Суровые дни

Глава шестнадцатая ОГОНЬ РАЗГОРАЕТСЯ

Поблизости от походного шатра Абдулмеджит-хана, Еозле которого у двух пушек стояли навытяжку четверо часовых, черными мазарами темнели несколько шатров поменьше. Шагах в пятидесяти от них, занимая обширную площадь вокруг, располагались шалаши сарбазов, сделанные из веток деревьев и кустарников. Так оно и должно быть: темнику[89]— свое место, юзбаши — свое, сарбазу — свое.

Довольные удачным началом военных действий, а еще больше — неожиданным отдыхом, сарбазы оживленно сновали среди своих шалашей. Одни кормили коней, другие чинили и проветривали одежду, третьи чистили оружие, четвертые пили чай, пятые просто нежились на солнышке да вели неспешный разговор.

Возле ханского шатра суетились трое сарбазов. Один из них готовил еду, другой кипятил воду для чая, третий, раздув кальян, ожидал зова хана. Собственно, ждали все трое, однако хан безмолвствовал.

Уже два дня конница Абдулмеджит-хана стояла здесь, ожидая приказа хакима. После разгрома туркменских джигитов в Ак-Кале, овладев крепостью, Абдулмеджит-хан отправил основную часть своего войска — пеших сарбазов — по северному берегу реки, а сам с конниками двинулся по южному. Не задержи их хаким Ифтихар-хан на полпути, они уже с двух сторон ударили бы на Куммет-Хауз.

Конечно, хаким принял свое решение не спроста, для этого есть, видимо, достаточно серьезная причина. Однако Абдулмеджит-хан имел все основания быть недовольным задержкой. Будь его воля, он сходу разгромил бы Куммет-Хауз. Однако приказ есть приказ, и хан остановил своего коня в Гямишли — как раз на полпути между Ак-Кала и Куммет-Хаузом. Он ждал человека, посланного хакимом для переговоров с Эмин-ахуном, владыкой Куммет-Хауза.

Подсовывая подушки то под правый бок, то под левый, Абдулмеджит-хан томился ожиданием и размышлял, что хорошо бы, плюнув на все запреты, ударить по Куммет-Хаузу — все равно от этой лисицы Эмина толку не будет, зря хаким питает какие-то надежды. А новая победа вот как нужна Абдулмеджит-хану! Конечно, взятие Ак-Кала уже создало ему известность, но хан, человек неглупый, прекрасно понимал, насколько все это непрочно. Ведь Ак-Кала была давно уже лишена своих неприступных стен и грозную известность ее поддерживало лишь название крепости. А вот когда он захватит Куммет-Хауз и заставит покориться всех туркмен, слава о нем может докатиться до самого Тегерана.

В шатер заглянул нукер.

— Простите, ваше превосходительство… Прибыл Борджак-бай.

— Зови его сюда! — оживился Абдулмеджит-хан. — А людей его отведите к кому-нибудь из сотников, дайте чаю, накормите.

— Бе нишим!

— Обед готов?

— Готов. Подавать?

— Глупец! Сначала кальян подай, чай подай — обед потом! Быстро!

— Бе чишим!

Через некоторое время в шатер вошел уставший Борджак-бай, проговорил:

— Эссалам алейкум, хан-ага!

Абдулмеджит-хан, не вставая, пожал баю руку, вежливо справился о здоровье, добавив с усмешкой:

— Однако вы себя порядком ждать заставили!

Борджак-бай вытер пыльное лицо зеленым шелковым платком, сказал несколько извиняющимся тоном:

— Знаю, хан-ага, что ждали. Знаю. Да только не дай бог быть сейчас среди нашего народа… Клянусь аллахом, хан-ага, я стыжусь, что я туркмен!

— Что же вас так огорчило? — спросил Абдулмеджит-хан.

Два сарбаза внесли кальян и чай на серебряном подносе.

— Передайте сотникам, чтобы здесь никто лишний не шлялся! — приказал Абдулмеджит-хан и с удовольствием

затянулся ароматным дымом. Борджак-бай сразу же потянулся к чайнику — видать, пересохло горло с дороги.

— Что там было? — сказал он на повторный вопрос Абдулмеджит-хана. — Все было, кроме добра, хан-ага. Да-да… Я и раньше знал, что ничего из этого дела не получится, но не мог не уважить хакима. Будь моя воля, не поехал бы ни за что!

— Эмин-ахуна видели?

— Видел. Он вам большой привет передал. — Борджак-бай глотнул чаю. — Ахун, хан-ага, человек неплохой. Лучше Ирана, говорит, никто нас не защитит. Он понимает положение. Хоть, говорит, и не верят мне в Астрабаде, но я им предан.

— Что это значит?

— Наверно, обиделся за поимку Шукри-эффенди. Говорит, с порога, мол, моего гостя увели.

— Ай, баба! А ему известно, кто такой Шукри-эффенди и зачем он появился в этих местах?

— Не знаю, хан-ага, что ему известно, но он обиделся. Не сильно, правда. Если, говорит, власти арестовали, значит не без причины, только вот плохо, что случилось это у моего порога. Да, хан-ага, с самим ахуном договориться можно. Вся беда в том, что сидят вокруг него люди, прислушивающиеся к словам сердара Аннатувака и поэта Махтумкули. Они-то и мутят народ.

— А что они говорят?

— Ай, много говорят, хан-ага! Что кому в голову взбредет, то и говорят… Мол, нас, туркмен, целый год доит каждый встречный, а когда мы голодны, то корма никто не подбросит.

— Как это понимать?

— Объясню, хан-ага… Они говорят: государство постоянно взимает с нас дани, подати, налоги, а нам от государства никакой пользы нет вообще.

— О будь прокляты ваши отцы!.. Так прямо и говорят?

— Так и говорят, хан-ага. А почему бы не говорить? Люди Махтумкули и Аннатувака чуть ли не каждый день прибывают в Куммет-Хауз. Они-то и будоражат всю степь!

— Было бы от чего шуметь! Несчастную сотню коней — только и требуют от Куммет-Хауза! И это для них много?

— Видимо, хан-ага, считают, что много… Они знаете что говорят? У меня даже язык не поворачивается повторить, никогда не позорили меня так перед народом! «Ты объединился с хакимом и хочешь завлечь нас в сети», — вот какие слова сказали они мне в лицо!

— Неужели Эмин-ахун не может заткнуть им рты?

— Эх, хан-ага, да разве его слушают! Народ совсем голову потерял! Клянусь аллахом, я сам все время как на иголках сижу! Все мне кажется, что-то случиться должно… Вот я вам случай недавний расскажу. Господину хакиму рассказал и вам расскажу… На днях возвращаюсь домой из Астрабада и вижу: целая толпа ждет меня. Окружили и твердят в один голос: «Если хаким желает нам помочь, то пусть поможет всему туркменскому народу, иначе мы не станем сидеть спокойно дома, бросив в беде своих братьев. Представляете, хан-ага, мои люди — и мне же такие слона говорят! Что станешь делать? Отделался от них кое-как. А уж после узнал: в этот же день были в Кумуш-Тепе люди Аннатувака…

Абдулмеджит-хан нахмурился. Все, что до этого говорил Борджак-бай, было неприятно, но дапно известно, последние же слова заставили насторожиться: положение чрезвычайно усложнится, если джафарбаи возьмутся за оружие на стороне сердара Аннатувака.

— Надо быть очень бдительным! — тоном приказания сказал Абдулмеджит-хан. — Сплетников и всех, кто ведет недостойные разговоры, гоните, как собак! И сами по возможности старайтесь меньше покидать Кумуш-Тепе: если будете все время находиться среди народа, люди Аннатувака не смогут действовать открыто и безнаказанно. Я знаю, что вы устали с дороги, но все же постарайтесь к рассвету добраться до Астрабада. Сейчас все решает время — надо не дать возможности Аннатуваку оправиться от поражения в Ак-Кала. Он думает на берегах Атрека набрать новую силу, но я перехвачу его! Моя сабля не коснется ножен, пока я не брошу под солнцем его труп! Я ему еще покажу, кто такой Абдулмеджит-хан! Я сделаю так, что на его землях будут выть одни шакалы! Он считает себя Рустамом, глупец! Посмотрим, проклятие твоему роду, кто Рустам-зал[90], а кто Шейх-Сенган![91]

Бледное худое лицо Абдулмеджит-хана дрожало и кривилось, тонкие губы прыгали. Борджак-бай подивился в душе его внезапной ярости. Попивая чай, ответил не спеша:

— Хорошо, хан-ага… Если нужно, мы немедленно отправимся в путь… Однако есть просьба к вам большая…

— Прошу вас! — милостиво разрешил Абдулмеджит-хан. успокаиваясь.

— Не осуждайте, если скажу не так.

— Говорите, говорите!

Борджак-бай помедлил, раздумывая, стоит ли говорить то, что он собирался сказать, или не стоит. Абдулмеджит-хан нетерпеливо сказал:

— Ай, баба! Что же вы прикусили язык? Говорите, если есть что говорить!

Борджак-бай рассердился и, не донеся до рта пиалу с чаем, бухнул:

— Зря Адна-сердара в зиндане держите!

— Что?! — гневно изумился Абдулмеджит-хан. — Зря?

Однако решительность Борджак-бая оказалась короткой, и он заговорил своим обычным тоном:

— Нет-нет, не осуждайте, хан-ага! Это бес меня путает. Да-да, бес. Не судите строго: конечно, не зря сердара посадили — это все понимают. А только, мне кажется, было бы лучше, если бы он сейчас находился среди гокленов. Недавно вернулся человек, посланный мной к Эсбер-ды-хану. Хан велел передать: если, мол, не хотят отдать народ полностью в руки сердара Аннатувака и поэта Махтумкули, пусть немедленно освобождают Адна-сердара… Подумайте сами, хан-ага, кто может отвернуть гокленов от порочных проповедей Махтумкули? По-настоящему только Адна-сердар. А против Аннатувака стать лицом к лицу? Тоже Адна-сердар. Потому что он во всей степи никого, кроме себя, не считает предводителем народа. Знаете нашу туркменскую пословицу: «Головы двух туров в одном котле не варятся»? Пусть Аннатувак столкнется с Адна-сер-даром.

— Столкнутся ли? — усомнился Абдулмеждит-хан.

— О чем речь, хан-ага! — воскликнул Борджак-бай. — Обязательно столкнутся! Адна-сердар предпочтет скорее собак пасти, нежели подчиниться Аннатуваку, а Аннатувак тоже норовом крут. Нет, хан-ага, я точно знаю — их вражда давняя и неразрешимая.

— Почему же сын не исполняет его поручения?

Борджак-бай махнул рукой, презрительно усмехнулся.

— Сын Адна-сердара, хан-ага, опоздал, когда ум делили. Это ни рыба, ни мясо, так что удивляться не стоит. Все дела ведет старшая жена сердара, женщина неглупая и решительная, но, сами понимаете, — женщина. А нукер, которого послали с поручением из Астрабада, бежал недавно с младшей женой Адна-сердара.

Глаза Абдулмеджит-хана округлились.

— Как? С женой сердара бежал, говорите?

— Да, мой хан! — притворно вздохнул Борджак-бай.

— Тот самый нукер, который из Астрабада уехал, даренный и обласканный хакимом?

— Да, хан-ага!..

— Ай, баба! Под самый корень, значит, сердара подрубил?

— На весь мир опозорил, — согласился Борджак-бай. — Верно говорят, что разжиревший ишак лягает своего хозяина.

Абдулмеджит-хан грубо выругался.

— А ведь на святом коране клялся!

Борджак-бай пожал налитыми плечами.

— Для таких клятву нарушить все равно, что с осла соскочить! В наше время нельзя на человека полагаться…

— Вас тоже трудно понять! — упрекнул Абдулмеджит-хан. — То говорите, что можно довериться, то — нельзя…

Несколько мгновений Борджак-бай непонимающе хлопал глазами, потом тихо засмеялся.

— Это я о черни говорю, хан-ага, что нельзя ей доверяться. А сердар — совсем иное дело! Он умрет, но от клятвы не отступится! Сердар человек веры, ревниво все намазы соблюдает. Последний раз, когда мы разговаривали, сказал: «Все сделаю, что прикажет государство, только с Шатырбеком никогда не примирюсь!»

— Поумнел, значит, если собирается приказы государства выполнять?

— Он и раньше не глупым был, хан-ага, да, видно, от судьбы не уйдешь — кому что назначено. Собрать бы все вины сердара перед государством на одну чашку весов, а на другую вины Махтумкули положить, так чашка сердара до небес подскочила бы! А он вот в зиндане сидит в то время, как Махтумкули на свободе разгуливает…

Спохватившись, что сказал лишнее, Борджак-бай замолчал и потянулся к чаю, косясь на Абдулмеджит-хана. Помолчал и Абдулмеджит-хан, размышляя над словами Борджак-бая. Конечно, очень заманчиво, чтобы гоклены схватились с ёмутами, чтобы Адна-сердар выступил против сердара Аннатувака. Но вдруг не выступит? Борджак-бай говорит, что Адна-сердар никогда не согласится подчиниться приказам Аннатувака, — может быть, это и так. Однако можно не входить в соглашение с Аннатуваком и в то же время не подчиняться Ирану, выступить самостоятельно против сарбазов. Хан знал воинственный характер и болезненное самолюбие Адна-сердара, — от такого можно было ожидать все, что угодно.

Абдулмеджит-хан спросил, словно уже утверждая принятое решение:

— Значит, вы ручаетесь за то, что сердар нам не изменит, если мы его отпустим?

Борджак-бай поперхнулся чаем и долго мучительно откашливался, надуваясь и багровея до черноты в полном лице. Абдулмеджит-хан терпеливо ждал.

— Нет-нет! — торопливо заговорил Борджак-бай, вытирая обильный пот зеленым шелковым платком. — Что вы, хан-ага! Я не могу взять на себя такую ответственность!.. Если так, то считайте, что я вам ничего не говорил, а вы ничего не слышали… Пусть сидит в зиндане. Пусть несет свою кару сам…

— Чего это вы так испугались? — с легкой усмешкой сказал Абдулмеджит-хан. — Ведь только что говорили, что сердар человек веры и намазы соблюдает…

— Все это так, — согласился Борджак-бай, — да вдруг его бес попутает, а вы меня за шиворот схватите? Нет, хан-ага, лучше не поручаться… И потом, знаете, бывают случаи, когда человек, на блоху рассердившись, сжигает целое одеяло. Мне, например, кажется, что неприязнь Адна-сердара к государству во многом построена на его личных отношениях с Шатырбеком. Он думает, что Шатырбек в своих грабежах находит поддержку у официальных властей и… Словом, если примирить его с Шатырбеком, тогда я могу взять на себя поручительство, что Адна-сердар не изменит Ирану ни при каких условиях.

— Значит, говорите, из-за блохи одеяло жгут? — задумчиво сказал Абдулмеджит-хан. — Тогда вы вот что сделайте: приедете в Астрабад — сразу же поговорите об этом с господином хакимом, — только откровенно, ничего не скрывая. Он верит вам и уважает вас, говорит: «Если бы в Туркменсахра было еще два таких понимающих и честных человека, как Борджак-бай, то…»

Полог шатра качнулся, вошел юзбаши.

— Приехал господин хаким! — сообщил он.

Абдулмеджит-хан был ошеломлен, а Борджак-бай чуть не лишился чувств.

В Куммет-Хаузе царило нервное оживление. Бежавшие из Ак-Кала и ее окрестностей люди расположились вокруг минарета громадным тысячеголосым табором. Плач детей, рев голодной скотины, пронзительные вопли ссорящихся женщин, яростные возгласы спорщиков — все это висело над Куммет-Хаузом, растворяясь в сплошной тяжелой туче лессовой пыли. Потерявшие от страха разум, охваченные паникой, люди метались, не зная, куда направиться, у кого искать защиты. Стихийно возникавшие сходки, не успев закончится в одном месте, возникали в трех других. И всюду шли горячие споры. Каждый давал свои советы, каждый строил предположения насчет того, как лучше избежать кизылбашей, каждый утверждал свое, не слушая соседа, как это всегда бывает в неорганизованной толпе.

Слухи о том, что войска Абдулмеджит-хана двинулись в сторону Куммет-Хауза, переполошили всех от мала до велика. Наиболее впечатлительные начали поспешно покидать Куммет-Хауз, заражая нервозностью остальных. Эмин-ахун, послав парламентеров в Астрабад, предупредил повальное бегство. Узнав об остановке иранского войска, люди немного успокоились. Однако сам Эмин-ахун был далеко не спокоен. Он не верил иранцам и частенько в разговоре с близкими говорил: «Кизылбаш — он был и останется кизылбашем. Рано или поздно, но мы должны искать защиты в иных местах». А иногда, в минуты откровенности, добавлял: «Молите у аллаха скорейшего прихода наших кровных братьев из Турции!» Он утверждал, что только Турция, которая является истинным знаменосцем ислама, может стать подлинной защитой и опорой всех мусульман. Несколько лет назад он ездил в Каабу[92] и познакомился с эференди, известными в Мекке и Медине. С тех пор дорожку к Куммет-Хаузу для различных ревнителей веры никогда не заносило песком.

Связь Эмин-ахуна с турками не была тайной для Астрабада. В течение ряда лет сам Абдулмеджит-хан наблюдал за гостями Эмин-ахуна, но до поры ничего не предпринимал. И если бы не арест Шукри-эффенди, Эмин-ахун до сих пор не знал бы, что находится под наблюдением.

Арест Шукри-эффенди серьезно обеспокоил его и он начал даже подумывать о Хиве и Бухаре, но тут же махнул рукой: нет, его хивинские и бухарские единомышленники пять раз в день читают намаз, оборотясь лицом к Турции. Значит, только она. А может быть, Россия? Но при одном упоминании о России ахуну делалось нехорошо. Именно это и являлось основной причиной того, что Эмин-ахун не порывал окончательно с Астрабадом и пытался уладить дело миром. В противном случае ему пришлось бы стать на сторону сердара Аннатувака, а разве не у Аннатувака советчиком Махтумкули? И разве не Махтумкули уже не первый раз начинает разговор с богопротивного Аждар-хана?

Эмин-ахуну было очень трудно. Он не мог откровенно, как Борджак-бай, пойти на сделку с Ираном. В то же время у него недоставало ни решимости, ни уверенности призвать народ к мечу справедливости. Конечно, хаким будет недоволен ответом, который передаст ему Борджак-бай. Однако не до такой степени, чтобы придти в ярость и двинуть войска на Куммет-Хауз, так как он, ахун, оставил место надежде, пообещав сделать все, что в его силах, чтобы сдержать народ. Хаким ведь не дурак, чтобы размахивать плетью, увеличивая число своих врагов. Прошли те времена, когда достоинства человека оценивались по количеству его врагов, нынче каждый старается из ягнячьей шкурки шубу сшить — из врага хоть плохонького друга сделать…

— К вам гости, таксир!

Эмин-ахун равнодушно покосился на талиба[93], тяжко вздохнул. Кто только не приезжает к нему в эти дни! Каких только разговоров не наслушался он за последнее время! Он устал и от раздумий, и от гостей, и от разговоров. Однако долг вежливости — превыше всего, и Эмин-ахун устало поднялся, кинул старенький домашний халат на канары с пшеницей, надел новый, полосатый, разгладил закрывающую всю грудь белую бороду, обулся и вышел встретить гостя.

Выстроившиеся около дома, как вымуштрованные солдаты, талибы разом сложили руки и поклонились. Эмин-ахун еле кивнул, высматривая приезжего. Им оказался крупный чернобородый веснушчатый человек. Ахун узнал одного из людей Борджак-бая и с душевным смятением пробормотал про себя:

— Побереги нас, создатель, от худа!..

Оказывая почтение хозяину, гость еще вдали спрыгнул с седла и пошел навстречу ахуну, ведя коня в поводу. Однако от приглашения зайти в дом отказался.

— Мне всего несколько слов сказать вам, таксир, лучше бы без свидетелей!

Эмин-ахун посмотрел на шпиль минарета, четко рисующийся в утреннем небе, подумал и сказал:

— Пойдемте… Я должен выйти к народу. Пока дойдем, вы мне объясните свое дело.

Дело заключалось в одной-единственной фразе, но она заставила Эмин-ахуна вздрогнуть, как от удара хлыста, и приостановиться.

— Меня вызывает господин хаким? — переспросил все еще не веря.

— Да, — подтвердил веснушчатый посланец. — Он час в Гямишли, вчера вечером приехал.

— Еще кого вызвал?

— Этого я не знаю, таксир. Кроме Борджак-бая из наших там никого нет. Говорят, не сегодня-завтра будет освобожден Адна-сердар.

— Сам хаким говорил это?

— Люди слышали, что обещал Борджак-баю.

Неторопливо переступая по мягкой пыли, ахун подумал: «Вызывает господин хаким… Зачем вызывает? Если поедешь, наверняка придется брать на себя массу обязательств, давать обещания; не поедешь — станешь явным врагом государства. Что делать? Один аллах ведает, откуда повеет ветер завтра…»

Глядя, как кончик поводьев чертит тонкую вилюшку по дорожной пыли, чернобородый сказал негромко:

— Борджак-бай передать велел, пусть таксир не опасается — опасности нет никакой.

Эти слова уязвили самолюбие ахуна: гость раздумье принял за трусость. Но не объяснять же ему своих мыслей! И Эмин-ахун спокойно возразил:

— Неужели, иним, Борджак-бай думает, что мы боимся за свою жизнь? От судьбы своей никто не спрячется, хотя, хвала аллаху, до сих пор сам создатель был нашим защитником. Да не лишит он и дальше нас милости своей!.. Дело, иним, не в моей голове. Народ убедить невозможно — вот что заставляет тревожиться. Люди совсем дурными стали.

Помолчав гость спросил:

— Что мне передать хакиму, таксир?

Ахун ответил не сразу.

— Пойдем, иним, к минарету, — сказал он, — послушаешь, что люди говорят. А остальное я добавлю.

— Нет, таксир! — отказался веснушчатый. — Я должен слышать ответ от вас, а не от людей. Скажите, что передать. и я поеду, не задерживаясь.

Красивая борода Эмин-ахуна дрогнула. Но сдерживая чувства, он спокойно сказал:

— Что ж, тогда, иним, скажи хакиму, что Эмин-ахун приехать сейчас не может. Не знаю, видно, простудился я, что ли, все тело ноет. Встал с постели только потому, что необходимо поговорить с народом. Ходят разные проходимцы, сеют панику, мутят людей. Сам, вероятно, видел, сколько их стоит наготове со связанными пожитками. Только крикни — немедленно побегут без оглядки. Вот и надо их успокоить. Ты, иним, скажи Борджак-баю, а он пусть объяснит хакиму, что я сторонник спокойствия. Бродяжничество к лицу диване[94], а мирный народ должен жить на одном месте. Я прекрасно понимаю, что никто не обретет спокойствия, бегая от государства. Беда, что многие не понимают этого. Но я сделаю все, что в моих руках, чтобы не позволить неразумным седлать коней. Пусть Борджак-бай заверит в этом господина хакима. И просьбу мою передаст: пусть войско не переходит Гямишли. Если перейдет, тогда у меня не хватит сил сдерживать народ. Да и никто уже не сдержит. Так, слово в слово, и передай, иним, Борджак-баю. А он пусть расскажет хакиму. Понял меня?

— Понял, таксир.

— Ну, вот и молодец, пусть твоя жизнь будет долгой. Счастливого тебе пути, иним!

— Будьте здоровы, таксир!

Не успел гость скрыться из глаз, как на правом берегу реки показалось семь или восемь всадников, скачущих в клубах пыли по направлению к селу. Они прогрохотали по мосту через Гурген и направились к дому ахуна. Толпа, давно уже заприметившая их, ринулась туда же. Поспешил и ахун, гадая, кого это еще принесло.

А принесло такого гостя, о встрече с которым Эмин-ахун думал меньше всего. Однако настроение людей по всей видимости не отвечало настроению ахуна. В толпе люди возбужденно и радостно переговаривались:

— Смотрите-ка, Махтумкули!

— Неужто он самый?

— Где, где Махтумкули?

Люди старались протиснуться поближе к приезжим, позабыв, что надо дать дорогу ахуну. Он рассердился громко сказал:

— Расступитесь! Отойдите!

Толпа пропустила его, но без обычной торопливой услужливости, — это сразу с чувством неприязни к приезжим отметил Эмин-ахун. Он остановился возле двери кибитки и позвал нескольких аксакалов:

— Курбан!.. Эсен!.. Тангрыкули! Проходите!.. А вы, — повернулся он к толпе, — идите и занимайтесь своими делами!

Толпа заволновалась. Высокий, рыжебородый, тощий яшули крикнул громко, чтобы слышали все:

— Люди сейчас не отделе — о жизни заботятся, таксир! Махтумкули и другие вовремя приехали — пусть скажут свое слово народу. Мы не хотим быть застигнутыми врасплох!

Старика поддержали. Послышались выкрики:

— У Махтумкули-ага нет тайн от народа!

— На улице надо разговор вести!

— Пусть все слышат!

Махтумкули тепло улыбнулся и поднял руку.

— Вы правильно говорите, люди, — нам нечего от вас таить. Давайте будем разговаривать там, где вы найдете это нужным.

Понимая, что перевес не на его стороне, но все же не желая сдаваться, Эмин-ахун сказал:

— Можно говорить и здесь — ничего от этого не изменится… Однако нездоровится мне, лучше в кибитку войти… Пусть заходят все, кто поместится, а остальные подождут здесь.

— Кошмы у кибитки поднять надо! — крикнул все тот же старик.

Эмин-ахун сердито добавил:

— На той, что ли, собрались? — и скрылся за дверью.

За ним последовали гости и человек двадцать яшули.

Больше не поместилось. Но кто-то все же закинул вверх кошмы кибитки, и ахуну скрепя сердце пришлось примириться с таким своеволием, какого в иное время он бы не потерпел. Талибы проворно расставили перед гостями чайники и пиалы.

Махтумкули, отхлебнув глоток чая, начал без долгих предисловий. Он рассказал, что вчера в Серчешме захватили двух кизылбашей-лазутчиков. По их словам, Шатырбек накапливает силы, подтягивая людей из самых дальних крепостей. В Гямишли наготове стоит с войском Абдулмеджит-хан. Битва может начаться в любую минуту, уже со всех сторон доносится запах крови. Нужно решать, что делать. Лежать беззаботно, следуя правилу, что и в потоп утке воды по грудь, или, крепко подтянув кушаки, выйти в поле? Люди — не утки, а в поле есть и смерть и слава.

Вопрос Махтумкули заставил Эмин-ахуна призадуматься. Несколько дней он сам ломал голову над тем, как выйти из создавшегося положения, и не нашел ясного ответа. Теперь он был обязан найти его, потому что неопределенность может только вызвать нежелательный шум среди собравшихся. Но все же он сказал уклончиво, как всегда:

— Вы правы, поэт, обстановка с каждым днем усложняется и трудно различить, где поднялся буран, а где уже затих. Мы тоже размышляли: что делать? Хорошо, что вы приехали. Как говорили в старину, халат, скроенный по совету, коротким не будет. Скажите, к какому решению пришли вы, а потом подумаем сообща, посоветуемся.

Махтумкули видел ахуна насквозь и понимал, что тот при любых обстоятельствах хочет выйти сухим из воды. Пусть выходит! Важен в данный момент не Эмин-ахун, а его люди, представляющие немалую силу. Поэтому старый поэт снял тельпек, вытер платком широкий лоб и ответил, что решение принято давно и оно окончательное: хаджи-говшанцы решили выступить против Астрабада. Иного выхода нет, все усилия решить дело миром оказались тщетными. Да и жить дальше в таких условиях людям уже невмоготу. Подати, налоги, грабежи, насилия… Чем сильнее сгибается спина народа, тем тяжелее груз на нее наваливают. Борджак-бай шлет своих гонцов и обещает, что хаким облегчит положение народа. Однако нужно понимать, что дело не в хакиме, что хаким тоже подвластный человек. Сегодня он, может быть, и облегчит немного жизнь людей, а завтра сделает ее еще тяжелее, потому что ему так прикажут свыше. Надо думать о завтрашнем дне, о судьбе детей и внуков. Пусть хоть они не харкают кровью, как пришлось их отцам.

— Вот так, таксир, — закончил Махтумкули, — нет выхода, кроме как обнажить саблю. Или мы возьмем судьбу в собственные руки, или с честью вручим аллаху дарованную нам жизнь.

Поглядывая на людей, которые, затаив дыхание, лн Махтумкули, Эмин-ахун заметил:

— Подтянуть кушак и выступить на круг, поэт, трудно, а вот победить в борьбе…

— Мы все понимаем, — сказал Махтумкули. — Враг наш — силен. Это — государство, у него и солдаты, и ружья, и пушки. Но если народ твердо решится, он победит. Народ, таксир, это не стадо овец, которых можно загнать в агил и делать с ними, что пожелаешь! В одиночку мы, конечно, слабы. Но если гоклены объединятся с ёмутами, к ним обязательно примкнут и теке, и сарыки, и салоры, и эрсари и многие другие, которым тоже не под силу в одиночку бороться с судьбой. Вот тогда нас не сломит ни Астрабад, никто другой. Не так ли, люди?

Со всех сторон послышались возгласы одобрения:

— Верно говорите, Махтумкули-ага!

— Дружным бог дает, недружных — гнетет!

— Действующие сообща всегда беду отведут!

— Я согласен с вами, поэт, — вынужден был сказать и Эмин-ахун. — Взаимная поддержка — дело, конечно, хорошее. — Но тут же добавил — Только народ у нас очень напуган — боятся, что их постигнет участь жителей Ак-Кала.

Брови Махтумкули удивленно поднялись кверху.

— Участь аккалинцев страшит людей? Да им нужно сказать: «Молодцы!» Если все мы, как они, дружно поднимемся за свою честь и свободу, не жалея жизни, враг покажет спину! Конечно, битва не бывает без потерь. Но пасть за правое дело — это ли не высшее достоинство мужчины! Вот так, таксир! Абдулмеджит-хан уверен, что уже сломил нас, а он только теперь увидит силу туркмен! И если вы принимаете наше решение, то встретить кизылбашей надо именно здесь, на подступах к Куммет-Хаузу. Детей, женщин и имущество перевести за Атрек, а на этом берегу собрать всех, кто может держать оружие и чье сердце оставили сомнения. С одной стороны подойдет со своим войском сердар Аннатувак, с другой — придут наши. Вот тогда враг полной мерой в открытом поле испытает, что такое гнев народа, воля его и отвага!

Сдержанный гул прокатился по толпе, окружившей кибитку Эмин-ахуна. Прокатился и затих: люди ждали, что скажет ахун. А он молчал, неторопливо потягивая остывший чай и прикидывая, как бы это ускользнуть от прямого ответа. Махтумкули не торопил его, понимая, что на этот раз схитрить ахуну не удастся, — он вынужден будет сказать «да» или «нет». Направляясь в Куммет-Хауз для разговора с ахуном, поэт очень хотел, чтобы разговор этот состоялся не в узком кругу приближенных к Эмин-ахуну подпевал, а среди простых людей. Теперь сам народ потребует твердого решения.

Ахун поднял наконец голову и обвел взглядом сидящих поблизости яшули.

— Говорите свое мнение, люди! — предложил он.

«Выскальзывает, как блоха из собачьих зубов! — с веселой досадой подумал Махтумкули. — Научился за чужую спину прятать свои заячьи уши!» Однако вслух не сказал ничего. Вместо него возразил Мяти-пальван.

— Нехорошо, таксир! — с грубоватой прямотой сказал седой богатырь. — Сами говорите, что думаете. А народ выскажется, просить не придется… Так, что ли? — повысил он голос.

— Мы уже вдоволь наговорились! — крикнули из толпы. — Люди ждут определенного слова!

— Чего ждать! — поддержали крикнувшего. — Махтумкули-ага ясно сказал: за сабли браться надо!

Маленький косоглазенький яшули, сидящий напротив Эмин-ахуна, добавил свою капельку яда:

— Говорите, вы таксир… Что вы посоветуете, тому мы и последуем.

Эмин-ахун поднял полуопущенные веки. Лицо его было спокойно.

— Я и раньше говорил вам, поэт, — покашливая, начал он, — что, если возможно, надо решить дело без кровопролития… Народу и без войны хватает забот. Да и зима на носу — куда идти? А хаким от своих намерений не отступится, будет на пятки нам наступать… Надо миром решать. Говорили мы Борджак-баю, что пусть, мол, хаким поможет не только кумметхаузцам, но окажет милость всему народу. Просили его, чтобы не посылал сарбазов дальше Гямишли, — как видите, он послушался голоса разума. Только что приезжал от него человек, приглашал на встречу— думаю, сам хаким хочет мира, а не войны. Кстати, поздравляю вас — не сегодня-завтра освободят Адна-сердара!..

При последних словах Эмин-ахун кашлянул особенно значительно и с интересом посмотрел на Махтумкули: какое впечатление произвела на него новость. На лице Махтумкули не дрогнула ни одна черточка, хотя сообщение было не то чтобы неприятным, а очень уж не ко времени Адна-сердар явился бы скорее помехой общему делу, чем помощью.

— Вы все еще надеетесь на хакима? — спросил Махтумкули ахуна.

Эмин-ахун вздохнул:

— Ай, поэт, надейся или не надейся — все от рока зависит… Может быть, создатель смилостивится над бедными людьми, пошлет им спокойствие. Ссоры и вражда никому еще пользу не приносили.

— Да, — согласился Махтумкули, — это так. Однако сделавший подушкой собаку спокойно не спит. Я уже говорил, что хаким — человек государственный и будет делать не то, что он пообещал или даже что он сам хочет, а то, что прикажут ему. Господин говорит: «Возьми!» — нукер сдирает кожу; нукер говорит: «Бей!» — раб убивает до смерти. Смотрите, как бы вам не оказаться в капкане собственной доверчивости.

— От судьбы не убежишь, — упрямо повторил ахун. — Сейчас, по крайней мере, мы никуда не намерены трогаться с места. А там — видно будет.

Из толпы поднялся горбатый яшули, крепко стуча палкой о землю, пробрался поближе к двери и, глядя на ахуна, сердито сказал:

— Вай-вей, таксир, что же вы говорите! Вы ничего не собираетесь предпринимать, а мы скитаемся без крова. Голыми пришли сюда, все побросали, живем собачьей жизнью. А теперь…

— Вас никто здесь не держит силой, — перебил его Эмин-ахун. — Идите с богом куда вам заблагорассудится!

— Дело не во мне, таксир. Вон сколько людей мечется, как стадо овец, бегущих от волков, не знают, куда податься, — им вы что скажете?

— То же, что и вам: пусть и они уходят! Я никого не привязал!..

По толпе прошел ропот явного недовольства. Кто-то выкрикнул:

— Таксир, Махтумкули-ага верно сказал. Надо сообща действовать, а не каждый сам по себе!

Поднялся бедно одетый парень.

— Таксир, мы знаем, что кизылбаши сладки на словах, да горьки на деле — нельзя верить им! Если мы…

Его прервали:

— Замолчи, глупец! Взялся самого ахуна-ага учить!

Парень быстро повернулся на голос.

— Это отец твой глупец! И мать дура! И все родственники до седьмого колена — недоумки!

— Что ты сказал?! Ах ты…

— Выходи, выходи, если смел!

— А ну, пустите меня!

— Дай ему по башке!

— Бей!

В толпе началась потасовка. Кибитка в миг опустела.

Борджак-бай всеми силами стремился поскорее уехать в Кушум-Тепе. Однако хаким не торопился отпускать его, давая то одно поручение, то другое. Из-за них Борджак-баю все чаще приходилось самому говорить людям то, что он предпочитал бы передать устами других. Это лишало его душевного равновесия, заставляло вздрагивать и оглядываться по сторонам — печальные последствия предательства уже воочию вставали перед глазами бая.

Пугало его и поведение джафарбаев. Если они вдруг решат выступить против Астрабада, он останется один перед хакимом да еще с какими глазами! Поэтому всеми правдами и неправдами он пытался перетянуть на свою сторону Эмин-ахуна: за его спиной можно было спрятать хоть часть собственных грешков, хотя и сам ахун не прочь выдать свою тень за чужую.

Хаким пригласил Эмин-ахуна в Гямишли по совету Борджак-бая. Причем Борджак-бай никогда не думал, что ахун может отказаться приехать, и ждал его с нетерпением. Но вот вернулся посланец и передал ответ. Что говорить теперь хакиму? Как объяснить неожиданную строптивость Эмина? А идти и говорить надо, потому что хаким ждет и сердится.

Борджак-бай повздыхал еще немного. Потом, словно собираясь в дальнюю дорогу, поверх тонкого красного халата надел второй, хивинский, повязал шелковый кушак, нахлобучил черный, с блестящими тугими завитками тельпек. Немного помешкал у двери, словно минута промедления могла чему-нибудь помочь, и тяжело шагнул в ночь.

Дул ветер, но не холодный, а теплый и даже душный. Со стороны моря неслись по небу косматые, разодранные ветром тучи. Они то закрывали, то вновь отпускали луну, и казалось, что это она мечется в панике, стараясь вырваться из темного окружения.

В лагере горели костры, шумели сарбазы. Однако около шатров было тихо. Часовые, собравшись в кружок возле пляшущего пламени, лениво перебрасывались словами. Двое сарбазов стояли у входа в шатер Абдулмеджит-хана.

Когда Борджак-бай подошел, часовые вытянулись. Из шатра доносился неясный звук голосов, потом долетел смех. Все же Борджак-бай спросил:

— Господин хаким не спит?

— Нет, — ответил один из сарбазов.

— Хочу войти, если можно.

— Сейчас…

Сарбаз помедлил, что-то торопливо шепча под нос, гнулся и, предупредительно покашливая, полез под полог. Почти сразу же он вышел обратно.

— Проходите… Вас ждут.

Борджак-бай вошел и увидел уставленный различными кушаньями дастархан, посредине которого стоял кувшин с вином, — хаким ужинал в обществе Абдулмеджит-хана. Он встретил бая вопросом, в котором явственно звучало и нетерпение и раздражение от того, что прервали интересную беседу о тегеранских прелестницах:

— Приехал?

Борджак-бай уселся на указанное ему место и со вздохом ответил:

— Нет, господин хаким, не приехал.

Хаким не ожидал такого ответа. Брови его поползли вверх.

— Почему?

— Сказал, что нездоровится.

— Та-ак… А другой причины не нашел?

Борджак-бай покраснел. Не зная, что ответить, полез в карман, вытащил четки, опять положил их на место.

— Что дальше делать станем, бай?

— Не знаю, господин хаким… Ахун поступил неправильно — надо было приехать. Но он просил передать…

Хаким, перебивая Борджак-бая, сказал, подражая голосу Эмин-ахуна:

— «Пусть господин хаким будет спокоен — я удержу народ. Но только пусть не направляет к нам войско». — И кольнул бая взглядом — Так, что ли, сказал ахун?

Борджак-бай кивнул:

— Так, господин хаким.

— А Шукри-эффенди не просит освободить?

— Нет. — Борджак-бай заколебался: сказать, что в Куммет-Хауз приезжал Махтумкули, или не говорить? Но решил, что не стоит раздувать гнев хакима, и смолчал.

— Говорите, бай! — настаивал между тем хаким. — Вы дали совет пригласить Эмин-ахуна. Мы пригласили. Он отказался приехать, проявив к нам величайшее неуважение. Что теперь? Ждать здесь, пока ахун возьмется за ум, или принимать иные меры? Послушаем вашего совета еще раз.

Борджак-бай, понимая, что хаким издевается над ним, пробормотал:

— Я совсем потерял конец клубка, господин хаким… Каюсь, что дал вам тот совет… Решайте сами…

Он весь сжался, лицо его было усыпано крупными каплями пота. Хакиму даже стало жаль его немного — в конце концов не вода виновата в том, что камень не плавает. Борджак-бай услужлив и полезен. И хаким сказал:

— Ну, это все не беда, бай… Наведаемся сами в гости к Эмин-ахуну. Идите, отдыхайте, путь предстоит далекий.

Когда Борджак-бай ушел, хаким металлическим голосом приказал Абдулмеджит-хану:

— Немедленно соберите ваших людей!

— Бе чишим! — склонился Абдулмеджит-хан.

Хакима душила ярость. Кто такой этот ничтожный ахун, чтобы отвергать приглашение самого Ифтихар-хана! Просили его, письмо послали… Ах, сын собаки! Войско из-за него остановили на полпути! Ну, погоди, глупец! Ты еще узнаешь, что хаким умеет не только просьбы твои дурацкие слушать, но и карать ослушников! Ты еще будешь утирать слезы собственной бородой!..

Приезд Махтумкули в Куммет-Хауз не принес ожидаемого поэтом результата. Но определенную роль он все же сыграл. Ганёкмазы остались недовольными поведением Эмин-ахуна и разошлись, ворча, что, мол, кизылбашам верить они не намерены, кто бы их ни убеждал в этом. Годжики разделились на две группы. Одна предлагала послушаться ахуна, вторая тянула к Махтумкули. Аката-баи полностью присоединились к Эмин-ахуну: «Куда таксир, туда и мы». Зато беженцы из окрестностей Ак-Кала и Гямишли частью сразу же снялись и ушли за реку, частью присоединились к гокленам.

После того памятного дня Эмин-ахун безвыходно сидел в своей кибитке, чувствуя, что и вправду заболел. Закутавшись в толстое одеяло, он все продолжал размышлять, чью сторону лучше принять, кого признать правым. По сути дела, ахун не был трусом, но при одном упоминании о хакиме у него тряслись поджилки и во рту становилось сухо. Поверил или не поверил хаким в его болезнь? А если не поверил, то что предпримет? Ведь в таком случае отказ приехать он расценит как оскорбление собственного достоинства!..

Обливаясь потом под одеялом, ахун горько каялся, что не догадался послать к хакиму вместо себя кого-либо из приближенных. Вот тогда уж хаким наверняка поверил бы, а так — сохрани нас, создатель, от всяческих бед и напастей.

Незаметно ахун уснул и проспал до самого рассвета. От недавних мрачных мыслей не осталось и следа. Ахун взял кумган и пошел совершать омовение перед намазом. Увидев хозяина, привязанный за кибиткой осел поднял голову, оскалил зубы и оглушительно затрубил.

— Молчи, неразумная тварь! — замахнулся на него ахун.

Осел шумно вздохнул, однако крик его подхватили соседские ослы и несколько минут над селом стоял сплошной ослиный рев. Постепенно он стихал, и ахун уловил мной шум, заставивший его насторожиться. Вдруг он побелел и, и не замечая стоящих с разинутыми ртами талибов, сделал несколько шагов по направлению к шуму. Сердце подсказало ахуну близкую беду.

На северном берегу реки показался всадник. Он крутил в воздухе плетью, погонял спотыкающегося коня и кричал:

— Эй, вставайте, э-эй!.. Кизылбаши напали, э-эей!.. Уже подходят, э-эй!..

Село моментально пришло в движение, как муравейник, взрытый лопатой. Люди метались, хватали то, что попадется под руку, бежали, сами не зная куда. Большинство кинулось к кибитке Эмин-ахуна, надеясь получить совет и помощь.

Где-то тяжко ухнуло. Дрогнула земля.

— Пушки! — испуганно догадался какой-то старичок.

И сразу же снова прогремело вдали.

Толпа еще плотнее придвинулась к кибитке Эмин-ахуна. Пушки… Бог весть когда в окрестностях Куммет-Хауза раздавался их гром. Приходил ли сюда кто-нибудь с пушками после Надир-шаха? Шах Агамамед брал с помощью пушек Ак-Кала, но, там же заключив соглашение, дальше не пошел. Нет, кумметхаузцы даже не знали, что такое пушки. И вот их жерла наведены…

Прискакал еще один вестник и сообщил, что кизылбаши напали на аул Чинарли.

Эмин-ахун не стал расспрашивать о подробностях. Он понимал, что Куммет-Хауз застигнут врасплох. Если кизылбаши напали на Чинарли, то вот-вот они появятся и у Куммет-Хауза. Теперь не оставалось ничего иного, как выполнять то, в чем он заверял хакима.

— Не сейте панику, люди! — сказал он, стараясь говорить твердо и уверенно. — От написанного на роду никто не уходил! Возвращайтесь по домам и взывайте к милости создателя!

Некоторое время после его ухода царило растерянное молчание. Кто-то крикнул:

— Если своей силы нет, никто тебе не поможет! Пойдемте, постараемся защитить самих себя!

Снова вдали дважды ухнуло и содрогнулась земля. Толпа загомонила. Осуждая нерешительность ахуна, проклиная кизылбашей, сетуя на горькую судьбину, люди стали расходиться.

Тем временем ахун подозвал одного из талибов и приказал ему:

— Никуда от дома не отлучайся, понял? Все время около двери стой. Кто бы ни пришел, не пускай, говори, мол, ахун болеет и уже неделю не встает. Понял?

— Понял, таксир!

— Вот и хорошо. А теперь ступай с богом и скажи тете, пусть войдет сюда.

Сняв халат и чалму, Эмин-ахун повязал голову белым платком и юркнул под тяжелое одеяло. Оно уже настыло, ахун зябко поджал пальцы ног, поворочался, подтыкая одеяло со всех сторон, подышал внутрь, укрывшись с головой. Однако теплее почему-то не стало.

— Ты что? — встревоженно спросила жена, присланная талибом. — С чего опять улегся?

— Не болтай много! — сердито из-под одеяла ответил Эмин-ахун. — Накинь-ка на меня еще одно одеяло! Да быстрее двигайся!

Прошептав: «О аллах!», женщина взяла из стопки одеял, уложенных на сундуке, одно, старательно укрыла им мужа, недоумевая, зачем он укладывается снова, когда все село будто с ума посходило. Она хотела было снова спросить об этом ахуна, но в этот момент заглянул растерянный талиб.

— Таксир, народ бежит!..

— Пусть бежит! — глухо ответил ахун из своего ватного кокона. — Беги и ты, если боишься!

Нагрузив на себя вещи, погоняя ревущую и блеющую скотину, люди торопливо двигались по северному берегу Атрека к гокленам. Визг арб, рев ослов и верблюдов, жалобное мычание коров, ржание рвущих удила лошадей — все это мешалось с плачем детишек и женщин, со стонами стариков, с надсадной руганью и криками мужчин.

Несмотря на то, что беженцы в основе своей двигались пешком, головная часть ушла довольно далеко от Куммет-Хауза — не настолько, чтобы чувствовать себя в безопасности, но все же здесь могли хоть на что-то надеяться. Та часть потока, в которой находилось большинство верховых и вьючных животных, не ожидая пешеходов, оторвалась от них и, провожаемая упреками и завистливыми взглядами пеших, быстро стала удаляться в сторону Чагыллы, местности, лежащей на полпути между Куммет-Хаузом и Хаджи-Говшаном.

Среди пеших шел, согнувшись под тяжестью скарба и тяжело загребая ногами дорожную пыль, тощий туркмен с седеющей бородой и глазами мусульманского мученика. Все его богатство состояло из батмана пшеницы да двух рваных одеял, поверх которых были привязаны старая кошма и кумган. Поминутно оглядываясь и тяжело, со свистом дыша, он ругал жену:

— Иди проворнее, чтоб тебя!.. Ноги ватные, что ли?..

Женщина всеми силами старалась не отставать, но это ей плохо удавалось. Под мышкой одной руки она держала старый короб с разной рухлядью, другой рукой крепко прижимала к себе девочку. Та, словно чувствуя свалившуюся на родителей беду, сидела тихо, хотя ей было неудобно, и только вертела головенкой, как галчонок, сверкая черными бусинками глаз. Женщина была больна, она с трудом поднялась с постели, и муж знал об этом, но, охваченный общей паникой, беспрестанно подгонял ее, стараясь не отставать от бегущих людей.

Неожиданно женщина запнулась, остановилась и вдруг без крика, без стона рухнула навзничь, как подрубленная.

Борык покатился в одну сторону, девочка отлетела в другую и громко заплакала. Несколько человек остановились, пытаясь помочь упавшей, но она была без сознания. Одна из женщин подложила ей под голову какой-то сверток, вторая подняла девочку и стала ее успокаивать.

Муж сбросил свой узел, выдернул одно из одеял, положил на него жену. Крепко обнимая притихшую дочку, он с тяжким вздохом обреченно сказал:

— Для нас все кончено… Не задерживайтесь, люди!

Однако остановившиеся не тронулись с места. Высокий кряжистый, как старый карагач, яшули сердито сказал:

— Не говори глупостей! У всех сегодня общее горе, не хватало еще, чтобы мы друг другу в помощи отказывали!.. А ну-ка, сынок, — обратился он к одному из парней, — живо неси сюда палас!

Парень побежал за паласом, а яшули, взявшись за один угол одеяла, на котором лежала женщина, приказал:

— Беритесь, люди!

Вместе с одеялом больную перенесли на палас. Четверо парней по приказу яшули подняли палас, и толпа тронулась снова.

В это время передовой отряд конницы Абдулмеджит-хана ворвался на южную окраину Куммет-Хауза. Не встретив никакого сопротивления, всадники двинулись дальше, сопровождаемые только лаем собак, — село словно вымерло. Часть всадников спешилась, а другая часть пустилась в погоню за беженцами.

Молодой длинноногий юзбаши, грозно размахивая саблей, закричал, наезжая на толпу:

— Назад! Поворачивайте назад, скоты! Всех зарублю на месте! — И, объезжая стороной остановившихся людей, поскакал в сторону Чагыллы: за теми, кто успел уйти уже далеко. Сарбазы последовали за ним, а человек семь-восемь остались около беженцев.

— Давай, поворачивай!

— Быстрее шевелись!

— А ну, выходи кто хочет остаться на корм для стервятников!

Люди угрюмо молчали. Теперь, когда опасность стала не воображаемой, а реальной, когда они столкнулись с врагами лицом к лицу, страх перед кизылбашами исчез. Вместо него пришло чувство ненависти.

— Чего морщишься? — грубо крикнул сарбаз, грудью коня толкая высокого старика. — Давай, поворачивай свою отару!

Бросив на него взгляд, полный гнева, яшули ничего не сказал. Сарбаз, глумясь, поддел его подбородок рукояткой плети.

— Тебе говорю, старый дурак!

Яшули, словно очнувшись от сна, схватил всадника за руку, с силой рванул на себя, и тот от неожиданности не сумел удержаться, вылетел из седла и покатился в придорожные заросли верблюжьей колючки. Сарбазы выхватили сабли и кинулись к смельчаку, но старика уже оттеснила толпа. Женщины размахивали кумганами, мужчины, схватив палки, а то и просто с кулаками двинулись на врагов. Всадники принялись отмахиваться саблями. Один парень ахнул и замертво свалился на землю. Толпа рассвирепела.

Поняв, что дело оборачивается плохо, сарбазы пустились наутек, оставив двух своих товарищей: один надрывно стонал, ворочаясь в пыли, второй, тот, что задевал яшули, неподвижно лежал с проломленной головой. Беженцы тоже пострадали. Один парень был зарублен, четверо ранены. Страшно кричала женщина с разрубленным плечом. Ей вторила старуха, чей сын пал от руки сарбаза, и молодая женщина, потерявшая своего любимого. Напуганные суматохой коровы и телята разбежались в разные стороны, но большинство повернуло в сторону Куммет-Хауза. Никто и не пытался их остановить — теперь уж было не до имущества.

Со стороны Куммет-Хауза показалось человек шестьдесят всадников. Беженцы дрогнули: это шла смерть. Некоторые малодушно принялись читать молитвы. Но таких было немного. Люди стояли с крепко сжатыми кулаками, готовые к схватке.

Сарбазы сходу окружили толпу, но сабли их были вложены в ножны. Маленький, с приплюснутым носом юзбаши окинул взглядом убитых и раненых, с упреком сказал, обращаясь к беженцам:

— Что же это такое, братья? Мы пришли сюда помочь вам, а не проливать кровь. Скоро прибудет сам господин темник и привезет для вас хорошую весть. Вернитесь назад! Ничего не опасайтесь, ничего дурного с вами не случится.

Недаром говорят, что доброе слово и змею из норы выманит. Напряжение людей спало, кулаки разжались. Высокий яшули сказал за всех:

— Ладно. Мы пойдем. Только не вздумайте нас гнать, как пленных.

— О чем вы беспокоитесь, ага! — сделал удивленные глаза юзбаши. — Поверьте, вам никто не хочет зла. Вернитесь — для вас же лучше будет. Валла, правду говорю!

Он приказал всадникам подобрать пострадавших сарбазов, а яшули обратился к толпе:

— Я думаю, люди, если уж умирать, то лучше дома. Пойдемте.

Притихшие было во время переговоров женщины заголосили снова. Мужчины мрачно молчали, но было видно, что они согласны с яшули. Да и выхода не было.

А в Куммет-Хауз с западной его стороны уже входили сарбазы, предводительствуемые Абдулмеджит-ханом. Салютуя ему, дважды ухнули пушки. У минарета, где недавно ютились сотни беженцев, уже стоял шатер хана. Конники и люди Эмин-ахуна ждали победителя.

Едва Абдулмеджит-хан сошел с коня, как его окружили, кланяясь и приветствуя. Кривоглазый пузатенький яшули обратился к нему от имени ахуна:

— Добро пожаловать, господин темник! Жаль, что ахун не смог встретить вас лично — несколько дней бедняга не в силах подняться с постели… Да поможет ему бог!.. Добро пожаловать к нам!..

Хмурясь, хан высокомерно кивнул и вошел в шатер, куда немедленно потребовал сотников для доклада. Выслушав их, Абдулмеджит-хан разгневался. Эта хитрая лисица Эмин продолжает играть в больного. К тому же люди все-таки попытались бежать, несмотря на все его заверения. Мало того — устроили побоище и убили сарбаза! Простить такое нельзя!

И хан приказал:

— Всех, кто бежал, отведите в сторону! Сегодня же вместе с детьми, скотом и имуществом отправьте в Астрабад! Чтоб ни один человек не остался, понятно?

Сотники дружно ответили.

— А того старика, который поднял шум… — хан зло сощурился. — Повесить! Пусть для всех смутьянов уроком будет! Выполняйте!

Беженцы не успели дойти до моста, как их окружили пешие сарбазы. Юзбаши с приплюснутым носом на этот раз был совсем не ласков.

— Замолчите, скоты! — гаркнул он, когда толпа недовольно зашумела. — Кто вы такие, чтобы поднимать руку на сарбазов? Проклятие отцам вашим! Стоите здесь и не двигайтесь с места, если жить хотите!

Высокий яшули хотел что-то сказать, по плосконосый юзбаши завопил, указывая плетью:

— Этого — вяжите!

Пятеро сарбазов накинулись на старика, заламывая ему руки за спину. Он не сопротивлялся, только с презрением плюнул:

— Тьфу тебе в морду, негодяй!

Плевок не долетел до юзбаши, но слова старика словно хлестнули по лицу — плосконосый побагровел. Толпа попыталась защитить яшули, но сарбазы, грозя саблями и копьями, не дали людям вырваться из железного кольца.

Чарыяр-ага был одним из наиболее любимых стариков в Куммет-Хаузе. Прямой, скромный, честный, он всегда по мере сил старался помогать людям. Поэтому ему сочувствовали все, и весть, что его собираются повесить, быстро облетела село. У кибитки Эмин-ахуна стали собираться люди с требованием, чтобы он выручил Чарыяра-ага.

— Вот что бывает, когда надеешься на кизылбашей! — горячился худой, с выпирающими лопатками старик. — Прав был Махтумкули! Кому пойдешь жаловаться? Сегодня они Чарыяра повесят, завтра — меня, послезавтра — еще кого-нибудь. Так поодиночке всех нас передушат!

Эмин-ахун понимал, что если сейчас останется глухим к просьбе людей, то навсегда уронит себя в их глазах. Ему и самому было жаль Чарыяра, но очень уж не хотелось идти к Абдулмеджит-хану — для этого было слишком много причин. И все же идти надо было, надо было просить. Если удастся спасти старика от петли, это очень благотворно повлияет и на авторитет ахуна среди народа и на людей: скорее успокоятся. А это в конечном счете на руку и самому Абдулмеджит-хану.

С тяжкими вздохами и тяжелыми сомнениями Эмин-ахун начал одеваться. Ему помогали талибы. Он надел свой яркий полосатый халат духовного лица, надел чалму, обулся и, крепко опираясь на посох, направился к шатру Абдулмеджит-хана. Притихшая в ожидании толпа сопровождала его.

А сарбазы искали подходящие бревна для виселицы. Они обшарили все село, но кроме нескольких небольших стволов, предназначенных для свежевания овечьих туш, не нашли ничего. Эти стволы явно не подходили для такого рослого старика, каким был Чарыяр-ага. Плосконосый юзбаши растерялся, но один из сарбазов подсказал:

— В кибитке повесить можно! Вон как раз возле минарета две пустых кибитки стоят!

Предложение понравилось юзбаши.

— Идите, снимите кошмы с одной кибитки! — приказал он, мысленно прикидывая высоту терима. — Веревку возле самого тюйнука привяжите!

И побежал докладывать Абдулмеджит-хану.

Хан согласился, только недовольно сказал:

— Чего тянешь? Быстрее надо! Собери всех жителей села! Пусть смотрят и поучаются! Я сам там буду!

Часовой доложил, что идет ахун.

— Пропустите! — усмехнулся Абдулмеджит-хан.

Он догадывался, зачем явился Эмин-ахун. «Несколько дней с постели подняться не можешь? — зло бормотал он. — Ничего, ахун, ты у меня еще через костер прыгать будешь!»

Натужно кашляя, вошел Эмин-ахун, поставил посох у двери, разулся, протянул обе руки Абдулмеджит-хану.

— Эссалам алейкум!

Абдулмеджит-хан пренебрежительно ответил на приветствие, предложил садиться. Ахун сел так, словно собирался читать нахмаз, погладил ладонями длинную бороду, сдерживая дрожь рук.

— Добро пожаловать, господин темник!

— Спасибо, — иронически сказал Абдулмеджит-хан. — Слышал, что вы болеете и подняться не можете?

— Да, дней семь-восемь мне уже нездоровится… Пришел к вам потому, что нельзя было не прийти — только что мне сообщили страшную весть.

— Это какую же весть? — прищурился хан. — Ту, что ваши люди убили одного моего сарбаза, а второго тяжело ранили?

Ахун помолчал.

— Разумеется, это очень плохая весть, — наконец согласился он. — Но все же, господин темник, простите вину бедняги. Он человек мирный, не смутьян. Бес попутал, с кем не бывает… Как я слышал, ваши сарбазы тоже одного парня убили, ранили несколько человек… Конечно, все это печально, но я прошу вас смилостивиться и простить Чарыяра хотя бы ради меня. Если вы его повесите, меня осудят и взрослые и дети.

— Убил он, казню я, — возразил Абдулмеджит-хан, — Вы-то здесь причем?

— Я задержал народ, господин темник.

Абдулмеджит-хан притворно удивился.

— Ай, баба! Как это вы задержали? Да посмотрите — кругом пустые кибитки! Где их хозяева, если вы их задержали? Половина населения Чагыллы перешла! Почему же вы их не отговорили?.. Ради вас мы на три дня задержали войско в дороге. На целых три дня! А вы даже на вызов хакима не соизволили явиться!

— Не мог, господин темник… Приехал бы, если б хоть на ногах мог стоять… Нездоровилось мне.

— А почему другого человека не послали?

— Можно было, да посланец ваш сказал, что обязательно только сам должен поехать, а я не имел сил…

Гнев хана нарастал. В его душе все клокотало от злости. Ему хотелось многое сказать ахуну, еще больше хотелось поручить дел. И он решил как следует припугнуть его, а затем уже продиктовать свою волю. Поэтому он еще жестче сказал:

— Вы не цените наше уважение, ахун! Думаете, что государство боится вас? Хотите, я всех вас сегодня же выселю отсюда? Ай, баба!.. Если человек не дурак, он не будет ссориться с государством. Ну, допустим, убежали вы. Куда убежали? За Атрек? Пушки и там вас достанут. Или в Хиву побежите, в Бухару? Там вас тоже не встретят с распростертыми объятиями, будьте спокойны! Мы уже переговорили и с Хивой и с Бухарой. Не питайте на них ни малейшей надежды. Или вы надеетесь на Шукри-эффенди, а?

Хан пристально посмотрел на собеседника, проверяя, как подействует этот вопрос. И правда, слова о Шукри-эффенди заставили Эмин-ахун сжаться и побледнеть. Он растерянно прикусил кончик бороды, не зная, что ответить. Абдулмеджит-хан, поняв, что нащупал слабое место, продолжал:

— Шукри-эффенди рассказал нам обо всем. И о разговоре с вами тоже!.. Впрочем, мы и без него обо всем знали. Так что не будьте наивным, ахун, нам все известно!

Взяв себя в руки, Эмин-ахун с достоинством сказал:

— Не знаю, господин темник, что вам мог рассказать Шукри-эффенди. Мы тоже имеем глаза и уши и умеем думать. Хоть мы и не мыслители, разумом проникающие сквозь камень, однако умеем добро отличить от зла и близкое от далекого. Какое зло мы видели от Ирана, чтобы искать защиты в Турции?

Ахун смело и прямо смотрел в пылающее лицо Абдулмеджит-хана. Хан, видимо, не ожидал такого решительного ответа. Он посмотрел на собеседника с удивлением и буркнул:

— Очень хорошо, что понимаете это!

Ахун, приободрившись, продолжал в том же тоне:

— Разные люди есть, господин темник, есть понимающие, а есть и непонимающие. Вы говорите, что часть народа бежала. Но не я же надоумил их бежать, правда? Я сам сижу перед вами, и все мои родные, все близкие остались дома, хотя, если бы хотели бежать, то сумели бы сделать это заблаговременно. Я не один раз выходил к людям и убеждал: сидите по домам, от государства убежать нельзя и не надо этого делать. Однако народ как стадо — часто за дурным козлом бежит к пропасти.

Абдулмеджит-хан без улыбки посмотрел на Эмин-ахуна.

— Значит, вас они не слушаются, нам не подчиняются. Что же станем делать? Похлопаем по плечу и скажем: «Молодцы!» Так, что ли?

Эмин-ахун промолчал и, возвращая разговор к первоначальной цели своего прихода, сказал:

— И все же, господин темник, простите Чарыяра. Ради меня простите.

— Ради вас? — нахмурился Абдулмеджит-хан. — Нет, ахун, ради вас мы и так слишком много сделали — на три дня остановили сарбазов. И кроме того… кроме того вы опоздали со своей просьбой. Придите вы пораньше, я, может быть, еще подумал бы. Но сейчас приказ уже отдан, отменять его я не стану. Виновный понесет наказание!

Ахун глубоко вздохнул:

— Ну, смотрите сами… Недовольства будет много.

Бледные губы Абдулмеджит-хана искривились в презрительной гримасе.

— Угрожаете?

— Нет-нет, — торопливо ответил ахун, делая рукой отрицательный жест. — Избави боже! Угроза нищего — мольба его, господин темник. Мы можем только умолять…

— А если вашу мольбу оставят без внимания, вы поднимете бунт, да?

— Боже упаси! Вы меня не так поняли, господин тем-ник! Я просто хотел сказать, что в народе много смутьянов и это будет им наруку…

— Ну и пусть!

Некоторое время Эмин-ахун посидел, беспокойно ерзая. Потом сказал просительно:

— Если разрешите, господин темник, я пойду?

Абдулмеджит-хан не ответил.

Эмин-ахун торопливо обулся, кивнул на прощание и ушел, на этот раз не кряхтя и не задыхаясь, словно беседа с ханом сразу излечила его от болезни. Глядя ему вслед злыми глазами, Абдулмеджит-хан мысленно выругался.

Люди, собравшиеся около шатра Абдулмеджит-хана и не отходившие, несмотря на неоднократные грозные предупреждения часовых, были уверены, что хан снизойдет к просьбе ахуна, помилует Чарыяра-ага. Когда же Эмин-ахун, пробормотав: «Ай, люди, мои слова не возымели никакого действия…» и стуча посохом, быстро прошел мимо, раздались возгласы возмущения:

— Если жаждет крови, пусть и нас убивает!

— Где Чарыяр-ага был, там и мы были!

— Все отвечаем равно!

— Рано или поздно ответите, кровопийцы, за невинную кровь!

Плосконосый юзбаши, вывернувшись откуда-то, махнул плетью:

— Расходись, скоты!.. Кто кровопийцы?.. А ну, осади! Быстро! Быстро!

Из шатра вышел Абдулмеджит-хан, и люди притихли, настороженно провожая глазами его сухую голенастую фигуру. Хан направился к кибитке, с которой были уже сняты кошмы. Решетчатый остов терима напоминал обнаженные ребра какого-то неведомого существа. На самом верху сидел здоровенный сарбаз и прилаживал веревочную петлю. Упираясь пяткой в перекладину, он пробовал прочность узла. Возле кибитки босой, без шапки, в длинной, до колен, белой рубахе стоял со связанными руками Чарыяр-ага. Он уже распрощался с белым светом. Когда ему шепнули, что ахун пошел просить помилования у Абдулмеджит-хана, он только вздохнул и печально прошептал: «У пса из пасти кость не вырвешь!..» Хотелось на прощание обнять домашних, но просить об этом он не стал.

Абдулмеджит-хан оглядел его, хмурясь и покусывая губы. Плосконосый юзбаши застыл в угодливой позе, ожидая приказаний. Стоящая поодаль толпа аульчан, окруженная сарбазами, притихла. Только изредка кто-нибудь вздыхал или сдержанно кашлял. Не слышно было даже голосов детишек. Все понимали трагическую напряженность минуты.

— Чего стоишь, как истукан? — строго сказал Абдулмеджит-хан плосконосому юзбаши. — Ведите его!

Два сарбаза, повинуясь знаку юзбаши, схватили Чарыяра-ага под руки.

— Дай слово сказать! — попросил старик, словно не замечая усилий двух рослых человек, старающихся сдвинуть его с места.

— Говори! — разрешил Абдулмеджит-хан. — Да побыстрее!

Чарыяр-ага обвел глазами притихших людей, посмотрел на костяк оголенной кибитки, на петлю, тихо покачивающуюся в ожидании жертвы, и перевел взгляд на Абдулмеджит-хана. В его глазах хан не увидел ни страха, ни мольбы, — только ненависть и презрение.

— До сих пор вы раздевали народ, как лук, — сказал старик, делая шаг к Абдулмеджит-хану. — Теперь вы снимаете с живого кожу? Прими мое последнее уважение, ага! Тьфу!.. Тьфу!..

Чарыяр-ага плюнул в лицо хана и, с силой выбросив ногу, ударил его в живот. Абдулмеджит-хан согнулся, словно сломался пополам, лицо его посерело. Однако в следующее мгновение он глухо зарычал и рванул из ножен саблю. Сарбазы шарахнулись в стороны, Чарыяр-ага остался один перед обезумевшим от боли и ярости ханом. Сверкающая молния стали с визгом опустилась ему на голову. Мир вспыхнул ослепительным пламенем и погас. Земля отозвалась глухим звуком на падение тяжелого тела.