Струны: Собрание сочинений

МАЛЕНЬКИЕ РАССКАЗЫ

УЛЫБКА БЛОКА

Хочется быть кротким, думая об этой утрате, ее переживая. Думать едва ли можешь хоть сколько-нибудь спокойно. Но, как-то совсем не думая, не перестаешь тихо чувствовать эту разлуку. Душе ее не забыть – и живая память сердца дышит и бьется подо всей суетой и смутой жизни, не умолкая. И в ней, в этой сердечной памяти об отшедшем душа, умягченная, как бы раскрывается – Психея – по преимуществу в женской, женственной природе своей.

Вспоминаешь, как Толстой говорит о двух женщинах, плакавших перед лицом совершившейся смерти… «Но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними». Так переживаешь и эту недавнюю смерть, когда не размышляешь о ней в плоскости современного и временного, а просто отдаешься, как не можешь не отдаться непосредственному ее чувствованию – безотносительно или только в прямом отношении к покинувшему нас.

И представляешь себе – милого, прекрасного, живого Блока, с его светлым лицом, с его ясным взглядом и детскою улыбкой. Таким душевно он и отошел от нас. В том порукой – его поэзия. Мне напомнят не только грустный, не только глубоко печальный, но прямо порою мрачный строй его песен – в последнее, недавнее время, в петербургское седое утро. Об этом не нужно вспоминать. Песни эти звучат в нашем душевном слухе. Но вслушайтесь в напевы их, вникните в их гармонию и отдайтесь ей. Тогда вы поймете, что «его душа возвысилась до строю», что этот «строй» проникал уже и звуки душевного страдания, а следовательно – строй этот знаменует преодоление творческое душевного разлада. Преодоление в живой душе поэта, а значит и в непосредственном жизненном переживании.

Так должно думать об истинном поэте, так верю глубоко, и веру мою подтверждает – улыбка Блока. Мы, его любящие, помним ее. Она и сейчас веет мне с последнего, снятою при жизни, его изображения. Он, уже изможденный, осунувшийся, со страдальческой тенью, легшею на черты, все-таки светится внутренним светом: светлы и ясны глаза; губы сжаты, но вокруг них реет она – неуловимая, милая светлая улыбка.

От нас ушел человек с чистой душой . Вот отчего так мучительно скорбна дума об этой утрате – и так просветленна немеркнущая память сердца, кроткая и умиленная перед свершившимся простым и торжественным таинством.

Так переживается мною смерть Блока. И если таким стоит он передо мной на ее рубеже, то еще ласковее и теплее живописуется мне его образ воспоминанием прошлого – и далекого уже, и еще такого недавнего. Впрочем, и ранние мои воспоминания определяются уже эпохой, близкой к Нечаянной Радости . «Хорошо тогда было», — писал мне еще недавно общий наш друг, вспоминая об одном литературном чтении, ранней весной, на Васильевском Острове, в тесном и мирном кругу: «слушал и Блок Александр Александрович». Миром и теплотой, добротой и дружественностью в отношении к людям, какою-то ясностью тихой была и тогда отмечена близость Блока, – а уж это было время, кода захватили его тревожные искания духа, когда он был гоним по земле «бичами ямба», время, которое можно считать уже критическим периодом его душевной жизни. И тогда, и позже, как трагические скрипки его песенной поэзии сливаются в стройную и высокую гармонию, так и метания на жизненном просторе, страстные и порою, быть может, отчаянные, всё же отлагались в приятие жизненной полноты, в светлую улыбку любви к жизни и к людям.

Надо всей разладицей стоит эта молодая и поэтическая любовь к жизни и к живым. «Несмотря на всё, – пишет мне Александр Александрович позже, в конце февраля 1913 года, – несмотря на всё жить прекрасно, милый Ю<рий> Н<икандрович>. Например, сейчас уже пахнет весной, солнце греет капель, огромные закаты. Я от весны прихожу временами в телячий восторг, брожу по улицам, пьянея без вина». Так радостно было молодое приятие жизни – несмотря на всё. И рядом – кипит работа поэта. И рядом – внимательный отзыв на чужие стихи, с острой характеристикой и с живой сатирической отметкой мимоходом.

Так вот – внутренне цельным и стройным вспоминаю я Блока, и потому и неизменно открыто благожелательным в отношении к людям. Между нами не было особенной, исключительной близости, но я знал его многие годы и никогда не знал его иным, как добрым. Эта доброта переходила в детское добродушие часто даже при столкновениях с прямой пошлостью и ничтожностью людской. Это было, конечно, от избытка той внутренней теплоты, которая при всей постоянной сдержанности и внешней ровности Блока всегда светилась – и именно в этой невольной улыбке его.

Таким он был до конца.

Только одну черту его характера хотелось мне здесь отметить. На ней остановилось сердце – невольно освещая памятью своей не самое явное, а становившееся столь явным самое свое заветное.

Хорошо было жить, когда жил Блок.

Но так же, как о тяжком недуге последующих дней, так же, как о Третьем томе его стихов – целой, быть может, мрачной полосе жизни его творческого духа, – так же, верно, мне скажут о крайне тяжелых днях, неделях, месяцах его жизни за последний период. И всё же – вот тут и убеждает неопровержимое свидетельство ясной улыбки. Она говорила о любви к жизни той, в которой, быть может, оставалось всё меньше и меньше для тихо любящего сердца, – но тем углубленнее была эта нежность любви, тем озареннее.

Все помнят ряд стихотворений, проходящий через все книги Блока, с посвящением: Моей матери. Да будет позволено дружественной любви коснуться последнего воспоминания, связанного с последними встречами нашими – двумя свиданиями минувшею зимою, после долгих годов, проведенных розно. В первое из них Александр Александрович написал мне на книге Седое утро: Дорогому Юрию Никандровичу Верховскому в день мимолетной нашей встречи среди бурь жизни. И помета: 22. XII. 920. Вскоре после того удалось свидеться еще раз, последний. Бури нашей безумной жизни уже тогда не только потрясли глубоко, но и надломили нежную душу и телесно измождили, казалось, еще сильного и, ведь казалось, такого еще молодого Александра Александровича: да, ему суждено было навсегда, в вечной памяти остаться молодым. Он и последние, неслыханные бури жизни переживал молодо, сполна, до дна, цельно и нераздельно им отдаваясь, как отдавался когда-то блистательному звездящемуся вихрю Снежной маски, как позже отдался он вьюжной метели Двенадцати . И вот, этой вьюгою убеленный и словно уже безвозвратно, смертно заметанный, сохранил он улыбку своей детской души. Детской – и сыновней: я сказал, что в этом последнем воспоминании Блок связан для меня со своею матерью. В оба последние свидания он не раз возвращался в разговоре с тихой удовлетворенностью к речи о матери своей – и с этой своей улыбкой всё вспоминал о том, что мать стала стара и одна, и вот она теперь с ним, они живут вместе – и лицо его светилось этой его улыбкой. И в тихой комнате как будто звучали иным, новым звуком те же слова старого письма: «Несмотря на всё жить дорогой Юрий Никандрович!»

Теперь, недавно на мой рассказ об этом голос чуткой и глубокой дружеской и сочувственной женской души недавними пророческими стихами Блока:

4

Уже давно, когда еще был жив Толстой, но когда уже слышались первые рокотания нынешних бурь, мы однажды шли с Блоком и говорили об этой тревожной современности и о неизменном Толстом. И тут Блок тоже сказал свое несмотря на всё . Пускай всё сдвинуто, возмущено и во внешней жизни, и в душе, – говорил он, – а вспомнишь, что там, в Ясной Поляне, старик живет, – и знаешь, что всё будет хорошо, – и легче станет.

Глубокое чувство, которое сказалось в этих словах, есть, – я сказал бы, – чувство прочной связи, органической цельности нашего духовного, и общественного, и художественною национального сознания. Любовь к Толстому – это органическая связь наша с прошлым.

Сопоставлять Блока с Толстым я не буду, но хочу сопоставить свою любовь к Толстому – и к Блоку: вспомнишь о нем – и как будто легче живется в нашем тяжком быту. Любовь к Блоку – живому человеку, органическому и цельному – представлялась мне одною из связей наших с будущим. Он и сам, казалось, еще неожиданным и новым – хотя всё тем же – явится в будущем.

А его не стало.

Ушел от нас милый, добрый, близкий Блок, ушел живой цельный человек с чистой душой, с ясными главами и детской улыбкой.

Конечно, написанное мною выше – не то . Сейчас, как мне кажется, и не может быть иначе во всем, что касается личного . Нужно совсем другое, нужен он сам, Блок, Александр Александрович. Пусть уж сказано то, что высказалось. Во всем этом только несколько слов самого Блока. И теперь, в заключение, может быть лучше всего – переписать полностью эти письма, из которых взяты приведенные слова. Письма скажут многое – и они не о том, к кому они писаны, пусть и говорят о нем, нужды нет.

Первое начинается «мыслями вслух» о моем послании Блоку в деревню – чрезвычайно острыми и содержащими в известном смысле целую характеристику моей поэзии. Характеристика интересна безотносительно, сама по себе – именно этой остротой и сжатостью метких формулировок. Также и заключительное определение («думаю вслух») и заметка в скобках о «критике» в кавычках.

В виде комментария укажу, что послание мое – ответное на послание Блока (при получении Идиллий и Элегий ). – Александра Павловна – моя жена. – В конце письма – хронологические указания: пьеса – Роза и Крест ; поэма – Возмездие . Помню чтение только что написанной первой части, когда я приехал в Петербург.

Привожу письмо.

«25 февраля 1913.

Дорогой Юрий Никандрович.

Конечно, стихи не созвучны; они – Ваши очень, как многие Ваши стихи; они также “напечатаны”, их надо как-то “расшифровывать”, несмотря на полную “понятность”. Странные происходят вещи: сначала они мне не понравились, потом бессознательно запомнились наизусть, о чем я догадался только тогда, когда стал их припоминать, не держа в руках текста. Удивительно верный чертеж – и слабый нажим пера. Вы не сердитесь, я ведь не критикую (всё меньше выношу “критику”), а только дружественно и сочувственно думаю вслух.

Несмотря на всё, жить прекрасно, милый Юрий Никандрович. Например, сейчас уже пахнет весной, солнце греет, капель, огромные закаты. Я от весны прихожу временами в полный восторг, брожу по улицам, пьянея без вина.

Пьеса готова, кажется. Примусь за поэму. Крепко целую Вас. Александре Павловне – низко кланяюсь. Ваш Ал. Блок».

Второе письмо относится к той же эпохе, писано двумя месяцами раньше первого. К его объяснению скажу, что в это время для меня (жил я тогда в Тифлисе) возникла возможность большого морского путешествия в исключительно привлекательных и льготных материально условиях и с широким маршрутом (означаю кое-что, главнейшее); Батум – Трапезунд – Александрия – Неаполь – Марсель; обратно – Константинополь. Друг мой Г. В. Соболевский, давший мне эту возможность, предложил мне использовать ее и для одного из моих друзей – Блока. Он должен был ответить – нет. Но и для меня весь этот план оказался мечтою. Всё было налажено – и всё рухнуло по самой простой и мелкой случайности. Но не во мне дело.

Дальше интересен отзыв А.А. Блока о своих двух книжках стихотворений для детей: Сказки и Круглый год . Обе вышли у Сытина в конце, кажется, 1912 года. Александр Александрович прислал их – впрочем, не мне, а моим детям. Я написал рецензию в газете.

К этому письму были приложены – от любящего автора – Восемь Стихотворений, отдельный оттиск из апрельской «Русской мысли» 1913 года; в их числе – послание ко мне – 1910 года. Все прекрасные стихотворения, из лучших истинно блоковских.

Вот это второе письмо.

«30 апреля 1913.

СПб. Офицерская д 7, кв. 21

Дорогой Юрий Никандрович!

Сейчас получил Ваше письмо и, несмотря на всю соблазнительность перспективы, которую Вы открываете, и, главное, на Ваше, драгоценное для меня, отношение ко мне, – должен сказать “нет”. Что делать, что как-то жизнь так слагается, что у нас с Л.Д. давно решено ехать летом (и притом именно в июне) к морю, купаться. Потом, среди лета, надо будет вернуться сюда. Всё определено заранее.

Спасибо и Соболевским за внимание. Не сердитесь на меня поезжайте один.

Заметку Вашу о моих детских книжках я вырезал и наклеил. Не очень-то эти книжки мне нравятся, я думаю, что не умею подходить к детям.

В “Русской Мысли” теперь Струве помогает Любовь Гуревич. Сообщаю Вам для сведения, не знаю, как Вы относитесь к ней.

Прошедшим сезоном, хоть он был и невеселый, я доволен. Все-таки, кое-что сделано, теперь дотягиваются последние дела.

До свидания, путешествуйте, крепко жму Вашу руку и низко кланяюсь Александре Павловне.

Ваш Ал. Блок».

Других писем ко мне Блока у меня нет налицо. Их был ряд за многие годы, но небольшой: мы большею частью оба жили в Петербурге. И характер их преимущественно – характер дружеской и короткой записки.

Если давать этим двум письмам общую характеристику, то, при всем различии (первое – острое, отчасти сказать, дружески-литературное; второе – интимно-мягкое, более домашнее) – оба они, по крайней мере для меня, светятся той же незабываемой улыбкой приятия жизни – улыбкой Блока.

<О СИМВОЛИЗМЕ БОРАТЫНСКОГО>. (письмо к Вяч. Иванову)

Тифлис. 29.III.912

Вячеслав дорогой!

Слушай:

L’Amor che move il sole e I’altre stelle.

L'Amor – сила движущая, вдохновительная, певучая, ею движутся:

ilsole – сила творящая, дающая свет, и цвет, и образ, живописующая; и –

l'altre stelle – силою, дающей свет, засвеченные – силы, дающие познание и правящие волей живущего.

И как Любовию движется солнце, так Солнцем воспламеняются – как и оно движимые любовью – Другие Звезды.

Одна из этих звезд – звезда Поэта.

Луч ее – слова его.

Если он поэт символический, то луч его звезды – слом его – преломляясь в призме чужой души, оставаясь лучом словом, – горит и радугой завета.

Когда поэт, как бы закрыв глаза, весь отдается певучей силе, он одного ждет от своих творений: dulcia sunto – и тогда слово его – песня и молитва.

Когда поэт, как бы не слыша – не слушая, широко раскрывает глаза свету, и цветам, и образам, служит, живописуя, сим творящей, он желает от своего творения, чтобы оно было ut pictura, – и тогда слово его – образ и заклинание.

Когда поэт, и видя, и слыша («Раскрылись вещие зеницы» – «Слух, раскрываясь, растет, как полуночный цветок») проникается силою, дающею познание, он жаждет своими творениями высказать в полноте тайну, им познаваемую, – и тогда слово его звучит песней и сияет образом, но хочет только – быть словом; оно – и молитва, и заклинание, но прежде всего – исповедание.

Если поэт – символический, то песней его другой воспоет свои молитвы, его образами выразит свои заклинания; его словами выскажет свое исповедание: тройное очарование .

Итак, соответственно трем основным силам – три стихии творчества; несомненно – три и несомненно – органически-различные.

Цель символизма – катарсис, освобождение души. Не его ли, как личность самоцельная, достиг вполне Гёте, он, перед загробною жизнью, по слову Боратынского –

Не о таком ли освобождении своем свидетельствует Боратынский? –

Здесь – вера в актуальное могущество искусства (болящий дух врачует, искупит заблужденье, укротит страсть) и вера – для себя, а рядом – для другого. Ср. пьесы: «Благословен святое возвестивший»; «На посев леса» (конец); «О мысль, тебе удел цветка». – Для Боратынского поэзия сама по себе есть согласное излияние души . Она может быть излита и при помощи певучей силы: песнопенье; ср.: «…голос мой незвонок» («Мой дар убог…»); ср.: «Бывало, отрок, звонким кликом…»; «Когда твой голос, о поэт, смерть в высших звуках остановит» (о Лермонтове). Может быть излита душа и при помощи силы творящей, живописующей:

<…>

(«Скульптор»)

Но для него, для Боратынского» поэт по преимуществу художник слова ; силами, данными ему, прежде всего силами мысли познающий – тяжко и трудно – тайну и о ней рассказывающий:

Он готов завидовать художникам – кумиротворцам и – певцам:

Для поэта слова перед мыслью – «как пред нагим мечом» – «бледнеет жизнь земная». – И одна «забота земная» остается для него – «сына фантазии», для него – «привычного гостя» на пире «неосязаемых властей». Но этой заботе дает «исполинский вид» только мечта поэта:

(«Толпе тревожный день приветен…»)

Как врата эти откроются для поэта? Поэт – пророк – «не в людском шуму» –

(«Бокал»)

Но пророк должен идти к людям («Символизм имеет дело с человеком») — и Боратынский жаждет «слушателя»:

(«На посев леса»)

Однако в действительной жизни он не находит, а только может себе представить и ярко изобразить среду, воспринимающую художества с тою же силой, с какою поэт его творит. Это было,

(Рифма)

Теперь же певец – «сам судия и подсудимый». Однако – истинная поэзия для него действенна:

Разрешает ее – «Гармонии таинственная власть».

А вот как Боратынский понимал гармонию и как к ней восходил: вот на человека –

(NB – «древний хаос» Тютчева)

(«Последняя смерть»)

(Череп)

(«Наслаждайтесь…»).

(«Благословен святое возвестивший…»)

(«В дни безграничных увлечений…»)

См. еще о гармонии: «В глуши лесов…» – «Звезда» – «А. А. Воейковой» – «Она» – «Лазурные очи» – «На смерть Гёте» – «Весна» – «Ахилл» – «Еще как патриарх» – «Молитва». Власть гармонии – таинственна:

(«Звезда»)

(«Она»)

(«А. А. Воейковой»)

(«Молитва»)

действенное значение поэзии.

И если бы Боратынский верил в душу, всецело его душе отвечающую по способности и силе восприятия его творений, то не только о своей душе сказал бы он:

Но – эта чистота и этот мир для другой души, если они – следствия истинного символического искусства, лежат уже вне его, т. к. символизм искусства лежит вне эстетических категорий. И певец, поскольку он выражает не личное, не свое, а – «старец нищий и слепой» — беседует с музою всенародной –

поскольку он… не поэт:

говорит ему Боратынский:

(«Что за звуки мимоходом…»)

(Как, однако, построить эстетику символического искусства, если символизм лежит вне эстетических категорий?)

Вот отрывочные примеры того, как Боратынский понимал и в отдельных чертах практически создавал поэзию как искусство символическое. Еще такие черты.

Будить в слушателе ощущения непередаваемые . Почти все лучшие стихи Боратынского таковы.

Вызывать чувство связи вещей, эмпирически разделенных . Простейшие примеры: «Рифма» и «На посев леса».

Слова – эхо иных звуков. Особенно чувствуется, например, в пьесах: «А. А. Воейковой» – «Своенравное прозванье…»– «Звезда» – «Буря» – «Она» – «Как много ты в немного дней…»– «Небо Италии» – «Недоносок» – «Рифма» – «Молитва» и др.

Творить малое великим : наглядные примеры – совсем по–разному: «Филида» – «Что за звуки мимоходом».

Эластичность образа, его внутренняя жизнеспособность .

Актуальная свобода . – Всё это есть в поэзии Боратынского, – не потому ли, что он, как художник – и певец, и живописец – пластик, и – тайновидец, правящий волею того, кто отдается ему?

Боратынский – поэт противочувствий, художник разлада, для него душа человеческая – «недоносок», витающий –

«чуждый земного края», но и — слабо слышащий «арф небесных отголосок». Мы слышали от Боратынского, что для него «отчизна давняя» человека — «стихийное смятение», тютчевский «древний хаос», «родимый». И как у Тютчева – сердце его бьется «на пороге как бы двойного бытия».

(«Дельвигу»)

удел наш, людской. Но мы, художники –

(«Благословен святое возвестивший…»)

Сияние — тьма.

Мысль – чувственное. («Всё мысль…»)

Надежда и волнение – безнадежность и покой («Две доли»).

Истина — «О юных днях слепое сожаленье» («Истина»).

Державный Рим – Призрак-обвинитель («Рим»).

Мир явный – мир мечты («Фея»).

Света шум – Тишина кладбища («Череп»).

Взоры друзей – Светлый взор звезды («Звезда»), Природы чин – Буря хляби морской.

Медленная отрава бытия – Зов к давно желанной брани («Буря»).

В живой радости – Тоска («Когда взойдет…»)

Эмпирей – Хаос («Последняя смерть»).

Мечта необъятная – Таинственная тоска («Она»), Поэтическая мечта – Посторонняя суета («Чудный град»). Небесные мечты – Откровенья преисподней («Бокал»), Легкокрылые грезы, дети волшебной тьмы – видения дня («Толпе тревожный день приветен…»). (NB. Недаром вообще антитеза – любимый ход мысли, любимый прием Боратынского). Художник разлада, поэт противочувствий находит согласие и строй в редкие моменты воспоминаний («Воспоминания», «Деревня», «Запустение»), спокойной любви («Она», «Лазурные очи», «Своенравное прозванье», «Когда, дитя…»), веры («Звезда», отрывок из поэмы «Вера и Неверие», «Имя», «Мой Элизий», «Мадонна», «Ахилл», «Молитва»), близости к природе («Деревня», «Водопад», «На смерть Гёте», «Весна, весна!»). – Пьесы пластические («Наяда», «Алкивиад», «Ропот», «Мудрец», «Еще как патриарх…»), свидетельствуя нам обретения художника, косвенно (особенно для Боратынского) говорят нам о достигнутой гармонии души человека. Но наиболее полной, наиболее ощутимой и прочной гармонией, наиболее полным жизненным примирением, наиболее стройным разрешением душевных противочувствий и умственного разлада – является творчество, художество не в себе самом (как утешение, отвлечение, услаждение), а как живая жизнь, часть жизни остальной, лежащая, как и она, вне критериев эстетических. Прежде всего такова роль искусства (и самого процесса творчества: NB пьеса «Скульптор») для души самого художника как человека:

(На смерть Гёте)

(Толпе тревожный день…)

Ср. «Здравствуй, отрок сладкогласный…» – «Скульптор» – «Бокал» – «Последний поэт».

Даже дети поэзии таинственных скорбей, но могучие («На посев леса»).

Благой результат прозрения художника в жизнь через совершенное и совершённое искусство – таков:

(«В дни безграничных увлечений…»)

Мысль о жизненном, житейском благе <…> разительно высказана в поэме «Мадонна». И как для проявления действенной силы художества нужен ему нехудожник воспринимающий, близок он или далек, на это указывает Боратынский в названной выше пьесе «Рифма». Также ср. выше:

Об этом слушателе-потомке говорит он еще:

(«Мой дар убог…»)

Ср. еще: «О мысль, тебе удел цветка…»

Как к явному следствию этих прозрений самосознание приходит к равнодушию высокому – поэта («В глуши лесов…»), к любви высокой – человека («Кн. Вяземскому — посвящение», «Сумерок»).

Таково то «необщее выраженье», какое мы видим на лице Музы Боратынского. Оно говорит нам, что

1) Боратынский – поэт символический;

2) Он сам сознавал себя таковым.

Не отзовешься ли на это, милый?

Твой Юрий Верховский

АВТОБИОГРАФИЯ

Родился я 23 мая ст. ст. 1878 г. в имении моего дела с материнской стороны М. П. Иванова сельце Гришневе Духовщинского уезда Смоленской губернии; но все детские и почти все юношеские годы провел в Смоленске, где отец мой был присяжным поверенным. Лето проводил всегда в деревне. В родительском доме были заложены основы тех вкусов и стремлений, которыми впоследствии определились основные линии моей жизни. Рос я в одинаковых условиях с моими братьями и сестрами; но оба брата (один старше меня, другой моложе) пошли со временем по другой дороге (химия, агрономия); обе сестры сделались художницами. Литература, музыка, отчасти живопись были, с тех пор как я себя помню, обычной, так сказать, атмосферой нашего дома. Классическая поэзия (Пушкин, Шекспир), классическая музыка (Глинка, Бетховен) – с тех пор вошли в меня. Но было, разумеется, и другое. С ранних лет узнал Щедрина и Свифта; попозже, но все-таки там же – Сологуба (в Северном Вестнике) и Метерлинка. В концертах переслушал тогдашних москвичей (Хохлов) и кое-кого из европейских (Рейзенауэр). Учился я сперва у матери (кроме того, француженки, немки, учителя музыки и рисования), потом поступил в Смоленскую классическую гимназию. Гимназия была весьма архаическая, учился я там очень плохо. Однако после, вспоминая, находил, что и там кое-чему выучился, хотя дополз только до пятого класса. Например, учитель словесности, несколько опустившийся и отсталый старый человек, С.П. Писарев, любил всё же литературу и старину, когда-то участвовал в трудах Общества Любителей Древней Письменности, много поработал для истории Смоленска и для устройства смоленского историко-археологического музея – и отчасти умел передавать ученикам свою любовь. После меня перевели в Ларинскую гимназию в Петербурге, где сперва я жил у дяди в Галерной Гавани, а потом тоже на Васильевском острове с тетушкой и старшим братом и сестрой. Ларинская гимназия на первых порах показалась мне прекрасной, но и потом, при всех ее недочетах, я продолжал любить ее. Вспомяну ровесников – В.В. Майкова, племянника поэта, редактировавшего сочинения Дельвига, и Н.М. Тупикова, автора словаря личных собственных имен (по древним памятникам). Еще в Смоленской гимназии успели завязаться первые дружеские связи – такие, которые не порвались. И тут встретились добрые, славные товарищи и друзья. Было молодое общение; были, как водится, разговоры и споры, и решение традиционных проклятых вопросов. Жили и литературой и музыкой. Одним из близких тогда товарищей моих был Ю.Д. Беляев. Когда кончал гимназию, узнал, что такое «прошлое»: целая полоса жизни отошла.

Со смертью отца вся семья перебралась в Петербург, на Васильевский остров. Смоленские связи стали ослабевать, ездили только на лето в деревню – еще несколько лет. В Университете я сразу пошел по своей линии – историко-филологической – и через два года (как тогда полагалось) без колебаний избрал Романо-Германское отделение – романский отдел – с тем, чтобы и новой русской литературой с толком заниматься впоследствии. Великим счастье считаю, что успел поучиться у Александра Николаевича Веселовского. Он был еще в полной силе своей, читал ряд курсов, вел занятия. Особенно вспоминаю курс его о Петрарке (тогда писалась работа: «Петрарка в поэтической исповеди canzoniere») и семинарий по провансальской поэзии. Другими учителями были его учени­ки. С Д. К. Петровым (помимо его курса испанской драмы) читал испанские романсы и Сервантеса. С Р. О. Ланге – Aucussin et Nicolete и Pererinage de Charlemagne; с А. О. Бирманом (у него на дому) Chanson de Roland. Итальянскому языку учился у Р. Лоренцони. Слушал курсы Ф. А. Брауна и у него занимался германистикой (готский язык). «Кандидатскую» работу писал у Веселовского по вульгарно-латинской поэзии – о вагантах или голиардах. Словом, плавал в старой западной словесности. По русской литературе слупил И. Н. Жданова, по истории – Н. И. Кареева и С. Ф. Платонова. Занятия у Ф. Ф. Зелинского (Ars Poetica Горация) и М. И. Ростовцева (Эпиграфика); исторический семинарий Г. В. Форстена (Philippe de Commines) и кружок историков и историков литературы под руководством А. С. Лаппо-Данилевского: из него потом вышел небольшой товарищеский кружок для обмена отчетами о текущей исторической литературе разных специальностей.

По окончании курса (1902) я был оставлен при университете А. Н. Веселовским, продолжал заниматься и видеться с ним, но не магистрировал: я уже переходил к истории новой русской литературы. Честью почитаю, что один из переведенных мною сонетов Петрарки включил он в свою классическую книгу. Западноевропейские литературные интересы поддерживались во мне и Неофилологическим обществом, душою которого (как и Романо-Германского отделения) был его основатель А. Н. Веселовский и которое тогда я жадно посещал. На долгое время отошел я от западноевропейской литературы после кончины А. Н. Веселовского. В поисках занятий с некоторым заработком и близких к кругу моих интересов я стал работать у академика К. Г. Залемана в Азиатском Музее – по разборке, описанию и каталогизации библиотеки академика А. А. Куника (1903). После кратковременной и неудачной попытки начать службу в Публичной Библиотеке, где несколько месяцев пробыл я «аспирантом» в отделении полиграфии и не ужился с покойным И. М. Болдаковым, я еще попытался служить и 1903—1904 г. пробыл библиотекарем Политехнического Института. Некоторая связь с Академией Наук, завязавшаяся еще при А. Н. Веселовском и начавшаяся с библиотеки, стала немного ближе уже без него. Сын его, А. А. Веселовский, передавая наследие отца Академии, собрал его учеников для предварительного обсуждения дела и рассмотрения оставшихся ученых материалов. Собрание поручило Д. К. Петрову и мне разборку и систематизацию рукописей покойного великого ученого. Затем при Академии Наук была образована Комиссия по изданию Сочинений А. Н. Веселовского под председательством академика А. А. Шахматова. Избранный ее секретарем, я работал месте с Д. К. Петровым, редактором серии Италия и Возрождение , над приготовлением ее к печати и провел корректуры трех томов: т. III, т. IV вып. 1 и т. IV вып. 2. – Занимаясь – уже давно – поэтами Пушкинской поры, я сосредоточился на Е. А. Боратынском. Моей работой заинтересовался покойный А. А. Шахматов. Всем памятна его необычайная отзывчивость, его бережная чуткость и деятельная готовность на помощь людям науки. Ему я обязан ученой командировкой, давшей основной материал для главной моей работы. Не могу не помянуть благодарной памятью нескольких исключительных лиц, с которыми судьба свела меня в эти две ученые поездки: большую радость давало мне и дальнейшее общение с ними. Это, прежде всего, в нечуждом мне и ранее Татеве (Смоленской губ.) В. А. Рачинская; затем в Казани и Казанской губернии О. А. Боратынская, урожденная Казем-Бек, З. Е. Геркен, урожденная Боратынская (дочь поэта) и А. Н. Боратынский (внук его); далее – в Маре (Тамбовской губ.) и в Тамбове – баронесса Е. А. Дельвиг (дочь поэта) и А. С. Боратынская – и М. А. Боратынский, генеолог и владелец архива; наконец – в Симбирске – Ю. Н. Языков. – Привезенные мною материалы были изданы Академией только в небольшой части (Татевский архив); архивы Казанский и Тамбовский ждут издания. – Вскоре по возвращении из второй ученой поездки я по предложению А. А. Шахматова вошел в качестве члена в состоявшую при Академии миссию по изданию Библиотеки Русских Писателей. Издание Боратынского тогда не было свободно (впоследствии оно перешло к М. Л. Гофману); по предложению покойного академика Н. А. Котляревского я взял на себя приготовление к печати сочинений бар. А. А. Дельвига, которое и закончил, проработав не один год. В свет, однако, издание не успело выйти. А впоследствии были открыты новые богатейшие материалы по Дельвигу (я успел только отчасти заняться ими. Незадолго до того, при деятельной помощи Н. А. Котляревского, мною была издана книга материалов по Дельвигу, в сопровождении маленьких исследований). Также вскоре после командировки были мною по предложению Б. Л. Модзалевского помешены две небольшие работы в издании Пушкин и его современники ; из них одна – прямой результат поездки. Из ранней научной работы, не связанной с Академией Наук, можно упомянуть о сотрудничестве в русском Биографическом Словаре (между прочим, биографии: С. А. Соболевского и В. С. Сопикова) и, мимоходом, о журнальных отчетах в записках Археологического Общества; из несколько позднейших – о книге Поэты Пушкинской поры , книге многострадальной, переходившей во время печатания от издательства к издательству. В продолжение этих странствий, прежде достижения благополучной пристани, она, в отсутствие составителя, утратила по пути сверстанные уже примечания, в которые была вложена главная работа.

Тем временем, рядом с академической, шла и литературная жизнь. Началась она для меня довольно рано. Был я на втором курсе университета, когда выступил впервые в печати 1 ноября ст. ст. 1899 года, в Вестнике Европы – двумя стихотворениями. Потом, помнится, в Мире Божием Ф. Д. Батюшков поместил мои переводы из Ленау и две-три рецензии (на перевод Шницлера и еще на что-то). Постепенно я начал печататься и входить в атмосферу текущей литературы и искусства. К 1900 году относится кратковременное знакомство с необыкновенным человеком – Иваном Коневским, незадолго до его катастрофической смерти. В начале поэтической деятельности большую роль сыграл для меня домашний наш кружок, в частности – близость с В. Г. Каратыгиным, с которым потом мы и породнились. Благодаря ему, я не выходил из сферы музыки, классической и новейшей, камерную музыку слушал дома в большом количестве. Рядом с музыкой культивировалась литература. Помню первые чтения Крыльев Кузмина и его музыку к Хождению Богородицы по мукам, к Городам, потом к Александрийским Песням . – Печатаюсь я давно, но никогда не печатался много. Сразу большое количество моих стихов было напечатано только в 1905 г. в альманахе, вышедшем из этого нашего кружка, собиравшегося у моего брата (я жил вместе с матерью и с семьею брата до своей женитьбы в 1903 г.). Этот альманах был Зеленый Сборник, вышедший 20 декабря 1904 г. Здесь, между прочим, впервые выступил в печати М. А. Кузмин. Из других участников назову рано умершего П. П. Конради, в котором созревал своеобразный беллетрист, и недавно скончавшегося оригинальнейшего самородка К. Ф. Жакова, профессора-языковеда, этнографа, философа, математика, поэта. Последствием выхода Зеленого Сборника, которым заинтересовался покойный В. Я. Брюсов, было приглашение М. А. Кузмина и меня в издательство Скорпион. В Весах напечатал я некролог А. Н. Веселовского и цикл стихов. Потом в Скорпионе вышла моя первая книга стихов (1908). Рецензии на Зеленый Сборник были написаны, помнится, Боцяновским (в Биржевых Ведомостях) и Острогорским (в Образовании). На первую мою книгу помню рецензию А. В. Тырковой в Речи, под заглавием: Поэт старого склада . Примерно к 1906 году относится начало дорогих мне отношений с ф. К. Сологубом и с Вячеславом Ивановым (вскоре после его приезда из-за границы), с А. М. Ремизовым и Г. И. Чулковым, с Ал. Н. Чеботаревской, наконец с А. А. Блоком. Целая полоса жизни связана с «башней» Вяч. Иванова и покойной Зиновьевой-Аннибал. Издательство «Оры», «Лимонарь» Ремизова, «Снежная Маска» Блока, первая книга Стихотворений незабвенного Валериана Бородаевского. В 1910 г. в «Орах» вышла вторая книга моих стихов. Помню зарождение Общества Ревнителей Художественного слова из бесед у Вяч. Иванова, начавшихся в небольшом кружке по инициативе молодежи, в частности Н. С. Гумилева, потом принявших широкие размеры и перенесенных в помещение редакции «Аполлона». В числе учредителей Общества были И. Ф. Анненский и Ф. Ф. Зелинский; памятным событием – параллельные доклады о символизме Вяч. Иванова и А. Блока; близко стояла к Обществу А. А. Ахматова. Это время отмечено дружбой с Н. В. Недоброво, так рано ушедшим, и уже не долгим, но многоценным знакомством с И. Ф. Анненским. Между прочим, характерна первая встреча с ним, задолго до того знакомства: в 1905 или 1906 году. Как окружной инспектор, он посетил мою лекцию (по литературе итальянского Возрождения) в Преображенской Новой Школе и после лекции, вместо официозных разговоров, беседовал со мной о недавно вышедшей книге по Возрождению.

В выпускном классе названной школы, основанной кружком учителей, начал я, в 1905 г., свою лекторскую деятельность. Потом я читал на частных курсах А. С. Черняева историю русской литературы (Поэты Пушкинской Поры); затем – ряд лекций на курсах общества «Маяк»; в то же время давал частные уроки, впрочем не много и не долго. Четыре года (1911-1915) я занимал кафедру западноевропейских литератур на частных высших женских курсах в Тифлисе, где вел занятия и по новой русской литературе. Здесь я принимал участие в художественно-литературном кружке «Икар»; напечатал несколько статей в газете Кавказское слово: Таинственная повесть (о Лермонтове); Памяти кн. А. И. Одоевского ; Крылов . – Тогда же в газете «День» поместил статью; Н. П. Огарев – поэт . Памятными событиями были приезды в Тифлис Ф. К. Сологуба и К. Д. Бальмонта. Там же перешло в близость мое знакомство с покойным философом В. Ф. Эрном. В эти годы на рождественских и летних каникулах я приезжал в Петербург.

После Тифлиса я зиму прожил в Москве, преподавал в двух женских учебных заведениях и читал эпизодический курс в Народном университете имени A. Л. Шанявского (1916). С этого времени сделалось близким знакомство мое с покойным и навсегда дорогим мне М. О. Гершензоном. Возвратясь в Петербург, я был вторично оставлен при университете профессором И. А. Шляпкиным по кафедре русской словесности. Получив стипендию, я всецело погрузился в подготовку тем для магистрантского экзамена, который и сдал весною и осенью 1917 г. После пробных лекций в факультете я был избран приват-доцентом по русской литературе, но пробыл им только весенний семестр 1918 г. Избранный весною профессором Пермского университета но кафедре новой русской литературы. я состоял им три года (1918-1921), из которых один (1919-1920) пробыл в Томске, вследствие эвакуации туда Пермского университета. Одновременно читал я лекции в Пермском, а потом и в Томском Институте Народного Образования. В Томске, кроме истории русской литературы, читал курс и вел семинарий по французской (История «Плеяды»). В 1921 г. я возвратился в Петербург и был восстановлен приват-доцентом, а затем был внештатным преподавателем Университета (1922– 1923), читал два специальных курса по русской литературе XVIII и XIX в. (Сумароков, Боратынский), потом, с упразднением внештатного преподавательства, был отчислен от Университета. Занимал кафедру русской литературы в Высшем Педагогическом Институте имени Н. А. Некрасова до закрытия Института (1921-1924). Одновременно (1921-1925) состоял научным сотрудником 1 разряда в Российском Институте Истории Искусств. – Переехав в Москву, состоял профессором Института Слова (1924-1925) до его закрытия и читал курс по истории итальянской литературы. Ныне состою профессором Литературных Курсов при Союзе Поэтов и членом Академии Художественных наук (с 1925 г.). Здесь мною были читаны доклады – в 1924-25 г.: Поэтика Валерия Брюсова (на публичном собрании в его память); К биографии и поэтике Боратынского (неизданные материалы); Ninfale Fiesolano Боккаччо (историко-литературное введение и отрывки из перевода). В 1925-26 г.: Архив Ивана Коневского (К истории раннего символизма). – Состою членом Общества Любителей Российской Словесности, Союза Писателей, Союза Поэтов (член правления) и Ассоциации имени А. Блока при Академии Художественных Наук (член президиума).

1926

ЛЕОНИД ГРОССМАН. ЮРИЙ ВЕРХОВСКИЙ

Высокая культура слова, поэзия, как звание и мудрость, стих, как сложная и изощренная система речи с испытанной 1000-летней традицией своих драгоценных ритмов и строф – вот что прежде всего выступает в сознании любителя русской поэзии при имени Юрия Верховского. Это поэт-эрудит, уверенно и тонко поставивший науку стиха на служение глубокому чувству и лирическому восприятию жизни — и в этом показавший свое подлинное лицо художника, близкого к жизни, к людям, к природе, к большим душевным переживаниям, пластично и законченно выраженным.

Превосходный знаток поэтов античности и Возрождения, Юрий Верховский шел к ним через русскую поэзию и жизнь. К своим прозрачным и светлым буколикам, идиллиям, элегиям и надписям он пришел от Державина, от Пушкина, от поэтов пушкинской поры, от чудесных лириков «серебряного века», которых превосходно изучил и полюбил углубленно и творчески. Они помогли ему выработать его сдержанный, медлительный, вдумчивый, но своеобразный, неповторимый и чарующий стих. Он не стремился ни к подражаниям, ни к стилизации; но он только любил русскую поэзию в ее глубинных лирических течениях и на свои заветные темы заговорил ее поэтическим языком, ее ритмом и образами. Он ответил своим голосом на ее великие напевы, новыми стихами, в которых звучали подчас бессмертные мотивы Пушкина, Боратынского, Тютчева, Фета. Мы найдем у него эпиграфы из Жуковского, Дельвига, Вяземского, одного из первых полузабытых русских элегиков – Нелединского-Мелецкого. У него есть целые циклы стихов, мелодически тонко перекликающихся с любимыми певцами, им самим озаглавленные – «Вариации на тему Пушкина», «Напевы Фета». Он иногда называет в своих строфах эти любимые образцы:

Нетрудно уловить школу Тютчева и Фета в таком лирическом раздумье раннего Верховского:

Схватившись в темном тяжком поединке,

Потусклую трепещущую страсть

Принудит песня властная упасть,

Мир замыкая в дышащей тростинке ,

Здесь по-новому оживает и «мыслящий тростник» Тютчева, и превосходная строфа Фета о творчестве:

Эти великие звучания и думы воспитали Верховского-поэта. Они вырастили его мелодический стих, классически четкий и как бы внутренне озаренный, полный какой-то застенчивой, сосредоточенной и пленительной правдивости – высшей художественной правды, своего неповторимою и верного видения мира. Как и его великие учителя, Верховский любит и по-своему, новыми чертами, запечатлевает любимые родные пейзажи, рисует заветный мир своей России. Сквозь высокую культуру античного стиха проступают знакомые и бесконечно близкие картины лесной и речной природы с ее просторами и закатами, с ее звонами и далями. Вчитываясь в эти простые и взволнованные затаенной влюбленностью строки, мы слышим, как «кричит коростель», чувствуем, как «влажно-душистые липы цветут», <…> слышим, как шумят родные хвойные леса, о которых чудесно говорит поэт:

В этом есть своя скрытая мудрость и своя глубокая любовь. Родина пробуждает песню:

Приведем два таких стихотворения, ибо лучшее изучение поэта это чтение его стихов, это звучащий голос его песни.

Рядом с такой античной элегией здесь звучит и другая – более простая и проникновенная, близкая к русскому романса к песням девушек, поэтическим и звенящим:

Так слагалась и звучала лирика Верховского, взращенная этой тишиной и просвещенностью среднерусских пейзажей, раскрывшая и в его поэзии эти «родные цветы»…

Но эта лирическая тональность не исключала грозовых мотивов – песен гнева и общего страдания. Годы Отечественной войны раскрыли в певце сельских эпиграмм, идиллий и элегий поэта-патриота, умеющего превратить свой стих в оружие. Привычные античные дистихи наполнялись новым боевым содержанием:

В 1943 году в Свердловске вышла книга стихов Юрия Верховского «Будет так». Это призыв к героизму и вера в победу. С огромной любовью вычерчивает поэт профили родных городов в дни великих испытаний. Это прежде всего – Москва, Свердловск с его Набережной Рабочей молодежи, Смоленск с изящным памятником Глинке, затемненный Ленинград… Но всех дороже Москва:

Во всех концах Родины поднимаются очертанья городов-героев. Они вдохновляют поэта на его военные песни. Они по-новому раскрывают ему смысл его искусства – поэзию в дни войны:

Огонь-слово

Тонко и сильно выражает это понимание поэзии стихотворение об оборонном металле. Оно называется «Мастер-художник».

<…>

Это особенно относится к искусству музыки. Мы находим о ней прекрасные строки у раннего Верховского:

Но в эпоху войны и это искусство перерождается:

<…>

Прекрасны стихи о народной песне:

Таковы мотивы Верховского в годы великого испытания его родины. Как они восполняют его облик и какую неожиданную силу раскрывают в нем! Различны его напевы, но едина и целостна его поэзия. Она многообразна – и полнозвучна. Это Россия в звоне ее листвы и в меди пушкинского стиха, в ее природе и в ее искусстве, в ее раздумьях и в ее подвиге. Она получила свое отражение, – великая страна с ее бескрайними просторами и героической историей – и в тонких акварелях этого тихого и задумчивого певца, который никогда не изменял ни своему призванию поэта, ни этой горячей любви к родной земле. Вот почему он неотъемлемо принадлежит к славной семье ее поэтов, к этому великому оркестру мировых симфоний, где звучит его завороженная свирель, неясная, негромкая и застенчивая, но немолчно поющая свою песню о любви к родине и ответно внушающая нам искреннюю любовь к этому сдержанному лирику, в котором мы чувствуем высшее и счастливейшее из званий – подлинного поэта. Именно таким все мы знаем и любим нашего дорогого Юрия Никандровича.

10.06.1953

ВЕРА КАЛМЫКОВА. «ТИХАЯ СУДЬБА» ЮРИЯ ВЕРХОВСКОГО

О Юрии Никандровиче Верховском (22. VI (4. VII) 1878 – 23. IX. 1956) нельзя сказать, будто его «забыли». Поэт-филолог, филолог-поэт – он хорошо знаком ученым, его творчество порой является предметом диссертационных исследований [8] и статей, в указателях к изданиям Блока, Брюсова, Кузмина и других современников обязательно встречается его фамилия, он непременно упоминается в солидных исследованиях по литературе рубежа XIX-XX вв. Неизменно внимание к нему как к корреспонденту, другу, приятелю тех же Блока, Кузмина, Вяч. Иванова, Ремизова…

М. Л. Гаспаров, чья роль в появлении этой книги будет в свой черед прояснена для читателя, заострял внимание на такой особенности поэтики Верховского, как сочетание символизма и классической традиции [9].

Н. А. Богомолов назвал его «одним из самых “классичных”» поэтов серебряного века [10].

Ю.М. Гельперин упомянул Верховского в числе ведущих «неоклассиков», пытавшихся примирить поэтические системы пушкинской поры и эпохи символизма [11].

Среди сравнительно недавних работ – доклад А. В. Лаврова «Дружеские послания Вячеслава Иванова и Юрия Верховского» на конференции «Вячеслав Иванов – Петербург – мировая культура» (Институт русской литературы РАН (Пушкинский Дом), СПб., 2002).

Однако и известным Верховского тоже не назовешь, главным образом потому, что у него никогда не было – и до сих пор нет – книги, необходимой любому поэту.

Разумеется, его стихи публиковались. Первый сборник вышел в «Скорпионе» в 1908, последний, пятый, – в Свердловске в 1943. В библиотеках, в собраниях библиофилов можно встретить если не все издания, то, во всяком случае, большинство из них. Но после 1943 года книг не было. Хотя попытки издать Верховского (сделав из него, елико возможно, «советского поэта») предпринимались: известно, что сборник его стихов в 1940-1950 гг. составляли Б. Л. Пастернак и Н. А. Павлович. «Мне было очень приятно подышать этой атмосферой совершенной чистоты и искренности, – писал Пастернак редактору Гослитиздата 12 марта 1946. – Одно выписывание начальных строк отобранного для Юрия Никандровича доставило мне поэтическое наслаждение, так эти строки самопроизвольно вырываются и так естественно ложатся» [12]. А к автору в то же составитель обращался так: «Ваш идеал очень чист и высок, и очень хороши стихотворения и строки, или лучше сказать течения и полосы, когда Вы к нему приближаетесь или достигаете его» [13].

Вероятно, сохранившийся среди бумаг А. Тарасенкова перечень стихов представлял собой некоторый (неизвестно, промежуточный или окончательный) вариант содержания сборника [14]:

1. Второе августа 1945 г.

2. Выводит четко…

3. Затемненный Ленинград

4. Скажи

5. Осенний ветер

6. Братья поэты

7. Симфония

8. Партизаны

9. Сталинград

10. Ржев

11. Посев леса

12. Две жизни

13. Приказ

14. Утешение товарищу

15. Бажову

16. Урал

17. Тишина

18. Как хорошо

19. Город громадный

20. Всходит ли ярко луна…

21. К молодежи

22. Письмо из Тагила

23. И нежного утра

24. У костра

25. Сокровищница

26. Прислушайся к заводскому гудку

27. Вместо мудрых врачеваний

28. Маша

29. Сестра

30. Седой Урал кует победу

31. Огонь

32. Вижу я немцев

33. Как гордиться нам

34. Стансы

35. Всплывает бедная луна

36. Что может быть верней работы

37. Безмятежные волненья

38. Когда смутишься духом

39. Старый лирник

40. Добродушие очень мило

41. Еще скажу тебе я…

42. Дева

43. Мороз трещит, а солнце

44. Побродив по другим краям

45. Вотще поэт

46. Памяти Брюсова

47. Октябрь

48. Сражающаяся Польша

49. Поток осенний просветлен

50. Привет вам, боевых друзей

51. Песня

52. Сердце как-то вдруг

53. 23 августа 1943 г.

54. Дон

55. На Ярославском шоссе

56. 19 сентября 1943

57. Смоленск родной

58. 24 сентября 1943

59. Киев

60. Новгород

61. 26 марта 1944

62. Я не хочу быть топки

63. Ужели я тот самый

64. Гамарджвеба – Победа

65. А. Тарковскому

66. Напиток новый сладок

67. Предвестье

68. Свердловску.

Попытка издания не удалась. Через некоторое время старый поэт умер; его бумаги были переданы в архивы. Часть стихов и материалов по истории русской литературы погибла еще во время войны. Некоторое количество было утеряно позже.

В 1960-1990-егг. поэзия Верховского изредка – и совсем по чуть-чуть – попадала к читателю. Публикаторы (Л. А. Озеров, знавший Верховского лично; В. Б. Муравьев, получивший его «в наследство» от своего учителя С. В. Шервинского; Е. А. Евтушенко, Е. В. Витковский) делали все возможное, чтобы оживить эту фигуру для «читателя». Увы, безуспешно…

Меж тем представлять Юрия Верховского «малым» поэтом Серебряного века значит совершать ошибку. Он был фигурой заметной, имел, как говорят сейчас, свою «нишу», никем более не занятую: тот самый «классический символизм», который современникам его казался «несовременным», а для потомков стал в его творчестве главной чертой. 27 мая 1914 г. М. О. Гершензон писал Верховскому:

«Я был рад оттиску Ваших милых для пеня эпиграмм, и рад Вашим прелестным рукописным стихам. По этому поводу мы вчера с Вяч. [Ивановым. – В. К. ] единогласно решили, что в таких личных обращениях Вы – первый лидер у нас. У Вас это выходит и тепло, и грациозно» (ОР РГБ. Ф 218, Собрание отдела рукописей, карт. 1262. Ед. хр. 10). «Незабвенно милый Михаил Осипович, сочувственный и строгий критик стихов моих, – писал Верховский Л В. Горнунгу уже в 1930-х гг., – в один из последних наших разговоров опять мне сказал, что мой поэтический род, где я вполне нахожу себя – идиллия; он думал, что идиллии и элегии, – но нет; и сквозь призму идиллии подойти к современности – вот моя поэтическая задача» [15].

Его послания невероятно трогали адресатов; так, например, был растроган Бальмонт обращенным к нему четверостишием:

С Верховским и с его поэтикой считались, хотя в дружеском кружке и посмеивались над его странностями, а в рецензиях и отзывах на стихи то указывали, как Ходасевич, на его «ученичество» у поэтов XIX в., то сетовали, как Блок, на «слабый нажим пера» при «удивительно верном чертеже». Но тот же Блок, не принимавший творчества членов «Цеха поэтов», принимался после них читать «сухого, чопорного “пушкиньянца" Верховского» [16].

Первая книга Верховского вышла в «Скорпионе», а вторая в «Орах»: оба символистских вождя – и московский, и петербургский, – при всей кажущейся безоблачности их отношений в то время, видимо, уже тогда начинавшие ревновать друг друга к Вечности, не могли пройти мимо такого поэта. При этом Иванов «отдал» Брюсову Верховского для первой книги – наверное, потому, что понимал, насколько это стратегически правильный ход. 9 января 1907 г. Иванов писал Брюсову: «Едет в Москву Юрий Верховский – показать тебе свой составленный сборник. При составлении его он пользовался моими советами. Желаю ему доброго успеха в “Скорпионе”. Ясно вижу в этой будущей книге индивидуальность поэта, ибо он, конечно, поэт и имеет индивидуальность. “Тени ночные” правильнее, быть может, было бы назвать “Полутенями”. Как poete des penombres[17], он играет на полутонах и ассонансах. Здесь и преимущественная заслуга его в области техники. Притом, несомненно, истинный лирик. Много поисков, много и обретений; значительное разнообразие, – но настоящее мастерство еще далеко не везде, и почти везде какая-то вялость и (подчас приятная!) бледность, зато истинная, хоть и несколько флегматическая лирика. И если бы нужно было составить томик его carmina selecta [18], это был бы превосходный томик. Но чтобы раскрыться ему в его многообразии и как он того заслуживает, необходимо, по-моему, дать не менее полсотни его лирических вещей и, кроме того, его подражания, среди которых есть и перлы, как “Романсы о Вилламедьяне”. Представить его так – по силам “Скорпиону” и задача необходимая с точки зрения историка литературы»[19].

Впоследствии Брюсов назовет поэзию Верховского в числе главных своих поэтических открытий – вместе с Ал. Добролюбовым, Коневским, Белым, Блоком, Гумилевым, Анненским, Городецким, Кузминым: «Скольких истинных поэтов я первый “представил” читателям! Я горжусь этой стороной своей деятельности. <…> Я “разыскал” М. Кузмина, тогда никому не известного участника “Зеленого сборника”, и ввел его в “Весы” и “Скорпион”. То же самое я сделал для его сотоварища Верховского» [20].

Собственно, Брюсов не кривил душой – ему, прочитывавшему чуть ли не все книги стихов, выходившие в России, и скрупулезно отделявшему злаки от плевел, был и до инициатив Иванова знаком «Зеленый сборник», после которого выделенные им Кузмин и Верховский стали сотрудниками «Весов»: «Верховский и Кузмин могут быть полезны как работники в разных отношениях» [21].

Заметно, что, любя, боготворя Блока, Верховский строит свою поэтику (вряд ли осознанно) по «брюсовской» модели. Ему были свойственны тщательность в отделке стихов – и стремление работать над стихом, так забавлявшее Андрея Белого, посещавшего ивановскую «башню»: «Чай подавался не ранее полночи; до – разговоры отдельные в “логовах” разъединенных; в оранжевой комнате у Вячеслава, бывало, совет Петербургского религиозно-философского общества; или отдельно заходят: Аггеев, Юрий Верховский, Д. В. Философов, С. П. Каблуков <…>; иль сидит с Вячеславом приехавший в Питер Шестов или Юрий Верховский, входящий с написанным им сонетом с такой же железною необходимостью, как восходящее солнце: изо дня в день» [22].

«Пушкиньянство» Верховского – некоторый культурный жест, быть может, даже – если этичен «перевод» явлений одной культуры на язык – своего рода «акция». Пока не найдено свидетельств тому, что этого «поэта старого склада» задевали, скажем, намеки Гумилева на его недостаточную одаренность, так сказать, компенсируемую трудолюбием. Находясь, с одной стороны, под крылом символизма, а с другой – все-таки не совсем в его русле, стоя вне групп, следуя своей линии в литературе, никакой автор не может не понимать, что рано или поздно получит такого рода упрек – со стороны главы школы, стремящегося как можно больше расширить круг своих адептов и в меру сил преодолевающего символизм …

Но дело не только в этом. «Золотой» век русской культуры был слишком близок к «серебряному»; модернисты слишком стремились дистанцироваться от предшественников; литературное «вчера» казалось им еще слишком живым, чтобы его можно было безболезненно и спокойно проецировать в «сегодня». Почти сто лет спустя их «встречи» , а точнее битвы с прошлым для нас, разумеется, уже не так актуальны – они тоже история. И мы теперь имеем возможность читать стихи , просто читать, не вычитывая из них ради оценки приметы «чуждой» или «созвучной» поэтики: мы делаем это в целях иных.

Русский символизм без Верховского неполон, а представления о литературном процессе искажены. Не следует игнорировать и более позднего, преодолевшего символизм Верховского; его поэзия существовала в контексте 1930-х, вступая в диалогические отношения с творчеством современников; достаточно указать на его мало документированное, но всё же несомненное знакомство с Арсением Тарковским, в юности, как известно, увлекавшимся античностью…

Первая книга Верховского изобличает тонкого и вдумчивого поэта-символиста . Но «чопорному пушкиньянцу» тоже был, как акмеистам или имажинистам, свойственен некий радикализм. Однако это был радикализм особого толка классического или, точнее, «неоклассического», Уже в «Разных стихотворениях» намечается, а в «Идиллиях и элегиях» становится очевидным изменение поэтики.

Долгое время неоклассицизм в русской литературе почти не изучался; исключение составляли лишь тезисы доклада Ю. М. Гельперина, опубликованные в 1971 г. в одном из тартуских сборников. Меж тем для отечественной словесности Нового времени, возникшей, как известно, но мановению Петра I, неоклассицизм явился одним из исходных принципов: так называемое «прелагагельное направление», составившее основу нашей литературы XVIII в. до появления корпуса оригинальных произведений (очень многие из которых также имели центонную природу ), передавало русскому читателю высокие образцы древней и новой словесности, возникшей во времена Горация или Шекспира. В каком-то смысле «неоклассиками» являлись и Ломоносов, и даже Державин, не говоря уже о Батюшкове, Пушкине, Дельвиге, Майкове, Фете. Впоследствии эта эстетика привлекла символистов и их наследников.

«Классическую розу» жаждали взрастить на снегах, побудить ее стебли виться на опорах «забавного русского слога», наконец, чуть позже, привить «к советскому дичку». Темы и мотивы не только античной литературы, но и Возрождения, а позже и европейского классицизма использовались в оригинальных сочинениях наших писателей и существовали там так же естественно, как если бы были впервые созданы не Катуллом, Эзопом и Мольером, а Дельвигом, Брюсовым, Н. Н. Захаровым-Мэнским или Мандельштамом. Однако для «чистых» символистов или акмеистов неоклассицистические приемы служили лишь элементом поэтики. Те же авторы, кто мыслил себя вне групп (Кузмин, Ходасевич, Садовской, Верховский), на определенном этапе соизмеряли свои эстетические установки преимущественно с этим направлением.

В неоклассицизме – вольно или невольно – присутствовал некий «охранительный» элемент: исповедовавшие его принципы на рубеже XIX-ХХ вв. осознанно или неосознанно противопоставляли себя модернизму и авангарду. Это неслучайно: неоклассицизм и возник, когда символизм пришел к кризису, а у его представителей обострилось ощущение «конца культуры» и страх перед ближайшей, как порой казалось, перспективой ее полного исчезновения. Ответом на все эти настроения стал своеобразный «культуроцентризм», идея самоценности культуры. Выполняя своего рода «охранные» функции по отношению к культуре, неоклассицизм стремился не просто консервировать те или иные черты прежних стилей, но и воспроизводить их как вечные общечеловеческие ценности, при этом выражая лирические настроения и переживания личности. Самой «надежной» представлялась, разумеется, «проверенная временем» античная традиция, способная, как показала многовековая художественная практика, оплодотворять различные историко-культурные эпохи. Но круг «классиков» с годами расширялся, и к 1910-м гг. включал в себя не только Державина или Пушкина, но и Тютчева и Фета. Вслед за Гегелем русские неоклассики рубежа XIX-ХХ вв. понимали произведение литературы как «покоящееся равновесие всех частей» [23], при котором достигается соразмерность объективного и субъективного начал в искусстве, простота, величие и ясность. Недаром в одной из самых популярных статей 1910-х – кстати, написанной Михаилом Кузминым, близким приятелем Верховского, – говорилось «о прекрасной ясности» .

Черты неоклассицизма были присущи членам «Цеха постов» и «Нового общества поэтов» («Общества поэтов» или «Физы»), в состав которого входили Ахматова, Верховский, Георгий Иванов, Р. Ивнев, А. А. Кондратьев, Мандельштам, Моравская, Недоброво (бывший фактически основателем и руководителем объединения), Пяст, Садовской, А. А. Смирнов, Томашевский и другие. Как одно из теоретических оснований Нового общества, неоклассицизм явился стилистическим явлением, объединившим поэтов разных направлений и примирившим их острые разногласия. При этом никакого «манифеста неоклассицизма» не существовало и даже не мыслилось; существовала лишь тенденция, заметная, но – намеренно или случайно – не артикулированная. Важна связь «неоклассиков» с журналом «Аполлон».

Неоклассицизм в поэтике 1910-х гг. основывался на использовании стихотворных форм (напр., жанров: элегия, идиллия и других; ритмов и метров), тем, мотивов, образов классической (как уже показано, в расширительном понимании) поэзии. Такие формы представлялись наиболее совершенными орудиями для выражения в стихе современных проблем. Поэтика античной литературы обсуждалась на заседаниях Общества ревнителей художественного слова. Так, заседание 5 апреля 1916 Общество «посвятило вопросу о применении в русском стихосложении античных метров» [24]. Вяч. Иванов назвал свое издательство не как-нибудь, а «Оры», и в 1909 г. выпустил книгу Валериана Бородаевского «Стихотворения. Элегии, оды, идиллии». Вышедшая в 1910 г. как бы «в ответ» и привлекшая внимание читающей публики вторая книга Верховского, одного из наиболее последовательных неоклассиков, называлась «Идиллии и элегии».

Существовал, наконец, еще один аспект – важный для Верховского как, пожалуй, ни для кого другого: «…Реставрация классической поэтики была одним из способов реставрации определенного стиля жизни и мышления, который рассматривался как воплощение простоты и гармонической цельности» [25]. Верховский, больной эпилепсией, постоянно нуждался в поддержке «стиля жизни и мышления», в существовании камертона, возвращающего душевной жизни простоту, ясность, цельность, словом «строй» (очень важное понятие в его поэзии и эстетике: недаром к одному из стихотворений он поставил эпиграфом чуть искаженную строку Тютчева: «его душа возвысилась до строю»). М. Л. Гаспаров говорил по этому поводу, что, по-видимому, лучшего средства для Верховского не существовало…

Михаил Леонович Гаспаров, любивший и понимавший поэзию Верховского, в разговорах о нем особо отмечал «малозаметные стиховые эксперименты», которые поэт ставил едва ли не в каждом своем произведении. Собственно, эти новации не всегда были «малозаметны». Часть из них (ассонансы, вольные размеры традиционного типа, полиметрию, антисимметричные и антиклаузульные строфы) Гаспаров разбирает в своей книге «Русские стихи 1890-х – 1925-го годов в комментариях». Но были и другие.

Свои собственные отношения с литературным языком, свой поэтический идиолект Верховский начинает выстраивать с самой первой книги. Он пробует верлибр – ситуация, мягко говоря, не широко распространенная в его время («Светит месяц…»); демонстрирует эффект «стихового дыхания», трансформируя трехстопный амфибрахий с рифмовкой второго и четвертого стихов в двустишия четко рифмованного шестистопника с цезурой посредине («Над мирно угасшим закатом…»); играет с «твердой формой» сонета, укорачивая строку с женской рифмой всего на один слог, за счет чего создается нечто вроде рифменного эха: зал/е-зеркал-сверкал-дал/е («Я видел сон: в пустом огромном зале…Поэтические жанры в его творчестве, не теряя «узнаваемости», преображаются: так, эпиграммы, элегии и даже наиболее выдержанные идиллии наполняются – за счет внесения новых красок – новыми эмоциями, утонченными, передающими самоощущение человека «конца века» (как тут не вспомнить Брюсова, писавшего, что такое невозможно).

На протяжении всей творческой жизни особое место в поэзии Верховского занимают дружеские послания и – чуть позже – «стихи на случай». Чаще всего перед нами – серьезные произведения; реже – пародийные, как, например, вот такое:

Или полные само иронии, как обращенное к Л. В. Горнунгу и написанное в Гурзуфе, в санатории:

Или милые пустяки, в буквальном смысле «ни о чем»:

Нетрудно заметить, что большинство стихотворений Верховского обращено к кому– или чему-либо (солнцу, нифмам, другу, учителю…): это явление может быть названо, по аналогии с творчеством Мандельштама, «поэтикой обращенности» [29]. «Собеседник», «ты» необходим поэту едва ли не более, чем четкое, определенное лирическое «я»; «случайные», дежурные строки (кто, действительно, не сочинял стишки на именины!) превращаются в искусство, потому что любое событие – встреча, именины, опоздание – рассматривается как значащее — и значительное .

(«У ручья»)

«Чаше вспоминай», хотя бы мы никогда не увиделись больше; не выпускай и! сознания, цепко держи в памяти любую, пусть странную, пусть случайную встречу с миром ведь это один и < способов «говорить с бессмертьем». И тогда тебе откроется возможность постигать смысл бытия иных, незнакомых тебе существ. Так в «Светлом озере» тот же путник, вглядевшись в водную гладь, увидит отражение не только своего лица :

Игра с «внутренним моноритмом» ямба, при которой в каждой шестистишной строфе четыре мужских рифмы следуют подряд благодаря чему создается эффект единой строки, разбитой звуком на четыре части («Посеребренный лук Диана…»). Или – формальное отсутствие рифмовки, компенсируемое сплошным потоком изощренных ассонансов – город-горд, масок-ласк («Город»). Или – использование «бедных» («Дождь идет. Как черно за окном!»), порой даже грамматически обусловленных рифм («благостными тягостными») и оживление их за счет зеркальной рифмовки («Конец марта»). Или – редчайшее сочетание дактилической и гипердактилической рифмы в трехстопном хорее («Истома»).

Поэт может сознательно построить всё стихотворение на чистых, с полным совпадением околоударных согласных, консонансах («Усталость»), или на системном нарушении альтернанса («Глаза – лиловые фиалки…»), или на разностопности, причем не одно стихотворение, а целый цикл («Милый рыцарь»). Стилизовать «напевы» Пушкина, Фета, Боратынского, Вяземского – не во имя стилизации как таковой, а в знак особого отношения к адресату стихотворения: лучший способ выказать человеку свое расположение – заговорить на его языке. Порой «тютчевские» и, скажем, «брюсовские» элементы соседствуют (на сей раз всё же вряд ли сознательно) в одном стихотворении («Когда я в августе, в закатный час, иду…»). Чужие строки могут быть вставлены в свое стихотворение – также во имя длящегося поэтического диалога…

Особое внимание следует обратить на графику строк стихотворений Верховского. Едва ли Маяковский впоследствии был более внимателен к своим «лесенкам»! Видимо, таким образом Верховский стремится объединить визуальное впечатление с музыкой, мелодикой стиха. Некоторые современники считали, что это ему удается; в письме Анны Александровны Веселовской от 17 июля 1910 г. важны слова, сказанные об «Идиллиях и элегиях Юрия Верховского»: «с внешней стороны – и изящество, и выдержанность стиля не оставляют желать ничего лучшего; что касается внутреннего содержания, то, как я и всегда Вам твердила, стихи Ваши чрезвычайно выигрывают, когда читаешь их черные по белому, а не внемлешь загробной декламации» [30]. О «внешней стороне» в сочетании с «внутренним содержанием», со смыслом написанного, поэт неоднократно писал Брюсову еще раньше, в пору подготовки предыдущей книги в «Скорпионе». В письме от 20 апреля 1908 г. читаем: « <…> Возможная внешность книги представляется мне теперь иначе, чем вначале Мне бы очень хотелось, чтобы книга имела вид несколько старинный. вроде “Трудов и дней”, с такой же приблизительно обложкой, что подходит к ее названию <.. .> Я хочу проявить себя в этой книге с разных сторон. Поэтому удержал из первоначального плана то, что мне кажется существенным…, и большую часть сборника наполнил новыми вещами, причем в основе первой части нежит несколько циклов различного характера, а сонеты второй, собственно, распадается на два отдела. <…> Циклы мои имеют, большею частью, органический характер, а целиком я ни одного не мог отбросить (внешним образом оставлены, кажется, только “Тени”…) <…>» [31].

Соединение «стиховеда и стихотворца» в одном лице для рубежа XIX-XX вв. типично; собственно, в то время формировались условия для позднейшей профессионализации писательского труда, чуть позже, в 1920-е гг., закономерно вылившейся в создание учебного заведения, где желавших учили «на поэтов и прозаиков». В символистской среде никому в голову не приходило упрекать собрата в стремлении «поверить алгеброй гармонию»; «филологическая поэзия» (словосочетание, ставшее во второй половине XX столетия чуть ли не оскорбительным) была в кругу Иванова, Блока. Брюсова естественным, органичным явлением. Об этом, собственно, много позже и написал Верховский в шутливом шестистишии, отмечая изменение культурной ситуации:

По поводу этого стихотворения Владимир Борисович Муравьев писал: «Законы психологии творчества одни и те же дня поэтов всех времен. Поэтому Верховский-поэт имел счастливую возможность использовать наблюдения над собой, над своим поэтическим опытом при изучении творчества писателей прошлого и проникнуть в их творческую лабораторию глубже, чем исследователь, не имеющий творческого поэтического опыта. А научное знание истории литературы открывало ему общие закономерности ее развития, широкую панораму, в которой предшественники и современники видны в их истинном облике, в истинных размерах и истинных связях с прошлым и будущим. Потому-то так проницательны, оригинальны и верны его характеристики, например, поэтов пушкинской поры. Историко-литературные работы Верховского примыкают к подобным работам Брюсова и Блока, и, если обратиться к их истокам в русской традиции, Пушкина» [32].

Собственно, гармоническое соединение творческого и научного начал в пределах одной личности было для поэта – вполне, думается, осознанно – стремлением примирить два способа мышления, в течение XX в. постепенно осознававшиеся как противоположные: «…Ключевский сказал, что мы теперь мыслим отвлеченными понятиями, а предки наши мыслили группами ассоциированных представлений ; это — чисто художественное мышление, и оно обновляется в том устремлении беллетристики…» [33].

Занимаясь художественным переводом, Верховский осмысливает культурный контекст произведения, каждый раз реконструирует историко-литературные обстоятельства, в которых оно органично бытовало в момент создания, и выстраивает ситуацию, при которой возможно его печатание в XX в.: «<…> Относительно поэм Бокаччо дело мне представляется в таком виде, пишет он М. В. Сабаш­никову) – Первый период его деятельности представлен несамостоятельной поэмой Филострато . Второй – “иносказанием в форме пасторали” (по Веселовскому) – Амето – и Любовным Видением , своего рода “божественной комедией” – то и другое в строфах дантовской терцины. Третий период – “выход к свободному творчеству” – попытка классического эпоса Тезеида и идиллия Нимфы Фьезоле – “поэтическое сплочение античного и средневекового” – то и другое а форме октавы. <…> Из третьего периода Тезеида важна исторически, но художественно несколько растянута и тяжела – загромождена воспоминаниями античности, мифологией, перечнями имен и т. п. Не знаю, можно ли было бы решиться на сокращения и – с другой стороны – не был ли бы тяжел перевод без сокращений, тем более, что поэма обнимает более трех тысяч октав. – Я остановился бы на прекрасной идиллии Нимфы Фьезоле.

<…> Что касается антологии французских лириков, то общий мой план такой, чтобы представить в лирике путь французской поэзии от Возрождения к Классицизму. Вехи – Маро, Роне ар. Малерб. В этой связи XVII век органически соединен с XVI. Однако по специфическому характеру поэзии того и другого они сильно разнятся друг от друга. Подумав, я полагаю, что было бы лучше не соединять их в одной книге, тем более, что материала должно с избытком хватить и на два выпуска. Во главе второго мог бы стоять Малерб, как прямой родоначальник французского классицизма» [34].

Всё же Верховский, в отличие от современников, являлся и преподавателем истории литературы, и ученым академического склада. Вероятно, в этом – еще одна причина выбора (если это было сколь-нибудь сознательным «выбором», а не чистой потребностью души) или, скорее, с этим связана его склонность к неоклассицизму среди множества других возможных поэтик. При этом он вовсе не отказывался от пресловутых «новых форм», искал, пробовал, порою применяя приемы, смелые и для его времени; и одновременно – обращался к прошлому, приближая его к современности. По поводу книги «Томны эхи», сборника лирики XVIII в., выпущенной издательством «Пантеон», Верховский писал: «Нежным отголоском душевных переживаний этого своеобычного века – торжественного и влюбленного, чувственного и чувствительного – является музыка его любовно-лирической поэзии. <…> …поблекнув, она всё же для нас не умерла и даже стала как бы еще душистее. Всё, что нужно принять, чтобы почувствовать непосредственно благоухание любовной поэзии времен Елизаветы и Екатерины – это ее язык, порою обветшалый для нас, порою, может быть, еще неловкий в своеобразной прелести. Эти стихи по большей части – песни, трогательные и простодушные. . .» [35].

Творчество Верховского – замечательное и в буквальном смысле непаханое поле для стиховеда, который, без сомнения, сумеет оценить, проанализировать и показать, как тончайшие приемы ремесла, мастерства превращались в столь же изысканные оттенки смысла и эмоций. Но есть еще одна особенность. Нет, наверное, в нашей литературе другого поэта, который сумел бы запечатлеть в стихотворной речи некоторый способ говорения, не столько существующий главенствующий, сколько идеальный для той или иной эпохи. Оставаясь собой, верный избранной классической просодии, он, тем не менее, создает в первых трех книгах речевой портрет поэта-интеллектуала, а в «Солнце в заточении» – пореволюционную языковую личность.

Неслучайно произведения 1930-х сплошь и рядом тяготеют к эстетике городского романса. «Только вечер настанет росистый…» или «Ты вновь предо мною стоишь, как бывало…» так и слышатся в исполнении Обуховой… После элегий и идиллий, перед гекзаметром 1940-х эта просодия выглядит загадочной – и по-своему завораживает

Верховский, сотрудник Института живого слова, – конечно, речевик , при всей своей «книжности».

В «Будет так» дан строй речи человека, всей русской культурой подготовленного к борьбе с фашизмом. «Смоленск родной» кажется совершенным речевым выражением страсти к победе.

Эта страсть поражает. Парадоксально, но, кажется, война оказалась фактором, примирившим Верховского с советской властью (хотя своего неприятия он нигде не высказывал, во всяком случае, письменно). Но вот что интересно: до 1941 г. подавляющее большинство его стихотворений подписаны двойной датой – по старому и по новому стилю. В военные годы двойная датировка исчезает. Поэт из межеумочья, зыбкого существования между двумя историями возвращается в одно время – в свое время. Порой такие мелочи, как дата, кричат громче бурь…

А с другой стороны, кто еще из поэтов, кроме «тишайшего», незлобивого Верховского, мог в 1922 позволить себе опубликовать два таких стихотворения, как «Распятому Христу» (перевод хрестоматийного образца ранней мексиканской поэзии) и «Люблю я, русский, русского Христа…»? Ни в одной из трех предыдущих книг нет примет особенной религиозности их автора. И вдруг – явно христианская образность. Откуда она? Не от общей ли охранительной страсти его поэзии?

Границы своего поэтического мира Верховский очертил уже в «Разных стихотворениях», причем с завидной для «начинающего» определенностью; услышать мир через звуки поэтического языка, увидеть его с помощью звуковой оптики , построить свое мироздание не с помощью темы, не посредством увлекательного рассказа об изысканных душевных переживаниях или экзотике дальних стран, а лишь созвучиями и ассонансами – такого, пожалуй, и в ту пору никто не делал:

…………………………………

(«Тени»)

Одна из главных черт поэзии Верховского – плотская осязаемость, ощутимая материальность каждого словесного построения. «Тайны созвучья» – не только красивая метафора, но и смысловой лейтмотив. Придать служебному приему определенность высказывания, сделать «служебное» значимым, по сути, предельно сблизить содержание и форму – снова нельзя сказать, что это простая и частая в истории поэзии задача.

О том, какое место занимало поэтическое творчество в жизни Верховского, свидетельствует его дневник 1903-1905 гг. [36] Здесь приводятся выдержки из него (информацию об упомянутых лицах см. в Примечаниях или ниже в сносках).

«31.Х. 1903. СПб. Написал вчера о золотом имени на лепестках лилии и пр. Обыкновенно мне и мысль, и форма приходят в голову, кажется, нераздельно. Иногда иначе.

Сонет с созвучиями, а не с рифмами… <говорят, что> производит впечатление белого стиха. Не думаю. М. б. созвучия нужно выбирать более полнее. <.. > Пожалуй, можно вдаться в каламбурность. Но где же граница? Конечно, сонет – не сонет итальянский.

<…>

Да, я всё просматриваю мои прежние, старые невыполненные планы стихов. Взгляд, конечно, уже другой. Теперь уж я ушел, кажется, от всего этого. Оттого и написал:

Давно, во власти лунной ночи…

Также и лилию. Не знаю, выполнится ли когда-нибудь сюита в память Боратынского.

Да, теперь меня так и несет.

Вечером. Сегодня пятница. Переписал Осень . В понедельник надо идти к Вейнбергу [37]. Был у него две недели тому назад. Он отнесся ко мне очень любезно и без записки Брауна. О ней я вспомнил только среди разговора. О переводах, о Ленау, обещал содействие. О журналах. Он теперь в сношениях только с тремя: Мир Божий, Русское Богатство и Вестник Европы. Еще Нива. “Да больше, собственно, у нас и нет журналов”. Был очень прост, говорил спокойно и благодушно и с некоторой стариковской гордостью. Мы, мол, это всё знаем, видели. – Стихами не проживешь, да и вообще литературным трудом прожить трудно. Советовал на стихи не рассчитывать. Разумеется, о научных занятиях переводами: с самого начала лучше не разбрасываться – и проч. Предложил написать фельетон об Альфиери [38], обещал послать в Русские Ведомости. Кроме них имеет дело только с Новостями. – Ни в Публичной Библиотеке, ни в книжных магазинах, ни в Университете до последних дней ничего не нашел юбилейного, да и вообще об Альфиери.

3. XI. Вейнбергу передал свои оригинальные стишки – в стиле пушкинской школы (не совсем точно). – “Т. е. как в стиле?” – Не подражание, а… etc. Какое значение? – Вейнберг, кажется, понял меня более “полемически”, чем я хотел. Мне бы не хотелось, чтоб мои стишки пошли в ход назло Брюсову и пр.

Веселовский в докладе – сказал, между прочим, что Несмеяна – имя, придуманное для передачи чужого имени захожего сказания, что оно по своей форме не может быть русским. Почему?

5. XI. У меня накопилось зараз черт знает сколько дел:

1. Кончать – т. е. писать – биографию Соболевского.

2. Начинать биографию Слепцова.

3. Спешить со множеством биографий для Павлова-Сильванского [39].

4. Фельетон об Альфиери.

5. Рецензия для Мира Божьего. Главное – о смерти Тентажиля.

6. Рецензия о брошюре: Научная деятельность Кирпичникова [40] – для Журнала Министерства Народного Просвещения – по предложению Батюшкова.

6. XI. …Кузмин был и днем, и вечером… .Он читал – продолжение своего либретто [41] – полторы картины: в шатре во время битвы (сцена заканчивается смертью Пьетро да Винчи) и — в монастыре, приход Асторро. По-прежнему ярко и интересно.

7. XI. Вчера перевел стихи из П. Верлена. Не очень близко. Особенно жаль, что не удалось передать:

…се paysage bleme

Tu sera bleme Toi-meme…[42]

Кажется Верлен – один из непереводимых поэтов, если вообще есть переводимые.

8. XI. Вечером отправился… к Кузмину. Он именинник. Написал музыку на моего Коршуна. В общем мне нравится. Хорош конец.

О середине согласен…: она органически будто не слита с целым, есть и некоторые шероховатости в одном месте… Но целое хорошо и, по-моему, лучше Нарцисса.

<…> У Кузмина. <…> Михаил Алексеевич пел русские песни из сборников Балакирева, Лядова, Римского-Корсакова. Очень хороши.

Пел он еще шекспировские сонеты, я слышал в первый раз. Все лучше первого, который в общем все-таки хорош.

Мне хочется написать сонеты «на мотив» этой сюиты. Кузмин мне переведет точно, и я попытаюсь.

Читал Верлена.

13. XI. Вчера было страшное наводнение (11S ф.) – самое сильное после 1824 г. (тогда было 13S ф.). Ужасная вещь. Мы уже начали перебираться в следующий этаж. Говорят, по нашей линии ездили на лодках. В Гавани в некоторых домах вода в первом этаже доходила до потолка. Страшное несчастие.

<…>

В понедельник был у Вейнберга. Он опять извинялся: не все стишки успел прочесть. В общем – одобряет. “Не могу – говорит – сказать, чтобы был именно талант . Но безусловно солидные стихи ”. Вот его отзыв. Обещал передать в Вестник Европы, отметив стихи, по его мнению лучшие и тогда написать мне. Когда это будет, не знаю.

18. XI. Вчера в Неофилологическом обществе. Выходит, что Ленау может быть сопоставлен с Молодой Германией только хронологически кажется, за исключением двух-трех случайных стихотворений и что заглавие реферата Тиандера[43] недоразумение. Я слышал его не целиком – опоздал, – но не сожалею, т. к. по-видимому это было нечто тягучее, растянутое и тяжкое. Множество выписок, изложений, пересказов, мысли туманны и нетверды. Очень существенно говорил против него Вейнберг: мировая скорбь, романтизм. После, в разговоре со мной, Шишмарев[44] возражал против привлечения сюда мировой скорби. Думаю, здесь нужны ограничения, но не более. Возражал и Браун, и другие. От многого Тиандер поотказался, “уступил заглавие” – и т. п. В конце концов, реферат ничего не дает. И все-таки мне было даже досадно на Тиандера за то, что он так легко сдавался, оговаривался и т. д. Из нерезонных частностей – такое приблизительно соображение: венгерский патриотизм Ленау не выразился в его поэзии, потому что мало кто понял бы его в немецких стихах. Помнится, в таком роде. Пожалуй, резон к тому, чтобы не печатать – не более. А вернее – к тому, чтобы выучиться как следует венгерскому языку, – мысль Шишмарева.

Доклад Петрова – рецензия – много интереснее, хоть и переоценивает книгу, по замечанию того же Шишмарева, с которым я вместе шел домой.

С Петровым говорил. Он обещал мне оттиск последней своей статьи – из Журнала Министерства Народного Просвещения. Дома он принимает по средам.

Веселовский очень мил. Говорил я с ним о подмоге, т. е. о том чтобы в ноябре раздобыть денег на разработку библиотеки Куника: если забудут или не дадут теперь, то в январе мне не видать исполнения моих желаний. Обещал при случае напомнить об этих делах. Это было бы очень существенным дополнением к Залеману. С ним Веселовский уже говорил (при мне), поэтому было удивился, когда я начал о том же. Но уж теперь дело не в одном Залемане.

Видел и Вейнберга. Он переслал мои стишки к Стасюлевичу [45], как говорит – при самом лестном письме; потом встретился с ним – но тот еще не успел прочесть стихов. Обещал прочесть самым внимательным образом.

Немножко побеседовал и с Тиандером. Он мне показался грустным.

С Шишмаревым дорогой разговаривал, между прочим, о голиардах, о возрождениях, вообще о моей теме, из которой, как он говорит, можно выкроить экзамен. <…>

19. XI. <…> Вечером поздно был у Кузмина. Встретил Ю. Чичерина [46], который вернулся из-за границы. Михаил Алексеевич играл свою Серенаду для оркестра. Оригинальная и для него новая вещь. Интересно, какова будет оркестровка. Еще играл новые строфы из 1001 ночи; еще – шекспировские сонеты. После ухода Чичерина (который уж чересчур страстно, с каким-то обожанием восхищался каждой нотой) Кузмин прочел мне конец своего либретто – драматической поэмы. Хороша сцена в монастыре, в пустыне. Финал несколько декоративен – Конец производит меньше впечатления, чем иные сцены. – Просматривал романсы листа. Я взял два из них. Кузмин пел мне старых итальянцев.

Последние вечера – да и днем – читал я Лескова Юдоль . Равновесия во мне всё нет.

23. XI. <.. .> Кузмин пел: bianc sur blanc[47] etc., читал конец либретто в несколько измененном виде. Поговорил с ним о Прологе[48]. Пытался петь Сальери[49]. Не могу с листа.

24. XI. <…> Против ожидания написал сегодня стишки Пришли в голову, когда ехал на извозчике через Николаевский мост. Тут же написал каракулями первые строки.

Кузмин вчера говорил – жалеет, что кончил свое «либретто», что теперь нечего писать. Я ему советовал писать драму. Особенно он способен передать couleure locale[50]. Завидую его работоспособности.

Что-то написал Конради? Говорит, не отделано, но несколько вещей. Помимо этих “путных” вещей, говорит, совсем испортился: чуть ли не пишет роман в стиле “Вокруг света". Увидим.

26. XI. Среда. Вчера у Кузмина. Зашел на несколько минут взял Пролог. Перед уходом опять встретился с Ю. Чичериным, Михаил Алексеевич показал мне старую итальянскую новеллу, из которой будто хочет сделать пьесу. Штука неприличная, но отличная.

28. XI. <…> Вчера читал в хронике Мира Искусства статейку Нурока[51] о Вяльцевой[52]. Самобытный русский талант. Талант, лишенный вкуса. Не входит ли вкус так или иначе в состав таланта?

Тогда же в Новом Времени – объявление о подписке на новый журнал Весы. Астрономия не оправдывает претензий. Удивительно, что кроме Розанова названы, кажется, одни поэты. Впрочем, среди них Мережковский и Минский. Объявление, по правде сказать, мне не понравилось: развязно и банально.

Был П.П. [53] После обеда прочел свою незаконченную вещь в стиле Джерома. Не без шаржа, но недурно. Мы вместе пошли к Кузмину. Там – Н. В. Чичерин[54] с женой. Кузмин окончил свою Серенаду для оркестра – пока без оркестровки. Теперь оркестрирует Времена Года. Очень интересно – особенно, на мой взгляд, последняя, 4-я часть – и для него совсем в новом духе. После серенады он снова читал целиком свое “либретто” – для Чичериных и П. П. Конради. – П. П. много говорил и много болтал – из-за чего засиделись, хоть я торопил его домой.

П.П. о моих последних стихах: чисто петербургская поэзия. <…>

1. XII. <…> Читал Пролог – О крещении песком жидовина в пустыне; “О сапожнице, его же обреете царев писец в полунощи молящиеся” – и пр. Особенно хорош первый рассказ. Это сюжет в стиле строгой языковской поэзии. И во втором много простоты и красоты рассказа.

11. XII. Раз ненадолго был… у Кузмина. Он написал несколько новых вещей, между прочим – романс на тютчевские слова (понравился), новые отрывки из 1001 ночи; начал вторую серенаду (не показал). Написал он несколько новых сонетов – хороши; задумал драму.

Я задумал три поэмы на сюжеты из Пролога. Главная – терцинами. Написал несколько страниц. Вторая – о сапожнике – простой пересказ. Вчера написал. <…> Третья – о жидовине – опять свободная обработка – четырехстопным ямбом. Еще не начато. Написанная штука[55] – первая моя эпическая попытка (если не считать начатых терцин). Главное – передать простоту рассказа. Важнейший момент – в конце, когда сапожник говорит о своей жизни с женой, которую считает милостью за свои исчисленные старания: пост, ночную молитву и пр. – говорит; не подозревая, что эта-то чистая жизнь и есть главный подвит; а не награда – и писец понял это. Говорят, у меня вышло. Я очень рад. – Для первой вещи сегодня написал сцену: игуменья узнает о несчастном происшествии – бегстве из монастыря черницы. <…>

15. XII. Вечером Кузмин. Беседовали, читали Ореуса. <…> Я читал ему О сапожнике. Две-три неточности нужно поправить. Читал и начатые терцины – но усиленному желанию Михаила Алексеевича – и очень жалею, что читал, не отделав. Одобряет, хотя кажется, не очень. Растянуто? – Мне кажется, единственное удачное “пятно” – сцена, когда игуменья узнает о несчастии, – но Кузмин его не заметил. М. б., сегодня продолжу. Хотя чувствую усталость и слабость, но спать не хочу. Около двух часов. Кузмин читал новый сонет – о Сан-Миньято[56]. Очень хорошо, хотя среди пятистопных один стих – шестистопный. Неприятно и мне всегда бросается в глаза – или в уши. Образ храма хорош. Сейчас написал октавы: “Есть две бессонницы”.

18. XII. Третьего дня писал терцины. Сегодня пытался продолжить — не клеится. Боюсь, что длинно и вяло. Рассказ нужно сжать. Сегодня я вял. <…>

1904.18.1. Гениальность – цельность. Цельность изображения – истинная поэзия. “Поэзия – полное ощущение данной минуты”. Полное ощущение – синтез. Его и осуществил возможно полно – Пушкин.

27. IV. …Кузмин пишет большую вещь прозой – и читал несколько новых стихотворений. Давно собираюсь ему писать. М. б. он пришлет хоть стихи – освежить меня. Но проза мне особенно интересна.

<…> Фет из современных ему поэтов особенно любил Тютчева. – Из стихотворений Полонского он очень любил: Улеглася Мятелица, путь озарен; Пришли и стали тени ночи; В те дни, как я был соловьем: Кузнечик-Музыкант. Полонский с семьей гостил у Фета в Воробьевке летом 1891 года».

Дневник Верховского замечателен, поскольку являет собой образчик «чистоты жанра»: он писан не для истории литературы – для себя лично. Кажется, его автору литература интереснее, чем его место в литературе. Отмеченная Вяч. Ивановым индивидуальность подчинена служению; с этим связано отсутствие «автометаописаний», деклараций, самоопределений, свойственных современникам.

Удивительная мягкость и незлобивость, милые чудачества Верховского отмечены почти всеми близкими к нему людьми, писавшими о нем; да и сам он знал свои слабости и относился к ним с покаянной иронией, понимая, что порой причиняет ближним и дальним массу неудобств своей забывчивостью, необязательностью, способностью не вовремя «пропадать», непрактичностью. В уже цитированном письме Гершензона (27 мая 1914 г., Верховский в это время преподает в Тифлисе) есть слова: «Кто страдает по неволе, а Вы – по безволию. Удивился я вчера, увидав, что Вы еще в Тифлисе, а вечером Эрн картинно изобразил, как Вы не в силах отказать, экзаменуете еще и 21-го, и 27-го, и т. д.». А позже (20 августа 1915 г.) тот же Гершензон добавляет еще один штрих к портрету друга: «Вы – живая иллюстрация множества пословиц и прописных истин, как-то: “всяк своего счастья ковач”, “под лежачий камень и вода не течет” и т. под.»[57].

Постоянные переезды из Петербурга в Москву приводили к ситуациям курьезным: «Забыл я, по-видимому: 1) визитку, недавний предмет восхищения и гордости; 2) в ее кармане два галстука; 3) письмо об Александре Ивановиче Белецком, харьковский профессор, словесник, – он же Анфим Ижев, поэт, драматург, романист – большой мой приятель; 4) рубашку чесучевую желтую; 5) рубашку полотняную; 6) полотенце мохнатое; 7) мыло желтое; 8) альмавиву или епанчу плащ с капюшоном темно-серый; 9) указанную посылку. Я прихожу в величайшее смущение от такого списка. Но не меньшее смущение овладевает мною и по следующему поводу: забывши всё это, я увез с собой носовой платок, данный мне Надеждой Григорьевной»[58].

В книге «Годы странствий» Георгий Чулков писал: «Из поэтов, милых моему сердцу, необходимо упомянуть о Юрии Никандровиче Верховском. У этого очаровательного человека, настоящего поэта и серьезного филолога, кажется, нет ни единого врага. Его кротость известна всем, кто его встречал. Его бескорыстие, его ленивая мечтательность, его неумение устраивать свои житейские дела стали легендарными. В 1924 году мы праздновали с ним “при закрытых дверях” двадцатипятилетний юбилей нашей литературной деятельности. По этому случаю мы обменялись с ним посланиями в стихах. Вот что он написал тогда:

Боратынский [59]

Это стихотворение датировано 18 ноября 1924 года. А за три года до нашего юбилея поэт посвятил мне еще одно стихотворение:

Из милых чудачеств, свойственных Юрию Никандровичу, не могу не припомнить странной его привычки превращать день в ночь и ночь в день. Ему ничего не стоило прийти в гости в час ночи, а то и в два и остаться до утра, не замечая, что слушатели его стихов, наслаждающиеся его поэзией часа три, уже утомились, осовели и уже неспособны воспринять даже Пушкинской музы. Одно время в Петербурге он так часто повадился ко мне ходить по ночам, что квартирная хозяйка усмотрела в его поведении все приметы страшного заговора, и я должен был переехать на другую квартиру, ввиду ее ультиматума, дабы не утратить общества милейшего поэта»[61].

«Нам не дано предугадать…». Неиссякаемая влюбчивость Верховского, глубина его несколько «литературных» чувств сделала его прототипом пастернаковского Юрия Живаго, о чем с удовольствием повествуют крымские краеведы. Вероятно, способствовало и общение Пастернака с Верховским в пору подготовки так и не вышедшей, как уже говорилось, книги; рискованно, но хочется предположить, что «неоклассическая» муза Верховского повлияла на позднюю поэтику Пастернака – как известно, в «стихах к роману» иную, чем в более ранних книгах. Юрятин же, город Живаго, назван блоковским словечком, оброненным после переезда Верховского в Пермь.

Обмен посланиями между Верховским и близкими ему поэтами – ситуация типичная. Вяч. Иванов 20 марта 1907 г. обращался к своему другу со стихами:

К стихотворению были сделаны приписки:

и – прозаическая – Ремизова: «Кавалергарды – издатели мои – уехали на воды и все надежды пропали. Ничего не поделаешь. И поздравляю Вас с оживлением» [62].

Позже появились обширное и «антологичное» «Послание на Кавказ», включенное в сборник «Нежная тайна. – Аэпта» (1912)[63], и послание «Милый, довольно двух слов от тебя, чтоб опять содрогнулся…» (Рим, 1913)[64].

Тем страннее – на общем благожелательно-ироничном, уважительно-дружественном фоне – несколько писем, исполненных негодования и решимости: адресаты – Алексей Толстой и Г. И. Чулков.

«6. II. 911

Алексей Николаевич

Выяснив себе известные поступки Ваши, не считаю возможным продолжать наши прежние отношения.

Ю. Верховский»[65].

«9.II.911

Милостивый Государь

Письмо Ваше получил. Если Вы действительно находите, что есть повод к третейскому разбирательству между нами, то потрудитесь сообщить, в чем он заключается – Вашим доверителям, которые пусть ко мне и обратятся.

Юрий Верховский».

«13.II. 1911

Многоуважаемый Георгий Иванович

Спешу известить Вас, что на рассмотрение посредниками (а не третейским судом, что выяснилось сегодня из разговора с проф. Ященком и Вами) дела, возникшего между гр. А. Н. Толстым и мною, я согласен и посредниками с своей стороны пригласил Евгения Васильевича Аничкова[66] и Александра Александровича Блока, к которым и прошу обратиться посредников графа А. Н. Толстого.

Преданный Вам Юрий Верховский»[67].

Дело касается печально знаменитого «эпизода с обезьяним хвостом», имевшего место на маскараде 1911 г. у Ф. Сологуба. Известная история должна быть здесь рассказана вкратце. Для маскарада А. И. Чеботаревская одолжила у знакомых обезьянью шкуру. После праздника выяснилось, что вещь испорчена – отрезаны задние лапки и хвост. В небрежности обвинили сначала Ремизова, затем А. Н. Толстого; причем для последнего это кончилось чуть ли не бойкотом, объявленным в петербургской литературной среде. Ни Сологубы, ни Толстые не желали компромиссов, оскорбляя друг друга; и в процессе этой переписки Толстой, вероятно, решил параллельно прояснить ситуацию с человеком, впрямую к хвосту не причастным. Тем более что Верховский, близкий к дому Сологуба и Чеботаревской, счел для себя необходимым взять их сторону.

Верховский отреагировал однозначно: прочитав одно из писем Толстого к Сологубу, он обвинил молодого писателя в безвкусице.

…Наверное, с определенной точки зрения для нас описанный эпизод важнее, чем он был для самого Верховского – именно из-за такой его реакции. Если мы хотим понять характер Верховского. Если нам нужно знать, что этот милейший, тишайший, скромнейший человек без врагов (это в петербургской-то артистической среде!) в жизни – ненавидел .

Едва ли не самая известная страница жизни Верховского – его приятельство с Блоком, весьма подробно описанное в целом ряде изданий. Здесь стоит очертить лишь канву этих отношений.

Блок был первым, кто сочувственно отозвался о творчестве Верховского, о его подборке в «Зеленом сборнике». «Сильнее всех, – писал он в 1905 г., – Юрий Верховский, умеющий разнообразить размеры и владеющий стихом лучше всех. Может быть, для него всего опаснее литературное поглощение: среди действительно свежего попадается искусственное»[68]. К 1907 г. поэты уже были знакомы на­столько, что Верховский пригласил Блока участвовать в одном из (к сожалению, несостоявшихся) журнальных проектов, да и в целом Верховский – уже постоянная фигура в петербургском литературном мире (в 1906 г., скажем, он посещал салон Комиссаржевской). В дневниковых записях и в записных книжках Блока то и дело встречаются упоминания о Верховском. «Слон Слонович» то утомляет («Все эти милые русские люди, не ведая часов и сроков, приходят поболтать и не прочь “углубиться кое во что глубокое”. Тяжесть, тягость»: VII, 109), то оказывается желанным спутником в загородных поездках; то он трогательный и «притихший, милый» (V, 205), то «медвежатина»[69], порой вызывающий живейшее раздражение. Чтение стихов, драмы «Песня Судьбы», переписка, телефонные разговоры. Наблюдения за историко-литературной работой собрата («Уютное гробокопательство Верховского»: Зк, 179). Наконец, запись Блока перед призывом в армию: «Приятели мои добрые: Княжнин, Ивойлов, Верховский, Ге» (Зк, 309).

Позже Верховский вспоминал, как стал свидетелем апогея всероссийской славы Блока – правда, в ее нетривиальном проявлении: в дрянном кафешантане на Гороховой ул. некая певичка, узнав, что среди посетителей находится Блок, продекламировала строки из «Незнакомки»…

Блок и Верховский обменялись и стихотворными посланиями – Блок отозвался на «Идиллии и элегии», Верховский откликнулся[70]:

ЮРИЮ ВЕРХОВСКОМУ

(При получении «Идиллий и элегий»)

Сентябрь 1910

А. БЛОКУ В ДЕРЕВНЮ

7 августа 1911

Было уже замечено, что параллель «Блок – Боратынский» неслучайна[71] . Дело, конечно, не только в том, что Верховский в то время много занимается Боратынским (и потому, скажем, в послании Блоку звучат мотивы из «На посев леса» Боратынского). но и в ею стремлении поместить одного из лидеров символизма в органичный для классической русской литературы «золотою века» контекст «жизнестроительства» (еще не «жизнетворчества»), Помещичью жизнь вели и поэты XVIII-XIX столетий, и Верховскому важно найти в образе жизни Блока соприкосновения с их, если так можно выразиться, бытовой просодией …

Письма Верховского к Блоку [72] придают «приятельству» поэтов более конкретные черты. Письма отчасти заменяют отсутствовавшие – или неизвестные – дневниковые записи Верховского.

14 III. 07.

Давно мы не видались, дорогой Александр Александрович. Я пера встал с постели после воспаления легких. Вы меня очень обрадуете, если соберетесь в свободную минуту ко мне – в любой день, лучше вечером пораньше. Кстати мне нужно немножко поговорить с Вами: «Поток»[73] не состоялся. – Итак – до свидания, надеюсь не очень далекого. Вышла ли в «Орах» Ваша книга[74]? Когда соберетесь, захватите свои новые стихи. Я совсем испостился. Жму Вашу руку. Юрий Верховский.

Я на время болезни перебрался к брату – тот же дом (19), кв. 9, Малая Посадская.

Заходил к Вам, дорогой Александр Александрович, чтобы пригласить Вас на завтрашний вечер. Приходите, пожалуйста, завтра – в субботу, 21-го – в квартиру брата (как я Вам говорил): Петербургская Сторона, Малая Посадская, д. № 19, кв. 9 – вечером, по возможности рано, часу в 9-м, или хотя бы поздно: в 10-м, 11-м, 12-м и т. д. Моя жена и я были бы очень рады видеть и Любовь Димитриевну; м. б. на этот раз она исполнит нашу просьбу и приедет с Вами, если здоровье ей позволяет. Зову к себе Вячеслава Ивановича[75], Алексея Михайловича с Серафимой Павловной[76], Сюнненберга[77] и мн. др.

Очень будем ждать Вас. Привезите что-нибудь и прочтите непременно*. До свидания.

Ваш Юрий Верховский.

20. III. 09.

* Хорошо бы – Вашу пьесу. Ведь я не слыхал ее в окончательной редакции. М?

СПб., ночь на 21. X. 910

От души благодарю Вас, дорогой Александр Александрович, за ласковое приветствие моей книге и за всё Ваше хорошее дружеское письмо. Переписка стоит мне больших трудов и усилий, – и все-таки очень извиняюсь, что до сих пор не мог побороть для Вас своего дурною, трудно преодолимого свойства. Мне очень этого хотелось, но, право, легче писать стихи, чем прозу, хотя бы и эпистолярную, которая у меня так длинна, так тягуча, что, я думаю. Вы с нетерпением добираетесь до конца страницы. Я тоже, сказать по правде, питал намерение ответить Вам стихами, но и не принялся за них, потому что до самых последних дней вот уже с месяц (что для меня много) не написал и строки стихотворной. Главное мое намерение было в том, чтобы побудить Вас закончить Ваши стихи и прислать мне. Я всё жду их – и всё буду ждать.

У нас вот уже несколько дней, как выпал снег – и сейчас идет. Думаю, что и у Вас зима и поджидаю Вас в Петербург, так что, пожа­луй, в новостях моих Вам теперь мало проку.

Что же я Вам расскажу?

Ремизова собрание сочинений издает «Шиповник». Я очень рад за Алексея Михайловича, хоть он в известной мере и закабалил себя. Ведь на 7 лет. Я сейчас от него. Были разговоры о новом журнале, еженедельном, «Отклики Художественной Жизни»[78]. Первый № вышел – плох. Но, м. б., что-нибудь и будет порядочное, потому что там сейчас вместо сотрудников пустое место – и подбирается кружок, который, м. б., и сделает что-нибудь приличное, литературно-художественно-критическое, несколько неопределенное. – О газете «Против течения»[79] Вы знаете, т. к. означены в сотрудниках. Жутко. Поразила меня в прекрасной книге стихов З. Н. Гиппиус[80] пьеса «Довольно»[81]. Главное – потому, чтоя так не могу . Если красота от прекрасный , а не от красивый , как оно и есть, то она благо и без нее нельзя.

Поэма Пяста наконец будет издана[82] – отдельной книжкой, в Москве, кажется – редакцией студенческой газеты. Сегодня от него услышал. Я рад. – Он был в Москве и рассказывает о занятиях А. Белого и с ним теперь уже целого кружка исследованием ямба и проч.[83] Целая, говорит, консерватория. Конечно, это важно и нужно, только не во время писания стихов.

О нашей академии[84] не слышно. Вячеслав из Рима должен теперь скоро вернуться, м. б. на днях. Но он начнет на Раевских курсах лекции – и боюсь, что академия от этого много проиграет. — Он весной и летом написал чудесную книгу стихов – Rosarium[85] – душистую – дух захватывает. Я в мае и июне, оставшись один в Петербурге, жил у него на башне и тоже писал.

В деревню все-таки ездил, но провел со своими только август. Сидя здесь, кропотливо готовил к печати материалы по Боратынскому. Теперь печатаю. – Живу я на другом месте, покинул Остров: Петербургская Сторона, Большой проспект, д. 10, кв. 68. – А вот адрес В. А. Щеголевой[86] только недавно узнал от нее самой, встретивши ее у Сологуба: Петербургская Сторона, Широкая, 19. Я долго нигде не бывал: был очень занят. Да и теперь тоже. – Что делаете Вы? Если не скоро приедете, м. б., отзоветесь на мое письмо. Хочется Вас повидать. А стихов все-таки жду непременно. Обязуюсь ответить. –

Мой поклон сердечный Любови Димитриевне. Как я Вашей деревенской жизни завидую!

Ваш Юрий Верховский.

Меженинка. 6. VII. 911.

Пишу Вам с корыстною целью, дорогой Александр Александ­рович. Верно уже вышел Ваш второй том [87]? Я его жду не дождусь. Вот – по уговору – мой нынешний адрес: Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги станция Мостовая, с. Знаменское. – Первый том я здесь читал в небольшом обществе и с большим и очень искренним успехом. – О себе написал бы Вам что-нибудь, да нечего. Пробуду здесь уже недолго, но всё же недели <часть текста утрачена. – В.К>. Не писал до сих пор, т. к. всё надеялся написать «по-настоящему» – да не клеится. Чувствую себя безалаберно. До свидания. – Мой и моей жены сердечный привет Любови Дмитриевне. Вам рукопожатие. Ваш Юрий Верховский.

Тифлис. 4. X. 911.

Вот стихи, дорогой Александр Александрович [88], которые должны были застать Вас в Шахматове, но оказались написанными, когда Вы уже странствовали за границей (куда я и не знал, или забыл, что Вы собираетесь). Они бы могли в сентябре найти Вас в Петербурге, но я сам был еще там, когда узнал, что Вы вернулись, был у Вас и не застал, каждый день перед отъездом думал заехать к Вам – и не успел: обо мне Вам, верно, порассказали Вячеслав, Ремизов, Аничков. А между тем у нас с Вами и деловые дела.

Я их объяснил моему брату — Вадиму Никандровичу (Петроградская Сторона, Малая Посадская, 19, кв. 9, телефон 121-08). Будьте добры, сговоритесь с ним по телефону. Он Вам доставит вексель, а Вы учтите его в своем банке — и получите деньги, как мы у сдавливались.

Я здесь недели полторы, начал чтение лекций, но Тифлис видел мало, а Кавказ – только вдали, из вагонного окна. Тут не худо, даже, верно, хорошо, но я или занят или один скучаю, или скучаю с людьми новыми. Отзовитесь, если не на стихи мои (которые сами – отзыв), то на прозу. – Нетерпеливо жду и Вашего второго тома. Ведь он либо вышел, либо на днях выходит? До письма – до стихов – до свидания. Мой привет сердечно уважаемой Любови Димитриевне. О ней говорили мне Ремизовы, воротясь из-за границы.

Ваш Юрий Верховский.

Адрес: Тифлис, Грибоедовская, 22, Высшие Женские Курсы.

Тифлис, 10. XI. 911

Сегодня перед лекцией на курсах получил я Ваши «Ночные Часы»[89], дорогой Александр Александрович, и сейчас жадно их читаю. Благодарю и дружески обнимаю Вас. Мечтаю сделать это не только на письме, но на деле. Шура мне сказала, что Вы собираетесь к нам в Тифлис. Будем ждать Вас, пока – напишите несколько строк. Привет наш Вам и сердечно уважаемой Любови Дмитриевне. Ваш Ю. В.

Адрес наш: Гунибская ул., 8.

Спасибо Вам еще раз за книгу и за дружественную память *.

(* Приписка жены Верховского: «Нашла письмо на столе 22-го ноября и посылаю. АВ.)

Тифлис. 11. ХII. 911.

Прежде всего, дорогой Александр Александрович, благодарю Вас еще раз от сердца за Ночные часы. Торжественная книга – вот первое, что я подумал, читая. Теперь прочел как следует – и не раз, и еще читаю. На первых порах я написал Вам два слова на открытке и – по незначительности их – не захотелось ее посылать; а Шура ее нашла на столе да и отправила. Быть так. Только из-за этого я еще дольше прособирался писать Вам.

Что до разочарования и апатии, которые Вы мне предсказываете, то первого я не испытал потому, что не был очарован, а вторую испытываю в полной мере.

Теперь я уже на отъезде и скоро буду у Вас. Только дня на два думаю задержаться в Москве. Очень хочу увидеться с Вами и очень Вас люблю.

Спасибо Вам за дружеское письмо Ваше, на которое так поздно отвечаю. Шура сердечно благодарит Вас за привет и воспоминание и кланяется Вам и Любови Димитриевне. И я шлю привет вам обоим.

Знаете, роюсь сейчас у себя в голове – и мысли путной не нахожу; ничего, чем бы стоило поделиться с Вами. Вместо всяких рассказов хотелось бы задать Вам длинный ряд вопросов, главное – о Вас самих, а потом и о всякой суете петербургской, которую поневоле вспоминаю. Прежде от нее уставал, а теперь в ней как будто отдых видится: здесь совсем по-другому, тоже устал, и очень. Но поговорить с Вами надеюсь уже очень скоро – не на бумаге, а живьем, по-настоящему.

На пути дня два-три думаю пробыть в Москве, а в сочельник уже рассчитываю быть в Петербурге. Значит – до свидания скорого. А пока целую Вас и обнимаю дружески.

Ваш Юрий Верховский.

P. S. Я еду завтра, точнее сегодня же утром: теперь – ночь на 17 декабря. Можете себе представить – пять дней тому назад начал это письмо. Потом всё не писалось – так и лучше было не продолжать. Можете уже по этому судить о бодрости моего настроения. А сегодня что-то разговорился. – Шура советует мне довести это письмо в кармане до Москвы: скорее дойдет до Вас. Пожалуй, так и сделаю. До свидания же!

Ночь на 17. XII. 911.

Черное море. 10. VI. 912 Дорогой Александр Александрович, здравствуйте.

Плыву из Батума в Феодосию, оттуда – в Петроград. – Я перед Вами виноват – молчал долго. Спасибо Вам за книгу Вашу, мне дорогую. Я и писал Вам, главное – чтобы зазвать Вас к нам в Тифлис – да только не вышло; не раз принимался снова – и одна грусть: хандрил так, как никогда, кажется. – А море душу покоит. – Как я жалею, что Вы не приехали: очень я Вас ждал, душой ждал. Привет мой Вам и Любови Димитриевне сердечно уважаемой. Уладили ли наши счеты мой брат и Аничков? Пишу на всякий случай, а надеюсь увидеться. Ваш Ю. В.

Эти стихи Ваши, дорогой Александр Александрович, зазвучали – запели во мне еще с первого чтения. На днях отзвук этот сло­жился в строки. Не знаю, покажутся ли они Вам созвучными[91], но посылаю их, потому что думал о Вас, когда в них сказалось мое дав­нее и заветное .

Вспоминаю Вас дружески и обнимаю.

Ваш Юрий Верховский.

Тифлис, 7. II. 913.

P. S. Шура Вам кланяется.

<Далее стихотворение «Даль очарована. И разочарованье…»>

Тифлис, 24. IV. 913.

Дорогой Александр Александрович,

Здравствуйте. Дело первейшей важности. Начну прямо с самой сути. Приезжайте в Тифлис, чтобы оттуда ехать в Батум, оттуда – в Александрию, оттуда – в Неаполь и в Рим, а обратно – тем же путем, но вероятно – с заездом в Грецию. Дело в том, что батумский приятель мой Соболевский устраивает даровой проезд для меня – и для Вас – на всё это путешествие. Отказаться невозможно. Я написал своим просьбу о добытой денег – т. к. деньги всё же нужны – и жду ответа, который для меня должен решить дело. Вы же решайте с своей стороны – и отвечайте мне как можно скорее.

Везти берутся двоих – и почему же бы Вам не поехать со мной. Я об Вас сейчас же подумал – и Соболевский был рад моей мысли. – Сейчас расскажу подробности плана. Планов, точнее говоря, два.

I. Предполагается ехать на макташевском пароходе, который идет до Александрии, останавливаясь в целом ряде портов; из Александрии предполагается съездить в Каир. В Александрии – пересадка на итальянский пароход, идущий в Неаполь. Из Италии нужно возвратиться в Александрию чрез две (кажется) недели (этот путь тоже обозначен) – к отходу макташевского парохода обратно в Батум. Тут предполагается заезд в Афины, – т. е. в Пирей? – и в Константинополь. На пароходе будут брать по рублю с четвертью в день за пропитание – и больше ничего. Макташевские пароходы – грузовые и потому во многих местах останавливаются, что служит только для пользы путешествия: многое можно посмотреть; идут же быстро. Устроен пароход как пассажирский, со всяческим комфортом, только — без пассажиров платных, – что очень приятно. На всё путешествие потребуется времени около двух месяцев, примерно – с 20-го мая до 20-го июля. Денег – по расчету Соболевского – нужно рублей 300-400. Конечно, чем больше, тем лучше. Да, во время стоянок ночевать (а по желанию – и питаться) можно на пароходе. – Этот план можно считать уже твердо установленным. Я на праздниках был в Батуме, познакомился со знакомым Соболевского, который служит на макташевском пароходе и берется вести двух пассажиров, говорил с ним и уговорился.

II. Но возможен и другой план. Соболевский может устроить нас на французский пароход – кажется, Pacquet – который идет из Батума прямо в Венецию. Условия материальные и время поездки – те же; но это, мне кажется, менее интересно. Кое-где, вернее, будет останавливаться, но редко и только мимоездом; следовательно, не много доведется увидеть. Но об этом пароходе Соболевский получит и сообщит мне более точные и подробные сведения.

Я уже мечтаю пожить с Вами в Александрии и поехать поклониться пирамидам, и увидеть Неаполь и Рим.

Отвечайте мне скорее.

Говорили мне вчера, что в Русской Мысли напечатано Ваше ко мне послание. Я очень рад. Не послать ли мне туда же и мое послание? Сегодня получил я от Алексея Михайловича[92] вырезку из Русской Молвы – мою заметку о Ваших сказках и Круглом Годе. Прочтите ее. Я Вас еще не благодарил от себя за присланные детям книги, которые очень полюбил. Спасибо Вам от сердца.

Шура Вам кланяется.

Ваш Юрий Верховский.

Чавчавадзевская, 18 [93].

Обстоятельства жизни Верховского в 1920-х гг. и позже во многом известны благодаря Льву Владимировичу Горнунгу, который в некоторых источниках именуется «секретарем» старшего поэта. Горнунг помогал решать бытовые проблемы; он же, переписав для себя, сохранил огромное количество стихов – и какую же радость Верховскому доставило это усердие, когда после гибели сестры в блокадном Ленинграде, исчезновения рукописей и рабочих материалов, оплакав невосполнимые утраты, он вдруг обнаружил, что уцелела хотя бы часть!

Верный себе, Верховский обращается к Горнунгу со стихотворными посланиями. Среди них, например, надпись на книге «Разные стихотворения»[94], датированная в свойственной автору «двойной» манере – 6/19. X. 1930:

Круг занятий Верховского в предвоенное время (поэзия, переводы, работа над историей литературы) в письмах к Горнунгу описывается со свойственной ему обстоятельной любовью к жанру письма: «Я занимаюсь переводами и замечательного Арчила II (поэма о Теймуразе и Шота Руставели), и Туманяна, потом Гуриэли и Эристави. Рядом, само собою, Боратынский, а также Подолинский[96]. В последнее время – и новая тема. Входил в английскую Озерную школу в связи с Чумным Городом Вильсона, к которому я обратился[97]: сейчас по этому поводу в переписке с Москвой и… для первою опыта перевел самое трудное – сцену Пира, переведенную (не до конца)Пушкиным! И – как вы думаете? – у меня ведь вышло несколько хуже. Скромно приходится это признать»[98]. Горнунг оказывается в курсе течения всех дел: «…сердце отозвалось, а перо немощно. Я прямо в каком-то совершенном расслаблении, да и, право, есть от чего. Посудите сами: ни одно дело, с каким я в этот раз приехал, не удалось, а с выполненными работами – по Петрарке, а отчасти и по Ронсару – вышли неприятнейшие осложнения, с которыми по сю пору я еще не до конца разделался: целая распря, чуть не до рукопашной, с внешним или сторонним редактором (штатные – хорошие и знающие люди). По всему этому вместе – бесконечные хождения, объяснения, волнения, а в итоге – потерянные бесплодно недели, даже месяцы и усталость, доходящая прямо до болезненного состояния»[99].

Собственно, профессиональная ситуация стала ухудшаться еще раньше, в 1920-е гг. «А вообще говоря, – пишет Верховский Чулко­ву, – недаром говорил я, что начинаю чувствовать свои седины: забывают меня. Даже «Лирический круг» с моими стишками собственными только недавно в руках подержал – и отдал. Могли бы уж бессовестники лирические круглые хоть экземпляр прислать, не говорю уже о гонораре (хоть куда не худо бы! м. б. Вы им поговорите: в отношении денежном я и окружен, и наполнен перманентной пустотой* ). Я с своей стороны послал экземпляр "Солнца в заточении” – получили ли? – Вам, Названовым, Гречанинову, Михаилу Осиповичу[100], Ивану Алексеевичу[101]. Ни ответа, ни привета. Посылал я с оказией – направлял к Вам очень интересного и чудесного человека Александра Ивановича Белецкого, большого моего приятеля, харьковского профессора. Неужели он у Вас не был? А впрочем, сейчас не до Солнца в заточении. <…>»[102].

* Издали бы Вы меня в Москве! Хоть одну из немногочисленных книг стихов моих. Хотел я на всякий случай и отослать Вам стихов в целях журнальных и альманашных, да не переписал. – Примеч. Ю. Н. Верховского.

Историк литературы, Верховский заботится о том, чтобы ничего из прошлого не пропало. В ОР РГБ хранится его переписка 1932– 1934 гг. с В. Д. Бонч-Бруевичем относительно мемуаров Е. Н. Опочинина «Беседы о Достоевском» и публикации в альманахе «Звенья». Тогда создавался Центральный Литературный музей, и Бонч-Бруевич, заместитель директора, предлагал приобрести рукопись для музея, а к публикации просил сделать обычный комментарий. Увы, Верховский, несмотря на крайнее безденежье, и тут остался собой: он опять «пропадал», задерживал, «исчезал»… Правда, публикация сорвалась не по его вине.

Возможно, что юбилей (кстати говоря, задуманный чуть ли не Горнунгом) – тридцатилетие творческой и научной деятельности, на этот раз уже «при открытых дверях», – воспринимался как способ привлечь внимание к творчеству Верховского, обнаружить его «значительность» и «законное место в литературе современности». Никаких «полезных» последствий, увы, празднование не возымело. Но сохранились внушительные списки приглашенных[103], для нас – бесценные, поскольку они дают представление о круге знакомых поэта. Вот «Список лиц, присутствующих на праздновании тридцатилетнего юбилея литературной и научной деятельности Юрия Никандровича Верховского, имеющем место быть 14 числа 1929 года в помещении Дома ученых ЦЕКУБУ»:

1. Алексеева-Боратынская Ольга Архиповна.

2. Ашукин Николай Сергеевич.

3. Бартрам Николай Дмитриевич.

4. Благой Дмитрий Дмитриевич.

5. Благой Софья Рафаиловна.

6. Боратынский Дмитрий Александрович.

7. Бродский Николай Леонтьевич.

8. Бурмистрова Лидия Александровна.

9. Бутомо-Названова Ольга Николаевна.

10. Великанова Сатеник Ивановна.

11. Вересаев Викентий Викентьевич.

12. Великанов Михаил Андреевич.

13. Винокур Григорий Осипович.

14. Волков Гавриил Андреевич.

15. Волохова Наталья Николаевна.

16. Гершензон Мария Борисовна.

17. Гершензон Наталья Михайловна.

18. Гонзаго Елена Зиновьевна.

19. Горнунг Борис Владимирович.

20. Горнунг Лев Владимирович

21. Горнунг Нина Витальевна.

22. Гроссман Леонид Петрович.

23. Гроссман Серафима Германовна.

24. Гремяцкая Мария Евгеньевна.

25. Гудзий Николай Каллиникович.

26. Гудзий Анна Каллиниковна.

27. Гуревич Любовь Дмитриевна.

28. Давиденков Сергей Николаевич.

29. Давиденкова Ксения Григорьевна.

30. Денисова Елизавета Дмитриевна.

31. Зайцев Петр Никанорович.

32. Заяицкий Сергей Сергеевич.

33. Звенигородский Андрей Владимирович.

34. Зенгер Татьяна Григорьевна.

35. Иванов Владимир Иванович.

36. Измаильская Вера Давыдовна.

37. Истомин Константин Николаевич.

38. Качалов Василий Иванович.

39. Киселев Николай Петрович.

40. Коган Петр Семенович.

41. Коган Фейта Израилевна.

42. Кропоткин Николай Александрович.

43. Лебедева Людмила Михайловна.

44. Лосева Евдокия Ивановна.

45. Лященко Бронислава Марцилиевна.

46. Матяж Нина Михайловна.

47. Миклашевская Вера Александровна.

48. Мориц Владимир Эмильевич.

49. Мусин-Пушкин Всеволод Юрьевич.

50. Названов Михаил Кондратьевич.

51. Названов Михаил Михайлович.

52. Неведомский Михаил Петрович.

53. Никитина Евдоксия Федоровна.

54. Новиков Александр Андреевич.

55. Новиков Иван Алексеевич.

56. Новикова Ольга Максимовна (так!)

57. Опочинина Людмила Евгеньевна.

58. Осмеркин Александр Александрович.

59. Осмеркина Екатерина Тимофеевна.

60. Пастернак Борис Леонидович.

61. Пастернак Евгения Владимировна.

62. Пигарев Кирилл Васильевич.

63. Пиксанов Николай Кириакович.

64. Позняков Николай Степанович.

65. Рачинский Григорий Александрович.

66. Розанов Иван Никонорович.

67. Розанов Матвей Никонорович.

68. Сакулин Павел Никитич.

69. Санников Григорий Александрович.

70. Смирнов Александр Александрович.

71. Смирнова Надежда Александровна.

72. Соболевская Ольга Станиславовна.

73. Соколов Юрий Матвеевич.

74. Соловьев Сергей Михайлович.

75. Сосновская Ольга Владимировна.

76. Тютчев Николай Иванович.

77. Тютчев Федор Иванович.

78. Цявловский Мстислав Александрович.

79. Чеботаревская Татьяна Николаевна.

80. Чулков Георгий Иванович.

81. Шервинский Сергей Васильевич.

82. Шор Александр Соломонович.

83. Шпаро Борис Александрович.

84. Шпаро Нина Николаевна.

85. Шпет Густав Густавович.

86. Эйгес Иосиф Романович.

87. Эфрос Абрам Маркович.

88. Якунин Дмитрий Никифорович.

89. Якунина Юлия Николаевна.

На торжестве также присутствовали: Софья Андреевна Толстая (Есенина), Илья Давыдович Певзнер, Розалия Моисеевна Шор, Людмила Владимировна Гросс, Наталья Андреевна Кастальская, Михаил Александрович Петровский, Надежда Матвеевна Малышева, Ольга Дмитриевна Татаринова (певица), Лия Моисеевна Левинсон (аккомпаниатор), Марина Николаевна Новикова-Принц. В дополнительном списке значатся: Анисимов Ю. П., Арендт В. В., Балтрушайтис Ю. К., Баранова А. М., Белый А., Боратынская Е. Н., Бухгейм Л. Е., Виноградов А. К., Власов Н. В., Волькенщтейн В. М. и Ф. А., Гливенко И. И., Глоба А. Н., Гольцев В. В., Гонзаго А. А., Горст Р. М., Гремяцкий М. А., Гуревич Л. Я., Досскин Н. В., Жилкин И. В., Залесский Г. Г, Захаров-Мэнский Н. Н., Зенкевич М. А., Ивнев Р., Ионов П. С., Казин В. В., Клычков С. А., Книпович Е. Ф., Кудашева М. П., Кульминский К. С., Лебедев А. В., Леонов Л. М., Леонов-Ангарский В. В., Лопатинский Б. Л., Лужский В. В., Лундберг Е. Г., Макарова Е. П., Москвин И. М., Мочалова О. А., Недович Д. С., Нестеров М. В., Павлович Н. А., Парнок С. Я., Петровский П. Н., Полякова О. Н., Пришвин М. М., Пяст В. А., Радимов П. А., Рижский Г. А., Рукавишников И. С., Сабашников М. В., Сагамонова А. К., Ходасевич А. И., Соболев Н. И., Соболев Ю. В., Тарковский А. А., Телешов Н. Д., Феофилакгов Н. П., Халютина С. В., Черняк Я. 3., Шаховской, Штрайх С. Я., Яницкий Е. И., Ярхо Б. И., Чичерин А. В.

Сохранены Горнунгом и послания, обращенные к Верховскому и прозвучавшие в тот день, 14 ноября 1929 года:

* * *

А. В. Звенигородский

* * *

И. А. Новиков

* * *

С. В. Шервинский

Спустя сто тридцать лет со дня рождения и более чем через полвека после смерти Юрия Никандровича Верховского книга его стихотворений, наконец, приходит к читателю. За пределами данного издания остаются, в частности, переводы Верховского и основная масса его исследований. Публикация этих материалов – дело будущего; вполне вероятно, что отыщутся и другие, неизвестные поэтические произведения.

Но это будет другая история.

А сейчас представляется необходимым рассказать о том, как рождалась эта книга. И о людях, которые страстно желали ее появления, – Льве Адольфовиче Озерове и Михаиле Леоновиче Гапарове.

Л. А. Озеров в конце 1980-х часто говорил о необходимости публикаций забытых авторов, имея в виду не только репрессированных литераторов, но и таких, как Верховский, – проживших внешне менее яркую, менее трагическую жизнь. Озеров подготовил публикацию произведений Верховского в «Дне поэзии». В своем очерке он вспоминал: «Вернувшись после войны в Москву, поэт продолжал много работать над оригинальными стихами, переводами, статьями, готовил к изданию Рылеева. Именно в эту пору я познакомился с Юрием Никандровичем. Благородство, скромность, чистота – так я определил для себя первое впечатление от человека. Осанка русского поэта, до удивления похожая на осанку тех русских поэтов-классиков, которых я видел на хрестоматийных портретах детства. “Какой старик старинный!” – воскликнул один мальчишка, увидев Юрия Никандровича в метро. Внешний облик соответствовал его душевному складу: поэт мог быть и среди поэтов пушкинской плеяды и запросто беседовать с Дельвигом и Баратынским»[104].

Выступая в 1988 г. в литературном объединении «Медик», Озеров предложил желающим – буде такие появятся – на выбор целый ряд имен авторов, которые ждали своего исследователя. Так мы с Анной Фремут оказались у него в гостях, и началось наше знакомство с творчеством Верховского… Со временем А. А. Фремут по целому ряду обстоятельств отошла от работы.

Стоя за конторкой в своем кабинете, Озеров набрасывал список источников, с которыми необходимо ознакомиться в первую очередь, вспоминал поэта. Он находил, что «итальянские» стихи Блока обнаруживают связь с поэзией Верховского, говорил о «полногласии» звукового строя его стихов, о нежелании поэта быть «современным» в ущерб своей просодии («Обратите внимание на название книги: “Солнце в заточении” – не “в плену”! Хотя это было бы более современно »). Направляя меня к Л. В. Горнунгу, Озеров пошутил – о себе и о Горнунге:

И при Верховском, как живые.

Стоят два Льва сторожевые.

Один из его монологов я записала:

«Верховский – это классическое крыло русского символизма. Если Блока считать в центре, то Верховский направо, далеко направо. Символизм, который уже в тупике, в бреду, в невнятице – и вдруг является человек, велящий оглянуться, опомниться, ведь есть что-то ценное помимо символистской самости – Сафо, Алкей, идиллия, элегия, эклога. Он пытался вернуть России греческих богов, греческую мифологию, “на снегу возрастить Феокритовы розы”. Что есть правое крыло в литературе? – Консервативность? Косность? – Быть может, и так. Но лишь на условном консерватизме, на традиции, постоянно живой, постоянно движущейся, и держится искусство. Ломка традиций? – да, но новые здания строятся на обломках старых, порою на крепких, не тронутых ни временем, ни людьми фундаментах. Здесь останавливается время, и Верховский – это хранитель тайны литературы. Недаром в старости он боялся не умереть – не успеть сделать то, что хотел.

И вот посмотрите. Революция созревает – а у Верховского “Идиллии и элегии”. Восходит его звезда – появляются первые переводы поэтов Возрождения, первые составляющие гигантского труда – антологии, вышедшей в 1930-е годы. Только за одну эту антологию Россия должна быть благодарна поэту, которого забыла.

…В нем было что-то родовое, потомственное: целомудренное отношение к литературе, трепет перед ней. Что его интересовало? Казалось бы, второстепенные имена. Окружение Пушкина, Дельвиг, но не сам Пушкин (в крайнем случае, некий узкий аспект пушкинского творчества). Огарев, верный друг Герцена, – но не сам Герцен. Было что-то гамлетовское в этом стремлении дойти до сути, разворошить груду малых явлений, пристально всмотреться в каждый камешек кладки фундамента, имя которому – литература, жизнь в литературе.

Тетради и два больших тома его оригинальных стихотворений погибли в блокаду. Тогда же пропала книга о Боратынском и 100 писем Боратынского. Чемодан с рукописями украли на вокзале.

Он был утяжеленных мыслей человек. В конце жизни не мог писать чернилами, использовал простой карандаш. Рассеянный и добродушный, Верховский мирился со всеми неудобствами жизни. У него была старая шуба, темная шапка “воронье гнездо”. Он много курил, жил в облаках дыма, работал по ночам – вообще вел ночной образ жизни. Приходишь днем – лежит на постели, полусонный. Говорил о себе: “Зиму предпочитаю лету, ночь – дню, север – югу"».

Я довольно часто ездила к Озерову, советовалась, задавала вопросы. Было подготовлено несколько статей, оставшихся неопубликованными. В одном из изданий мне прямо сказали, что нерасстрелянныйи не замученный в ГУЛАГе поэт вряд ли может быть кому-то интересен…

В какой-то момент Озеров, видимо, уверившись в твердости моих намерений, дал мне адрес и телефон М. Л. Гаспарова. Мы встретились в РГАЛИ (тогда еще ЦГАЛИ) весной 1989 года; с этого момента началась наша переписка, во многом касавшаяся того, как шла моя работа – копирование произведений поэта, хранящихся в РГАЛИ и отделе рукописей ГБЛ (ныне РГБ).

Привожу выдержки из писем М. Л. Гаспарова, свидетельствующие, насколько важно было для него увидеть Верховского изданным. Переписанные стихи я перепечатывала на машинке (напомню, что это была докомпьютерная эра) и отправляла Михаилу Леоновичу: об этих подборках здесь и идет речь. Элементарные сокращения здесь восстановлены, авторские написания унифицированы.

1. <…> Во-первых, большое спасибо за стихи Верховского. Они рассеяли представление, которое у меня было со слов одного читавшего позднего Верховского (по ЦГАЛИ) знакомца, будто бы это были беспомощные самоповторения. Самоповторения – может быть, но не беспомощные. С точки зрения стиховедения обращаю Ваше внимание на неравносложные рифмы в «Прошлого лета / Я помню…». А о стиховой форме «Созвездия» я имел в виду то, что она построена из французских 8-стиший-«юитэнов» (недаром он их выделяет в своей программе), сцепляющихся общими рифмами в замкнутую цепь. <…>

<…> Это позволяет мне думать, что наилучшая форма дня Вашей итоговой работы по Верховскому будет вот какая: книга, под условным названием «Ю. Н. Верховский – стихи и жизнь», где рассказ о жизни (не столько «год за годом», сколько «состояние за состоянием», «облик за обликом» – они ведь все-таки менялись) перемежался бы текстами стихов, написанных в это время и определяющих очередной душевный облик, очередную смену, пусть минимальную, психологических интересов и интонаций. Это не невозможно: один германо-американский филолог 45 лет назад написал такой меняющийся психологический портрет Овидия, исходящий только из его стихов, потому что жизнь и даже хронология его стихов, как Вы понимаете, еще туманнее, чем у Верховского. Ему не было нужды вставлять стихи в текст, потому что Овидий общеизвестен. Я же в таком жанре написал 5,5 листов под заглавием «Вера Меркурьева – стихи и жизнь», куда между кусками изложения (по возможности – цитатами из писем и пр.) вместилось около 70 ее стихотворений. На днях должна быть корректура, а когда мы увидимся, я постараюсь Вам дать на прочтение машинописный экземпляр, если Вам интересно. Достоинство такой подачи (по-моему) в том, что и пояснения к стихам и обобщающие замечания присутствуют при них же, помогая читателю читать и не отлетая во введения и примечания. При тягой подаче общее будет вырастать из конкретного («что общего между этими только что приведенными стихами?.»), а не наоборот (если сразу начать с соотношения Вечного и мгновенного, можно только напутать, а представив затем Верховского только представителем такой-то их, трактовки, можно его только принизить). Какая масса работы остается для прояснения биографического фона и окружения (ну, кому не интересно, что представлял собой молодой Менжинский?). Вы сами понимаете, поэтому это – работа на много лет. Но конкурентов у Вас пока нет, разве что народятся, так что время имеется.

Из того, что Вашими замечаниями мало затронуто в Верховском, мне, пожалуй, интересны две вещи: 1) соотношение в нем самом элементов пластических, песенных и мыслительных, выделенных потом для пушкинской поры, и 2) он ведь был эпилептик, не является ли античная ясность, тонкость и устойчивость формой борьбы со своим недугом? Пяст был тоже душевнобольной, но у него самые невинно-воздушные стихи звучат истерически.

Может быть, Вам интересно будет, что я расшифровал в архиве В. И. Иванова в ЛБ записи (сделанные малопонимающей М. М. Замятниной) лекций его на Башне в Академии стиха зимой-весной 1909: конец характеристики стихотворных размеров, строфика, символика, немножко – стилистика. Все – на очень-очень элементарном уровне. Верховский был самым постоянным посетителем (другие – А. Н. Толстой, Гумилев, П. Потемкин, иногда Черубина, нередко «Мендельсон», т. е. Мандельштам) и часто делал переспросы и добавления, особенно по части старофранцузских твердых форм (NB). Я сказал «расшифровывал», имея в виду почерк Замятиной; когда я это перепечатаю с моей рукописной копии (боюсь, не скоро), то, конечно, это будет к Вашим услугам. <…>

16/17. 8. 90

2. <…> Верховского я получил (хоть и не имел времени изучить как следует, а там есть и по моей стиховедческой части интересное) <…>

16. 7. 91

3. <…> Ваша подборка Верховского у меня бережно хранится, никому другому он, кажется, по-прежнему неинтересен; Вы не взялись бы подготовить его избранное издание листов на 15-20? Можно было бы предложить в «Малую библиотеку поэта», я к ней причислен, хотя и очень номинально. <…>

27.6.02.

4. <…> позвоните мне домой, лучше вечером, <…> мы договоримся о встрече, Вы мне расскажете, какова может получиться книга, и я напишу Кушнеру. <…>

8. 8.02.

5. <…> О правилах нынешней Малой Библиотеки Поэта я, как и Вы, сужу только по вышедшим образцам… Думаю, что хоро­шую статью они примут в любых объемах. Программа Вашей статьи вполне разумна; про себя я к Вашей характеристике добавляю: «эпи­лептик, человек с неуверенной психикой, поэтому особенно крепко вцепившийся в незыблемые пушкинские образцы» — и уже вслух: «и поэтому особенно тонко ощущающий на их фоне даже малые вибрации собственной символистской поэтики» (вспоминаю прежде всего поэму «Созвездие») – об этом стоило бы чуть побольше. Собственно, это та же задача, которую поставил себе Ходасевич, а сравнивать особенности их решений (и остальных «неоклассиков», обруганных Мандельштамом, который, впрочем, сам печатался в «Лирическом круге») – это, наверное, уже не для вступительной статьи. Выбор же переводов из поэтов спокойного Возрождения — тот же психологический механизм. Насколько над его поэтическим формированием тяготел неизбежный Брюсов – Вы напишете… О его Дневнике я ничего не знаю: очень интересно. Что главная часть корпуса — это прижизненные публикации, а второстепенная – архивное, я согласен, но тем важнее сделать из неизданного хороший отбор; если захотите советоваться, мне будет очень интересно. Примечания к отдельным стихотворениям придется сделать хотя бы чтобы указать первые публикации и источники текста; а рецензии и всё, что Вам интересно дать, можно вынести в пространные преамбулы к примечаниям к отдельным книгам. Вот можно ли и нужно ли давать программы курсов, которые он читал – не знаю. От Словаря «Юпитер – бог грома» попробуем отделаться. Я на днях напишу Кушнеру и спрошу, имеет ли смысл подавать в серию заявку на Верховского; если он ответит «да», то сочиняйте и подавайте. <…>

29. 9. 02.

6. <…> …с Верховским ничего не получилось. Кушнер пишет: «<…> выпускать Верховского за счет издательства [невозможно. – В.К]…: Крученых, Мариенгоф, Шершеневич, Бурлюк – и те расходятся плохо, а менее известный Верховский… принесет одни убытки. Другое дело, если б Библиотека поэта могла получить поддержку от РГНФонда…» и т.д. (Я в РГНФ состою, но не в экспертном совете, который решает конкретные дела, а в более высоком и пустом, который лишь припечатывает. Предложу, чтобы они подали заявку, а я приложу неофициальное поддерживающее письмо). Вот такой знакомый тупик: открывать можно только тех поэтов, о которых люди уже знают. По пророческой строке Пушкина: «сегодня разреши свободу нам тисненья, так завтра выйдут в свет Баркова сочиненья». Вы, таким образом, сочините всё же заявку на издание Верховского (интерес, новизна, состав, особенности, объем, сроки), я сочиню письмо в пространство, и пусть они подают в РГНФ. <…>

2. 11.02.

7. <…> …благодарно уведомляю Вас, что заявку на Верховского я получил и в ближайшие дни отправлю Кушнеру. В сборнике «Поэзия Плеяды», М. «Радуга» 1984 я заметил переводы Верховского с пометкой «в новой редакции», удивился, но решил, что это новый редактор внес правку в старые переводы (я сам так делал). <…>

6. 12. 02.

8. <…> У меня есть знакомый издатель в Ленинграде, хоть и не процветающий, но ученый; а сейчас в Москву переезжает Кольчужкин, издатель томского «Водолея», Вы его издания, конечно, видели, и Верховскому среди них – самое место; причем, вероятно, можно даже не избранного, а полного или почти полного, и без чрезмерных комментариев. Я с ним виделся только один раз, но почему-то он ко мне хорошо относится (и просил меня сделать Веру Меркурьеву). <…>

15.2.03.

О намерении М. Л. Гаспарова обратиться в «Водолей» я забыла на сравнительно долгое время; Евгений Кольчужкин так и не получил от Михаила Леоновича этого предложения и впервые узнал об этой затее от меня весной 2007 г.

Меж тем силою вещей Верховский публикуется именно в этом издательстве и точно так, как хотел Михаил Леонович, – «почти полный». Завещанные «Водолею» книги одна за другой выходят в свет; и в этом есть очень большое утешение; если рукописи и горят, то не все, и если замыслы не воплощаются, то, слава Богу, так происходит не каждый раз.

Будь М. Л. Гаспаров жив, книга была бы другой; но его нет, а статья «Ю. Н. Верховский – стихи и жизнь» кажется мне всё же делом будущего; возвращая читателя поэту, а поэта читателю, я решила, что нужно сконцентрироваться прежде прочего на тех материалах, которые дают представление о месте этого поэта в истории нашей словесности.

Больше, собственно, и не надо ничего добавлять.

Страшно жаль, что книга эта все-таки опоздала .

Замечательно, что она – выходит .

КОММЕНТАРИИ

Основная цель данного издания – дать современному читателю представление о Юрии Никандровиче Верховском, крупном литераторе эпохи рубежа XIX-XX вв. Поэтому ядром издания являются прижизненные книги поэта, ни одна из которых не выходила вторично. Помимо этого включены материалы отдельных публикаций, как прижизненных, так и посмертных, и неизданные тексты Верховского из двух основных московских хранилищ: Отдела Рукописей Российской Государственной Библиотеки (ОР РГБ, в основном фонд Л. В. Горнунга) и Российского Государственного архива литературы и искусства (РГАЛИ, преимущественно собрание И. А. Новикова). Публикация ст-ний из других архивов, равно как и статей Верховского о русской поэзии XVIII-XIX вв. и европейской поэзии, а также переводов – задача, которая в настоящей книге не ставилась.

При комментировании составитель пользовался следующими изданиями:

Блок А. А. Собрание сочинений. В 8 т. – М.: Художественная литература, 1960-1963;

Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок: Новые материалы и исследования. Кн. 1-5. – М.: Наука, 1980-1992;

Русские писатели 1800-1917: Биографический словарь. – М.: Сов. Энциклопедия – Большая Российская энциклопедия, 1992-. Т. 1-5;

Шруба М. Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890-1917 годов: Словарь. – М.: Новое литературное обозрение, 2004.

Сведений о хрестоматийно известных деятелях культуры не да­ется. Наиболее известные мифологические реалии не комментируются.

М.: Книгоизд-во «Скорпион», 1908.

«Посеребренный лук Диана…». Посвящение: Надежда Григорьевна Чулкова (1874-1961) – переводчица; жена поэта, писателя, критика Георгия Ивановича Чулкова (1879-1939), близкого к символистам (А. А. Блоку, З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковскому), акмеистам (А. А. Ахматовой), участника знаковых для эпохи Серебряного века изданий («Новый путь» и др.). Чулков был знаком и с Верховским, выступал вместе с ним на вечерах (например, 14 марта 1911 на «Башне» у Вяч. Иванова; там же присутствовали Б. Княжнин, О. Мандельштам, М. Моравская). Чулкова оставила мемуарную книгу «Воспоминания о моей жизни с Г. И. Чулковым и о встречах с замечательными людьми» (РГБ). Ей посвящено ст-ние А. Ахматовой «Перед весной бывают дни такие…».

Кухулин. Посвящение: Александр Николаевич Веселовский (1838-1906) – филолог, историк и теоретик литературы, основоположник сравнительно-исторического метода в литературоведении, или «исторической поэтики». Член-корреспондент Академии наук (1876), академик (1881). Область научных интересов Веселовского – «история культурной мысли», происхождение художественной литературы. Целый ряд работ посвятил итальянской литературе эпохи Возрождения («Данте и символическая поэзия католичества», 1886; «Петрарка в поэтической исповеди Canzoniere», 1905 и др.), творчеству Ф. Рабле, английской литература, средневековой словесности и фольклору, славянской устной традиции и др. Об отношениях Веселовского с Верховским см. в Автобиографии. Кухулин – в ирландской мифологии герой саг «уладского» цикла (см.: Похищение быка из Куальнге. — М.: Наука, 1985.

[Литературные памятники]). Сын бога Луга и смертной женщины Дехтире. Первый подвиг совершил в 7 лет. Путешествовал в потусторонний мир. Сражался с войсками четырех провинций Ирландии. В одной из битв лишился части своей магической силы и был убит своим же копьем.

Милый рыцарь. Эпиграф – из ст-ния А. А. Блока «Тени на стене» (1907).

Романсы о графе Вилламедьяне. Цикл вошел в состав пуб­ликации ст-ний Верховского в журнале «Весы» (1906. № 12, дек. С. 13-20). Аристократическая фамилия Вилламедьяно действительно существовала в Испании в эпоху Возрождения (сер. XVI в.), но перед нами – стилизация, а не вольный перевод или переложение оригинального старинного испанского текста.

Гимны. Посвящение Вяч. Иванову обязывает автора к стилизации, воспроизведению основных черт поэтики адресата. Подобная практика была широко распространена в поэтическом творчестве рубежа ХIХ-ХХ вв. Об отношениях Верховского с Ивановым см. ниже.

«Светлое имя твое…». Сочеталось с Прозрачностью… – явная отсылка ко второй книге стихов Вяч. Иванова «Прозрачность», которая вышла в 1904 г. в книгоизд-ве «Скорпион» и была с восторгом принята символистами. Ты ль меж харит названа… —

Хариты – древнегреческие божества положительных эмоций, по одним источникам, дочери Зевса и Геры, по другим – Зевса и океаниды Евриномы. По канонической версии, харит три, однако в ряде случаев называется и большее число. Иногда под харитами понимаются существа, тождественные орам (божествам времен года) или музам, но в классическом варианте мифа это разные существа. Хариты, оры, музы и мойры поддерживали божественный правопорядок и гармонию, которую утверждал на Олимпе Зевс. Гегемона – госпожа.

«Друг мой, молчишь ты? Молчи…».Эпиграф – из ст-ния А. А Фета «Я тебе ничего не скажу…» (1885). Тишина цветет – заглавие ст-ния А. А. Блока (1906).

«Мечту мою они пленяют вместе…». Абид и Сест – Абидос и Сестос, города, основанные в IV в. до н. э. на берегах Геллеспонта во Фракии (Дарданеллы) напротив друг друга. По преданию, в Абидосе жил Леандр, в Сестосе – его возлюбленная Геро. Переплывая пролив, чтобы встретиться с возлюбленной, Леандр погиб. Геро покончила с собой. История их любви послужила сюжетом для многих поэтических произведений, начиная с Овидия, но в данном случае перед нами – скорее поэтическое упражнение в духе «сравнительно-исторической школы» литературоведения.

Аркадия. Эпиграф – из идиллии А. А. Дельвига «Коней золотого века» (1828). Аркадия — горная область в центральной части Пелопоннеса. В эллинистической поэзии, у Вергилия, в Средние века, эпоху Ренессанса и позже приобрела характер символа страны, где возможно полное счастье («счастливая Аркадия», «благословенная Аркадия» и др.). В Аркадии обычно происходит действие идиллий («аркадские пастухи»). В Средние века миф об Аркадии начал приобретать ярко выраженные мистические черты, позже был использован разнообразными эзотерическими и масонскими объединениями.

Мечтателю. Эпиграф – из ст-ния Е. А. Боратынского «Фея» (1829).

«Мимолетные, живые…». Эпиграф – из ст-ния Н. М. Языкова «Вино» (1831).

«Да, хорошо мне здесь! И книги, и природа…». Эпиграф – из ст-ния Языкова «П. В. Киреевскому» (1835).

«Всё лета задали мы, а лето уж прошло…». В оригинальный текст вмонтированы строки из ст-ния А. С. Пушкина «Осень» (1833).

Вариации на тему Пушкина. Эпиграф – из ст-ния А. С. Пушкина «Цветы последние милей…» (1825).

Сонеты Петрарки. Переводы сонетов из цикла «На жизнь Мадонны Лауры», первые строки которых вынесены в эпиграфы. Нумерация, данная Верховским, не везде соответствует общепринятой. 1. Эпиграф из сонета I: «Вы, те, кто слышит в разрозненных рифмах музыку…» (подстрочник). Перевод Е. Солоновича, считающийся классическим: «В собранье песен, верных юной страсти…». 2. Эпиграф не из обозначенного автором сонета LVI, а из сонета LXXXV: «Я всегда любил…». Классический перевод сонета принадлежит Верховскому. 3. Эпиграф не из сонета ХС, а из сонета CXXXIV: «Я не нахожу мира»; «Мне мира нет…» (пер. Вяч. Иванова): 4. Эпиграф не из сонета CXXIV, а из сонета CLXXVI: «По лесной чаще…» (подстрочник). «Глухой тропой, дубравой непробудной…» (пер. Вяч. Иванова). 5. Эпиграф не из сонета CLXHI, а из сонета CCXVUI: «Меж стройных жен, сияющих красой». Классический перевод Верховского. 6. Эпиграф не из сонета CLXVIII, а из сонета ССХХП1: «Когда солнце купает в море воздушную колесницу…» (подстрочник); «Когда златую колесницу в море // Купает солнце…» (классический перевод Вяч. Иванова).

«Да, опьяненным нужно быть всегда…». Эпиграф – из ст–ния в прозе «Опьяняйтесь» Ш. Бодлера («Маленькие стихотворе­ния в прозе, или Парижский сплин». XXXIII).

В окно. Эпиграф: «То, что можно увидеть при солнечном свете, гораздо менее интересно, чем то, что происходит за окном. В этой черной или светлой дыре живет жизнь, мечтает жизнь, страдает жизнь» (Бодлер).

«Пусть ночь греха в душе моей бездонна…». Второй эпиграф – из ст-ния Вяч. Иванова <Ю. Н. Верховскому> («Верховский! Знал ли я, что ты…») (1907). Барнабэ (Барнабе) – главный герой рассказа А. Франса «Жонглер Богоматери».

«Мой друг, еще страницу поверни…» (с. 102). Парни (Рагпу) Эварист Дезире де Форж (1753-1814) — французский поэт эпохи заката классицизма и возникновения романтизма. Книга «Поэтические безделки» стала, по сути, началом нового жанра в европейской поэзии. Творчество Парни для русских поэтов пушкинской поры (Ю. А. Нелединский-Мелецкий, В. Л. Пушкин, В. А. Жуков­ский, Е. А. Баратынский, К. Н. Батюшков) оказалось синонимом «нежности».

«Душистый дух черемухи весенней…». Возможно, посвящено Н. Г. Чулковой.

«Заклятую черту перешагни…». Посвящение: Маргарита Васильевна Сабашникова (1882—1973) — художница, поэтесса, переводчица, мемуаристка; первая жена М. А. Волошина.

«Под гул костров, назло шумящей буре…». Щур (чур) – дух предка, охраняющий домашний очаг.

«Широкой чашей быть – хмельным вином…». Эпиграф – из ст-ния Вяч. Иванова «Довольно».

Спустя два года после первого сборника ст-ний Верховский выпустил второй – «Идиллии и элегии Юрия Верховского» (СПб.: Оры, 1910), а в 1917 году третий – «Стихотворения. Том первый», в который вошли все без исключения ст-ния из «Идиллий и элегий». Поскольку разделы идиллий и элегий в сборнике 1917 г. не просто больше по объему, но и обладают гораздо более стройной композицией по сравнению с «Идиллиями и элегиями», последние в настоящем издании не воспроизводятся.

Непосредственный читательский отклик на «Идиллии и элегии», отдающий дань традиции литературной игры и содержащий отсылку к статье Верховского «Томны эхи» (Аполлон. 1910. № 2), содержится в письме к Верховскому Анны Александровны Веселовской от 17 июля 1910 г.: «От души поздравляю Вас, дорогой Юрий Никандрович, с появлением на свет нового детища Вашей музы, вдвойне приветствую Вас, т. к. оно очаровательно: с внешней стороны – и изящество, и выдержанность стиля не оставляют желать ничего луч­шего; что касается внутреннего содержания, то, как я и всегда Вам твердила, стихи Ваши чрезвычайно выигрывают, когда читаешь их черные по белому, а не внемлешь загробной декламации. Особенно хороши и стильны первые 3 стихотворения, а также “Дафнис” и “Хлоя покинутая” (лучше всех), и “Мечта”; прелестны “Нимфа”, “Любовь дриады”, “Имя”, “Сновидение”… В “Утре” мне слышится Фет, а “Ввечеру” и в “День и ночь” – Тютчев… <…> …о любезный поэт, ведомо Вам доподлинно, что лишь цветы, нежные призраки которых воскресили Вы магическою волею музы, впервые заблагоухали томными грезами: не колебала их буря и не опалял полуденный зной кипучих страстей, но обвевали лишь томны вздохи, и в слезах их росы отражался лунный луч. Но в пышных гирляндах когда-то “любимых мною дней” цветы махровы, ярки, и аромат их прян. Причудливые, лживые извивы Rococo не в силах пленить надолго; душу влекут строгие, стройные очертания Empire; первый утомляет вскоре, на втором отдыхаешь и любуешься, который же лучше? <…>» (ОР РГБ. Ф. 218 [Собрание отдела рукописей]. Карт. 1262. Ед. хр. 8).

Сельские эпиграммы

I. Посвящение: Борис Львович Лопатинский (1881-1950) – художник. Интересна перекличка этого ст-ния с произведением Н. В. Недоброво, написанным на ту же тему:

* * *

16.IX.1912

(Недоброво Н. Милый голос. Избр. произведения / Сост., примеч. и послесл. М. Кралина. – Томск: Водолей, 2001. С. 111. Печ. по: РГАЛИ. Ф. 1811 [Недоброво Н. В.]. Oп. 1. Ед. хр. 1).

X. Регер потом прозвенел… – Макс Иоганн Баптист Иозеф Регер (1873-1916) – немецкий композитор, пианист, органист, дирижер, педагог, теоретик, чье творчество воспринималось современниками как символ перехода от «классической» музыкальной просодии к музыке XX века. Выступление Регера в России состоялось в 1906 г., его музыку с восторгом принял С. С. Прокофьев и другие композиторы. Среди произведений Регера значительное место занимают камерные ансамбли.

XIX. Олеография – популярный во второй половине XIX в. способ полиграфического воспроизведения масляной живописи. Литографированная копия делалась многокрасочной (до 20 красок), далее оттиски лакировали, подвергали рельефному тиснению, что должно было усилить сходство с подлинником, но на самом деле огрубляло изображение.

XXII. Нынче на старый балкон прилетел воробей… Мне поневоле тогда вспомнился тотчас Катулл. — У возлюбленной древнеримского поэта Катулла (87—51 гг. до н. э.) Лесбии был ручной воробей, которому поэт посвятил несколько проникновенных ст-ний. Особенно грустил Катулл, когда маленькая птичка скончалась.

ХХIII. Посвящение: ст-ние может быть обращено к матери Верховского, Лидии Максимовне, но, скорее всего, посвящено его сестре, Лидии Никандровне (1882-1919). Она училась в Рисовальной школе Общества поощрения художников в Санкт-Петербурге (класс Я. Ф. Ционглинского), занималась живописью, графикой, в т. ч. иллюстрировала «Зеленый сборник стихов и прозы» (СПб., 1905), в котором состоялась первая крупная публикация ст-ний Ю. Н. Верховского и впервые выступил М. А. Кузмин; «Народные сказки П. С. Соловьевой» (М., 1915) и др. Работала маслом, акварелью, пастелью; ее излюбленными жанрами были портрет и пейзаж. В 1913-1914 гг. путешествовала по Испании и Франции (впоследствии ее работы, созданные во время этой поездки, попали в Государственный Русский музей). По своей эстетике близка «мирискусникам». Выставлялась вместе с членами «Нового общества художников», «Московского товарищества художников».

XXV. …Цезий, Суффен и Аквин… – персонажи лирики Катулла.

XXVI. Швальбах – немецкий курортный город, знаменитый минеральными источниками; был постоянным местом отдыха российской аристократии и интеллигенции. Из Швальбаха Верховский, по-видимому, получал письма от Б. Л. Лопатинского и от Николая Владимировича Недоброво, с которым близко дружил. Недоброво ездил на воды в Швалъбах, о чем говорится в одном из его ст-ний:

ШВАЛЬБАХ

31.VII-9.VIII.1911

(Недоброво Н. Милый голос. С. 102).

Идиллии

У ручья. Посвящение: Евгения Казимировна Герцык (Лубны-Герцык, 1878-1944) – переводчица, литературный критик, мемуаристка; сестра поэтессы Аделаиды Герцык. Иппокрена – в древнегреческой мифологии ключ, забивший из скалы на вершине горы Геликон в Беотии от удара копыта крылатого коня Пегаса. Вокруг Иппокрены водили хороводы музы, а в ее водах поэты черпали вдохновение. Эрато – одна из девяти муз, покровительница ли­рической, прежде всего эротической, поэзии.

Пастух.Посвящение: Мария Михайловна Замятнина (1865– 1919) – домоправительница и близкий друг семьи Вяч. Иванова, также выполняла обязанности его секретаря. …с Каменой сладко дружен… – Камены – в римской мифологии существа, аналогичные музам. Обитали в источниках, были наделены даром пророчества. Цевница – свирель. …поют любовь и Хлою…– Хлоя и ее возлюбленный Дафнис являются персонажами первого античного пасторального, буколического романа Лонга (II-III вв.). Об авторе ничего не известно. Роман полон реминисценций из поэтов Сафо, Феокрита, Мосха, Биона и др. Основа сюжета – пастушеская жизнь, интимные человеческие чувства (см. ст-ния «Дафнис», «Хлоя покинутая»).

Эринна. Эринна – древнегреческая поэтесса, по некоторым данным – современница и подруга Сафо (V1I-VI вв. до н. з.).Деву – певицу любви – слышал на Лесбосе я… – древнегреческий остров Лесбос стал символическим ареалом любви. Дивная пела любовь и с любовью свое веретенце… – самое известное произведение Эринны – поэмы «Прялка», от которой до нас дошло лишь несколько маленьких отрывков.

Юноше. Делию, Дафну, Лилету… – эти условно-«древнегреческие» женские имена стали знаковыми и для поэзии пуш­кинской поры, и для творчества неоклассиков на рубеже XIX– XX вв.

Амазонки. Эпиграф – из ст-ния А. С. Пушкина «В лесах Гаргарии» (1830). Гаргария – область в Древней Греции, где, согласно преданиям, селились амазонки.

Аффрико. Перевод Ю. Н. Верховского поэмы Боккаччо «Фьезоланские нимфы» опубликован в изд-ве “Academia” в 1934 г., затем дважды переиздавался в антологии Верховского «Поэты Возрождения» (1948, 1955). Аффрико и Мензола – герои поэмы Боккаччо.

Заход солнца. Я рада пожару заката! – мотив заката в русской литературе рубежа XIX-XX вв. был весьма распространенным. Наиболее известны, вероятно, «закаты» А. А. Блока. В основе образа лежало явление природы: 26 августа 1883 произошло грандиозное извержение вулкана Кракатау. В атмосферу попало много вулканического пепла. Долго оседая, частицы отражали солнечные лучи, отчего возникали светоцветовые эффекты, особенно видные именно на закатах.

Летом. А утром в lawn-tennis играли… – Лаун-теннис – название тенниса, принятое в дореволюционной России (с августа 1878 г. до 1920 гг.). А в дождь – «Арагонскую Хоту» твердим… – «Арагонская хота» – сочинение М. И. Глинки (1845). Хота – испанский народный танец, который был частью праздничного ритуала в честь Пиларской Божьей Матери, святой покровительницы г. Арагона. С начала XIX в. хота распространилась по всему Иберийскому полуострову и получила международное распространение. Арагонская хота считается классической.

Богиня. Посвящение: Валериан Валерианович Бородаевский (1875-1923) – поэт, принадлежавший к неоклассицизму. Книги стихов – «Страстные свечи» (1909), «Стихотворения» (1914), «Уединенный дол» (1916). О степени доверительности и близости отношений между Верховским и Бородаевским свидетельствует письмо последнего (о каком послании идет речь – не установлено):

«29 июня 1910

Дорогой Юрий Никандрович,

Сердечное Вам спасибо за Ваше милое и прекрасное послание, которое должно быть признано образцовым. Оно меня очень порадовало, а некоторые характеристики заставили от души смеяться. Собирался ответить Вам александрийским стихом (почему-то он стал мне особенно мил теперь), но сперва помешали дела, а потом лихо­радка, и я вынужден отвечать Вам речью бескрылой. О Петербургских поэтах скучаю не порой, а очень часто, и вообще после Петербурга мне как-то не хватает (психически) воздуха. Настоящего, деревенского спокойствия я не знаю так, как охвачен сейчас бездной хозяйственных работ по двум имениям, а разгар уборки самый, можно сказать, настоящий.

Я все-таки надеюсь Вам ответить поэтически; в Вас есть бодрящая сила, которая заставляет браться за струны самых ленивых.

Когда Вы рассчитываете на выход Ваших Идиллий? Жду экземпляра с автографом.

Жена шлет Вам свой искренний привет, а я крепко жму руку Вашу.

Преданный Вам Валериан Бородаевский». (ОР РГБ. Ф. 218 [Собрание отдела рукописей]. Карт. 1262. Ед. хр. 6.)

На выход сборника «Идиллии и элегии» Бородаевский отреагировал в письме от 3 августа 1910 г.: «Книга издана безупречно со стороны красоты и стиля, и стихи Ваши получили достойную оправу. В целом они дают впечатление большого внутреннего единства и высокого мастерства; Идиллии Ваши дали мне немного отдохнуть от невозможно тяжелого лета непрерывных ливней, которые погубили половину урожая и не дают собрать оставшееся. Обстановка получается угнетающая и это, конечно, отражается на несчастной музе, которая забилась под скамейку» (Там же).

Сосны. Эпиграф – из ст-ния А. С. Пушкина «Вновь я посетил…» (1835).

Элегии. Книга первая

Ревность. Посвящение: Иван Александрович Рязановский (1869-1927) – историк, архивист, археолог, краевед, исследователь славянских древностей; был близок к кругу деятелей культуры Серебряного века.

«“И это всё?” – сказала ты…». Последний стих – из ст-ния А. А. Фета «Ты вся в огнях. Твоих зарниц…» (1886).

Стихи прощальные. Эпиграфы – из ст-ний Е. А. Боратынского «Лиде» (1821) и «Еще, как патриарх, не древен я; моей…» (1839).

Черемуха. Эпиграф – из ст-ния В. А. Жуковского «Жалоба» (1828).

«Как льется жаворонка трель…». Посвящение: Маргарита Андреевна Бородаевская — жена В. В. Бородаевского. Ей, в частности, посвящено ст-ние Вяч. Иванова «Славянская женственность» (1910).

«О, ночь державная! В таинственное лоно…». Эпиграф – из ст-ния Ф. И. Тютчева «День и ночь» (1839).

«На светлом берегу полуденного моря…». Посвящение: см. письмо Верховского к Блоку от 30. IV. 1913 (с. 714).

«Земному счастью…». Эпиграф – из ст-ния А. А. Фета «Одна звезда меж всеми дышит…» (1882).

«Чуть беззвучно утро засмеется…». Эпиграф – из ст-ния Ф. И. Тютчева «Как над горячею золой…» (1829-1830).

«Тоска, тоска, тоска — и всё кругом постыло…». Эпиграф – из ст-ния П. А. Вяземского «Оправдание» (1863).

Былое. Эпиграф – из ст-ния В. А. Жуковского «Песня» (1815).

«Когда бы милый старый сельский дом…». Эпиграф – из ст-ния Н. П. Огарева «Стучу – мне двери отпер ключник старый…» (1843).

«А может быть – как знать? – и эти дни…». Эпиграф – из ст-ния А. С. Пушкина «Если жизнь тебя обманет…» (1825).

«Для сердца прошедшее вечно…». Первая строка – из ст–ния В. А. Жуковского «Теон и Эсхин» (1814).

«Крылом прозрачным Серафима…». Вероятнее всего, ст–ние посвящено памяти Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал (1865/1866-1907), имевшей в кругу Вяч. Иванова и близких к «Башне» прозвище Диотима – по имени героини «Пира» Плато­на, открывающей суть и смысл любви физической (продолжение рода и воспитание детей) и духовной (неиссякающая творческая способность).

«Лишь только Лазарь воскрешенный…». О чудесном воскрешении Лазаря Иисусом Христом см.: Иоан. 9, 1-44.

Сон. Посвящение: Серафима Павловна Ремизова-Довгелло (1876-1943) – жена А. М. Ремизова, переводчица, владевшая многими языками, помогавшая мужу в литературной работе.

«Когда в несбыточном желанье…». Эпиграф – из ст-ния Г. Р. Державина «Мечта» (1794).

«В ночную дождливую пору…». Эпиграф – из ст-ния Ф. И. Тютчева «Слезы людские, о слезы людские…» (1849).

«Бывают редкие мгновенья…». Эпиграф – из ст-ния Ф. И. Тютчева «Проблеск» (1825).

«Вон – черных воронов на бледном небе стая…». Эпиграф – из ст-ния П. А. Вяземского «Ты светлая звезда таинственного мира…» (1837).

«Я вышел снова на крыльцо…». Посвящение: В. И. Дьяконова – неустановленное лицо. Возможно, имела отношение к семье востоковедов Дьяконовых.

«Уронил я колечко в пучину…». Эпиграф – из ст-ния В. А. Жуковского «Кольцо души девицы» (1817).

«За грезой ангельских напевов…». Посвящение: Ольга Николаевна Бутамо-Названова (1888-1960) – камерная певица (меццо-сопрано), педагог. Окончила Петербургскую консерваторию (1915). Вела активную концертную деятельность; принимала участие в авторских концертах С.В. Рахманинова, А. Т. Гречанинова, С. С. Прокофьева; выступала с пианистами Ф.М. Блумфельдом, Г.Г. Нейгаузом. Среди слушателей О. Н. Бутомо-Названовой – О.Э. Мандельштам, А. А. Ахматова, Ф. Сологуб и другие деятели культуры и искусства рубежа XIX-XX вв.

«Правда, утешно со старостью тихой родниться в мечтанье…». Эпиграф – из ст-ния А А. Дельвига «К Лилете» (1814).

«Как я скорбел о кончине твоей, старик благодушный…». Скорее всего, ст-ние посвящено памяти А. Н. Веселовского.

«У вас двоих одно воспоминанье…». Посвящение: неустановленное лицо.

Распятому Христу. Перевод ст-ния мексиканского священника и филолога Мигеля де Гевара (Fray Miguel de Guevara, 1585? – 1646?; авторство иногда оспаривается). В эпиграф вынесены начальные строки ст-ния.

Рождественскою ночью. Посвящение: Поликсена Юрьевна Верховская – дочь Верховского.

Воеславу Моле. Воеслав Мале (1886 – 1973) — словенский историк искусства, поэт, переводчик. Учился в Сплите, в конце Первой мировой войны попал в Сибирь; в 1919-1920 – профессор Томского университета. С 1926 – профессор Ягеллонского университета в Кракове.

Из стихотворений Воеслава Мале. 4. Хэгэзо (более распространенный вариант – Гегесо) – имя древнегреческой молодой женщины или девушки, безвременно умершей в V в. до и. э. Ей было установлено надгробие, найденное на территории Керамика. Рельеф изображает молодую женщину Гегесо Проксено, сидящую в кресле и перебирающую украшения в шкатулке, которую держит служанка.

5. Сонет из альбома. Посвящение: Марина Арсеньевна Кржевская – жена Б. А. Кржевского (см. примеч. к ст-нию «Б. А. Кржевскому» («Чем усладить печальный наш досуг?..»), с. 837). Нумерация ст-ния (и, таким образом, отнесение его к циклу переводных ст-ний), видимо, ошибочна.

Лира Капниста, Анакреон – Державин, На книгу «В дороге и дома», Вяземский и Тютчев, О к. И. М. Долгоруком. Эта группа ст-ний заслуживает пристального рассмотрения, поскольку может являться важным и достаточно ранним источником «Стихов о русской поэзии» О. Э. Мандельштама, написанных, как известно, в 1932 г. С Верховским Мандельштам, несомненно, был знаком и встречался при подготовке альманаха «Лирический круг» (М., 1922. Вып. 1), название которому дала литературная группа (В. Ф. Ходасевич, С. М. Соловьев, К. А. Липскеров, С. В. Шервинский, А. М. Эфрос, Ю. Н. Верховский, В. Г. Лидин, С. Я. Парнок и др.). Неизвестно, собирались ли авторы «Лирического круга» Мандельштам и Ахматова примкнуть к группе или их привлекала лишь возможность напечатать свои произведения. Для альманаха была характерна установка на эстетику неоклассицизма и декларированная авторами верность российской поэтической традиции. Счастливый Вяземский!.. – слова А. С. Пушкина. …В дороге / Он дома был душой своей. – отсылка к названию книги Вяземского «В дороге и дома». Иван Михайлович Долгорукий (1764-1823) – поэт, мемуарист, губернатор во Владимирской губернии. Стихи появлялись в прессе с 1788 г. Печатался в московских изданиях «Приятное и полезное препровождение времени», «Аониды», «Иппокрена». Автор книг «Бытие моего сердца» (1802,1808,1817— 1818), «Сумерки моей жизни» (1808).

Бион. Бион – греческий буколический поэт. Жил в Смирне, Сицилии (200 г. до н. э.) Автор эротических стихов и эпиграмм, поэмы «Плач об Адонисе».

Вл. В. Вейдле. Вейдле Владимир Владимирович (1895-1979) – философ, культуролог, публицист, историк искусства, поэт. С 1924 в эмиграции. Целый ряд его взглядов и в ранний, и в зрелый пери­од творчества сближал его с неоклассицизмом. «Издревле сладостный союз / Поэтов меж собой связует…» – из ст-ния А. С. Пуш­кина «К Языкову» (1824).

Б. А. Кржевскому. Борис Аполлонович Кржевский (1887— 1954) – литературовед, историк литературы, переводчик. С июня 1917 занимал должность экстраординарного профессора по исто­рии западноевропейской литературы с исполнением обязанностей лектора французского языка в Пермском университете, где с 1918 по 1921 гг. работал Верховский.

Монастырка. Эпиграф – из ст-ния Е. А. Боратынского «Храни свое неопасенье…» (1832, впервые опубл. под загл. «Монастырке»). Немирном Смольном цветнике… – Смольный институт благородных девиц, первое в России женское учебное заведение, основанное в 1764 при Воскресенском Смольном Новодевичьем монастыре под названием «Воспитательное общество благородных девиц». «Институтками» или «смолянками» могли стать только дочери дворян, которых готовили для придворной и светской жизни. Тебя рисует Погорельский… – писатель Антоний Пого­рельский (Алексей Алексеевич Перовский, 1787-1836) в 1833 выпустил роман «Монастырка», считающийся первым в России романом нравов.

Самовар. Ст-ние можно рассматривать как своеобразную перекличку с известной книгой «Самовар» Б. А. Садовского (1914), точнее – с авторским предисловием 1913 года: «Русскому человеку в гуле и шепоте самовара чудятся с детства знакомые голоса: вздохи весеннего ветра, родимые песни матери, веселый призывный свист деревенской вьюги. <…> Человек, обладающий самоваром, уже не одинок. Ему есть с кем разделить время, от кого услышать добрый совет, близ кого отогреться сердцем. <…> Сельскому жителю самовар несет возвышенный эллинский хмель, которого одичалый горожанин уже почти не знает» (Садовской Б. А. Стихотворения. Рассказы в стихах. Пьесы. – СПб.: Академический проект, 2001. С. 85-86).

Из альбома. 1. Эпиграф – из ст-ния А. С. Пушкина «Рифма» («Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея», 1830).

Максим Юродивый. Церковное предание называет блаженного Максима юродивым, добровольно избравшим юродство как христианский подвиг. Он жил в конце XTV – первой трети XV в. (умер в 1433 г.). В любую погоду почти обнаженным ходил по улицам Москвы. Вошел в легенду благодаря своим изречениям: «Хоть люта зима, да сладок рай», «За терпение Бог даст спасенье», «Бог велик, неправду сыщет. Ни Он тебя, ни ты Его не обманешь», «Всяк крестится, да не всяк молится». Ст-ние представляет собой почти дословное изложение истории жизни московского чудотворца.

Солнце в заточении. Во многих мифологиях мира цапля прочно связана с солярным культом. По-видимому, перед нами такая же стилизация, как в «Романсах о графе Вилламедьяне».

Смоленск родной. …собор, венчавший город… – Смоленский кафедральный Успенский собор (XVII-XVIII вв.), составляющий ядро архитектурного ансамбля на Соборной горе. …памятник двенадцатого года — Там, около Лопатинского сада… – скорее всего, имеется в виду памятник генералу А. А. Скалону, который командовал в Смоленском сражении Иркутским, Сибирским и Оренбургским драгунскими полками. 5 (по другим версиям – 6) августа 1812 г., во время боя за Рачевское предместье, он сорвал попытку войск Наполеона прорваться к Днепровскому мосту, но был убит в бою. На другой день французы похоронили его у подножия Королевского бастиона со всеми воинскими почестями. Над его могилой потомками возведен обелиск. Чугунный скромный малый памятник /На месте, где не сдавшийся французам /Расстрелян подполковник Энгельгардт? — семья Энгельгардт тесно связана со Смоленском (существует особняк Энгельгардтов и др.). Памятника, о котором пишет Верховский, не существует: на его месте в центре города стоит современный дом с мемориальной доской: «На этом месте в 1812 г. за организацию партизанских действий был расстрелян французами подполковник Павел Иванович Энгельгардт». …в квадратном парке, / Что назывался странным словом Блонье… – Блонье (болонье) — по В. И. Далю, «ближайшая окружность города; предместье, слобода, околица». Этот район Смоленска звался так исстари. До последних десяти­летий XV111 в. здесь стояли хибарки и хижины, но затем их снесли, обитателей переселили в соседние Офицерскую и Солдатскую слободки, а образовавшееся пространство приспособили сначала под плац-парад, затем под место для аристократических прогулок. Четырехугольник парка по проекту М. Н. Слепнева обстроили каменными зданиями для присутственных мест, были разбиты аллеи, посажены березки. Городской сад зажил своей жизнью – здесь играли оркестры, гуляло дворянство, развлекалось простонародье. Воздвигнутый в дни детства моего / С решеткою из нотных стройных строчек, / Изящный памятник России – Глинке? – в 1885 на Блонье был открыт памятник Михаилу Ивановичу Глинке (скульптор А. Р. фон Бок) – как гениальному композитору и представителю смоленского дворянского рода. Спустя год вокруг скульптуры установили решетку, состоящую из нот оперы М. И. Глинки «Жизнь за царя». Семен Петрович Писарев, учитель / Словесности российской и историк… – статский советник (1846-1892) С. П. Писарев, основатель Смоленского историко-археологического музея. Похоронен в Смоленске, при Свирской церкви, обновленной им.

«Клинок уральский – восхищенье глаз…». Посвящение: Павел Петрович Бажов (1879-1950) — писатель, собиратель фольклора («тайные сказы» уральских горнорабочих), автор литературных сказов, вошедших в книгу «Малахитовая шкатулка», получившую Государственную премию СССР в 1943 году. Вся жизнь Бажова прошла в Свердловске, где он, в частности, возглавлял Уральское книжное издательство.

ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 41. Обе подборки сформированы в 1926 (даты более ранних произведений проставлены автором, основной принцип двойной датировки сохранен). Примечание Л. Горнунга: «Стихи из его (Верховского. – В.К.) рукописной неизданной тетради, погибшей в Ленинграде. Были мной переписаны доя себя по этой тетради еще до войны. Перед войной Верховский уезжал в Ленинград и в начале июня 1941 года должен был поехать на несколько дней в Москву в изд-во. Начавшаяся война преградила ему дорогу в Ленинград. Сестра его Ольга Никандровна Каратыгина умерла во время блокады и все тетради стихов Ю. Н. погибли.

К великой радости Ю. Верховского я ему сообщил после войны, что у меня есть много его стихотворений из погибших в Ленинграде, я ему дал то, что у меня было. 3. V. 71».

Зимняя весна

«Пленен я старою Москвою…». Посвящение: Евдокия Ивановна Лосева (1881-1936) – художник-прикладник, коллекционер русской живописи (собрание находится в Государственном Русском музее), с 1905 ближайший сотрудник коллекционера игрушек Николая Дмитриевича Бартрама, одна из организаторов и экскурсовод Музея игрушки (основан Н. Д. Бартрамом в Москве в 1918, открыт в 1921; ныне располагается в г. Сергиев-Посад).

«Радостью Люлли и Куперена…». Люлли Жан Батист (1632-1687) – французский музыкант (скрипач, клавесинист), композитор (оперная и балетная музыка), оперный дирижер, балетмейстер эпохи расцвета классицизма. Служил при королевском дворе «музыкальным суперинтендантом» и «маэстро королевской фамилии», секретарем, приближенным и советчиком Людовика XIV. Основатель исполнительской манеры французской скрипичной и дирижерской школы. Куперен Франсуа (le grand Couperin; 1668-1733) – французский композитор, клавесинист, органист эпохи классицизма, потомственный музыкант. Автор духовных сочинений для голоса и для органа, светских инструментальных произведений для клавесина, Королевских концертов (1714-1715).

«Беззвучные недели проползли…». Эпиграф – первая строка ст-ния А. А. Фета (1887).

«Если в вешней затихнувшей роще…». Эпиграф – первая строка части VII из цикла «Золотые завесы» Вяч. Иванова (1906-1907).

«Я год закончил мирною картиной…». В идиллию включить наш грозный век… – строка, имеющая множество подтекстов в русской классической поэзии, особенно в вариациях на тему «Памятника» Горация (начиная с Г. Р. Державина).

Сонет. ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 39. Здесь и далее ст-ния, не имеющие в рукописи авторской датировки, датируются по второстепенным признакам (почерк, чернила, бумага, в ряде случаев – расположение среди других ст-ний).

Сфинксы над Невой. ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 39.

Валерию Брюсову. РГАЛИ. Ф. 1334 [Крученых А. Е.]. Оп. 1. Ед. хр. 1112. Книга В. Брюсова «Все напевы» вышла в 1909 году.

«Ты мудрости хотела от меня…». РГАЛИ. Ф. 548 [Чулков Г. И.]. Оп. 1. Ед. хр. 414. Эпиграф – из ст-ния А. А. Фета «Звезда сияла на востоке…» (1887).

«Я слышу ласковую трель…». РГАЛИ. Ф. 5 [Анненский И. Ф.]. Оп. 1. Ед. хр. 111.

Царица. РГАЛИ. Ф. 1384 [Слезкин Ю. Л ]. Оп. 1. Ед. хр. 144. Помета чернилами рукою неустановленного лица (возможно, В. Я. Брюсова): «В набор к I сб. Хотя чувствуется подражание Блоку». Вычеркнута 4-я строфа:

Благая речь! Струею жизни

На эти бледные тела,

На этот гроб скорее брызни —

Иль молнией сожги дотла.

В библиотеке. ОР РГБ. Ф. 386 [Брюсов В. Я.]. Карт. 56. Ед. хр. 5.

Тайные созвучия. ОР РГБ. Ф. 178 [Музейное собрание]. Карт. 8473. Ед. хр. 2. Эпиграф – из ст-ния «Будильник» (<1909>).

«Перед зеркалом жизни суровой…». РГАЛИ. Ф. 346 [Небольсина a.]. Оп. 1. Ед. хр. 10.

Весенние элегии. I. РГАЛИ. Ф. 548 [Чулков Г. И.]. Оп. 1. Ед. хр. 414.

«О милые, томные тени…». РГАЛИ. Ф. 548 [Чулков Г. И.]. Оп. 1. Ед. хр. 414.

«Пусть и не скоро, и не ныне…». РГАЛИ. Ф. 548 [Чулков Г. И.]. Оп. 1. Ед. хр. 414.

«Едва ты завершил осенний круг работ…». РГАЛИ. Ф. 548 [Чулков Г. И.]. Оп. 1. Ед. хр. 414.

Монахиня. РГАЛИ. Ф. 1384 [Слезкин Ю. Л.]. Оп. 2. Ед. хр. 207.

«Куда, мучительный поэт…». ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 39.

«Нам неземные речи нужны…». РГАЛИ. Ф. 1125 [Пришвин М. М.]. Оп. 2. Ед. хр. 71. Надпись в левом верхнем углу рукой Пришвина: «Для воскресного приложения». Имеется в виду газета «Воля вольная», в которой публиковался и сотрудничал Пришвин. В его альбоме сохранилась газетная вырезка, свидетельствующая об интересе к поэзии Верховского: «Во вторник, 28-го ноября, при нашей газете будет дано литературное приложение “Россия в слове”, под ред. М. М. Пришвина. Содержание: Стихотворения – Соловьиный сад А. Блока, * * * Ю. Верховского, В казарме В. Пяста, К морю (Из Верхарна) Вл. Чернова; рассказы: Крест белый, из тополя срубленный Исаева, Слово о погибели русской земли Алексея Ремизова; статьи: Искусство в армии П. П. Гайдебурова, Руки (о Родэне)А. К.».

Epimetron. ОР РГБ. ОР. Карт. 141. Ед. хр. 4. Ст-ние посвящено Вяч. Иванову. …Жуковский для «гексаметрических» сказок… — в начале 1830-х создание литературной сказки, в частности, на фольклорной основе, осознавалось русскими писателями как одна из важных задач русской литературы. В 1831 Пушкин писал «Сказку о царе Салтане…», а Жуковский – самую известную из своих «гекзаметрических сказок» «Сказку о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея Бессмертного и о премудрости Марьи-царевны, Кощеевой дочери». Аристарх – в русской литературе нарицательное наименование строгого критика. Германа строгий закон… имеется в виду архимандрит Герман, ново­иерусалимский поэт-виршевик (см. о нем: Позднеев А. В. Рукописные песенники 17-18 вв. Из историй песенной силлабической поэзии. – М., 1996). Сам «закон» заключается, по-видимому, в «музыкальности» поэтического текста, соответствия «музыки и слова», которое Герман считал необходимым.

«Сегодня какою-го легкою мглою…». ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 39.

Вячеславу Иванову. Печ. по: Гаспаров М. Л. Русские стихи 1890-х – 1925-го годов в комментариях. – М.: Высшая школа, 1993. С. 110-111.

«Я не знаю, друг мой милый…». РГАЛИ. Ф. 998 [Мейер­хольд В. Э.]. Оп. 1. Ед. хр. 2966. Помета Мейерхольда: «Для № 1» (имеется в виду журнал «Любовь к трем апельсинам»). Там же список ст-ния «Годовщина» (см. с. 292 наст, изд.) с пометой Мейерхольда: «Люб. к тр. апел. № 2 – 1915». Отношения Верховского и Мейерхольда не были близкими: скорее, это поверхностное приятельство людей одного круга. Верховский – один из авторов коллективного ст-ния, обращенного к Мейерхольду (опубл.: Волков Н. Д. Мейерхольд. М.-Л.: Academia, 1929. Т. 2. С. 100-101; автограф – РГАЛИ. Ф. 998 [Мейерхольд В. Э.]. Оп. 1. Ед. хр. 3236):

РЕХИДОРУ БАШЕННОГО ТЕАТРА

Ночь на 17 мая 1910

Рехидор – член городского совета (исп.). Авторы ст-ния: Б. С. Мосолов и В. К. Иванова-Шварсалон (I, II), М. А. Кузмин (III), В. Р. Менжинский (IV), Вяч. И. Иванов (V), Юрий Верховский, В. Пяст (VI, VII), Верховский (VIII).

Борис Сергеевич Мосолов (1886-1941) – литератор, режиссер. Вячеслав Рудольфович Менжинский (1874-1934) – партийный деятель, чекист, преемник Ф. Э. Дзержинского на посту главы ОПТУ; в молодости был близок к литературно-артистической среде и, в частности, домашнему кружку Ю. Н. Верховского (Менжинский – один из авторов «Зеленого сборника стихов и прозы»). В. Пяст (Владимир Александрович Пестовский, 1886-1940) – поэт, прозаик, литературовед, мемуарист, принадлежавший к кругу Блока, близкий знакомый Верховского.

Близость Мейерхольда к кружку Иванова, спектакли «башенного театра» проходили в обстановке постоянной литературной игры. Так был создан подаренный Мейерхольду экспромт Верхов­ского:

* Ты похож на цветок, / Так красив, так чист и прелестен… (нем.).

К ст-нию Мейерхольд сделал примечание: «Имей в виду, что изящнейшим костюмом назван тот ежедневный мой синий пиджак, который начинает уже лосниться» (Цит. по: Волков Н. Д. Мейерхольд. Указ. изд. С. 180).

О поэзии в журнале «Любовь к трем апельсинам» Мейерхольд неизменно заботился, привлекая к редактированию А. А. Блока. 12 февраля 1914 он писал Блоку: «Посоветуйте, пожалуйста, какие стихи сплести в один венок для второй книги журнала. Име­ются: стихи Сологуба, Вл. Княжнина, С. Радлова, Парнока, Верховского» (Цит. по: Мейерхольд В. Э. Переписка. 1896-1938. – М.: Искусство, 1976. С. 161). Как отмечают В. П. Коршунова и М. М. Ситковецкая, в записях 1907 года «сохранился план привлечения литераторов к работе Театра В. Ф. Комиссаржевской. Мейерхольд намеревался обогатить репертуар театра лучшими и малоизвестными произведениями мировой драматургии, пригласив для этого тех современных русских писателей, которые занимались литературой той или другой страны: “Англия – Чуковский, Германия – Блок, Франция, Италия – Иванов, русский театр – Ремизов, Испания – Верховский”» (Там же. С. 372).

Костры. ОР РГБ. Ф. 190 [Книгоизд-во «Мусагет»]. Карт. 43. Ед. хр. 1. «Антология». Сборник стихотворений. [1907-1910]. С предисловием Эллиса. Наборная рукопись. Пометы А. Белого на листах со ст-ниями, во всех случаях карандашом в верхнем правом углу: «Раскрыта ли душа…»(опубл.: «Стихотворения. Т. 1») – «Условно одобряю Бугаев», «Костры» – «? Не знаю Бугаев»; «Ты не слышишь музыки вселенной?» – «Одобряю безусловно Бугаев»; «Из-под листьев винограда…» (опубл. там же, под заглавием «Амфора») – «Хорошо! Бугаев». Посвящение: Анна Петровна Остроумова (в замужестве Остроумова-Лебедева; 1871-1955) – знаменитый петербургский художник. Училась в Петербургской Академии художеств в мастерской И. Е. Репина, в 1898-1899 – в Париже у Дж. Уистлера. Еще в юношеские годы увлеклась гравюрой. Дебютировала на выставке «Мир искусства» в 1900. Заслуга художницы – возрождение русской станковой черно-белой и цветной гравюры на дереве как самостоятельного вида творчества (не только как техники книжной иллюстрации). Много работала акварелью (пейзажи, портреты). Основная тема ее работ – Петербург. Верховский говорил с Остроумовой-Лебедевой о книге ее воспоминаний (см. ОР РГБ. Ф. 218 [Собрание отдела рукописей]. Карт. 1262. Ед. хр. 13).

«Ты не слышишь музыки вселенной?..». ОР РГБ. Ф. 190 [Книгоизд-во «Мусагет»]. Карт. 43. Ед. хр. 1.

«С болезненным румянцем на ланитах…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1077.

«Я не один в полуночной вселенной…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1077.

«Так, опустись неслышно, призрак милый…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1077.

«Будет всё так же, как было…». Печ. по: Строфы века. М., 1994. С. 74.

Одно из двух. ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 39.

«Ты ждешь, когда округлый плод…». ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 39.

«Хоть заштатная столица…». РГАЛИ. Ф. 130 [Гершензон М. О.]. Оп. 1. Ед. хр. 94.

«Небесного коснулся дна…». ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 39.

«Не прикасайся, друг, к моей душевной язве…». ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 39. Эпиграф – из ст-ния А. С. Пушкина «Пускай увенчанный любовью красоты…» (1824).

«И площадь, и камни, и люди…». ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 39.

«Расцветали фиалки, распускались березки…». РГАЛИ. Ф. 1346 [Коллекция стихотворений]. Оп. 1. Ед. хр. 77. Посвящение: неустановленное лицо.

Осенний праздник. РГАЛИ. Ф. 1346 [Коллекция стихотворений]. Оп. 1. Ед. хр. 77.

1 сентября 1920 года. РГАЛИ. Ф. 1346 [Коллекция стихотворений]. Оп. 1. Ед. хр. 77.

«Воспоминанья мне являют свет…». РГАЛИ. Ф. 537 [Ходасевич В. Ф.]. Оп. 1. Ед. хр. 127.

«За богинь торжественного спора…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1077.

«Я не забыл тебя. Дышать последней страстью…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1077.

«Сквозь утренние томные мгновенья…». РГАЛИ. Ф. 548 [Чулков Г. И.]. Оп. 1. Ед. хр. 414. …день усекновения Главы… – имеется в виду праздник Усекновения главы Иоанна Предтечи, отмечаемый 11 сентября (29 августа ст. ст.). Пророк сложил – на блюде, не на плахе –/ Главу окровавленную… – правитель Галилеи Ирод оставил свою законную жену и жил с Иродиадой. Иоанн Предтеча неоднократно указывал ему на его грех, за что Ирод заключил его в темницу, но большего вреда не наносил – авторитет праведника был очень велик. Однажды дочь Иродиады Саломея танцевала перед Иродом и угодила ему; тот обещал исполнить любое ее желание. По наущению матери Саломея попросила голову Иоанна, которую ей и принесли на блюде.

«Ее увидел на закате…». РГАЛИ. Ф. 548 [Чулков Г. И.]. Оп. 3. Ед. хр. 23.

«О, приходить ли в ужас мне…». РГАЛИ. Ф. 548 [Чулков Г. И.]. Оп. 1. Ед. хр. 414.

Невские русалки. ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. B.]. Карт. 3. Ед. хр. 39.

Мышка. РГАЛИ. Ф. 537 [Ходасевич В. Ф.]. Оп. 1. Ед. хр. 127. Тема мышей была популярна у поэтов Серебряного века. См., на­пример, ст-ние В. Я. Брюсова «Мыши» («В нашем доме мыши поселились…», 1899) с характерной концовкой: «Но так мило знать, что с нами вместе / Жизнь другая есть» и целый ряд ст-ний Ф. Ходасевича («Мышь», 1908; «Мыши», 1913; «Из мышиных стихов», 1914). Традиция восходит к «воробью Лесбии», воспето­му Катуллом.

Девятое декабря. РГАЛИ. Ф. 537 [Ходасевич В. Ф.]. Оп. 1. Ед. хр. 127.

«В жилище доброй феи…». РГАЛИ. Ф. 537 [Ходасевич В. Ф.]. Оп. 1. Ед. хр. 127.

«Когда земля под острою лопатой…». Поэзия. 1985. № 42. С. 144. Автограф – ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 39.

«Не возвратиться временам…». Печ. по: Поэзия. 1985. № 42. С. 145. Эпиграф – из ст-ния А. А. Фета «В альбом П. А. Козлову» (1897).

Из альбома Л. М. Лебедевой. ОР РГБ. Ф. 371 [Чулков Г. И.]. Карт. 9. Ед. хр. 19. Людмила Михайловна Лебедева – балерина, возлюбленная Чулкова, героиня его стихов последних лет. 3. Терпсихора – муза танца. Кифера – здесь: Афродита (по названию острова в Эгейском море, где находился один из главных культовых центров Афродиты).

«Дарила осень мне, бывало…». Все ст-ния, посвященные О. М. Новиковой, см.: РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1418. Посвящение: Ольга Максимилиановна Новикова (1882/ 84-1949) – жена писателя И. А. Новикова.

«Я молил бы Аполлона…». РГАЛИ. Ф. 2272 [Коган Ф. И.]. Оп. 1. Ед. хр. 96.

«Когда потух приятель-самовар…». РГАЛИ. Ф. 343 [Нови­ков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200. Подпись: Юрий Верховский и Иван Новиков. Надпись рукой неустановленного лица (О. М. Новиковой?): «За чаем у Новиковых Юрий Верховский, Иван Новиков, З. И. Ноль и О. М. Новикова».

«Уж так ли был неправ в ответе славном…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200. Посвящение: Иван Алексеевич Новиков (1877-1959) – поэт, писатель, ученый-пушкинист, исследователь «Слова о полку Игореве». Близкий друг Верховского.

«А скиль-парэ, мы все согласны…». РГАЛИ. Ф. 2272 [Коган Ф. И.]. Оп. 1. Ед. хр. 96. Фейга Израилевна Коган (1891-1974) – поэт, переводчица.

«Лень ли это злая, добрая ль усталость…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1077.

«Какая грусть – и как утешно…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1533.

«Хорошо встречать весну…» (с. 553). РГАЛИ. Ф. 343 [Нови­ков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. J533.

«Когда ты плаваешь в искусстве…». РГАЛИ. Ф. 2272 [Коган Ф. И.]. Оп. 1. Ед. хр. 96. Примечание Ф. И. Коган: «…Познакомилась с [Верховским] в санатории Цекубу “Узкое” – в 1926 году… “Стихи к случаю” <…> во второй части стихотворения, посвященного мною А. А. Хачатурьяну; я пишу:

Именно это оброненное “Фейга Кога н” обыграно Юрием Никандровичем Верховским и Дмитрием Дмитриевичем Благим:

И стихотворение Верховского, и четверостишие Д. Д. Благого были в свое время записаны в так называемую “Черную книгу” санатория Узкое. 10/Х. 66».

«Друг, сбываются пророчества…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. A.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200. Стние содержит реминисценции на ст-ние А. С. Пушкина «К Чаадаеву» («Любви, надежды, тихой славы…», 1818, строка «Под гнетом власти роковой») и мотивы книги «Камень» О. Э. Мандельштама.

«Лежу я тихо в темноте…». ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Оп. 3. Ед. хр. 39.

«Там бабушка спокойно и сурово…». ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 1. Ед. хр. 8.

«С пером в руке, над рифмою горюя…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200. Промолвился мольеровский герой… – почти дословная отсылка к известной фразе господина Журдена, персонажа комедии Ж. Б. Мольера «Мещанин во дворянстве»: «Честное слово, я и не подозревал, что вот уже более сорока лет говорю прозой».

Любови Яковлевне Гуревич (с. 561). РГАЛИ. Ф. 131 [Гуревичи Л. Я. и Я. Г.]. Оп. 1. Ед. хр. 308. Любовь Яковлевна Гуревич (1866-1940) – писательница, литературный и театральный критик, переводчица; дочь Якова Григорьевича Гуревича, основателя и директора «Гимназии и реального училища Гуревича», сестра писателя Якова Гуревича, племянница писательницы Е. И. Жуковской. В 1891– 1898 владела журналом «Северный вестник» (закрыт по финансовым и цензурным соображениям), где печатались Н. С. Лесков, Л. Н. Толстой, М. Горький, В. В. Стасов, Д. С. Мережковский, Н. Минский, З. Н. Гиппиус. Ф. Сологуб, К. Д. Бальмонт и др. С 1913 заведовала литературным отделом журнала «Русская мысль», сотрудничала в других изданиях. Была организатором «салона Гуревич», или «кружка “Северного вестника”», заседания которого проходили по субботам в редакции журнала.

«Когда за грань полустолетья…». ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3, Ед. хр. 39. Посвящение: Лев Владимирович Горнунг (1901-1993) – один из известнейших московских собирателей материалов о литераторах XX в., выдающийся мемуарист, фотограф, друживший с А. Альвингом, А. А. Ахматовой, Ю. Н. Верховским, Б. К. Лившицем, С. Я. Парнок, Б. Л. Пастернаком, Б. А. Садовским, А. А. Тарковским, С. В. Шервинским и др.

«Как узник, что тайком…». ОР РГБ. ОР. Карт. 249. Ед. хр. 2 (а).

«Только вечер настанет росистый…». ОР РГБ. ОР. Карт. 249. Ед. хр. 2. Куртины – здесь: цветочные клумбы.

«Ты вновь предо мною стоишь, как бывало…». ОР РГБ. ОР. Карт. 249. Ед. хр. 2.

«У меня ведь не альбом…». ОР РГБ. ОР. Карт. 249. Ед. хр. 2 (к).

«Торжеств иных прекрасней и утешней…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200.

«Что чудо начудесило!..». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200. Как будто в небе книжица / Глубинная сияет… – отсылка к образу «Голубиной книги», письменном памятнике, сконцентрировавшем древнейшие воззрения славян на происхождение Вселенной, человека и христианства. Охабка (охабень) – у В. И. Даля верхняя мужская одежда, здесь – скорее плотно облегающая голову шапка.

«Дельвиг и добрый, и мудрый от юности пел, как седая…». РГАЛИ. Ф. 1364 [Шервинский С. В.]. Оп. 3. Ед. хр. 706.

«Послушай тишину под этими звездами…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200.

«Что-то грустен я стал. Погадай-ка мне, милая…». ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 39.

«Не серебряные крины…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200. Крины – в данном контексте прочитываются оба значения слова: и ключ, источник чистой воды, и белая водяная лилия, символ божественной чистоты (ср. лотос).

«Воздвиг купец Канатчиков…». ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 1. Ед. хр. 8. Примечание Л. Горнунга: «Стихотворение “Воздвиг купец Канатчиков” написано по поводу того, что Ю. Верховскому пришлось на короткое время лечь в б-цу им. Кащенко (на обследование), чтобы получить, если не ошибаюсь, путевку в какой-то санаторий. Врач Литфонда сослался на то, что в детстве у Ю. Верховского были нервные припадки. Пребывание в б-це имени Кащенко должно было облегчить получение путевки. Это довольно странно, но факт. 25. 5. 73».

«Вам классические розы…». Зиф («ЗИФ») – «Земля и фабрика», книгоизд-во (1922-1930), образованное Госиздатом и др. организациями как акционерное общество ЦК Всероссийского профсоюза рабочих-бумажников. Основатель и председатель правления (до 1928) – В. И. Нарбут, стараниями которого изд-во к концу 1920-х превратилось в одно из крупнейших и едва ли не монопольных в стране. Госиздат – Государственное издательство РСФСР. Первое крупное советское издательство; организовано по Положению ВЦИК от 21 мая 1919 в Москве при Наркомпросе РСФСР. Функции Госиздата, кроме выпуска собственно печатной продукции, включали составление единого издательского плана, руководство другими издательствами, контроль за распространением книг, планирование производства бумаги и т. д. Первым руководителем Госиздата был В. В. Воровский, затем О. Ю. Шмидт (1921-1924) и др. Первоначально Госиздат выпускал продукцию агитационного характера, затем стал специализироваться на трудах классиков марксизма-ленинизма.

«Прошлого лета…». ОР РГБ. ОР. Карт. 249. Ед. хр. 2 (г).

«Да, я тебе отвечу поскорей…». ОР РГБ. ОР. Карт. 249. Ед. хр. 2 (д).

«Гармонь моя матушка…». ОР РГБ. ОР. Карт. 249. Ед. хр. 2 (е).

«Не поедешь больше к Яру…». ОР РГБ. ОР. Карт. 249. Ед. хр. 2 (ж).

«Улыбнись же насупленной мрачности…». ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 39.

«Тебе даны мгновенья взлета…». ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 39.

«Не позвякивает колоколец…». ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 39.

«И тракторы гудят, рычат, поют и стрекочут…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200.

Самопознание. РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1077.

Пепел. РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1077.

Ваятель. РГАЛИ. Ф. 202 [Златовратские Н. Н. и А. Н.]. Оп. 2. Ед. хр. 279. Голубкина Анна Степановна (1864-1927) – классик русской скульптуры. Получила профессиональное образование в Москве (Классы изящных искусств архитектора А. О. Гунста, Московское училище живописи, ваяния и зодчества), в Петербургской Академии художеств, в Париже. Брала уроки у О. Родена. Создала целый ряд скульптур-аллегорий и портретов деятелей искусств. Вела уроки скульптуры в Пречистенских рабочих классах, во вторых Государственных свободных художественных мастерских, работала во ВХУТЕМАСе.

Возле станции. Печ. по: Поэзия. 1985. № 42.

Русский абсолют. Печ. по: Строфы века. М., 1994. С. 74.

Голубика. Печ. по: Поэзия. 1985. № 42. С. 146-147.

О Волке. Печ. по: Поэзия. 1985. № 42. С. 147.

Признак поэта. Печ. по: Строфы века. М., 1994. С. 74. Л. Н. Толстой и А. А. Фет были знакомы около сорока лет, примерно половину этого времени находились в переписке. Сохранилось 139 писем Фета и 171 письмо Толстого. Писатели познакомились в Петербурге в конце 1855. Начальная реакция Толстого зафиксирована в письме В. П. Боткину (1857): «И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?». Сближение между писателями началось с 1858, когда и Толстой, и Фет вышли в отставку и стали жить в близко расположенных имениях. Отношения с Толстым Фет определил как «жгучий интерес взаимного ауканья». Толстой писал ему: «Ау! Дяденька! Ауу! <…> не отзоветесь ничем, когда весна и знаете, что все о вас думают и что я… алкаю вас видеть и слышать» (1859). «Дяденька Фетинька», «драгоценный дядюшка» – устойчивое обращение к приятелю в письмах Толстого. Не без влияния Толстого Фет начинает плотно заниматься сельским хозяйством, устройством имения, и желание собрата «сесть на землю» не могло не радовать яснополянского помещика. Писателей сближает и одинаковое отношение к современной им литературной ситуации, осознанное отторжение от профессиональной среды. Расхождение начинается в конце 1870-х, когда Толстой кардинально изменил свои эстетические установки.

Прежде и теперь. Печ. по: Поэзия. 1985. № 42. С. 143.

«Когда, склоняясь понемногу…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200. Благовеличие радушных, мудрых лар… – Лары – древнеримские домашние божества, хранители очага.

Французские стихи Тютчева. РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1533. Перевод с французского ст-ния Ф. И. Тютчева, первая строка которого вынесена в эпиграф. Оригинал см.: Тютчев Ф. И. Полное собрание стихотворений. – Л.: Сов. писатель, 1987. С. 285.

«Ты помнишь, как поэт великий…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200. Герой ст-ния – А. С. Пушкин.

«Писала о культуре роз…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1077. Автограф – на обороте фрагмента машинописи, содержащей информацию о дачном участке Новикова в кооперативе «Городок Писателя».

Из памятной книжки. Печ. по: День поэзии 1967. М., 1967. С. 236-236. Ст-ние – явный отголосок работы Верховского в «Институте живого слова», к тому времени уже прекратившего свое существование.

«Заветный труд венчает годы наши…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200. Загладкой бедственнейших «гаф»… – гаф – интимное (кружковое) обозначение оговорки, оплошности.

Эпиталама. РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200. Эпиталама – произведение, написанное по поводу бракосочетания (у древних греков – хоровая песнь; позже – ст-ние).

«В день радостный его – я друга не приветил…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200.

«Меня, осеннего, на рубеже зимы…». РГАЛИ. Ф. 332 [Макаренко А. С.]. Оп. 4. Ед. хр. 331.

«Как ни досадуй, как ни акай…». РГАЛИ. Ф. 131 [Гуревичи Л. Я. и Я. Г.]. Оп. 2. Ед. хр. 406.

«Мне доводилось часто Ольгин день…». Ольгин день – здесь имеется в виду 24 июля (другие даты именин Ольги – 10 февраля, 6 марта, 14 марта, 17 июля, 23 ноября).

«Желаю вам, Марина…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1523. Посвящение: Марина Николаевна Новикова-Принц (1912-1989) — дочь О. М. Новиковой, приемная дочь И. А. Новикова, адресат множества стихов Верховского. Кальвиля, розмарина, /Антоновки, апорта… – сорта яблок. Недаром возле Бури / Проходите вы смело… – профессиональная деятельность М. Н. Новиковой-Принц проходила в тесной связи с работой и интересами И. А. Новикова, также включала переводы и исследования западной литературы.

«В тенистой рощице поставил я недавно…». РГАЛИ. Ф. 1796 [Перцов П. П.]. Оп. 1. Ед. хр. 239. Эпиграф – из ст-ния А. С. Пушкина «Могущий бог садов – паду перед тобой…» (1818).

«Шепот музы твоей — как труба…». РГАЛИ. Ф. 1720 [Звягинцева В. К.]. Оп. 1. Ед. хр. 319. Помета рукой Звягинцевой: «Принес мне Юрий Никандрович 1 декабря 1948». Вера Клавдиевна Звягинцева (1894-1972) – поэт, переводчица - значительны ее переводы армянских поэтов), мемуаристка.

«Игрою легких струй…». РГАЛИ. Ф. 2118 [Яковлев А. С.]. Оп. 1. Ед. хр. 79. Судя но почерку и расположению среди других автографов, написано в 1930-е.

«Замолкли вы. Ужели – “с глаз долой…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1523.

«Как нынче вы приветили меня…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1533.

«Вдали отрадно знать, старинный друг…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200. И радостно, что с памятью былого / Под знаком Пушкина разишь врага… – все свои сбережения И. А. Новиков отдал на построение боевого самолета.

«Напиток новый сладок…». РГАЛИ. Ф. 1448 [Благинина Е. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 253.

Киев. Печ. по: газ. «Уральский рабочий». 1943. № 233 (8462), 10 нояб.

«Что проходит без следа…». РГАЛИ. Ф. 1448 [Благинина Е. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 253. Посвящение: Елена Александровна Благинина (1903-1989) – известнейший детский поэт, переводчица.

«Земляничка-ягодка…». РГАЛИ. Ф. 1448 [Благинина Е. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 253. Ст-ние представляет собой стилизацию манеры адресата.

«Меж формою сонета и сонаты…». РГАЛИ. Ф. 2012 [Шебалин В. Я.]. Оп. 2. Ед. хр. 210.

«Не знаю, как же так могло случиться…». РГАЛИ. Ф. 2012 [Шебалин В. Я.]. Оп. 2. Ед. хр. 210.

«Да, скрипка, альт – и вот уже, богата…». РГАЛИ. Ф. 2012 [Шебалин В. Я.]. Оп. 2. Ед. хр. 210. Посвящение: Виссарион Яковлевич Шебалин (1902-1963) – композитор и педагог, выпускник Московской консерватории, ученик Н. Я. Мясковского, друг Д. Д. Шостаковича. Преподаватель композиции и директор (1942-1948) Московской консерватории. Учитель композиторов Т. Н. Хренникова, К. С. Хачатуряна, А. А. Николаева, Э. В. Денисова, С. А. Губайдулиной и др.

Отрывок. Печ. по: День поэзии 1967. М., 1967. С. 236.

«Чтоб стихи стали прытки…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200.

«Привет семидесятилетью…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200. Кяманча – персидский струнный смычковый музыкальный инструмент, распространенный в Центральной Азии и на Среднем Востоке. Так нынче не певец Тиисский… – имеется в виду крупнейший древнегреческий лирический поэт Анакреон, который был родом из Тииса в Ионии. Но уроженец наш. Тбилисский… – в 1942 И. А. Новиков был эвакуирован в Тбилиси, а в 1944 вышел его поэтический сборник «Тбилиси». Саят-Нова (Арутюн Саядян) – великий армянский поэт XVIII в.

«Презрев гоньбу житейских фурий…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1533. Нирвана – в буддизме освобождение от страданий; здесь тождественна смерти.

«Беспомощно на юг и на восток…». РГАЛИ. Ф. 1720 [Звягинцева В. К.]. Оп. 1. Ед. хр. 319. Посвящение: Александр Сергеевич Ерофеев (1887-1949) – инженер, сотрудник Наркомвнешторга, меломан; муж В. К. Звягинцевой.

Ответные сросшиеся сонеты. РГАЛИ. Ф. 1720 [Звягинцева В. К.]. Оп. 1. Ед. хр. 319.

«Так бы и жить – с распахнутою дверью…». РГАЛИ. Ф. 1720 [Звягинцева В. К.]. Оп. 1. Ед. хр. 319.

«Пред величавостью той поступи времен…». РГАЛИ. Ф. 200 [Жилкин И. В.]. Оп. 2. Ед. хр. 21. Посвящение: Иван Васильевич Жилкин (1874-1958) – журналист, писатель, депутат Государственной Думы, глава Трудовой группы («партия трудовиков»), близкой к эсерам (1906). После 1917 – секретарь Московского товарищества писателей. Ближайший друг А. Н. Толстого.

«Чем больше мы стареем, тем отрадней…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200.

«За мной приветственного слова…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1523.

«Каким отзвучием былого…». ОР РГБ. Ф. 371 [Чулков Г. И.]. Оп. 6. Ед. хр. 5.

«Недаром ты, мой друг, служитель верный Слова…». РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200. Здесь имеется в виду «Слово о полку Игореве».

Ответный сонет. РГАЛИ. Ф. 343 [Новиков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200.

Раймонде Дьен. РГАЛИ. Ф. 2504 [Коллекция Трофимова И. Т.]. Оп. 1. Ед. хр. 76. Раймонда Дьен – француженка, жившая в эпоху «холодной войны» и колониальных войн 1950-х. Франко-вьетнамская война 1950-1954 гг., целью которой было продолжение французского господства во Вьетнаме, возмущала демократические силы страны, побуждала граждан к политическим акциям. 23 февраля 1950 на железнодорожную станцию Сен-Пьер-де Кор рядом с г. Туром прибыл эшелон с танками. Собралась демонстрация протеста, которая не оказала никакого влияния на движение состава. Когда, согласно расписанию, он тронулся, перед ним на рельсы легла Раймонда Дьен. Раймонду арестовали, приговорили к году тюремного заключения и на 15 лет лишили гражданских прав. В 1953 в Московском Парке Победы (Ленинград) был установлен памятник Р. Дьен (скульптор Ц. И. Дивеева, архитектор В. Д. Кирхоглани). Еще раньше одну из отливок поставили в пригороде Ленинграда.

«Сегодня Барсик, мудрый кот…». РГАЛИ. Ф. 343 [Нови­ков И. А.]. Оп. 4. Ед. хр. 1200. В чем состязается с Корейшей… – Иван Яковлевич Корейша (1783-1861) – знаменитый московский юродивый, блаженный Иоанн Корейша, проповедовавший стихами и песнями собственного сочинения.

ПОЭМЫ

Белая березка. Лирическая поэма. РГАЛИ. Ф. 1346 [Коллекция стихотворений]. Оп. 1. Ед. хр. 77. На обороте титульного листа надпись: «Эта поэма переписана автором в числе пяти экземпляров, нумерованных и снабженных подписью автора. № ]. Юрий Верховский». Иди вдоль берега Теши… – Томь – река в Западной Сибири (правый приток Оби), текущая с западных склонов Абаканского хребта. Гидроним «Томск» получил свое название от этой реки. Сережка то, или подвеска… – археология Томска очень богата и не связана лишь с освоением Сибири русскими. Древнейшие поселения здесь образовались, как сегодня предполагают исследователи, на 2-3 тысячелетия раньше. Есть мнение, что на территории нынешнего Томска жили арии.

Созвездие. Лирическая поэма. Альм. «Литературная мысль». Кн. 2. Пг.: Мысль, 1923. С. 8-16. Посвящение: Николай Николаевич Давиденков (1879-1855) – физик, специалист по физическому металловедению. Уроженец Смоленска, оставил «Воспоминания о годах учения в Смоленской мужской гимназии (1892-1897)» (Край Смоленский. 1997). Работал в Ленинградском физико-техническом институте (ЛФТИ), Ленинградском политехническом институте (ЛПИ).

Огаревские раздумья. РГАЛИ. Ф. 2208 [Черняк Я. З.]. Оп. 2. Ед. хр. 635.

ПРИЛОЖЕНИЕ I

Маленькие рассказы. ОР РГБ. Ф. 386 [Брюсов В. Я.]. Книги, 992. Оттиск из журнала «Русская мысль» (СПб., 1908). С. 203– 208. На первой странице дарственная надпись Верховского: «Душевно уважаемому Валерию Яковлевичу Брюсову на дружественную память автор. СПб. III. 09». В. В. Н. – неустановленное лицо

Улыбка Блока. РГАЛИ. Ф. 55 [Блок A. A.]. Оп. 1. Ед. хр. 502. «Но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними» – Л.Н. Толстой. Война и мир. Т. 4, XVI. … «его душа возвысилась до строю»… – правильно: «Душа его возвысилась до строю». Из ст-ния Ф. И. Тютчева «Памяти В. А. Жуковского» (1852)… .когда он был гоним по земле «бичами ямба»… – Ср.: «Я думаю, что простейшим выражением ритма того времени, когда мир, готовившийся к неслыханным событиям, так усиленно и планомерно развивал свои физические, политические и военные мускулы, был ямб. Вероятно, поэтому повлекло и меня, издавна гонимого по миру бичами этого ямба, отдаться его упругой воле на более продолжительное время» (Блок А. А. Возмездие. Предисловие // Блок А. А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 3. M.-Л: ГИХЛ, 1960. С. 297). Сын не забыл родную мать: / Сын воротился умирать. – Из ст-ния А. А. Блока «Сын и мать» (1906).

<О символизме Боратынского>. Письмо к Вяч. Иванову. ОР РГБ. Ф. 190 [Книгоизд-во «Мусагет»]. Карт. 48. Ед. хр. 14.

Письмо Верховского – первоначальный вариант статьи «О символизме Боратынского» (опубл.: Труды и дни. 1912. № 3). «Первый но­мер журнала открывали статьи “Мысли о символизме” Иванова и “О символизме” Белого; заново был поднят вопрос о том, какое именно творчество имеет право называться символическим. Общим утверждением теоретиков “Трудов и дней” было то, что новейшая литературная школа символизма лишь сумела осознать извечную символическую природу подлинного искусства. Показательна в этом отношении статья Ю. Н. Верховского “О символизме Боратынского”. В ней утверждалось, что “символизм искусства лежит вне эстетических категорий”, он фактически уподоблялся вызыванию “чувства связи вещей, эмпирически разделенных”, передаче “эха новых звуков”, пробуждению “непередаваемых ощущений” и т. д.» (Лавров А. В. «Труды и дни», в кн.: Русские симво­листы: Этюды и разыскания. – М.: Прогресс-Плеяда, 2007. С. 505).

Письмо даже в большей степени, чем статья, показывает интеллектуальную атмосферу, в которой существовали русские символисты в эпоху «после символизма» («конец символизма» относится, как известно, к 1910). Текст обнаруживает перекличку – порой полемическую – с положениями статьи В. Я. Брюсова «Мировоззрения Баратынского» (1898), не опубликованной при жизни автора. Ср. у Брюсова: «“Баратынский у нас оригинален, ибо мыслит” – этими словами Пушкин указал на самое существенное в поэзии Баратынского: он – поэт-мыслитель. Вот почему именно у Баратынского яснее, чем у кого другого, выразилось его мировоззрение, как он сам понимал его в часы раздумий. <…> Стихи Баратынского замечательны их обдуманностью, поэт жертвовал скорее красотой стиха, чем точностью выражений: за каждым образом, за каждым эпитетом чувствуется целый строй мыслей. Поэт непосредственного вдохновения, пожалуй, глубже раскроет перед читателем свою душу, – но никто вернее, чем поэт-мыслитель, не ознакомит со своим рассудочным миропониманием, с тем, что он сам считал своей истиной…» (Брюсов В. Я. Собрание сочинений. В 7-ми томах. Т. VI. – М.: Худ. лит., 1975. С. 35); «В стихах Баратынского, начиная с самых ранних, чувствуется резкий разлад настроений. В юношеских произведениях он с одинако­вой готовностью повторяет и ходячие советы эпикурейской мудрости, и сетование философов на суету жизни. Сам Баратынский то называл себя “певцом веселья и красы”, то “разочарованным", который “безрадостно с друзьями радость пел”» (Там же); «…мыслящий человек понимает мучительность всяких душевных волнений, и его задача – освободиться от них, принять в душу “спасительный, мертвящий хлад”, хранить “бездействие” души» (Там же. С. 36) и далее.

Другой текст, обнаруживающий близость с письмом-статьей Верховского, – статья О. Э. Мандельштама «О собеседнике» (Аполлон. 1913. № 2). Ср., напр., анализ мотива «читатель в потомстве» у обоих авторов.

В письме автор делает разного рода отсылки к следующим ст-ниям Боратынского: «Благословен святое возвестивший!..» (1839), «Бокал» (<1835>), «Болящий дух врачует песнопенье…» (<1832>), «Бывало, отрок, звонким кликом…» (1831), «В дни безграничных увлечений…»(1831), «Взгляни на звезды: много звезд…»(1824), «Всё мысль да мысль! Художник бедный слова!..» (<1840>), «Дельвигу» (1821), «Здравствуй, отрок сладкогласный…» (<1841>), «Когда твой голос, о поэт…»(<1843>), «Мой дар убог, и голос мой не громок…» (<1828>), «Молитва» (1842-1843), «На посев леса» (1842?), «На смерть Гёте» (1832), «Наслаждайтесь: всё проходит!..» (<1832>), «Недоносок» (<1835>), «О мысль! Тебе удел цветка…» (<1832>), «Она» (<1827>), «Очарованье красоты…» (1824-1825), «Последний поэт» (<1835>), «Последняя смерть» (<1827>), «Рифма» (<1840>), «Скульптор» (<1841>), «Толпе тревожный день приветен, но страшна…» (1839), «Филида с каждою зимою…» (1838?), «Череп» (<1824>), «Что за звуки? Мимоходом…» (<1841>). Следует заранее указать на важность ряда произведений в контексте взаимоотношений Верховского с Блоком (напр., ст-ние «На посев леса») и Брюсовым («Всё мысль да мысль! Художник бедный слова…»).

L 'Amor che move il sole el’altre stelle . – строка, которой завершается каждая из трех частей «Божественной комедии» Данте (в пер. М. Лозинского: «Любовь, что движет солнце и светила»). И как Любовию движется солнце, так Солнцем воспламеняются – как и оно движимые любовью – Другие Звезды. – Ср. у О. Э. Мандельштама: «И море, и Гомер – всё движется любовью…» («Бессонница. Гомер. Тугие паруса…», 1915). Луч ее – слова его. Если он поэт символический. то луч его звезды – слова его – преломляясь в призме чужой души, оставаясь лучом – словам, – горит и радугой завета. – Здесь опять-таки проявляется родство между идеями Верховского и Брюсова (о брюсовской концепции поэтического языка и поэтического слова см.: Калмыкова В. В. Теоретико-литературные взгляды В. Я. Брюсова. – Автореф. дисс. на соиск. канд. филол. наук. – М., 2007). dulcia sunto (лат.) – сладкозвучие. Ср. у Горация: «поп satis est pulchra cssc poemata: dulcia sunto / et quocumque volent animum auditoris agunto» (De Arte Poetica). ut pictura (лат.) – как живопись. Ср. у Горация: «ut pictura poesis: erit quae, si propius stes, / te capiat magis, et quaedam, si longius abstes» (De Arte Poetica). «Раскрылись вещие зеницы» – искаженная цитата («Отверзлись вещие зеницы») из ст-ния А. С. Пушкина «Пророк» (1826). «Слух, раскрываясь, растет, как полуночный цветок» – из ст-ния А. А. Фета «Жду я, тревогой объят…» (1886). «Символизм имеет дело с человеком» – из статьи Вяч. Иванова «Мысли о символизме». …«древний хаос» Тютчева… — из ст-ния Ф. И. Тютчева «О чём ты воешь, ветр ночной…» (1830-е). О роли поэзии Тютчева в творчестве Верховского см. статью Л. П. Гроссмана в наст. изд. …символизм искусства лежит вне эстетических категорий… – из статьи Вяч. Иванова «Мысли о символизме». Ср. у О. Э. Мандельштама: «<акмеизм> суд над поэзией, а не сама поэзия» (Мандельштам О. Э. Собр. соч.: В 4 т. М., 1993-1997. Т. 4. С. 33). в пьесах… (вместо «в стихотворениях») – обычное словоупотребление для XIX – начала XX вв. И как у Тютчева – сердце его бьётся «на пороге как бы двойного бытия». – из ст-ния Тютчева «О вещая душа моя…» (1855).

ПРИЛОЖЕНИЕ II

Автобиография. ОР РГБ. Ф. 697 [Горнунг Л. В.]. Карт. 3. Ед. хр. 36. Хохлов – Павел Акинфиевич Хохлов (1854-1919), певец (баритон). Начал выступать будучи студентом Московского университета. С 1879 в Большом театре. Оказал значительное влияние на Ф. И. Шаляпина. Рейзенауэр – Альфред Рейзенауэр (1863-1907), немецкий пианист-виртуоз. Ученик Ф. Листа. Вел обширную концертную деятельность, в том числе и в России (с 1887). Автор во­кальных сочинений и «Симфонических вариаций» для фортепиано. …в Ларинскую гимназию в Петербурге… – Четвертая петербургская, или Ларинская гимназия основана в 1836 на средства петербур­гского купца П. Д. Ларина. Располагалась на Васильевском острове, среди учеников – в основном купеческие дети. Среди русских литераторов и деятелей культуры немало «ларинцев». …В. В. Майкова, племянника поэта… – Валериан Владимирович Майков (1857/1858— 1899), племянник Аполлона Майкова, воспитанник и ученик пушкиниста, историка литературы, библиографа академика Л. Н. Майкова. Был педагогом, сотрудником «Журнала Министерства Народного Просвещения», автором книги «Виды города Нарвы и его окрестностей» (Нарва, 1886, совместно с В. Владимирским); см.: РуммельВ. В., Голубцов В. В. Родословный сборник русских дворянских фамилий. Т. 11. СПб.: издание А. С. Суворина, 1887. С. 6 (17 февраля 1857 г.); Венгеров С. А. Источники словаря русских писателей.

Т. IV. Пг., 1917. С. 89 (1858 г.). Известен также как знаток античной поэзии и переводчик Пиндара (см.: Володина Н. В. Майковы. СПб.: Наука, 2003. С. 328; сообщено Т. В. Соколовой). …редактировавшего сочинения Дельвига…– имеются в виду издания: «Сочинения барона А. А. Дельвига» (СПб., 1893) и «Сочинения Дельвига, под ред. Вал. Вл. Майкова» (СПб.: Север, 1899). Работа Майкова была направлена на то, чтобы свести воедино всё наследие Дельвига (стихи, драматические отрывки, прозаические опыты, литературно-критические статьи, письма). Впоследствии Верховский пользовался находками Майкова и комментировал их. …И. М. Тупикова, автора словаря личных собственных имен (по древним памятникам)… – Николай Михайлович Тупиков (1869-1900), исследователь русской литературы и языка, крупнейший специалист по исторической антропонимии в дореволюционной России. Имеется в виду его книга «Словарь древнерусских личных собственных имен». (СПб., 1903). Ю. Д. Беляев – Юрий Дмитриевич Беляев (1876-1917), журналист, театральный критик, драматург, беллетрист. В Университете я сразу пошел по своей линии… – Верховский поступил в Петербургский университет в 1898. Незадолго до его студенчества система филологическою университетского образования была реформирована. Инициатива реформ в огромной степени принадлежит А. Н. Веселовскому и его ученикам. Заняв кафедру истории всеобщей литературы в 1870 и являясь, по сути, преемником Ф. И. Буслаева, а затем и А. Н. Пыпина, Веселовский переосмыслил наследие предшественников, существенно расширив представление о филологическом профессионализме. В студентах он стремился воспитать самостоятельность научного мышления, аналитические способности, полагаясь на них в той же степени, как и на сбор фактического, исторического и проч. материала. Соответственно трансформирована Веселовским и методика преподавания. Он читал как исторические (Средние века и Возрождение), так и теоретические (роды и виды литературы) курсы, организовал систему практических занятий языками, в итоге разделил специализацию на «романскую» и «германскую» группы (на старших курсах). Изменилась и специализация преподавателей, сосредоточившихся на одном из направлений: так. Ф. Д. Батюшков читал романистику, Р. О. Ланге – английскую филологию, Ф. А. Браун германистику (последний также вел общие курсы по истории западно­европейской литературы) и т. д. Постепенно начала выделяться особая отрасль – фольклористика, первоначально изучавшая в основном сказки. Специалисты указанных профилей появились и в других университетских городах России. С Д. К. Петровым… – Дмитрий Константинович Петров (1872-1925), историк литературы, специалист по романским литературам и языкам, основатель отечественной испанистики. После того, как был оставлен А. Н. Веселовским при университете, получил длительную командировку во Францию и Испанию, где работал у ведущих ученых своего времени. Позже был профессором Петербургского университета и Высших женских (Бестужевских) курсов. Был сторонником сравнительно-исторического метода. Много занимался испанским театром, в частности – Лопе де Вега и Кальдероном (перевод пьесы «Жизнь есть сон» до сих пор считается классическим). С Р. О. Ланге… – Ричард Осипович Ланге (1858-1902), преподаватель, активный деятель Философского общества при Петербургском университете (1897-1917; 1921-1923) и Неофилологического общества (исполнял обязанности казначея). …Aucussin et Nicolete… – «Окассен и Николет», куртуазная анонимная повесть в прозе и стихах, созданная на рубеже ХII-ХIII вв. …Pererinage de Charlemagne… – Поход в Святую Землю Карла Великого (1150). …Chanson de Roland… – «Песнь о Роланде», одна из известнейших героических поэм старофранцузского эпического цикла (конец XI – нач. XII вв.). Р. Лоренцони – Ринальдо Викторович Лоренцони (1857-?), лектор итальянского языка (с 1901 г.) на историко-филологическом факультете Петербургского университета. Слушал курсы Ф. А. Брауна и у него занимался германистикой (готский язык)… – Федор Александрович Браун (1862-1942), филолог-германист, выпускник историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета. С 1888 преподавал историю западноев­ропейских литератур и германскую филологию; лектор немецкого языка. Профессор. Первый избранный декан историко-филологического факультета, первый избранный проректор. Преподаватель Высших женских курсов, высших историко-литературных курсов, член императорской археологической комиссии, член учебного комитета министерства торговли и промышленности, председатель Неофилологического общества при Санкт-Петербургском университете. Научная деятельность Брауна была направлена на изучение славяно­германских культурных связей. Занимался историей готов, затем варягов. «Кандидатскую» работу писал у Веселовского… кандидатская работа в университетах на рубеже XIX-XX вв. приблизительно соответствует современной кандидатской диссертации. В 1819 было принято «Положение об ученых степенях», обязательное для всех университетов России. Документ формально узаконивал обязательный для всех университетов процедурный регламент присуждения ученых степеней, однако в каждом случае действовал Устав конкретного университета, а «Положение…» претерпевало изменения с течением времени и при возникновении прецедентов. В дальнейшем основные разделы дорабатывались и уточнялись в редакциях «Положения…» 1837,1844 и 1864 гг. Общая схема приблизительно выглядела следующим образом: «действительный студент – кандидат – магистр – доктор». Право присуждать ученые степени имели наиболее авторитетные ученые, из которых создавались комиссии (советы) на факультетах университетов. Ученые степени кандидата, магистра и доктора предусматривали соответствующее произведение в чиновничьи классы согласно «Табели о рангах» (см. таблицу соответствий: Чины и государственная служба в России в XIX – нач. XX вв. // Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1992. С. 661-663). Контроль за деятельностью в области присуждения ученых степеней был возложен на Министерство Народного просвещения России. При этом в России зарубежные ученые степени оценивались на ступень ниже, чем отечественные: степени бакалавра и лиценциата соответствовали русской кандидатской, а докторская степень – отечественной магистерской. Благодарим к. ф. и., доцента МГПУ М. Б. Лоскутникову за внесенные уточнения. …по вульгарно-латинской поэзии – о вагантах или голиарбах… – народная поэзия, созданная на так называемой «вульгарной латыни», то есть разговорном, обиходном латинском языке, который, как и классическая латынь, лежит в основе романских языков. Ваганты (от франц. clerici vagantes – странствующие клирики), или голиарды (от прованс, gualiador – шутник, мистификатор, или фр. gaillard – малый, в значении «молодой человек») – в средние века бродячие поэты и певцы, часто студенты, «школяры», иногда молодые богословы, часто не закончившие курса, сочиняющие и исполняющие песни для увеселения публики. Свои произведения писали на вульгарной латыни, зачастую – на намеренно искаженной классической латыни. По русской литературе слушал И. Н. Жданова… – Иван Николаевич Жданов (1846-1901), историк литературы, фольклорист, профессор Петербургского и Киевского университетов, академик. Занимался в основном изучением фольклора и древней письменности (в частности, «Словом о полку Игореве», русскими былинами). С Веселовским познакомился после окончания университета, проникся его идеями, применял их на практике. …по истории – Н. И. Кареева… – Николай Иванович Кареев (1850-1931), историк, философ (философия истории), социолог. Учился на историко-филологическом факультете Московского университета, преподавал, жил во Франции, Польше (Варшава; преподавал в университете), занимался польской историей (член-корреспондент Краковской Академии наук). В 1885 переехал в Петербург, читал лекции на историко-филологическом факультете (приват-доцент, затем профессор). Также преподавал на Высших женских курсах, в Александровском лицее, в Политехническом институте. Автор гимназических учебников, базовых исторических трудов. В 1929 стал почетным членом Академии наук СССР. …и С. Ф. Платонова – Сергей Федорович Платонов (1860-1933), историк, исследователь Смутного времени (XVI-XVII вв.), социолог. Его работы удостоились высокой оценки В. О. Ключевского. Читал лекции на историко-филологическом факультете Петербургского университета, в Женском педагогическом институте. Профессор русской истории, автор популярнейшего и чуть ли не лучшего учебника истории «для средней школы». Член-корреспондент Петербургской Академии наук. После революции 1917 г. возглавлял Археографическую комиссию, Археологический институт, Пушкинский Дом, Библиотеку Академии наук и др. В 1920 избран академиком. Занятия у Ф. Ф Зелинского… – Зелинский Фаддей Францевич (1859-1944), философ, историк и филолог-античник, переводчик. Профессор Санкт-Петербургского университета, Историко-филологического института, Высших женских курсов, член-корреспондент Академии Наук. Популяризатор античной культуры и словесности. Один из основателей современной классической филологии. .. .Ars Poetica Горация… – «Послание к Пизонам» Горация, позже получившее название «Ars Poetica» («Искусство поэзии») и представляющее собой нормативную поэтику, изложение теоретических взглядов Горация на современную ему литературу. …и М. И. Ростовцева (Эпиграфика)… – Михаил Иванович Ростовцев (1870-1952), историк античности (в круг интересов входили не только греческая и римская цивилизация, но и другие народы Европы), приват-доцент Санкт-Петербургского университета, преподаватель Высших женских курсов. …исторический семинарий Г. В. Форстена… – Георгий Васильевич Форстен (1857-1910), историк, один из основоположников изучения балто-славянского вопроса и истории скандинавских стран в России. Закончил историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, защитил магистерскую диссертацию; жил в Германии, Италии, Франции, Бельгии, Дании и Швеции, участвовал в исторических семинарах. Преподавал в средних учебных заведениях Петербурга. Приват-доцент, профессор кафедры всеобщей истории в университете, преподаватель Высших женских курсов, Историко-филологического института, Николаевской академии генерального штаба. Много занимался историей дипломатии. Philippe de Commines – Филипп де Коммин (1447—1511), фламандский политический деятель, историк, писатель. Служил герцогу Бургундскому Карлу Смелому, Людовику XI, Карлу VIII. …и кружок историков и историков литературы под руководством А. С. Лаппо-Данилевского… – Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский (1863-1919), историк и философ истории, социолог. Выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета, профессор университета, преподавал также в Археологическом и Историко-филологическом институтах (лекции и семинарии по русской истории, историографии, дипломатике, теории социальных и исторических дисциплин); академик Российской Академии наук, организатор Российскою социологического общества (1916), о зачатках которого упоминает Верховский. Последователь позитивизма (в первую очередь О. Конта) и неокантианства. В собственной методологии исторического познания отстаивал идею рациональности гуманитарного исследования (для этого необходима источниковедческая база и теоретическое построение). С конца 1890-х до 1917 читал специальные курсы и вел семинары по методологическим проблемам современной историографии применительно к изучению жизни общества. Подготовил к изданию незавершенные работы академика А. А. Куника. Ближайшие ученики Лаппо-Данилевского – А. И. Андреев, В. И. Веретенников, Н. В. Болдырев. …Неофилологическим обществом… – Неофилологическое общество при Петербургском университете (1885-1918?) представляло собой научно-литературное объединение, выделившееся из романо-германского отделения Филологического общества. Здесь исследовались вопросы изучения литературы и народной поэзии европейских, преимущественно романских и германских, народов, а также их быт, искусство, история и мифология. В пору расцвета Общество возглавляли А. № Веселовский (председатель), А. Н. Пыпин (товарищ председателя), Ф. Д. Батюшков (секретарь), Ф. А. Браун, Л. Н. Майков. Также членами были: И. Ф. Анненский, С. М. Боткин, П. И. Вейнберг, В. М. Жирмунский. Ф. Ф. Зелинский, Вяч. И. Иванов, П. С. Коган, Б. А. Кржевский, Д. С. Мережковский, К. В. Мочульский, Д. К. Петров, Н. К. Пиксанов, В. А. Пяст, Э. Л. Раддов, Б. М. Эйхенбаум и др. Общество полагало своей главной задачей теоретические исследования в области сравнительного литературоведения и языкознания. Объединение издавало «Записки Романо-германского отделения Филологического общества при Императорском Санкт-Петербургском университете», впоследствии переименованные в «Записки Неофилологического общества при Императорском Санкт-Петербургском университете» (1892-1915). …у академика К. Г. Залемана… – Карл Генрихович Залеман (1849-1916) – филолог-иранист, директор Азиатского музея, библиотекарь Академии наук. Азиатский музей – особое отде­ление музея Императорской Академии наук, основанное в 1818 президентом Академии С. С. Уваровым. Здесь были собраны предметы материальной и духовной культуры народов Азии. В 1930 переименован в Институт востоковедения АН СССР, в 1950 переведен в Москву. …библиотеки академика А. А. Куника… – Арист Аристович Куник (1814-1899) – историк, филолог. Занимался историей русско-скандинавских и русско-византийских отношений. В Русском отделении библиотеки Академии наук сформировал ряд фондов, разработал принцип комплектования (так называемый «обязательный экземпляр») и классификации. Личная библиотека Куника, после его смерти ставшая частью академической библиотеки, представляет собой обширное собрание литературы по истории России и Скандинавии, редких изданий и русских книг XVIII в., брошюр, оттисков, журнальных вырезок, тематических конволютов и др. …с покойным И. М. Болдаковым… – Иннокентий Михайлович Болдаков (1846—1918) – историк литературы, лермонтовед, сделавший ряд важных открытий в текстологии произведений Лермонтова. Преподавал на Высших женских курсах, состоял библиотекарем Публичной библиотеки по отделу истории иностранной литературы, преимущественно французской. Сын его, А. А. Веселовский… – Александр Александрович Веселовский (1880—?) – библиограф, историк русской литературы, картописатель Книжной палаты. О занятиях Верховского изданием произведений А. Н. Веселовского говорится в письме к А. А. Веселовскому середины 1910-х гг.: «<…> Сабашников, Некрасов и Сытин отказались <переиздавать>, а наши питерские издатели жалуются на безбумажье и издавать отказываются также. Гнусно и скверно в Питере, и на душе также» (ОР РГБ. Ф. 218 [Собрание отдела рукописей]. Карт. 1262. Ед. хр. 8). …под председательством академика А. А. Шахматова… – Алексей Александрович Шахматов (1864-1920) – теоретик и историк славянского и русского языка, текстолог, диалектолог, один из авторов теории русского синтаксиса, сотрудник Комиссии по выработке проекта реформы орфографии, утвержденной в 1918. …в нечуждом мне и ранее Татеве (Смоленской губ.) В. А. Рачинская… – село Татево (Оленинекий р-н Тверской обл.) было собственностью дворянского рода Рачинских, наиболее известный представитель которого, Сергей Александрович Рачинский (1833-1902), племянник Боратынского, вместе с сестрой Варварой Александровной (1836-1910) издавал «Татевский сборник» на основе семейного архива (материалы по жизни и творчеству В. А. Боратынского, В. А. Жуковского, А. А. Фета, П. А. Вяземского). …М. А. Боратынский, генеалог и владелец архива… — в комментариях к изданию Боратынского (Е. А. Боратынский. Материалы к его биографии. Из Татевского архива Рачинских. – Пг.: Изд. Академии наук. 1916) Верховский ссылается на труд М. А. Боратынского «Род дворян Боратынских» (М., 1910). …в состоявшую при Академии Наук Комиссию по изданию Библиотеки Русских Писателей… – «Разряд изящной словесности, состоящий при Императорской Академии Наук, счел своим нравственным долгом дать русскому обществу библиотеку русских писателей-классиков в изящных и доступных по цене изданиях, отвечающих требованиям науки и школы. Для осуществления этой цели особая Комиссия, состоящая под председательством академика Н. А. Котляревского, ведет подготовительные работы, в которых принимают участие члены Разряда, а также и не принадлежащие к его составу некоторые ученые исследователи нашей литературы. Согласно разработанной программе, задачей издания признается установление текста. <…> Время окончания первых подготовительных работ Комиссии совпало с юбилейным годом А. В. Кольцова, и Разряд изящной словесности постановил начать серию “Академической Библиотеки русских писателей” с издания полного собрания сочинений А. В. Кольцова. <…> Следующие пять выпусков были отведены Сочинениям Лермонтова, которые вышли в 1910-1913 гг. в пяти томах под редакцией Д. И. Абрамовича. 7-9-й выпуски заняты тремя томами Сочинений Грибоедова, а 10 и 11-й отводятся Сочинениям Боратынского» ([Предисловие] // Боратынский Е. А. Полное собрание сочинений / Под ред. и с примеч. М. Л. Гофмана. – СПб.: Изд. Разряда изящной словесности Имп. акад. наук, 1914-1915.-Т. 1. 1914. С.ХI-ХII). …перешло к М. Л. Гофману…– Модест Людвигович Гофман (1897-1959) – поэт-неоклассик, историк литературы, пушкинист. …по предложению покойного академика Н. А. Котляревского… – Нестор Александрович Котляревский (1863-1925) – филолог, историк литературы. Преподавал в Императорском Александровском лицее, на Высших женских курсах, историко-филологических курсах Раева, в военно-юридической академии. Исследовал творчество С. Я. Надсона, М. Ю. Лермонтова,

Г. Белинского, Н. В. Гоголя, Е. А. Боратынского, Д. В. Веневитинова, В. Ф. Одоевского, И. С. Тургенева, А. К. Толстого, А. А. Бестужева-Марлинского. К. Ф. Рылеева и др. …мною была издана книга материалов по Дельвигу, в сопровождении маленьких исследований… – Барон Дельвиг. Материалы биографические и литературные. Пг., 1922. …по предложению Б. Л. Модзалевского… – Борис Львович Модзалевский (1874-1928) – библиограф, историк русской литературы, один из первых академиков, избранных при Советской власти (1918, по предложению А. А. Шахматова и Н. А. Котляревского). Много проработал в архиве Академии наук (с 1907). Входил в комиссию по изданию сочинений Пушкина, был редактором издания «Пушкин и его современники», членом академических комиссий по изданию Академической библиотеки русских писателей, изданию Тургеневского архива, постройке памятника Пушкину в Петербурге, членом и секретарем комиссии по вопросу о праздновании 200-летия со дня рождения Ломоносова, членом и секретарем комиссии по устройству выставки «Ломоносов и Елизаветинское время», членом комиссий по устройству литературных выставок, посвященных памяти И. С. Тургенева и А. В. Кольцова. С 1 июля 1919 старший ученый хранитель, в 1922-1924 – директор Пушкинского Дома при Академии наук. …в издании «Пушкин и его современники»… – имеется в виду издание, выходившее в Санкт-Петербурге – Ленинграде в 1903-1930 гг. по инициативе Б. Л. Модзалевского. Пуб­ликация Верховского имела место в 1908 г. …о сотрудничестве в русском Биографическом Словаре… – Русский биографический словарь (25 тт., 1896-1918) издавался Санкт-Петербургским Император­ским Русским историческим обществом под наблюдением его председателя А. А. Половцова. … биографии: С. А. Соболевского и В. С. Сопикова… – Сергей Александрович Соболевский (1803-1870) – библиограф, библиофил, сотрудник Московского архива иностранных дел, приятель А. Мицкевича и А. С. Пушкина. Постоянный автор журнала «Русский Архив». Василий Степанович Сопиков (1765–1818) – книгоиздатель, книготорговец, библиотекарь, библиограф, сотрудник Императорской Публичной библиотеки, владелец книжного магазина и читальни. …в записках Археологического Общества… – имеется в виду Императорское русское археологическое общество (СПб.), основанное в 1846 при поддержке президента Академии художеств герцога Лейхтенбергского. В первое время все труды членов Общества публиковались на французском, немецком и английском языках. В 1849 вышел первый том «Записок Императорского Русского Археологического Общества» на русском языке, после чего «Записки…» стали регулярным печатным органом Общества. …в «Мире Божием» Ф Д. Батюшков поместил… – Федор Дмитриевич Батюшков (1857-1920) – филолог, историк литературы, литературный критик; внучатый племянник К. Н. Батюшкова. Выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета, ученик и последователь А. Н. Веселовского. Приват-доцент университета на кафедре романо-германской филологии, преподаватель Высших женских курсов, профессор университета (лекции по провансальскому языку и литературе, по готскому и старонемецкому языкам, по истории французской, итальянской и древнеиспанской литературы). Редактор «Истории западной литературы» в 3-х томах (1912-1914). Член литературно-театрального комитета при Петербургских императорских театрах. Сотрудничал в изданиях «Журнал Министерства Народного Просвещения», «Космополис», «Вестник Европы», «Театральный Ежегодник», «Жизнь для всех», «Новая жизнь», «Всеобщий журнал», «Запросы жизни», «Речь». Редактор журнала «Мир Божий» (1902-1906). Теоретик перевода, один из трех авторов статей в книге «Принципы художественного перевода» (1919, вместе с Н. С. Гумилевым и К. И. Чуковским). …знакомство с необыкновенным человеком – Иваном Коневским… – Иван Иванович Коневской (наст. фам. Ореус, 1877-1901) — поэт-символист, близкий друг В. Я. Брюсова. Погиб трагически – утонул на реке Ая (Гауя, Аа) рядом с Зегеволдом (Сигулда, Латвия). …близость с В. Г. Каратыгиным, с которым потом мы и породнились… – Вячеслав Гаврилович Каратыгин (1875-1925) – музыкальный критик, композитор; муж сестры Верховского. С 1919 профессор и действительный член института истории искусств в Петрограде, один из организаторов кружка «Вечера современной музыки» (1901-1912). Помню первые чтения «Крыльев» Кузмина и его музыку к «Хождению Богородицы по мукам», к «Городам», потом к «Александрийским Песням». – Михаил Алексеевич Кузмин (1872-1936) — писатель, поэт, драматург, переводчик, литературный, театральный и музыкальный критик, композитор (учился у Римского-Корсакова). Имеются в виду роман «Крылья» (1906), поэма или «духовный стих» «Хождение Богородицы по мукам» (1901), написанный на основании апокрифа, и «Города» (обе композиции для голоса и фортепиано, в которых Кузмин выступил автором и стихов, и музыки); «Александрийские песни» (1905-1908). Об отношениях Верховского с Кузминым см. Послесловие. Этот альманах был Зеленый Сборник… – рецензируя «Зеленый сборник стихов и прозы» (СПб., 1905), Брюсов писал: «Наиболее разнообразен из числа участников г. Верховский. На сорока страницах, занятых им, есть порывания в самые противоположные стороны: он слагает строгие сонеты, пробует вольный стих (“Светит месяц”), неверные созвучия (“Тени ночные”), новые метры (“Часто ты слышишь звуки”), перелагает сказание из “Пролога” (стр. 31), подражает пушкинским лирическим поэмам (“Пустыня”), Фету (стр. 9), Апухтину (стр. 27, ср. у Апухтина “В темную ночь непроглядную…”) и т. д. – но в этом многообразии еще нет ничего своего, что связало бы разрозненные части в целое, в единое» (Брюсов В. Я. Среди стихов: 1894-1924: Манифесты, статьи, рецензии. – М.: Сов. писатель, 1990. С. 133-134; курсив автора). А. А. Блок отмечал «литературность» и «начитанность» авторов сборника. В «Зеленом сборнике» были также напечатаны произведения В. Р. Менжинского, Вл. Волькенштейна. .. .рано умершего П. П. Конради, в котором созревал своеобразный беллетрист… – Павел Павлович Конради (?– 1916) – писатель, журналист, театральный рецензент газеты «Новое время». …недавно скончавшегося оригинальнейшего самородка К. Ф. Жатва, профессора-языковеда, этнографа, философа, математика. поэта… – Каллистрат Фалалеевич Жаков (1866-1926)– философ, литератор, лингвист, историк, этнограф, математик и др. Во второй половине 1900-х – начале 1910-х гг. действовал кружок Жакова, который посещали, в частности, А. Грин и В. Б. Шкловский. …в издательство Скорпион… – «Скорпион» (1900-1916) был основан в Москве по инициативе В. Я. Брюсова на средства С. А. Полякова. Издательство объединяло вокруг себя главным образом литераторов-символистов, пропагандировало отечественный и зарубежный модернизм, отличалось высокой полиграфической культурой (в том числе огромное значение придавалось иллюстрациям). Помимо поэзии, книг по искусству и др., «Скорпион» выпускал журнал «Весы» и альманах «Северные цветы». В Весах напечатал я некролог А. Н. Веселовского и цикл стихов. – Подборка ст-ний Верховского под загл. «Три сюиты» и некролог А. Н. Веселовского см.: Весы. 1906. № 12. С. 13-20,43-45. Публикация ст-ний в «Весах» легла в основу книги «Разные стихотворения», подготовка которой видна в письмах Верховского к Брюсову. В частности, в письме от 6 апреля 1906 говорится: «вообще же мне очень приятно отозваться на высказанное Вами желание моего более или менее близкого участия в “Весах”» (ОР РГБ. Ф. 386 [Брюсов В. Я.]. Карт. 80. Ед. хр. 3). Примерно к 1906 году относится начало дорогих мне отношений с Ф. К. Сологубом и с Вячеславом Ивановым (вскоре после его приезда из-за границы), с А. М. Ремизовым и Г. И. Чулковым, с Ал. Н. Чеботаревской, наконец – с А. А. Блоком. Целая полоса жизни связана с «башней» Вяч. Иванова и покойной Зиновьевой-Аннибал. — Об этих отношениях см. в статье. Издательство «Оры», «Лимонарь» Ремизова, «Снежная Маска» Блока, первая книга «Стихотворений» незабвенного Валериана Бородаевского. – Петербургское книгоиздательство «Оры» (1907-1912) было основано Вяч. Ивановым в противовес «Скорпиону». Здесь преимущественно выходили книги авторов из ближайшего окружения Иванова (Зиновьевой-Аннибал, Чулкова, С. Городецкого и др.), в том числе и «Лимонарь» А. Ремизова и «Снежная маска» Блока (1907), книга Бородаевского «Стихотворения. Элегии, оды, идиллии» (1909), заглавие которой явно перекликается с книгой Верховского «Идиллии и элегии». Помню зарождение Общества Ревнителей Художественного слова… – ОРХС (другие названия: Академия стиха, Поэтическая академия, Проакадемия; 1909-1916, с перерывами) – литературное объединение, основанное по инициативе Н. С. Гумилева, П. П. Потемкина и А.Н. Толстого для знакомства молодых поэтов с основами стихосложения. В организации объединения огромную роль играли сотрудники и авторы журнала «Аполлон» (в частности, С. К. Маковский). Занятия вел главным образом Вяч. Иванов, приглашали и В. Я. Брюсова. …и перенесенных в помещение редакции «Аполлона». – Первоначально заседания ОРХС проходили в квартире Вяч. Иванова, на «Башне» (СПб., ул. Таврическая, д. 25, кв. 24), затем переместились в помещение редакции «Аполлона» (Набережная р. Мойки, 24). …дружбой с Н. В. Недоброво… – Николай Владимирович Недоброво (1882-1919) – поэт, критик, стиховед, близкий знакомый Б. В. Анрепа, А. А. Блока, А. А. Ахматовой и др. Активный деятель ОРХС, член Совета Общества. …не долгим, но многоценным знакомством с И. Ф. Анненским… — у Верховского существовал план мемуаров об Анненском, был написан и цикл обращенных к нему стихов. …в Преображенской Новой Школе… – так называлась частная гимназия кружка учителей (1905-1906). …читал на частных курсах А. С. Черняева… – организованное педагогом Александром Сергеевичем Черняевым (1873-1916) частное среднее учебное заведение (другое название – Черняевские курсы), соединявшее особенности классической гимназии и реального училища. К преподаванию привлекались профессора петербургских вузов, содержание и методика преподавания приближались к университетским. Среди слушателей курсов были П. А. Сорокин, Н. Д. Кондратьев; среди преподавателей – В. М. Бехтерев, С. А. Венгеров, Н. Е. Введенский, К. Ф. Жаков, И. Ф. Федосеев и др. …на курсах общества «Маяк»… – счетоводные курсы существовавшего в Петербурге «Состоящего под почетным попечительством Его Высочества принца А. П. Ольденбургского Общества “Маяк” для содействия нравственному, умственному и физическому развитию молодых людей». См.: История общества «Маяк» или Комитета содействия молодым людям в нравственном и физическом развитии в С.-Петербурге. М., 1999; История Русского Студенческого Христианского Движения. М., 2000, ИМКА России – YMCA of America. Из истории русско-американского сотрудничества. М., 2001. …на частных высших женских курсах в Тифлисе… – одно из открытых в первые полтора десятилетия XX в. женских учебных заведений. .. .в художественно-литературном кружке «Икар»… – см. ст-ние Н. В. Недоброво «Ю. Н. Вер­ховскому» (Недоброво Н. Милый голос. С. 113-114). …с покойный философом В. Ф. Эрном… – Владимир Францевич Эрн (1882-1917) родился и жил в Тифлисе, учился в Московском университете. …в Народном университете имени А. Л. Шанявского… – Народный университет (1908-1919) был организован крупным предпринимателем Альфонсом Леоновичем Шанявским (1937-1905) на свои средства. После смерти Шанявского дело было продолжено его женой и московскими меценатами и общественными деятелями, среди которых – М. В. Сабашников, В. К. Рот, М. М. Ковалевский, С. А. Муромцев, А. А. Мануйлов, Н. В. Сперанский, А. С. Вишняков, А. Н. Реформатский и др. В советское время в здании Университета (Москва, Миусская пл.) располагалась Высшая партийная школа, ныне – Российский Государственный гуманитарный университет. …знакомство мое с покойным и навсегда дорогим мне М. О. Гершензоном. – Михаил (Мейлех) Осипович Гершензон (1869-1925) – философ, литературовед, публицист, переводчик. Об отношениях Верховского с Гершензоном см. в Послесловии. …оставлен при университете профессором И. А. Шляпкиным… – Илья Александрович Шляпкин (1858—1918) – филолог, историк литературы, палеограф, текстолог; преподаватель Петербургского университета. Высших женских курсов, Александровского лицея. …я был избран приват-доцентом… – приват-доцент – ученое звание (не должность, поэтому приват-доценты являлись внештатными преподавателями), . получаемое в дореволюционной России после магистрантского экзамена, зашиты докторской диссертации, и дававшее основания претендовать на следующую ступень – профессорскую должность и звание. …История «Плеяды»… – Плеяда – группа французских поэтов, собравшихся в середине XVI в. вокруг Пьера де Ронсара и Жоашена Дю Белле и считавшая своей основной задачей создание национальной поэтической школы Франции. …в Высшем Педагогическом Институте имени Н. А. Некрасова… – полное название – Второй Петроградский высший педагогический институт имени Н. А. Некрасова. …в Российском Институте Истории Искусств… – Петербургский Российский институт истории искусств основан графом В. П. Зубовым в 1912. Первое в России искусствоведческое научное, а с 1916 и учебное заведение. …состоял профессорам Института Слова… – полное название – Институт живого слова (1918-1924). Организован В. Н. Всеволодским-Гернгроссом. Включал в себя всестороннее изучение «живого слова», или «живого языка», устной речи (объект филологии, декламации, художественного чтения, лингвистики, музыки, физиологии, психологии и социологии). Среди сотрудников – М. В. Богданов-Березовский, К. Эрберг, Л. П. Якубинский, Л. В. Щерба, актеры драматических театров. Среди преподавателей – С. М. Бонди, А. Г. Горнфельд, А. Ф. Кони, П. А. Сорокин, Ю. Н. Тынянов,

В. И. Чернышев, В. Б. Шкловский, Б. М. Эйхенбаум, Н. А. Энгельгардт и др. …профессором Литературных Курсов при Союзе Поэтов… – Всероссийский союз поэтов (1918-1929) – литературное объединение Москвы (под руководством В. В. Каменского, В. Я. Брюсова, Г. А. Шенгели и др.) и Петрограда (А. А. Блок, Н. С. Гумилев,

Н. С. Тихонов и др.). Союз вел активную просветительскую деятельность: помимо организованных курсов и регулярных поэтических вечеров, издавались также альманахи и сборники. Лучше всего Верховского-педагога характеризуют разработанные им учебные программы (ОР РГБ. Ф. 218 [Собрание отдела рукописей]. Карт. 1304. Ед. хр. 24):

В Правление

Высшего Литературно-Художественного института имени Валерия Брюсова Профессора Юрия Никандровича Верховского

Заявление

Прошу допустить меня к чтению лекций и ведению занятий в Институте, представляя при сем планы трех предполагаемых курсов:

Поэты Пушкинской поры;

Серебряный век русской поэзии;

Твердые формы в западно-европейской и русской поэзии.

Сообщаю нижеследующие сведения о моей литературно-научной и

академической деятельности: выступил в печати в 1899 г. Начал чтение лекций в 1905 г. в частных учебных заведениях. Затем занимал кафедры и читал курсы: Западно-европейских литератур – на частных Высших женских курсах в Тифлисе (профессор 1911-1915); русской литературы – в Университете им. Шанявского в Москве (1916); в Ленинградском университете (магистрант, приват-доцент, 1917); в Пермском Государственном Университете и Институте Народного Образования (профессор 1918-1921); в Ленинградском Государственном Университете (внештатный преподаватель, 1921-1922); в Высшем Педагогическом Институте им. Некрасова (профессор 1921-1923); в Институте Истории Искусств в Ленинграде (1921-1924). Из научных трудов отдельно изданы:

1). Е. А. Боратынский. Материалы к его биографии: Из Татевского архива. Издание Отдела Русского языка и словесности Академии наук. 1916.

2). Барон Дельвиг. Материалы биографические и литературные. 1922

Ю. Верховский.

1 ноября 1924 г.

Москва

Намеченные курсы предполагается вести не чисто лекционно. Каждый отдел должен сопровождаться практическими работами слушателей.

Серебряный век русской поэзии

Понятие о школе в истории искусства и в истории литературы. Пушкинская плеяда и Пушкинская школа в русской поэзии. Литературные направления, художественные течения и “веяния”. Тема, сюжет и мотив в обиходе поэтической школы: Поэтические роды и виды. Поэтические формы в эпосе, лирике и драме. Лирическая композиция, стих, язык

Последние представители золотого века русской поэзии: Вяземский, Тютчев, Лермонтов. “Пушкинское” и “лермонтовское”. Явления переходные: Хомяков, Павлова, К. Аксаков, Ростопчина. Лермонтовское влияние: Огарев. Эпигоны: Сатин. Красов. Клюшников.

Типические представители серебряного века: Майков, Фет, Полонский, Некрасов.

А. Н. Майков. Лирика. Антология. Эпический род. Драматические попытки. – Пушкинская основа. Модификации. Влияния. Классицизм. Шенье. Гейне. Идейная поэзии. Типическое преобладание пластики. Техника. Недочеты эпохи.

А. А. Фет. Элементы его поэзии в “Лирическом Пантеоне”. Дальнейшее развитие. Песенная лирика. Антология и живописно-пластические мотивы. Поэзия созерцательная. Философская лирика. “Ямбическая” лирика. Синтез “Вечерних огней”. – Пластическая объективация. Эпическая объективация. Поэмы. Поэзия и проза Фета. – Пушкинская традиция. Лермонтовское наследие. Классические влияния. Немецкие чтения. Гёте. Гейне. Раннее их усвоение. Восточные элементы. Самобытность. Свой творческий путь. Фет-переводчик. Римские классики.

Я. П. Полонский. “Гаммы”. Кавказские стихотворения и повести. Личная лирика и ее основное значение. Импрессионизм и “песенность”. Полонский и современность. Попытки публицистической и сатирической поэзии. Провинциально-бытовые мотивы в лирике и в эпосе. Идиллия идиллия и “идейная поэзия” идиллия и быт. “Кузнечик-музыкант”. “Ночь в Летнем саду”, “Мечтатель”. Полонский – поэт и прозаик. Традиционное и самобытное. Полонский и Фет. Полонский и Некрасов. Музыкально-лирическое своеобразие Полонского.

Н А. Некрасов. “Мечты и звуки”. Разрыв с формальной традицией. Выработка новой пошлей. Поэтический язык. Словарь. Фразеология. Эйдология. Стих. Композиция. Пушкинское и лермонтовское наследие. Их трансформация. Гражданская поэзия: “муза мести и печали”. Народность. Сатира. Стихотворный фельетон. Личная лирика. “Последние песни”. Объективация. Поэмы. Эпопея: “Кому на Руси жить хорошо”.

А. А. Григорьев. “Последний романтик”. “Органическая поэзия”.

Л. А. Мей. Античные мотивы. Анакреон и Феокрит. Библейские мотивы. Былинные и исторические мотивы. Баллада. Поэма. Драма. Личная лирика.

Н. Ф. Щербина. “Греческие стихотворения”. Односторонность даль­нейшего развития. Щербина и Майков. Определенность заданной пластической поэтики и практические недочеты.

А. К. Толстой. Лиро-эпический род. Ложная народность. Баллады. Эпос и его высшее достижение: “Дракон”. Драма. Лирика личная и философская.

А. М. Жемчужников. Лирика обыденности. Эволюция от “прозы в сти­хах” к своеобразному преломлению фетовских мотивов. “Песни старости”.

Поэты серебряной поры и лирика XX века

Ю. Верховский.

Дополнительные главы к курсу Серебряный век русской поэзии

Эпигоны. – Линия Майкова – Фета: Апухтин. К.Р. Голенищев-Кутузов. (Некрасовские мотивы). – Линия Некрасова: Никитин. Суриков. Минаев. Курочкин. Конрад Лилиеншвагер (Н. А. Добролюбов). Надсон. Якубович-Мельшин и др.

Предшественники символизма. Вл. Соловьев. Случевский. Фофанов.

Поэты 1890-х годов. Минский. Мережковский. Лохвицкая.

Твердые формы в западно-европейской и русской поэзии

Смена поэтических форм в плане “истории общественного вкуса”. “Вкус эпохи” и “стиль эпохи”. Большой и малый стиль. Определение твердых форм. “Рефроэнные” формы. Генетическая связь их с <нрзб> и хоровой поэзией.

Поэзия трубадуров и ее формы. Переход от песенной поэзии к личной лирике. Кристаллизация строфических форм в провансальской и старо-французской поэзии в конце средних веков. Разложение песни. От песенной поэзии к литературе. Гильом де Машо.

Рондо и рондель. Постепенное их формирование. Кристаллизация: Карл Ормансий. Дальнейшая история. – Рондо в русской поэзии. Его модификация. XVIII век. Николев. Пушкинская эпоха. Катенин. Новая поэзия.

Huitain. – От Клемана Маро до Альфонса Додэ. Модификация. Русские отражения. Вяч. Иванов.

Триолет. XVIII в. – Новая поэзия.

Сестина. Пантум. Баллада. Сонет. – Провансальцы в Сицилии. Сицилийская школа. Dolce stil nuovo. Данте. Петрарка. – Французский сонет. Маро. Лионцы. Плеяда. Эпоха Буало. – Шекспировский сонет. Поздний английский сонет: Вордсворт. – Модификации сонета. Sonetto codato. Тредьяковский. Сумароков и его школа. Державин. Пушкинская эпоха: Дельвиг, Пушкин, Катенин, Плетнев, Деларю. Подолинский. – После Пушкина. Новейшая поэзия.

Твердые формы и твердые строфы. Внутренняя форма того и другого. – Ранние теоретики твердых форм и строф в Русской литературе.

Ю. Верховский.

…членом Академии Художественных наук… — полное название — Государственная Академия художественных наук (ГАХН). Возникла в 1921 в Москве, просуществовала до 1929 как научно-исследовательское учреждение, в котором исследовались все вилы искусств и художественной культуры. Задача ГАХН – синтез искусства и науки в социологическом, психофизическом и философском направлениях. Состою членом Общества Любителей Российской Словесности…– OЛPC (1811-1930), литературно-научное общество при Московском университете, учреждено профессорским коллективом. Союза Писателей… – имеется в виду Всероссийский союз писателей (ВСП, 1918-1934), существовавший до создания Союза советских писателей Ассоциации имени А. Блока при Академии Художественных Наук… – одно из вспомогательных образований ГАХН, подобная ассоциации художников революционной России (АХРР), ассоциации современной музыки, ассоциации по изучению творчества Достоевского.

К распространенному писательскому жанру автобиографии Верховский обращался не раз. Поздний вариант, относящийся к 1944 г. (РГАЛИ. Ф. 2504 [Коллекция Трофимова И. Т.]. Оп. 1. Ед. хр. 76), приводится здесь с двоякой целью: во-первых, здесь содержится ряд сведений, комментирующих текст 1926 г.; во-вторых, явно видна трансформация жанра, сделанная, без сомнения, «с учетом требований времени», точнее – советской цензуры. Наконец, становится видно, как поэт оценивал свою деятельность после 1926 г.

Автобиография

Я родился 23 мая старого стиля 1878 г. в сельце Гришневе Духовщинского уезда Смоленской губернии в семье разночинца-интеллигента. Отец мой, Никандр Иванович, в молодости состоял некоторое время секретарем съезда мировых судей, а потом был до конца жизни (1896 г.) присяжным поверенным в Смоленске; занимался в ранние годы и литературной работой совместно с моей матерью, преимущественно переводами в области географии и путешествий; мать, Лидия Максимовна, урожденная Иванова, «сельца Гришнева статского советника дочь», как сказано в одном документе, занималась в молодости живописью (копии Грезы и Мурильо с подлинников в Эрмитаже). Между прочим, моим родителям принадлежат переводы нескольких томов Э. Реклю «Земля и люди» (безымянно), книги Гуди «Альпийский мир», изданной в 70-х с их именами, и ряд статей в журнале «Всемирный путешественник», в котором вообще все статьи печатались безымянно. Старший брат мой, Вадим Никандрович, профессор химии, доктор педагогических наук, заслуженный деятель наук, орденоносец. Младший брат, рано умерший, Владимир Никандрович – агроном, служил до Великой Октябрьской революции в Пензенском земстве, при Советской власти заведовал до конца жизни опытным полем; трое его сыновей в Красной Армии. Покойные сестры мои – художницы; старшая, Ольга Никандровна Каратыгина, была замужем за известным музыкальным деятелем, профессором Ленинградской консерватории, В. Г. Каратыгиным; многие годы преподавала в школе Общества Поощрения художеств в Ленинграде, после Великой Октябрьской революции продолжала деятельность художницы, работала в Ленинградском Кружке друзей камерной музыки; младшая сестра, Лидия Никандровна, выставляла свои работы, несколько ее картин в Русском музее. Жена моя, Александра Павловна, педагог и библиотечный работник, имеет звание библиотекаря I разряда по службе в библиотеке Академии наук. Сын мой, Никита Юрьевич, – недавно демобилизованный – капитан Военно-Морского флота, кандидат ВКП(б), литератор (стаж с 1921 г.), исполняющий обязанности начальника Отдела научно-исследовательских учреждений Комитета по делам искусств при СНК СССР; имеет медали: «За боевые заслуги» и «За оборону Ленинграда». Дочь моя. Поликсена Юрьевна – художница, член Горкома художников.

Учился я сперва дома у матери, потом в Смоленской классической гимназии, откуда перешел в 5-й класс Ларинской гимназии в Петербурге. По ее окончании в 1898 г. поступил на Историко-филологический факультет Петербургского университета. Ко времени студенчества относится первое мое выступление в печати – два стихотворения в «Вестнике Европы» 1899 г. (ноябрь). Окончил курс Университета по Романо-германскому отделению в 1902 г. Кандидатскую работу – по средневековой латинской поэзии (о вагантах) писал у академика Александра Веселовского, которым и был оставлен при Университете. С 1902 г. был членом Неофилологичесиого общества. Занимался переводом «Canzoniere» Петрарки. Тогда же работал в Азиатском музее Академии наук по разборке, описанию и каталогизации библиотеки академика А. А. Куннка. В 1903-1904 гг. был библиотекарем Политехнического института. С 1905 по 1909 г. состоял преподавателем Преображенской Новой школы (читал курс западноевропейских литератур) и Педагогических курсов А. С. Черняева (русская литература). В 1906 г. занимался вместе с профессором Д. К. Петровым разборкой и каталогизацией рукописей покойного академика Александра Николаевича Веселовского, вошел в академическую Комиссию по изданию его трудов и был, по избранию, ее секретарем до 1911 г.; работал вместе с профессором Д. К. Петровым, редактором серии «Италия и Возрождение», над приготовлением к печати и печатанием трех томов: т. III, т. IV, вып. 1 и т. IV, вып. 2.

Занимаясь поэтами пушкинской поры, я сосредоточился на Баратынском. Получил от Академии наук две научные командировки, весною и летом 1908 г. (в Смоленскую, а потом в Казанскую, Тамбовскую и Симбирскую губернии), давшие основной материал для главной моей историко-литературной работы и обогатившие Пушкинский дом Академии наук длинным рядом архивных материалов по Баратынскому и его эпохе (см. мой отчет в «Известиях Академии наук» за 1908 г.). В том же 1908 г. я вошел в качестве члена в состоявшуюся при Академии наук комиссию по изданию академической Библиотеки русских писателей.

После первого литературного выступления мои стихи и рецензии появляются в «Мире Божьем» (впоследствии «Современном мире»), а потом и в других журналах. Сразу большое количество стихов (двадцать стихотво­рений и две поэмы) появилось в альманахе «Зеленый сборник», вышедшем в конце 1904 г. (датирован 1905 г.) и впервые вынесшем на суд читающей публики ряд новых произведений литературной молодежи, в том числе художественную прозу В. Р. Менжинского. Последствием выхода этого сборника было полученное от В. Я. Брюсова приглашение в издательство «Скорпион». В «Весах» (1906) я поместил некролог А. Н. Веселовского и цикл стихов. Потом в издательстве «Скорпион» вышла первая книга моих стихов «Разные стихотворения» (1908 г.), вторая – «Идиллии и элегии» – в издательстве «Оры» (1910 г.).

С 1911 по 1915 гг. я состоял профессором по кафедре Всеобщей литературы на Высших женских курсах в Тбилиси. Здесь я печатался в газете «Кавказское слово» (статьи о Крылове, А.И. Одоевском, Лермонтове и др.), продолжая появляться в московской и ленинградской печати (между прочим, в газете «День» статья «Огарев-поэт»). В 1915-16 гг. – начало интенсивной работы над переводами национальных поэтов – грузинских, армянских, латвийских, литовских – для сборников издательства «Парус» под редакцией А. М. Горького. К этому времени относятся первые встречи с Алексеем Максимовичем у М. Ф. Андреевой в Москве и у сестры моей О. Н. Каратыгиной в Ленинграде.

По возвращении из Тбилиси я в 1915-16 академическом году преподавал историю литературы в двух московских женских учебных заведениях (Мариинское училище и частная гимназия) и прочел эпизодический курс в Народном университете им. Шанявского.

Возвратясь в Петербург в 1916 г., я был вторично оставлен при Университете профессором И. А. Шляпкиным по кафедре русской словесности. Получив стипендию, подготовил темы для магистрантского экзамена, который и сдал весной и осенью 1917 г. у профессоров: И. А. Шляпкина (народная словесность, древняя письменность, XVIII в., новая русская литература), академика А. А. Шахматова (история русского языка), П. А. Лаврова (польская и сербская литературы) и Д. К. Петрова (французская литература).

Будучи русским писателем и ученым, я, вместе со всей передовой русской интеллигенцией, всегда стремился к честному служению своему народу. Великую Октябрьскую Социалистическую революцию я воспринял поэтому с радостью, как величайшее историческое событие, открывшее новые, неизмеримые возможности перед работниками творческого труда. С самых первых послеоктябрьских дней я продолжал свою литературную, научную и педагогическую работу в рядах Русской советской интеллигенции.

После пробных лекций в факультете, я был избран приват-доцентом по русской литературе, но пробыл им только весенний семестр 1918 г. Избранный весной профессором Пермского университета по кафедре новой русской литературы, состоял им 3 года (1918-1921). Кроме истории русской литературы, читал курс и вел семинарий по французской (история Плеяды).

В 1921 г. возвратился в Петроград. Выпустил книгу о Дельвиге (1922); сотрудничал в Летописи Дома литераторов, напечатал в сборнике памяти А. Блока работу о его поэтике (1922), во 2-м сборнике «Современная литература» – статью «Путь поэта»; выпустил книгу стихов «Солнце в заточении» (изд. «Мысль», 1922). Выступал с докладами: в Пушкинском Доме, в Доме Ученых, в Союзе Писателей и пр.

По переезде в Москву состоял профессором Института Слова (1924— 1925) до его закрытия и читал курс по истории итальянской литературы; профессором Высших Государственных литературных курсов (1925 по 15 июня 1929 – русская и всеобщая литература); членом-корреспондентом Гос. Академии художественных наук (1925-1930).

В Академии мною были читаны доклады: «Поэтика Валерия Брюсова», «К биографии и поэзии Баратынского» (неизданные материалы), «Nimfale Fiesolano» Боккаччо (историко-литературное введение и отрывки перевода), «Архив Ивана Коневского (к истории раннего символизма)», «А. П. Керн, ее жизнь, ее друзья» – извлечения из большой работы. Они были читаны также в Пушкинском Доме в Ленинграде. – В обществе Любителей Российской словесности был читан доклад: «Неизвестный Огарев».

В конце 1929 г. исполнилось тридцать лет моей литературной работы и двадцать пять академической; получив с 1930 г. академическую пенсию, я после закрытия Литературных курсов и Академии Художественных наук перешел исключительно на литературную работу.

Рядом с поэтической деятельностью постоянная моя работа в области русской литературы посвящена исследованию жизни и творчества Е. А. Баратынского и подготовке полного собрании его сочинений и писем. Затем идет редактирование текста сказок Пушкина (соч., т. П. изд. 1930,1934,1935, 1937 гг.), публикация новых материалов по Достоевскому и Лермонтову. В области иностранной литературы идут переводы, преимущественно классиков, в стихах и в прозе: Петрарка, Боккаччо, Вазари, Бальзак («Евгения Гранде», три издания), Гёте («Эгмонт», два издания), Вильсон, Мицкевич. Под конец десятилетия в хрестоматиях Учпедгиза появляется в моих переводах длинный ряд итальянских и французских лириков, преимущественно ранних малых классиков. Смерть А. В. Луначарского помешала осуществлению второго, расширенного издания моей книги «Поэты пушкинской поры» (1-е изд. М., 1918), для которой Анатолий Васильевич предполагал написать вводную статью.

Одновременно со всем вышеуказанным возобновляется работа по переводу национальных поэтов, преимущественно грузинских и армянских – старых (Арчил), – новых (Акакий Церетели, Ованес Туманян, Исаакян). В 1939 г. в Музгизе вышел мой перевод грузинской песни о Сталине, музыка Габичвадзе.

В 1941 г. я возобновил чтение лекций – в Литературном институте, и читал их до эвакуации.

В этом же году, незадолго до начала Великой Отечественной войны, в издательстве «Советский писатель» по постановлению Президиума ССП мною была сдана большая одобренная к печати рукопись моей «Антологии» – избранные стихи и переводы за 40 лет литературной работы (1899– 1940). Война приостановила выход в свет этой книги.

С начала войны вся моя энергия устремлена на посильное участие в борьбе с фашизмом и оборонной работе в тылу – литературной и общественной.

За годы эвакуации в Свердловске я многократно выступал, читая в госпиталях и по радио; участвовал в двух конференциях: в Молотове 12-17 июня 1943 г. – Уральская Межобластная научная конференция «Настоящее и прошлое Урала в художественной литературе»; здесь мною был прочитан доклад «Современная уральская поэзия» (извлечение из большой работы); 18-19 сентября 1943 г. в Нижнем Тагиле – литературная конференция, посвященная созданию книги «Тагил».

В Свердловской Государственной Консерватории я входил в состав жюри конкурса песен. Здесь же на одном из вечеров я выступил с чтением стихотворения – воспоминания о сооружении и открытии памятника Глинке на его родине в Смоленске (в связи с известием о том, что памятник случайно уцелел среди варварских разрушений, причиненных городу фашистами). Из выступлений в Свердловске упомяну особо о докладе: «Русская поэзия и поэты на рубеже XX в. в связи с личными воспоминаниями», читанном в ССП и повторенном в Государственном Университете; чтение в Педагогическом институте – новые стихи на темы войны в связи с вопросами поэтики; о радиопередаче «Поэты пушкинской эпохи о родине». В одном из госпиталей мною был прочитан перевод поэмы Мицкевича «Гражина» с введением – о борьбе Литвы с прямыми предками фашистов – рыцарями-крестоносцами, по материалам из Архива Маркса и Энгельса.

В городском архиве в библиотеке Нижнего Тагила я работал над материалами по истории семьи местных художников Худояровых и заводовладельцев Демидовых, что отразилось и в ряде стихотворений «Письма из Тагила».

Работая с молодыми поэтами, я принял участие в составлении и редактировании сборника, подготовлявшегося Свердловским Обкомом Комсомола. Обком готовит отдельное издание моей поэмы «Певец комсомола», напечатанной предварительно в газете «Уральский рабочий» (с заглавием «Юные герои»), и отметил мою работу почетной грамотой.

Ряд моих стихотворений появляется в сборнике «Говорит Урал», «Уральский современник»; в газетах «Уральский рабочий», «Красный боец», «Литературный Урал», «Тагильский рабочий», в молотовской газете «Звезда» – отчет о моем докладе на конференции. Редакцией «Уральского рабочего» я премирован. Свердлгизом выпущена книга моих стихов «Будет так». За годы эвакуации… мною написано… более двухсот стихотворений.

В Свердловске за недостатком специальной литературы я не мог закончить две работы, связанные с годовщинами; это – статья «Старик Державин» и книжка «Чехов-патриот». Рукопись обширной работы «Русские классики о немцах», по-видимому, безвозвратно <пропала> с моим чемоданом, похищенным на Свердловском вокзале, так же как основные материалы по Баратынскому – работа трех десятилетий – и т. д.

По возвращении в Москву мною переведен ряд стихотворений грузинских поэтов Александра Кутатели и Виктора Габескирия; я консультировал и рецензировал рукописи для Госиздата. Идет работа по классикам: проредактировал и обработал перевод «Электры» Софокла для театра Евгения Вахтангова. Участвую в книге переводов Горация; готовлю статью «Данте в переводе М. Лозинского» для «Нового мира»; собираю материал для книги избранных произведений Альфиери, подготовляю издание избранных сочинений Рылеева. В других областях на очереди переводы сербских поэтов Дубровника и польского нашего современника Ю. Тувима, наконец редактирование русского перевода древнего китайского поэта Бо Цзю И. Подготовляю книгу моих новых стихотворений.

Октябрь 1944

Москва

Юрий Верховский

Л. П. Гроссман. Юрий Верховский. РГАЛИ. Ф. 1386 [Гроссман Л. П.]. Оп. 2. Ед. хр. 19. «мыслящий тростник» Тютчева… – из ст-ния Тютчева «Певучесть есть в морских волнах…» (1865). «Не жизни жаль с томительным дыханьем…» – из ст-ния А. А. Фета «А. Л. Бржеской» («Далекий друг, пойми мои рыданья…», 1879).