Суровые дни

Глава семнадцатая ГУРГЕН ОКРАШИВАЕТСЯ КРОВЬЮ

Известие о захвате Абдулмеджит-ханом Куммет-Хауза дошло и до хаджиговшанцев. Говорили, что часть населения Куммет-Хауза ограблена и отправлена в Астрабад, а остальная часть окружена войсками и содержится в исключительной строгости. Впрочем, разговоры об этом шли не только в Хаджи-Говшане, — весть словно текла с водой

Атрека по долинам и горным ущельям и уже добралась до самого Чандыра. Вслед за ней поползли другие слухи:

— Говорят, в Куммет-Хауз приехал сам хаким!

— Рассказывают, что Эмин-ахуна с веревкой на шее отправили в Тегеран!

— Слышали? Говорят, шесть человек повесили за попытку к бегству!

— Я слышал, что сарбазы насилуют женщин и девушек Куммет-Хауза!

— А знаете, что из Астрабада пришло большое войско и готовится’к походу на Хаджи-Говшан? Верный человек говорил…

Тысячи слухов ползли по земле, как черные муравьи во время великого переселения. Они кусали и язвили, заражали ядом тревоги, рождали неуверенность в робких и ярость в мужественных. Народ волновался.

Слухов было много, но ясно было одно: Абдулмеджит-хан долго не задержится в Куммет-Хаузе, это для него проходной пункт, главное — Хаджи-Говшан, осиное гнездо смут и неповиновения. Если он сравняет его с пылью копытами коней подобно Ак-Кала, если сделает из него новое убежище для филинов, — о, тогда изменится поведение и Эмин-ахуна, и Аннаберды-хана, и сердара Аннатувака. Они превратятся в полководцев без войска, в шатровый кол без покрытия. Конечно, Хаджи-Говшан не сдастся без сопротивления, как Куммет-Хауз, но у хана есть ружья и пушки, есть опытные юзбаши и жадные до добычи сарбазы. Главное — ударить решительно и всей силой.

Хан готовился к грозному сражению. Но и хаджиговшанцы не уповали на счастливую звезду. Сразу же по возвращении из Куммет-Хауза Махтумкули послал Мяти-пальвана к сердару Аннатуваку, поручив передать ему, что Эмин-ахун все еще старается не портить отношения с Астрабадом, надеясь на великодушие хакима, и что Абдулмеджит-хан собирается штурмовать Хаджи-Говшан с двух сторон.

Мяти-пальван уехал, а старый поэт слег в постель, почувствовав недомогание, — видимо простыл в дороге. Несколько дней он не показывался из кибитки. Вчера Акгыз сварила ему лапши, обильно сдобрив ее перцем. Махтумкули с аппетитом поел и хорошо вспотел. Затем крепко уснул, укрывшись двумя одеялами, и ночью тоже обильно потел.

Утром он почувствовал себя значительно лучше и даже собрался было выйти и погулять, но передумал: погода была туманной, промозглой.

К полудню в сопровождении группы джигитов в Хаджи-Говшан приехал сердар Аннатувак. Его встретили с большим почетом. Последнее время слава его летела на крыльях из аула в аул, из селения в селение. Люди передавали друг другу, что, мол, сердар Аннатувак собирает войско для большой войны против кизылбашей. что он послал людей в Аждархан и оттуда привезли ружья и пушки, что скоро ему на помощь придут войска самого белого царя, что… Словом, говорили много, и в разговорах было больше желаемого, нежели действительного. Но одно было верно — сердар Аннатувак в самом деле много сил прилагал для организации сильного туркменского войска.

Он приехал в Хаджи-Говшан специально для того, чтобы встретиться с Махтумкули и посоветоваться с ним. Положение было тяжелое, и сердар Аннатувак не скрывал этого, с гневом говорил о том, что Борджак-бай лижет ноги хакиму; Эмин-ахун крутит хвостом, как лиса, и на помощь от него рассчитывать нечего; Аннаберды-хан тоже пытается держаться в стороне, хочет отсидеться в смутное время в своей норе, Адна-сердар? Если бы он даже вырвался на свободу, то тоже не стал бы на сторону народа. А враг наглеет и, не получая должного отпора, все углубляется в туркменские степи. Как объединить народ? Что делать?

На совещание, проходившее в кибитке Махтумкули, были приглашены все яшули окрестных селений. Начавшееся в полдень, оно затянулось до позднего вечера и закончилось полным единодушием: все как один решили стоять за честь и свободу народа до последнего дыхания.

Несмотря на усталость и слабость после болезни, Махтумкули чувствовал себя бодро и хорошо. Попросив Джуму проводить гостей, он прошел в кепбе, где сидели сердар Аннатувак, Мяти-пальван и Перман. Разговор шел уже о конкретных вещах: каким путем поведет сарбазов Абдулмеджит-хан и как вернее встретить его.

Перман предлагал отойти от Серчешмы, собрать все силы по ту сторону реки и ударить по кизылбашам между Хаджи-Говшаном и Куммет-Хаузом, в окрестностях Чагыллы. Мяти-пальван поддерживал его мнение. Однако сердар Аннатувак и Махтумкули возражали. Перман, убеждая, водил толстым указательным пальцем по паласу и гудел, как большой сердитый шмель:

— Вот, скажем, здесь Куммет-Хауз. А вот здесь — Хаджи-Говшан. Вот это Гурген течет… Во-от сюда повернул! Большая дорога идет вдоль северного берега Гургена. И села в большинстве тоже на этой стороне. А на южном берегу ни дорог нет, ни сел нет. Каким путем, по-вашему, пойдет кизылбаш?

Сердар Аннатувак посмотрел на невидимый чертеж Пермана, задумчиво покрутил в пальцах кончик бороды.

— Кизылбаш, сынок, возможно, с обеих сторон подойдет. Вон на Куммет-Хауз конники с юга шли, а пешие сарбазы — с севера. Так и на этот раз могут поступить. И потом не думаю, чтобы нам было выгодно встретиться сейчас с кизылбашами в открытом поле— их больше, чем нас, и вооружены они лучше. По моему мнению, надо постараться разобщить силы врага и ударить на него в таком месте, где он не ожидает. А от Серчешмы нельзя уходить, — если отойдем, Абдулмеджит-хану никакого препятствия не будет и он откроет путь Шатырбеку. С их объединенными силами нам не справиться.

Мяти-пальван почесал затылок.

— Будь я на месте Абдулмеджит-хана, я все свои силы повел бы по северному берегу реки. Да, именно так и сделал бы! Сейчас мне нужна не Серчешма, а Хаджи-Говшан. Если я все силы обрушу на него, вы сами убежите из Серчешмы. А не убежите, попадете в капкан я потом…

Возле кепбе послышался шум. Джума кого-то уговаривал, потом прорвался грубый голос Садап:

— Кусок у них в горле застрянет что ли, если я войду? А ну, пусти, чтоб тебя земля проглотила!

— Шайтан идет! — сказал Перман и сделал попытку встать.

— Не надо, сынок, — усмехнувшись, удержал его Махтумкули. — Если это шайтан, то дорогу ты ему все равно не заступишь. Пусть войдет.

Садап вошла, поздоровалась невнятно:

— Саламалейк!

— Валейкум эссалам! — ответил сердар Аннатувак. — Здорова ли, Садап-гелин?

Садап присела на корточки с краю паласа.

— Слава богу, жива-здорова.

— Домашние, имущество, скот — все в благополучии?

Сердар Аннатувак знал тяжелый характер Садап и поэтому старался говорить с ней, как с равной, чтобы не вызвать ненароком лишнего шума. Обменявшись с ней традиционными приветствиями, он погладил свою редкую бородку длинными костлявыми пальцами и сказал:

— Поздравляю вас, Садап-гелин! Мы слышали, не сегодня-завтра сердар возвращается.

Садап потянула яшмак, отпуская его посвободнее, и, обведя присутствующих пристальным взглядом, злорадно сказала:

— Ай, знаю, вы не очень-то опечалены бедственным положением сердара! Разве не эти, сидящие здесь, ввергли беднягу в беду?

Мяти-пальван удивленно подтолкнул Махтумкули. Перман смотрел на Садап тяжелым, недобрым взглядом. Но сердар Аннатувак по-прежнему ровно ответил:

— Конечно, Садап-гелин, похвально говорить в лицо человеку все, что о нем думаешь, однако никто из присутствующих здесь не сделал ни капельки вреда сердару. Может быть, мы иногда спорили, не сходились во мнениях, но скорпиона под подушку мы ему не подкладывали.

— Кто же подкладывал?

— Об этом лучше спросить у самого сердара, когда он вернется.

— Как бы не так! — строптиво возразила Садап. — Хаким сказал: «Освобожу, если твой народ не тронется с места». А вы что делаете? Вы велите людям уходить из аулов! Нарочно так делаете, чтобы сгноить беднягу в зин-дане!

Садап неожиданно заплакала, шмыгая носом и сетуя на свою долю неестественно тоненьким голоском.

— Перестаньте, Садап-гелин, — вмешался Махтумкули, — нехороша так… Никому не давали приказа уходить. Кто хочет — уйдет, но многие решили остаться. Вот мы с Акгыз, например, не намерены никуда трогаться…

Садап поднялась и вышла, бормоча: «Пусть спутником злоумышленнику будут его недобрые деяния!»

— Зачем она приходила? — проводив ее взглядом, недоуменно спросил Перман.

Худое лицо сердара Аннатувака тронула улыбка. Махтумкули промолчал. Мяти-пальван пожал широкими плечами.

Шатырбек, обосновавшись с войском у южной оконечности Серчешмы, ждал гонца от Абдулмеджит-хана. Как они договорились заранее, оба войска должны были начать наступление одновременно, и таким образом туркмены, защищавшие проход у Серчешмы, окажутся между двух огней. После их разгрома объединенные иранские силы ударят на Хаджи-Говшан.

Шатырбек был в приподнятом настроении. Он только что вернулся с прогулки и ожидал прихода Тачбахш-хана, чтобы вместе позавтракать. Тот ездил в Куня-Кала справиться о здоровье Селим-хана, раненного в одной из стычек с туркменами, вернулся поздно ночью и не успел повидаться с Шатырбеком. Поэтому Шатырбек жаждал не столько общества старого вояки, сколько новостей.

Тачбахш-хан вошел, покашливая, но держась по своему обыкновению бодро и подтянуто, по-военному. Шатырбек обнял его, усадил в почетном углу; выдержав приличествующую паузу, осведомился, благополучно ли прошла поездка.

— Слава аллаху, — ответил Тачбахш-хан. — Передали большой привет!

— Да будет здоров тот, кто передал, и тот, кто привез привет! — сказал Шатырбек. — Как чувствует себя Селим-хан?

— Все так же. Пожалуй, немного лучше, но еще не поднимается, говорит, левый бок болит очень.

— Фарук-хан приехал?

— Нет, и это к лучшему! Я его сильно ругал, но он даже после этого болтал нивесть что. Говорит: народы, мол, натравливаете друг на друга, но добра от этого не получите, сами же в свой капкан попадете. Словно просит у бога нашей смерти, неразумный!

Лицо Шатырбека покраснело.

— Так и говорит?

— Да, — подтвердил Тачбахш-хан, — так и говорит.

— Дурак безмозглый! Это он Махтумкули наслушался и подражает ему!

— Может быть… Поэт, видно, порядком повлиял на него, недаром они себя отцом и сыном величают. И зовет-то его Махтумкули не Фаруком, а Нуруллой! Клянусь аллахом, ты прав: он самый настоящий дурак!

Шатырбек сердито подкрутил острые кончики усов.

— Я и его и отца его названного отправлю к мосту Сират![95] Я ему покажу, что такое добро!

Вбежал молодой, но с уже довольно заметным брюшком джигит, радостно закричал:

— Туркмены бежали!

— Куда бежали? — уставился на него Шатырбек.

— Не знаю, ага!.. Обычно они с рассветом шуметь начинают, а сегодня тихо. Посмотрел от большого чинара — их словно земля проглотила. Двоим велел на скалу залезть, посмотреть кругом — тоже ни одной живой души поблизости не увидели. Тогда мы решили: будь что будет. — и перешли ущелье…

Шатырбек сердито вскинул брови.

— Перешли ущелье?

— Да, ага!

— А кто разрешил?

Джигит молчал, потупившись.

— А если бы они появились вдруг и окружили вас, тогда что?

— Виноват, ага… Увлеклись и сами не заметили, как перешли ущелье.

— Ха, увлеклись! Смотри-ка, что он говорит!

Джигит снова виновато опустил голову. Шатырбек смягчился.

— Ну, а что потом?

— Пришли мы в их лагерь. Там никого нет. Костры еще дымят неглного, а шалаши, которые они там понастроили, пустые. В одном нашли четыре мешка ячменя, в другом — два мешка муки. Вещи в беспорядке валяются. Видно, в спешке лагерь оставляли.

— Значит, совсем никого нет?

— Ни души, ага, совсем пусто!

— И можно идти туда, ничего не опасаясь?

— Можно, ага!

Шатырбек удивленно пожал плечами и посмотрел на Тачбахш-хана. Тот усмехнулся с видом человека, давно все понявшего.

— Не я ли утверждал, что в тот самый день, когда Абдулмеджит-хан выйдет из Куммет-Хауза, туркмены побросают все и побегут без оглядки? Теперь ты убедился в этом!

— Все равно не укладывается в голове, что они Серчешму бросили — такую выгодную позицию… А ты полагаешь, что Абдулмеджит-хан уже выступил?

— Какой может быть разговор!

— Почему же он гонца не прислал?

— Клянусь аллахом, ты слишком наивен! У гонца путь неблизкий — через горы, через ущелья. Кто знает, что может случиться с гонцом? А Абдулмеджит, уверенный, что гонец прибыл и сообщил тебе день выступления, уже выступил и полагает, что ты сделал то же самое. Клянусь аллахом, так оно и есть!

Шатырбек задумался, покручивая ус, потом сказал:

— Может быть, тогда там и позавтракаем?

— Клянусь аллахом, верно сказал! — с удовольствием воскликнул Тачбахш-хан. — Это будет очень приятный завтрак!

— Молодец! — сказал Шатырбек, оборотившись к пузатому джигиту. — Хорошее дело сделал! Мерхаба! Иди, захвати своих людей и занимайте ту сторону ущелья. Но только осторожно, сначала «сватов» пошли, — Шатырбек скривил губы в усмешке, — не нарушай туркменского обычая. Понял?

— Понял, ага!

— Тогда иди и пусть ко мне приведут вчерашнего туркмена.

— Бечишим, — склонился в поклоне джигит.

Шатырбек протянул руку к лежавшему рядом звонку и резко тряхнул его. Вошел сгорбленный старик слуга.

— Кальян принеси!

Сарбаз ввел изможденного, заросшего бородой туркмена в старых чарыках, черной папахе из кошмы и драном халате. На левой руке его не было ни одного пальца, только пять подсохших струпьев говорили о том, что парень недавно побывал в руках у палача. Правая рука была привязана за спину. Провалившиеся глаза смотрели отрешенно, в них застыли боль и недоумение.

— Как звать тебя, говоришь? — спросил его Шатырбек.

— Бегенч, — тусклым голосом ответил парень.

— Ты из самого Хаджи-Говшана?

— Да.

— И окрестные дороги хорошо знаешь?

— Знаю, ага.

— Сколько парсахов[96] до Атрека?

— Если рано утром сесть на коня, то до предвечернего намаза можно доехать.

— А сколько парсахов до села Аннаберды-хана?

— Это подальше, чем Атрек…

Шатырбек презрительно покосился и приказал сарбазу:

— Убери его!

Сарбаз сильным тычком в затылок вытолкнул Бегенча из шатра, посторонился перед слугой, почтительно несшим кальян. Старик обтер мундштук кальяна вынутым из-за пояса чистым белым платком и протянул его Шатырбеку. Тот в свою очередь потер мундштук ладонями и с удовольствием затянулся. После двух затяжек кальян перешел к Тачбахш-хану, потом снова вернулся к Шатырбеку.

Наконец Шатырбек поднялся.

— Давайте собираться, дядя, если хотите позавтракать на той стороне ущелья!

Он перекинул через плечо перевязь сабли, низко надвинул на глаза плоскую каракулевую шапку, взял винтовку и вышел. Тачбахш-хан последовал за ним.

После дождей, ливших несколько дней кряду, погода была на редкость хорошей. Небо очистилось от черных туч и сияло, насквозь пронизанное тонким светом осеннего солнца. Четко, как нарисованные, чернели горные вершины. Когда входишь в ущелье, горы сразу сдвигаются, и человеку кажется, что он находится на дне глубокого колодца. Откуда-то из расщелины струилась прозрачная, как журавлиный глаз, вода. Она образовывала ручеек, который сбегал вниз, к роднику, и вместе с ним вливался в небольшое озерцо, названное народом Серчешмой. По имени этого озера получила название и вся местность. Вода из озера текла по ущелью, набирая сил от других источников, и там, на северо-западе, соединялась с рекой Гурген.

И вот Шатырбек идет по ущелью. Идет твердо, не опасаясь ничего. А чего, собственно, опасаться? Туркмены отошли, путь свободен. В противном случае разве можно было бы сделать хоть один шаг с полной уверенностью, что сумеешь сделать и второй? Это было самое опасное место в переходе, узкая тропа вилась, как змея, и если тебе навстречу выйдет враг, ты не сумеешь повернуть назад, не сумеешь спрятаться на отвесной скале. Только сабля твоя и сможет выручить.

След в след за Шатырбеком важно шагает Тачбахш-хан. Он идет, выпятив куриную грудь и гордо задрав голову, словно ведет за собой непобедимое войско легендарного Кира на новое завоевание Вавилона. А войско это — даже не сарбазы регулярной армии, а просто огромная толпа людей, не подходящих друг к другу ни по возрасту, ни по одежде. И вооружены они по-разному. У половины из них — ружья, остальные имеют сабли и копья. Но что до этого Тачбахш-хану, честолюбивые мечты которого летят выше самых высоких гор!

Постепенно справа горный массив стал отдаляться и изгибаться, образовывая полукруг, похожий на отпечаток конского копыта. Вся долина была сплошь застроена шалашами, а посередине стояла даже неразобранная черная кибитка. Вокруг валялись кучи золы, конского помета, дрова.

Шатырбека встретил пузатый молодой джигит.

— Тридцать человек дальше послал, — доложил он, — остальные здесь.

Шатырбек обошел вокруг шалашей, осмотрел изнутри кибитку и остановился на краю долины, там, где западная сторона ее резко снижалась. Низина настолько плотно поросла кустарником, что люди назвали ее Геокдженгель — «Зеленые заросли». Посередине низинки, скрытое кустарником, было небольшое озерко, переходящее в трясину. Вокруг него, заслоняя предательскую синь озера не только от людей, но и от небесных птиц, сплели свои кроны могучие деревья.

Это было превосходное убежище для тигров и кабанов, водились здесь и чудовищно крупные змеи, бледные, словно выцветшие от постоянной сырости. Хозяев у дженгеля было много, и гостей они не жаловали. Если бы там, где площадка соединялась с тугаем, не было отвесной, словно спиленной, стены, здесь вообще нельзя было бы обосноваться. Останавливающиеся на площадке путники всю ночь жгли большие костры, пугая огнем зверье.

Шатырбек подошел к впадине, опасливо посмотрел вниз и, словно испугавшись, отступил назад.

— Будь осторожен, — предупредил Тачбахш-хан, тоже всматривавшийся в заросли. — В эти тугаи можно войти, но выйти из них трудно.

Шатырбек постоял, задумчиво мусоля в пальцах кончик своего роскошного уса, и подозвал пузатого джигита.

— Построй всех, кто ружья имеет!

Через несколько минут имеющие ружья выстроились у края низины.

— Цельтесь в середину дженгеля! — приказал Шатырбек. — Как только скажу: «Два!» — стреляйте!

Он взял у нукера свою винтовку с инкрустированным серебром прикладом, крикнул: «Раз!»— покосился на свое воинство, крикнул: «Два!» — и спустил курок. Гулкий залп сорвал с деревьев Геокдженгель огромную массу птиц, раскатистым эхом замер в ущелье. Где-то в низине тревожно захрюкали кабаны. Шатырбек покрутил усы с таким видом, будто сделал важное дело, и приказал:

— Человек шестьдесят пусть останутся здесь! Остальных — на ту сторону!

На северной стороне долины начинался широкий, словно гигантские ворота, проход между горными массивами, совсем не похожий на узкую и извилистую южную часть, только что пройденную Шатырбеком. Сквозь него просматривались холмы, поросшие редким кустарником, а за ними вплоть до самого Гургена тянулись орошаемые земли гокленов, ганекмазов и акатабаев.

Шатырбек остановился, задрав голову кверху. Там, в глубокой голубизне, вершины гор будто соприкасались друг с другом.

— Гляди ты, какая мощь у создателя! — преисполняясь религиозного трепета, пробормотал Шатырбек. — Что перед ним смертный!

— Ай, это что! — быстро отозвался Тачбахш-хан. — Ты бы в Курдистане на горы поглядел — вот это да!

Там, где проход кончался, уже стояли шатры, весело потрескивали костры, облизывая красно-желтыми языками черные днища котлов. Шатырбек сглотнул слюну— страшно захотелось выпить чаю.

— Эй, молодцы! — крикнул он. — А ну-ка, чай ускорьте!

Взобравшись на невысокий голый холмик, он посмотрел в сторону Гургена. Насколько хватало глаз, до самой черты горизонта не было заметно никакого движения, только холмы и холмы, то низкие, то повыше, оголенные и поросшие скудной растительностью. Вдалеке чернели несколько стожков сена.

Шатырбек спустился с холма.

— Пошли-ка туда людей, — сказал он джигиту с брюшком, — надо проверить всё до самых стогов. И заросли у подножья гор чтоб не забыли обшарить. А коневоды пусть гонят сюда коней — на ночь здесь останемся. Утром же, даст бог, двинемся на Хаджи-Говшан. На этот раз мы с ними полностью рассчитаемся! Всем глаза выжгу!

Бек сердито нахмурил брови и зло подумал о Хаджи-Говшане. Он был полон злой страсти, все тело его тряслось. Будь в его силах, он сию же минуту поджег бы это селен не, а золу развеял по ветру. Да, сейчас его единственной мечтой было скорее достичь Хаджи-Говшана и растоптать его копытами коней.

Ночь была непроницаемо темной. Тучи, снова обложившие небо, опускались все ниже и ниже, грозя прорваться тяжелым холодным ливнем. Перман с тридцатью отважными джигитами стоял у входа в огромную пещеру на северной стороне кряжа, опоясывающего Геокдженгель. Вокруг пещеры тесно росли деревья, скрывая ее от самого проницательного глаза. Здесь и таились джигиты на протяжении целого дня.

Перман ждал вестника от Мяти-пальвана и нервничал. Ночь шла на убыль, и если скоро рассветет, может рухнуть весь тщательно разработанный план. Перман знал, что Мяти-пальван человек слова, и если до сих пор от него нет никакого сообщения, значит случилось что-то.

В темноте послышался шорох. Перман насторожился, шагнул вперед, положив руку на эфес сабли. Но он увидел двух своих джигитов.

— Никого нет, — негромко сказал один из них. — Мы далеко отсюда ходили.

Второй добавил:

— Собьются с пути да наскочат на кизылбашей — вот будет дело!

Перман задумался на мгновение и решительно хлопнул джигита по плечу.

— Иди, скажи парням, пусть готовятся! Ждать больше нечего, будем выступать, иначе опоздаем!

На последнем совещании в доме Махтумкули был выработан и принят такой план: пока Абдулмеджит-хан не выступил из Куммет-Хауза, надо напасть врасплох на Шатырбека и разгромить его. Для того, чтобы осуществить это, большинство хаджиговшанцев и присоединившихся к ним жителей окрестных сел отойдут от Серчешмы к Гургену, а Перман, отобрав тридцать наиболее храбрых джигитов, затаится в пещере. Как только кизылбаши, увидев, что туркмены ушли, оставят за спиной выход из ущелья в долину, Мяти-пальван со своими ударит на них до рассвета. К этому времени джигиты Пермана займут горный проход и не дадут Шатырбеку возможности отступить.

План обещал быть удачным, так как Шатырбек располагал не особенно большими силами. Однако удар следовало нанести согласованно и обязательно ночью. Что же помешало Мяти-пальвану прислать гонца с известием о готовности? Ведь от пещеры до горного прохода расстояние не малое и пройти его ночью не так-то легко, особенно если учесть, что на пути лежит лощина, сплошь заросшая кустарником.

Но Перман не зря считался не только отменным воином, но и прекрасным следопытом. Он и в товарищи себе отобрал парней с крепкими нервами и сильными ногами, умеющих бесшумно двигаться ночью и не принимающих грозно всхрапнувшего кабана за вражеское войско. Он шел вперед, словно была не ночь, а светлый день, — уверенно и быстро. Его вело безошибочное чутье охотника, и только дважды или трижды под ногой у него легко чавкнула трясина. А вокруг была такая тишина, что даже ушам больно, — а ведь за Перманом двигалось три десятка парней. Не слышно было жалобного посвиста козодоя, угомонились и шакалы, истошно голосившие с самого вечера.

Низина наконец кончилась, и Перман облегченно вздохнул, словно сбросил с плеча пять батманов[97] груза. Постоянное напряжение изматывало куда больше, чем самая тяжелая работа. Такое же состояние было, видимо, и у других джигитов, так как со всех сторон послышались облегченные вздохи.

Они остановились у подножья пологого холма. Сразу же за ним начинался старый арык, тянущийся до самого Гургена. От противоположного берега арыка и до горного прохода вела теперь короткая и легкая дорога.

Прихватив с собой двоих джигитов, Перман полез на вершину холма и попытался разглядеть проход. Это ему, конечно, не удалось, зато он увидел два костра — кизылбаши бодрствовали, если не все, то по крайней мере часовые. Медлить было нельзя.

Разделив своих джигитов на три группы и еще раз объяснив каждой из них ее задачу, Перман со своей группой спустился в арык и двинулся по направлению к кострам. Дно арыка было усеяно камнями, и каждый неловкий шаг оступившегося товарища, каждый шорох заставлял Пермана вздрагивать в ожидании грозного оклика: «Кто там?».

Неподалеку от того места, где надо было вылезать наверх, Перман подумал и снял тельпек, зажав его в кулаке. Однако предосторожность не помогла. Внезапно над арыком возникла черная тень кизылбаша, напряженно вглядывающегося в темноту.

— Али, ту асти?[98]

Поняв, что прятаться нет смысла, Перман быстро шагнул вперед, ответив по-персидски:

— Бали![99]

Кизылбаш еще пригляделся и вдруг с испуганным воплем пустился бежать. Не теряя времени, Перман и его товарищи кинулись к проходу. Среди кизылбашей поднялась паника, в отблесках костров замелькали мечущиеся фигуры.

Бросив саблю в ножны, Перман сорвал с плеча ружье и выстрелил, метясь в одну из фигур. Джигиты, у которых ружей не было, подняли отчаянный крик:

— Эй, наступайте!

— Бейте кизылбашей!

— Ловите их, не пускайте!

Паника среди кизылбашей усилилась. Десятка два их побежали к проходу. Перман и его товарищи встретили их в сабли. Несколько кизылбашей упали зарубленные, остальные повернули назад. Их встретили саблями и выстрелами свои же, приняв за нападающих туркмен. В этот момент загремел грозный клич и две остальные группы хаджиговшанцев обрушились на окончательно ошалевшего от страха и неожиданности врага.

Наступил рассвет, а от Мяти-пальвана все еще не было никаких известий. Теперь уже не оставалось сомнения, что произошло что-то непредвиденное и страшное. «Боже мой, — с тоской думал Перман, — неужто Абдулмеджит-хан неожиданно обрушился на Хаджи-Говшан и растоптал беззащитное село копытами коней? Но и в таком случае джигитов должен был бы кто-то известить. Что же случилось? Может, вообще не осталось никого, кто мог бы взять на себя роль гонца?»

Он послал несколько человек привести коней, чтобы быстрее идти на соединение с Мяти-пальваном. Однако понимал, что сразу уехать не удастся, так как много кизылбашей попрятались среди кустарника и их необходимо было выловить, чтобы они не смогли сообщить своим о разгроме в ущелье.

Да, Перману крепко повезло, что среди войска Шатырбека не было сарбазов. Будь они — не помогли бы ни отвага, ни решительность кучки отчаянных джигитов, особенно в тот момент, когда всего десять парней закрывали горный проход до появления остальных двух групп, ударивших с разных сторон, чтобы сделать видимость большого числа нападающих.

Около пятидесяти пленных кизылбашей, понурившись, стояли в сторонке. Среди них находился и Тачбахш-хан. Он был босиком, в нижней одежде и круглой войлочной шапочке, которую надевал на ночь, боясь простудить голову. Однако и в таком жалком виде он стоял важно, выпятив грудь, и хорохорился.

Перман уже понял, что ему в руки попала важная птица, так как знал Тачбахш-хана в лицо. Но, сделав непроницаемое лицо, подошел к пленным и спросил:

— Кто старший?

Джума перевел его слова по-персидски.

— Я старший! — немедленно отозвался Тачбахш-хан и решительно выступил вперед, хотя колени его подрагивали.

— Как зовут?

— Тачбахш-хан… Слыхали, может?

— Слыхал.

— Я и подумал, что наверняка слыхали! — заторопился обрадованный Тачбахш-хан, как будто признание Пермана сразу изменило положение. — Меня и в столице все знают! Я был дружен с самим шахом Агамамедом!

— А вы, случайно, не из потомков шаха-скопца? — издевательски спросил Перман.

Маленький хан нахмурился, строго сказал:

— Хороший джигит не болтает лишнего о шахе вселенной!

— Почему же не поболтать? — спросил Перман и указал плетью на пленных. — Видишь этих бедняг? Кто их привел сюда? Зачем вы пришли на нашу землю? Что вы от нас хотите, а?

Тачбахш-хан смешался и только пожевал губами вместо ответа.

— Я вас спрашиваю! — рявкнул Перман, надвигаясь на вздрогнувшего хана всей своей громадой. — Отвечайте, когда у вас требуют ответа!

Тачбахш-хан жалко улыбнулся.

— Шайтан, сынок, будь он проклят!.. Шантан проклятый мутит разум человека!..

— Неужели шайтан! — всплеснул руками Перман.

— Истинно так, сынок! Это он человека с пути сбивает, разные плохие мысли внушает… Проклятие шантану!

— Так-так, — сказал Перман, щурясь. — Значит, шантан, говоришь?.. А ну, джигиты, освободите его от шайтана… вместе с головой! А труп шакалам выкиньте!

Двое парней схватили Тачбахш-хана под руки и поволокли прочь. Бороздя пятками землю, хан истошно, в смертельном ужасе завопил:

— Сынок!.. Жертвой твоей буду — не убивай!.. Клянусь аллахом, я не виноват! Клянусь верой своей!.. Ради пророка Али, прости мне мою вину, сынок! Пожалей ради детей моих!..

Перман подмигнул джигитам, и те, посмеиваясь, выпустили Тачбахш-хана. Он опрометью кинулся к Перману, упал к его ногам и, плача, полез целовать сапоги.

Брезгливо морщась, Перман сказал:

— Встаньте! Не к лицу валяться человеку, который близок к шахам! Встаньте, говорю вам!

Тачбахш-хан робко поднялся на колени.

— Вах, проклятие всем шахам, сынок! Правду говоришь ты, что бедный люд не виноват, от шахов вся беда идет… Только от них!

С трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, Перман прогудел:

— Искренне говорите?

— Клянусь аллахом, сынок! — страстно поклялся Тачбахш-хан. — Верой своей клянусь!

— Ну, тогда ладно, — сказал Перман, пряча улыбку, — прощаю тебе твою вину… Шатырбек, кстати, где?

Сразу повеселевший Тачбахш-хан, к которому постепенно возвращался его горделивый вид, ответил не задумываясь:

— Это тоже подлец из подлецов, сынок! Вчера привел нас сюда, а сам взял да и в крепость уехал, вроде бы по делу. А какое у него дело в крепости? Просто счастливый— повезло ему! А во всем он, только он один виноват! А мы — что? Нам как прикажут… Ты поэта Махтумкули знаешь, сынок?

— Доводилось встречаться, — осторожно сказал Перман.

— Вот у него и спроси! Он — правдивый человек, все тебе о нас расскажет! Он…

Один из джигитов что-то тихо сказал Перману на ухо, и тот сразу же ушел, так и не дав Тачбахш-хану высказать свои мысли о Махтумкули. Но хан быстро утешился, найдя себе благодарных слушателей в лице обступивших его джигитов. Они не понимали персидского языка, и хотя смотрели внимательно и дружно цокали языками, вдруг начинали хохотать в самом неподходящем месте. Однако Тачбахш-хан не обижался: после пережитого потрясения все его радовало вокруг.

У ханского шатра, в котором временно расположился Перман, его ждали два запыленных, усталых джигита.

— Что случилось? — спрос ил он, едва поздоровавшись. — Почему так поздно приехали?

Джигиты рассказали о том, что произошло. Вчера после полудня Абдулмеджит-хан неожиданно вышел из Куммет-Хауза и направился к Хаджи-Говшану. Поэтому Мяти-пальвану пришлось изменить маршрут. Они сошлись в Чагыллы, к счастью, уже под вечер. А людей сердара Аннатувака все еще нет. Мяти-пальван оказался в трудном положении и ждет скорейшего возвращения Пермана.

Выслушав вестников, Перман задумался. Он и раньше предполагал, что Абдулмеджит-хан не станет откладывать нападение на Хаджи-Говшан, и пытался доказать это на последнем совещании. Получилось, что прав был он, а не сердар Аннатувак и Махтумкули. Однако сейчас не время думать о правых и виноватых, надо помогать Мяти-пальва-ну. Почему все же не успел подойти сердар Аннатувак, хотя времени у него оставалось больше, чем достаточно?.. Что ж, надо задержать Абдулмеджит-хана подольше у Чагыллы, а там подоспеет и сердар.

Перману сообщили, что какой-то человек свалился в расщелину и стонет там. Надо бы помочь.

— Что за человек? — не понял Перман.

Один из джигитов Мяти-пальвана зло проговорил:

— Кизылбаш, наверно, свалился в потемках! Пусть подыхает, собака!

— Разве кизылбаш не человек? — с упреком сказал Джума.

— Не человек! — отрезал джигит, сверкнув красными от бессоницы глазами. — Враг!

— Хоть и враг, — настаивал на своем Джума, — но ты не можешь не оказать ему помощи, если он в ней нуждается!

Джигит сплюнул и отвернулся, похлопывая плетью по пыльному голенищу сапога. Одна щека у него нервно подергивалась.

Перман, косясь на джигита, сказал Джуме:

— Ты прав, Джума. Кто бы ни был этот человек, его надо вытащить обязательно. Иди и сам займись этим делом.

Когда Джума ушел, Перман обнял джигита за плечи.

— Не спорь с ним, брат! Мне, может быть, ближе твои чувства, нежели его, но прав-то в конце концов он! Умен парень не по летам, да и не удивительно — лучший ученик Махтумкули-ага!

Возле расщелины собрались почти все свободные от дел джигиты. Они наперебой окликали лежащего ничком в узкой каменной щели человека, но он не отвечал и только время от времени слабо стонал.

— Принесите веревку! — решительно сказал Джума, снимая саблю. Он сбросил халат и тельпек, повязал кушак прямо по рубашке, сунул за него нож.

Принесли веревку, и Джума стал осторожно спускаться.

Человек лежал вниз лицом. Одежда его была изорвана и окровавлена, на голове чернела полоса засохшей крови.

Морщась, словно больно было ему, а не раненому, Джума попытался перевернуть его на спину и вдруг отдернул руки, словно ужаленный змеей: ему показалось, что это Бегенч! Набравшись духу, он все же перевернул раненого. Да, это действительно был Бегенч, но в каком виде! Он с трудом разлепил глаза — они глядели мутно и непонимающе, — прошептал что-то невнятное.

— Эй, ребята! — крикнул Джума склонившимся над расщелиной джигитам. — Это Бегенч! Позовите Пермана, слышите?

Узнав, что нашелся Бегенч, Перман сам спустился в расщелину и склонился над другом. С острой жалостью вглядывался он в постаревшие, заострившиеся черты совсем недавно цветущего юношеского лица. Сейчас оно даже отдаленно не походило на то веселое, жизнерадостное лицо парня, собирающегося впервые в жизни обнять свою молодую жену, каким оно было у Бегенча в памятный день свадьбы. Его сплошь избороздили глубокие морщины страданья, которых не скрывала беспорядочная щетина давно не бритой бороды. Глазницы чернели провалами. Обметанные серые губы с хрипом всасывали воздух. Скулы торчали острыми углами.

Джума тоже с глубоким состраданием разглядывал товарища. Внезапно взгляд его упал на левую руку Бегенча— и сердце Джумы екнуло и оборвалось: все пальцы были безжалостно обрублены, лишь культяпка мизинца торчала, как только что перевязанная пуповина.

Перман поднялся с корточек и крикнул наверх:

— Еще одну веревку спустите! И ковер, что в шатре лежит, киньте сюда!

Через минуту старый иранский ковер, на котором не удалось доспать эту ночь Тачбахш-хану, полетел в расщелину. Перман расстелил его, с помощью Джумы осторожно уложил Бегенча, обвязал эту своеобразную люльку двумя веревками и крикнул, чтобы поднимали, да поосторожнее, не дергали.

Выбравшись из расщелины сам, Перман велел Джуме взять с собой несколько джигитов и отвезти Бегенча в Хаджи-Говшан, а заодно отправить туда пленных кизылбашей, которым для верности связали за спиной руки, и Оружие, захваченное этой ночью. А сам с остальными джигитами поскакал в сторону Чагыллы.

Сердар Аннатувак не подоспел вовремя, и Мяти-пальвану пришлось туго. Если бы сражение началось не перед вечером, а рано утром, Абдулмеджит-хан, возможно, в тот же день овладел бы Хаджи-Говшаном. Но солнце село, и сарбазы вложили сабли в ножны. Осторожный Абдулмеджит-хан решил следовать поговорке: «Будешь в темноте идти — споткнешься», — и остановил коня, когда стемнело. Он решил продолжить сражение на рассвете. Спешить было некуда. Чагыллы он занял с ходу, а до Хаджи-Говшана тянулось ровное поле. Кроме того, ополчение оказалось даже слабее, чем хан предполагал, а он никогда не склонен был считать туркмен достаточно серьезным противником. Он полагал, что завтра вместе с утренним солнцем выйдет к окраинам Хаджи-Говшана.

Но хан ошибся.

Воспользовавшись передышкой, Мяти-пальван послал гонца в Хаджи-Говшан — сообщить, что положение тяжелое и, если к рассвету не подойдет сердар Аннатувак, сдержать кизылбашей будет невозможно. Одновременно два всадника поскакали к Атреку: поторопить сердара.

К счастью, торопить его не пришлось — он перехватил гонца Мяти-пальвана уже на марше. Поэтому во второй половине ночи силы гокленов и ёмутов соединились. Узнав обстановку, сердар Аннатувак предложил немедля ударить на сарбазов и освободить выгодную западную окраину Нагыллы. Его предложение приняли.

Под покровом ночи несколько сот джигитов с грозным боевым кличем ринулись на вражеский лагерь. Хотя сарбазы Абдулмеджит-хана были не новичками в ратном деле, внезапное нападение привело их в замешательство. После короткой, но жаркой схватки они отступили, бросив даже пушку. А когда тьма поредела, началось сражение, давно уже не виданное в здешних местах. Кровью окрасились камни Чагыллы, заалела мутноватая вода Гургена. Вначале, захватив инициативу, джигиты сердара Аннатувака и Мяти-пальвана стали теснить ханских сарбазов. Абдулмеджит-хан яростно сопротивлялся. К полудню из Куммет-Хауза пришло подкрепление, и сарбазы вынудили туркмен отступить на запад.

Еще собираясь в поход, Абдулмеджит-хан знал, что в Хаджи-Говшане его не встретят с распростертыми объятиями. Однако сильного сопротивления он не ожидал и, торопясь к громкой славе победителя, оставил пеших сарбазов в Куммет-Хаузе, выступив только с конниками и одиой-единственной пушкой, взятой скорее для устрашения, чем для боя. Он считал, что большая часть туркмен находится возле Серчешмы, где их должен отвлекать до времени Шатырбек. После взятия Хаджи-Говшана он намеревался послать туда войско и совместными усилиями покончить с бунтовщиками.

Первая, вечерняя, стычка с джигитами Мяти-пальвана как будто подтвердила предположение Абдулмеджит-хана и укрепила в нем уверенность в легком успехе. И надо было видеть его ярость, когда ночное нападение едва не разрушило все его планы. Особенно бесила его потеря пушки.

Сарбазы-артиллеристы были жестоко наказаны, а плосконосый юзбаши чуть не расстался с головой. Однако это не поправило положения, и кто знает, чем бы все кончилось, не подоспей пехотинцы.

Получив подкрепление, Абдулмеджит-хан немедленно послал в Куммет-Хауз одного из сотников со строгим приказом: немедленно привести все резервные войска до последнего человека.

Открыв ураганный огонь из ружей и привезенных пехотинцами пушек, сарбазы перешли в наступление.

Перман достиг Чагыллы, когда солнце уже клонилось к закату. Он торопился — звуки ружейной пальбы и тяжкое уханье пушек подгоняли его. Над Чагыллы висел странный белый туман, и только подъехав поближе, Перман догадался, что это не туман, а пороховой дым.

Увидев, что со стороны Серчешмы скачет большой отряд всадников, Абдулмеджит-хан, уже почти смекнувший в чем дело, подумал было сперва о Шатырбеке. Но, разглядев лохматые папахи всадников, выругался и приказал встретить их пушками. Первая граната разорвалась далеко в стороне. Зато от взрыва второй клубящийся куст пыли и дыма вырос на самой обочине дороги. Всадники шарахнулись в стороны. Уводя их из-под обстрела, Перман обогнул низину стороной и вывел джигитов на северный берег Гургена, где держали оборону туркменские войска.

Новости, которые он услышал, оказались печальными: Мяти-пальван был тяжело ранен, Ягмур-ага, Ата-Ёмут и десятки других погибли, сдерживать превосходящие силы кизылбашей почти невозможно.

Перман разыскал сердара Аннатувака, который после ранения Мяти-пальвана принял общее командование. Он сидел в яме, нивесть кем выкопанной на речном берегу, и давал указания нескольким онбаши[100]. Появление Пермана его заметно обрадовало.

— Приехал, сынок? — сказал он, обняв широкие плечи джигита. — Молодец, что поспешил, молодец!

Перман коротко рассказал о схватке в Серчешме и пленении большого количества нукеров Шатырбека. Сердар внимательно выслушал и одобрил:

— Большое дело сделали вы, сынок! Очень большое! Однако следовало бы закрыть ущелье — оставить там человек пятнадцать. Кизылбаш уже понюхал жареного и вряд ли сунулся бы через переход, зная, что там сидят наши джигиты. Ну да не беда… А ты, сынок, в общем оказался прав: Абдулмеджит-хан не стал действительно распылять силы на Серчешму и Хаджи-Говшан, в одно место ударил, тощий пес!.. Не стану скрывать от тебя: положение очень скверное. Может, слышал уже, что Мяти-пальван ранен? Отправили его в Хаджи-Говшан. И других много тоже пострадало, да сбережет нас аллах от плохого… Ружей много у кизылбашей. И пушки… Эх, сотню бы ружей нам! Всех бы иранских разбойников вместе с их пушками послали к праотцам!

Сердар замолчал, горестно качая головой. Глядя на него настороженно и с надеждой, Перман сказал:

— Сердар-ага, я считаю, что какое бы ни было положение, отступать нам нельзя!

— Мы об этом и говорим, — невесело усмехнулся сердар Аннатувак, поняв затаенную тревогу джигита. — Куда отступать? Нет, сынок, отступать нельзя. Нужно подумать, как до наступления вечера дать отпор врагу. Через Чагыллы на Хаджи-Говшан пропускать кизылбашей нельзя. Думаю, есть один выход: обойти Чагыллы по северной стороне и ударить Абдулмеджит-хану в спину. Одновременно начнем атаку и отсюда. Как ты думаешь?

— Согласен с вами, сердар-ага, — кивнул Перман. — По-моему, очень дельная мысль. Если разрешите, я сам выполню это!

Сердар Аннатувак посмотрел на Пермана с отеческой лаской и сказал:

— Выполняй, сынок, и да будет над тобой милость аллаха! Возьми своих всадников и всадников Мяти-пальвана. И помни, что главный наш выигрыш — это внезапность. Обеспечишь ее — можно надеяться на благополучный исход. Не сумеешь подойти скрытно — останется только положиться на чудо, а чудеса, сынок, в наши дни стали слишком редки.

— Будьте спокойны, сердар-ага! — уверенно прогудел Перман и одним неуловимо легким движением выбросил из ямы свое могучее тело.

А пушки били все чаще. Абдулмеджит-хан торопился до захода солнца войти в Хаджи-Говшан, но все больше чувствовал, что придется ночевать в окрестностях Чагыллы. Войска из Куммет-Хауза запоздали, а туркмены бились самоотверженно — за каждую пядь земли приходилось платить немалой кровью. Правда, сарбазы постепенно продвигались вперед, нанося противнику значительные потери, но Абдулмеджит-хана такие темпы не устраивали.

Чтобы развить наступление, он бросил на южный берег Гургена около трехсот всадников. Они должны были перейти реку возле Чагыллы и попытаться напасть с тыла. Перман в это время собирал своих джигитов на северном берегу. Увидев вдали приближающуюся конницу врага, он приказал немедля переправляться на южный берег. Когда все джигиты перебрались, он выехал на пригорок и выдернул из ножен саблю.

— Братья! Друзья! Знайте: отступать некуда! Если не устоим, нет нам ни счастья, ни жизни! В Хаджи-Говшане никто не трогается с места — наши отцы, матери и дети надеются на нас! Братья! Кто дорожит их честью, кто считает себя мужчиной, пусть погибнет, но не отступит!

Сотни сабель и копий взметнулись в воздух.

— Кто отступит — бесчестен!

— Позор трусу!

— Проклятие до седьмого колена!

— Постоим за нашу честь!

— Веди, Перман!

Вражеская конница приближалась, неся над собой, как нелепое зловещее знамя, тучу поднятой конскими копытами пыли. Перман крутанул клинок над головой.

— Кто отступит, тот трус! Вперед, братья!

С яростным воем джигиты ринулись за ним. Пришпорили коней и сарбазы. В бешеной скачке столкнулись два живых потока. В воздухе заплясали сабли. Серую дорожную пыль окрасила красная человеческая кровь.

А в это время Абдулмеджит-хан бросил всех пеших сарбазов на сердара Аннатувака. И сердар понял, что натиска врага не выдержать. Он велел постепенно отходить на север, стремясь увлечь кизылбашей в сторону от Хаджи-Говшана.

Однако Абдулмеджит-хан быстро разгадал его хитрость. Он разделил сарбазов на две части. Одна из них стала преследовать отступающих, а вторая, тесня и уничтожая оставленные заслоны, продолжала пробиваться к Хаджи-Говшану.

Взглянув на низкое солнце, сердар Аннатувак сообразил, что сегодня кизылбаши при всех условиях уже не дойдут до Хаджи-Говшана. Поэтому он срочно отрядил туда гонца. А сам — теперь уже не было необходимости заманивать кизылбашей к Атреку — быстро перебросил воинов на южный берег и ударил на конных сарбазов. Абдулмеджит-хан, проклиная увертливого сердара, послал в бой конную полусотню личной охраны.

Сражение с северного берега Гургена полностью перекинулось на южный.

Болезнь Махтумкули не прошла, скорее даже усилилась. К слабости тела и ломоте в костях прибавился странный шум в голове. Но не время было хворать, и старый поэт, превозмогая боль, целые дни проводил на ногах.

Больше болезни угнетала мысль о том, что враг подошел почти вплотную к родному селению. Сначала Махтумкули все еще надеялся, что кизылбашей остановят. Он ждал молодого гонца на взмыленном коне и с веселыми глазами, который привезет весть о победе. Но чем дальше, тем более ясным становилось, что такого вестника не будет. И старый поэт с горечью в усталом сердце начал исподволь отправлять хаджиговшанцев в Атрек. Постепенно аул пустел, и вот уже совсем мало кибиток осталось там, где недавно шумел обжитый человеком уголок земли.

Сам Махтумкули не собирался никуда уезжать. Рядом с его кибиткой по-прежнему стояла черная юрта Мяти-пальвана. Остался целым и ряд Адна-сердара. Правда, Илли-хан, захватив семью, удрал в Атрек одним из первых. Забрали родственники и вторую жену сердара. Но Садап осталась. Черной ночной птицей сновала она между четырьмя кибитками Адна-сердара, ожидая прихода Абдулмеджит-хана. Она собиралась встретить его с большими почестями и в специально сооруженном агиле подкармливала несколько молодых барашков.

Солнце клонилось к закату, растекаясь живой человеческой кровью по горизонту. Ливший у Гапланлы дождь прошел стороной, не задев Хаджи-Говшан. Махтумкули сидел в кибитке Мяти-пальвана и размышлял, что старика надо бы побыстрее отправить в Карабалкан — до Атрека ему при его состоянии не добраться. В двух местах пробили старческое тело пули кизылбашей, но могучий организм старого богатыря упорно сопротивлялся смертельному недугу. Мяти-пальван пытался даже казаться веселым, подбадривал унывающих, но уж кто-кто, а Махтумкули знал, каких сил ему стоило это.

Интересуясь всеми новостями, Мяти-пальван ни разу не спросил о сыне. Однако старого поэта трудно было обмануть; он читал невысказанное в тускнеющих глазах друга. И, хотя не разделял его предчувствие близкого конца, все же послал всадника за Джумой. Путь был долог и полон неожиданностей, а всадник отправился недавно. Поэтому Махтумкули очень удивился, услыхав о возвращении Джумы. Он встретил его у порога кибитки и задержал на улице.

— Твой отец нездоров, но ты не печалься, сынок, — сказал он ободряюще, с любовью глядя на взволнованное лицо юноши, уже знавшего, что отец тяжело ранен. — Не расстраивай его и не волнуй, чтобы он скорее поправился. И самое главное, не печалься!

— Что толку в печали, Махтумкули-ага! — вздохнул Джума. — Вон Бегенча привезли… Еле дышит.

Эта новость удивила и порадовала поэта: если дышит после такой дороги, то еще долго будет дышать. Он пропустил Джуму в кибитку и пошел проведать Бегенча.

Того несли на паласе четверо джигитов, не зная, куда деть раненого: тетка, мать и жена Бегенча два дня назад уехали в Атрек. Поэт велел положить его у себя.

Не обращая внимания на людей, постепенно заполнявших кибитку, Махтумкули откинул платок, прикрывающий лицо парня. Люди тихо ахнули, увидев изменившегося до неузнаваемости джигита.

— Бегенч! — негромко позвал поэт. — Очнись, сынок! Открой глаза!

Бегенч хрипло дышал, не приходя в сознание. На глаза Махтумкули навернулись слезы. Он опустил голову и долго сидел, погруженный в раздумье. Потом попросил одного из джигитов, принесших Бегенча:

— Садись, сынок, на коня и привези Сабыр и Джерен в Карабалкан, в дом Язмурада. Сегодня мы туда этого беднягу тоже отправим…

Сквозь толпу протискался парень и шепнул Махтумкули, что прибыл гонец от сердара Аннатувака. Поэт торопливо поднялся: какую весть прислал сердар?

Выслушав ее, Махтумкули поник головой. Говорят: дно терпения — чистое золото. Поэт терпел, и ждал, и надеялся — все оказалось облачком, рассеявшимся от первого дуновения ветра, Силы оказались слишком слабы. Теперь не оставалось ничего иного, как оставить Хаджи-Говшан.

— Передай сердару, — сказал Махтумкули гонцу, — что я согласен с его предложением. Если силы слабы, пусть отступает. Сражение нужно давать только там, где оно выгодно для нас… Я знаю, что Абдулмеджит-хан рвется к Хаджи-Говшану. Пусть идет! Он уже понял силу народа и знает — он далеко не глупый человек, — что чем дальше он идет, тем короче делаются его шаги… И сердару передай, иним, и Перману: пусть из-за Хаджи-Говшана не льют кровь понапрасну.

Проводив гонца, Махтумкули вышел на улицу и остановил двух джигитов.

— Сыновья мои, — сказал он, — сарбазы перешли Чагыллы. Они идут сюда и у нас совсем мало времени. Обойдите село и скажите всем оставшимся, чтобы уходили в Карабалкан. Потом… — Поэт передохнул, словно не решаясь сказать. — Потом один из вас пусть сядет в седло и подожжет все травы и все стога на холмах. Зажгите саман и дрова, оставленные хозяевами. Пусть горит всё, что может гореть! Враг не должен воспользоваться плодами нашего пота!

Гурген горел. Вся южная сторона его была объята пламенем. Снопы искр взвивались вверх и разлетались по ветру. Горела трава, горел труд человеческих рук, горела сама туркменская земля. Махтумкули долго смотрел на свирепое торжество огня, стараясь утихомирить саднящую боль в сердце. Потом подошел к пленным.

Увидев его, Тачбахш-хан закричал:

— Молчите, дураки! Сам поэт Махтумкули идет!

Неизвестно к кому он обращался, так как пленные и без того молчали. Он попытался броситься навстречу поэту, но часовой остановил его. Тогда он издали протянул руки.

— Салам алейкем, поэт!.. Тысячу раз слава аллаху, что довелось еще раз увидеть вас!

Махтумкули ответил на приветствие и попросил часового:

— Сынок, освободи руки хана!

Джигит безмолвно повиновался.

Тачбахш-хан со слезами благодарности на глазах упал к ногам Махтумкули.

— Тысячу лет вам, поэт! Я ваш раб до смерти! Тысячу раз благодарение аллаху! Клянусь аллахом, никто не превзойдет вас в человечности!

— Встаньте, — сказал поэт, поднимая щупленького хана за руки. — Говорят: хорошо, когда заблудившийся находит дорогу.

Тачбахш-хан встал, тыльной стороной ладони провел по глазам и высокомерно обратился к пленным:

— Видели? Что я вам говорил, а? Вот перед вами поэт Махтумкули! Святой пророк по благости не выше его. Благодарите поэта, нечестивцы!

Пленные подняли головы кверху и вразнобой заголосили:

— О аллах!.. Аллах!.. Аллах!..

— Вы спасли нас от узилища, — сказал Тачбахш-хан, обращаясь снова к Махтумкули. — Спасите теперь от голодной смерти! У этих бедняг, которые, клянусь аллахом, ничем не провинились, со вчерашнего дня во рту ни крошки не было. Помогите им, дай вам бог долгой жизни!

Махтумкули задумался: действительно, пленных следовало накормить, но как это сделать? Пятьдесят человек это не пять человек — если каждому дать по одному ломтю хлеба, и то понадобится выпечка не меньше, чем четырех тамдыров. И какой только умник задумал их гнать в Хаджи-Говшан?

— Сынок, — сказал поэт часовому, — я пока постерегу за тебя, а ты сбегай ко мне домой и принеси полмешка муки — пусть эти бедняги сами испекут себе хлеб. А заодно скажи Акгыз-эдже, чтобы и чаю дала.

Конский топот привлек внимание старого поэта. Скакал Перман и еще несколько местных парней. Остановив коня неподалеку от Махтумкули, Перман тяжело спрыгнул на землю и подошел к поэту, здороваясь с ним сердечно и просто, как сын с отцом после долгой разлуки. Покосившись на Тачбахш-хана, стоявшего в стороне с гордо выпяченной грудью, Перман хмыкнул в усы и сказал Махтумкули:

— Посоветоваться надо бы, Махтумкули-ага…

Они отошли в сторонку. Перман сообщил:

— Конники Абдулмеджит-хана разбиты, Махтумкули-ага.

Перман сказал это таким ровным и будничным голосом, что смысл сказанного не сразу дошел до Махтумкули. Старый поэт пытливо посмотрел на джигита — тот явно что-то недоговаривал.

— Да! — повторил Перман с силой. — Мы их разбили! Мы превратили их в дастархан, изодранный собаками! Они бежали с позором!

Лицо поэта просветлело. Поглаживая бороду, он облегченно вздохнул и, с гордостью глядя в горящие глаза Пермана, сказал:

— Хорошо, сынок. Вы сделали большое дело.

Перман передохнул и, понизив голос, продолжал:

— Но… надо быстрее уходить из Хаджи-Говшана, Махтумкули-ага! Пешие сарбазы заняли Чагыллы и, вероятно, сегодня ночью будут здесь…

Поэт повернулся лицом к горящим холмам, полыхающим пламенем пожара. Глаза его светились неуемным внутренним огнем.

— Смотри, сын мой! Смотри во все глаза! Видишь этот огонь? Это огонь народного сердца! Это огонь обездоленной земли! Это огонь страдания и гнева! Он только разгорается!

Да, огонь разгорался — огонь страданий и гнева, буйный огонь святой мести.

Сумеет ли теперь Абдулмеджит-хан погасить этот огонь?

Конец первой книги