Тоддл-хаус», и мне говорили, что то же самое можно сказать о чизкейках в «Джонни энд Кей», однако моего отца слишком беспокоили качество и деньги, так что чаще он брал нас на аванпост хорошей кухни во «Флер драйв». У нас было самое жизнерадостное и вкусное мороженое неонового цвета в «Ридз», месте освежающего изобилия возле плавательного бассейна «Эшуорт» (который, в свою очередь, был самым красивым и самым элегантным общественным бассейном в мире с самыми стройными и загорелыми спасателями женского пола) в Гринвуд-Парк (где были лучшие теннисные корты, самый ухоженный пруд, самые благообразные аллеи). Путь домой на машине из бассейна «Эшуорт» через Гринвуд-Парк, под воздушным навесом из зеленых крон, когда весь пахнешь хлоркой и знаешь, что скоро погрузишь лицо в три сладких шарика мороженого из «Ридз», был лучшим на свете развлечением для ребенка.

У нас была самая вкусная выпечка в булочной «У Барбары», самые мясные, самые липкие и жирные ребрышки и самый лучший жареный цыпленок с хрустящей корочкой в ресторане «Кантри джентельмен», лучшая готовая еда в ресторане для автомобилистов под названием «Джордж — король чили». (И самые громкие пускания ветров; бургеры с чили в «Джордже» уходили за мгновение, однако газы, как говаривали, оставались навечно.) У нас были собственные универмаги, рестораны, магазины одежды, супермаркеты, аптеки, цветочные лавки, хозяйственные магазины, кинотеатры, киоски с гамбургерами, всего не перечислить — и все наилучшее в своем роде.

Ну кто, на самом деле, мог доказать, что они лучшие? Чтобы знать наверняка, требовалось посетить тысячи других городов и городков по всей стране, попробовать все мороженое и все шоколадные пироги и прочее, потому что каждое место тогда отличалось от остальных. Это был венец жизни, в которой еще не возникли толком транснациональные сети. Каждый городок был особенным, и нигде больше не было так, как там. Пусть торговые компании в Де-Мойне и не были лучшими, зато, по крайней мере, они были нашими. Как минимум, это делало их интересными и отличными от прочих. (А все же они были лучшими.)

«Далз», соседний супермаркет, отличался вдохновенным великолепием под названием «Кидди Корал». Это была уютная пристройка в стиле ковбойского загона, засыпанная комиксами, где мамочки могли оставлять своих детей, пока совершали покупки. В Америке 1950-х годов комиксы выпускались в огромном количестве — в одном только 1953 году издан миллиард комиксов, — и большинство из них оказывались в «Кидди Корал», просто переполненном комиксами. Чтобы зайти в «Кидди Корал», приходилось забираться под самую дверную балку, скатываться вниз и пробираться к центру. И было все равно, сколько времени мама ходит по магазинам, потому что перед тобой раскидывалось море комиксов. Думаю, некоторые дети там просто жили. Иногда, в поисках последнего выпуска «Резинового человека», можно было наткнуться на ребенка, спящего по шею в книжках или, может быть, просто с удовольствием вдыхающего прекрасный запах бумаги. Ни одна организация никогда не делала ничего столь же полезного для детей. Тот, кто придумал «Кидди Корал», сейчас наверняка в раю; я бы присудил ему Нобелевскую премию.

В «Далз» было и еще кое-что, чем все восхищались. Когда вы упаковывали (или, как было принято в Айове, вам упаковывали) и оплачивали свои покупки, вы передавали их дружелюбному человеку в белом фартуке, который вручал вам пластиковую карту с номером и клал покупки на специальный наклонный конвейер, который уносил их в недра земли через загадочный люк. Потом вы забирали свою машину и подъезжали к маленькому кирпичному зданию в сотне шагов от края парковки, где ваши покупки, хорошенько растрясшиеся и выглядевшие еще более свежими после подземного путешествия, снова появлялись через одну-две минуты; другой человек в белом фартуке складывал их в вашу машину, забирал пластиковую карту и желал вам хорошего дня. Эта система была не слишком эффективной — если честно, у маленького кирпичного здания часто выстраивалась очередь из автомобилей, а поездка на транспортере по туннелю не шла продуктам на пользу, поскольку опасно будоражила все газированные напитки, — но все равно она всем нравилась, и люди восхищались.

В Де-Мойне в те дни все было так. Магазины отличались друг от друга, это и привлекало к ним покупателей. В центральном универмаге «Нью-Ютика» над каждой кассой возвышались пневматические трубы. Ваши деньги клали в цилиндр, который шумно выстреливал ими в трубу, как торпедой, в направлении центрального сборочного пункта; таким способом деньги подсчитывали и снова пускали в оборот. Визит в «Нью-Ютика» был сродни путешествию в будущее.

Во «Фрэнклз», магазине мужской одежды на центральной Локаст-стрит, была довольно большая лестница, ведущая в мезонин. Прогулка по этому мезонину сама по себе была невероятно приятным занятием, вроде прогулки по палубе корабля, но интереснее, потому что, вместо того чтобы пялиться на скучную воду, вы попадали в мир мужской торговли. Вы слышали разговоры и видели внизу макушки. Иными словами, шпионаж без малейшего риска. И вы не возражали, если ваш отец надолго пропадал, чтобы примерить пиджак, или был занят демонстрацией изометрических упражнений работникам магазина.

— Ничего страшного, — великодушно отзывались вы с высоты, — сделаю еще кружок.

Немало высоких удовольствий доставляло и торговое здание на Уолнат-стрит. Красивый старый бизнес-центр в семь или восемь этажей, с легким акцентом мавританской архитектуры, в холле на первом этаже вмещал любимую многими кофейню, над которой, до самого потолка, поднимался центральный атриум, а вокруг проходила лестница с многоярусными переходами. Мечтой любого мальчишки было пробежаться по этой лестнице до самого верха.

Чтобы добраться до лестницы, требовались ловкость и решительность, потому что приходилось пробираться мимо управляющей кофейней, зловредной худощавой женщины с орлиным взором по имени миссис Масгроув, которая ненавидела маленьких мальчиков (на что у нее имелись веские причины). Но если выбрать подходящий момент, когда она отвлекалась на что-либо, можно было промчаться до лестницы и наверх, до темного и мрачного последнего этажа, откуда открывался вид на крошечную кофейню внизу, подобно виду из оптического прицела. А если ты догадался прихватить с собой какие-нибудь твердые сладости — лучше всего орешки «Эм-энд-Эмс», благодаря их закругленной аэродинамической форме, — можно было наблюдать, как они падают. Смею вас заверить, эти орешки при падении с высоты семидесяти футов в тарелку с томатным супом создавали чертовски много брызг.

Всегда была всего одна попытка — если бомба попадала мимо цели и ударялась о стол, как бывало очень часто, она разлеталась на тысячи глазурных осколков, изумляя посетителей кафе, а воинственный клич миссис Масгроув, которая взлетала вверх по лестнице почти с той же скоростью, с которой «Эм-энд-эмс» падали вниз, давал тебе менее пяти секунд, чтобы выскочить через окно к пожарному выходу и оказаться на свободе.

Самым великолепным торговым заведением Де-Мойна был «Янкер бразерз», главный универмаг в центре города. «Янкер» был огромен. Он занимал два здания, разделенные на первом этаже общественной аллеей, что делало его единственным универмагом из всех, которые я знал, возможно, единственным в своем роде, где можно было выбиться из сил, пройдя отделы мужской одежды и косметики. У «Янкер» имелось еще одно здание, через улицу, известное как «Магазин для дома», с отделом мебели; туда можно было попасть через подземный переход под Эйт-стрит и через отдел постельного белья. Не имею ни малейшего представления почему, но бесконечно приятно было войти в «Янкер» с восточной стороны Эйт-стрит и, совершив покупки, вынырнуть через некоторое время с западной. Жители других штатов специально приезжали, чтобы прогуляться по переходу, появиться на другой стороне улицы и сказать: «Оп-па! Вот и я».

«Янкер» был самым элегантным, самым удобным для быстрого шопинга и приятно городским местом в Айове. В нем работали тысяча двести человек. В нем появились первые в штате эскалаторы — «электрические лестницы», как их называли поначалу, — и первые кондиционеры. Тихо и мягко вращающиеся двери, скользящие лестницы, шепчущие эскалаторы, каждый с собственным оператором в белых перчатках, — все, казалось, устроено так, чтобы затянуть вас внутрь и сделать счастливым, ведь покупки совершались с удовольствием. «Янкер» был настолько велик, что по нему можно было бродить вечно, и редко встречались люди, которые обходили его полностью. Книжный отдел находился на неприметном, плохо освещенном балконе, к которому вела небольшая лестница, что делало его уютным и похожим на клуб — место, известное только избранным. Это был потрясающий книжный отдел; но вы можете встретить людей, которые выросли в Де-Мойне 1950-х годов и понятия не имели, что в «Янкер» имелся книжный отдел.

Однако святая святых была Чайная комната, место, куда мамочки, обожающие своих чад, брали дочерей, чтобы те прикоснулись к прекрасному во время шопинга. Ничто в Чайной комнате меня не интересовало до тех пор, пока я не узнал об одном ритуале, о котором вскользь упомянула моя сестра. Оказывается, маленьким посетителям предлагали подойти к деревянному ящику с подарками, каждый из которых был красиво завернут в белую салфетку и обвязан ленточкой, и выбрать один на память о визите. Однажды сестра отдала мне подарок, который она получила и который ей не очень понравился, — литую повозку с лошадьми, всего два с половиной дюйма в длину, поистине великолепная при ближайшем рассмотрении. Дверцы открывались. Колеса вертелись. Крошечный извозчик держал тонкие металлические вожжи. Ее явно раскрасил вручную какой-то усердный низкооплачиваемый работник с проигравшей стороны Тихого океана. Я никогда не видел ничего прекраснее, тем более у меня никогда раньше не было такой игрушки.

После этого я много лет уговаривал маму с сестрой взять меня с собой в Чайную комнату, а они уклончиво отвечали, что им больше не нравится Чайная комната или что надо сделать столько покупок, что нет никакой возможности пообедать в универмаге. (Только несколько лет спустя я узнал, что на самом деле они ходили туда каждую неделю; это один из тех женских секретов, которые мамы делят с дочерьми, вроде месячных или примерки бюстгальтеров.) Наконец наступил день — мне было восемь или девять лет, — когда мы с мамой пошли по магазинам в центре города. Сестры с нами не было, а мама вдруг спросила:

— Не зайти ли нам в Чайную комнату?

Не думаю, что когда-либо еще я с такой радостью принимал приглашение. Мы поднялись по эскалатору на этаж, о котором я даже не знал. Чайная комната оказалась самым красивым местом, в котором я когда-либо бывал, — будто парадную залу Букингемского дворца волшебным образом перенесли на Средний Запад Америки. Все в ней было чопорно, первоклассно — и тихо. Звучала тихая музыка благородной утонченности столовых приборов на фарфоре и осторожно наливаемой ледяной воды. Конечно же, мне было не до еды. Я только и ждал момента, когда меня пригласят подойти к игрушечному ящику и что-нибудь оттуда вытащить.

Когда заветный миг настал, я никак не мог решить, что выбрать. Каждый маленький белый сверток выглядел идеально, притягивал и манил. Наконец я выбрал небольшой и не очень тяжелый подарок, который осмелился слегка потрясти. Внутри что-то забренчало, словно литая повозка. Я сел на стул и аккуратно развернул сверток. Маленькая кукла — индейский ребенок в заплечном мешке, очень красивая, но, несомненно, предназначенная для девочки. Я вернулся с подарком и упаковкой к умственно отсталому на вид парню, который отвечал за ящик с игрушками.

— Кажется, мне досталась кукла, — сказал я с горькой усмешкой.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Да уж, не повезло, приятель, в ящик с подарками разрешается забираться только один раз.

— Да, но это кукла, — настаивал я. — Для девчонки.

— Тогда найди себе маленькую подружку и подари куклу ей, — ответил он, одарил меня широкой ухмылкой на все трицать два зуба и даже имел смелость неуместно подмигнуть.

К сожалению, это были последние слова, которые произнес в своей жизни этот бедняга. Через мгновение раздался сдавленный визг, и от парня осталось лишь тлеющее пятнышко на ковре.

Он слишком поздно усвоил важный урок. Никогда не смейтесь над Человеком-молнией.


Загрузка...