Струны: Собрание сочинений

Заревые облака.

Твердь прозрачная легка.

Зелена немая ширь,

Дремлет белый монастырь.

Сердцу грезится с тоской:

Здесь молчанье и покой.

Только сонный день звучит

И уходит – не молчит.

Только ярко зацвели

Близко, тут – цветы земли.

И, качаясь, аромат

Изливают – и горят.

Осень клонится челом

И горюет о былом.

День цветущий потускнел.

Монастырь и тих, и бел.

В майское утро улыбчивой жизни певцов простодушных

Бархатом юной земли, тканью ветвей и цветов

Был возлелеян безвестный певец и бродил, как младенец;

Путь указуя, пред ним резвый порхал мотылек.

Так принимал ты посох дорожный, о вечный скиталец,

Ныне на темной земле осени хмурый поэт.

Как раненый олень кидается в поток –

И жгучие хладеют раны —

И дальше мчится он, лишь, ясен и глубок,

Окрашен ключ струей багряной, —

Так, истомясь, душа вверяется волне

Музыки светлой и певучей

И, обновленная целительной вполне,

Ее пронижет болью жгучей.

Какими грезами богаты

Часы осенних вечеров –

И их безмерные закаты,

И тучек реющий покров.

Но ныне даль разлитой лавой

И пеплом теплится седым.

Или над жертвою кровавой

Отвергнутый вползает дым.

Тяжкими темными снами,

Душным дыханьем своим

Я пробужден с полуночи,

Но тишиной не томим.

Слухом, дыханьем, глазами

В мире мне милых теней

Веянье вечности чую

Слаще, желанней, ясней.

Сердце милей и короче

Смертный таинственный путь.

Легче любви поцелую

К жизни бессмертной прильнуть.

Я помню: ты, малютка,

Мне поцелуй дала.

Ужели это шутка?

Ты так была мала.

Поднявшись на носочки,

Тянулась ты ко мне.

Зарделись нежно щечки,

Чуть в заревом огне.

Потуплены ресницы

И трепетны уста –

Иль это небылицы

Лепечет мне мечта?

И под лазурью крова

Младенческой весны

Уж ты была сурова –

И слезы мне даны.

Так жизнью правят дети

И, как в году весна,

Так для меня на свете

И ты — одна, одна.

Когда в несбыточном желанье

Ты кличешь то, что позади,

Какое жгучее пыланье

В твоей груди!

Глядишь во тьму. Одним виденьем

Твоя душа потрясена.

Навстречу всем твоим томленьям

Смотри – она.

Из мира тайного, иного

Тобою вызвана, стоит

И – ни дыхания, ни слова, –

О, жуткий вид, –

Недвижный лик с недвижным взором,

С извивом уст – бескровно бел;

Застывший стан каким укором

Окаменел!

Забыв и время и разлуку,

Ты рвешься трепетно воззвать

Всей силой сердца: «Дай мне руку!»

Твой рок – молчать.

Томительными злыми днями

Преодолев земную дрожь,

С какими нежными тенями

Ты, успокоенный, живешь!

Они, тебя лаская грустно,

Нашептывают невзначай,

Чего не выскажет изустно

Наш пленный дух, наш скудный край.

Бывало, светлыми крылами

Смущающийся дух покрыв,

Они взлелеивали сами

Твой песнотворческий порыв.

А ныне в час глухих томлений

Из мира милого теней

Одни ль страдальческие тени

Поникли над душой твоей?

Нет, но они как будто ближе

Сегодня властны подойти;

Но песней, шепотом – они же

Тебя лелеют на пути.

В ночную дождливую пору,

Согласную с духом моим,

Во мне ни боренья, ни спору,

И меньше я жизнью томим.

Овеяны негою сонной

Отзвучья забытых речей;

Былое – недуг благосклонный,

Виденье закрытых очей.

И все на земном бездорожье

Пролитые слезы мои –

Как тут, за окошками божьи

В ночи дождевые струи.

Я улицей, помню, ночною,

Не свидясь с тобой, уходил –

И плакал, и плакал. Со мною

Тот миг – невозвратен и мил.

И нынешней ночью глубокой,

Дождливой, покорной судьбе,

Позволь о слезе одинокой

Поведать, родная, тебе.

Зачем, паук, уходишь торопливо

Ты по столу от взора моего?

Иль то, что мне таинственно и живо,

Давно тебе обычно и мертво?

Другой паук когда-то постоянно

Великого маэстро навещал

И, поместясь к нему на фортепьяно,

Всего себя он звукам посвящал.

И, одинок, любил его Бетховен.

Его давно воспел другой поэт.

Не потому ль уходишь, хладнокровен,

Что гения в моих напевах нет, —

Что, даже приманить тебя желая,

Сейчас пою уж петое давно,

Что чар полна всегда душа живая,

Но жизнь зачаровать не всем дано?

Нам печали избыть не дано.

А на склоне печального лета —

Как бывало утешно одно

Загрустившему сердцу поэта:

Закатиться в поля и луга

И леса над речными водами,

Где ступала не часто нога,

Где не славят природу словами!

Но теперь и мечтать о тебе,

Мать родная, обидно и больно —

Изнывать по проклятой судьбе,

По злодейке твоей своевольной.

И томиться с тобой суждено

Разлученным — под игом запрета,

И на склоне печального лета

Нам печали избыть не дано.

Бывают редкие мгновенья:

Лазурью легкой переполнен,

Ты слиться с легким, милым небом

Взлетаешь легче дуновенья.

И память их недвижно светит:

Порою ты прикован долу,

А, словно луч, она нежданно

Тебя и в сумраке приветит.

Но ведомо иное ныне —

И даже дух освобожденный

К полету крыл не простирает,

Как распростершийся в пустыне.

Так он отягощен земною

Стихией косной, темной, тяжкой,

Что даже не влеком лазурной –

Чужой, запретной – вышиною.

Вон – черных воронов на бледном небе стая

Зловещим облаком шумящим и живым;

Но тает, смутная, и молкнет, улетая,

И расплывается, и уплыла, как дым.

И мгла нежнейшая плывет, курится, реет;

И просветляется стыдливой тайной даль;

Как небо, и душа спокойно вечереет;

Слеза ль затеплилась? Вечерняя звезда ль?

И жизнь померкшая младенчески невинна;

Земное небеса тенями облекли;

Всё в них слиянное покоится, едино

И с близостью небес, и с легкостью земли.

Зачем в печали столько усталости,

Зачем в усталости столько злобы?

Нет, сердце глухому не сжаться от жалости,

Иль кровью оно уж давно изошло бы.

Душа забыла муки раскаянья,

Когда преступнице было стыдно.

Ей близко простое, пустое отчаянье:

Где нет ничего, ничего и не видно.

Сегодня ночью черной,

Разлитое темно,

По совести упорной

Плывет, ползет пятно.

Оно, не беспокоя

Томленья моего,

Холодное, не злое,

Но вижу я его, –

Представшее воочью

Как будто для того,

Чтоб оживало ночью

И то, что нам мертво –

И жило бы особо

Оно само, одно:

И злу восстать из гроба

Как будто суждено.

Воспоминаньем закрепить

Спешит забывчивое слово,

Как переливчатая нить,

Мгновенья доброго и злого.

И если в сердце чувства нет,

Оно потом изноет болью,

Как старой совести поэт

Рубцы посыплет едкой солью.

Душа холодная, позволь –

Тебя твой бич коснется снова:

И казни радостная боль,

И воплей творческое слово.

Невыплаканных слез осадок едкий ржавой

На сердце накипит болезненной отравой

И, беззащитное, хладея в свой черед,

Когда и радостью, и горем изойдет,

Оно поникнет вдруг – и в безучастье лживом

Замрет. Но если вдруг, несознанным порывом

Вновь обуянное, воспрянет, – дивно в нем

Всё позабытое сверкнет таким огнем –

Последним, молнийным, – что миг – и озарится

Забытой вечности раскрытая страница.

Зачем душа чего-то ищет

Без устали, опять и снова,

Когда рассудок вновь освищет

И новоявленное слово?

Уроки грустного былого

Рассыпались сухою пылью,

Полетов зыбкая основа

Яснеет вновь надежной былью.

Так отдавалась изобилью

Лазури, и тепла, и света,

Даря усилие усилью,

Душа Икара, в мощь одета:

Последняя, скупая мета

Мечты безмерной и бескрайной

На радужном пути поэта

Сокрыта облачною тайной.

Схватившись в темном, тяжком поединке,

Потусклую трепещущую страсть

Принудит песня властная упасть,

Мир замыкая в дышащей тростинке –

И радостно земную окрылив,

Ее помчит над целым мирозданьем,

Объяв свирельным сладостным рыданьем

Родных стихий торжественный разлив.

О, полусонное томленье!

Куда осеннее пыланье

Влекло меня в одном стремленье,

В былом желанье?

Зачем в игре багряных пятен

Мой дух дневной опять бодрится?

Ночной тоске удел понятен

Один – смириться;

И, поникая в дреме смутной

Душою слабой и молебной,

Благодарить за блеск минутный,

Мечте целебный –

Благодарить осенний ветер,

Со злою совладавший тучей,

Благословлять прозрачный вечер

И лист летучий –

Тот, что горел последним златом

И веет мне широким шумом

Вот тут, в ночном саду богатом –

Навстречу думам.

Переменчива погода:

Солнце – дождь, солнце – дождь.

От заката до восхода

Шелест рощ, тихих рощ.

От восхода до заката

Он замрет, заглушен;

К ночи снова жив богато,

Веет он, дышит он.

Тихих рощ елей горящий

И в людской суете –

Жертва осени, дарящей

Всё мечте, вновь мечте.

Покаянными слезами

Жертву дождь окропит;

С голубыми небесами –

Прежний вид, яркий вид.

В легком сумраке сладимом

Меркнет блеск, никнет мощь;

С благовонным влажным дымом –

Шелест рощ, тихих рощ.

Я вышел снова на крыльцо.

А ночь уже не та взглянула

И вздохом тягостным пахнула,

Влажно-холодным, мне в лицо.

Давно ли вызвездило пышно

В осеннем явственном бреду?

Теперь слежу я равнодушно

Туманных облаков гряду.

И вот уж эта ночь сырая

Там, за моим слепым окном;

А здесь – тоска всё об одном

Томит и тлеет, не сгорая.

Цветы белеют на столе

Под яркой лампой. Словно знает,

Что там оставило во мгле, —

Пустое сердце ноет, ноет.

Толчок – и с рамою окна

В ночь распахнувшись, сердце слышит,

Как, полусонная, она

Лепечет, шевелится, дышит.

Холодная немая мгла

В ее расширившихся взорах

Затрепетала, ожила,

И в душу поплыл страстный шорох.

И лепет, влажный шорох, шум,

Едва живой, но близкий слуху,

В короткий миг немало дум

Внушили дремлющему духу.

Напитан ими, он – иной,

В дреме тревожный, смутно-страстный.

А ночь останется со мной

Своей холодной глубиной,

Осенней, горестно-согласной.

Пускай мне говорят цветы

О горестной осенней тризне;

Вдыхай же в их дыханье ты

Дух неизбывной милой жизни.

Пускай тебе сон бытия

Сияет белой пышной купой –

И со своей тоскою глупой

По-вешнему забудусь я.

Когда изнываешь – нет мочи,

Отрадно вкусить одному

Любимой сочувственной ночи

Плывущую влажную тьму.

Но скучными сжата стенами

И слушая шорох жилья,

Летучими дышит ли снами

Душа – и ночная – твоя?

А выйдешь – и в строгом покое,

В служенье ночной тишины

Прорежется слово людское,

Движенья людские слышны.

Где жуткая злоба не дремлет,

Где горькая жалость жива,

Там сердце скорбящее внемлет

Свои же земные слова.

И только в иные мгновенья,

Едва уловимо слышна,

Надмирного вдруг дуновенья

Провеет живая волна.

Уронил я колечко в пучину.

Мгновенно блеснуло оно –

И кануло, словно песчинка,

На глубокое темное дно.

Бесстрастные волны кипучи,

Набегают на каменный хрящ;

Но отхлынут в лукавом испуге –

И вновь он пустынно блестящ.

Говорят, будто море на бреге

Роняет и жемчуг порой,

Хоть чаще оно, лицемеря,

Обольщает безумной игрой.

И вот я гляжу неотрывно,

Ожидая при каждой волне,

Не несет ли кольца, что сокрыло

Глубокое море на дне.

Я слез не изолью

Созвучными словами;

Но словно бы слезами

Хоть умирю тоску бессонную мою.

Уже не запою

С истомностью свирельной;

Но словно колыбельной

Кто песней огласил пустую ночь мою.

Предамся забытью,

Младенчески внимая:

Вот бабушка родная

Качает колыбель уютную мою.

Вот плавную ладью

Влекут струи паренья,

И в легкой мгле – прозренья,

Так просты, озарят мольбою грусть мою.

В туманный зимний день я шел равниной снежной

С оцепенелою безмолвною тоской,

И веял на меня холодный, безнадежный,

Покорный, мертвенный покой.

Потупя голову, в бесчувственном скитанье,

Казалось, чей-то сон во сне я стерегу…

И, обретая вновь мгновенное сознанье,

Увидел розу на снегу.

Ах, душечка моя, как нынче мне светло!

Смотрю и слушаю, – от сердца отлегло,

День хмурый не томит и гнетет нимало:

Твой чистый голосок звенит мне, как бывало,

Вот песня милая, младенчески проста,

Тебе сама собой приходит на уста;

Ребячьей резвости не ищешь выраженья,

А словно хоровод твои ведет движенья,

И жизнью солнечной живешь сейчас вполне –

И так улыбкою одною светишь мне,

Что счастие твое святою детской силой

Всю жизнь мне делает желанною и милой.

За грезой ангельских напевов

Какие песни рвутся в высь?

Цветы таинственных посевов

Красою жуткой разрослись.

Твои трагические звуки

Неизъяснимо хороши

И строгим напряженьем муки

Безмерно сладки снам души.

Сосредоточенною страстью

Ее, немую, леденят,

Зовут к мучительному счастью

И разливают нежный яд.

И вот цветут – горят – в горенье

Изнемогают – и золой

Рассыпавшейся примиренье

Дарят мятежности былой.

«Не зови, что невозвратно,

Что безмолвно – не зови:

Было время благодатно

Для твоей любви.

Не зови, что безответно,

Что навеки отошло,

Для чего уж беспредметно

Изжитое зло».

И зову, зову стыдливо

Всё, что мог давно сгубить,

Всё, что сердце, снова живо,

Просится любить.

Вот ответный вздох всколышет

Чью-то грудь, далеко – жив;

Вот, рыдая, сердце слышит

Сладостный отзыв.

Где смятение людское

Всем грозится обладать,

В неколеблемом покое

Дышит благодать.

Мне жаль отошедшего дня,

Пустого, холодного,

Так жалко-бесплодного;

Он с нищей улыбкой глядит на меня –

И жаль мне умершего дня.

Такая усталость во мне –

Немые томления;

Тоска сожаления

По бедном навеки утраченном дне,

Усталая, ноет во мне.

Бессильно, вконец истомлен

Дремотою хмурою –

Старухой понурою –

К коленям ее, в полуявь, в полусон

Склоняюсь и я, истомлен.

Но тянется, тянется нить, –

В тенях полубдения

Всё хочешь видения

Живые, нежившие – жизнью продлить –

И тянется, тянется нить.

Не спи, не бодрствуй, но томись:

С тобой сжились

В часы блаженного раскрытия

Душевного – наития

Какие-то – и тянешься ты ввысь,

Как бы на облако ногою опершись,

И легкий, как оно, послушный,

Плывешь волной воздушной –

И вдруг исходишь вздохом и слезой

И падаешь в томлении,

Забывшись и не властный над собой,

Но всё живой

В самозабвении.

Упал – и в бездне та же высь, –

Не спи, не бодрствуй, но томись

В душевной обнаженности:

Сухой листок

Упал в стихийный вихревой поток,

Вращающий с собой две смутные бездонности, –

И может каждая раскрыться звездной

Мгновенной бездной, –

Но нет, поток

Крутит,

Листок,

Летит,

Бессильно обнажен –

И носится, в две бездны погружен,

В потоке их разлития:

Здесь – высь, тут высь.

Под властию наития

Не спи, не бодрствуй, но томись.

Кольцо спадает с тонкого перста

Руки твоей, полупрозрачно-бледной;

А тихо светится твой взор победный,

Ты, строгая, спокойна и проста.

Померкшая бесстрастна красота,

Как разговор твой, безучастный, бледный;

Покинуты улыбкою бесследной

И странно сухи тонкие уста.

Как тень сейчас стоишь передо мною.

Иль никогда и не была иною,

Нездешняя, в сиянье странном ты?

Мне холодно. Одолевая муку,

Смотрю, как бы над бездной пустоты

Всё на твою опущенную руку.

Правда, утешно со старостью тихой родниться в мечтанье,

Отдыха мирного ждать, слабой руке – костыля, –

Всё ж иногда и взгрустнется при виде седин благодушном,

Долгой дорогой утрат старость обретших свою.

Как же и грустен, и жалок, кто видит ее пред собою.

Дышит дыханьем ее, им, умирая, живет

И – ни покоя не знает, бездомным и нищим скитаясь,

Ни воспринять не готов близкий, быть может, конец!

Как я скорбел о кончине твоей, старик благодушный!

Сколько унес ты любви к жизни и к людям – с собой!

Ныне я вижу всю благость Творца: от каких испытаний

Эту святую любовь Он захотел уберечь!

Вижу – и всё же скорблю, помышляя о милом минувшем,

Силясь ее огонек в сумрак грядущий пронесть:

Ты не помог ли бы мне – и не мне, а людям и людям –

Верой, любовью своей – вере людской и любви?

Так не исполнила вышняя воля – не наша, иная.

Столь же спокойно, как ты принял веленье ея,

Так и веленье – иное, быть может, – что нас ожидает,

Учит и нас принимать вечная память твоя.

У нас двоих одно воспоминанье.

И никому вовеки не отнять

Того, что в каждом теплилось свиданье,

Что через годы будет жить опять.

Где дней своих печально ты ни трать,

Пусть хоть на миг, но смягчено страданье,

Как мне дарит былого благодать

Опору – посох в тягостном изгнанье.

Скитальцы, мы невольно разбрелись.

Но если голос милого былого

Тебя коснется, – сердцем отзовись.

Минуты нашей благостное слово

На светлой и на сумрачной чреде,

Где ни вспомянется, тепло везде.

Тебя любить влечет всё вдохновенней,

О Бог мой, не небес обетованье;

Не ада столь ужасное зиянье

Мне запрещает грех богохулений.

Влечешь меня Ты, Бог, в огне видений –

Ты, ко кресту прибитый, в осмеянье;

Израненного тела истязанье;

И Твой позор, и смерть среди мучений.

Любовью так влечешь неизмеримой,

Что и без неба всё б Тебя любил я,

Всё трепетом, без ада, одержимый.

Не воздавай любви неоценимой:

Когда б я и не ждал всего, чем жил я,

Всё так же б я любил Тебя, Любимый.

Люблю я, русский, русского Христа,

Русь исходившего, благословляя, —

И всем дыханием родного края

Жила моя любовь, — как Он, проста.

Теперь душе понятна красота

Не тихая, не близкая, иная —

Пред той земной не более ль земная? —

Как окравленные три креста.

Чьим преданный нечистым поцелуем,

Русь, твой Христос терзаем и бичуем

В обличии презренного раба?

Вернись к Нему скорей тропою тесной,

Освободи Его от ноши крестной!

Люблю и верю: вот твоя судьба.

Рождественскою ночью,

Прощения моля,

Узрела бы воочью

Притихшая земля —

Мечту, что ясным взорам

Светла твоим, дитя:

Всплывая легким хором,

Свиваясь и летя,

Вот — ангелы крылами

Сияют в высоте,

Бесплотными хвалами

Ликуют о Христе

И славу в вышних Богу —

О, слышишь ты! — поют,

На снежную дорогу

С одежд сиянье льют —

И в свете снежной ночи,

В сей осиянной мгле

Сомкнуть бы сладко очи

Притихнувшей земле.

Твои созвучья нежны и сладостны,

Томленье духа в них просветляется –

И льются ясными струнами

На душу песни души согласной.

Само страданье силою дышит в них,

Смятенье стынет – образ изваянный,

Мгновенно обретает стройность

Мысль, облеченная словом строгим.

Порою сам ты словно заслушался;

О нет, разнежен долго не будешь ты:

Душа звучит, – но чистой сталью;

Блещет она, – но булатом твердым.

Неси ж с улыбкой песню-печаль свою

К отчизне милой, матери пой ее.

Иди к единой цели. Руку

Дай мне пожать, о поэт, от сердца.

Не сравню с космической маской

Лиры сладкозвучнейшей Капниста.

Мне она звенит сердечной лаской

Благозвучно, мягко, ясно, чисто.

Нужно ль растекаться ей речисто?

Песнь его подобье в день весенний

(Не боюсь я рифм или сравнений)

Соловьиного живого свиста.

Когда поет старик-Державин

Или старик Анакреон,

Один другому верно равен

И ни один не превзойден.

Звучит чистейшим звуком звон,

Напевы сладостны и юны;

Один настроил Аполлон

Их гармонические струны.

Счастливый Вяземский! В дороге

Он дома был душой своей

И обретал покой тревоге

Оседлых, но рабочих дней.

А дома был еще родней

Он жизни близкой или дальной –

В певучей грезе ли о ней,

В заметке острой ли журнальной.

Когда поэт живой и резвый

Задумается, загрустит

И под действительностью трезвой

Иную, тайную узрит, –

Он вдруг о ней заговорит

Одушевленно и богато,

Узнав средь чуждых аонид

Богиню вещего собрата.

Как Бытие мне сердца твоего

Сочувственно! И как простосердечно

Твоя Камена сберегла его –

Умна, остра, задумчива, беспечна!

И сумерками жизни ты, конечно,

Живую дружбу с нею сохранил:

Житейское глядится вековечно

В прозрачный ключ стихийных светлых сил.

В старину трудам Эрота

Пригожалася соха,

Как взяла его забота –

Неуступчива, лиха.

Хвать он кнут, краюху хлеба

Да волов в соху запрег;

Шапку снял, взглянул на небо,

Принагнулся, приналег –

Да и ну пахать да сеять;

Поневоле тут Зевес

Урожай ему затеять

Пожелал с своих небес.

Он боялся не на шутку –

Не забыл о старине –

Рассердить опять малютку

И пылать в его огне.

Как придет к тебе забота,

Начинай и ты пахать, –

Да зови помочь Эрота:

Мальчик ловок помогать.

Вместе будете стараться,

Отдыхать – и то вдвоем:

Не тебе ведь опасаться

Запылать его огнем.

Киприда нежная в рачительной заботе

О сыне маленьком, о баловне Эроте,

За ручку мальчика к Биону привела

И славному певцу в науку отдала.

Но очи зоркие недаром опустила:

Ей ведома была младенческая сила

Ученика и власть – учителя.

Призыв Великой мудрости божественной – всё жив:

Богиня вечная всё внемлет, благосклонна,

Над нежной лирою влюбленного Биона,

Как вторит страстному, как дух его проник

Бессмертным пламенем учитель-ученик.

Чем усладить печальный наш досуг?

Преданьями отеческого крова:

Ведь осеняла нас одна дуброва

Пред очагом науки, милый друг.

Там волшебство магического слова

Всемирного цвело, как рай, вокруг

И душу всю овеивало вдруг

Цветением бессмертного былого.

Недаром и теперь, в годину бед

Истосковавшееся сердце наше

Найдет ли пристань, старой книги краше?

Да сладостней ведь ничего и нет,

Как пить столетние живые строки –

Одной извечной красоты уроки.

На милой бледной желтизне

Страниц старинного романа

Сухая роза дышит мне

Весной, как ты благоуханна.

И в мирном Смольном цветнике,

И в простодушной сени сельской

Тебя рисует Погорельский –

В усладу нашей злой тоске.

Самовар, тихо песню тяни

И спевайся с родною ночною,

Так любезною мне тишиною,

Что живет и поет надо мною,

За ночами лелеет и дни, —

Самовар, песню тихо тяни.

Замолчал? И один я опять

Во вращенье ночном беспредельном

О недужном, унылом, скудельном,

Нищем духе, – но вечном, но цельном

Силюсь песню живую поднять:

Замолчал ты, – один я опять.

Не завиден мне, другу, твой дар;

Но к нему ли душа безучастна?

Если ночь над душой полновластна,

Если песня плывет, тихогласна, –

С ней и дух, с ней и мир, тих и стар,

Как и я, как и ты, самовар.

Есть образы высокого раздумья.

Так древний грамотник не знал, о чем

В письме затеять мирную беседу:

Размыслился, раздумался; далеко

Мечтою жизненною залетел –

И вот она ему живописала,

Всё дальше увлекая, в глубине

Веков за образом живущий образ.

И восходя к извечному началу,

Из настоящего смотря в былое,

В мечту живущую, он видел жизнь,

О жизни и писал он, прост и важен.

Старинное письмо от брата к брату

Феофилактовичу – сбереглось

Столетьями и, ветхое, гласит

О ветхом нашем праотце Адаме, –

Оно зовется: Разговор о детях

Адамовых, как жили , но о нем

Самом гласит, а ежели о детях

Его, то это прямо и о нас –

Не ветхое, а новое всегда,

Всегда живое. Ныне же особо

Сочувственно его читаю я:

Брат милый мой, благополучно здравствуй.

Ты на своем походе задал мне

Прошенье некое о написанье

К тебе чего-нибудь. О том я помню;

Что – думаю – писать? На мысль пришло

Мне жизнь Адама вкратце помянуть,

Людского прадеда, какою жил он,

Из рая изгнанный за преступленье.

Диковина немалая подумать,

Как он завод свой заводил – строенье

Хоромное, и пахоту ржаную,

И ловлю рыбную, и сенокосы,

И прочее. Стал строить он избу,

Где бревна смечены — не сечены. Чем сечь?

Ну, топором? Ахти, топор не кован

И топорища нету. – Вот беда!

Вперед избы ведь надо кузню строить,

А из земли не выкопать железа,

Да и копать его не знамо чем;

Не жжены уголья; как жечь, не знает.

Еще и лес весь на корню; что раньше, –

Железные заводы завести.

Иль сечь ему леса? Копать ли пашню,

Иль делать сохи – бороны? Еще

Ни плотники на свет не рождены,

Ни кузнецы не зачаты; другие

Все мастера на землю не поспели

И хитрецы не вышли. Ах, любезный

Наш праотец! Какие слезы лил

Ты о своем несчастии! Какими

Плачевнейшими воплями наполнил

Ты воздух в горестном таком житье!

Вот пищи просит чрево, – пищи нет:

Не сеяна. Уж, повеленьем Божьим

Явившись, рожь растет, – не жата рожь:

Иль с корнем рвать ее, – не знает бедный.

Рвет колос да другой; вот молотить

Их надобно, – не слыхивал он, как;

Обмолотивши, надобно молоть,

А как молоть? Где жернова? Огонь?

Квашня? Мутовка? Печь? И печи нет,

Не складена. Вот тут-то надо жить,

Да не тужить. Дождь с небушка пошел –

Укрыться надо; стужа стала – нужно

Одеться; а кафтан не шит, а шуба

Не кроена. Где ножницы? Игла?

Того и не бывало. Бесконечно

О всем об этом слово, да пора

Окончить: видно, нам без власти Божьей

Не сделать ничего. А Бог в семь дней

Всё сотворил для нас. Письму конец.

Но бесконечны образы раздумья –

И тянутся, и вьются, близки, близки,

Живые, полные житейской силы

И правды горькой, горестной – о людях,

О сыновьях Адамовых, о нас,

О нищенской недоле – доле нашей.

О, мой народ родной, мечтатель жизни,

Не за грехи ли, Божьим попущеньем, –

Ты, как Адам, и ниш, и наг стоишь,

Бессильно руки опустил, чело

Понурил низко хмурое, не знаешь,

Куда ступить тебе и что начать.

Дождешься ли, чтоб изволеньем Божьим

Тобой не сеянный поднялся колос,

Пойдешь ли новью, вскрытой бороздой

Опять — впервые? Только веруй в Бога:

Ведь Он в семь дней всё сотворил для нас.

Во времена татар, засухи, глада

И Черной Смерти – лютою зимой,

Всего лишась, едва прикрыт лохмотьем,

Когда мороз трещал, хрустел и злился,

По улицам он бегал средь народа

Смущенного, страдавшего – и громко,

Без устали: «Хоть яростна зима,

Но сладостен, – всё повторял он, – рай».

И слышавшие укреплялись духом.

И было неизменно так, покуда

Жил, подвиг свой свершая на Москве,

Максим – юродивый и чудотворец.

Некий царь прогневался на Солнце

И велел сложить великую башню

Без окон без дверей, с крепкими стенами,

И Солнце в ту башню заточил он.

Среди бела дня мрак черный растекся,

Пятнадцать ден Солнце не светило.

И разгневались на то гневом великим

Все двенадцать планет небесных –

И молот тяжкий состроить повелели

Больше темной башни царевой.

Крепко тем молотом башню били.

Из первой трещинки луч показался –

И великая башня расселась –

На волю выплыло ясное Солнце.

Потом на той башне улеглася Цапля.

А как села Цапля на море

Да свои распустила крылья, –

Всё море крыльями покрывала.

Когда-то был рекою наш ручей.

Смотри, как берега его широко

Раздвинулись: один уходит вдаль

Обширною, пологою долиной;

Вон нива, вся струистая, пространно

На нем переливается волнами

Под легким ветром; вон луга светлеют

И улыбаются на солнце, влажно

И сочно зелены; а там – деревня

Курится светлыми столбами дыма

На светлом небе и блестит оконцем,

Темнея гнездами дворов, избушек

И огородов пестрых и звуча

Чуть слышно звуками привычной жизни.

Другой же берег, правый, всходит круто

К суровому темнеющему бору,

Что как-то жестко вырезал свои

Немногие отдельные вершины

По-над черно-зеленою стеной

Немыми знаками на бледном небе;

Внизу опушкой видная дорожка

Теряется в бору; и, заглушен

Столетним мягким шумом – слышишь? – звон.

И, отвечая предвечерним звукам

Невнятным говором, но умиренным,

В песчано-каменистом ложе, с камня

На камень тихо прядает ручей,

Прозрачный и холодный, беспокойный,

Но светлый. Там же, где из бора вплоть

К нему дорожка подошла, а против

Тропинка из деревни, – там струе

Подставлен деревянный желобок

И, сужена, она с особой силой

Прозрачною хрустальною дугой

В кипенье пены звучно ниспадает

И хлопья белого цветенья мчит,

И поглощает, и, опять прозрачна,

По камням и песку спокойно вьется.

Порою из деревни с коромыслом

И парой ведер девушки сюда

Бегут, переговариваясь звонко,

И осторожно, медленно обратно

Идут, чуть ношу светлую колебля

Плечами сильными. Порою жница

Усталая сойдет кувшин наполнить.

Звучащий под упругою струей –

И к ней устами быстрыми приникнет.

А то в полдневный зной придет пастушка

Склониться и студеною водою

Вдруг шею, плени, и лицо, и грудь

Так весело и жадно освежить

И убежать к недальнему, в истоме

Жующему, медлительному стаду.

Но и с крутого берега порой

Из бора строгого неспешно сходят

Крутой протоптанной дорожкой жены,

Безмолвные иль с тихими словами,

В одеждах черных и с поникшим взором.

Не раз бывали встречи водоносиц

Тут – резвых, шумных, ярких, там – спокойных

И строгих. Тотчас тихий разговор

Приветным становился, и простым,

И сдержанным. Вот после мирной ночи

За лесом заалело. Ярче. Первый

Так бодро, остро резкий брызнул луч

И алый край слепительного солнца

Торжественно и медленно поплыл

Над смутно темными зубцами елей.

Туман заколыхался и пополз

Над просиявшею водой, белея

Всё реже, тоньше. Тихо у воды

Сидит черница, опустив на землю

Кувшин тяжелый. За ручьем, напротив

К воде падущей девушка поникла –

Руками под упругую струю –

Склонив лицо румяное и плечи.

Глядит черница на нее: «Послушай,

Скажи, сестра, что это у тебя

Два крестика на шее – кипарисный

И золотой?» – «А ты пришла мне тайну

Свою поведать?» – «О, давно хочу –

И не могу. Или могу? Да, слушай.

Никто не знает. Я его люблю.

Он был моим. Он умер. Я одна.

Мне жизни нет. Вот всё – как на духу». —

«Так, я давно узнала по тазам –

Тебя сюда в обитель привела

Печаль сердечная – твой тяжкий крест».

«Ну, а твои два крестика?» – «Что делать!

Хоть ты меня спросила так нежданно,

Уж расскажу и я тебе, сестрица,

Мою житейскую простую повесть.

И я любила, а была ль любима –

Не ведаю. Так говорил мне, правда,

Прекрасный мой жених. Но вдруг уехал,

Мне только крестик золотой оставил –

Вот этот, маленький. С себя позволил

Он снять его». – «Забыв тебя?» – «Да, правда,

Жизнь бурною волной его помчала –

И я его жалею. Он так молод».

– «А ты не молода? Иль ждать его

Еще ты долго будешь? Не придет».

– «Да, не придет, я знаю. Но молиться

О нем могу. У Бога жизни легкой

Прошу ему – и верю, Бог услышит.

И мне легко. Всё помню я, что крестик

Его на мне. Что делать? Надо жить.

Старухе матери во мне опора.

Вот и сейчас родная ждет меня –

И с внучками. Прости. Вот зазвонили

В обители. Спеши. И я в обитель

Приду когда-нибудь». – «Тебе легко». –

И медленно пошла одна лесною

Дорожкою на благовест недальный –

И темный бор блистал на солнце, влажный,

Прохладный, нежился с приветным шумом;

И полем не спеша пошла другая

Росистою тропинкою в траве

С игрою радужной несчетных капель,

Не расплескать стараясь полных ведер,

К родной деревне, издали звучащей

Живыми звуками привычной жизни,

По-утреннему милыми. А солнце

Уж поднялось горячее и землю

Широкую лобзает ровным светом.