Свечи сгорают дотла

11

— Все обстоит так, — пояснил после форели Конрад. — Сначала думаешь: привык. — Гость рассказывал о тропиках. — Когда я туда приехал, я был еще молод, ты ведь помнишь. Тридцать два года. Сразу отправился в сердце болот. Люди там живут в домах с жестяными крышами. Денег у меня не было. За все платила колониальная компания. Ночью лежишь — будто в теплом тумане плаваешь. Утром туман плотный и горячий. Потом цепенеешь. Все пьют, глаза у людей красные. В первый год думаешь, что здесь и умрешь. На третий год начинаешь чувствовать: ты уже не тот, что прежде, будто ритм жизни изменился. Живешь быстрее, в тебе что-то горит, сердце бьется иначе, и в то же время ты равнодушен. Проходят месяцы, а ты ничего не чувствуешь. Потом наступает минута, когда ты уже не знаешь, что происходит с тобой и вокруг тебя.

И когда это происходит всего через пять лет, иногда — уже в первые месяцы. Вспышка гнева. Многие в этот момент убивают других или себя.

— Даже англичане? — поинтересовался генерал.

— Эти реже. Но и их заражает эта лихорадка, этот гнев, возникающий сам по себе, безо всякой бациллы. Я свято верю, что это болезнь, просто причину не могут найти. Может, это вода. Может, растения. Может, малайки. Привыкнуть к этим женщинам невозможно. Среди них попадаются настоящие красавицы. Кожа, движения, улыбки, привычки — во всем у них особая гладкость, в том, как они прислуживают тебе в постели и за столом… а все одно не привыкнуть. Англичане, те да, защищаются. Привозят с собой Англию в багаже. Вежливое высокомерие, закрытость, хорошее воспитание, поля для гольфа и теннисные корты, виски, смокинг, который они надевают по вечерам в домах с жестяными крышами посреди болота. Не все, конечно. Это все легенды. Большинство за четыре-пять лет спиваются, как и остальные — бельгийцы, французы, голландцы. Тропики сдирают с них усвоенные в университетах манеры, как проказа сдирает кожу с человеческого тела. Тропики смывают с них Кембридж и Оксфорд. Дома, на Британских островах всякий англичанин, проведший длительное время в тропиках, вызывает подозрение. Их уважают, признают, но не доверяют им. Наверняка в тайном реестре отмечают: «был в тропиках». Как если бы сказали: «болен сифилисом» или «шпион». Все, кто провел много времени в тропиках, вызывают подозрение — сколько бы они там ни играли в гольф и теннис, ни пили виски в сингапурском светском обществе, сколько бы ни появлялись на людях в смокингах, в форме, с орденами на груди на губернаторских приемах, все равно к ним относятся с опаской. Ведь эти люди прошли тропики. Перенесли страшную заразу, к которой нельзя привыкнуть и в которой есть что-то притягательное, как во всякой опасности. Тропики — это болезнь. От тропических болезней можно вылечиться, от самих тропиков — никогда.

— Ясно, — сказал генерал. — Ты тоже заразился?

— Все заражаются. — Гость дегустировал шабли, запрокинув голову, перекатывая вино во рту со знанием дела. — Тот, кто только пьет, отделывается легче. Исступление таится там в жизни, как торнадо за болотом, среди гор и лесов. Исступление самого разного рода. Потому-то для живущих в Британии англичан любой, кто приезжает из тропиков, подозрителен. Что у них в крови, в сердце, в нервах — узнать невозможно. Человек перестает быть простым европейцем, это наверняка. Он как бы не совсем прежний. Напрасно он выписывал туда себе европейские журналы, напрасно читал посреди болота все, что здесь писали, думали в последние годы или в прошлых столетиях. Напрасно сохранял ту особую, неловко осторожную манеру, которую человек тропический старается сохранить среди себе подобных белых людей, следя за собой с тем же тщанием, с каким человек пьющий осторожничает в обществе, — он чересчур скован, боясь, как бы другие не заметили его страсть, весь из себя гладкий, учтивый и хорошо воспитанный… Но внутри у него другое.

— И все же, — генерал поднял к свету бокал с белым вином, — скажи, что там внутри?

Когда же гость промолчал, продолжил:

— Я так представляю, ты для того и пришел сегодня вечером, чтобы рассказать.

Они сидят за длинным столом в большой столовой, где со смерти Кристины не бывало гостей. Зал, где десятилетиями никто не обедал, похож на музейную комнату, в которой хранятся мебель и утварь, характерные предметы исчезнувшей эпохи. Стены украшены старыми резными французскими деревянными панелями. Мебель вся из Версаля. Хенрик и Конрад сидят на концах длинного стола, между ними, посреди пространства, крытого белой скатертью, в хрустальной вазе плавают орхидеи. Цветочное украшение обрамляют четыре фарфоровые фигуры, шедевр Севрской мануфактуры, изящные символические изображения Севера, Юга, Востока и Запада. Перед генералом — фигурка Запада, перед Конрадом — Восток, гримасничающий маленький сарацин с верблюдом и пальмой.

На столе в ряд выстроились фарфоровые подсвечники с толстыми голубыми церковными свечами. Только по углам обеденного зала горят невидимые пока источники света. Над свечами колышется высокое пламя, комната практически в полутьме.

В камине из серого мрамора желтыми и черно-красными языками полыхают дрова. Но створчатые окна в пол полностью не закрыты, шелковые занавеси перед ними не стянули. Воздух летнего вечера периодически просачивается через оконные щели, сквозь тонкие шторы виден пейзаж, залитый лунным светом, и мерцающие огни небольшого городка.

В центре украшенного цветами и освещенного горящими свечами длинного стола спинкой к камину стоит еще один обитый гобеленом стул. Здесь когда-то сидела жена генерала, Кристина. Перед отсутствующим прибором расположилась фигурка Юга: лев, слон и человечек в бурнусе, с черным лицом что-то мирно охраняют на пространстве величиной с ладонь. Мажордом в черном смокинге несет вахту в кулисах, рядом с сервировочным столиком, стоит неподвижно, взглядом направляет движения лакеев, которые сегодня одеты на французский манер — в штаны до колен и черные фраки. Эту традицию ввела еще мать генерала, и всякий раз, когда трапезничали в этой комнате, где каждый предмет мебели и даже тарелки, позолоченные приборы, хрустальные сосуды, стаканы и панно на стенах иностранная госпожа привезла со своей родины, требовала, чтобы лакеи прислуживали в одежде той эпохи. В столовой так тихо, что слышно даже, как потрескивают горящие дрова. Мужчины беседуют негромко, но разбирают слова друг друга: стены, покрытые теплым старым деревом, отражают даже то, что произнесено вполголоса, как дерево музыкального инструмента отражает звон струн.

— Нет, — отвечает Конрад, который все это время ел и размышлял. — Я приехал, потому что был проездом в Вене.

Он ест жадно, изящными движениями, но со старческой алчностью. Потом кладет вилку на край тарелки, слегка подается вперед и чуть ли не выкрикивает в сторону далеко сидящего хозяина:

— Приехал, потому что хотел еще разок тебя увидеть. Разве это не естественно?

— Ничего не может быть естественней, — вежливо отвечает генерал. — То есть ты был в Вене. Для того, кто познал тропики и безумие, это, наверное, сильное впечатление. Ты давно последний раз бывал в Вене?

Генерал задает этот вопрос вежливо, в его голосе не ощущается ни тени насмешки. Гость с недоверием смотрит на него с другого конца стола. Они сидят здесь несколько потерянные: два старика в просторном зале, далеко друг от друга.

— Давно, — отвечает Конрад. — Сорок лет тому назад.

Я тогда… — неуверенно продолжает он и невольно замолкает в смятении. — Я тогда ехал через Вену по пути в Сингапур.

— Ясно, — говорит Генерал. — И что ты нынче нашел в Вене?

— Перемены, — признается Конрад. — В моем возрасте и положении человек уже повсюду видит перемены.

Да, я сорок один год не был на континенте. Только провел несколько часов во французском порту, когда направлялся в Сингапур. Но Вену хотел посмотреть. И этот дом.

— И ради этого отправился в путешествие? — вопрошает генерал. — Хотел увидеть Вену и этот дом? Или у тебя в Европе какие-то коммерческие дела?

— Дел у меня уже никаких нет, — отвечает гость. — Мне семьдесят три, как и тебе. Скоро умирать. Потому и отправился в путь, и сюда поэтому приехал.

— Говорят, — вежливым, ободряющим тоном произносит генерал, — в этом возрасте человек живет уже до тех пор, пока ему не надоест. У тебя нет такого ощущения?

— Мне уже надоело, — говорит гость.

Он произносит эти слова равнодушно, ничего не подчеркивая.

— Вена. Знаешь, это слово было для меня камертоном. Достаточно было его произнести — Вена, — и будто ударил по камертону, а потом смотришь, что в этом звуке слышит твой собеседник. Я так людей проверял. Кто не мог отозваться — не мой человек. Ведь Вена была не просто городом, но и звуком, который человек либо вечно слышит в своей душе, либо нет. Это было самое прекрасное в моей жизни.

Я был беден, но не был одинок, ведь у меня был друг. И сама Вена была как друг. Я всегда слышал ее голос в тропиках, когда шел дождь. И в другие моменты. В тропическом лесу мне порой вспоминался сырой запах подъезда в нашем доме в Хитцинге. В Вене жила музыка и все, что я любил, в камнях, в том, как выглядели люди, как вели себя, как чистые порывы страсти в сердце человека. Знаешь, когда страсти уже не причиняют боль. Вена зимняя и весенняя. Шенбруннские аллеи. Голубоватый свет в спальне училища, большая белая лестница с барочной статуей. Утро верхом в Пратере. Белые лошади испанской школы. Все это я помню так ярко и хотел еще раз увидеть. — Конрад говорит это тихо, чуть ли не пристыженно.

— И что ты обнаружил сорок один год спустя? — повторяет свой вопрос генерал.

— Город, — Конрад пожимает плечами. — И перемены.

— Здесь, у нас, — заверяет его генерал, — ты хотя бы не разочаруешься. У нас мало что изменилось.

— Ты в последние годы не путешествовал?

— Совсем немного. — Генерал смотрит на пламя свечей. — Насколько требовала служба. Какое-то время думал оставить службу, как это сделал ты. Была такая минута. Думал, отправлюсь-ка и я — посмотреть мир, поискать, найти что-то или кого-то. — Старики не смотрят друг на друга: гость разглядывает хрустальный бокал, наполненный желтым напитком, генерал смотрит на колеблющийся свет свечей. — Но потом все же остался. Сам знаешь, служба. Человек становится черствым, упрямым. Я обещал отцу, что отслужу свой срок до конца. Потому и остался. В отставку я вышел рано, это правда. В пятьдесят мне доверили командование корпусом. Мне показалось, я для этого слишком молод. Тогда и подал в отставку. Меня поняли и отставку приняли.

— Дай вообще, — продолжает он, делая знак лакею, чтобы тот налил красного, — настало время, когда служба уже перестала быть мне в радость. Революция. Время перемен.

— Да, — откликается гость. — Об этом я слышал.

— Только слышал? А мы это пережили, — строго добавляет генерал.

— Наверное, не просто слышал, — поправляет себя его собеседник. — Семнадцатый, да. Тогда я во второй раз отправился в тропики. Работал в болоте с китайскими и малайскими кули. Китайцы — лучшие работники. Все проиграют в карты, но лучше их никого нет. Мы жили на болоте в самой чаще. Телефона не было. Радио тоже. В мире шла война.

Я тогда уже был гражданином Англии, но всем было понятно, что против собственной родины я сражаться не могу. Такие вещи они понимают. Поэтому я смог вернуться в тропики. Мы там не знали ничего, меньше всего могли знать кули. Но однажды в болоте, без газет и радио, там, где до всего добираться не одну неделю, мы вдруг перестали работать. В двенадцать часов дня. Безо всякой причины. Вокруг нас ничего не изменилось: условия работы, дисциплина — все было по-старому, даже питание. Ни плохое, ни хорошее. Какое возможно. Каким оно там должно быть. И вот в один прекрасный день в семнадцатом году в двенадцать часов дня все кули говорят, что больше работать не будут. Вышли из чащи — четыре тысячи кули, по пояс в грязи, торс голый, сложили на землю орудия труда: топоры, лопаты, — и сказали: «Хватит». Начали требования выдвигать. Чтобы у владельцев земли отобрали право дисциплинарного суда. Хотели, чтобы им повысили плату. Увеличили обеденный перерыв. Непонятно было, что в них перемкнуло.

Четыре тысячи кули у меня на глазах превратились в желтых и коричневых демонов. После обеда я на лошади помчался в Сингапур. Там и узнал. Я был одним из первых на полуострове, кто это узнал.

— Что ты узнал на своем полуострове? — спрашивает генерал, наклонившись вперед.

— Узнал, что в России началась революция. Человек, о котором тогда было известно только, что его зовут Ленин, в пломбированном вагоне вернулся на родину, а в чемоданах с собой привез большевизм. В Лондоне тоже узнали в тот же день, когда и мои кули — без телефона и радио, посреди болота в тропическом лесу. Это было непостижимо. Потом я понял. То, что для человека важно, он узнает и без телефона с телеграфом.

— Ты так думаешь? — интересуется генерал.

— Знаю, — спокойно отвечает гость. — Когда умерла Кристина? — спрашивает он без паузы.

— Откуда ты знаешь, что Кристина умерла? — ровным голосом задает вопрос генерал. — Ты жил в тропиках, сорок один год не бывал на континенте. Почувствовал, как кули революцию?

— Почувствовал? — переспрашивает гость. — Возможно.

Но она же не сидит здесь, с нами. Где она может быть? Только в могиле.

— Да, — отвечает генерал. — Кристина лежит в саду, рядом с теплицами. Как и хотела.

— Давно она умерла?

— Через восемь лет после того, как ты уехал.

— Через восемь лет, — повторяет гость, и бескровные губы с белыми искусственными зубами за ними беззвучно двигаются, точно жуют или считают. — В двадцать восемь лет. — Опять считает вполголоса. — Была бы жива, ей бы сейчас был шестьдесят один год.

— Да. Она была бы старухой, как и мы с тобой старики.

— От чего она умерла?

— Говорили, от опасного малокровия. Редкая болезнь.

— Не такая уж редкая, — со знанием дела уточняет Конрад. — В тропиках часто случается. Меняются условия жизни человека, и картина крови на это реагирует.

— Возможно, — говорит генерал. — Может, и в Европе часто встречается, когда у человека меняются условия жизни. Я в этом не разбираюсь.

— Да и я не очень. В тропиках, правда, с телом всегда что-то не так. Поневоле становишься знахарем. Малайцы тоже вечно какие-то заговоры бормочут. Значит, в тысяча девятьсот восемнадцатом умерла, — произносит он, наконец, ровным голосом, как человек, который до сих пор все ломал голову и высчитывал конечный результат. — Ты тогда еще служил?

— Да. Всю войну прошел.

— И какая она была?

— Война? — генерал смотрит на гостя близоруко и неподвижно. — Жуткая, как тропики. Особенно последняя зима, на севере. Туту нас в Европе тоже приключений хватает, — говорит генерал и улыбается.

— Приключения?.. Да, наверное. — Гость понимающе кивает. — Поверишь, меня иногда мучила мысль, что вы тут сражаетесь, а я не дома. Думал даже вернуться и явиться в полк.

— Другие тоже думали, — генерал говорит ровно, вежливо, но решительно, — явиться в полк. Но ты так и не вернулся. Судя по всему, у тебя были другие заботы, — ободряюще замечает он.

— Я был гражданином Британии, — повторяет в замешательстве Конрад. — Нельзя каждые десять лет менять родину.

— Нет, — понимающе соглашается генерал. — По-моему, человек вообще не может поменять родину. Поменять можно только документы. Или ты думаешь иначе?

— Моей родины, — отвечает гость, — больше нет, она распалась. Моей родиной были Польша и Вена, этот дом и казарма в городе, Галиция и Шопен. Что из этого осталось? То, что все это объединяло, тайная связующая материя больше не действует. Все развалилось на кусочки. Моя родина была ощущением, чувством. Это чувство оскорбили. В такой ситуации человек уезжает. В тропики или еще дальше.

— Дальше куда? — холодно интересуется генерал.

— Во времени.

— Это вино, — генерал поднимает бокал с черно-красным вином. — Урожай ты, наверное, помнишь. Виноград для него собрали в восемьдесят шестом, когда мы приносили присягу. Отец в память об этом дне целый отсек в погребе заполнил этим вином. Ему много лет, практически целая жизнь. Старое уже вино.

— Того, чему мы присягали, больше не существует, — очень серьезно произносит гость и поднимает свой бокал. — Все умерли, уехали, предали то, чему мы присягали. Был мир, за который стоило жить и умирать. Этот мир умер. Новый мир меня не касается. Это все, что я могу сказать.

— Этот мир для меня жив, даже если в реальности он перестал существовать. Живет, потому что я ему присягнул.

И это все, что могу сказать я.

— Да, ты остался солдатом, — отвечает гость.

Оба издалека приветствуют друг друга поднятыми бокалами, затем молча выпивают красное вино.