Селби подогнал машину к самому офису. Позвонив в дверь, он с трудом подавил желание сопроводить этот цивилизованный жест нетерпеливым стуком кулака.
Коронер Гарри Перкинс, высокий, тощий субъект с костистой физиономией, перемещался со своеобразным изяществом жирафа. Сосредоточенную деловитость при осмотре трупов он сочетал с возвышенной безучастностью. Больше всего он любил ловить форель. Он заговорил сразу, как только распахнул дверь.
— Хелло, Дуг. Дождь — высший класс. Люблю, когда льет по-настоящему. Может, фермерам помеха, зато рекам и ручьям утеха. Промоет их как следует в начале сезона, и рыба пойдет в рост… Кинь плащ на стул, пусть вода стечет.
— Труп уже здесь? — спросил Селби.
— Ты об этом типе из Кейстонского автокемпинга?
— Да. Хотелось бы осмотреть тело.
— Оно там, в заднем помещении.
— Что вы установили? — поинтересовался Селби, пока они блуждали по длинным холодным коридорам, пропитавшимся запахами медикаментов и похорон.
— Углекислый газ в легких, — жизнерадостно сообщил коронер. — Просто смешно, как людям нравится закупоривать себя в комнатах с дефективными газовыми горелками и как небрежно с ними обращаются…
— Нашли при нем какие-нибудь документы?
— Несколько писем, начинающихся с «дорогого папочки». Судя по виду, он таскает их с собою не первый день.
— Что в письмах?
— Патетика, — вздохнул коронер. — Письма от дочери. Удрала из дому, родила ребенка… — Открыв очередную, на сей раз последнюю, дверь, Перкинс предупредил:
— Здесь довольно прохладно, Дуг. Если ты намерен задержаться, накинь плащ. Но лично я считаю, что задерживаться нет необходимости. Чистейшее дело: смерть в результате отравления углекислым газом. Вот его одежда. В шкатулке — содержимое карманов. Тело — там. Хочешь взглянуть?
Селби кивнул. Коронер откинул покрывало.
— Отравление углекислым газом установить легко, — сказал он. — Вишнево-алая кровь.
— Никаких следов насилия?
— Нет. Разве что небольшой синяк ниже уха. Он может что-то значить или не значит ровно ничего, например, ушиб при падении. Б-р-р, как здесь холодно. А что, если взять его манатки и осмотреть в конторе?
— Неплохая мысль, — согласился Селби.
Они выключили освещение и теми же бесконечными коридорами вернулись в офис. Коронер нес шкатулку.
— Шмотки я теперь держу под замком, — сообщил он с усмешкой. — После того незабываемого случая. Не хочу рисковать, вдруг что-нибудь украдут или подменят.
Коронер отворил дверь своего кабинета и торжественным жестом указал на газовую печку:
— Вот как должен действовать газовый обогреватель, — изрек он, водружая шкатулку на стол. Открыл ее и начал перечислять:
— Карманный нож. Кстати, если вам это интересно, добротный, хорошо заточенный. Поговорка есть такая: острый нож нужен ленивому человеку… Тридцать пять долларов бумажками, доллар и восемнадцать центов мелочью, старые карманные часы-луковица, идут секунда в секунду, огрызок плотницкого карандаша, кошелек и письма.
Селби выудил из потрепанного конверта три сложенных письма и разложил на столе.
— Адрес не указан ни на конверте, ни в письмах, — заметил он.
— Верно, — подтвердил Перкинс. — Знаешь, как я это себе представляю? Он таскал их в кармане, пока не истрепались, тогда он принялся перекладывать их из конверта в конверт. Взгляни: конверт по краям протерт до дыр, а внутри, где соприкасался с письмами, аж посерел. По-моему, прежде чем попасть в конверт, письма были изрядно перепачканы.
Селби кивнул, поглядел на письма, но не стал их разворачивать.
— Знаешь, Гарри, — сказал он, — люблю заглядывать в человеческие жизни. Они таят в себе какое-то странное очарование. Прежде мне казалось, что понятны и интересны только живые люди. Теперь у меня иная точка зрения. По-настоящему людей познаешь только после их смерти. Смерть снимает с них маски.
— О ком вы много узнаете из этих писем, — пообещал Перкинс, — так это о дочери покойника… И все равно я не понимаю, как можно узнать человека, когда он ушел из нашего мира.
— Прежде всего по мелочам, в которых проявляется характер. Только что вы сами упомянули об интересном факте. Отметив, что нож покойного остер, вы тотчас процитировали афоризм, дескать владелец острого ножа ленив.
— Спору нет, — согласился Перкинс, — многое выплывает наружу, только когда человек умирает, но тогда кому какое дело до него?!
Селби в задумчивости нахмурился.
— Знаете, Гарри, я мало-помалу прихожу к выводу, что все наши следственные методы надо срочно революционизировать. Мы почти не обращаем внимания на улики, раскрывающие характер человека. Мы игнорируем самый значимый, самый перспективный источник информации. Только так можно выявить самые существенные, самые могущественные мотивы, которые заставляют одного человека убить другого.
— Думаю, вы правы, — признал Перкинс, показывая, впрочем, всем своим видом, что его мало трогает революция в следственных методах. — Но в данном случае мы имеем вовсе не убийство. Наоборот, перед нами дело, в котором убийство было предотвращено самым радикальным и непреступным путем.
Селби хотел что-то возразить, но передумал, взял первое попавшееся письмо и принялся читать.
«Декабрь, 15-е, 1930
Дорогой папа, настоящим извещаю тебя, что ни на Рождество, ни на Новый год меня рядом с тобой не будет. Говоря по правде, папа, я отчаливаю.
Не знаю, было бы иначе, останься жива мама. Полагаю, что нет. Происходит то, что происходит. Вот и все. Я знаю, ты старался быть хорошим отцом. Может, ты не поверишь, но я тоже старалась быть хорошей дочерью. Не думай, пожалуйста, что я тебя не люблю, потому что я люблю тебя. Только, по-моему, ты безнадежно старомоден. Тебе кажется, что я начисто лишена добродетелей, предписываемых молодой женщине. А мне кажется, что ты викторианец — ну, не ранний, так средний, но все равно я люблю тебя. Ты убежден, что я качусь прямо в преисподнюю и теперь не знаю, любишь ты меня или нет. Есть, конечно, вещи, которых ты не понимаешь и никогда не поймешь. Будь мама жива, она бы поняла, потому что, сдается, во многих отношениях я мамина дочка.
Зная, что ты не одобрил бы мои планы, я тебе их не раскрою. Просто знай: я отчаливаю.
Пожалуйста, поверь, я люблю тебя так же сильно, как и всегда, то есть очень сильно. Но я ненавижу пререкаться. Знаю, ты меня не одобряешь и не одобришь то, что я собираюсь предпринять. Не хочу обсуждать с тобой это. Не хочу поединка между нами, когда твоя воля и твои представления о том, как следует поступать, войдут в неразрешимое противоречие с моей волей и моей решимостью жить на свой собственный лад. Так что я просто говорю тебе до свидания.
Селби спрятал письмо в конверт и взялся за другое, датированное 5-м октября 1931 года. Оно гласило:
«Дорогой папа, после того как я написала тебе в декабре, пришлось немало дум передумать. Постепенно начинаю понимать, что такое быть родителем. Вряд ли удастся довести до твоего понимания то, что хочу, но суть вкратце такова: ко Дню благодарения тебе предстоит стать дедушкой. Не знаю, как подействует эта новость на тебя — приведет просто в трепет, разволнует или разъярит. Думаю, будет и того, и другого понемножку.
Парень, с которым я жила, не смог жениться на мне из-за своей семьи. Слишком скучно объяснять ситуацию, да и вообще это уже не имеет ни малейшего значения. Разумеется, мы хотели пожениться, как только утихнут семейные разногласия. Месяц назад он меня бросил. Я все еще люблю его, но вовсе не хочу, чтобы он вернулся. Сейчас он передо мной весь как на ладони: испорченный, эгоистичный, безответственный, словом, ничтожество.
И, конечно же, перед моим ребенком с самого начала тьма-тьмущая преград. Во-первых, ему придется расти без отца. Естественно, я не стану отвращать ребенка от дедушки. И все-таки убеждена в одном. Мое дитя никогда не станет жертвой той узколобой нетерпимости, которая долгие годы искажала мои представления о мире.
Я не упрекаю тебя, папа. Я осуждаю предрассудки нашей цивилизации. Однако у каждого своя точка зрения, в том числе у тебя. Я твою никогда не постигну, как и ты мою.
По-моему, настоящий брак — это любовь и только любовь. Если двое любят друг друга, какая еще им нужна женитьба?! Ну, допустим, вы удостоились высокой чести пробормотать при свидетелях сколько-то благородных слов. Разве эта церемония хоть как-то изменит сложившиеся отношения? Я люблю этого человека. Не собираюсь сообщать его имя, ибо ничего это не даст. Я надеялась, что он на мне женится. Я надеялась, что тогда напишу тебе: вот, мол, я, как и положено, состою в законном браке. И, может быть, ты захотел бы меня повидать. При нынешнем положении вещей, можно, правда, считать, что я вышла замуж, а потом развелась.
Что произойдет дальше, всецело зависит от тебя. Если захочешь встретиться со мной, если решишь, что новый маленький обитатель нашего мира имеет право на твою любовь, как если бы и впрямь мировой судья зачитал в свое время пару строчек из толстой книги за пять долларов, — в этом случае помести объявление в лос-анджелесских газетах. Я нахожусь не в Лос-Анджелесе, но об объявлении узнаю.
Только пойми, пожалуйста, папа, одну вещь. Не стоит печатать объявление, не желая понять и принять случившееся целиком. Мое дитя — естественный плод отношений, основанных на взаимной вере и любви. Если ты не сможешь увидеть обстоятельства именно в таком свете, не старайся наладить со мной контакт.»
Третье письмо было датировано июлем 1937 года:
«Дорогой папа, много воды утекло с того дня, как я написала тебе в последний раз. Тот факт, что объявление в газетах не появилось, вполне ясно изобличил твои чувства.
У меня девочка. О, как я не хотела, чтоб ее кто-то удочерял, и все-таки временами казалось, что иного выхода нет. А потом согласился отец девочки. Что ж, дочь оказалась вне опасности, но моя жизнь превратилась в кошмар. На нее мне дают достаточно. Себя я должна кормить собственными силами. Ребенка я вижу изредка и недолго. Да, я ее мать, но я ее гостья. Ее настоящий дом — школа. Там она и живет. Учителя причастны к ее жизни куда больше, чем я. Знают о ней мельчайшие подробности. Мне достается лишь частица этих подробностей, да и то из вторых рук. Да, я бываю в школе. Но как? «Нынче день маминого визита!»
Короче говоря, папа, меня лишили моей дочери. А совсем недавно до меня вдруг дошло, что тебя я сама лишила твоей дочери. Я поняла, что без меня ты, наверное, страдал так же, как я теперь страдаю без своей. Впрочем, понимаю и другое: ты никогда в этом не признаешься. И никогда не попытаешься взглянуть на все с моей точки зрения. Может быть, очень скоро я приеду поговорить с тобой. В одном я буду непреклонна. Ты никогда не увидишь внучку, если воспринимаешь ее не так, как я. Что касается меня, — как знаешь. А я, папа, хочу тебя увидеть. Любопытно, хочется ли тебе того же. Во всяком случае, не падай в обморок, если в один из ближайших дней я вдруг постучусь в дверь. Расстояние между нами немалое. Так что потребуется какое-то время поднакопить денег на дорогу.
С любовью и поцелуями
С чувством, похожим на благоговение, Селби сложил письма в потертый, замусоленный конверт.
— Вот ведь какая сложная штука, человеческая жизнь, — сказал он коронеру. — И бредет человек, пытаясь вслепую нащупать правильный путь, найти свое счастье. И как часто нет счастья из-за взаимного непонимания между, казалось бы, родными людьми. Вот хоть эта судьба. Он любил свою дочь. Он буквально лелеял ее письма. Представь себе, как одиночество глодало его душу и сердце. Он все время носил письма при себе, перечитывал, пока бумага не протерлась до дыр. Но простить дочь — на это его не хватило. Чуть больше милосердия, чуть больше человеческого тепла, и они, возможно, были бы счастливы. Он помог бы содержать свою внучку, и девочка была бы при матери… Нам надо найти дочь этого человека. Может, он оставил наследство, которое поможет дочери воспитывать ребенка. Я очень надеюсь на это.
— По виду покойника не скажешь, что у него водились деньжата, — заметил коронер. — Он был плохо одет. А денег в кошельке не хватит даже на его похороны.
— Вчера мы видели его на дороге. Он голосовал попутку. Рекс Брендон хотел было пришить ему бродяжничество, но…
— Вы выяснили, кто он? — оживился коронер.
— Назвался Эмилем Уоткинсом.
— При нем не было никаких документов, которые подтвердили бы это. Содержимое его карманов все перед тобой, в коробке.
Селби, предмет за предметом, внимательно разглядывал каждый и клал обратно.
— Странное дело, Гарри, — заметил он, — у этого человека нет никаких ключей.
— И вправду, — отозвался озадаченный коронер, — у него был нож, карандаш, кошелек, а ключей не было.
— Если вдуматься, — проговорил Селби, — факт более красноречив, чем кажется на первый взгляд, по сути — воплощение судьбы. Человек, у которого нет пристанища, человек, которому некуда деться, человек без ключей.
— Что ж, в наши дни у многих нет пристанища, — подытожил Перкинс. — Послушай, Дуг, я тебе рассказывал, какую большую форель поймал я в озере за развилкой? Я же тебе говорил: там водится крупная рыба. Она однажды стянула у меня приманку и ушла на дно. Так и не вернулась. Со мной были еще двое рыбаков… Да ты, кажется, уже слышал эту историю? Не помнишь? Ну вот, я ее поймал-таки. Что за красавица! Два с половиной фунта… Тут еще вопрос чести решался: я поймал ее на ту самую приманку, с которой в первый раз не повезло. Понимаешь, у форели бывают такие завихрения. Она… — Его прервал звонок в дверь, сопровождаемый нетерпеливым стуком. — Всегда так, — сказал Перкинс. — Когда темно, им кажется, что звонка недостаточно. Сразу такой шум поднимают!
Он отворил дверь. Шериф Брендон втолкнул в контору перепуганных Каттингса и Глисона.
— Есть новости? — спросил Селби.
Шериф покачал головой. Селби обратился к парням:
— Хотелось бы, ребята, чтоб вы взглянули на покойника.
Те молчали. Глисона буквально сотрясала дрожь. Слышно было, как клацают зубы.
— Постойте у печки, — пригласил Селби. — Отогрейтесь.
— Предпочел бы побыстрей покончить с этой историей, — отказался Глисон.
— Что ж, тогда пошли.
Торжественно молчаливой процессией они прошествовали все теми же коридорами все в ту же холодную, мрачную комнату. Там коронер снова откинул простыню, и вошедшие увидели лицо покойника. Каттингс приблизился к трупу первым, присмотрелся, отрицательно покачал головой и отошел в сторону. Глисон, закусив губу, покосился на мертвеца и поспешно отвернулся.
— Знаком он вам? — спросил Селби.
Парни как один затрясли головами — нет.
— Присмотритесь получше, — настаивал Селби. — Не бойтесь, теперь уж он вас не тронет. — Снова парни, едва взглянув на труп, отвернулись. — Когда в последний раз вы видели Марсию Уоткинс? — спросил Селби как бы между прочим.
Никакой реакции — ни у одного, ни у другого. Каттингс с трудом выдавил:
— Лично я не знаю никакой Марсии Уоткинс.
— И я тоже, — эхом откликнулся Глисон.
— Как же этот мужчина оказался в вашем домике? — поинтересовался Селби.
— Честное слово, мистер Селби, — заторопился Каттингс, — даже не представляю, что он мог делать в нашем домике. И как он туда попал, тоже не знаю. Я прямо-таки в шоке от всего этого.
— Ладно, ребята, — сказал Селби. — Не стану вас задерживать. Только договоримся: если попрошу вернуться сюда, вы сразу же, без всяких разговоров приедете. Согласны?
— Конечно, мистер Селби, — заверил Каттингс. — Вы так по-хорошему обходитесь с нами. Мы с Бобом поможем вам чем сможем.
— Дуг, мне надо переговорить с тобой, — сказал Брендон. — А ребята подождут нас здесь.
— Мы можем выйти в другую комнату, — с готовностью предложил Глисон.
— Ничего, здесь подождете, — возразил Брендон.
Вслед за ним Селби вышел в коридор.
— Мне не по душе твое решение отпустить парней, — заявил Брендон. — Чем дольше любуешься тремя стаканами из-под виски, тем больше чешешь в затылке: могло ли дело обойтись без обитателей домика?
— Согласен, ответил Селби. — Но согласись и ты: чем дольше мы допрашиваем, тем очевидней им становится, как мало мы знаем. По-моему, лучшее, что мы можем придумать — отпустить их. Если они что-то утаивают от нас, пусть считают, что это удалось. Мы будем продолжать расследование. Выясним, что они имеют отношение к погибшему, — пригласим вновь. При Уоткинсе нашли письма. Судя по содержанию, он типичный отец-упрямец, глубоко любящий свою дочь-беглянку. Она вне брака произвела на свет ребенка. Выяснив, где жил Уоткинс, мы нападем на след дочери, а через нее выйдем на папашу ребенка. Посмотрим, кого собирался убить этот несчастный.
— А Каттингс и Глисон, разве каждый из них не может оказаться папашей? — предположил Брендон.
— Теоретически возможно, но все же для данного конкретного случая они зеленоваты. И потом, в их лицах ничего не дрогнуло, когда я произнес — Марсия Уоткинс.
— Тебе решать, — уступил Брендон. — Полагаю, теперь ты сядешь на своего любимого конька, начнешь реконструировать биографию покойника. — Селби кивнул. — Но предположим, — продолжал Брендон, — если Глисон или Каттингс ни в чем не повинны, почему он явился к ним?
— Может, Глисон и Каттингс кое-что знают, но не подозревают об этом? Допустим, они каким-то образом связаны с человеком, которого намеревался убить Уоткинс.
— Все может быть, — согласился Брендон.
— Но может быть, — не унимался Селби, — мы потерпим фиаско с нашей реконструкцией, и тогда не найти ключа, и то, что знают молодые люди, так и останется тайной для всех…
— Что ж, — признал Брендон, — в таком случае придется списать дело.
Они вернулись в комнату, где коронер вовсю развлекал юношей рассказами о рыбалке прошлым летом. Парни внимали ему с широко открытыми глазами, но лица их выдавали: они не испытывали ни малейшего интереса к рассказам Гарри Перкинса.
— Можете отправляться восвояси, — разрешил Брендон.
Они прямо-таки ринулись к двери, а в коридоре то и дело путались в ногах друг у друга и у своих спутников, торопясь к выходу. На пороге Каттингс наконец остановился и произнес на прощание:
— Как только понадобимся, мистер Селби, зовите нас. Шериф знает, где нас найти. — Каттингс распахнул дверь и, опередив приятеля, нырнул в дождь.
— Пошли, Рекс, письма прочтешь, — позвал шерифа Селби.
Втроем они вернулись в контору. Селби передал письма Брендону. Тот принялся было просматривать их по диагонали, но потом, насупившись, углубился всерьез. Зазвонил телефон. Коронер взял трубку и автоматической скороговоркой выпалил:
— Контора-коронера-и-общественного-администратора-Перкинса-заупокойная-служба-Перкинс-у-телефона, — и, выслушав ответ, сообщил:
— Тебя, Дуг.
Селби перехватил трубку.
Приглушенный женский голос звучал так, как будто его старались изменить.
— Окружной прокурор?
— Да.
Женщина заговорила скороговоркой:
— Не позволяйте пудрить вам мозги, пусть не вешают лапшу на уши насчет происшествия в Кейстонском автокемпинге. Продолжайте следствие, пока не узнаете всю правду об убийстве.
— Минуточку, — произнес Селби, — я только помощник окружного прокурора. Сейчас он сам подойдет.
— Вы — мистер Селби, окружной прокурор. Не надо тянуть время, чтобы выяснить, откуда я звоню.
— О чем идет речь? О каком убийстве? Человек в кемпинге умер прежде, чем совершил убийство. Поэтому никакого…
— Это вы так думаете, — возразила она. — На самом деле все совсем не так. Убийство уже произошло, и им только на руку, что вы полагаете… — Неистовый, истерический поток слов прервался, как будто ее что-то спугнуло.
— О чем вы говорите? — Селби попытался возобновить разговор, но тут услышал гудки отбоя и постучал по рычагу. Перкинс философски посоветовал:
— Не дергайся, Дуг. По утрам они не слишком балуют нас сервисом.
Брендон оторвался от писем. Селби резко снял трубку. Раздраженный голос телефонистки откликнулся:
— Что там еще? Какой вам нужен номер?
— Говорит Селби, окружной прокурор. Нахожусь в офисе коронера Перкинса. Только что сюда звонили. Проследите, пожалуйста, откуда.
— Минуту, — сказала девушка. — Посмотрю, что можно сделать. Не кладите трубку. — Мгновение спустя она сообщила:
— Кажется, звонили из круглосуточной аптеки в отеле.
— Соедините, — распорядился Селби.
С другого конца провода донеслись гудки. Звучали они прямо-таки бесконечно, пока не откликнулся мужской голос:
— Круглосуточная аптека.
— Где установлен ваш телефон? — спросил Селби.
— В отдельной кабине, — ответил голос. — А кто это?
— Дуглас Селби, окружной прокурор. Минуту назад, максимум две, мне позвонили по вашему телефону. Необходимо установить — кто?
— Женщина, — сообщил голос. — Подвез ее на машине мужчина. Она вбежала, я думал, за лекарством. Поднялся навстречу, но она покачала головой и кинулась к телефону.
— Как она выглядела?
— Молодая, в плаще с капюшоном.
— Какого цвета плащ?
— Темного какого-то. Кажется, черного.
— Не заметили, блондинка она, брюнетка?
— Нет. Я к ней не присматривался.
— А что можете сказать о возрасте?
— О, Боже, вы меня достали, — вздохнул мужчина. — Бежала она, как молодая, но я же сказал, что в лицо ей не заглядывал. Да и вообще, из-под капюшона только-то и можно было разглядеть два глаза да нос…
— Она уже вышла из отеля?
— Разумеется. Мужчина в машине засигналил, она бросила трубку и пустилась наутек.
— Посмотрите на улице, может, машина еще там.
— Ладно, — согласился мужчина, явно не собираясь спешить.
Селби услышал неторопливые звуки удаляющихся шагов. Через некоторое время они стали приближаться.
— Ни одной машины на горизонте, — сообщил мужчина, давая понять голосом, что недоволен затянувшейся беседой.
— А мужчину вы не разглядели? — не отставал Селби.
— Нет. Просто заметил, кто-то сидит в машине.
— Как вы установили, что это мужчина?
— Сам не знаю. Женщины глубокой ночью одни не разъезжают… Словом, в машине еще кто-то был. Либо мужчина, либо женщина.
— Спасибо, — устало поблагодарил Селби, положил трубку и обратился к Рексу Брендону:
— Некая дама предупредила меня, что кейстонское дело куда серьезнее, чем представляется с первого взгляда.
— Намекает на убийство? — спросил Брендон.
— Да. Насколько я понял, Уоткинс уже совершил убийство.
— То есть успел кого-то убить, прежде чем газ умертвил его самого?
— Кажется, она именно это имела в виду. Но ее прервали посредине рассказа, она еще что-то хотела сообщить.
— Если он убил кого хотел, почему у него осталась записка?
Селби пожал плечами.
— Больше она ничего не сказала. Между прочим, она старалась изменить голос.
— Может, это кто-то из тех двух девушек, ну, что были с парнями? — предположил Перкинс.
— Наверное, мы совершили промах, отпустив девиц на все четыре стороны, — в задумчивости произнес Брендон. — Одна из них та еще штучка!
— Нет, — возразил Селби, — все сделано правильно. Им надо предоставить свободу, и пусть веревочка будет подлиннее, чтоб не мешала. Задерживать их бессмысленно, так вообще никакой информации не получишь. И анонимный звонок подтверждает, что до истинной подоплеки событий еще предстоит докопаться и кто-то в этом заинтересован.
— Допустим, Уоткинс действительно убил того, за кем охотился. Куда, по-твоему, он спрятал труп? — поинтересовался шериф.
Селби посмотрел на часы.
— Ну, раз нам предстоит найти еще один труп, — сказал он, — я пока приму душ, побреюсь и позавтракаю.
— Неплохая мысль, — согласился Перкинс. — Черт побери, что за дождь! Наверняка в нынешнем году будет отличная рыбалка.