Струны: Собрание сочинений

Иди вдоль берега Томи

Песчаной полосой, по краю вод лежащей;

Смотри спокойно вниз; увидишь чуть блестящий

Предмет; нагнись и подыми.

Сережка то, или подвеска

Темнеющего серебра.

Иль денежка – почти без блеска,

Тускла, столетьями стара.

Конечно, благосклонный случай

Лишь был силен тебе помочь;

А то, как землю ты ни мучай,

Ее глубин не превозмочь.

Но только здесь они порою

Речной волной одолены

И вскрыты щедрою игрою

Тебе сочувственной волны.

И вдруг на миг исчезнет повседневность

Перед находкою счастливою твоей.

Любуясь пристально и наклоняясь к ней,

Ты будешь лицезреть таинственную древность

Живой, всё ближе, всё родней, –

Хоть знаешь ты, что в оны годы

Иные, чуждые народы

Питала щедрая земля,

И эти ласковые воды,

Простором светлым веселя

Иль темным буйством непогоды,

У злого чуда – корабля

Кипели плесками свободы.

И словно бы волной застыли и холмы.

Что ночью звездною и жгучею зимы

Как будто взвихрены мятежными кострами –

Безумный фимиам в нерукотворном храме

И пламень исступленнейшей мольбы

Перед торжественною бездной –

Черно-лазурной, тайнозвездной –

Лунно-морозной тьмы – судьбы.

А летом, днем молчат мольбы.

И разве с жалобою слезной

Глядеть на подвиг бесполезный,

Что им оставили рабы

Иль слуги темные свободы –

И неба пасмурные своды,

И сосны, ели, и у ног

Сырой рассыпчатый песок,

И тусклые, стальные воды.

Здесь были древние суровы племена

И, хмурая родня, их окружали ели,

И с елью строгой хмурая сосна

Коротким летом помнила метели,

Где знойные виденья сна

Всё песню снежной вьюги пели.

И в слухе тех людей она

Так неуклонно разливалась;

И ель, сосна, всё ель, сосна

Ей так всецело отзывалась, –

Что дед отцу, сынам отец

И поколенью поколенье

Передало напечатленье

Суровой думы наконец,

Навеки спевшейся с метелью,

С одной сосной, с единой елью.

И словно бы исконному похмелью

Народ предался тут, у вод стальной реки,

Где только сосны, ели и пески,

И, может быть, порой воинственные станы

И малорослых коней табуны.

Под осень птичьи караваны,

Зимой – безмолвие и сны.

Но вечно ль в воды здесь глядели

Небес жемчуг иль бирюза,

И сестры-сосны, сестры-ели,

И братьев узкие глаза.

Хмуро-задумчивые лица?

Иль эти холмы – не гробница

Прапращуров живых людей,

Забвенью преданных героев,

Неведомых, но страшных боев –

Безвестной славы мавзолей?

Иль здесь хранилище бесчисленных сокровищ,

Забытых россыпей несметной красоты,

Иль хартий вековых истлевшие черты,

Иль кости ветхие немыслимых чудовищ?

Не удивится, верно, тот,

Кто сказку той же древней были

И в этих недрах обретет,

Как на песке у мирных вод,

Что берег, мерные, размыли,

Его ослабшие края

Тысячелетьями бия

В движенье мягком и угрюмом,

Всё с тем же легким ровным шумом,

Ласкаясь сказкой бытия

К земле, к людским любимым думам.

О где же сказка вещая твоя,

Земли упорной глыба вековая?

Тобою ковылю да ветру отдана,

И окрыленная, и тихая она

Вот веет над землей, летучая, живая,

Живой душе любовно помавая.

Но что за милый аромат

Родной – от этой милой грезы?

То ветви вешние шумят

Смолистой действенной березы,

Знакомых полные услад,

С листвою свежей и пахучей, –

Она поет и плещет в лад

Душе разливами созвучий,

Как еле слышный хор певучий;

Сияет чистой белизной,

Трепещет листвою сквозной,

Блестящей в дождь, прохладной в зной,

В лазури – девой, и под тучей –

Царевной над песчаной кручей,

Сестрою нежной – надо мной.

Здесь человек угрюм и почва тут сурова.

И темная хвоя хранительного крова.

И жутким трепетом примолкшая душа

Отозвалась, когда, сжимаясь, не дыша.

Услышала среди привычного, былого

Какое-то едва уловленное слово,

Когда увидела, как стройно хороша,

Невыразимо трепетно и ново,

Пришелица нежданная в бору,

Какую тонкую игру

Теней, полутеней и света

Раскидывала гостья эта,

Какою белизной одета,

Свою нежнейшую кору

Отогревала в ложе лета,

Стыдливой негой первоцвета

Чуть розовая поутру,

Мгновеньем рдея ввечеру,

Здесь – торжествующая мета.

Дивился как бы ослепленный глаз,

И потерявшийся, и оробелый,

Меж хвой разлапых девственнице белой;

Но тонкоствольная в осенний тихий час,

Когда прозрачный день остыл, но не погас,

На темном – белая, червонно-золотая,

То зыбкой желтизной, то пурпуром блистая,

Меняя пышные цвета,

Холодным солнцем облитая,

Увенчанная красота,

Стояла, женственно проста,

В дыханье каждого листа

Как бы струясь и возлетая

В иные, горние места;

Когда и струнная мечта,

Чуть уловимой дымкой тая,

Ее коснулась, развита, –

Что ты почувствовал, народ тяжелодумный?

Не ведаю. Но вот, с поспешностью безумной,

Оторопелою – вдруг толпы повлекли

И скарб, и животы – и в грудь родной земли

Сокровища с мольбою погребли –

И принял бор широкошумный –

И отзыв бросил через миг –

Великий, всенародный клик –

Бессилен, злобен, яр и дик –

И вопль взвился, и вопль поник:

Погибель! Вслед за новым древом

Идет и новый человек!

Да не взрасти его посевам!

Да не цвести невинным девам!

Да поглотится земным чревом!

Да опалится адским зевом!

Да истребится вешним гневом!

Аминь! Навек! Навек! Навек!

И вся громада целого народа,

Смолкая, двинулась в немую даль похода

Безвестного, как смерть. А с ним брела сама

Суровоправная владычица Зима –

И долгие пути, под стужей жгучи, жестки,

Еще являли им, как знак на перекрестке –

В уборе горностаевом березки.

Чуть-чуть звеня, концы ветвей,

Поникши в прелести своей,

Качали искристые блестки,

Литые гроздья хрусталей,

Как будто радостные слезки

Зимой завороженный фей.

И только ряд холмов остался – мавзолей.

А новый человек вослед за новым древом

Идет. Он урожай обрел своим посевам

И видит, белокур, с улыбчивым лицом,

Березку белую перед своим крыльцом,

И радуется ей, как девушке любимой

С ее красой невыразимой.

Я рад, что нынче тут нашли

На берегу Томи сережки;

Я рад, что вижу издали

На небе вешнем белые березки.

Есть у меня в стране Воспоминанья

Видения, знакомые давно.

Раскрыть ли им простор повествованья?

Иль, скажешь, им забвенье суждено?

И то, что мне душой узнать дано –

В ночной тиши безмолвия хранимо,

Останется со мной – всегда одно –

Чтоб люди шли, не спрашивая, мимо?

Но тянется душа неудержимо

Гармонией любовною облечь

Всё, что от детства было мной любимо.

Утешна мне размеренная речь.

Сулящая так ласково сберечь

Прошедшего утехи и уроки,

И негу дум, и память милых встреч:

Стройнее струн трепещущие строки.

В плескании разгульны и широки,

Пускай они душе опять дарят

Весну, где дни – грядущего пророки,

Где сны ночей – лишь звездами горят,

Где полог туч — жемчужин светлый ряд,

Ночной туман – ласкателен и зыбок,

Пучина вод – извивы лунных гряд,

Костер вдали – румяный свет улыбок.

Когда ж семьей золотоперых рыбок

Живые сны и песни уплывут,

И в мире зол до тягостных ошибок

Останется один житейский труд, –

О, всё равно – не мимо ли пройдут

Всего того, чем дар былого светел,

Как яркий сплав неоцененных руд,

Иль ток хмельной, что там меня приветил?

Не запевал еще рассветный петел,

Не отлетал с ресниц заветный сон;

Я, одинок, звезду свою отметил, –

И, в явь от сна людьми перенесен,

Дня снов иных мгновенно пробужден,

Я звал звезду незвонкими устами

И звуками за звуки награжден,

И за мечты я награжден мечтами .

Как сладостно родимыми местами

Нам побродить в вечерней тишине!

Меж давних грез становимся мы сами

И чистыми, и юными вполне.

Былые дни припомнились и мне –

И, кажется, там всё светло и мило,

Как в девичьем передрассветном сне,

Которого и утро не затмило.

Слеза не жгла, томленье не томило,

Младенчества благая красота,

Как в тихий час осеннее светило,

Душа близка, утешна и проста.

Знакомый шум багряного листа…

Опять бреду тропинкою лесною,

Опять вокруг родимые места,

Опять мечты и прошлое со мною.

Не странно ли, что с жизненной весною

Сплетаются цветки иной поры?

Пускай несут ликующему зною

Певцы любви заветные дары;

А мне всегда приветны и добры –

Певцу мечты, певцу воспоминанья –

Не рай денниц – закатные костры,

Не хмель весны – услада увяданья.

Где первые безгрешные свиданья

Мечтою жгли младенческую грудь,

Где первый пыл желанья и страданья

В струях судьбы я жаждал зачерпнуть, –

Там пролегал осенний тихий путь,

Задумчивый, по роще предвечерней.

Пророчил ли, шептал ли кто-нибудь:

Чем чаще глушь, тем будет шаг размерней? –

Но я не знал, где страх теней иль терний:

Мой первый путь был набожен и прост;

Я всё живей, всё детски-суеверней

Следил узор осенних первых звезд,

Налившихся, как пышный спелый грозд,

Раскиданных созвездьями богато;

Меж них и мной я чуял светлый мост –

Всё выше – к ним – туда – туда – куда-то…

Закат ли там сливает медь и злато?

Нет, он потуск червонной полосой.

И вся душа виденьями объята,

И шелест крыл слышнее надо мной

В ночи моей, земной и не земной.

От робких сил ночное утомленье

Ведет меня в обратный путь домой;

Но и оно – как тихое веленье.

Кто ждет меня? В безмолвном утоленьи

Прильну лицом к морщинистым рукам,

Почувствую на лбу напечатленье

Родимых уст: «Ах, бабушка!» – И сам

Уже дремля, бессвязно передам

Младенческий восторг перед ночною

Раскрывшейся вокруг меня, как храм,

Таинственной, но близкой красотою.

И усыплен я ласкою святою,

И охранен я в благодатном сне

Всегда одной, ласкательной звездою.

И сладостно мне чуять в тишине

Той старческой молитвы обо мне

И той звезды лучащиеся ласки:

«Младенец ты – о, счастлив ты вполне,

И до утра не разомкнутся глазки».

Но для иной, для лучезарной сказки –

Хоть всё ж о ней – мне очи разомкнуть:

Во мрак иной – иные светят краски,

В иных ночах – иной проложен путь.

Я трепещу, не смею и вздохнуть

В пустынной тьме полуночного зала, –

Вдруг высоко, в углу (как бьется грудь!)

Огромная звезда мне просияла.

На миг один – сияньем миг объяла –

И – вновь слепой – бегу, бегу: гроза

Мой робкий дух – и радость обуяла…

Родимая, к тебе… Ее глаза

Устремлены с мольбой на образа;

Как радостно она в ту ночь молилась.

А по щеке морщинистой слеза,

Слеза любви горячая катилась.

И вновь звезда высоко засветилась.

И ты была тогда еще со мной;

Звезда твоя, мерцая, тихо тмилась

Пред новою, нездешнею зарей;

Но был еще не пройден путь земной.

Ты видела ль, что вновь судьба вставала

Над отроком – чудесною звездой?

Ты вспомнила ль звезду во мраке зала?

Как первой цепью просто жизнь вязала!

Не вязью ль из простых цветов весны?

Цветущих яблонь тихи опахала.

Ночных черемух кисти сплетены

Волшебной сетью. Что за глубины

Питает в душах томный дух сирени —

Все несказанные от века сны,

Непостижимые – родные тени.

Вся легкость их негаданных сплетений

Влюбленностью пленяла. Но мои

Воспоминанья холодок осенний

Уж сторожит; не пели соловьи

В саду, где робкий, в полузабытьи

Вдруг вспыхнул я – и замолчал, склоненный;

Ночными бабочками грез рои

Взвивались над душой, всё ж окрыленной.

Ты, девушка-дитя! Потом, — влюбленной

Разнеженной душою, – о, могла ль

Ты вспомнить смутно, хоть на миг – тот сонный

Сад, и цветущий август, и печаль?

Глубоко-тихого не стало ль жаль –

И тихого, и горького мгновенья?

Быть может, нет. И отошел я вдаль –

На грани ночи и самозабвенья.

Но для меня так святы эти звенья

Житейской цепи, светлы и легки;

В них первые минуты вдохновенья,

Овеянные негою тоски,

Созвездий августовских огоньки.

Гимн фортепьяно, льющийся из дому

В благоухающие цветники,

И я, и ты, сужденная другому.

Как полудетскую забыть истому?

Тому на днях уж минет двадцать лет.

Их сердце прожило не по-пустому –

И, теплотой особою согрет,

Я прошепчу прошедшему привет

И благодарное благословенье;

Мне верится — ему забвенья нет –

И для него грядущее мгновенье.

Так первое – сказал я – вдохновенье

Живой волной стучало в грудь мою;

Будь то к стихам мальчишеское рвенье,

Мою влюбленность в нем ли утаю?

Нет, бурям предал я свою ладью

В тот день с утра… Но и при первой ветре

Внимала ты — увы – не соловью,

И я замолк в начале робкой речи.

О, день второго августа! О, плечи

С прошивкой белой в серо-голубом…

Глаза – слова – мелькнувшие предтечи

Негаданному вечеру вдвоем.

Не вечеру – минутам. Но – мы пьем,

Пьем ночь, отдавшись звукам и левкою;

В волшебном царстве вместе мы – твоем.

В качалке ты – и я перед тобою.

«Ах, – я сказал, – вы здесь?..» И с простотою

Своею: «Что ж стихи?» – ты мне в ответ,

Напомня втайне выполненный мною,

Но страшный в проявлении обет.

И – «Не могу, – сказал, смущен, поэт, –

Не слушаются руки». – «Почему же?

Ну, вот!» – «Моей судьбы здесь да и нет ». –

«Вот глупости!» — и вдруг смутилась вчуже.

Ни ночь, ни музыка не стали хуже;

Но сказка детская вдруг уплыла.

Ты смолкла; вздрогнула, как в зимней стуже;

Сказала, что озябла – и ушла.

Ни сна, ни бденья; ни добра, ни зла…

По саду плыли волны аромата…

А в небе за звездой звезда текла.

Из окон разливается соната.

Когда б меня ты помнила, – как брата, –

Я б счастлив был; страна моей мечты

Была б тогда навек весной богата

И трепетной надеждой залиты

За днями дни. Но мой удел – цветы

Бессмертные воспоминаний стройных

И девственных и детских, как и ты, –

Осенних строф, прозрачных и спокойных.

О днях былых – и светлых, и незнойных,

Незвонких и напевных, и мою

Творящую печаль хранить достойных, –

Душой поэт с той осени – пою,

Единому покорный забытью,

Зовущему к непостижимой цели,

Но сладостной; целящую струю

Она сулит – блаженная – не мне ли?

Томление влюбленное свирели

Уж я любил. И сладостной тоской –

Предчувствием стихи мои горели,

И цельности, и стройности такой,

Чтоб дух обрел желанный свой покой –

Прозрения той творческой печали, –

Чтобы всегда ему сквозь шум мирской

Нездешние созвучия звучали.

Напевный строй приметивший вначале

В душе моей – о, будь благословен,

Как светлый взор глаза мои встречали,

Так ясный дух в моем отпечатлен.

Мне грезится: лишь у твоих колен

Прилег бы я – и отдохнул бы духом,

И позабыл житейский тусклый тлен,

И не дался б душевным злым разрухам

Сочувственным и благосклонным ухом

Ты лепету внимал ребячьих строф;

И помню, в них изъяны чутким слухом

Ты уловлял, так ласково суров.

Но все милей мне намять вечеров,

Овеянных широким вдохновеньем

Тех пушкинских пылающих стихов,

Что я люблю твоим одушевленьем.

Ты их читал – душой, с самозабвеньем:

«Ужасный век, ужасные сердца». –

Мне не забыть, каким проникновеньем

Волшебный стих звучал в устах отца.

И не один мне намять до конца

Стих сбережет, так явно всемогущий,

В движении любимого лица

И в голосе живом навек цветущий.

Еще люблю под липовою кущей

Родных аллей его воспоминать;

А возле, там – порфирою цветущей

Тех цветников живая благодать.

Что он любил лелеять и ласкать

Живой весной и благодатным летом,

Великую в Труде лобзая Мать,

С лопатою умея быть Поэтом.

Еще люблю с зеленым кабинетом

И с книгой слить мечтанья о былом.

Когда б душе напомнил лишь об этом

Тот, сладостный весельем и трудом,

Но памятный и горем старый дом!

Тот старый рок – сокрыт и неминуем –

Постигнул нас таинственным судом,

Что мы, младенцы, всё же смутно чуем;

Соединил последним поцелуем

С родимыми – сыновние уста,

Каким навек нетленно знаменуем

Сомкнутые в волшебный круг лета.

Пусть эта жизнь у жизни отнята;

О, тихий звук последних слов прощальных!

Звездою грусть озарена, свята,

Из далей тех, безоблачно-печальных.

Благословен безмолвный мир тех дальних

Благих годов! Звезду свою зажгло

Прозренье – смерть – из дней многострадальных.

Передо мной открыто и светло

Спокойное высокие чело;

Напутствие в земном пути навечно,

Живой руки пожатие тепло;

А прошлое – так ясно человечно.

Пускай же всё, как время, быстротечно;

Свет Памяти одной незаходим.

И помню всё: я пел в тот миг беспечно,

Как над судьбой суровый серафим

Стоял, крылат и тих с мечом своим.

Не слыша слов, я в легком дуновеньи

Вдруг всё постиг, молчанием томим –

И сам замолк: священное мгновенье!

Так строгого крыла прикосновенье

И песнь мою постигло, и меня.

Поныне я пою в самозабвеньи,

Минувшее молитвенно храня.

Кому ж сейчас – не в суетности дня –

В предтишии ночной поры глубокой

Душа поет? тому, кто ей родня –

Мой первый друг: сейчас – ты друг далекой.

Но близок ты душою тайноокой

И в этот миг моей души. Внемли

Здесь повести простой и одинокой,

Мне веющей теплом родной земли,

Где вместе мы когда-то расцвели,

Где видел ты – равно для сердца живы –

Волшебные в лазури корабли –

Моей души к ее звездам порывы.

В ночи звезда. Напевны и нелживы

Ее игрой взнесенные мечты.

И страсть – звезда. Глубокие отзывы

Ей рождены в эфире чистоты.

И смерть – звезда. Какие высоты

Озарены твоим лучом нетленным!

Не волею ль великой веешь ты?

Не духом ли – живым, родным, не пленным?

Ночь. Страсть и Смерть. Созвездьем незатменным

Блеснули мне в далекие года –

И с той поры наитьем неизменным

К вам устремлен мой дух всегда, всегда.

Для странника настала череда

Излить души заветные признанья, –

Чтоб только лишь не затереть следа

В моем лесу великого молчанья.

На старые стулья, и кресла,

И стол, и в пыли зеркала

Глядел я – и тускло воскресла

Вся боль, что недавно была.

И стало мне грустно, уныло;

Я думал о жизни своей:

О, как всё проходит, всё было –

И радость, и горе людей.

И что же из этого станет?

Еще кое-что, что пройдет –

И снова в минувшее канет,

Опять и опять в свой черед.

И скука осыплется пылью

На стекла зеркал по пути

И будет над бывшею былью

Свою паутину плести.

Спать хочется и не могу решиться

Прилечь, уснуть.

Душа пуста и скукою томится.

Но как-нибудь

Всё лучше, хоть нанизывая строки

Еще к письму,

Одолевать положенные сроки

И гнать дрему.

Пусть ничего ты больше и не скажешь, –

Вольнее грудь.

И словно бы спокойней, легче ляжешь –

Вздохнуть, уснуть.

Ты, может быть, в большой столице,

Где шумно весело тебе:

Движенья, звуки, краски, лица…

А я вручен простой судьбе.

Я здесь проехал мимо дома,

Где полукруглое окно.

Вверху окошечко знакомо

И мило мне давно-давно.

Был воздух влажный и весенний, –

Мне время славное пришло

На память; но от тех мгновений

Тревожно мне и тяжело.

Я их люблю. Но и не знаю,

Куда из них я выхожу,

Начав прекрасно; верный краю

Родному, по тебе тужу.

Старик, ребенок, я – одно и то же.

Все глупости, все страсти стариков,

Детей и юношей – во мне. О, Боже!

Как двинуться? Вот отчего похоже,

Что будто я и вял, и бестолков.

Я мученик. Я сам себе палач.

Мне от себя куда бежать – не знаю.

Покоя и забвенья умоляю.

Приди ко мне. Обнимемся. Поплачь.

Нет, слишком поздно. А когда-то

С восходом солнца надо мной

Я сам гармонией иной

Дышал глубоко и богато.

В самозабвеньи забытья

Влачусь отныне полусонный,

И стройность песни похоронной

Теперь – гармония моя.

Ты в этот день обедала у нас.

Совсем особенные в мире целом,

Я помню клеточки на платье белом;

Его ты надевала в первый раз.

Отец мой ласков был. А нам с тобою

Неловко было. После мы одни

Остались. Было хорошо. Но дни

Иные ведь отмечены судьбою.

Твой день – апреля первое число.

И минул он. За ним прошла неделя,

И целый год, и много лет прошло:

А вся-то жизнь – не первое апреля.

Страстям и случаю я предан слепо.

Кажусь я тих, а мне ведь без разгула

Жить невозможно. Даже зачастую

Нет сил противустать желанью –

Растратить жизнь в каком-нибудь порыве

Безмерном, буйном, в яростном безумьи,

Которому бы не было границ.

Тут нету добродетели. Условный

Порядок вытолкнет меня, конечно,

Как пробку из воды, как человека

Запятнанного. Только есть ли тут

Действительно порочность – сомневаюсь.

Тут есть своя, я знаю, человечность.

Да ведь и то – ну, надо же себя

Девать куда-то. Труд – но не могу

С ним свыкнуться и выдержать. Стараюсь,

Но нет, не знаю, слажу ли с трудом.

А жить-то всё же хочется. Разгул —

Замена счастью. Есть в душе какой-то

Червяк. Подъел он всякую возможность

Блаженства. Правда. Ну, так и гуляй,

Ты, буйная головушка. Так жизнь

Пройдет, хоть судорожно. А умру –

О ней не пожалею, но, прощаясь,

Ведь и не прокляну ее. Спасибо

За то, что было. Да, та миг любви,

За опьяненье, за святое чувство

Любви великой к людям, что прошло

По всей моей, теперь изжитой, жизни.

Кто требует жертвы – не любит.

Не требую жертв от любимой,

Ни даже уступок малейших –

Нет, я не хочу ничего.

Я знаю: кто жертву приносит –

Действительно, истинно жертву –

Тот будет того ненавидеть,

Кому эту жертву принес.

Я жертв не хочу и не жду –

И сам приносить их не буду,

Как их не принес – ни единой:

Кто требует жертвы – не любит.

Ты знаешь. Ведь я не могу, хоть с тоски,

Стихи мои в письмах к тебе посылать.

Ты как-то сказала: «Напишешь стишки –

Ну вот, и спокоен опять».

Обидны мне были такие слова.

Так, стало, стихи от покоя идут?

Куда хорошо, чтоб была ты права,

Как часто бывало, и тут.

Так выкинуть, что ли, тогда наконец

Искусство и вовсе из жизни людской.

Спасибо. Тонуть не захочет пловец,

Расставшись с последней доской.

Жить, жить я хочу. Как бы ни было – жить.

И к этой последней, надежной доске

Приникну, прижмусь – и не буду тужить

В холодной предсмертной тоске.