Судьбы человеческие

Начало начал

Читатель, я хочу поведать тебе историю о Клиффорде, Хелен и маленькой Нелл. Хелен и Клиффорд так сильно пеклись о своей дочери, так многого желали для нее, что порой создавали для нее же весьма опасные ситуации: она могла бы потерять все, что имела, мало того, Нелл — на определенном этапе — могла бы и вовсе не появиться на свет. Конечно, если вы желаете многого для себя самого, вполне естественно желать столь же многого для своих детей. Однако надо признать, что и то, и другое не всегда совместимо.

Любовь с первого взгляда — как это романтично и как старо! Хелен и Клиффорд увидели друг дуга когда-то, в далеких шестидесятых, на вечеринке; увидели — и в воздухе между ними сверкнула какая-то искра. И, на печаль ли, на радость ли, началась история Нелл.

Божественное породило телесное, плоть от их плоти плод их любви — и несомненно, благодаря им обоим, Нелл родилась также для счастья и любви.

«Ну да! — скажете вы. — Все ясно!»

Вам уже ясно и понятно, что эту историю ждет счастливый конец. Ну и что? Приближается Рождество… Самое время для рождественской сказки.

Итак, скорее в сказку — сказку времен шестидесятых. Ах, какое это было время! Это было время, когда каждый желал всего, что только может пожелать человек; больше того, каждый ощущал, что он имеет полное право желать этого — и самое удивительное, что некоторые даже и имели все, что желали. Брак — и полная свобода при этом. Секс — без опасений и нежелательных детей. Революция — но без нищеты. Карьера — но без всепоглощающего эгоизма. Искусство — без принуждения, только по вдохновению. Наука — да! — но без зубрежки. Одним словом, пир — но без мытья посуды и выноса разбитого стекла.

«Почему нам не сделать этого по пути?» — спрашивали тогда праздношатающиеся по жизни самих себя. В самом деле, почему?

Ах, как хороша была жизнь в шестидесятых! Воздух был напоен песнями «Битлз»; вы ощущали себя так, будто, внезапно взглянув вниз, увидели в своих руках не простой замызганный коричневый портфель, а разноцветную вызывающую пластиковую сумку, что как раз вошли в моду; и на ногах — не надоевшие черные или коричневые штиблеты, что ваши предки таскали на себе веками, а невероятные розовые или зеленые ботинки… И по утрам девушка принимала свою противозачаточную таблетку в предвкушении ярчайших сексуальных приключений, что должен был ей принести день, и юноша выкуривал свою сигарету без опасения рака и раздевал девушку без опасения еще худшего. И никто еще и слыхом не слыхивал о вреде холестеринов и безжировой диете, и можно было запросто съесть на обед отбивную под сметанным соусом, и кусок не застревал в горле при виде голодающих детей по телевизору, поскольку показывать такое по телевизору никому и в голову не приходило.

В те годы, когда мир перепрыгивал из полудетской наивности в юношескую фривольность, наступило золотое время для Клиффорда и Хелен — но только не для малышки Нелл, когда дело дошло до нее.

Над колыбелью новорожденного должны стоять ангелы суровой реальности и воли; в особенности, если эта колыбель задрапирована в тончайший дорогой шелк, а не в белый практичный хлопок. Впрочем, сомневаюсь, что к моменту рождения Нелл ангелы были где-то близко; мне мнится, они парили в иных уголках мира, где-нибудь над горящим Вьетнамом или над Голланскими высотами; и, даже если, бы Клиффорд с Хелен не позабыли им дослать приглашения на Рождество, а они именно забыли это сделать, то и тогда ангелы не витали бы над колыбелью малышки Нелл.

Люди, подобные Клиффорду и Хелен, встречаются и влюбляются в каждом десятилетии, в любой стране, а уж дети подобных импульсивных любовников весьма часто являются сиротами, какое бы внимание и ласку они ни получали.

Ах, шестидесятые! Нелл родилась в первой половине славной этой эпохи. А именно: тогда уже Нелл зародилась в перспективе, как, только Клиффорд увидел впервые Хелен на вечере в Леонардос через головы и плечи приглашенных. Кстати, подавали икру и копченого лосося.

Леонардос, если вы не знаете, это нечто вроде знаменитого Сотбис или Кристис: это фирма, что занимается скупкой и продажей сокровищ всего мира; это люди, лисьим нюхом чувствующие произведение искусства, если это действительно произведение; а уж если это Рембрандт или Питер Блэйк, то Леонардос в точности знает, чего это стоит. Совершеннейшую подделку Леонардос моментально разоблачит и поставит на место. Но Леонардос, в отличие от Сотбис или Кристис, имеет и свои собственные выставочные залы, где выставляет, отчасти для самообогащения, отчасти для общественного блага, эти самые сокровища мира. Нельзя сказать, что подобные шоу устраиваются на средства Леонардос; само собой, это требует и достаточных государственных субсидий (некоторые при этом говорят, что субсидии чудовищно велики; некоторые, что, напротив, они непотребно мизерны, однако таково положение вещей). Если вы знаете Лондон, то вы должны знать и Леонардос: это уменьшенная копия Букингемского дворца, что на углу Гроусвенор-сквер и Эллитон-пэлэйс. В наши дни Леонардос имеет свои дочерние фирмы во многих странах; в шестидесятых лондонский Леонардос был в гордом и величественном одиночестве. Наш памятный вечер в Леонардос был посвящен одному из первых больших шоу — выставке полотен Иеронима Босха, собранных со всего света из государственных и частных коллекций. Проект стоил небывалое количество денег, и сэр Лэрри Пэтт, чьим молодым одаренным ассистентом считался Клиффорд Уэксфорд, волновался за успех этого предприятия.

Но волнения были совершенно напрасными: ведь то были шестидесятые. Новое, все что угодно новое — оно непременно имело успех!

Подавались коктейли с шампанским; на дамах были прически в стиле «порыв ветра», хотя кое-где еще виднелись несколько «бабетт»; шокирующе короткие юбки на женщинах — и рубашки с оборками на мужчинах; некоторые авангардисты из мужчин носили уже длинные волосы. Со стен на публику глядели корчащиеся тела: племя человеческое, увиденное пронзительным взглядом Босха. Люди, корчащиеся в пламени ада, люди, корчащиеся в копуляции — в принципе, все едино. А возле этих стен можно было заметить не одну знаменитость: репортеры делали заметки для колонки слухов и сплетен. Вечер удался на славу, могу сказать вам это наверняка: я сама была там с моим первым мужем. Посетители, входившие по билетам, платили немалую сумму — и не требовали билета.

В то время, когда Клиффорд увидел Хелен, он был уже одним из известных и почти знаменитых, не говоря уж о том, что талантливых людей. Ему исполнилось 35, и, вне сомнения, он уже вполне удостоился колонки слухов и сплетен. Клиффорд уже пресытился своим статусом бакалавра и теперь подыскивал жену. По крайней мере, он ощущал, что настало время ему самому давать обеды, вечера и привлекать влиятельных личностей. А именно для этого человеку и необходима жена. Да, ему нужна была жена.

Он подумывал об Энджи, наследнице южно-африканского миллионера, по сути, он уже ухаживал, хотя и довольно беспорядочно, за бедняжкой, сильно ее обнадежив. Однако — подумать только! — на этот вечер он явился под руку с Энджи, а ушел с него под руку с Хелен.

Когда она встретила Клиффорда, ей было 22. Надобно отметить, что даже сейчас, на пятом десятке жизни, Хелен все еще впечатляет своей внешностью — и может вызвать немалый переполох в сердцах и жизни мужчин. (Хотя надеюсь, что за эти годы она оценила выгоды воздержания).

— Кто она? — спросил Клиффорд у Энджи, взглянув на Хелен через переполненный зал. Бедняжка Энджи!

Хелен была тогда далека от идеала женщины шестидесятых — что требовало, если вы помните, кукольного личика с пылающими глазами Карменситы — но тем не менее потрясала фигурой, копной вьющихся рыжевато-каштановых волос, которые она почитала несчастьем своей жизни и которые в течение всей жизни портила обесцвечиванием, меллированием и прочими ухищрениями, пока на рынок и в моду не вошла хна и таким образом решила ее проблемы.

Глаза Хелен смотрели ярко и умно; в целом она производила впечатление «как-вы-смеете!»: была и мягкой, и нежной, и соблазнительной одновременно. Она была независима: не пыталась очаровать более того, чем могла очаровать; но, одновременно, никогда не в силах была казаться властной. Она не умела кричать на прислугу, не давала пощечин неумелым парикмахерам, однако — что я говорю? — в то время у нее едва ли была возможность иметь прислугу и личного парикмахера. Она была бедна — и жила, едва ухитряясь делать вид, что живет, не стесняясь в средствах.

— Вот эта? — переспросила Энджи. — Полагаю, никто. Ничего особенного. Я бы не обратила на нее внимания. Во всяком случае, кто бы она ни была, у нее нет вкуса.

На Хелен в то время было очень простое, очень прозрачное, очень хорошо отстиранное платьице цветом в нечто среднее между розовым и белым, вполне по моде, которая должна была прийти пятью годами спустя: нечто солнечное, летящее и неопределенное.

Ее полудетская грудь под тонкой тканью казалась обнаженной и беззащитной. Она была тонкой, как свечка, и длинношеей, как лебедь.

Что касается Энджи — О, Энджи, наследница миллионера! — она была одета в плотно облегающее золотое платье с большим алым бантом сзади, под которым, ввиду абсурдно короткой юбки, не было буквально ничего. То есть Энджи была подобием рождественской хлопушки без всякого сюрприза внутри. Над этим нарядом проливали бессильные слезы три модных портнихи, и всех троих в результате ждал разгром и расчет; однако их самопожертвование не сделало наряд более удачным.

Бедняжка Энджи! Она любила Клиффорда. Отец Энджи владел шестью золотыми рудниками — уже хотя бы поэтому Клиффорд обязан был ответно влюбиться в Энджи. Так, по крайней мере, полагала она сама. Но что она могла предложить, кроме пяти миллионов долларов, отточенного ума и себя самой, незамужней 32-летней женщины? У Энджи была сухонькая маленькая фигурка и сухая, увядшая кожа (я полагаю, что любую простушку хорошая кожа может сделать красавицей, но у Энджи, к ее несчастью, отсутствовал в лице некий внутренний свет). У нее не было матери и был отец, который давал ей все, кроме любви и привязанности. Короче говоря, у Энджи было все для того, чтобы она превратилась в скупую, завистливую, лишенную такта раздражительную особу. Бедняжка была настолько умна, что знала все это — и ничего не могла с собой поделать.

Что касается Клиффорда, то он знал, что будет разумно жениться на Энджи, а Клиффорд был разумным человеком. То же самое знали и еще несколько молодых людей до Клиффорда; но почему-то Клиффорд не хотел жениться на Энджи, впрочем, так же, как не захотели и те молодые люди. Тех же нескольких, что добивались-таки ее руки — поскольку не может быть ни одной богатой молодой женщины без искателей ее руки — тех, к несчастью, Энджи презирала и отвергла всех до одного. Подсознание Энджи работало странным образом: все, кто любит меня, говорило оно ей, недостойны моей любви. Это была ее бессознательная идея-фикс, идея непобедимая и совершенно проигрышная. Теперь она влюбилась в Клиффорда; и, чем более он становился к ней равнодушен, тем более ей хотелось его.

— Энджи, — сказал Клиффорд, — мне нужно знать точно, кто она.

И что вы думаете? — Энджи сейчас же пошла разузнать о Хелен.

По правде говоря, ей следовало бы отвесить Клиффорду пощечину, но тогда вся эта история так бы и не случилась. Неохотное согласие Энджи явилось тем семечком, из которого выросло ветвистое древо нашей истории. Но мир и без того наполнен этими «если бы» и «если бы не» — если бы только это… если бы только не это! Куда-то это все нас заведет?

Наверное, здесь мне следовало бы уделить побольше внимания Клиффорду. Он все еще известен в определенных кругах Лондона: вы можете встретить в нескольких журналах его портреты, хотя, к прискорбию, не так уже часто, как прежде, — по закону времени, остужающему интерес к прежним драмам и скандалам.

Но глаз, более по привычке, чем почему-либо еще, притягивается к этим портретам, и все еще интересно узнать, что там Клиффорд скажет об «умирании искусства» или о происхождении «постсюрреализма», хотя его мнение уже не несет само по себе такого уничтожающего либо возрождающего влияния, как прежде.

Клиффорд — высокий, плотного сложения человек с массивным носом, столь же массивной челюстью и круглым лицом. На губах его часто мелькает усмешка (что вызывает подозрения: а не над вами ли он смеется?), которая зажигает его и без того пронзительно-голубые глаза (в голубизну его глаз я заглядывала очень близко, поэтому могу сказать в точности: они очень, очень голубые). У него красивая фигура: широкие плечи, узкие бедра, и густые прямые волосы, которые настолько светлы, что выглядят почти белыми. Он и сейчас, хотя ему уже к шестидесяти, не потерял своей шевелюры. Его враги (а их у него до сих пор немало) острят, что у него на чердаке дома имеется собственный портрет, который день ото дня становится все лысее и толще. Клиффорд и теперь все тот же: энергичный, остроумный, очаровательный — и безжалостный.

Нет сомнения, что Энджи стремилась выйти замуж за Клиффорда. Да и кто бы не стремился?

Теперь, конечно, можно говорить, что слава Клиффорда поднялась не столь уж стремительно. Но стремительно взлетают — и сгорают — лишь метеориты. Или, скажем иначе: Клиффорд Уэксфорд летал и жужжал вокруг своего босса, сэра Лэрри Пэтта, как шмель летает вокруг банки с медом, стремясь попасть внутрь. Выставка Босха была, так сказать, родное, выношенное дитя Клиффорда, плод его мысли. В случае успеха Клиффорд пожинал бы заслуженные плоды уважения и доверия, в случае неуспеха — сэр Лэрри Пэтт пожинал бы залп обвинений, а Леонардос понес финансовые потери. Клиффорд работал, а следовательно, рисковал. Он понял, как не мог бы понять этого человек поколения его босса, пользу и власть «пресс-релиз» и всяческой информационной шумихи: этот ореол славы, это внимание, этот шум вокруг его персоны стоил более, чем внутренняя ценность произведения искусства. Если деньги можно заработать, то их необходимо и потратить, и наоборот: чтобы заработать, нужно немало затратить. Клиффорд понимал это, как и то, что не суть важно, хороши или плохи картины или скульптуры сами по себе: если никому не известна истинная ценность искусства, то неизвестно, что есть истинное искусство. Итак, Клиффорд продвинул Леонардос из первой половины века во вторую — и даже еще, далее; он сам явился тем ключом к успеху, что обеспечил Леонардос процветание в течение еще четверти века. Сэр Лэрри видел это, однако нельзя сказать, чтобы это ему нравилось.

Энджи пробиралась через перешептывающуюся, жужжащую, блестящую толпу, прогуливающуюся под страшными фантазиями Босха и опустошающую бокалы с коктейлем (сахар куском, апельсиновый сок, шампанское, бренди). Она пробралась и сказала:

— Ее зовут Хелен. Она — дочь некоего багетного мастера.

Энджи полагала, что достаточно уничтожила Хелен этой характеристикой. В этом блестящем мире изготовители багета вряд ли были достойны даже упоминания. Энджи уже предопределила интересы Клиффорда, которые должны были прежде всего касаться богатства и положения семьи. И ошиблась. Клиффорд, как, впрочем, и все, желал истинной любви. Он очень старался увлечься Энджи, но у него не получилось. Ему искренне не нравились ее ломанье и снобизм. Он понял, что женитьба на Энджи потребует от него слишком больших перемен в привычках и образе жизни. Он уже теперь предвидел, как она будет кричать на прислугу, ядовито сплетничать о всех женщинах, которыми он рискнет восхититься, устраивать сцены и раздувать свои детские капризы.

— «Дочь некоего багетного мастера»… — возмущенно проговорил Клиффорд, — а под «багетным мастером» ты, вероятно, понимаешь гениального художника Джона Лэлли? Я как раз договорился о его выставке.

Бедняжка Энджи поняла, что еще раз показала свое невежество и сказала что-то не то. По-видимому, изготовители багета в этом мире почитались. Энджи беспокоило, что Клиффорд — по крайней мере, в ее понимании, был столь непоследователен в своих приверженностях и антипатиях. Успех, которым пользоваться имели право, по мнению Энджи, лишь богатые и красивые — или же богатые и знаменитые — Клиффорд был способен признавать за всякого рода иной публикой не соответствующей этой категории: нищими поэтами, исписавшимися, престарелыми писаками с трясущимися руками или, например, художницами в диких одеяниях типа кафтанов. Всю эту публику Энджи и в голову не пришло бы, например, пригласить на обед или просто удостоить взглядом.

— Но что в них талантливого? — спрашивала она обычно.

— Их оценят в будущем, — просто отвечал он, — если не в настоящем.

Откуда он может знать это, думала Энджи. Но, по-видимому, он знал.

Если бы Энджи хотела угодить Клиффорду, ей следовало бы десять раз подумать, прежде чем что-то сказать. Он был враг спонтанного, необдуманного. Она знала это — и тем более желала его. Она нуждалась в Клиффорде, она нуждалась в нем на завтрак, на ланч, на обед и во время чая. Она хотела его навсегда.

Бедняжка Энджи! Это была любовь, ничего не поделаешь.

Да, она была тщеславной и недоброй; но можно пожалеть ее, как можно пожалеть любую женщину, влюбленную в мужчину, который не любит ее, но при этом прикидывает, стоит или нет жениться на ней, и тянет время, и заставляет ее мучиться и предпринимать все новые безуспешные попытки заинтересовать его.

— Так, значит, она — дочь Джона Лэлли! — Клиффорд был занят своими соображениями и, к изумлению и горю Энджи, тотчас же покинул ее и пошел через зал по направлению к Хелен.

Сам Лэлли этого не мог видеть, что было Клиффорду на руку. Джон Лэлли в это время ошивался возле бара с дикими глазами, всклокоченными волосами и искаженным от гнева лицом. В последующие двадцать лет Джону Лэлли предназначено было стать наиболее знаменитым художником нации, но тогда этого никто (кроме Клиффорда) не знал. Я могу гордиться тем, что подозревала это. У меня хранится небольшой рисунок Лэлли в туши: сова, пожирающая ежа. Я когда-то купила его за 10 шиллингов — и это было весьма дорого. Теперь его стоимость оценивается в тысячу сто фунтов, и она непрерывно растет.

Хелен подняла глаза и встретила взгляд Клиффорда. У Клиффорда была интересная особенность: все, что привлекало его взгляд, оживляло и без того интенсивный голубой их цвет; и вот теперь глаза его были необыкновенно голубыми.

«Какие голубые глаза, — подумала Хелен. — Будто нарисованы…» — Она не успела додумать и испугалась.

Она стояла совсем одна, среди болтающей, нарядной, модной толпы; среди людей, которые в большинстве были старше ее, хорошо знали, как себя вести, как и что думать и что чувствовать, и была абсолютно беззащитной (или так, по крайней мере, казалось). Возможно, взглянув в эти голубые-голубые глаза, она увидела свое будущее и испугалась.

А возможно, она увидела будущее Нелл. Любовь с первого взгляда — достаточно реальная вещь. Она случается, и чаще всего, — между совершенно разными по сути людьми. По моему мнению, Хелен и Клиффорд явились как бы актерами второго плана в драме жизни Нелл — нет, вовсе не на первых ролях, как мы все предпочитаем думать о себе. И я верю, как я уже говорила, что выход Нелл на сцену жизни был задуман творцом именно в этот момент: когда Клиффорд и Хелен просто стояли и смотрели друг на друга. Клиффорд был настроен решительно, а Хелен была испугана, но они уже знали свою судьбу. Судьбу любить и ненавидеть друг друга — до конца дней. Последующее воссоединение плоти с плотью, как бы чудесно это ни было, было уже несущественно. Нелл пришла в этот мир через любовь; тот переход из нематериального в материальное, что осуществляется посредством полусознательного, полубессознательного процесса, который мы называем сексом, был неизведан для Хелен, но все, что знали об этом Хелен и Клиффорд, можно выразить коротко: чем раньше они окажутся в объятиях друг друга, тем лучше. Впрочем, для некоторых счастливчиков из нас это не составляет сомнений.

Но, конечно, жизнь не столь проста, даже для Клиффорда, который, будучи счастливчиком, обычно получал то, чего хотел. Сначала необходимо принести жертву богам условности и политеса.

— До меня дошли слухи, что вы — дочь Джона Лэлли, — сказал он. — А вы знаете, кто — я?

— Нет, — сказала она и соврала. Читатель, уверяю вас, что она знала, кто он. Она достаточно часто встречала фотографии Клиффорда Уэксфорда в газетах. Она видела его по телевизору.

Как же! Он был надеждой всего мира Искусства Британии! Или же грустным симптомом кончины этого мира, как говорили другие. Более того, она выросла на разгромных речах отца в адрес Клиффорда Уэксфорда, его ментора и врага. Некоторые считали, что ненависть Джона Лэлли к Клиффорду граничит с паранойей. Другие говорили, что, напротив, у Джона есть все причины для такой ненависти.

«Нет», произнесенное Хелен, показывало, насколько ей не нравилась самоуверенность Клиффорда, хотя взгляд его и зачаровал ее. Боюсь, читатель, что в целом солгать Хелен ничего не стоило, когда эта ложь устраивала ее. Она сказала «нет», потому что ее первоначальный страх прошел, и на смену ему пришло окрыление, вызванное интересом к ней Клиффорда. И уж, конечно, она сказала «нет» не по какой-либо причине, связанной с отцом.

— Я расскажу вам все о себе за обедом, — сказал Клиффорд.

Такова была сила впечатления, произведенного Хелен на Клиффорда, что он пренебрег другим очень важным обедом; а именно: он должен был в тот вечер обедать в «Савойе» с сэром Лэрри Пэттом и его женой Ровеной. На обеде должны были присутствовать очень важные и влиятельные лица.

— За обедом? — переспросила изумленная Хелен. — Кто же будет на этом обеде: вы и я?

— Конечно, если только вы не собираетесь отказать мне, — улыбнулся ей Клиффорд с таким шармом и такой добротой, что не оставалось ничего иного, как принять приглашение.

— Обед — это очень мило, — проговорила Хелен, делая вид, будто никакого замешательства с ее стороны и не возникало. — Но я должна сначала посоветоваться с мамой.

— Деточка! — упрекнул ее Клиффорд.

— Я стараюсь никогда не огорчать свою мать, — ответила Хелен. — Жизнь и без того приносит ей немало огорчений.

Таким образом, Хелен — вся воплощенная невинность — пересекла зал, чтобы подойти к своей матери Эвелин, которую она обычно звала по имени, ибо семья Лэлли была артистическая и богемная.

— Эвелин, — сказала она ей. — Ты себе и представить не можешь: Клиффорд Уэксфорд приглашает меня на обед.

— Не смей ходить с ним, — панически прошептала Эвелин. — Ну, пожалуйста! Подумай: вдруг отец узнает!

— Тогда тебе придется просто солгать ему, — отвечала Хелен.

Надо сказать, что в доме Лэлли постоянно лгали, и лгали в основном Джону Лэлли. Дело в том, что Джон обычно впадал в ярость по самым мелочным поводам, а мелочные поводы не замедляли находиться. Любящие женщины — жена и дочь — старались создать Джону атмосферу счастья и спокойствия, хотя бы даже ценой того, чтобы поставить весь мир с ног на голову. Поэтому приходилось лгать.

И Эвелин закрыла глаза на своеволие дочери, что она делала весьма часто. Эвелин была добропорядочная и хорошо выглядевшая женщина (иначе как бы она могла быть матерью Хелен?), но годы, проведенные вместе с Джоном, придали ее природе усталость и какое-то опустошение. Конечно, Клиффорд Уэксфорд был не тем, кого она мечтала бы видеть рядом с дочерью, и, кроме того, ей было известно, что сегодня вечером он должен присутствовать на обеде в «Савойе» — стало быть, что он собирается делать вместе с ее дочерью? Она была полностью осведомлена насчет обеда в «Савойе»: ее муж отказался идти туда (причем по приглашению трех разных людей) под предлогом, что там будет Клиффорд — и ждал только четвертого приглашения, чтобы снисходительно принять его, таким образом, не оставив жене времени на пошив специального наряда, которого, как она чувствовала, требовал случай! Обед в «Савойе»!

Последние двенадцать лет по торжественному случаю она надевала один и тот же голубой наряд из хлопкового плиссе. Она была в нем очень мила, но уж, конечно, не выглядела «шикарно». А как ей хотелось хотя бы раз в жизни выглядеть «шикарно»!

Как у них было принято со времен отрочества Хелен, дочь условно приняла слабый протест матери за полное одобрение. Само собою, никакого одобрения и в помине не было: это была скорее мольба о помощи и почти угроза самоубийства — Эвелин пошла на шаг, который, она заведомо знала, вызовет приступ ярости мужа.

— Клиффорд пошел за моим пальто, — проговорила Хелен, — я должна идти.

— Клиффорд Уэксфорд… — будто теряя сознание, машинально повторила Эвелин. — Он пошел за твоим пальто…

И, к ее ужасу и изумлению, так оно и было: Клиффорд появился с пальто; Хелен двинулась за ним.

Эвелин осталась наедине с дурными предчувствиями: тучи сгущались.

Энджи было вручено манто из белой норки (а что же еще?) — то самое, которым чуть ранее сам Клиффорд галантно восхищался — а Хелен получила свое тонкое коричневое тканевое пальто.

— Это ваше, — уверенно сказал он Хелен.

— Откуда вы это знаете?

— Потому что вы — Золушка, — без тени улыбки отвечал он. А это — ваши лохмотья.

— А я не имею никаких претензий к своему пальто и не стала бы на вашем месте называть его так, — твердо проговорила Хелен. — Мне нравится ткань, мне нравится ее выработка; я предпочитаю приглушенные тона — ярким. Я могу постирать его, высушить на солнце: оно не теряет качества. Это именно то, что мне нужно.

Это была затверженная речь: по крайней мере раз в неделю Хелен обращалась с ней к матери, поскольку еженедельно Эвелин грозилась выбросить пальто на свалку. Решительность и безапелляционность Хелен произвели на Клиффорда впечатление. Манто из белой норки, сделанное из шкурок несчастных убитых животных, казалось теперь ему отвратительным и претенциозным. Взглянув на Хелен, скорее задрапированную, чем одетую в коричневое пальто, и все же очаровательную, он просто молча согласился, и никогда более не делал замечаний по поводу одежды, которую Хелен предпочитала носить или не носить. Отметьте, однако, что это было задолго до того, как все старое, тусклое, неопределенное вошло в моду.

Хелен всегда знала, какого эффекта она желала достичь в одежде и имела собственную манеру одеваться; а у Клиффорда был талант, и великий талант — я не иронизирую — отличить истинное от ложного, гениальное от претенциозного, прекрасное от кичливого и к тому же признаться в этом. Вот почему, собственно, Клиффорд, такой молодой, был ассистентом сэра Лэрри Пэтта; вот почему позже он уверенно займет место председателя Леонардос, которое для него будто и предназначалось.

Способность отличить дурное от прекрасного — вот основа основ мира искусства (за неимением лучшего, будем обозначать сей чудный мир этим именем).

Нации, что не посвятили себя всецело религии, нашли замену ей в искусстве: человечество нуждается не только в порядке и законе, но и в красоте и симметрии, что побеждают Хаос…