Студентка с обложки

Глава 18 РОЖДЕСТВО В ИЮЛЕ

И все-таки что-то меняется. Кейт была права, когда сказала, что я добьюсь здесь успеха. Чем больше я худею, тем больше чаша весов склоняется в сторону работы. Я снимаюсь в костюмах для универмагов «Дебенхэмс», вечерних платьях для «Маркс & Спенсер» и в топах, что вполне логично, для «Топ шоп». Мой банковский счет пополняется, и я уже начинаю откладывать на учебу. И все-таки настоящего успеха я еще не увидела. У меня нет нового редакционного материала, а без этого я вернусь в Нью-Йорк со старым портфолио — лето в Лондоне, и никаких результатов.

— А теперь у меня будут собеседования с журналами? — спрашиваю я Сэм.

— Скоро будут, — отвечает она. — Очень скоро.

В середине июля я получаю самую лакомую работу этого лета, рождественскую рекламную кампанию для «Гархартс» — шикарного ювелирного магазина на Риджент-стрит. Заказ хорошо оплачивается, но, самое главное, его снимает Кип Максвейн, которого Сэм назвала самым знаменитым модным фотографом младше сорока, человеком, чьи работы украшали страницы и обложки «Харперс & Куин», «Мэри Клер», «Татлер» и множества других журналов.

— А он вообще какой? — спрашиваю я Марко, визажиста, полного мужчину с козлиной бородкой, пока он накладывает на мою кожу консилер.

— Кип? — Шлеп. Шлеп. Пауза. — Ты хочешь сказать, что никогда с ним не работала? — говорит Марко. — Тогда как ты получила этот заказ?

— От магазина.

Марко кивает — мол, понятно — и наклоняется ко мне, всматриваясь в крылья моего носа. Драгоценности означают снимки крупным планом. Если показывают лицо, нужно выщипать каждый лишний волосок, закрыть каждую пору, замаскировать каждый сосудик. И не дай бог выскочит прыщ, тогда тебя с позором пошлют домой. А простуда на губах может обойтись тебе в сорок тысяч долларов.

— Если ты Кипу понравишься, с ним будет очень легко работать, — говорит Марко. — Он руководит, но не чересчур. Он не любит снимать больше трех-четырех пленок, даже для рекламы. Еще Кип устанавливает отличное освещение для крупных планов: очень красиво получается. Девушки его обожают.

Замечательно, но у меня возникает логичный вопрос:

— А что, если я ему не понравлюсь?

— Ну, тогда тебе не поздоровится.

У меня в желудке все сжимается, и не только потому, что последние два дня в нем был только зеленый салат. Фотографы иногда заходят в гримерную, и если девушка им не понравится, могут вполне отправить ее восвояси, особенно если речь о важной работе. Что, если Кип глянет на меня и решит, что не стоит тратить пленку? Мне, конечно, выплатят неустойку, но это слабая компенсация за такое унижение — а потом еще объясняться с Сигги!

В коридоре слышны шаги. Мое сердце пускается в пляс, но это всего лишь Пенни, представительница «Гархартс», дама внушительного вида в желтовато-зеленой юбке.

Она пришла, чтобы покомандовать Марко, Селестой (парикмахером) и Мириам (стилистом). Два часа спустя у меня бант из золотого ламе на голове (празднично; подчеркивает серьги), алые губы (на Рождество всегда красят губы ярко) и блузка из тафты с высоким воротником в эффектную шотландскую клетку (этого я объяснить не могу).

— Ого, чувствуешь, как пахнет Рождеством? — бормочет Мириам, поправляя мне воротник и расправляя рукава, которые торчат над моими руками с непередаваемым изяществом полиэтиленовых пакетов.

— Хо-хо-хо.

Мириам улыбается.

— Заколем тебя булавками на площадке, — говорит она и выходит.

— Эй, а брюки? — спрашиваю я.

Обычно на Рождество я прикрываюсь ниже пояса. Во всяком случае, не бегаю в прозрачных трусиках-бикини.

Мириам оборачивается.

— А они тебе нужны? — спрашивает она, хмуро глядя на мою промежность. — Снимать будут только выше пояса, а под лампами будет очень жарко.

Мне определенно нужно что-то более существенное, чем просвечивающий нейлон. После некоторых споров комбинирую блузку из тафты с собственной розовой мини-юбкой и стертыми теннисными туфлями, а потом рысью бегу на площадку.

Из стерео на полную громкость играет «Walking in а Winter Wonderland»[76]. Площадка больше напоминает мастерскую Санта-Клауса. Один ассистент тщательно разбрызгивает фальшивый снег на оконное стекло, подвешенное на шестах и прищепках. Другой украшает елочку, точнее, сторону, повернутую к объективу, хрустальными сосульками и серебряными шарами. На коленях перед мраморным камином (настоящим) стоит третья ассистентка и, насвистывая, заполняет зеленый бархатный чулок сначала пенопластом, а потом серебристыми и красными «подарками». Четвертая зажигает свечи на камине. А чуть дальше, у самого края кадра, стоят архитектурная модель Тауэра, огромный шар из резиновых лент и стеклянный аквариум, где мечется золотая рыбка. Все это закутано в медвежью шкуру — личные вещи Кипа, освободившие дорогу Рождеству.

— Эмили готова, — говорит Мириам.

Пенни круто оборачивается.

— Славненько! — кричит она, постукивая поддельным подарком себя по подбородку и осматривая мою верхнюю половину. — Ты готова для изумрудов!

Рекламные клиенты всегда «очарованы» или «расстроены» — среднего не дано. Я очень довольна, что Пенни прониклась праздничным настроением, даже если для этого мне надо выглядеть как мешок подарков из магазина игрушек. Пока я рассеянно мну свой золотой бант, охранник кладет на ближайший стол дипломат, прикованный к его запястью. Пенни открывает замок, поднимает крышку и достает из одного из отделений в пенопласте мешочек. Ей в руку падают два предмета.

— Во-первых, у нас серьги в стиле жирандоль: двадцать грушевидных изумрудов, двести восемьдесят восемь круглых бриллиантов.

Пенни поднимает серьгу. Все ахают. Серьга впечатляет: перевернутый канделябр с мигающими зелеными огнями.

— И еще у нас есть кольцо. — Открывается другой мешочек. — Изумруд-кабошон тринадцати каратов между двумя грушевидными алмазами в платине.

— Великолепно! — восхищается Марко.

— Эти штуки стоят не одну тысячу, — бормочет Селеста, точнее, шепчет, как обычно делают рядом с очень дорогими вещами.

— Четыреста тысяч фунтов весь комплект, — отвечает Пенни.

Ну, за такие деньги меня вряд ли купят. Я надеваю кольцо и ловлю им свет. Красивое. Просто дух захватывает.

— Это не для тебя, дорогая. Кольцо для Флоры, — говорит Пенни.

Что-что?

— Флора — модель рук, дорогая, — продолжает Пенни, замечая мое замешательство. — Для нашей кампании руки очень важны, а мы не знали, годятся ли твои. Кроме того, нам просто необходимо иметь человека, который умеет работать с кабошоном — там внутренние дефекты, ты же понимаешь! Вот мы и заказали Флору.

Хочу сниматься с красивым колечком! С неохотой я отдаю его Пенни, и та надевает его на мизинец.

— Я так понимаю, ты уже работала с моделью рук, Эмили? — спрашивает она.

— Конечно, — говорю я.

Если честно, нет. Понятия не имею, что сейчас будет.

— Флора?

К нам подходит миниатюрная женщина, ничем не примечательная, если не считать белых хлопчатобумажных перчаток по локоть.

— Эмили, это Флора, — говорит Пенни.

— Рада познакомиться!

Я протягиваю руку. Флора приходит в такой ужас, словно я ее ударила. И впридачу оскорбила. Она отмахивается от моей руки, словно та воняет, и снимает перчатки, под которыми оказываются другие, короткие.

— Я думала, у меня съемки соло! — кричит она. — Мой агент сказал, пять соло!

Как это — соло, удивляюсь я.

— А, кадры рук!

— Ну, я же модель рук! — фыркает она.

Боже, не смешите меня.

— У тебя пять снимков, Флора, — ровным тоном говорит Пенни. — Два с Эмили, и еще три вместе.

— Вместе? — Перчатки исчезают под мышками, словно подпадают под программу защиты свидетелей. — Я не снимаюсь вместе. Я работала для «Кьютекс»! — Пауза. — Я снималась для «Овалтин»! — Долгая пауза, барабанная дробь и… — Я девушка «Палмолив»!

Я не могу устоять перед искушением.

— То есть, рука «Палмолив»?

Флора разворачивается на каблуках.

— Я ухожу!

Несмотря на обнадеживающее заявление, Флора уходит всего лишь звонить своему агенту. Тот, как видно, сказал ей соглашаться на все условия, потому что несколько секунд спустя мы уже сидим вдвоем у заснеженного окна. Для крупных планов освещение требует такой точности, что модель обычно сидит, как я. А я сижу на табуретке, широко расставив ноги; Флора скорчилась между ними; ее рука, уже без перчатки, но с кольцом, изящно покоится на белой отражающей доске, которая лежит на столе перед нами. Флора все еще злится. Крякает так, что даже Дональд Дак не поймет. Я думаю, надо разбить лед.

— Ваши руки — как вы сохраняете их в таком идеальном состоянии? — спрашиваю я.

Руки у Флоры действительно идеальные: меньше моих, пальцы длинные и тонкие, ногти — десять идеальных овалов праздничного красного цвета, на коже ни единого пятнышка. Флора как будто ни с кем не дралась и не царапалась, не расчесывала комариных укусов и брат не прищемлял ей руку автомобильной дверью.

— Я ношу перчатки двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в году. Всю работу по дому и во дворе делает мой муж.

— Ух ты! — говорю я. Наверное, муж Флоры — «ручной» фетишист.

Ассистент вешает трубку.

— Кип будет через пять минут! — кричит он, и три остальных ассистента начинают еще больше суетиться.

Я с удивлением смотрю на часы. Очевидно, если вы ведущий модный фотограф Лондона младше сорока и ставите хорошее освещение на крупные планы, вы богаты, знамениты и можете являться на съемочную площадку к одиннадцати.

— Девушки, можно, мы сделаем поляроидный снимок? Руку на щеке? — спрашивает Пенни.

Пальцы Флоры ползут по моему лицу, пока ассистент не кричит: «Есть!»

Выстреливает вспышка.

— Вы, может быть, и модель ног? — спрашиваю я у Флоры.

Неловко вести светскую беседу с человеком, который с вами в такой интимной позе. Молчать еще более неловко.

Она ахает:

— Модель ног? О боже, ни за что!

Поляроидный снимок рассматривают. Мириам подходит к площадке, вооружившись ножницами.

— Нам нужен в кадре кусок манжеты, — объясняет она и срезает тафту с моего предплечья. Она уже прикрепляет рукав к руке Флоры, как вдруг хлопает дверь и раздается голос:

— Мать честная, да у нас Рождество в июле!

— Кип! — кричит Пенни.

Я поднимаю глаза, и все внутри меня вздрагивает — снаружи, видимо, тоже, потому что стул чуть не падает. Ведь Кип Максвейн — это Кэри Коннери!

— Осторожно, руки! — визжит Флора.

Я ухитряюсь поставить ноги устойчивей и распрямить руки, но я вся дрожу. Кип — Кэри? Невероятно!

— Кип!

Пенни обнимает его и добавляет:

— Флора и Эмили на площадке.

— Привет, Флора…

Кип машет рукой и небрежно подходит к нам.

— Здравствуйте, мисс Вудс, — шепчет он. Его губы трогает хитрая усмешка. — Или, лучше сказать, Фанни?

Я уже потеряла всякую надежду. Завтра я хотела отнести «Тома Джонса» в магазин и сказать Эдвине, что она меня не за ту принимает. Но вот он, Великий Шотландец, наклоняется ко мне, в черной водолазке и джинсах, загорелый и мужественный, гораздо красивее, чем мне казалось. Его темные волосы все так же мило взлохмачены. Карие глаза блестят в свете ламп. Губы маняще полные.

Я делаю глубокий вдох.

— З-здрав-ствуйте, — наконец с запинкой выговариваю я. — Спасибо за книгу. Мне очень понравилось.

Кип протягивает руку и легко касается моей щеки, которую я больше никогда не буду мыть! Его улыбка становится шире.

— Пожалуйста. Рад, что вам понравилось.

— Книга? Какая книга? — спрашивает Флора.

— Так ты все-таки знаешь Кипа! — говорит Марко.

— Фанни? — удивляется Селеста.

— Чудесно, Эмили! — Пенни хочет воспользоваться нашей игривой беседой для своей кампании. — Нам нужны энергичные и кокетливые снимки. Рождественское утро Рождества. Ты только что открыла свой подарок и довольна, как кошка!

Я смотрю в объектив и буквально сияю: нет ничего проще.

Вообще-то, весь день проходит ужасно. Через несколько кадров становится ясно: либо агент дал Флоре не ту информацию, либо «ручная дива» сама так решила, но она считает наши совместные съемки своим соло, а мое лицо — реквизитом. Она сдвигает мою щеку вправо, я тяну ее влево. Она толкает кожу вверх. Я — вниз. Наконец у меня начинает болеть шея, и для вида «смущения и восхищения» мне приходится игриво куснуть ее за палец. Несколько кадров спустя, когда мы переходим в позу «любовно погладить сережку», Флора мстит мне, «случайно» попадая мизинцем в ноздрю. Когда кровь из носа останавливается и приносят новую блузку, на площадке я остаюсь одна. Кип отослал Флору домой.

Но в мастерской Санты по-прежнему неурядицы. В районе полудня Пенни превращается в «расстроенного» клиента. Это положение маятника выражается в ее уверенности: все снимки «не совсем хороши». А значит, что мы снимаем каждый комплект украшений с тремя разными блузками и двумя разными прическами, только чтобы удостовериться, что мы все «покрыли». Весь остаток дня Марко вычищает у меня из носа запекшуюся кровь (визажисты то и дело играют роль «мамочки»: убирают всякие каки из глаз, достают пищу из зубов и утирают носы, но можете мне поверить, нет ничего унизительнее, когда вам ковыряют в носу в присутствии восьми человек, в одного из которых вы по уши влюблены). Что самое худшее, шесть часов подряд мы слушаем одну и ту же подборку рождественских песен.

Все плохо, но это совершенно неважно. Все равно я на седьмом небе, и каждый раз, когда Кип ухмыляется или подмигивает — нет, каждый раз, когда он просто на меня смотрит, — я воспаряю еще выше. Марко приходится чуть сбавить румянец, и глаза у меня блестят слишком сильно, потому что впервые за все время работы моделью я смотрю в объектив и чувствую то, что обычно притворное: я энергична. Кокетлива. Довольна, как кошка.

Когда съемки кончаются, я знаю, чего хочу, и готова ждать вечно. Я возвращаюсь в гримерку и звоню Сэм, чтобы отчитаться о своем дне. Я завариваю чай. Я медленно снимаю лак, хотя он обычного нейтрального тона. Я чищу зубы. Я полощу горло. К тому времени как я возвращаюсь на площадку в своей розовой мини (теперь с более подходящим белым топом), играет Луис Армстронг. Вокруг суетятся два ассистента: задувают свечи, снимают украшения, раскатывают медвежий коврик. Кип сидит за своим столом и просматривает стопку писем. Все остальные ушли.

Я подхожу к елке. Ее ветки за день расправились.

— Лучше ее не убирайте, — говорю я, вдыхая аромат мягких игл. — Так хорошо пахнет!

— Да неужели? — Кип подходит ко мне так близко, что я ловлю другой аромат: сандаловое дерево и чуть-чуть специй. Когда он касается ветки, его пальцы слегка задевают мои. — Может, и не стану, — говорит он и отворачивается, осматривая комнату. — Все равно ребят пора отпускать — пятница.

Я улыбаюсь: да, гони их всех домой!

— Рад был вас снова увидеть, Эмили.

Кип пожимает мне руку, возвращается к столу и с головой погружается в почту.

Рукопожатие? Я несусь к метро, топая так громко, насколько это возможно резиновыми подошвами. Рукопожатие? Он что, больной? Сначала флиртует в отделе поэзии. Потом дарит книгу. Потом заказывает меня на съемки. А потом… жмет руку? Джордан говорит, что ни один мужчина не будет покупать девушке дорогой подарок, если он не хочет с ней переспать. Пикси говорит, что мужчины постарше любят ухаживать долго. Кейт согласна и с той, и с другой. А он… пожал мне руку?..

Я смотрю не в ту сторону и осознаю свою ошибку, только когда мне сигналят. Я отпрыгиваю назад. Он. Пожал. Мне. Руку. Как жаль, что Кейт уехала! Жаль, что я не уехала в турне с «Транквилл». Может, еще успею? Позвоню ей в гостиницу и сяду на поезд.

Машина снова сигналит. Длинный гудок. Потом еще один. Я оборачиваюсь: что за…

Это Кип! За рулем винтажного «мерседеса» с откидным верхом. Он тормозит прямо передо мной.

— Я решил, что еще вас недоснимал, мисс Вудс! — говорит он. Его глаз не видно за темными очками, но он усмехается. На четком контуре скулы — ямочка. На шее висит 35-миллиметровый фотоаппарат. Он хлопает по сиденью, обитому красной кожей. — Не желаете ли запрыгнуть?

Желаю.

Он фотографирует меня по всему городу, иногда у крупных достопримечательностей — Вестминстерский дворец, Королевская конная гвардия, парк Святого Иакова — места, которые я давно хочу посетить, но все никак не соберусь. Иногда в более неприметных местах: скамейка, телефонная будка, фонарный столб. На закате Кип снимает меня на мосту с видом на Темзу.

А потом солнце заходит, загораются фонари, и он отнимает камеру от лица.

— Вот, — говорит он, — и все.

Мои руки остаются где были: за спиной. Ветерок на балюстраде треплет волосы. Кип подходит ближе. Я слегка приподнимаю подбородок. Ну же. Поцелуй меня, прямо сейчас.

— Проголодалась?

Мы проходим пару кварталов до крошечного итальянского ресторана, из тех, где скатерти в красно-белую клеточку, на старых бутылках из-под кьянти плачут восковые свечи, а на стенах висят косы чеснока.

— Закажи что-нибудь хорошее, — приказывает Кип. — И не в модельных пропорциях.

— Нет-нет, мне еще надо сбросить пару фунтов, — возражаю я. — Я возьму салат.

— Ни в коем случае!

Кип заказывает две пасты и два тирамису. Я таю. Когда он подливает мне вина, я задаю вопрос, который мучил меня не одну неделю.

— Как ты меня нашел?

— Когда ты открыла рюкзак, чтобы заплатить, я увидел твое портфолио.

— Так ты еще был в магазине!

— В отделе поэзии семнадцатого века.

— Хитро!

Кип улыбается:

— А что, нет?

— Очень даже. — Внезапно я очень смущаюсь и опускаю глаза в тарелку. — Я думала, уже никогда не смогу тебя поблагодарить…

— О, Эмили, прости, что так долго тянул, — прерывает меня Кип. — Правда, последние две недели я был в Танзании на сафари.

— Сафари?

— Не на охоте. Такой сюжет съемок.

— А, тогда ладно!

Кип обвивает ногой мою ногу и притягивает меня ближе к столу. К себе.

— Африка… Была там когда-нибудь?

Я мечтательно вздыхаю.

— Нет, но очень хотелось бы.

За едой Кип рассказывает мне о кратере Нгоронгоро, о палатках, где они спали, о зверях, которых видели. О лагере ночью. О звездах.

— Так много звезд! Небо ими просто усыпано, они такие огромные и тяжелые, — говорит он. — Чувствуешь, как они на тебя давят, словно ты часть неба.

Ого. Я на секунду закрываю глаза и все это вижу.

— А я почти нигде не была…

Кип переплетает свои пальцы с моими. Подносит мою руку к губам.

— О, ты много где побываешь, Эмили Вудс! Ты красивая и умная, а это убийственное сочетание, — шепчет он. И легонько-легонько проводит языком вдоль каждой фаланги, увлажняя кожу между пальцами.

Изумруды, звезды, Кип покусывает мои пальцы… Я совсем ослепла от счастья. Когда приносят десерт, Кип кормит меня тирамису, часто прерываясь, чтобы смахнуть с моего лица волосы и провести пальцем по шее.

И вот мы на улице. Внутри у меня тепло и звонко. Сейчас. Вот сейчас. Сейчас он меня поцелует! Рука Кипа скользит к моей талии, и он притягивает меня к себе.

— Пошли посмотрим на львов!

Туман и ветер. Перед колонной лорда Нельсона на Трафальгарской площади, как и перед четырьмя бронзовыми львами вокруг, людей почти нет. Мы подходим к одному из львов. Кип отдает мне фотоаппарат.

Я смеюсь.

— Ой, нет! Не шути так!

В ответ Кип запрыгивает на постамент и протягивает мне руку.

— Ты с ума сошел! — кричу я.

— Присоединяйся!

Спина льва мокрая и скользкая. Кип берет льва за хвост, а я передвигаюсь на середину. Обхватив ногами брюхо льва, задираю лицо к небу.

Кип взял в руки фотоаппарат и смотрит на меня в видоискатель.

— Прекрасно!

Щелк.

Через несколько кадров я откидываюсь назад, упираясь головой в львиную гриву, сжимая ногами бока. Туман переходит в дождь, капли бьют меня по лицу, рукам, ногам, падают на одежду, пока она не прилипает ко мне, как вторая кожа.

— Великолепно! — Щелк. Щелк. — То, что надо!

Надо мной Кип, небо и звезды.

— Эмили — укротительница львов, — шепчет он, и мы целуемся.

Медвежья шкура гораздо мягче.