— Очуметь! Я уже думала, придется пустить на твое место эту дурочку!
Я сажусь рядом с Пикси, тяжело дыша. Я ходила на собеседования. Пришлось брать такси, ехать на метро и еще тысячу ярдов быстро бежать — но я успела.
— Итак, начнем! — Венда, наш преподаватель, дважды хлопает в ладоши и осматривает аудиторию. — Добро пожаловать снова на семинар «ООО». Как указано в программе, сегодняшняя дискуссия — продолжение темы прошлой недели: исследование женской наготы в викторианской живописи.
Т. е. еще один анализ бездарных картин, — пишет Пикси на полях моей тетради.
Ты хотя бы видишь, что они бездарные! — отвечаю я. Я немного отстала от программы.
Предмет «Оскорбление, осмеяние, отравление: образы женской дискриминации» сначала показался нам неплохим выбором: семинары только раз в неделю, материал спорный, список для чтения минимальный — идеальный дополнительный предмет. К сожалению, через некоторое время, когда мы уже не могли безнаказанно убрать его из расписания, этот курс явил свои истинные цвета. Мы с Пикси — еще по-доброму — прозвали его «Обалдение, одурение, опупение».
Венда приглушает свет.
— Давайте посмотрим слайды. Некоторые вам знакомы по Дийкстре.
Ди… чего?
Автор нашего учебника!
Ну, хорошо, сильно отстала.
Проектор плюется и моргает, а потом выдает первую картинку: очень бледная и очень обнаженная дама полулежит на цветочном лугу в окружении белых голубей.
— «Женщины: смотрите, как они дремлют» — мрачным речитативом выводит Венда.
Сегодня она тоже словно только встала с постели — в жакете-кимоно с колоколообразными рукавами, в черных атласных туфлях, напоминающих тапочки. Глаза у нее еще более запавшие, чем обычно, а крупное, пухлое, как подушка, тело прячется под пузырящейся тканью. Единственное во внешности Венды, что не вызывает ощущения сонливости — ее волосы. Кучерявые лохмы, которые с трудом скрепляет грязная резинка. Короче говоря, от волос до пяток эта женщина — один большой плакат под названием «Так одеваться нельзя».
Мы переходим к слайду номер два: женщина, повалившаяся на постель. В нескольких дюймах от ее растопыренных пальцев ручной веер; простыня искусно драпирует все, что ниже пояса.
— Возможно, эти образы покажутся вам успокаивающими, даже мирными, — продолжает Венда. — Но я усматриваю нечто другое — соображения?
Веер вибрирует?
Я фыркаю и скрываю смех жалким приступом кашля. Краем глаза я замечаю мелькание какой-то яркой кляксы. О, нет…
«ООО» преподают в Барнарде, женском колледже, связанном с Колумбийским. В группе три студента из Колумбийского университета, и к двум из них Венда относится с подозрением («Почему вы выбрали совместное обучение?» — спросила она меня и Пикси фальшиво нейтральным тоном, каким обычно осведомляются: «Почему вы состоите в Национальной стрелковой ассоциации?»). Третий — единственный представитель мужского пола на семинаре, Патрик, пользуется ее неизменным одобрением (а как же ему не быть любимчиком преподавателя феминистского предмета! Ведь он мужчина). Этот тощий тип сегодня щеголяет в шикарных красных подтяжках, красных высоких кроссовках и шляпе «пирожком».
Лицо Венды озаряется улыбкой.
— Патрик?
— Я вижу пассивных жертв, — поет Патрик.
— Отлично! Их изображают…
Венда взмахивает рукой, за которой Патрик следит голодными глазами, как собака за костью. Пока ее рукав не застревает в слайд-проекторе.
— Белые мужчины-художники? — догадывается он.
— Совершенно верно! Я полагаю, Патрик, ты намекаешь, что эти женщины не просто «спят». — Венда наконец высвобождает руку, чтобы изобразить в воздухе кавычки. — Их апатия настолько преувеличена, настолько явно выражена, что становится…
Притворной.
Высокохудожественной.
— Вампирической? — предполагает Патрик.
Безопасное решение: «вампирический», «садистский», «женоненавистнический» и «аутоэротический» — хиты этого курса, особенно в комбинации с Ледой, Офелией, Медузой, Цирцеей или Саломеей.
— Верно, Патрик! Отлично!
По экрану проплывают все новые изображения спящих красавиц, и я сама начинаю засыпать под их гипнозом, особенно после бешеного рывка сюда. Пикси же нетерпеливо барабанит маркером по тетради. Помимо наших общих претензий к «ООО», у моей подруги есть и свои: качество произведений искусства, которые нам показывают.
«Низкопробно! — возмущалась она на прошлой неделе. — Как если бы через сто лет кто-то взялся изучать фарфоровые статуэтки массового производства».
Наконец Пикси не выдерживает.
— Венда!
— Да, Серена?
— Хотя предметы искусства, которые вы демонстрируете, м-м, представляют интерес, я хотела бы подчеркнуть, что в этот период времени было создано много изображений активных, энергичных, не лежащих женщин, причем большая их часть — кисти более известных художников.
— Например?
— Ну, очевидный пример — Дега. Его серия картин про балет.
Рукава кимоно скрещиваются.
— Дега? Дега, который писал, как женщины раздеваются? — Венда усмехается. — Боюсь, вам придется поискать пример получше, Серена. Дега был вуайеристом. — Она становится за проектор. — Итак, как нам верно подсказал Патрик, пассивность этих женских фигур свидетельствует о скрытой виктимизации…
— Но разве нельзя сказать, что все художники — вуайеристы?
Я прячу улыбку: молодчина, Пикси-Палочка! У Венды на лице возникает выражение человека, не ожидавшего, что у лестницы еще одна ступенька.
— Некоторые — больше других, Серена. В конце концов, Дега писал раздевающихся женщин с точки зрения человека, который прячется в шкафу — и это не фигура речи. Он был страстным вуайеристом. А теперь перейдем к…
Она тянется рукой к кнопке.
— Но натурщицы, очевидно, знали, что он там! — настаивает Пикси. — Разве это не сводит так называемый вуайеризм к обычному художественному трюку?
— Нет, если от тебя как от зрителя ожидают вуайеристического восприятия, — вступает девушка из второго ряда.
— А разве восприятие — не реальность? — спрашивает кто-то.
— Нет! Восприятие — это восприятие. Оно становится реальностью только при сознательном выборе, — говорит третья.
— Ты хочешь сказать, что реальность — это сознательный выбор?
Возникает дискуссия, похожая на гипнотическое колесо, которое крутится и крутится, никуда не приводя, — другими словами, наш любимый вид дискуссий.
— Довольно, студенты! Внимание! — взвизгивает Венда и в конце концов добивается молчания, как обычно, хлопая в ладоши. — Я думаю, все понимают суть этого разговора, так что позвольте мне представить новую грань. Если точнее, давайте сравним и противопоставим изображение женщин в конце девятнадцатого века с их репрезентацией в конце текущего столетия. То бишь в нашем сегодняшнем мире.
Порывшись в поцарапанном нейлоновом портфеле, Венда показывает нам стопку вырезок из журналов.
Черт!
— Да, студенты, ведь, несмотря на несколько мировых войн…
Около двух.
Серена поднимает голову и видит вырезки:
— Черт!
— …и бесчисленные женские движения, я бы сказала, что изменения ничтожны. Женщины все еще изображаются пассивными существами — жертвами, если хотите, — и я думаю, вы скоро согласитесь со мной, — чья главная цель — искушать мужчину-зрителя и доставлять ему удовольствие.
Венда смотрит в мою сторону. Патрик окидывает меня презрительным взглядом — может, мне показалось? Я нагибаюсь и быстро протираю щеки, затонированные для собеседований, надеясь, что никто не заметит. Теперь они, конечно, красные. В этой стопке есть мои фото? Только бы их не было!
Первая вырезка — фотография мужчины, который кладет девушке в рот виноградины. Не знаю, что за парень, но девушка работает в «Шик».
— Соображения? — спрашивает Венда.
Патрик поднимает руку. Он любит задирать руку высоко и трясти ею — как в начальной школе. Я успеваю заговорить первой:
— Венда, то, что женщина в горизонтальном положении, необязательно означает ее пассивность.
— Возможно, — говорит Венда. Она удивлена: обычно на ее занятиях я открываю рот разве только чтобы зевнуть. — Но эта модель не просто в горизонтальном положении, ее кормят виноградом — мысли? Патрик?
— Очевидная отсылка к вакханалиям, — говорит Патрик. — Бог мужского пола Дионис опаивает женщину, чтобы дико ею овладеть.
Дико овладеть? Что за бред…
— С тем же успехом можно заявить, что это римская богиня, которой прислуживает один из ее слуг, — парирую я.
— Я вижу вакханалии, — настаивает Патрик.
— Ливия, жена Цезаря, — отвечаю я.
— Которая была убийцей! — шипит Патрик.
— Что делает ее странной жертвой! — огрызаюсь я.
— Довольно, студенты! — кричит Венда, но безрезультатно.
Она снова выпустила поводья, однако на сей раз галопом помчалась я. Я раздражена. Я не хочу уступать тому, кто одевается как клоун, хотя дело не только в этом. Я защищаю свою профессию перед судом равных.
— Это развлечение, а не образование, — говорю я. — Фантазия, а не реальность. Читатели сами видят разницу. Иногда «Мадемуазель» — это просто «Мадемуазель».
— А иногда нет!
Девушка с французской косой и в байке с пятнами поджимает губы, состроив классическую мину всезнайки.
— Исследования показали, что журнальные образы влияют на самооценку юных девушек. Возьмите исторические тенденции: модели и актрисы становятся все худее. Например… — она делает паузу, прежде чем нанести удар милосердия, — Мэрилин Монро была двенадцатого размера.
О нет, только не это. Опять…
— Да, — говорю я, — но ты знаешь, каким маленьким раньше был двенадцатый размер? Эквивалент сегодняшнего восьмого[82] — или даже меньше. Размеры раздулись вместе с американцами!
Патрик делает выпад:
— Эмили, ты хочешь сказать, что в нашей стране анорексия — не серьезная проблема?
— Нет, серьезная. Но по статистике она не так серьезна, как ожирение, хотя в этой стопке я не вижу фотографий гамбургеров и молочных коктейлей.
Осторожно! — пишет Пикси.
Венда натягивает поводья:
— Эмили, я думаю, эти две проблемы вряд ли сравнимы. В конце концов, ни одна девочка не мечтает стать бургером.
— Вы правы, Венда, — кивает Французская Коса. — Девочки листают журналы в поисках идеального образа, а там — недокормленные существа. — Она широко раскрывает глаза и, возможно, даже пускает слезу. — Это совершенно деморализует!
— Да неужели! — Пикси перестает осторожничать и высоко поднимает руку. — Я не согласна с этим. Можно ворчать и жаловаться, но я не думаю, что в глубине души люди действительно хотят, чтобы модели выглядели как все. Им нужны модели особенных, вдохновляющих…
— Точно! Мы все лицемерим, например…
Выпаливая это, я тут же жму на тормоза. Как объяснить им про «Куинс»? Это такая крупная компания по продаже дешевой одежды больших размеров по каталогам. Так сложилось, что я сейчас снимаюсь и для них («только пока у тебя не возникнет больше клиентов», подчеркнул Байрон). «Почему не использовать модели больших размеров?» — спросила я однажды художественного директора, когда очередной наряд фактически реконструировали у меня на спине. «Мы пробовали, — ответил он. — И продажи резко упали». Как это объяснить? История интересная и подтверждает точку зрения Пикси, значит, ее стоит рассказать.
— Например…
Но тогда все будут знать, что я работаю в «Куинс». Эмили Вудс — модель большого размера. Ни за что!
— Я просто считаю, что люди — лицемеры, вот и все.
Французская Коса ухмыляется. Патрик зацепляет большими пальцами свои подтяжки.
— Неуже-ели? — ехидничает он.
Я уже готова к следующему раунду, но Венда указывает на девушку на заднем ряду, которая тоже редко высказывается.
— Доун!
Доун опускает руку и смотрит на меня.
— Должна сказать, твои комментарии о лицемерии интересны и даже ироничны, — медленно произносит она. — Ведь то, что ты работаешь моделью и посещаешь этот семинар — тоже лицемерие.
Патрик хихикает. Пикси ударяет кулаками о стол.
— Это удар ниже пояса! — кричит она. — НИЖЕ ПОЯСА!
Венда делает мне гримасу, которой не удалось сойти за улыбку.
— Верно. На этом семинаре мы рады всем, Доун, — неубедительно говорит она. Потом дважды хлопает. — К сожалению, наше время сегодня истекло. Помните, на следующей неделе нас ждет новый материал из Дийкстры. А затем мы отправимся в «Метрополитен», чтобы увидеть часть этих картин во плоти, так сказать. Приятных выходных!
— Это жестоко! — пищит Пикси в коридоре. — Плюнь на нее! Нет, давай ее поколотим! Давай, я хожу на занятия по самозащите, а ты высокая. Мы ее сделаем!
— Ну ее на фиг, — отвечаю я. И не шучу. На фиг Доун. На фиг Венду. На фиг всех. Меня считают продавшейся моделью? Прекрасно. Именно продаваться я и собираюсь.
После этого семинара я еще больше отдаюсь работе. Я соглашаюсь на любые заказы, какие удается получить. Надеваю шелковые коктейльные платья и «двойки» для «Лорд и Тэйлор», «Мейсиз» и «Брукс бразерс» и приношу домой по полторы тысячи долларов в день. На меня делают предварительные заказы «Л'Ореаль» и «Мадемуазель». Я снимаюсь в рекламе колготок «Кристиан Диор» и «Спешиал К». Меня выбирают на двухстраничный сюжет для «Аллюр». Сюжет называется «Увеличьте свои капиталы». Как раз про меня.
Не я одна так категорична в своем мнении.
— Теперь «Шик» — самое красивое агентство!
Со всеми заказами и многочисленными поездками мне не хватало времени зайти в агентство. А там есть на что посмотреть.
— Выглядит здоровски, — говорю я Байрону.
— Еще бы!
В приемной мужчина в комбинезоне выбивает на стене букву «Н». Байрон стучит по белым обоям.
— За стеной мой новый личный офис с видом на Восемнадцатую и со стеклом с видом на агентство, чтобы я мог следить за всеми вами. Рядом будет офис для нашего нового бухгалтера…
— Значит, мои чеки больше не будут возвращать? — вставляю я (а именно так происходило в последнее время).
Байрон шумно выдыхает.
— Эмили, дорогая, я тебе уже сказал, это временное отклонение! И вообще, вернемся к декору. У меня только что возникло сильнейшее стремление к черно-белому и чистоте, чистоте, чистоте! Как в гавайском поместье Джеффри Бина. Ты там бывала?
— Конечно, по дороге из страны Оз, после краткого турне по Таре.
Байрон закатывает глаза к свежеустановленному освещению.
— Ну что ж, тогда вообрази себе: пузырящиеся белые занавески, коврики «под зебру» — настоящий мех или искусственный, я еще не решил. Черные с хромом диван и стулья остаются — пока. Мне еще не привезли стулья Kouros — черный лак, на сиденьях черно-белый зигзаг. А вон в том углу будет стеклянный столик, и еще премиленький диванчик. В коридоре — серия черно-белых фотографий. Натюрморты, я думаю, или пейзажи. Не модели. И везде орхидеи, белые орхидеи, и какие-нибудь огромные напольные подушки с зигзагами набросаны там, там и там. Что думаешь? Дизайн на все времена, верно? А черное с белым — невероятно популярная тема в весенних коллекциях!
— Звучит прекрасно! — говорю я, и мои глаза зигзагом двигаются за его пальцем. — Серьезные перемены, особенно учитывая, что ты все поменял когда?.. Два года назад?
— Скорее год, но пришли девяностые, Эмили — новая эра! Новая эра, новый образ!
Говоря это, Байрон обводит рукой стол заказов, предположительно имея в виду не только Джастину, которая расцвечивает новое десятилетие волосами цвета маркера, или Джона, который стал носить клетку кричащих тонов, но модников и модниц во всем мире.
— Настала эпоха «Вог», а не «Эль», — продолжает Байрон. — И новых лиц. Девушки вроде Татьяны, Клаудии и Синди уходят со сцены…
Постойте-ка…
— Синди Кроуфорд только что была на обложке журнала «Нью-Йорк», ей посвятили целую статью. И назвали «моделью девяностых».
Байрон качает головой.
— Насколько я помню, имелось в виду, что она одна из моделей девяностых, а не единственная. Это большая разница. В любом случае, журнал «Нью-Йорк» ошибся на десятилетие. Синди Кроуфорд — модель восьмидесятых. Конечно, она еще заработает целое состояние на рекламе, но «Вог» от нее очень скоро откажется. Нет, пик карьеры Синди позади. Сегодня все связано с «троицей». «Троица» правит модой. «Троица» — это все.
Угу, мода обрела религию.
— Сейчас ты скажешь мне, что Бог — это новый черный.
Байрон игриво шлепает меня по руке.
— Не говори глупостей, милочка! Все знают, что новый черный — это белый. И вообще, ты ведь знаешь, что я говорю о Кристи, Линде и Наоми! — кричит Байрон. — Они вездесущи! Но их царствование тоже закончится. Вопрос в том, кто их заменит?
Я бы, конечно, не возражала, и я уже собираюсь сообщить ему об этом желании, как вдруг Байрон прижимает ладонь к моим глазам.
— Э-эй!.. Ты что?
Другой рукой Байрон подталкивает меня вперед.
— Это сюрприз.
Когда он убирает руку, я оказываюсь перед стеной трофеев. Сначала я злюсь: смотреть на целую коллекцию изображений Фоньи — этой флоридской звезды-перестарка — выше моих сил. Я скриплю зубами и… и наконец замечаю ту самую фотографию. Верхний правый угол, январская обложка «Харперс & Куин». Я на ней.
— Пам-пам-м-м! — Байрон стучит по рамке. — Ты только глянь на себя!
Я смотрю. Смотрю на волосы, выражение лица. Смотрю… и все внутри меня застывает.
— Нравится? — спрашивает Байрон.
— Просто невероятно…
На обложке мои губы — коричневато-лиловые, а не ягодные — полураскрыты и изогнуты; я почти не улыбаюсь, видно только нижнюю половину верхних зубов, которые белее и квадратнее обычного. На коже, теплой, медовой, нет ни одной поры. Родинка на правой щеке исчезла. Меня ретушировали до совершенства. И все-таки заметны в первую очередь глаза, глаза — это главное. Они страстные, открытые, живые. Теплые глаза — совсем как учил меня Кип.
Я сглатываю, отворачиваюсь и смотрю снова. Позируя для этого снимка, я сидела с ногами перпендикулярно объективу, двигаясь перед каждым щелчком, чтобы выражение лица оставалось свежим, не застывшим. Я знала, что у меня получается, как вдруг — взрыв! — вентилятор подбросил мои волосы, а глаза попали прямо в центр апертуры. И вот результат: не Эмили, но женщина, женщина, которая, если позвать ее по имени, поворачивает лицо навстречу ветру, точно зная, кого она увидит. Женщина, Которая Влюблена.
«Я люблю тебя, — сказал мне Кип, — я люблю тебя».
Я щиплю себя за переносицу.
— Съемки делались для декабрьского номера, — быстро выговариваю я. — Я думала, мою фотографию не взяли.
— Иногда, когда делают сразу несколько вариантов, один могут использовать в следующем месяце, — говорит Байрон. — Тебе повезло. Вот, смотри. Мы уже приклеили его на твою композитку.
Байрон отходит к стене и возвращается. Я смотрю на композитку. Буквы заголовка частично срезаны, чтобы хватило места на мое имя. На волосах у меня написано: Эмили Вудс.
«Я люблю тебя».
Я закрываю глаза.
— Новая эра, новые возможности, новое лицо, — шепчет Байрон. — Твое.
Как бы там ни было… Обложка. У меня есть обложка. Я открываю глаза и улыбаюсь. Байрон обнимает меня и начинает кружить. Мы кружимся по опустевшему офису, и я смеюсь от радости.
Благодаря обложке меня заваливают заказами. Майами, Санта-Фе, Санта-Барбара, Сент-Джон, Багамы, снова Майами. С трехдневных съемок я возвращаюсь с шестью тысячами ста двадцатью долларами в кармане (тысяча восемьсот в день — это мои свежие расценки — умножить на три, плюс еще тысяча восемьсот за «время, потраченное на дорогу», минус пятнадцать процентов агентству). Шесть тысяч за три дня — а ведь просто для каталога.
— Тебя никогда не бывает дома, — жалуются подружки, когда я выставляю рядком мини-шампуни и кондиционеры из гостиниц: «Фор сизонс» (классные матрасы), «Билтмор» (отличный бассейн) и «Пинк сэндс» (суперские пляжи) на нашей полке из нержавейки. Они правы. Я пропускаю хоккейные матчи и пивные вечеринки, учебные вечера и выходные… безделья. Ну и что? В аэропорту я могу подойти к киоску, вытащить любой журнал и найти себя: в рекламе, в модных разделах. Теперь я одна из активно работающих моделей, «восходящая звезда», если верить Байрону.
Восходящая звезда…
В середине апреля преподаватель астрономии (мой обязательный естественно-научный предмет) усаживает меня рядом и сообщает, что я нахожусь «в наносекунде» от незачета. Когда я рассказываю об этом Мохини, своему неофициальному преподавателю астрономии, она не выражает никакого сочувствия.
— Все потому, что ты ведешь себя по-идиотски, — говорит она. — Мы все так думаем.
Такие заявления немного подрезают мне крылья. Я начинаю ездить чуть реже, лишь настолько, чтобы сдать зачет. После сессии еду домой, но ненадолго, не принимая никаких возражений. Я не собираюсь терять время, а особенно в таком забытом богом месте. Это даже не «другое» побережье. Над ним всего лишь пролетают по дороге на «другое» побережье. Вскоре я снова несусь в такси через мост Триборо. Я опускаю окно и глубоко вдыхаю воздух Нью-Йорка.
1990-й… Это будет мой год, мой сезон, мой город. Поскорей бы!