Свечи сгорают дотла

2

Нини подошла быстро для своих девяноста с лишним. В этой самой комнате нянчила она генерала. Здесь была в момент его рождения. Была она тогда шестнадцатилетней красавицей. Росту небольшого, но такая ладная и спокойная, будто тело ее знало какую-то тайну. Девушка точно скрывала нечто в костях своих, крови и плоти, тайну времени или жизни — то, что другому не расскажешь, на другой язык не переведешь, словами не выразишь. Была она дочерью деревенского почтаря, в шестнадцать лет родила ребенка и никогда никому так и не призналась, от кого дитя. Генерала Нини выкормила, потому что у нее случилось много молока; когда отец выгнал из дому, пришла в замок. В одном платье, да с локоном умершего ребенка в конверте — так и пришла. Прямо к родам поспела. Первый глоток молока генерал выпил из ее груди.

Так она и прожила в замке семьдесят пять лет, молча.

И всегда улыбалась. Имя ее неслось из комнаты в комнату, будто жители замка предупреждали им друг друга. Так и говорили: «Нини!» — словно имели в виду: «Интересно, есть же на свете не только эгоизм, не только страсть и тщеславие, Нини…» И потому что всегда была там, где надо, никогда ее не видели. И раз всегда была в добром расположении духа, никогда не спрашивали, как она может радоваться, если любимый мужчина покинул ее, а ребенок, для которого созрело молоко, умер. Нини выкормила и воспитала генерала — с тех пор прошло семьдесят пять лет. Порой над замком и семьей светило солнце, тогда члены семьи в общем сиянии с удивлением замечали, что и Нини улыбается. Потом умерла графиня, матушка генерала, и Нини тряпкой, смоченной в уксусе, омыла белый, холодный лоб, покрытый скользким потом. Настал день, когда и отца генерала принесли домой на носилках — он упал с лошади и прожил потом еще пять лет. Ухаживала за ним Нини: читала графу по-французски, но языка не знала, и потому читала только буквы; правильно произносить слова не умела, только буквы перебирала, медленно, одну за другой. Но больной понимал и так. Потом генерал женился и, когда вернулся из свадебного путешествия, Нини ждала молодых у ворот замка: поцеловала руку новой хозяйке дома и протянула букет роз. Она и тогда улыбалась; генерал порой вспоминал это мгновение. Много позже, спустя двадцать лет, умерла и жена, и Нини ухаживала за могилой хозяйки и ее нарядами.

У этой женщины не было в доме ни должности, ни звания, но все чувствовали в ней силу. Один генерал в своей рассеянности знал, что Нини уже перевалило за девяносто. Но никто об этом не заикался. Сила Нини растекалась по всему дому, по людям, по стенам, по предметам, словно тайное электричество, с помощью которого заставляют двигаться кукол на крохотной сцене бродячего театра: Янош Витез и Смерть. Не раз казалось: дом, все предметы обрушатся, если сила Нини не будет все удерживать вместе, как древние материалы рассыпаются в прах от прикосновения. После смерти жены генерал уехал, а через год вернулся домой и сразу переселился в старое крыло замка, в комнату матери. Новое крыло, где он жил с женой, разноцветные салоны, обитые потертым французским шелком, большую курительную комнату с камином и книгами, лестницу с оленьими рогами, чучелами тетеревов и головами серн по стенам, большую столовую, из которой можно было смотреть на долину, небольшой городок и дальше, на серебристо-голубые горы, хозяйкины покои и собственную старую спальню рядом с хозяйкиной — все распорядился закрыть. Со смерти жены прошло тридцать два года, генерал вернулся на родину из дальних странствий; только Нини и прислуга заходили в эти комнаты — раз в два месяца, прибраться.

— Присядь, Нини, — предложил генерал.

Няня села. Состарилась за этот год. После девяноста люди старятся иначе, чем после пятидесяти или шестидесяти. Без обид. Лицо у Нини морщинистое и розовое — так старятся самые благородные материалы, столетние шелка, куда семья вплетает все свои уменья и мечты. За прошедший год на одном глазу у Нини выскочило бельмо. Теперь глаз был грустный, серый. Второй глаз так и остался голубым, голубым, точно вечные горные озера среди вершин, в августе. Этот глаз улыбался. Нини всегда одевалась в темно-синее, вечно одно и то же: синяя суконная юбка и цельнокроеная рубаха. Будто за семьдесят пять лет не сшила себе нового платья.

— Конрад письмо прислал, — сообщил генерал и между прочим высоко поднял письмо. — Помнишь его?

— Да, — ответила Нини. Она все помнила.

— Он здесь, в городе, — генерал сказал это тихо, словно сообщил няне крайне важную и интимную новость, — в «Белом орле» остановился. Вечером приедет, я коляску за ним послал. У нас отужинает.

— Где у нас? — спокойно спросила Нини и оглядела комнату живым и веселым голубым глазом.

Гостей они не принимали лет двадцать. Тех, кто иногда приезжал на обед, городских и комитатских чиновников, гостей с большой охоты управляющий принимал в лесной усадьбе, где к появлению гостей были готовы в любое время года; днем и ночью ждали посетителей спальни, ванные, кухня, большая охотничья столовая, открытая терраса, столы на козелках. В таких случаях управляющий салился во главе стола и от имени генерала приветствовал охотников или господ-чиновников. Никто уже не обижался, все знали, что хозяин дома невидим. В замок приходил только приходской священник — один раз в году, зимой, чтобы написать мелом на притолоке начальные буквы имен волхвов: Каспара, Мельхиора и Бальтазара. Тот самый священник, который хоронил всех членов семьи. Больше — никто и никогда.

— А туда? — поинтересовался генерал. — Можно?

— Месяц как убирались, — ответила няня. — Можно.

— К восьми вечера успеешь?.. — спросил генерал с почти детским любопытством и наклонился вперед. — В большом зале. Сейчас полдень.

— Полдень, — согласилась Нини, — значит, сейчас и скажу, чтоб до шести проветрили, а потом прибрали. — Губы беззвучно задвигались, она словно бы подсчитывала время и объем работы. — Успеем. — Ответ прозвучал спокойно и решительно.

Генерал с интересом наблюдал за няней, подавшись вперед. Две жизни текли рядом, покачиваясь в медленном ритме очень старых тел. Эти двое все знали друг о друге, больше, чем мать и ребенок или муж с женой. Общность, связывавшая их тела, была прочнее любой телесной связи. Возможно, причиной было материнское молоко. Или то, что Нини стала первым живым существом, увидевшим появление генерала на свет, свидетельницей самого момента его рождения, в крови и грязи, как рождаются люди. Или семьдесят пять лет, прожитые вместе под одной крышей: одну еду ели, одним воздухом дышали; затхлость старого дома, деревья под окнами — все было общее. И никак этих двоих было не назвать. Не были они ни братом с сестрой, ни возлюбленными. Бывает что-то еще, и они об этом смутно догадывались. Бывает родство ближе, чем у близнецов в материнской утробе. Жизнь перемешала их дни и ночи, оба ведали тела и сны друг друга.

Няня спросила:

— Хочешь, чтобы все было, как раньше?

— Да, — ответил генерал. — Как в последний раз было.

Именно так.

— Хорошо, — только и сказала Нини.

Подошла к генералу, наклонилась и поцеловала покрытую старческими печеночными пятнами руку с кольцом.

— Обещай, что не будешь слишком волноваться.

— Обещаю, — тихо и кротко отозвался генерал.