Свечи сгорают дотла

15

— Когда ты уходишь, Кристина тоже удаляется, — продолжает генерал. — Я остаюсь один здесь, в этой комнате. Книгу, ту самую книгу на английском про тропики, она забыла на кресле. Спать мне не хочется, начинаю листать книгу. Рассматриваю иллюстрации, разбираю таблицы с экономическими, медицинскими показателями. Меня удивляет, что Кристина вдруг читает такие книги. Не может она этим по-настоящему интересоваться, думаю я, не могут ее занимать кривые производства каучука на полуострове или состояние здоровья аборигенов. Все это не Кристина, думаю я. Но книга все же рассказывает — и не только по-английски, не только об условиях жизни на полуострове. Оставшись один в комнате после полуночи с этой книгой в руках, когда два человека, бывшие для меня самыми близкими в жизни после отца, покинули меня, я вдруг понимаю, что эта книга — еще и знак. И смутно начинаю понимать еще кое-что: в тот день вещи наконец заговорили со мной, что-то произошло, жизнь заговорила.

И тут надо быть очень внимательным, подумал я. Ведь особая знаковая речь жизни обращается к нам в такие дни через все, всякий предмет, всякий знак и рисунок — предупреждение, надо только понять. Настает день, когда вещи обретают смысл и отвечают. Вот что осеняет меня. И тут же я понимаю: эта книга — тоже знак и ответ. И вот что она говорит: Кристина жаждет отсюда уехать. Размышляет о других мирах, значит, хочет чего-то другого, отличного от этого мира. Может, хочет сбежать — от чего-то или от кого-то — и этим кем-то могу быть я, но можешь быть и ты. Ясно как день, думаю я. Кристина что-то чувствует и знает, хочет отсюда уехать, потому и читает специальные книги про тропики. И в эту минуту я много всего чувствую и, как мне кажется, понимаю. Понимаю и чувствую, что именно произошло в этот день: жизнь моя разделилась надвое, как земля раскалывается после землетрясения на две части, — на одной стороне осталось детство, ты и все, что означало собой прошедшую до сих пор жизнь, а на другом берегу начинаются туманные очертания территории, по которой мне суждено скитаться, оставшаяся часть жизни. И эти два периода больше не соприкасаются. Что произошло? Ответить на этот вопрос я не могу. Весь день старался быть спокойным, искусственно сдержанным, и у меня получилось; Кристина еще не могла ничего знать, когда бледная подняла на меня тот особый, вопрошающий взгляд. Не могла знать, не могла считать с моего лица, что произошло на охоте… А что, в сущности, произошло? Не игра ли это воображения? Не кошмар ли? Если кому рассказать, наверняка посмеются. Никаких доказательств у меня на руках нет… только один голос, что сильнее любых доказательств, так однозначно, с силой, не терпящей никаких споров и возражений, вопиет внутри, что я не ошибаюсь и знаю правду. И правда в том, что на рассвете того дня мой друг хотел меня убить. Какое глупое и взятое из воздуха обвинение, правда? Смогу ли я вообще с кем-нибудь поделиться еще более страшным обвинением? Не смогу. Но теперь, когда я знаю это так наверняка и так спокойно, как человек может знать лишь простейшие факты жизни, что это будет за совместное существование в будущем? Смогу ли я смотреть тебе в глаза, или мы должны будем все втроем, Кристина, ты и я, разыгрывать спектакль и дружба превратится в игру и слежку друг за другом — возможно ли так жить? Говорю же, я надеялся, что ты сошел сума. Может, это музыка, думал я. Ты всегда был особенным, иным, не чета нам. Человек не может безнаказанно быть музыкантом и родственником Шопена. Но в то же время я понимал «это глупые и трусливые надежды, надо посмотреть в глаза реальности, нельзя обольщаться, ты не безумен, отвертеться тебе не удастся. У тебя есть причина ненавидеть и убить меня. Причину я ухватить пока не могу. Естественное и простое объяснение — тебя вдруг охватила страсть к Кристине, восхищение, желание обладать, род безумия, но это предположение столь маловероятно, в жизни нас троих и следа этому не найти, так что эту версию я вынужден отбросить. Я знаю Кристину, знаю тебя и себя — по крайней мере, так мне кажется в эту минуту. Наша жизнь, знакомство с Кристиной, моя на ней женитьба, наша дружба всегда были такими открытыми, чистыми, прозрачными, характеры и ситуации такими однозначными, что это я был бы сумасшедшим, поверь я в подобное хоть на миг. Страсть, если она такая уж бурная, невозможно скрыть; если страсть заставила того, кто ей подвержен, поднять оружие на лучшего друга, скрывать ее месяцами от мира не получится, какие-то следы должен был заметить даже я, вечно слепой и глухой третий лишний, — мы жили практически одним домом, ты ужинал у нас по три-четыре вечера на неделе, днем я с тобой в городе, в казарме, на службе, мы все друг о друге знаем. Ночи и дни Кристины, ее тело и душу я знаю как самого себя. Безумно было бы предположить, будто ты и Кристина… когда я признаюсь себе в этом, то испытываю чуть ли не облегчение. Здесь другое. То, что произошло, куда глубже, таинственней, непонятней. Я должен с тобой поговорить. Устроить за тобой слежку? Как ревнивый муж в плохой комедии? Но я не ревнивый муж. В моей нервной системе нет места подозрению, я спокоен, думая о Кристине. Я нашел ее, как коллекционер находит для своей жизни и коллекции редкий и идеальный экспонат, шедевр, обретение которого было единственной целью и смыслом его жизни. Кристина не обманывает, не может быть неверна, я знаю все ее мысли, даже тайные, которые могут прийти человеку только во сне. Записная книжечка в обложке из желтого бархата, что я подарил ей в первый день нашего супружества, все мне расскажет: ведь мы договорились, что жена будет делиться со мной и сама с собой чувствами, желаниями, отходами душевного материала, тем, о чем человек не может рассказать в живой беседе, потому что стыдится и считает лишним произносить слова, и все будет записывать в этот особый дневник, давая мне понять одним-двумя словами, чтобы я знал, что человек мог думать или чувствовать под влиянием ситуации… Настолько мы доверяли друг Другу. И этот тайный дневник всегда лежит в ящике ее письменного стола, ключи к которому есть только у двоих — у нее и у меня. Этот дневник — максимум доверия, возможного между мужчиной и женщиной. Если в жизни Кристины есть тайна, дневник уже бы просигналил об этом. Правда, вспоминаю я, мы последнее время забыли про нашу тайную игру… встаю и направляюсь по темному коридору. Захожу в гостиную Кристины, открываю ящик стола и ищу дневник в обложке из желтого бархата. Но ящик пуст.

Генерал прикрывает глаза и сидит так несколько минут с сомкнутыми веками, как слепые, лицо его ничего не выражает. Он будто подыскивает слово.

— Миновала полночь, весь дом спит. Кристина устала, не хочу ее беспокоить. Дневник она, видимо забрала в спальню, решаю я, — дружелюбно продолжает Хенрик. — Не хотел ей мешать, спрошу завтра, не оставила ли она мне послание в дневнике нашей тайнописью. Чтобы ты понимал, эта тетрадочка, о которой мы не говорим — даже слегка стыдимся друг перед другом такого бессловесного доверия, — она для нас как постоянное признание в любви. О таких вещах сложно говорить. Придумала это Кристина, сама попросила меня в Париже, во время медового месяца. Именно она хотела делиться признаниями — и позже, много позже, когда Кристины уже не будет, я пойму, что с таким тщанием готовится к признанию, к финальной искренности лишь тот, кто знает: однажды в его или ее жизни появится нечто, в чем надо будет признаваться. Я долго не понимал эту затею с дневником, она казалась мне чрезмерно женской — идея тайных посланий друг другу, Кристинина причуда. Сама она часто повторяла, что не хочет иметь от меня никаких тайн и от себя тайн не хочет, потому и фиксирует все, о чем нелегко говорить. И только много позже я понял: та, кто ищет спасения в искренности, чего-то боится, боится, что однажды ее жизнь наполнится тем, чем она не сможет со мной поделиться, настоящей тайной, которую ни записать, ни рассказать. Кристина хотела отдать мне все — тело и душу, чувства и тайные мысли, каждый сигнал своих нервов. Вот мы отправились в свадебное путешествие, Кристина влюблена, вспомни, откуда она пришла и что для нее значило все, что я дал ей, — мое имя, этот замок, дворец в Париже, большой свет, все, о чем еще за несколько месяцев до этого она и мечтать не смела в своем скромном жилище на окраине маленького городка, где обитала одна с тихим и больным стариком, жившим уже только ради своего инструмента, нот и воспоминаний… А тут вдруг жизнь дарит ей все, насыпает полной горстью: свадьба, свадебное путешествие длиною в год — Рим, Лондон, Париж, потом Восток, месяцы в оазисах, море. Кристина, естественно, верит, что влюблена. Потом я узнаю, что она не была влюблена даже тогда, — это все лишь благодарность.

Генерал сплетает пальцы, опирается локтями о колени, наклоняется вперед и продолжает:

— Она была благодарна, искренне благодарна, по-своему. Как бывает благодарна молодая женщина, отправившаяся в свадебное путешествие с мужем, блестящим молодым человеком. — Хенрик сплетает пальцы еще крепче, пристально всматривается в узор на ковре. — Ей хотелось быть благодарной в любом случае, потому-то она и придумала этот дневник как особый подарок. С первой минуты он заполняется поразительными признаниями. Кристина не льстит мне, ее комментарии порой до неприятного искренни. Она описывает меня таким, каким видит, всего несколькими словами, но очень точно. Описывает, что ей во мне не нравится, манера повсюду приближаться к людям с излишней самоуверенностью — она не чувствует во мне скромности, что для ее верующей души было величайшим достоинством. Да, в те годы я был далеко не скромен. Мир принадлежал мне, я нашел женщину, на каждое слово, каждый порыв тела и души которой я откликался целиком и полностью, я был богат, у меня был титул, жизнь открывалась передо мной во всем своем блеске, мне было тридцать лет, я любил жизнь, службу, избранный путь. Сегодня, оглядываясь назад, я и сам поражаюсь этой громогласной самодовольной уверенности и ощущению счастья. И, как всякий, к кому боги были милостивы без причины, в глубине этого счастья я подспудно чувствовал подвох. Слишком уж все прекрасно, безупречно, без сучка, без задоринки. Человек всегда боится такого образцового счастья.

Я был готов принести судьбе жертву — пусть в одном из портов письмо из родной страны сообщит о какой-нибудь финансовой или светской неприятности, пусть я узнаю, что дома сгорел замок или что я разорился, пусть банкир, управляющий моим имуществом, передаст дурную весть или что-нибудь в этом роде… Знаешь, человек хочет заплатить богам кусочком счастья. Ведь боги, как известно, завистливы и когда дают простому смертному счастья на год, сразу записывают долг, а в конце жизни требуют заплатить втридорога. Но вокруг меня все безупречно, все идеально. Кристина пишет в дневник короткие слова, словно обращается к нему во сне. Иногда это одна строчка, иногда — одно слово. Вот, например: «Ты безнадежен, потому что тщеславен». Потом неделями ничего не пишет. Или пишет, что видела в Алжире одного мужчину, он шел за ней по узкой улице, позвал ее, и она почувствовала, что могла бы уйти с ним. Какая у нее многоцветная, беспокойная душа, думаю я. Но я счастлив — даже эти странные, немного пугающие проявления искренности не мешают моему счастью. Меня не смущает, что тот, кто так судорожно стремится рассказать все другому, возможно, потому и говорит обо всем с такой безоглядной искренностью, чтобы не быть вынужденным говорить о том, что по-настоящему важно. Об этом я в свадебном путешествии не думаю, да и потом, когда читаю дневник, тоже не думаю. Но потом наступают в жизни эта ночь и этот день, день охоты, и я все время чувствую себя так, будто ружье таки выстрелило и нежданная пуля просвистела-таки у меня над ухом. Наступает ночь, ты уезжаешь, детально обговорив прежде с Кристиной все, что связано с тропиками. И я остаюсь один с воспоминаниями этого дня и вечера. И не нахожу на привычном месте, в ящике стола, Кристинин дневник. Я принимаю решение разыскать тебя утром в городе и спросить…

Генерал замолкает. По-стариковски покачивает головой, словно удивляется детской проказе.

— И что бы я у тебя спросил? — произносит он тихо, с уничижительной интонацией, точно смеется сам над собой. — Что можно спросить у человека словами? И чего стоит ответ, данный не реальностью жизни, но словами?.. Мало чего стоит, — голос генерала обретает решительность. — Редко попадаются люди, у которых слова полностью охватывают реальность. Это, наверное, самая большая редкость в жизни. Тогда я еще этого не знал. Я сейчас не подлецов и обманщиков имею в виду, а то, что люди напрасно узнают правду, напрасно обретают опыт — природу свою они изменить не в силах. Вероятно, максимум, что можно сделать в жизни, так это осторожно и разумно подогнать неповторимую реальность человеческой природы под окружающую действительность. И это все, что мы можем сделать. Но и это не сделает нас мудрее и подготовленнее… Я хочу с тобой поговорить и не знаю еще: что бы я ни спросил и что бы ты ни ответил, на факты не повлияет. Но узнать факты, приблизиться к реальности можно и посредством слов, вопросов и ответов, потому я и хочу с тобой поговорить. Усталый я глубоко засыпаю. В тот день я словно перенес огромную физическую нагрузку — как если бы скакал на лошади или путешествовал… Однажды я зимой по снегу притащил на спине убитого медведя, тяжелый был, двести пятьдесят килограммов — знаю, в те годы я отличался недюжинной силой, но все равно потом удивился, как сумел протащить такую тяжесть по горам и оврагам. Видимо, человек может вынести все до тех пор, пока у него в жизни есть цель. Тогда я от усталости уснул в долине, в снегу, спустившись с тушей с гор, так меня нашли доезжачие — полузамерзшим у трупа медведя. Так же спал я и в эту ночь. Глубоко, без снов, после пробуждения отправился в город к тебе на квартиру. И вот я стою в твоей комнате и узнаю, что ты уехал. Мы только на следующий день получили в полку твое письмо, в котором ты сообщал, что уходишь в отставку и уезжаешь за границу. В ту минуту я понял только факт побега, ведь теперь стало окончательно ясно, что ты хотел меня убить, ясно, что произошло и продолжает происходить нечто, истинный смысл чего я пока не могу осознать, и ясно, что ко всему этому я лично имею роковое отношение, все это происходит не только с тобой, но и со мной. Так я стою в тайной, душной, забитой шикарными вещами комнате, и тут открывается дверь и заходит Кристина.

Голос генерала звучит спокойно, обходительно и дружелюбно, словно хозяин дома делится самыми интересными деталями милой сердцу старой истории с другом, который вернулся наконец домой — из другого времени, из дальних чужих стран. Конрад слушает неподвижно. Потухшую сигару он пол ожил на край стеклянной пепельницы, руки сложил на груди и сидит, не двигаясь, прямо, как офицер, ведущий дружескую беседу со старшим по званию.

— Входит, останавливается на пороге, — продолжает генерал. — Она без шляпы, приехала из дома одна, в легком двухколесном экипаже. Спрашивает: «Уехал?» Голос у нее по-особому дрожит. Я делаю знак рукой, мол, да, уехал. Кристина стоит в дверном проеме, стройная как тростник, я, наверное, никогда не видел ее такой прекрасной, как в эту минуту. Лицо у нее белое, как бывает у раненых, потерявших много крови, только глаза лихорадочно светятся, как накануне, когда я подошел к ней, а она читала книгу про тропики.

«Сбежал», — заключает она, не ожидал ответа, Кристина говорит это сама себе как утверждение. «Струсил», — добавляет спокойно и тихо.

— Так и сказала? — спрашивает гость, вздрогнув, теперь он уже не похож на статую. Делает глоток, чтобы промочить горло.

— Да, — отвечает генерал. — Больше ничего не сказала. Да я и не расспрашивал. Мы молча стояли в комнате. Потом Кристина оглянулась, отметила взглядом каждую картину, каждый предмет мебели, каждую безделушку. Я следил за движением ее глаз. Она смотрела на комнату, будто прощалась с ней. Смотрела, словно все это уже видела и теперь прощается с каждой вещью по отдельности. Комнату, вещи можно рассматривать двумя способами: с любопытством первооткрывателя и словно прощаясь с чем-то. Во взгляде Кристины не было ничего от любопытства, открытия нового. Взгляд ее так спокойно, по-свойски скользил по комнате, как если бы она была дома и знала, где все стоит. Глаза горячечно блестели и в то же время были подернуты поволокой. Она была сдержана и молчалива, но я чувствовал: эта женщина сейчас вышла из роли, из определенных рамок своей жизни и близка к тому, чтобы потерять себя, тебя и меня. Один взгляд, внезапный жест, и Кристина сделает или скажет что-то, и исправить это будет уже невозможно… Картины она рассматривает без волнения и интереса, как человек напоследок рассматривает то, что ему хорошо знакомо, что он уже много раз видел. Близоруко прищурившись, бросает гордый взгляд на широкую французскую тахту, на мгновение прикрывает глаза. Потом поворачивается и молча, так же, как и приехала, выходит из комнаты. Я не следую за ней. В открытое окно вижу, как она проходит через сад. Проходит между розовых кустов — розы в ту пору как раз начали цвести. Садится в легкую коляску, ожидающую ее у забора, берет в руки вожжи и трогается с места. Спустя минуту коляска скрывается за поворотом.

Генерал замолкает, смотрит на гостя.

— Я тебя не утомил? — спрашивает он вежливо.

— Нет — глухо отвечает Конрад.

— Вовсе нет, продолжай.

— Я слишком подробно рассказываю. — словно бы оправдывается Хенрик. — Но иначе нельзя, главное можно понять только из деталей — я это понял в жизни и из книг. Надо знать все детали, ведь мы не можем знать, какая из них окажется важной, когда слово осветит то, что стоит за событиями. Во всем должен быть порядок. Ноу меня почти все. Ты сбежал, Кристина ушла, уехала на коляске домой. А я, что мог сделать я в эту минуту и потом?.. Я разглядывал комнату, смотрел вслед ушедшей Кристине. Знал, что в прихожей за дверью навытяжку стоит твой денщик. Я выкрикнул его имя, он вошел, отдал честь. «Слушаюсь!» Я спросил, когда уехал капитан. «Утренним скорым». Этот поезд шел в столицу. «Мною с собой взял багажа?» — «Нет, только пару цивильного платья». — «Оставил какие-то распоряжения?» — «Да, квартиру надо продать. Мебель — тоже продать. Господин адвокат всем этим займется. А я вернусь в полк», — докладывает денщик. Больше ни слова. Мы смотрим друг на друга. И тут следует минута, которую трудно забыть: денщик — крестьянский парень, лет двадцати, ты, конечно, помнишь, славное такое, умное и человечное лицо — уже не стоит по стойке смирно, не смотрит на меня, как положено смотреть рядовому на старшего по званию, передо мной мужчина, который что-то знает в отношении другого мужчины и жалеет его. Во взгляде его есть что-то человеческое, похожее на жалость, от чего я бледнею. Кровь приливает к голове… И тут — в первый и последний раз за все последующее время — я тоже теряю голову.

Делаю шаг к юноше, хватаю за мундир на груди, почти что поднимаю его этим движением вверх. Мы ощущаем на лицах дыхание друг друга. Глубоко заглядываем в глаза друг другу. У денщика в глазах ужас и все та же жалость. Сам знаешь, мне в таких ситуациях не стоило хвататься за что-то или за кого-то — я ломал все, до чего неосторожно дотрагивался…

Я и сам это знаю, чувствую, мы оба, в опасности — и я, и парень этот. Поэтому отпускаю его, практически кидаю на пол, точно оловянного солдатика, сапоги звякают об пол, он снова стоит навытяжку, как на параде. Я вытаскиваю платок, вытираю лоб. Достаточно одного вопроса, и этот человек сейчас ответит. Вопрос: «Та дама, что сейчас была здесь, приходила и прежде?..» Если не ответит, убью. Хотя, наверное, убью, даже если ответит, и, видимо, не только его… в такие минуты человек не признает друзей. И в то же время я понимаю: спрашивать бесполезно. Я знаю, что Кристина уже бывала здесь, и не один, а много раз.

Генерал откидывается в кресле, усталым движением кладет руки на подлокотники:

— Теперь уже спрашивать смысла нет. То, что мне еще нужно узнать, этот чужой юноша мне поведать не может. Мне надо знать, почему все это произошло. И где граница между двумя людьми. Граница предательства? Вот бы что узнать.

А еще — в чем тут мой грех?.. — Хенрик произносит это совсем тихо, вопросительным тоном, растерянно. По тому, как он это сказал, ясно, что он сейчас впервые вслух задал вопрос, который сорок один год живет у него в душе и на который он до сих пор так и не сумел получить ответ.