Струны: Собрание сочинений

Как поучительно краткий досуг отдавать переписке

Старых – своих же – стихов: каждый в них виден изъян,

Видишь разрозненность их, и к цельности явно стремленье;

Пусть лишь осколки в былом, стройный в грядущий чертог:

Всякий художник рожден для единого в жизни творенья . –

Друг! Изреченье твое ныне я вспомнил не раз.

В комнате светлой моей так ярки беленые стены.

Солнце и небо глядят ясно в двойное окно,

Часто – слепительно-ясно; и я, опустив занавеску

Легкую – легкой рукой, ею любуюсь. Она –

Солнцем пронизанный ситец – спокойные взоры ласкает:

В поле малиновом мил радостных роз багрянец.

Крупную розу вокруг облегают листья и ветви;

Возле ж ее лепестков юные рдеют шипки.

Следом одна за другою виются малиновым полем;

Солнце сквозь яркую вязь в комнату жарко глядит,

Кажется, даже и бликов отдельных живых не бросая,

Ровным веселым огнем комнату всю приласкав.

Легкий румянец согрел потолок, и печку, и стены,

Белую тронул постель, по полу, нежный, скользнул,

Тронул и книги мои на столе, и бумагу, и руку…

Стены ль милей белизной? Роза ль румянцем белей?

В комнате милой моей и день я любить научаюсь,

Сидя часы у стола за одиноким трудом,

Видя в окно – лишь сруб соседней избы, а за нею –

Небо – и зелень одну, зелень – и небо кругом.

Только мой мир и покой нарушали несносные мухи;

Их я врагами считал – злее полночных мышей;

Но – до поры и до времени: мыши-то вдруг расхрабрились,

Начали ночью и днем, не разбирая когда,

Быстрые, верткие, тихие – по полу бегать неслышно,

Голос порой подавать чуть не в ногах у меня.

Кончилось тем, что добрые люди жильца мне сыскали:

Черного Ваську-кота на ночь ко мне привели.

Черный без пятнышка, стройный и гибкий, неслышно ступал он;

Желтые щуря глаза, сразу ко мне подошел;

Ластясь, как свой, замурлыкал, лежал у меня на коленях;

Ночью же против меня сел на столе у окна,

Круглые, желтые очи спокойно в мои устремляя;

Или (всё глядя) ходил взад и вперед по окну.

Чуткие ноздри, и уши, и очи – недобрую тайну

Чуяли; словно о ней так и мурлычет тебе

Демон, спокойно-жесток и вкрадчиво, искренне нежен.

Тронул он их или нет – как не бывало мышей.

Я же узнал лишь одно: в обыдённом почувствуешь тайну, –

Черного на ночь кота в спальню к себе позови.

Право, мой друг, хорошо на сельской простой вечеринке

Было, тряхнув стариной, мне засидеться вчера.

Девичьи песни я слушал, смотрел на игры, на пляски.

В окна раскрытые нам веял прохладой рассвет…

Только скажу — заглядевшись в окно, я подумал невольно:

Мог бы я дома сидеть, мог бы я Гёте читать!

Как прихотливы твоих эпиграмм венецейских, о Гёте,

Строки, — как струны стройны, — в трепете жизни живой.

Гёте и Пушкин — вы оба — и шутки в песнях шутили

Те, что и в жизни самой. Песня вам – жизнью была.

Что за чудесная ночь! Лучезарнее звезд я не видел.

Грудь не устанет вдыхать теплую душу цветов;

Груди ж дышать не тяжко ль? Напрягши ревностно шею,

К звездам лицом я к лицу голову поднял, о ночь!

Свет этих звезд дотекает к земле мириады столетий;

Диво ль, что, к ним, обратясь, кружится вдруг голова?

Тихо. Так тихо, что слышу: в соседней избе, полунощник,

Песню заводит сверчок, – словно родную, поэт!

Не вдохновеннее ль там он скрипит за теплою печкой,

Чем, у ночного окна, я – беспокойным пером?

Пусть понедельник и пятницу тяжкими днями считают;

Среду и пятницу пусть строгим постом облекут;

Все дни у Бога равны на земле; а на этой, родимой,

Верю, под кровом благим мирно они протекут.

Мощного Шумана слушал, за ним – чарователя Грига,

Регер потом прозвенел, «прокарильонил» Равель.

Что же мудреного в том, что слабый мой голос срывался,

С Шубертом песней роднясь и с Даргомыжским томясь?

Яркий, лучисто-блестящий сквозь темные ветви густые, –

Радостен пруд голубой, в зелени парка сквозя.

Счастлив ли ты, вспоминая бывалые летние песни?

Просто ль доволен опять сладостью лени былой?

Дружбой недавней, но дальной я новые начал страницы;

Грусти – как пыли – налет их не покрыл ли слегка?

Ныне – среди их, в конце ли – старое дружество близко.

Радость в стихах, как в цветах, утренней блещет росой.

Сладко меж зреющих нив проезжать на склоне благого

Тихого, ясного дня; свежею ширью дышать,

Духом ржаным да овсяным. И дышишь, смотришь. Невольно

Взгляд замечает иной, мало привычный узор:

Нивы лежат предо мною; но где ж полосатые нивы?

Да, ведь теперь хутора здесь разбросались и там.

Дети деревней бегут – обогнать гремящую тройку,

Ей ворота отворить – и получить за труды.

Слышат обет: вот поедем назад – привезем вам баранок!

Глупые злобно кричат баловни кучеру вслед.

Всё ж не понятен ли больше обманутой голос надежды

Голоса веры слепой в путь предстоящий – назад?

Плыл я бушующим морем, стремился путем я железным;

Отдых – проселки одни для деревенской души.

В зале знакомом старинном в углу я сидел на диване

И простодушный напев старых романсов внимал.

В окна сквозь ветви июльская ночь звездами глядела;

В душу гляделась звездой глупая юность моя.

В парке – на небе ночном, я вижу, резко темнеет

Елки, одной на пути, край жестковатый, косой.

Мне показалось минуту, что вот предо мной кипарисы

В звездную темную ночь дальной чужбины моей.

Да, но ужели же сердце, любившее годы и годы,

В милом своем далеке бьется и новой тоской?

Юный, сквозь ветви березок краснеющий месяц июльский

Только над нивою всплыл, вот – уж садится за лес.

Тихо в ложбину спускаюсь – и он из глаз пропадает;

Дальше – еще, хоть на миг, вижу я, с горки, его.

Так и обратно иду, – а в небе нежно-зеленом

Светом прощальным горит алая низко заря.

Думаю: редко ли в жизни, хоть только старое мыслям

Скажешь ты, вечер, — душе новую тайну шепнешь?

Как не люблю на стене и в раме олеографий,

Так их в природе люблю, коль ими можно назвать

Черное море в сиянье лазурно-златого полудня,

Месяц над купой берез, ясный над нивой закат.

Верно, певец, ты порою свои недопетые песни

Сызнова хочешь начать, с думою грустной о них?

Правда, не спеты они; но в душе не звучали ль живые?

Те пожалей, что могли б, но не запели в тебе.

Лучше ж – и их позабудь ты, счастливый душою певучей:

Жалок один лишь удел – душ от рожденья немых.

Радуюсь я, в незнакомке узнав подругу-шалунью,

Странный надевшую плащ, чтоб озадачить меня.

Счастлив я милой моей любоваться, привычно-прекрасной,

Если предстанет она, новой одеждой блестя.

Нынче на старый балкон прилетел воробей – и бойко

Прыгал, чирикал, смельчак, словно приучен давно

Крошки клевать на полу, получая с ними и ласки;

Мне поневоле тогда вспомнился тотчас Катулл.

Вижу я: в трепетных пятнах и легкого света, и теплых

Тихих зыбучих теней, брошенных сетью плюща, –

Прыгнул воробушек раз, и другой, и вспорхнул – но куда же?

Птичкой порхнула мечта, резвая, следом за ним:

Вот, над перилами, листья, и нежная белая ручка,

Юная грудь, и плечо девушки милой… Увы!

Тщетно желал ты, бедняжка, коснуться остреньким клювом

Девичьих нежных перстов… Лесбии не было здесь!

Слушай, художница. Нынче опять я ходил любоваться

Месяцем, рдяным опять. Той же дорогою шел –

Всё мимо ели, любимой тобой. Ты ее собиралась

Верной бумаге предать яркою кистью своей.

Ею ты днем восхитилась. Она и правда прекрасна

Мощной и свежей красой, ветви раскинув, стройна,

Темные — в ясной лазури; под ними – в солнечном свете –

Нивы ковром золотым, пышным далеко блестят;

Далее – зеленью мягко луга светлеют; за ними

Темной полоскою лес небо, зубчатый, облег;

Выше, в живой синеве, ее обняв и лаская,

Взорам приятна опять темных ветвей бахрома,

Близких, обильно-лохматых, широкими лапами низко,

Низко свисающих к нам – рамой живой. Но смотри:

Космы разлапых ветвей уж почти почернели на небе

Синем глубоко; меж них звезды, мигая, горят –

Крупные первые звезды – и, странно рдея без блеска,

Месяц проглянул внизу пятнами света в махрах

Хвои, не то – клочковатой разметанной шкуры; под нею –

В небе без отблеска – глянь: гроздь играющих звезд;

В их переменчивом свете, едва уловимом, но нежном,

Легкой подернуты мглой нивы, и травы, и лес;

Влажный чуть зыблется воздух, прохладными нежа струями,

И тишина, тишина… Но – ты не слышишь меня?

Ах, понапрасну речами художнице я о прекрасном

Думал поведать: могу ль живописать, как она?

Может, заране за дерзость мою я наказан: замедлив,

Месяц увидеть с горы лишний разок – опоздал.

Ночь и дождь за окном, и я у двери оставил

Мокрую обувь и плащ; спички нашарил впотьмах,

Лампу скорей засветил – и узор занавески знакомый,

Полузакрывшей окно, выступил ярко на свет;

Мухи вокруг зажужжали, и дождь за окошком лепечет;

Я же невинно пишу в старой тетради моей

И о шумящем дожде, и о мухах жужжащих – и разве

Так уж блажен мой покой, чтоб о дожде мне грустить?

Молвил однажды Катулл: не видим сами мы торбы,

Что за спиною у нас. Торба моя – тяжела;

Что в ней за ноша – не знаю, во многом грешный; но боги

Да не завидуют мне Цезий, Суффен и Аквин!

Если ж прогневал вас этой мольбой, простите, благие:

Чудятся мне за спиной всё эпиграммы мои.

Вот из Парижа письмо, а вот – из Швальбаха. Други!

С яркой палитрой один, с лирою звонкой другой.

Рад я внимать повторенные сладостной дружбы обеты,

В милой уездной глуши письмами вдвое счастлив;

Рад – и еще возвышаюсь душой в чистоте угрызений:

Скольким недальним друзьям, вечно с пером – не пишу!

Лесбии нет в эпиграммах моих; или только мечтою,

Словно пустынник во сне, женственный образ ловлю.

Вот отчего эти строки одна на другую похожи:

Тщетно уюта искать – там, где живет холостяк.

Если, усталый, ты хочешь пожить и подумать спокойно,

Если не прочь, уступив слабости милой, писать, –

В домике сельском, где ты – в радушном уединенье,

Кстати услуги тебе глухонемого слуги.

Изредка входит старик, издающий странные звуки,

Быстрый в движеньях живых, и, улыбаясь тебе,

Грустными смотрит глазами и свой разговор начинает

В знаках – житейски простой и торопливый всегда.

Ты, – не поймешь ли, поймешь, – а порой одинаково чуешь

Некий таинственный мир ясности и тишины.

Был я доволен поездкой недальней; здесь же, вернувшись,

Чувствую, право, себя — словно бы дома опять.

Всё же – еще затеваю свидание с милыми сердцу;

Снова сюда возвращусь, – буду ли радостен вновь?

Кажется, так хорошо, что и там, и здесь-то я дома;

Пусть же я дома – везде. Так ли уж всё хорошо?

Кажется, вдруг своротил на элегию я с эпиграммы?

Будь эпиграммой она самою злой – на меня.

Пусть – я подумал сейчас – на дневник, хоть случайный, похожи

Вы, эпиграммы мои, как и другие стихи;

Все, на него не похожие, только тогда и прекрасны,

Ежели в стройной красе кроется тот же дневник.

Так я думал всегда; но еще прибавлял неизменно:

В строгом порядке держи лирики тайный дневник.

Ты, кто сейчас на балконе, в том доме дальном и милом,

Где я когда-то любил, детским томленьем страдал, –

Ты, кто любуешься звездной торжественной, тихою ночью, –

Музыку слышишь ли ты? Слышишь простые слова?

День незабвенный и вечер второго августа! Сердце

Их сохранило и вот – их годовщиною чтит.

Помню: сегодня исполнилось двадцать лет незаметных,

Как я когда-то любил, как я когда-то страдал.

Если б родимою ночью не ты, а я любовался, –

Понял бы музыку я, понял — простые слова.

Вечное счастье – минуту цветет; отцвело – и навеки

Память о нем сохранишь благоуханной душой.

Волга спокойно синеет внизу, загибаясь излукой,

Узкая, странная здесь именем пышным своим.

Тут молодыми лубками и темными соснами берег

Зелен – и свежей травой – в разнообразной красе;

Там – желтоватая белая отмель, нива и роща

И надо всем – облака в бледной дали голубой.

Я же сижу – и книга в руках – и думаю, будто

Можно над Волгой читать, радостно глядя кругом.

Радостно ветер шумит над рекою в соснах и елях,

Птичка какая-то вдруг, близкая, нежно пищит,

Я ж оглянусь на белеющий в зелени дом – и невольно,

В прошлом привычной мечтой, образы вижу людей,

Живших когда-то; меж ними – поэт, хозяин, мечтатель:

Он и гвардейцем служил, он и сатиры писал,

Драмы, элегии; он же и лен обрабатывал славно;

Он же сигарный завод в дедовском доме завел;

Правил лихие пиры, угощая званых – незваных.

В доме, в столовой – его, с дедами рядом, портрет.

Сам же, добрый поэт и старый барин, спокойно

Между родимых гробов спит за церковной стеной;

Радостно ветер шумит над рекою в соснах и елях.

Птичка какая-то вдруг, близкая, нежно пищит.

Думал ли давний строитель, когда воздвигал этот белый,

Строгий в своей простоте и величавости дом, –

Дом, озирающий ясно с холма и леса, и поляны,

Волгу меж ними внизу, – ныне сто семьдесят лет, –

Думал ли он о дальних, ему чужих поколеньях,

Или о благе людей, или о славе в веках?

Нет, он думал о жизни своей, о семье и о детях,

Как бы удобней прожить в милом привычно краю.

Но – поколенья сменились – и новые, дальние люди

Жизнью наполнили дом, жизни ему не придав:

Он, как прежде живой, и им о жизни вещает,

С древней своею красой – юную вечно красу

Им указует в себе и вокруг и жизни их учит:

Только живой для себя жизнью живет для людей.

Круглая, желтая низко луна; огромная, смотрит

Ясно сквозь нежный узор кружева юных берез.

Как хорошо нам тихо идти в желтоватом сиянье –

Словно при теплом огне. Хочется долго бродить,

Только всё выше луна, всё меньше; вот зеленеет

Бледный серебряный круг; темная роща внизу

Холодом августа влажным овеяна. Зябкие члены

Дрогнут невольно. Домой хочется, вижу, тебе.

Плавно катится луна из облака в облако; вспыхнет

Низко зарница порой в смутной дотоле дали;

Тихо березы стоят под бесшумным влажным дыханьем

Ночи – и только в граве нежно кузнечик звенит.

Всё над спящей усадьбой мне веет миром, знакомым,

Радостным сельской душе; но отчего же ничто

Так не лелеет ее миротворно, любовно, как запах

Ржи, потянувший ко мне, — плотно лежащих снопов,

Полных, сухих, наполняющих ригу – здесь, у дороги?

Близкому, видно, к земле вышней отрадою – хлеб.

Ночью сидел я мирно с пером в руке и работал.

Томики новых стихов всё листовал и писал.

Тихая ночь со мною стихи читала. Нежданно

В темные двери влетел, злясь и мечась, нетопырь, –

Бился в углу, трепыхал и падал на пол – и снова

Кверху беззвучно взмывал, – как исступленный, дрожа.

С дерзким вступил я в бой — и его изгнал я бесстрашно.

О, не труднее ль борьба критика с тучей стихов?

Помню, бесшумно летал козодой по старому парку;

Слушаю – вопли совы, филина дьявольский смех.

Прежним элегиям ночь благосклонная стройность внушала;

Нынче… иль ей надоел медленный стих эпиграмм?

Знай: говоря о житейском, поэт, о живом ты вещаешь;

Жизнь ли живую поешь – вечная жизнь пред тобой.

Вечность гласит о бессмертье, бессмертье – о смерти; воспой же

Смерть – обновленную жизнь – в бренном, житейском, живом.

Чужестранец

Девушка стройная! Мне не забыть, как я, обессилен,

Влагой живою вотще рвался уста охладить, –

Ты ж из-под сени дерев над ручьем, как виденье, предстала, –

Звонкий наполнив сосуд, гибко склонилась ко мне…

Кто ты? И что за ручей, подаривший мне исцеленье?

Как же я вас помяну в дальней отчизне моей?

Дева

Этот ручей – Иппокрена, а я называюсь Эрато.

Странник! На трудном пути чаше о нас вспоминай.

Как задымится луг в вечерних теплых росах,

Отдохновительно кладу я гнутый посох,

Заботливый пастух – найти невольно рад

Усладу краткую среди затихших стад.

Меж тем как на огне варится ранний ужин,

Здесь обретаю я, с Каменой сладко дружен,

Цевницу мирную на лоне тишины,

И звуки томные, медлительно слышны,

Покой души поют, поют любовь и Хлою;

А ласковая ночь и медом, и смолою,

Цветами и дымком забытого огня –

И вдохновением повеет на меня.

Сидели мы тихо в уютной и теплой землянке,

Вдвоем у огня коротая ненастливый вечер

И наш разговор иногда прерывая невольно,

Чтоб слышать дыханье уснувшего первенца-сына.

Уж руки нехитрую делали сами работу:

К нам отдых сходил после долгого дня трудового.

Но вот постучали; жена отложила плетенье,

Чтоб дверь отворить. И пахнуло дождливою ночью –

И странник вошел. Он с поклоном просил о ночлеге.

Его, обогревши, к столу мы скорей посадили

И с ним разделили беседу и пищу простую,

Вблизи очага для него мы постель разостлали,

А сами на листьях легли к колыбели поближе.

И скоро вкусили усладу благих сновидений.

Еще я дремал, как услышал, что сын наш тихонько

Заплакал во сне, и привычно промолвилось: «мама».

Она, приподнявшись, запела чуть слышную песню

И с ласковой нежностью, медленно, в полудремоте,

Почти не касаясь рукою, поглаживать стала

Не сына – меня. Рассмеялись мы весело оба,

Беззвучно – боясь потревожить и сына, и гостя.

И скоро все четверо спали покойно и тихо.

Льдины плывут по реке. А уж ты свой челнок снаряжаешь:

Руль за кормой укрепив, новые весла несешь;

Парус твой ветхий починен, натянуты снасти тугие;

Тут же, на влажном песке ты невода расстелил.

К белому лбу прикасаясь всегда загорелой рукою,

Вот – из-под хмурых бровей смотришь в широкую даль:

Пар на востоке алеет. Холодные светятся воды.

Вешнее солнце встает. Льдины плывут по реке.

Юноша

Знаешь, как сладостно, друг мой, в дождливый вечер зимою

Прялки жужжанье внимать, пальцев движенье следить

Девушки милой и нежной в знакомой хижине… Будто

Музыке внемлешь душой, пляскою взор веселишь…

Друг

Или движенью стиха отдаешься ты сердцем стучащим:

Деву — певицу любви – слышал на Лесбосе я;

Дивная пела любовь и с любовью свое веретенце:

Женских служений печать, светлая, красит чело.

Юноша

Словно желанья влюбленных, пленительно сладостна Сафо;

С прялкой вечернею в лад вдруг задрожавших сердец

Стройно б воспела она молодые, живые восторги!

Так; не ее ли сейчас ты, вспоминая, почтил?

Друг

Нет! Но мудрым урокам ее вверялась певица,

Чтоб возрасти и воспеть прялку свою – и любовь.

Пусть же, как ей, – веретенце тебе о любви напевает.

Песней – любовь говорит. Любишь, – так песне внемли.

Сколько бы ты ни любил, – поцелуем тебя знаменуя,

Вновь прикоснется к челу тот же невидящий бог.

Делию, Дафну, Лилету владычицей ты нарицаешь, –

Свежим, душистым венком каждую пышно укрась.

Юному сердцу послушный, лишь зовам иным не покорствуй:

Верный себе самому верен и воле богов.

Боги покорны незрящему, Делия, Дафна, Лилета –

Верь – увенчают тебя свежим, душистым венком.

Из-под листьев винограда,

Осеняющих чело,

Ты была бы, верно, рада

Глянуть быстро и светло, –

Да в весенний резвый праздник,

Веселясь утехой злой,

Так легко слепой проказник

Ранит нежною стрелой:

И склоняя стыдливо взоры

На трепещущую грудь,

Ты стараешься амфоры

На ходу не колыхнуть.

Талия

Дедушка, скажем спасибо тебе! Окажи нам услугу!

Поселянин

С радостью вам укажу я дорогу. Верно – пастушки?

Родом из дальних краев? Да, слышно – там уж не сыщешь

Ныне и стада такого, как в прежнее время. Бывало,

Мне приходилось туда наезжать, да в город; а дальше…

Эвсебия

Только бы нам до Коринфа добраться. Там же знакомый

Путь и маячат дубравой поросшие скалы родные.

О, наконец! И неужто пешком мы пойдем из Коринфа?

Там не одних я знакомых найду – и знаю отлично,

Где табуны пасутся под городом…

Поселянин

Так-то, девицы!

Значит, выходит, уж вы – не пастушки: впрямь – амазонки.

Эвсебия

Да! Амазонки! О, Талия, выберем стройную пару –

Борзых, лихих скакунов.

Талия

Ах, только бы мне – вороного…

Эвсебия

Да, вороного тебе, а мне – белоснежного. Вскочим,

Крепко возьмем удила – и помчимся в даль золотую

Вихрем тайн, что в ушах зашумит и захватит дыханье!

Только удары копыт по звенящей, гулкое дороге!

Только биение сердца в блаженно-расширенной груди!

Только мельканье лесов, и лугов, и ручьев, и селений!

Только зеленый простор и простор голубой – бесконечный!

Воля! Великая воля! Весенняя воля родная!

Поселянин

Путь вам счастливый и час вам добрый, девушки-дети!

Талия

Ну, выводи же скорей, старинушка, нас на дорогу –

К милой Гаргарии нашей, где лесом увенчаны скалы!

Как пышно зелены, как радостно цветущи

На пастбищах моих разметанные кущи!

Как мягко ложе мхов! Я жду, спеши сюда,

Наида нежная! покинь свои стада:

Росистый легок путь по роще предвечерней.

О, дай мечте моей взноситься легковерней!

Спадает ярый зной; дневным трудам земли

Отдохновение Зефиры принесли;

Одна душа моя исходит нежным зовом:

Ко мне! Царицею ль грядешь в венке дубовом,

В слепящем пурпуре — из веси золотой,

Как я зову тебя тревожною мечтой?

Ах, нет! Любви моей – убранства грез не надо.

Из тихой рощицы, как резвая мэнада,

Ты выйдешь, милая, знакома и проста.

Одеждою твоей да будет – красота.

Метался он на душном, тесном ложе

И всё твердил: «Ах, Мензола! Ко мне!

Видение мое на сон похоже…

Иль и пришла ты, может быть – во сне?

Бывал ли рок бесчувственней и строже?

Но нет! Ведь он вручил моей весне

Свой дар любви – безмерную отраду –

Роскошней солнца, слаще винограду!

Узрел тебя – и устремился я

Тебе вослед, к любви твоей взывая.

Но тщетною была мольба моя:

Ты понеслась, высоко воздымая

Одежды белой пышные края

И алебастром ног в траве сверкая…

Но вдруг – стоишь. И криком раздались

Твои слова: «О, боги! Берегись!»

И в тот же миг над ухом прожужжало

Твоей рукой взметенное копье.

Я отшатнулся – отвратилось жало –

И древний дуб пронзило острие.

Но не от страха сердце задрожало:

Как мне сверкнуло счастие мое!

«О боги! Берегись!» Какие звуки!

И вслед за ними я – в цепях разлуки…

Нет, ты вернешься… Мензола, я твой!

Я по лесу искал тебя всечасно,

Склонялся жадно я над муравой,

Твои следы на ней целуя страстно –

И вот во мраке никну головой,

Молю судьбу и жду – ужель напрасно?

Но если сердца жар неутолим, –

Зачем не пал я под копьем твоим –

Безжалостным!.. О нет, я видел жалость:

В твоих глазах блеснувший нежный свет

И на ланитах вспыхнувшую алость –

Невольно данный мне любви завет –

Иль хоть надежды. Томная усталость

В моей душе… Ах, исцеленья нет!» –

Так он стонал на ложе одиноком,

В бесплодный мрак впиваясь жадным оком.

Сестры, сестры! Быстро, быстро – вместе, вместе вслед за ним!

Вкрадчивым топотом, ласковым шепотом, сладостным ропотом вдруг опьяним.

Душен шелест листьев сонных, рощ лимонных сладкий бред.

Путник взволнованный, сном очарованный, негой окованный, грезой согрет.

Ах, кружитесь, мчитесь мимо, вдруг – незримо вновь к нему.

Страхи задушите, вздохи потушите, песню обрушите в тихую тьму.

Путник милый, о, внемли же! Ближе, ближе тайный миг.

Разве ты радости, ласковой сладости, пламенной младости в нас не постиг?

Наша ночь тиха, тепла;

Играть мы будем до утра.

Нынче юная пришла

Впервые к нам еще сестра.

Звезды в небе зажжены

Среди колеблющейся тьмы:

Так торжественно должны

При них сестру приветить мы.

Клики, плески далеко

Мы бросим в пляске горячо;

В круг сплетемся так легко –

Рука с рукой, к плечу плечо.

Крикнет нимфа на бегу:

«Силены, фавны! вас зову!»

Спляшем с ними на лугу

В сне хмельном – иль наяву?

Брат! И ты к хмельной толпе

Не устремишься ль по росе?

Легок бег босой стопе!

Эй, люди! К нам бегите все!

После плясок нас в тиши

Лелеют пирные огни.

Сестры – все мы хороши,

К любой груди чело склони.

Будет ночь жива, светла

В багровых отсветах костра.

Как в траве ала, бела

Твоя подруга и сестра!

Путник милый, о, внемли же! Ближе, ближе тайный срок!

Разве ты радости, ласковой сладости, пламенной младости нам не сберег?

Да, ты с нами! Да, ты слышишь! Грезой дышишь и горишь!

Ночь благодатная, тьма ароматная, ширь необъятная, нежная тишь!

Звуки, лейтесь! Вейтесь, девы, – как напевы знойных чар!

Вами посеянный, ночью взлелеянный, вихрями взвеянный, буен пожар!

Сестры, сестры! Быстро, быстро! С нами, с нами – вот же он!

Тающим топотом, плещущим шепотом, радостным ропотом он опьянен!

«К твоей прекрасной

Пастух несчастный,

Вернешься ль вновь?

Когда б я знала,

Какие жала

Таит любовь!»

Так говорила

Самой себе

Пастушка Лила,

К своей судьбе

Взывая тщетно.

Но неприметно

Принес зефир

Прохладный мир

На ту полянку,

Где Купидон,

Как легкий сон,

Настиг смуглянку.

И молвил он:

«Резвись на воле

В цветущем поле;

Дарю одну

Тебе весну,

Одну – не боле!» –

И уж далек,

Как мотылек, расправив крилы, –

И голос Лилы

Вновь раздается –

Звончей, звончей;

Она смеется –

Журчит ручей:

«Ах, что за сон

Смежил ресницы?

Уж скрылся он…

Стрекозы, птицы –

Люблю, привет!

Поля, дубравы,

Листочки, травы!

Его ж? О, нет:

Его – люблю ли?

Мне лишь в июле

Пятнадцать лет».

Когда ты купаешься в речке,

Резва и мила, как ребенок, –

И там, на траве изумрудной,

Белеют одежды твои, –

А я, опираясь на локти,

Глазами следя за тобою,

Лежу на песке – и свирели

Стараюсь любовь передать, –

О, как я люблю эти воды,

И в их синеве серебристой

Движенья лилейного тела,

И белую ткань на траве;

Но больше певучей свирели

Люблю я твой смех беззаботный:

Вот он, по воде раздаваясь,

И в небе, – как птичка, – звенит.

Девушка

Ах, как я рада! Я рада пожару заката!

Счастьем и ясной печалью душа так богата!

Что ж не восходом на утре любви я пленяюсь?

Верно, – спокойно, покорно – я с жизнью прощаюсь?

Юноша

Милая, нет! Ты пленяешься юною грустью:

Светлый поток, истомленный, не клонится к устью, –

Он лишь темней, в серебристом тумане влекомый;

Тайной дыша, благодатною веет истомой.

– Мой милый, мой милый, меня заманило мечтанье

Из темного леса в твой светлый пестреющий сад.

Мой милый, мой милый, меня истомило молчанье

Под сенью навеса в зеленом жилище дриад.

– Зачем, о дриада, зачем из лесного приволья

Ты к плену влечешься? Зови, о, зови же скорей

Все племя людское в объятья зеленого мира!

Молчишь? Уходи же: по нем я навеки томлюсь.

И вечно дриада тоскует в зеленом приволье –

И слышит, всё слышит: «Зови, о, зови же скорей

Ты племя людское в объятья зеленого мира!»

И всё шелестит: «Ах, по нем я навеки томлюсь!..»

Тоскует и милый: когда б не манило мечтанье

Для темного леса покинуть пестреющий сад!

Всё слышится: «Милый! Меня истомило молчанье

Под сенью навеса в зеленом жилище дриад!».

Кентавров бешеных стада

Скакали но лесам и долам.

Нам, нимфам, чуялась беда

В их вопле яростно-веселом.

Уж солнце, рдея, как костер,

Сквозь ветви, низкое, пылало, –

А в нашей роще всё ж немало

Тревожных, трепетных сестер

Приюта зыбкого искало.

Моей двенадцатой весне

Был стыд и ужас непривычен;

Весь этот день являлся мне

Так боязно-своеобычен;

Где, где вздохнет свободно грудь?

В часы смятенья и тревоги

Нет одиночеству дороги.

О, если б хоть куда-нибудь

Мне помогли укрыться боги!

Куда ж смятенную тоску,

Свою тревогу выше меры,

Свое томленье повлеку?..

И вдруг очнулась у пещеры.

Шуршащий плюш завесил вход…

Прохлада, тьма, уединенье…

В последнем, трепетном волненье

Спешу – вхожу – гляжу – и вот –

Неизъяснимое виденье!

Громадного кентавра лик

Рыжебородый, грубый, старый

Над нимфой дремлющей поник…

В руках с звенящею кифарой,

На деву устремив глаза,

Исполнен страсти и печали,

Он пел… И стройно так звучали

Напевы неги… И слеза

В морщинке тлела… Я… ушла ли?

И не ушла, и не вошла:

Вся предалась иному строю –

И миг за мигом я жила

С моей прекрасною сестрою, –

На ложе лиственном дремля,

Полна таинственным желаньем…

А где-то – с воплем их и ржаньем

Кентавров бешеных земля

Встречала гулом и дрожаньем.

Светлое озеро тихо плескало.

Тихо плескали и грезы во мне.

Жаркое солнце к закату клонилось.

Ярко сияли прибрежные рощи,

Вея покоем, глядясь в глубину.

Грудью вдыхая разымчивый запах

Листьев, и хвои, и трав, и воды,

Я на коряге сидел, в отраженье

Видя и рощи, и небо, и солнце,

Берег зеленый, корягу, себя.

Нежась лениво, глядел я и слушал.

Мирный кузнечик вблизи стрекотал.

Звонко кукушка считала мне годы.

Воды шептали, деревья шумели.

Слушал, глядел я, лицо наклонив.

Кто ж это смотрится вместе со мною?

Вот голова приклонилась к моей…

Щеки румяные, космы седые,

Кроткой улыбкой шевелятся губы,

Синие глазки, вот – лоб, вот — рога…

Друг! для чего прибежал ты из лесу —

Резвый, молчишь у меня за спиной?

Или наскучила воля лесная?

Иль захотел ты украдкой шепнуть мне

Тайну земли?..

Караульщик! – тише! тише!

Видишь – свет в оконной нише,

Слышишь — шепот шелестит…

Ведь она – не спит?

Ал, смотри же – выше! Выше!

Кто-то вон — с балконной крыши

Что-то сбросил – ловко слез, –

В темноте — исчез.

Вон висит еще веревка…

Ты! Взлезай же – быстро, ловко!

Настежь – светлое окно.

И пока – темно.

Ну, живей! Уж брезжит зорька.

Что же ты смеешься горько?

Блещут слезы, слезы — ах! —

На твоих щеках?

Ты сегодня совсем некрасива,

Но особенно как-то мила,

И коса небольшую головку,

Что венок золотой, облегла.

И поникла головка устало,

Прислоняясь к прозрачным перстам;

Нежной тенью склонились ресницы,

Чуть дрожа, к побледневшим щекам.

Но твой стан так же гибок и строен,

Так же сильны и плечи, и грудь,

И горда молодая походка…

Позабудь же тоску, позабудь.

Вот цветы из росистого сада:

Резеда, горделивый левкой.

Утро нынче светло и душисто.

Успокой же меня, успокой.

Удержать не могла ты улыбки

И глаза на меня подняла.

Ты сегодня совсем не красива,

Но особенно как-то мила.

Когда я целовал трепещущие пальцы,

И ты оставила качнувшиеся пяльцы

И светлые глаза с вопросом подняла, –

О, как на тот портрет похожа ты была,

Портрет прабабушки в широкой тусклой раме,

Висевший на стене в гостиной, тут, над нами:

Такой же нежный день склонялся и горел

На золоте волос и складки платья грел,

И руки тонкие, и кольца были те же,

И так же, чудится, два сердца бились реже,

И так же медленно алмазных капли две

Скатились на цветы по вышитой канве…

Мне было так просто, так весело с ним.

Мы в лунные ночи гуляли;

Бывало, над озером долго сидим…

А утром в lawn-tennis играли…

А в дождь – «Арагонскую Хоту» твердим

В четыре руки на рояли…

Мне было так просто, так весело с ним!

А нынче – я нынче сама не своя:

Я утром цветы поливала

И вдруг за куртиной услышала я

Шаги – и походку узнала, –

Так близко – где старая эта скамья…

На ней я так часто мечтала,

А нынче – я нынче сама не своя.

Хотела бежать или крикнуть – нет сил.

И слышу от слова до слова –

Он с гостем, он с другом своим говорил,

Что счастья не знает иного,

Что любит меня, что давно полюбил.

Что летом – что сердце — что снова…

Хотела бежать или крикнуть – нет сил.

Мне было так просто, так весело с ним…

Какое жестокое лето!

Зачем же он встретился с другом своим!

Зачем же я слышала это!

Зачем же он мною любим – не любим…

Не знаю, не знаю ответа!

Мне было так просто, так весело с ним…

Я смутно помню деревенский дом увы,

(Должно быть, каменный и верно – белый)

С просторными хоромами, старинный,

С домовой церковью. Из коридор

Высокая и вечно запертая,

В нее ведет таинственная дверь.

Лишь раз она, я помню, отомкнулась,

И я увидел царские врата

И тусклый небольшой иконостас.

Живал здесь в доме — помню, говорили –

Потемкин. И вокруг еще как будто

Витали тени близкого былого,

И старый парк мечтанья навевал.

Обширной он поляной расступался

Перед подъездом пышным и широким,

Где львы чугунные по сторонам

Стояли, одинакие. А ближе

И в стороны чуть-чуть – на пьедесталах

Две белых женских статуи. Как мрамор

Казался словно светлым откровеньем

Иного мира – меж простых деревьев

И даже рядом с парой темных львов!

Здесь, помню, часто мы, мальчишки, шумно

Играли, бегали, дрались, скакали

Верхом на палочках. А иногда

Взлезали, дерзкие, на львов чугунных.

Но и тогда же стройный мрамор статуй

Невнятное внушал благоговенье.

Увы – не всем. Безвестный вольнодумец

Свою телегу тут остановил,

К божественным изваянным ногам

Вожжами крепко лошадь привязал,

А сам ушел. Я помню — сердце сжалось,

Когда в траву поверженной богиню

Увидел я. Младенческой душе

Почудилась обида роковая –

Проста, как просто стало всё кругом,

И непонятна в этой простоте.

Не правда ль, милые, как хорошо,

Как славно вечер зимний коротать

Своей семьею в горнице уютной

Перед растопленной так ярко печкой,

Где и огонь так шаловливо пляшет,

Как будто рад он свету и теплу?

Да вот и он устал – лишь синеватой

И резвой струйкою по красным углям

Перебегает. Вижу, детвора,

Вам хочется на этих угольках

Испечь себе каштанов. Только вместе

Вы ждете и рассказов от меня –

О том, «как был я маленьким». Ну, ладно:

Ты, дочь моя, давай сюда корзинку,

А ты, мальчишка, ножик принеси;

Каштан ведь каждый надобно надрезать

(Его и взять приятно: круглый, с плоским

Одним бочком и гладенький), – а то

Как хлопнет он и выскочит из печки —

Ожжет, сгорит. Ну вот, угомонились, –

Теперь за дело. А пока о том,

Как был я маленьким, уж расскажу

Вам что-нибудь. Припоминаешь часто

Какой-нибудь житейский малый случай –

И он уж дорог нам; он говорит

О милом невозвратном. И сейчас

Я словно и не вспомню ничего

Помимо ястреба. Какой? Не страшный,

Не настоящий, а бумажный ястреб.

Вы знаете, что мы всегда на лето

В деревню всей семьей переселялись,

От города верстах в семи. Отец мой,

Уехав в город каждый день с утра,

К обеду возвращался. Помню, как

Любили мы встречать его. Как было

Мне радостно особенно – стоять

В саду, в конце аллеи, у плетня,

Облокотиться на него и прямо

Задумчиво, мечтательно глядеть –

Глядеть туда, на пыльную дорогу:

Налево ряд берез столетних; дальше

Идет дорога вдаль меж нив широких

И мне видна до рощи, где, я знаю,

Сворачивает влево. И оттуда

Вот-вот сейчас покажется тележка,

Еще едва чернея. Вот уж виден

И наш гнедой; на козлах – Сидор; дальше

В крылатке белой и в широкополой

Соломенной знакомой белой шляпе –

Отец. Как весело через забор

Махнуть к нему навстречу, и вскочить

В тележку, и доехать до крыльца!

И разве же не вдвое веселей

Встречаться так в день именин твоих?

Ребячья простодушная корысть

Зараньше ждет с открытою душой

Богатой жатвы. Так я раз стоял

И ждал. И вижу – едут. И бегу

Навстречу во весь дух – вскочить, обнять

И целовать его. И вот – но что же

В руках его? И слушаю слова:

«Ну, вот тебе твой ястреб». Не дышу…

– «Я – я просил – я – саблю» – и молчу —

И – в слезы. Правда, что не так-то долго

Я плакал, как его мы разглядели,

И нитку привязали, и пустили –

Не ястреба, а чудо: черно-синий,

С расправленными крыльями, и клювом

Изогнутым, повернутым направо,

И с черным глазом; с крепкими костями

Из палочек и прутиков – вблизи, –

Он снизу издали – живым казался:

Так он ширял могучими крылами

В поднебесье, что даже мелких пташек

Пугал своим полетом – дальше – выше –

Восторг! И был особенно я весел

В тот день, как бы за слезы в воздаянье,

И где-то там, на самом дне души

Чуть позднее дрожало сожаленье;

Его я замечал ли? А назавтра,

Когда отец, приехав, подал саблю

Мне вожделенную, – я как-то мало

Обрадовался ей. И вдруг – увидел,

Как осторожно он вчера за крылья

Держал руками ястреба – и понял,

Что так его держал он всю дорогу…

Конечно, после много веселился

И саблей я, и ястребом. Но всё же

Не мог я долго, долго позабыть

Того раскаянья, и угрызенья,

И к сердцу вдруг прилившей запоздалой

Любви и нежности. И вот теперь,

Когда прошло уж много, много лет,

Когда в мечтах нет сабли жестяной

(Когда и времена переменились,

Так что и он не с прежней неохотой,

Пожалуй, бы мне саблю подарил), –

Я многое, да, многое забыл,

А с тою же любовью помню ясно

И с поздней нежностью – всё эти руки:

Вот – держат за концы широких крыльев

Бумажную синеющую птицу –

Так бережно и осторожно. Тут

И весь рассказ мой. Так нередко в жизни

Едва заметный миг – навечно дорог,

И памятен, и жив, и жизни учит,

И жизненно душой путеводит.

Вот мой рассказ. А между тем, смотрите —

Каштаны уж готовы, испеклись,

И вкусно пахнет жесткая скорлупка.

Заря уж потухает. Вечер тихо

Склонился к ночи. Скоро на покой.

В этом доме ты, мой друг, жила.

Как его я полюбил за это!

Я и в светлый день его любил –

С васильками на раскрытых окнах,

С этим милым и простым уютом,

С белизной накрытого стола;

Я любил его и в тихий вечер:

Так, с прогулки поздней возвращаясь,

Мне бывало радостно увидеть

Мирной лампы свет за занавеской

И на белом поле тень твою.

Только быстрой, радостной толпою

Убежали дни – и без тебя

Я любил твой милый домик – странный,

Без цветов, без занавесей светлых,

Со слепыми стеклами окошек

И с безмолвной грустью о тебе.

Но – как скоро насмеялись люди

Над моею светлою печалью!

Я услышал в доме голоса,

Я увидел в окнах чьи-то лица

Занавески с пестрыми цветами –

И уж ночью в темных пятнах окон

Я не мог следить своей мечты

И, шепча, твой образ в них лелеять…

И теперь я не иду туда –

К дому тихому – к мечте – к тебе…

Только редко издали взгляну –

И, вздыхая, никну головою.

В селе Балакове на волжском берегу

Под звездным куполом июньской теплой ночи

В немолчном говоре и пароходном шуме –

В селе Балакове на пристани слепец,

В одной руке держа разогнутую книгу

И от строки к строке водя по ней перстом,

Звенящим голосом, подняв лицо, читает

Толпе святой рассказ про дочерь Наира;

А возле – поводырь, мальчишка, с фонарем

Сбирает медяки, бросаемые на пол

Дощатой пристани. При шуме пароходном

Торопится народ и свой товар грузить,

И сесть на пароход, и просто потолкаться –

И громко «публику» слепец благодарит.

А звезды и вода горят спокойным светом

И тихо слушают одни – святой рассказ.

Люблю брести один по улице Тифлиса,

Где строгий обелиск немого кипариса

Темнеет, недвижим на белизне стены,

И в знойную лазурь стремит столетий сны.

Но более люблю пробраться понемногу

Из городских теснин – на вольную дорогу,

Где встречу буйволов, волочащих арбу,

Верблюдов порожнем – нестройную гурьбу –

И смуглых путников с живой гортанной речью;

А может, ни одну мне душу человечью

Судьба счастливая навстречу не пошлет –

И ветер гулевой беспечный свой полет

Помчит навстречу мне меж серыми скалами

И — нежно-теплыми и полными волнами,

Всей роскошью садов – дыханьем миндаля

Повеет на душу весенняя земля.

На тесном дворике, где с трех сторон балконы,

А между них миндаль – раскидистый, зеленый –

Над камнем крепкий ствол возносит в вышину,

К весенним небесам, – услышал я зурну

Сегодня, в светлый день и праздник Воскресенья;

И бойкий барабан в пылу самозабвенья

Ей вторил ревностно, певице удалой.

Послушать вышел я – увидел пред собой

И барабанщика в лохмотии картинном,

И рядом – зурнача; в ребячески-невинном

Лице, в коричневых раздувшихся щеках

Старанье полное и важность – просто страх;

И тут же, просияв широкою улыбкой,

Один пустился в пляс – не тихий и не шибкий,

Руками поводя – степенно, не спеша –

Бог весть откудова явившийся муша .

О подвернувшемся мальчишке черномазом,

Что вслед за ним юлит, не мыслит он. Кавказом,

Еще хранящим дар прямого бытия,

На празднике весны так был привечен я.

Раз в сумерках меня ты не узнала

И подошла – и быстро обняла –

И крепко в лоб меня поцеловала –

И пламенем и дрожью обдала –

И вскрикнула, и скрылась. Да, но тайна

Уж мне была невольно отдана –

Так несомненна, так необычайна!

Чужда навек – и уж навек родна.

Как я томлюсь! Мгновенная отрада

В мой сумрак не вернется никогда.

Но за себя ль душа безмерно рада?

Во лбу моем горит твоя звезда.

Он

Ты свежа, как душистый горошек,

Что, цепляясь, растет у окошек

Вдоль по узенькой грядке в саду.

Она

Да, я вижу, что эту гряду

Полюбил ты порой предзакатной.

Мне милее рассвет благодатный.

Он

О, и всё же, и всё же, дитя,

Мне горошком душистым цветя,

Ты смеешься вечернею зорькой.

Она

А зачем же и слабой, и горькой

Мне усмешкой ответствуешь ты?

Разве любят печально – цветы?

Помню летнюю прогулку в те далекие года.

Мы – влюбленные мальчишки, ты – резва и молода.

Беспричинное веселье, трели смеха, искры взгляда,

Живость быстрая походки, легкость светлого наряда.

Было радостно и мило не одной тебе – и нам,

Что равно повелеваешь ты, богиня, трем сердцам.

Помню, ты, шаля, фуражку вдруг взяла у кавалера;

Начала переполняться моего веселья мера;

Помню, как околыш синий и блестящий козырек

Шли сверкающей улыбке и румянцу нежных щек;

Как завидовал я тайно; и – в веселье и в печали

Как в груди с беспечным смехом слезы жгучие дрожали.

Но улыбка – примиряла, побеждала навсегда

В ту июньскую прогулку, в те далекие года.

Я знаю, отчего ты стала так грустна.

Все ночи долгие проводишь ты без сна;

Головку милую склоняешь ты к альбому,

И крадется слеза по глазу голубому.

И тихо наклонясь над маленьким столом,

Твоих листов мечта касается крылом, –

И, затаив в душе невольный трепет женский,

Ты слушаешь. Тебе, как Ольге милый Ленский,

Влюбленные стихи читает твой поэт –

Возвышенной души неистощимый бред;

И, кудри опустив, в слезах невольной неги,

Впиваешь ты душой струи его элегий.

О, хмурые друзья! как полюбил я вас

Порой осеннею в перед закатный час.

Вы были издавна, развесистые сосны,

И думам, и мечтам, и песням плодоносны;

Но никогда душе кочующей моей

Не навевали снов отрадней и родней,

Как ныне – строгие в эфире темно-синем.

Мы грань вечернюю, таинственную минем

С одною думою; и снится наяву,

Что в ваших душах я неведомо живу:

Не часто ль чудился в суровых ваших хорах

Глухой тоски моей сливающийся шорох?

И отклик слышал я созвучиям родным,

Взлетевшим некогда с земли к мирам иным?

Так гармонически, так стройно отвечали

Вы, сосны тихие, на зов былой печали.

В глиняной вазе моей увядают пурпурные розы,

Сыпля на стол лепестки, томный лия аромат.

Так отпылавшая страсть, померкая в стынущем сердце,

Сладко и грустно томит благоуханьем своим.

Белой полночи сила,

Прозрачная мгла,

Ты меня не томила,

Одежды сняла –

И душа не просила,

И нежить могла.

Ты меня полюбила,

Нага и бела –

И улыбка скользила

От уст до чела,

Мягко грудь озарила,

На плечи легла.

Сон наяву!

Белая ночь!

Если б не было видений,

Как я жил бы, дорогая,

Вечной жаждою свиданий

Возгораясь и сгорая?

В ожиданье бесконечном

Я за ночью ночь на страже,

Чтоб узнать тебя в привычном

Ослепительном мираже.

Только страшно: здесь, влюбленный,

Я упьюсь твоей улыбкой;

Там – лишь призрак мой туманный

Ты узнаешь ночью зыбкой.

Я, взявшись за голову, прочь пошел,

В последний миг увидев на тени

Склоненный облик твой. И заперся

Я у себя и, тяжело дыша,

Лег навзничь – и глядел я в темноту;

Я в темноту пустую улыбался

И видел улыбающийся образ:

Румяные чуть шевелились губы,

Светился взор; глядел я, задыхаясь,

И слушал трепетный и нежный шепот.

Я помню жгучую усладу

Внезапной ревности твоей.

Что несовместней и странней

Знакомому теченью дней,

Родному песенному ладу?

И всё ж я некий смутный строй

В тебе постиг взмущенным духом:

Насторожившись, чутким ухом

Так слышим гул земли порой.

К острову печальному причаль.

Кончена унылая разлука.

Общею пробудится печаль,

Новою – изведанная мука.

Башенных курантов с вышины

Слышишь ли приветственные стоны?

Старые сулят свои же сны,

Медленно пророчат, полусонны.

На берег выходишь ты ко мне.

Кончены томления разлуки –

Начаты иные. – Как во сне

Башенных курантов злые звуки.

«И это всё?» – сказала ты,

Склонив померкшие черты,

В ответ на то, что вихрем счастья

Казалось в буре сладострастья.

«И это всё?» – Туман покрыл

Сиянье радужное рыл.

Я медлил, пред тобой склоненный –

Угасший вдруг и опаленный.

Устал я бесцельно, безмерно;

Нет мысли, ни чувства, ни воли,

И день пережитый ложится

Веригой на душу мою.

В пустыне ее нет желаний;

Но в самом бессильно склоненье

Она повергается в бездну,

Где звуки, где песни, где ты.

Когда я ночью с моим огнем

Одинок, одинок, –

Тогда ли жутко мне в углу моем

В заповеданный срок?

Мой тоскующий дух напряжен тогда

И безумный – поет:

И в безумье моем окрылен я всегда

На последний полет.

И бывает миг – песнь усилья и боли

И целящих услад,

И несказанной победной воли,

Одолевшей разлад:

Чтобы ты, меня не любившая,

Не томила меня —

Не может быть:

И чтобы ты, меня забывшая,

Забыла меня —

Не может быть.

Ужель еще я не свободен

От старых снов, от прежних чар,

Ужель судьбе еще угоден

Бесстрастный плен, бездушный дар?

Иль при звездах, у ног чинары

Мне неотменно суждены,

Вовек не плены и не стары,

Всё те же трепетные чары,

Всё те же ласковые сны?

Как упоительны поблекшие цветы

С их тонким и скупым печальным ароматом!

В разуверении, на гранях пустоты

Не можешь позабыть о сне любви крылатом.

Тихонько падают на землю лепестки;

Но их сбираешь ты – и жадное дыханье

Впивает медленно томление тоски

И страсти неземной в земном благоуханье.

О, если ты прежде любил –

И после ведь ты не разлюбишь;

Когда ж, в своеволии сил,

Ты узел былого разрубишь, –

Знай: ты и в былом не любил;

А если любил – не разлюбишь.

В объятиях новой любви

Признаньем венчаешь былую;

Иначе уста оторви

От уст, что влекут к поцелую.

Нет новой, нет прошлой любви.

В грядущей – увидишь былую.

Я позабыл об имени твоем.

Не часто ли, мечтания полны,

О старом мы по-новому поем?

Так серебрит, колдуя, сон луны –

Всё тот же томный, тихий водоем.

Ветвей склоненных шепчущая дрожь

И переплески пенистой игры…

Ты, зачарован, их не узнаешь,

Благословляешь – давние дары:

Так на былое сон твой не похож.

Но песню вдруг услышишь, истомлен;

Знакомый лик всплывает из воды:

Она – всё та ж. И ты – в плену времен:

Вступай на путь, где вечные следы,

Где зажжено одно – из всех имен.

Даль – очарована. И разочарованье

Могу ль я вымолить у каменной судьбы?

И скрипки нежный стон, и ярый вопль трубы

Мне облекут равно мое в ночи взыванье.

Так явно, что моя предызбранная часть –

Владычица, тебя напевами заклясть.

И всё грядущее не в том ли, роковое,

Чтоб образ твой создать стихи мои могли? –

И я увидел бы в торжественном покое:

Вот – ты ко мне идешь из голубой дали.

С пурпуром царственных риз породнится могильное тленье;

Ты же, раскованный дух, – о, не бессмертен ли ты?

Пурпур оставив лобзаний, душистые песни, земному,

В тонкий разлейся эфир, здесь отпылавшая страсть.

Когда б сейчас, порой апрельской,

Покинув гордый сей гранит,

Я мог укрыться в сени сельской,

Куда мечта меня манит!

Ах, Боже мой, какая нега

Живит любой глухой пустырь!

И запах тающего снега –

И эта дрожь – и эта ширь!

Черемухи нежной цветок

С невинным и свежим дыханьем

Так просто душе говорит

О чем-то далеком и милом.

В букете я вижу его

У женщины в черной одежде.

Я вижу его в волосах

У девушки светлой и кроткой.

В плену ль суеты городской,

В глуши ли березовой рощи –

Былого родные цветы

Живит вдохновенная память.

Черемухи нежной цветок

Для сердца сокровище жизни –

И тихая светлая грусть,

И тихая светлая радость.

Луна в решетчатом окне

Мне веет вечностью холодной,

Неведомой и чуждой – мне

С земной тоскою неисходной.

Но и привычная тоска,

Давно такая, как и ныне,

Всегда пуста, всегда тяжка

И холодна, как ночь в пустыне,

Как лунный свет – издалека…

Выйди на рассвете,

На небо взгляни;

Холодом дохни…

Видишь – горы эти?

Спят они как дети

В голубой тени.

Спят. И в небывалом

Обаянье сна

Веет им жена

Дымным покрывалом –

В нимбе смутно-алом

Странно холодна.

Полон сожаленья

Утра первый зов.

Предрассветных снов

Сладостны виденья.

В тихие мгновенья –

Тише. Меньше слов.

Как льется жаворонка трель

Над отогретою деревней!

Звучит какой-то былью древней

Завороженная свирель.

А здесь – какой гнилой туман,

Какая немощная слякоть!

И злобно хочется заплакать –

И клясть мечтанья, как обман!

Бессонную ночь провести

За милой работой;

И встретить улыбкой любви

Веселое утро;

Широко окно распахнуть

Навстречу рассвету,

Душистому ветру весны

И птичьему гаму;

И в легкие сны унося

Встающее солнце,

Уснуть – до вечерней зари.

И в час пробужденья

Приветить с балкона зарю

И первые звезды, –

Зарю, золотую зарю

И звезды, и звезды…

Как просто быть смиренномудрым

Перед заносчивым вождем –

Голубоглазым, златокудрым

И улыбающимся днем.

Но пред женою темноокой

Не станет волей сладкий плен:

Ты погружен во мгле глубокой

С другой душою одинокой –

И тайной сна запечатлен.

Когда я возвращаюсь домой

И в гору тихонько иду, –

Над этим померкнувшим домом

Зеленую вижу звезду.

Как в небе и бледном, и светлом

Она необычно видна,

Как теплится ярко-спокойно –

Огромна, близка и одна.

И за стену ясная канет,

И выйдут другие за ней;

Но сердце не радо, как прежде,

Сияниям поздних огней.

Ты в очи мне язвительно глядишь.

Вокруг тебя – простор, и тьма, и тишь.

Ты холодна, спокойна и светла.

Не ведаешь земных добра и зла.

Но почему, прекрасная, коришь?

Вокруг тебя – простор, и тьма, и тишь.

Не ты ль была прекрасна – и добра?

Как в первый миг влекла твоя игра!

Ты видишь ли мой тусклый огонек?

А возле я – и мал, и одинок;

Со мной – тоска; и ложь, и боль – во мне,

Здесь – в полутьме, здесь – в тесной тишине…

Нет! Ты чужда томленью моему,

Не для меня прорезываешь тьму,

И для земли – хоть землю видишь ты –

Как злобы нет, так нет и доброты:

Вся такова, как и в веках была,

Ты – холодна, спокойна и светла.

Луна ли за моим окном,

За непритворенною ставней,

Фонарь ли просто – с думой давней

Глядит, грустит всё об одном?

Меж умиленьем и хандрою

Едва ль тоску мою раскрою.

А сердце бедное щемит,

Как прежде глухо и безвестно:

Всё тот же свет, всё тот же вид;

С былым текущее совместно.

Плывет луна в кольце туманном

И серебрятся облака;

О мире дальном и желанном

Мечта холодная – близка.

А здесь – бесснежная тоска

Покоит стынущую землю,

И смерть глядит издалека,

И я – кумир мечты объемлю.

Тяжко душе одинокой

В шуме незрячей толпы;

В тихой ночи, многоокой,

Легче земные тропы.

Легче – и всё же над бездной

Вьется томительный путь:

Всей вышине многозвездной

Можешь ли, с жалобой слезной,

С воплем земным – разомкнуть

Горем пронзенную грудь?

О, ночь державная! В таинственное лоно

Меня прими, о ночь! прими: я твой, я твой.

От века я к тебе стремился неуклонно

И ныне преклонен покорной головой.

Не страх в душе дрожит, но сладостная жуть:

Я чую бездну тьмы, вздыхающую глухо;

Я смутно трепещу и жажду потонуть –

И обрету купель для страждущего духа.

Мы, благодатным летним днем

Дивясь березе пожелтелой,

Невольно, может быть, вздохнем

Душой, вдруг как бы опустелой;

Но вместе – неизбежный час

Предстанет кроток, тих и ясен,

И внове летний пир прекрасен –

Успокоительно для нас.

Ты мне сказал, что соловьи поют –

Вот тут, в лесах, над пышной вешней Волгой!

И зыблется от песен ночью долгой

Их густолистный, радостный приют.

Ты мне сказал, – но плыли мы тогда

На бешено шумевшем пароходе;

Взметенная наперекор природе,

Мешала слышать пенная вода.

Но слышал ты! А как я жаждал их –

Над Волгою на вешней вольной воле,

Вещающих неслыханный дотоле

И вековечный – полнозвучный стих.

Лежал я – не мог уснуть.

Казалось, ночь нема глубоко;

А изнывающая грудь,

Томясь, вздыхает одиноко.

Но вот – я слышу – недалеко,

В ночном просторе за стеной

Напев унылого востока

Томится, одинок, со мной.

Что же для сердца осталось?

Чем вдохновенье цветет?

Розами, розами, друг мой!

В них усладительный мед.

Никни над грубым кувшином:

Глина прохладой мила;

Алые розы коснутся

Нежно – как губы – чела.

В розы лицом погружайся,

Глубже дыши: в этих душах

Сказка веков разлита;

К ним приникая – гармоний

Вечных живую усладу

В слове обрящут уста.

Когда чинары Муштаида

Тебе шепнут в вечерний час:

Неутолимая для нас,

Забвенна всякая обида;

Когда замышленную месть

Свершить не шевельнутся руки,

Поняв, что вопль унылой муки

И в горном ветре тоже есть, –

Благоволительною ночью

Тогда, далекий суеты,

Спокойно ты вздохнешь, взглянув с высоты,

Где примирение земли и неба ты

Узришь воочью.

На светлом берегу полуденного мира

Запеть бы я хотел созвучия стиха:

Душа влюбленных волн, в лобзаньях песне вторя,

К земле прильнула бы, певуча и тиха,

И – верю я – моим непознанным порывам

Ответила б живым сочувственным отзывом.

«И я томлюсь болезнью и тоскою…»

И я томлюсь болезнью и тоскою.

И я влеку печально жизнь мою;

Но почему не прежде запою,

Как тяжкое томленье успокою?

И если в звуках слезы изолью,

Не трону ими душу я ничью?

О, хоть свою от муки я избавлю…

Иль уж такой положен мне удел,

Чтобы тогда я сладостнее пел,

Когда хулой земли не обесславлю, –

И чтобы молча плакал и болел

Нестройностью мирских вседневных дел?

«Люби всегда мечту: вон облако плывет…»

Люби всегда мечту: вон облако плывет,

Янтарно-млечною клубится пеленою.

О, подыми свой лик, следи, следи со мною

Медлительный полет.

Навстречу светлому – расширь без страха вежды:

То – дух с кропильницей витает в вышине.

Мани его к себе: то край в голубизне

Белеющей одежды.

В полдневной ясности торжественного дня

Взлелеяна земля небесными послами –

Уж тихий светлый дождь, едва шумя крылами,

Нисходит на меня.

Тот, чья душа светла, как тихая река,

В полудне золотом – не пламенно суровом;

Счастливец – для кого и ночь благим покровом

Ложится на душу, спокойна и легка, –

Он радостно стоял над солнечною бездной

И знает письмена – той вязи тайнозвездной.

Земному счастью

Учись не днем, не меж людей:

Ночною властью

Ты нераздельно овладей –

И по безлюдью

В напеве радостном стремись,

Вдыхая грудью

И блеск, и тьму, и ширь, и высь.

А под стопою –

Морей таинственных ладья –

Одна с тобою

Земля волшебная твоя.

Я знаю: всё, что было – вечно.

Но, вспомнив злое бытие,

Ты, сердце бедное мое,

Так немощно, так человечно.

Могучим станешь ли в ночи,

Где будет с добрым вечно злое?

Как прежде, в жертвенном покое

Существование влачи:

Бессмертный лик твоих падений

В твоей ли власти оправдать?

С тобой – лишь песни благодать,

Души смятенной стройный гений.

Не радуйся возвышенному дару,

Богатая, звучащая душа;

Не верь словам, что просятся, спеша,

Преодолеть немых прозрений мару.

Смотри в себя, прислушайся к себе;

Перегори во внутренней борьбе.

Но и тогда пылающему звуку

Уступит пусть измученная грудь –

Как милого на вечную разлуку

Благословишь в безвестный трудный путь.

Порою, в душе, запевая,

Волна неудержна, плескучая,

И жаждет, тоскуя и мучая, –

Воспрянув, растечься без края.

И мечется бурно, плененная

Стихиею косной и древней:

Всё хочет разлиться напевней,

Сквозным серебром опененная.

Но редко венчается гимном,

В боренье победой певучею:

Сразится с гранитною кручею,

Расплещется в облаке дымном.

По капле падает вода –

И никогда не перестанет…

О, сколько слез! Я жду, когда

Еще одна на сердце канет.

Когда-то весел был напев

Размерно-звонкого паденья;

Но сны былого одолев,

Звучат иные песнопенья.

Неотвратимее судьбы

За каплей – капля, прежде – ныне…

Пусть обветшалые мольбы

Звучат в моей немой пустыне, –

Им ничего не отвратить:

И времена проходят мимо,

И капли нижущая нить –

Как нить судьбы, неутомима.

По капле падает вода

И никогда не перестанет.

О, сколько слез! Я жду, когда

Еще одна на сердце канет.

В предведенье какой печали –

Поведай, утро, не таи –

Глубокой грустью прозвучали

Стихи последние мои?

Иль это только мысль о давнем,

Что там во тьме схоронено,

Пришла задвинуть черным ставнем

Мое лазурное окно?

Я засыпал; быть может, лучше было

В ночи отдаться сну,

Чем разбудить поющую уныло

Знакомую струну.

Мне б самому, когда б душа уснула,

Мой груз не тяжек был –

Без смутного и тягостного гула

Похороненный пыл.

Томимый мукою бессонной,

Не спал я долгий ряд ночей;

И неизменный, неуклонный

Всё слышал стук – не знаю чей –

В бессонном шорохе ночей.

Хотелось мне, оставив ложе,

Скитальцу двери отомкнуть

И приютить его. Да что же?

Ведь он – моя ночная жуть.

Нельзя мне встать и отомкнуть.

Но почему же он стучится

В один обычный, долгий час?

Иль в этот час должно случиться

Со мной недоброе как раз –

В бессонный, тяжкий долгий час?

Нет, он стучит, живой, бездомный,

Но отворить я не могу:

Меж нами город спит, огромный;

Он – как на дальнем берегу;

И отворить я не могу.

И в час, когда от долгой муки

Забылся город, тих и глух, –

Пришельца немощные стуки

Тоской томят бессонный слух.

Огромный город тих и глух.

Чуть беззвучно утро засмеется

За туманом зыбким и седым,

Погаси свечу – с нее взовьется

Тонкой струйкой душный дым.

Он душе томящейся не сладок,

Он оставит черные следы,

Словно едкий, горестный осадок

Заполуночной страды.

Так – ужель потухшие порывы

Только, злой отравою казня,

Дымной, душной тонкой струйкой живы

Перед бледным ликом дня?

Немые слезы накипали

В душе томящейся моей. –

И слышу из полночной дали

Напев далеких, детских дней.

Но безнадежней, холодней

В немой душе от милой были;

И слезы не влекутся к ней:

Остановились – и застыли.

Есть что-то злое в комнате моей:

В ней запершись, невольно ясно слышу

Происходящее кругом; меня же

Никто, я знаю, не услышит. Часто

Я болен и один, и после ночи

Бессонной, в размягченье и тревоге

Рассвет горячий встречу и, глаза

Закрыв, лежу, оставив милый мне

И легкий труд, иль тяжкое безделье

Унылой жизни, – я лежу и жду

Сна благодатного и облегченья

Томлений; но порою мне так тяжко

Становится, что я мечусь, кричу

И, так о помощи взывая долго,

Жду. Но напрасно – знаю сам. А возле

Тут ходят, говорят спокойно, мирно, –

Иль весело, встревоженно, – но так,

Как будто бы меня и вовсе нет

На свете. Я лежу и слышу. Слышу,

Как в верхнем этаже играют гаммы

Нескладно на расстроенном пьянино,

И даже слышу, как читает вслух

Сосед басистым голосом газету

Какую-то нерусскую, и слышу,

Как на дворе разносчики кричат

Протяжно иль пронзительно; как дети

Шумят, играют, плачут и смеются,

А где-то, где-то далеко – шарманка…

Меня ж, бессонного и дню чужого

Никто не слышит…

Как ты привык к плохим обоям

Убогой комнаты своей,

Но, лихорадкой беспокоим,

Увидишь в них проклятым роем

Драконов, мандрагор, чертей, —

Так, приглядись к толпе людей,

Одной и той же раз за разом,

Болезненно раскрытым глазом, —

Увидишь в них ясней, ясней

Поток цветов, чертей, зверей —

И позовешь, и содрогнешься,

Но от него не отвернешься —

И вдруг постигнешь, что твое

С ним неразрывно бытие.

Следя за стрелкой часовой,

Смотрю, как мчится миг за мигом,

Бесцельным и тяжелым игом

Ложась на дух поникший мой.

Так вижу, чужд самозабвенья, –

И недвижимый, но живой:

Куются цепи роковой

Железные, пустые звенья.

Смешон преждевременный пыл

И горек внезапный обман.

Вдруг станет и свет-то постыл,

И день-то не к радости дан.

И свой затаившийся стыд

При людях несешь, не скорбя;

Когда ж от людей ты сокрыт,

Твой стыд удушает тебя.

Зачем ты доверил перу,

Зачем ты доверил стихам,

Зачем же ты пережил сам

Всю детскую счастья игру!

Пока ты злобу на людей

Питаешь слепо и бездумно,

Как невзначай дикарь-злодей

Безумствует горя темно и неразумно, –

Души спокойствием и миром овладей;

Иначе – будет слишком поздно:

Вражда сильнейшая тобой,

Как закипевший жаркий бой,

Как вихорь, завладеет грозно, –

И, смертной раной изможден,

Ты будешь вечного страдания добычей,

И яд презрения в крови твоей зажжен,

И пламень дум твоих сомненьем поражен,

И недоверье – твой обычай.

Тоска, тоска, тоска — и всё кругом постыло,

И валится из рук любимый давний труд…

Все благодатное давно, когда-то было,

Все распроклятое толпится тут как тут.

Бездейственно как тень сознание былого;

Грядущее молчит, грозя из темноты, —

И мается душа без света и без слова

Меж безнадежности и мертвой пустоты.

Запел бы, — ах, запеть хоть немощно и глухо, —

Да песни прежние от сердца далеки,

А новых нет давно. И тягостны для слуха

То гнет молчания, то хриплый вздох тоски.

Одна отрада мне: к чужому песнопенью

Приникнуть всей душой в безмолвии ночном…

Какою нежною и благосклонной тенью

Оно повеет мне — мгновенным, легким сном.

О, ясный Вяземский, о, Тютчев тайнодумный,

О, Боратынского волшебная печаль!

Не я ли слышал вас в полуночи бесшумной?

Но вы умолкнули, и одинок — не я ль?

Куда же светлый лик сокрыла,

Очаровательница, ты?

Душа забвенная уныла

В тиши холодной пустоты.

Она недвижна, застывая…

Но ты, богиня молодая,

Ты ей вернешь и пыл, и свет:

Явись, как истина, – нагая,

Мечта, – толпой пренебрегая

И колким инеем клевет!

Могу ль внимать напев волшебный

Развороженною душой?

Падет ли он струей целебной,

Лиющей трепет и покой?

Иль, как полуночное море

Под многозвучный шум людской,

Замрет в знакомом мне укоре

Холодной северной тоской?

Я дремал на утомленный, я лежал на постели

В тихой горнице темной, заполночной порой;

В полосе полусвета только руки блестели,

Только руки белели под лунной игрой.

И сложил их спокойно, и лежал я недвижно,

И дышал я без мысли, и смотрел пред собой.

Вдруг мелькнуло: свершится, что теперь непостижно;

Белы мертвые руки – с последней судьбой.

Не раз, раскрыв широко вежды,

Один глядишь ты в темноту;

Но зреть ли жизнь иную, – ту, –

Очам земным, очам невежды?

И всё же часто ты дрожишь,

Предтишьем неким околдован;

И мир ночной преобразован,

И чуется иная тишь.

Ты властен ни о чем не думать;

Но благодатна ли свобода

В уничтожающих объятьях

Одной безбрежной пустоты?

Ты очи перед ней зажмуришь;

Но всею полнотой душевной

Ее как тяжкий гнет пустыни

Ты, изнывая, ощутишь.

А пращур твой дышал когда-то

Благоуханьями живыми:

Цвело безмыслие златое

Исчезнувших златых времен.

Когда впервые чуешь ты движенье

И веянье нездешних крыл, –

Ты только в судорожном напряженье,

Недвижен, взор и слух раскрыл.

И времена сменятся временами,

Вернув видений хоровод

Не раз, – пока, тебя лаская сами,

Они прольют елей щедрот.

И тут, в зачарованье милой муки,

Следить ты будешь их рои.

Но тщетна жажда в образ, в цвет, в строй, в звуки

Облечь сны вещие твои.

Быть может, в неугаданный, нежданный

Миг тишины и забытья,

Проста, в неведенье, красою богоданной,

Тебе предстанет песнь твоя.

За ночью умопомраченья,

И униженья, и тоски, –

Так просветленны, так легки

Души высокие мгновенья

Творящего самозабвенья.

За что ж они? И для чего?

Бесцельно звуки звукам рады,

И незаслуженной награды

Отрадно духу торжество.

Когда останется лишь злоба и усталость

В душе твоей

И ты почувствуешь свою земную малость

Всего больней, –

Пленен бессилием, пытайся же склониться

К безмолвным снам:

В самозабвении на миг тебе приснится

Благое там –

И успокоенный, проснешься ты – покорный

Иной судьбе;

И ноша прежняя уж не ярем позорный,

А дар тебе.

Заветный миг отдохновенья

К тебе слетал иногда, –

Чтоб вдруг распались жизни звенья

И отзвучали без следа?

Погасли дел и слов узоры,

И мысль – укрощена – молчит;

Не слышит слух, не видят взоры

И время в жилах не стучит.

Но, вдруг услышав жизни шорох,

Ты не пытайся сохранить

И пустоту в незрячих взорах,

И в мыслях – порванную нить.

Бывает много томных дней,

Когда звучать душа не в силах.

А так зазывна перед ней,

Как бы любовней и родней

Толпа теней родных и милых;

С былым текущий миг поет;

Но впереди – тумана волны, –

Нет мощи в крыльях на полет,

И на отзыв уста безмолвны.

Когда печальное прости

Пределу милому скажу я –

И обречен один брести,

Не правда ль: до полупути

О том я думаю, тоскуя –

Что там, за мной – и без меня

Живет у пристани знакомой;

Что, вновь и вновь к себе маня,

Как свет вечернего огня,

Мне веет мирною истомой?

Вперед! – счастливцы говорят. –

Смотри: ты минул полдороги;

Вот светлых гор воздушный ряд –

И облачных унылых гряд

Ряды не близки и не строги.

О да, гляжу невольно я

В простор судьбы моей грядущей;

На перевале бытия

Меняется и мысль моя

Под переменчивою кущей.

И вот уж я – у новых врат;

Вступаю в чуждое жилище,

Быть может – полное отрад…

Но я грустить и плакать рад

По милом старом пепелище!

И новые песни у сердца,

У сердца влюбленного есть:

Напевов его многогласных

И струн многозвучных не счесть.

Но с каждою новой любовью

Затихшему сердцу близка

И прежде безвестная дума,

И чуждая прежде тоска.

Певучие горькие волны

Качают на пенном гребне

И в бездну из бездны бросают

Всё к новой, всё к властной волне –

Бросают безвольное сердце,

И полное звуков – оно

То с брызгами к небу взметется,

То с плесками канет на дно.

Теснятся нестройные звуки —

И глохнут, и гаснут они;

Но теплятся тихо над ними

Былые, согласные дни.

И ведает сердце, что песня

Тогда взвеселится, вольна,

Когда со стихией былого

Родимой сольется она.

Когда порой тебе не спится,

Но старых ран не бередишь, –

За небылицей небылица

Вдруг посетит ночную тишь.

Все их смешные бормотанья

Ты днем без гнева вспоминай:

Не вожделенного ль мечтанья

Ты слышал детские признанья,

Ты видел заповедный рай?

Не каждый ли день — ожиданье,

Не каждый ли вечер — обман?

Лишь ночью покой вожделенный

Житейскому путнику дан,

Целящий бальзамом забвенья

Всю жгучесть нещадную ран.

И этот покой и забвенье

Не в темном бесчувствии сна,

А в том просветленье волшебном,

Какое дарит тишина,

Когда одинокому духу

Душа мировая слышна.

Облокотясь на ручки кресел,

Раздумно голову повесил,

Глаза усталые закрыл;

Невольно слушаю, невесел,

Как заглушается, уныл,

Ночной поры немолчный пыл.

Не выйду больше за ворота;

Пускай усталая дремота

Поможет телу отдохнуть, –

И благосклонный, милый кто-то

От тесных дум – куда-нибудь

Душе укажет вольный путь.

Тоска, печаль иного края,

Лелеет – нежная такая –

Чуть слышных шорохов рои…

Томи, томи, благоухая, —

И маком темным напои

Мечты дремотные мои.

Когда ты телом изнемог

И дух твой по земле влачится, –

На перепутье трех дорог

Понуженный остановиться,

Ты изберешь из них одну, –

Какую? Будет ли желанной

Она – ведущая ко сну,

Где мак цветет благоуханный?

Иль путы жизненных тенет

Ты примешь с гордостью терпенья,

Где подорожник в пыль сомнет

Свои бесцветные цветенья?

Нет, на твоем – ином – пути

Ты слышишь сквозь усталый шорох,

Как порывается цвести

Золотоцвет в весенних хорах.

Былое сновиденье

Слетает в сердце вновь,

Лелеемое снами

Разнеженной души.

Завесы голубые

Волшебную страну

Скрывают ненадолго, –

Чтоб вновь отдать тебе.

И если ты, плененный

Цветущею мечтой,

Стремишься, окрыляясь,

В луга иной страны, –

То знай: за утлой цепью,

В неведомом краю

Ты был как сын любимый

Когда-то – и сейчас.

Когда бы милый старый сельский дом

Я посетил, мне б, верно, грустно было;

И тяжело, и горько, может быть;

Воспоминания бы обступили

Вечерними тенями… Но теперь

Мечтать об этих любящих тенях,

Об этой грусти, даже горечи –

Так сладко, так успокоительно,

Что многие минуты жизни

Я б отдал ныне и за эту грезу,

И за ее осуществленье. Так

Прошедшее становится грядущим.

А может быть – как знать? – и эти дни,

Ползущие туманной полосою

И скрашенные лишь цветеньем роз,

И эти дни сомненья и унынья,

И неизвестности, и сна, и лени,

Житейских тусклых, хлопотливых дел,

Душевного развороженья, –

Быть может, эти дни, оборотясь

Полузабытым, дальним, милым прошлым,

Шепнут моей разнеженной душе

Какие-то заветные слова

И на душу пахнут сухим и тонким

Дыханием осыпавшихся роз,

Неслышно уронивших лепестки

Между страниц, бывало, близкой книги, –

И будет мниться, что тогда, когда-то

Те розы для меня цвели…

Для сердца прошедшее вечно. –

Певец несравненный, ты прав.

И духу равно бесконечно

Похмелье услад и отрав.

Утешны в безбрежном просторе

Летящему к далям иным –

И горько-соленое море,

И нежное небо над ним.

Дух жизни – веянье былого

Тебе, живущему былым;

Плывет, как озаренный дым,

Твое тоскующее слово –

И непричастное земле

Стремит в лазурь свои крыле,

И вот, клубясь грядой янтарной,

Напев курится, благодарный.

Крылом прозрачным Серафима

В стране лучей осенена,

Да будешь ты душой хранима, –

Душой хранима, Диотима, –

Навек – безмолвна и ясна.

Да, меньше слов. Безгласно чтима.

Тебя лелеет тишина.

Пусть ты земле неотвратима, –

Невозвратима, Диотима, –

О, будь молчаньем почтена!

Будет всё так же, как было,

Только не будет меня.

Сердце минувшего дня не забыло,

Сердце всё жаждет грядущего дня.

Бьется ж – слепое ль? – мгновеньем бегущим,

В вечность, дитя, заглянуть не сильно.

Знает себя лишь; в минувшем, в грядущем

Бездну почуя, трепещет оно.

Жутко и сладко; и вдруг – всё забудет,

Тайну последнюю нежно храня:

Так же, как было, да будет;

Так же как не было, так и не будет меня.

Лишь только Лазарь воскрешенный

Предстал, спокоен, прост и тих,

Очам соотчичей своих, –

Взыграл их дух развороженный.

Был детски светел лик людей,

Пока ходил меж них прекрасный,

Творя безмолвно тайну ясной –

Одной улыбкою своей.

Я побродил по крытой галерее

И подышал я влажностью ночной;

Темно и тускло небо надо мной…

Дождь моросит… под тесный кров скорее!

Нет, посмотри: внизу как ад – огни;

В бродящей мгле не движутся они.

Да, и душа – как полночью пустыни –

К докучным снам склоняется в углу;

Но видит сад заветной благостыни –

Узор огней сквозь дымную золу.

Не бейся, не мечись. Походкою степенной

Ступай себе вперед. Поменьше о вселенной,

Побольше о своем сегодняшнем пути

Безмолвно помышляй: успеешь ли дойти

Туда, где вечером удобную стоянку

Пошлет тебе судьба, чтоб завтра спозаранку

Мог в руку снова взять дорожный свой костыль

И бодрою ногой ступить в сухую пыль.

Но завтра – не уйдет, как и вчера. Беспечность!

В грядущем, как в былом, приветствуй бесконечность!

Не числи: прошлые ль, грядущие ль года?

Знай: как всегда ты шел, так и пойдешь – всегда.

Приемли, что дано тебе:

Могло ль, что было, быть иначе?

К чему скорбеть о неудаче

Иль гимны петь благой судьбе?

Не в слабом сердце и не в черством

Ответ на всё одним покорством.

Тогда не будешь ли счастлив?

Так море – влагою живою

Прилив приемля, иль отлив –

Готово к сну, готово к бою.

Уходит жизнь, а ты не замечаешь,

Как перешел один, другой рубеж.

«Где ж молодость? Все обольщенья – где ж?» –

И ты чудес еще, как прежде, чаешь.

Да, верь и жди. Еще придут они

И поздние твои украсят дни.

Но их ли ты венчаешь годовщиной

И их ли мнишь в грядущем досягнуть?

Для странника звездою ни единой

Не светится – всезвездный млечный путь.

Раскрыта ли душа

Для благостного зова

И всё ль принять готова,

Безвольем хороша –

Боголюбивая душа?

Влачится ли в пыли,

Полна предрассуждений,

И сети наваждений

Немую оплели

В непроницаемой пыли?

Ты будешь вечно ждать,

Когда тебя, милуя,

Святыней поцелуя

Отметит благодать –

Ты будешь неусыпно ждать.

Кроткой торжественной ночью

Видишь огни городские,

Звону церковному внемлешь, –

Только и видишь и слышишь

Светлой душою – не их.

К тем, кто далеко, далеко

Тихие грезы уносят;

К тихим пределам былого;

Дальше – туда, где безмолвно

В любвеобильнейшем лоне

Вечности светлой и строгой

Чудной всезвездною ночью

Мирно почили с любовью

Милые, милые – вы.

Я не видел тебя никогда.

Протекли за годами года

С той поры, как ты жил на земле,

И – что дым – заклубились во мгле.

Но в томленье людском не затих

Твой слезами сияющий стих;

Но твой облик извечно-родной

Навевает душе не одной

Благодатные сны наяву.

Не зову я тебя, не зову…

Но твой облик телесный, земной

Отчего, для чего – не со мной?

Но как счастлив, кто мог мне принесть

О тебе заповедную весть,

Из-за грани земной – благодать

Мне в любовных словах передать.

Не зову я тебя, не зову;

Но с тобою, тобою живу,

И как сладко мечтается мне,

Что тебя я увижу – во сне.

Когда в пустых полях Аида

Я буду, страждущий, бродить,

Ты мне протянешь, Аонида,

Путеводительную нить.

И за тобой – за Ариадной –

Пойду покорно я – Тезей,

Чтобы в пустыне безотрадной

Постигнуть новый Элизей.