Суровые дни

Глава седьмая ВОЗМЕЗДИЕ

Крепость спала. Казалось, мир и покой царили вокруг. Но нет, обманчива коварная тишина ночи. Где-то готовилась месть. Где-то затаилось недоброе ожидание. Где-то в муках и унижении, в бессильных проклятиях безжалостной судьбе билось женское тело. И смерть не так уж далеко была от спящих и бодрствующих…

Джерен было не до сна. Скорчившись в своем углу, сжавшись в комочек, она смотрела на желтый квадратик окна. Мысли ее, презрев запоры, стражу и расстояние, были далеко, в Хаджи-Говшане. Услужливо приготовленная пуховая постель казалась Джерен иглами, готовыми свирепо вонзиться в ее тело, как только она поддастся искушению.

Она поднялась и, бесшумно ступая босыми ногами, подошла к окну и долго всматривалась в глубину звездного неба. Потом перевела взгляд на высокую крепостную стену, ярко освещенную луной, пробежала глазами по молчаливому ряду домов.

Откуда-то издалека долетел тихий и жалобный зов ная[50], и Джерен вспомнилось родное село, отчетливо встали перед глазами места, где она, еще девочка, играла с подружками в айтерек[51]. Она закрыла глаза и снова задала вопрос, который задавала себе сегодня уже, наверно, тысячу раз: «Неужели теперь я навсегда погребена в этих проклятых стенах? Неужели та капля счастья, что упала на мои губы, — это все, что мне было предназначено в жизни?..»

Снова прозвучал най, на этот раз громче и еще жалобней. Вслед за ним грохнул выстрел, раскатилась частая дробь копыт, послышались испуганные голоса, зовущие на помощь.

Предчувствуя близкое освобождение, Джерен распахнула створки окна.

— Наши!.. Это — наши! — шептала она, вглядываясь в ночь.

Какой-то человек в большой папахе, пробиравшийся около стены дома, замер. Обнаженная сабля в его руке медленно поднималась для удара.

— Кто ты, брат мой? — крикнула Джерен, глотая слезы счастья.

Человек выпрямился:

— Я Тархан. А ты кто?

— Бегенча не видел?

— А, это ты, Джерен, — догадался Тархан и закричал куда-то в сторону: — Бегенч, ай Бегенч! Беги сюда!

Бегенч появился сразу, словно он стоял за углом дома, и Тархан, указав ему концом сабли на окно, убежал.

Джерен протянула из окна руки:

— Бегенч! Бегенч-джан!

— Джерен-джан! — отозвался Бегенч и в мгновение ока очутился в комнате. Джерен, обессиленная от пережитой внезапной радости, поникла в его объятиях.

— Не плачь, дорогая, не плачь! — гладил ее по голове Бегенч. — Мы больше никогда не расстанемся!

Но Джерен только крепче прижималась к нему, боясь поверить, что это не сон.

— Найдите его! — послышался резкий голос Адна-сердара. — Все дома подряд переверните, но найдите, если он даже под седьмым поясом земли спрятался!

Продолжая ласкать волосы Джерен, Бегенч спросил?

— Этот сын собаки был здесь?

— Кто? — не поняла Джерен.

— Шатырбек!

— А-а-а… Да, был…

Рука Бегенча дрогнула. Он отстранился и, приподняв за подбородок голову Джерен, заглянул ей в глаза — пытливо и тревожно. Джерен тихо опустила веки, подозрение Бегенча усилилось. Его охватила ревность. Хотя он никогда не видел Шатырбека, но сейчас явственно представил себе его лицо и даже то, как Шатырбек, широко расставляя ноги, входит в комнату…

«Нет! — горячо уверял себя Бегенч. — Джерен предпочтет быть зарытой живьем в сырую землю, чем отдать свое сердце негодяю!»

Он посмотрел вокруг, словно ища подтверждения своим мыслям. Когда взгляд его упал на неразобранную постель, на висящую в углу нарядную одежду, сердце успокоилось. Было совершенно ясно, что ни до постели, ни до одежды не дотронулась Джерен. На ней было все то же платье из кетени, бархатный халат на голове, ковуши Сабыр на ногах. Разве человек, который посчитал бесчестием сменить свою простую одежду на дорогое платье, позволит прикоснуться к своему чистому телу грязным рукам?!

Бегенч почувствовал себя виноватым перед Джерен за свои невольные подозрения.

Звякнул запор двери, и порог переступила Лейла, держа в руке маленький светильник. Она с трудом передвигала ноги. Губы ее вспухли. Оттененные синяками глаза казались черными провалами на лице. Левой рукой она придерживала разорванный ворот платья. Джерен бросилась к ней, схватила за руки.

— Лейла-джан! Выручая меня из беды, ты сама попала в беду!.. Негодяй! Дай бог, чтобы ему и в гробу покоя не было!

Лейла бросила смущенный взгляд на Бегенча.

— Слава богу, Джерен-джан, что с тобой все обошлось благополучно, — сказала она. — Что мне! Кто посочув-

ствует моему горю, кто поможет мне! — Из глаз ее покатились крупные слезы.

Глядя на Лейлу, Бегенч подумал: да, судьба Лейлы была тяжела. Но если Шатырбек бил ее кулаками, то Адна-сердар мог затоптать ногами. Что же делать?

Он подошел к Лейле и сочувственно сказал:

— Сердар погубит вас. Лучше спрячьтесь где-нибудь. Как-никак здесь ваша родина. Может быть, посчастливится родителей увидеть.

Но прятаться было уже поздно: сердар вошел в комнату. Увидев Лейлу, он пришел в ярость, глаза его налились кровью. Помахивая плетью, он стал надвигаться на молодую женщину.

— Достигла своей цели, сука? Увидела родину?!

Джерен обняла Лейлу.

— В чем виновата эта бедняжка?

— Убери свою рабыню! — грозно приказал Бегенчу сердар.

— Не уйду! — гневно крикнула Джерен, закрывая собой Лейлу.

Сердар замер на месте. Пораженные остановились и все, окружавшие его. Женщина, вчерашняя девчонка пошла навстречу опасности, словно мужественный джигит! Такого еще не видали они.

А Джерен действительно не пугал грозный вид Адна-сердара. Свалившиеся на нее испытания неожиданно пробудили в ней чувство собственного достоинства, и оно помогло ей не уступить Шатырбеку, а сейчас встать на защиту подруги. В самом деле, можно ли ставить в вину Лейле ее желание вернуться под родимый кров? Разве не такой мечтой жила сама Джерен несколько минут назад? Разве не мысли о родном крае, о близких людях давали ей силу и стойкость? За что же осуждать Лейлу? Нет, она не позволит сердару совершить насилие!

Решительная поза Джерен, ее смелый взгляд остановили Адна-сердара. Он опустил плеть и хмуро приказал сыну:

— Возьми ее! Отведи к кошу!

Глупо ухмыляясь, Илли-хан толкнул Лейлу:

— Пойдем, ты…

Она покорно шагнула из комнаты. Светильник, который она держала, выпал из рук. Трепетный язычок пламени погас. На стене снова прорезалось смутное пятно окна, но теперь в нем плясали багровые отблески. Со двора доносились крики, плач и стоны… Крепко подвели Шатырбека самонадеянность, обильное возлияние и жажда женских объятий. Капканы, которые он подготовил для Адна-сердара, едва не защелкнулись на его собственной щиколотке.

На улице сердара остановил Махтумкули.

— Бедные и слабые ничем не виноваты, сердар, — сказал он. — Если ты пришел сводить счеты с Шатырбеком, зарой его живым в землю — никто тебя не станет упрекать в жестокости. Но зачем обижать невинных? Разве прибудет тебе, если ты сожжешь их жилище и пустишь прахом жалкое имущество?

— Не становись мне на дороге, поэт! — сквозь зубы прошипел Адна-сердар.

— Я не становлюсь на твоей дороге, сердар, — спокойно ответил Махтумкули. — Я желаю только справедливости. И тебе, если хочешь знать, желаю добра.

— Мне твое добро не нужно! Шатырбек или не Шатырбек— все они кизылбаши! Надо убивать и большую и малую змею!

— Змею — да, — согласился Махтумкули, — но не надо принимать за ядовитого гада безобидных людей, не надо за грехи волка казнить овцу.

Откуда-то вывернулся Караджа. Он тяжело дышал, по его изможденному лицу терьякеша катился обильный пот.

— Сердар-ага, всю семью Шатырбека мы загнали в дом! Самого найти никак не можем!

— Найти немедленно! — грозно приказал Адна-сердар. — Сквозь землю он не провалился! Где Перман и Тархан?

— Ищут! — Караджа ребром ладони смахнул со лба пот. — Побежали к скотным загонам. Говорят, Шатырбек в той стороне скрылся. Босой ушел и раздетый! Наверно, с какой-либо из жен забавлялся, когда мы нагрянули. Вот бы…

— Хватит болтать! — оборвал его Адна-сердар. — Иди, скажи Илли, пусть еще раз обшарят все комнаты. Ценные вещи вынести наружу, а дом — сжечь!

Махтумкули посмотрел вслед удаляющемуся сердару, грустно покачал головой. Слишком ожесточил ты свое сердце, сердар, думал старый поэт. По слезам и крови идет твой конь, — а это зыбкая почва. И тропа, которую ты избрал, сворачивает в сторону от большой дороги, ведущей к людям. Как помешать тебе свершить злодеяние? Какой силой удержать твою руку, умеющую только разить?..

Пронзительный женский крик оборвал нить невеселых раздумий, — так кричит женщина в самую страшную минуту жизни. Повторился и резко замер, как будто кричащей зажали рот. И сразу же раздался плач детей.

Старый поэт за свой долгий век видел много человеческих страданий — настолько много, что порой они оставляли почти равнодушным, не трогали глубинных струн сердца. Но никогда он не мог оставаться простым наблюдателем, когда обижали детей. И он поспешил на крик, негодуя и возмущаясь.

Из двери ближайшего дома торопливо выскочил джигит в белом тельпеке, таща за собой двух упирающихся детей — мальчика и девочку.

Махтумкули поднял руку.

— Остановись, сынок!

Джигит строптиво дернул головой, но узнал старого поэта — и на лице его сразу же появилось выражение почтительности и внимания.

— Слушаю вас, Махтумкули-ага!

При виде почтенного седобородого яшули, глядящего на них с явным участием и лаской, дети перестали вырываться из рук джигита. Яркий свет луны, обильно сдобренный багрянцем пожара, заливал их бледные лица, испуганно вытаращенные, полные слез глаза, заткнутые тряпками рты.

Махтумкули укоризненно покачал головой.

— Отпусти их.

Из дому с двумя набитыми хурджунами на спине вышел второй джигит. Он услышал просьбу Махтумкули и возразил:

— Нельзя отпустить их, шахир-ага, никак нельзя! Увезем обоих домой и через несколько лет будем иметь раба и наложницу.

Раб и наложница! Едва достигая головой пояса своих похитителей, дети смотрели на говорящих, и страх в их глазах постепенно сменялся доверчивым любопытством, хотя кляпы во рту сильно мешали им и дышали они прерывисто и тяжело.

— Не делайте так! — сказал Махтумкули, сдерживая гнев. — Не слушайте голоса алчности! Алчность не насытится, даже проглотив весь мир. Отпустите бедняжек. Ведь они могли быть вашими детьми и их мог так же увести какой-нибудь неразумный кизылбаш, как это собираетесь сделать вы. Даже для взрослых слишком много горя на земле, а вы хотите ввергнуть в него и детей.

Джигит в белом тельпеке решительно махнул рукой, выдернул кляпы изо рта ребятишек.

— Пусть будет так, как вы сказали, Махтумкули-ага!

— Да благословит тебя аллах, сын мой, за доброе дело, да отведет беду от твоей головы!

Освобожденные дети побежали в дом. Махтумкули последовал за ними.

В доме было темным-темно, слышалась какая-то возня. Старый поэт достал огниво, высек огонь. Осматриваясь, спросил по-персидски:

— Кто-нибудь есть здесь?

Из темноты донесся приглушенный стон.

— Может быть, лампа найдется?

Маленькая детская ручонка указала ему на лампу. Махтумкули зажег ее и поднял вверх. В дальнем углу дома, похожая на скатанный ковер, лежала связанная по рукам и ногам женщина. Она была без сознания.

Старый поэт присел на корточки, поставил лампу па пол возле себя, вытащил изо рта женщины кляп, осторожно разрезал веревки. Женщина продолжала лежать, закрыв глаза и тяжело дыша.

— Принеси воды, дочка, — попросил Махтумкули, массируя руки женщины.

Топая крепкими маленькими пятками, девочка побежала и вскоре вернулась с пиалой воды. Махтумкули намочил платок, приложил его ко лбу женщины, влил несколько капель воды ей в рот. Она вздохнула и пошевелилась, открыла глаза, сначала помутненные беспамятством, потом вдруг сразу наполнившиеся ужасом и болью.

— Не бойтесь, сестра, — сказал Махтумкули. — Вас никто не тронет. Ваши дети с вами.

Снаружи послышался голос Джумы:

— Где Махтумкули-ага? Не видели Махтумкули-ага?

— Я здесь, сынок! — крикнул Махтумкули и торопливо вышел.

Джума был оживлен и взволнован:

— Семерых невольников нашли, Махтумкули-ага! Пятеро — из ёмутов, трое — наши! Среди них, знаете, кто? Брат Эсберды-ага!

— Ягмур? — недоверчиво воскликнул Махтумкули.

— Да, его зовут Ягмур.

— Кто тебе сказал, что это он?

— Он сам сказал, Махтумкули-ага!.. Там наши никак не могут цепи снять…

— Пойдем-ка, сынок, пойдем-ка!

Махтумкули давно знал Ягмура. Это был товарищ его детских игр, товарищ его юности. Они вместе ходили ка реку пошутить с девушками, вместе ездили за дровами в горы. Он даже помнил, как однажды Ягмур уронил тельпек и, пытаясь дотянуться до него, свалился с коня. Конь убежал домой, а Ягмуру пришлось возвращаться с дровами на собственных плечах.

Неужели он нашелся? Как давно Махтумкули видел его последний раз! Кажется, это было на тое, перед отъездом в Хиву. Весть о том, что Ягмур пропал после одного из набегов кизылбашей, он услыхал, уже учась в хивинской медресе. Сколько весен, сколько зим минуло с тех пор — не сосчитать! Не только друзья, но и родные Ягмура навсегда распрощались с ним… Может быть, и Мамедсапа вот так же мучается в неволе, ждет своего освобождения?

— Вот здесь, Махтумкули-ага, на заднем дворе! — показал Джума.

Двор Шатырбека был полон шума и гама, но Махтумкули, ни на кого не обращая внимания, торопливо прошел за Джумой на задний двор и остановился у раскрытой двери мазанки, возле которой толпилось несколько джигитов.

Пригнувшись, чтобы не задеть головой за притолоку низкой двери, он вошел в мазанку. В нос ударил тяжелый затхлый запах, смешанный с запахом давно не мытого человеческого тела.

— Эссалам-алейкум!

Ему ответил звон цепей и дружное:

— Валейкум эссалам!

Всматриваясь в полумрак, поэт остановил взгляд на высоком, седом, как лунь, старике. Он узнал своего друга.

— Ягмур!

— Махтумкули!

Двое друзей замерли в продолжительном объятии. Окружающие смотрели на них с волнением.

— Тридцать лет! — утирая глаза, сказал Ягмур. — Тридцать лет не виделись мы с тобой, Махтумкули! Где наша молодость, где наши мечты?..

— Все прошло, Ягмур, — дрожащим голосом ответил Махтумкули. — Все прошло, улетело, как летучий дорожный прах! Мы родились только вчера и завтра аллах призовет нас к себе, — больше нечего ждать от этого неверного мира!

Горькая усмешка тронула губы старика.

— Ты прав, Махтумкули. Не стоило родиться на свет тому, чья жизнь — единый вздох, чей жребий аллах пометил черной краской.

— К сожалению, это не в нашей воле, Ягмур, — родиться или не родиться. И не аллах, а люди метят жребий своего ближнего! Метят черной краской вражды, алой краской крови, белой краской преждевременных седин… Ты не встречал Мамедсапа?

— Разве он тоже в плену?

— Да. — Поэт глубоко вздохнул. — Говорят, он в крепости Низган?

Ягмур переступил с ноги на ногу, звякнув цепью:

— Не слыхал.

И, понимая состояние Махтумкули, добавил:

— Может быть, это и так — Низган далеко, и не каждый слух нам доступен.

Цепь звякнула снова. Старый поэт обвел глазами помещение, напоминающее хлев. На полу валялись связки прелого камыша, гнилой соломы. Несколько куч истлевшего тряпья, видимо, служили постелями. Два кувшина для воды стояли в углу. Больше здесь ничего не было, если не считать громадного, в два обхвата, бревна, лежащего посредине. К нему были прикованы ножные кандалы пленников.

— Сколько лет уже живем так, — сказал Ягмур. — Днем нас стража охраняет, ночью — цепь. Не дай аллах никому такой жизни! Вон у того парня — он пытался бежать — даже руки скованы за спиной, напиться, бедняга, сам не может.

Молодой парень, прикованный к самому концу бревна, сидел на соломе, не поднимая головы. Махтумкули склонился над ним.

— Откуда родом, сынок?

— Я из ак-атабаев, Махтумкули-ага, — глухо ответил парень. — Отца зовут Оветди-уста[52]. Может быть, слыхали?

— Слыхал, сынок, — сказал Махтумкули. — Хорошо знаю Оветди-уста, прекрасный мастер.

Парень быстро вскинул голову:

— Спасите меня из этого ада, Махтумкули-ага. До самой смерти буду служить вам!

— Мне не надо служить, сынок, — ответил Махтумкули и присел, — лучше служи людям.

Тонкие пальцы музыканта и ювелира легли на массивный ржавый замок.

— Дайте кто-нибудь огня!

Внимательно осмотрев замок, Махтумкули спросил:

— Кузница поблизости есть?

— Есть, Махтумкули-ага! — быстро отозвался скованный парень. — Но ключ здесь сложный, его трудно сделать неопытному человеку!

— Ничего, сынок! — усмехнулся Махтумкули. — Это к жизни сложно подобрать ключ, а к замку — просто.

Усмехнулся и Ягмур. Уж он-то не раз наблюдал в пору своей юности, сидя в мастерской Карры-Молла, как в руках Махтумкули кусочки простого металла превращаются в изумительные по отделке женские украшения.

Джума первый выбежал из мазанки, разыскал кузницу. Дверь была заперта и не поддавалась. Он толкнул посильнее, но безрезультатно. Отступив на три шага, с силой ударил плечом. Одна створка с треском слетела с петель, и Джума с трудом удержался на ногах.

Прикрывая ладонью лампу от ветра, подошел Махтумкули.

— Не расходуй слишком щедро на пустяки свою силу, сынок. Она еще пригодится в жизни.

— Все д-д-дома обыскивайте! — где-то неподалеку кричал Илли-хан. — Н-н-ничего ценного н-н-не оставляйте!

— Кому что, а собаке кость! — сердито пробормотал Махтумкули. — Сведут тебя вещи в могилу, глупый сын неразумного отца!

В кузнице было полно всякого хлама — валялся прохудившийся котел, самовар без краника, старая медная чаша и еще что-то, не разобрать. Плотной стеной стоял застарелый дух кузнечного дыма.

Велев Джуме раздуть горн, Махтумкули выбрал из кучи ключей наиболее подходящий и сунул его щипцами в гулящее синеватое пламя. Когда красный цвет металла перешел в соломенно-желтый, Махтумкули вытащил ключ и начал ковать. Звонкие, частые удары молотка постепенно придавали металлу нужную форму.

Окончив ковать, Махтумкули сунул поковку в чан с водой, остудил, внимательно осмотрел, поднеся к лампе, и взялся за напильник. Джума с восхищением ребенка наблюдал за ним.

— Все! — сказал Махтумкули. — Иди, сынок, попробуй!

Поджидая Джуму, он присел у порога. Откуда-то из темноты надвинулась могучая фигура Пермана, настороженный голос спросил:

— Кто здесь?

— Это я, сынок, — ответил Махтумкули и услышал облегченный вздох.

— Всю крепость обегали — вас искали, Махтумкули-ага.

— Что же случилось, сынок?

— Плохие дела. Кизылбаши окружили крепость!

— Что? Окружили?!

— Да… Слышите?

Только сейчас Махтумкули уловил тревожный шум у больших северных ворот, крики джигитов, выстрелы. Сквозь общую сумятицу голосов прорвался трубный бас:

— Эй, братья-туркмены, слушайте! Нам до вас нет никакого дела! Отдайте нам Адна-сердара и уходите спокойно! Подумайте об этом! Тысяча всадников ждет ответа! Иначе вам не уйти!

— Да, плохие дела, — сказал Махтумкули. — Пойдем-ка к нашим, сынок.

Навстречу попался седобородый Ягмур.

— Подошел ключ, брат мой! Все освободились!

Махтумкули дружески похлопал его по плечу.

— Очень хорошо! Но не мешкайте со сборами в дорогу, а то опять на цепь попадете — кизылбаши крепость окружили.

Оставив у северных ворот небольшой заслон, джигиты собирались у южных ворот. Многие торопливо привязывали к седлам тюки с награбленным. Встревоженные кони храпели, вырывались из рук, джигиты ругались, роняя на землю добычу.

— Голову оставить можно, а они с барахлом возятся! — сердито крикнул Перман. — А ну, выбрасывайте из хурджунов все ненужное, облегчите коней!

— Легок ты на чужое добро! — огрызнулся тощий Караджа, с сопением затягивая веревку вьюка. — Какой же это аламан, если с пустыми руками возвращаться!

Адна-сердар, торопивший людей, раздраженно прикрикнул;

— Замолчи, дурак, и слушай, что тебе говорят! Люди о жизни своей беспокоятся, а он с тряпками расстаться не может! Выбрасывай все, ничтожество из ничтожеств!

Бурча неразборчивое, Караджа неохотно взялся за только что затянутый узел.

Шум у северных ворот усилился. Прозвучало несколько выстрелов. Донесся голос одного из джигитов заслона:

— Эй, поспешите!..

На храпящем, роняющем с удил клочья пены коне подскакал джигит.

— Торопиться надо, сердар-ага! Кизылбаши захватили ворота! Нам их не удержать!

— По коням! — приказал сердар.

Сердца людей тревожно застучали. Джигиты вскочили на коней и, обнажив сабли, устремились вперед.