Свечи сгорают дотла

16

— Ведь с человеком не просто так что-то происходит, — в голосе генерала появляется решимость, он поднимает голову. Над стариками колышутся длинные языки пламени, свечи дымят, фитили почернели. Поля и далекий город за окном еще темны, в ночи не видно ни огонька. — Человек тоже способствует тому, что с ним происходит. Способствует, призывает на свою голову, не отпускает то, чему суждено произойти. Таков человек. Он делает даже в том случае, если сразу, с первой минуты чувствует и знает, что совершает роковой поступок. Человек и его судьба удерживают, повторяют и формируют друг друга. Неправда, будто судьба слепо вступает в нашу жизнь, нет. Судьба входит в открытую дверь, которую мы сами распахиваем и пропускаем судьбу вперед себя. Нет того, у кого хватило бы сил и ума словом или делом прогнать ту напасть, которая, подчиняясь железному закону, становится следствием его же личности и характера. Я что, ничего не знал про тебя и Кристину?.. В смысле, в процессе или в самом начале, в начале нашей общей истории?.. Ведь это ты в конечном итоге познакомил меня с Кристиной. Она в детстве знала тебя, ты отдавал ноты в переписку ее отцу, старику, чьи артритные руки еще годились для написания нот, но скрипку и смычок держать уже не могли, не могли извлекать из инструмента чистые, благородные звуки.

Ему рано пришлось оставить карьеру, концертный зал, пришлось довольствоваться обучением бесталанных, лишенных музыкального слуха детей в провинциальной школе и скромным дополнительным заработком — правкой или приведением в божеский вид творений способных дилетантов… Так ты познакомился с отцом Кристины и с ней самой, ей тогда было семнадцать. Мать ее осталась где-то в Южном Тироле, у себя на родине, где она последние годы лечила больное сердце в каком-то санатории, к тому моменту она уже была мертва. Потом, в конце нашего свадебного путешествия, мы с Кристиной приедем на эти воды и найдем санаторий. Кристина захочет увидеть комнату, где умерла ее мать. Мы прибудем в Арко на автомобиле, проехав вдоль по берегу озера Гарда, утопающего в ароматах цветов и апельсиновых деревьев. Разместимся в отеле «Рива», а после обеда отправимся пешком в Арко. Вокруг все серого и серебристого цвета, как оливковые деревья, на возвышении, в укрытии скал, где воздух теплый и влажный, — крепость, санаторий для сердечных больных. Повсюду пальмы и приятно приглушенное освещение, наполненный ароматами и душный тепловатый воздух — похоже на теплину. Бледно-желтый дом, где провела последние годы и умерла мать Кристины, окружен тишиной и тайной, словно заключает в себе всю печаль, от которой заболевают человеческие сердца, как будто сердечные боли в Арко становятся неким молчаливым действием, следствием обмана, непонятных горестей жизни. Кристина обходит дом. Тишина, аромат южных растений, усаженных колючками, мягкий и пахучий влажный воздух, который обволакивает здесь все, точно марля — сердца больных, — все это действует и на меня. Я впервые ощущаю, что Кристина не вся со мной, и издалека, совсем издалека, с начала времен слышу голос — печальный и умный голос отца. Он говорит о тебе, Конрад, — генерал впервые обращается к гостю по имени и произносит это имя вежливо, без каких-либо эмоций, — и говорит, что ты не настоящий солдат, ты — человек иного склада. Я это слово не понимаю, не знаю еще, что это за инакость. Потом время и много часов, проведенных в одиночестве, научат меня, что речь всегда именно об этом: мужчина и женщина, друзья, отношения в свете — все определяет эта инакость, разделяющая людей на два лагеря. Мне уже иногда кажется, что в мире только и есть, что два лагеря, а все варианты этой инакости — классовые, мировоззренческие различия, оттенки власти, все — лишь ее следствие. И как в минуту опасности при переливании крови помочь друг другу могут только люди, чья кровь принадлежит к одной и той же родственной группе, так и душа может помочь другой душе, только если не принадлежит к «иному складу», если души принципиально схожи по своей истинной сути, более глубокой, чем убеждения. Тогда в Арко я почувствовал, что празднику пришел конец, что Кристина тоже «иная». И вспомнил слова отца, который не читал книг, но которого одиночество и жизнь тоже научили распознавать правду; он знал об этом, тоже встретился в жизни с женщиной, которую сильно полюбил и рядом с которой все равно остался одиноким, ведь они были людьми разного склада, разной температуры крови, разного ритма жизни, потому что мама тоже была «иной», как и вы с Кристиной…

В Арко я узнал еще кое-что. К матери, к тебе и к Кристине меня привязывало одно и то же чувство — одна и та же взыскующая надежда, беспомощная и печальная воля. Ибо мы всегда любим «иных», ищем их во всех жизненных ситуациях и проявлениях… Ты это уже понял? Величайшая тайна и величайший дар жизни — встреча двух людей «одного склада». Это такая редкость, словно природа всеми силами и хитростью препятствует такой гармонии, — возможно, потому что для сотворения мира и обновления жизни необходимо напряжение, возникающее между вечно ищущими друг друга людьми с разным внутренним ритмом и противоположными намерениями. Переменный ток, знаешь… если посмотреть, это обмен положительной и отрицательной энергией. Сколько за этой двойственностью растерянности и слепой надежды! Да, в Арко я услышал отцовский голос и понял: его судьба продолжается во мне, я по характеру и вкусам похожу на него, а мама, ты и Кристина стоите на другом берегу, у каждого из вас своя роль: одна — мать, второй — друг, третья — любящая жена, и все равно вы все трое играете в моей жизни одну и ту же роль. И остаетесь на другом берегу, перебраться на который невозможно… И ты можешь добиться всего в жизни, победить все вокруг и в мире, жизнь может дать тебе все, и ты все можешь у нее взять, только вкус, наклонности, ритм жизни одного человека изменить не можешь, не можешь побороть ту инакость, что отличает человека, который для тебя важен. Впервые я это почувствовал в Арко, когда Кристина осматривала дом, где умерла ее мать.

Генерал снова откидывается в кресле, закрывает лицо руками бессильным, обреченным движением, словно понял нечто важное и то, что против законов человеческого характера ничего уже не сможет сделать.

— Из Арко мы приехали домой и начали жить в замке. Остальное тебе известно. С Кристиной меня познакомил ты.

И ни словом не обмолвился, что она тебя интересует. Я нашу с ней первую встречу воспринял в свое время настолько однозначно, как ни одно из прежних знакомств. В ней было намешано много кровей: немного немецкой, немного итальянской остальное — венгерская. Возможно, была в ней и капля польской крови по отцу… Ее саму настолько невозможно было отнести к какой бы то ни было категории, словно она полностью не подходила ни под какой класс или разряд, словно природа однажды решила поэкспериментировать и создать самостоятельное, независимое и свободное существо, человека без классовой принадлежности, без происхождения. Она была как дикие звери: заботливое воспитание, монастырь, образованный и нежный отец — все это лишь смягчило ее нрав. Внутри Кристина осталась неукротимой дикаркой; все, что я дал ей, — богатство, положение в обществе — на самом деле не имело для нее ценности. Миру, в который я ее ввел, она не хотела отдать ни единой толики той внутренней вольности, той жажды свободы, что составляла истинное содержание ее существа и природы. И гордость ее была иной, не такой, как у тех, кто гордится своим званием, происхождением, богатством, положением в обществе или каким-нибудь особым уникальным талантом. Кристина гордилась благородной дикостью, что жила в ее сердце и нервах, точно яд и наследство. Эта женщина — тебе прекрасно известно — была внутренне суверенной, и это нынче большая редкость, что в женщинах, что в мужчинах. Судя по всему, зависит такая суверенность не от происхождения или положения. Ее невозможно было привести в замешательство, заставить перед чем-то отступить, она не терпела ограничений ни в каком смысле.

А еще она умела то, что редко встречается в женском характере, — признавать ответственность внутреннего, человеческого ранга. Помнишь, а ты наверняка помнишь, когда мы впервые встретились в комнате, где на широком столе были навалены отцовские нотные тетради: Кристина вошла, и темная комнатушка вдруг наполнилась свечением. Она принесла с собой не только молодость, но страсть, стать, суверенное осознание чувств, не ограниченных никакими условностями. С той поры я не видел человека, способного с такой отдачей откликаться на вес, что дают мир и жизнь: на музыку, на прогулку в утреннем лесу, на цвет и аромат цвети, на осмысленное и к месту сказанное слово. Никто неумел с такой полнотой прикоснуться к благородной ткани, к животному, как Кристина. Не знаю никого, кроме этой женщины, кто так умел радоваться простым дарам жизни; ее интересовало все — люди и животные, звезды и книги, но интерес этот был не высокомерный, не профессиональный, как у синего чулка, она приближалась ко всему, что может дать и показать жизнь, с искренней радостью создания, рожденного в мир. Словно ей было лично близко каждое проявление этого мира, понимаешь?.. Да, ты наверняка понимаешь. И в этой искренней близости было и смирение, будто она постоянно чувствовала, что жизнь есть великое благо и милость. Я иногда еще вижу ее лицо, — генерал не может сдержать эмоции, — в этом доме ты ее портрета нигде не найдешь, фотографий не осталось, а тот большой портрет, что австриец писал, тот, что долго висел между портретами моих отца и матери, его сняли. Нет, больше ты в этом доме портретов Кристины не найдешь, — говорит он решительно, чуть ли не с удовлетворением, будто рассказывает о небольшом подвиге. — Но бывает, вижу ее лицо в полусне или когда захожу в какую-нибудь из комнат. Вот и сейчас, когда мы о ней говорим, мы с тобой, знавшие Кристину лучше всех, я так явно вижу ее лицо — совсем как сорок один год назад, когда она сидела здесь с нами. Ведь это был последний вечер, когда мы с ней ужинали вместе, это тебе стоит знать.

Не только ты, но и я тогда отужинал с Кристиной в последний раз. Ибо в тот день все произошло, как оно должно было произойти, все произошло между нами. И, поскольку мы оба знали Кристину, неизбежно последовали определенные решения: ты уехал в тропики, а мы с Кристиной перестали разговаривать. Она прожила еще восемь лет. Мы жили здесь, под одной крышей, но больше друг с другом не разговаривали, — спокойно сообщает генерал. И смотрит в огонь. — Таковы мы были по природе, — просто констатирует он. — Я постепенно понял какую-то часть того, что произошло. Дело было в музыке. В жизни человека есть роковые элементы, повторяющиеся мотивы, вроде музыки. Связующим веществом между тобой, моей матерью и Кристиной была музыка. Очевидно, музыка говорила вам что-то, чего не сказать словами и действиями, и, очевидно, вы тоже друг другу что-то сообщали посредством музыки, и это что-то, что музыка для вас в полной мере выражала, мы, «иные», отец и я, не понимали. Потому и оставались одинокими среди вас. Но к тебе и к Кристине музыка обращалась непосредственно, так вы могли общаться, даже когда между мной и Кристиной прекратились любые беседы. Ненавижу музыку, — генерал слегка повышает голос, впервые за вечер произнося эти слова страдальческим, надтреснутым голосом. — Ненавижу эту мелодичную и невнятную речь, посредством которой люди определенного типа способны общаться друг с другом, говорить друг другу нечто бессвязное и неправильное, да, порой мне кажется, они через музыку делятся чем-то неприличным и аморальным. Посмотри на их лица, как они по-особому меняются во время слушания музыки. Вы с Кристиной даже не искали этой музыки — не помню, чтобы вы когда-либо играли в четыре руки, ты никогда не сидел перед Кристиной за роялем, по крайней мере не в моем присутствии. Похоже, стыд и осторожность удерживали Кристину от прослушивания музыки с тобой в моем присутствии. И, поскольку у музыки нет никакого смысла, который можно было бы выразить словами, видимо, она обладает иным, куда более опасным смыслом, раз способна так пронять людей, которых сближает не только музыкальный слух, но кровь и судьба. Ты так не думаешь?..

— Именно так я и думаю, — отвечает гость.

— Это меня успокаивает, — вежливо парирует генерал.— Точно так же думал и отец Кристины, а уж он-то в музыке понимал. Он был единственным, с кем я один-единственный раз говорил обо всем этом, о музыке, о тебе, о Кристине Он тогда был уже совсем старик, вскоре после нашего разговора он умер. Я тогда вернулся с войны. Кристина к тому моменту тоже уже десять лет как была мертва. Умерли или ушли все, кто был для меня когда-либо важен: мать и отец, ты и Кристина. Живы были только двое стариков — няня и отец Кристины. Они продолжали жить с особым старческим безразличием и силой, с каким-то непонятным упорством… как и мы продолжаем жить сегодня. Все умерли, да и я уже был немолод, возраст приближался к пятидесяти, и я был одинок, как дерево на поляне, дерево, вокруг которого за день до войны ураган побил весь лес. Одно только дерево осталось на поляне — неподалеку от охотничьего домика. За четверть века вокруг поднялась молодая поросль. Но это дерево еще из старых, и ярость, имя которой в природе — ураган, выкорчевала вокруг него все, что было ему близко. И дерево это, как видишь, все-таки живо, даже сегодня продолжает жить с огромной и беспричинной силой. Есть ли у него какая-то цель?.. Никакой. Оно хочет выжить. По всей вероятности, у жизни и всего живого нет иной цели, кроме как максимально долго продержаться и затем обновиться.

В общем, вернулся я с войны и поговорил с отцом Кристины. Что он знал о нас троих? Все. И я рассказал ему, единственному, что имело смысл рассказать. Мы сидели в темной комнате, среди старой мебели и инструментов, повсюду — на полках, в шкафу — валялись пачки нот, заключенная в знаки безмолвная музыка, музыка всего мира, набранные на бумаге рев и стоны дремали в комнате, где у всего был такой старый запах, словно из жизни, которая прошла в этой комнате, испарилось все человеческое содержание… Старик выслушал меня и сказал только: «Чего ты хочешь? Ты это пережил». Он произнес это как приговор. И еще как подобие обвинения. Подслеповатыми глазами он всматривался в полумрак перед собой, ему было тогда уже больше восьмидесяти. Тогда-то я и понял: кто что-то пережил, у того нет права выдвигать обвинения. Переживший, выживший уже выиграл свой суд, у него нет права и причины обвинять, он оказался более хитрым и властным. Как мы с тобой, — коротко и сухо заключает генерал. Старики переглядываются, изучают друг друга. — Потом и он умер. Остались только няня, ты где-то на краю света, этот замок да лес. Я и войну пережил, — удовлетворенно замечает Хенрик. — Смерти я не искал, но не спешил в ее объятия: это правда, смысла врать мне нет. Видимо, у меня еще было незаконченное дело, — задумчиво произносит он. — Вокруг умирали люди, я познал все возможные виды смерти и порой поражался разнообразию вариантов; смерть тоже обладает силой воображения, как и жизнь. По подсчетам, в войну погибло десять миллионов человек. Мир вспыхнул; пламя и дым от мирового пожара были такой силы, что казалось порой, будто в нем сгорят все личные сомнения, вопросы и страсти… Но они не сгорели. Даже среди величайшего людского горя я знал, что у меня осталось какое-то личное дело, и потому я не был ни трусом, ни смельчаком — в том смысле, в каком об этом пишут в учебниках, нет, я был спокоен в атаке и в бою, ибо знал: ничего по-настоящему страшного со мной случиться не может. Настал день, я вернулся с войны и стал ждать. Время шло, мир снова вспыхнул, я знал, это тот же пожар, просто он снова начинается… И в моей душе жил все тот же вопрос. Две войны и накопившиеся пепел и угли времени не смогли этот вопрос затушить. Мир опять в огне, гибнут миллионы людей, и в этом безумном мире ты тоже каким-то образом нашел способ еще раз приехать домой с другого берега и разрешить со мной все, что мы сорок один год тому назад решить не смогли. Так сильна человеческая природа: человек не может жить иначе, ему надо ответить и получить ответ на вопрос, который он признал главным вопросом своей жизни. Потому ты и вернулся, и потому я дождался тебя. Может, этот мир идет к концу, — тихо говорит генерал и одной рукой очерчивает круг вокруг себя. — Может, весь свет в мире погаснет, как сегодня ночью в этих краях, — в результате какой-нибудь катастрофы, необязательно даже войны, чего-то еще большего; может, в душах людей повсюду в мире что-то назрело и теперь они огнем и мечом решают и обсуждают то, что раз и навсегда надо решить и обговорить. Многое указывает на это. Может… — отрешенно продолжает генерал свои рассуждения. — Может, та форма жизни, которую мы знаем, в которой родились, этот дом, этот ужин, даже эти слова, с помощью которых мы сегодня вечером обсуждаем главный вопрос нашей жизни, — все это уже в прошлом. Слишком сильно напряжение в людских сердцах, слишком много страсти, жажды мести. Заглянем к себе в сердце. Что мы там найдем? Ярость, которую время лишь приглушило, но загасить ее тлеющий огонь не смогло. Почему мы должны ждать от мира, от людей чего-то иного?

И мы с тобой, мудрые и старые, стоим на пороге смерти и все равно хотим отомстить… но кому? Друг другу или памяти той, кого уже нет больше. Безумные страсти. И все равно они живы в наших сердцах. Почему же мы ждем чего-то другого от мира, полного алчности и беспамятства, ярости и насилия? Молодые люди одних народов штыками прокалывают пальцы молодым людям других народов, незнакомые люди вырезают полосы кожи друг у друга из спин, все, что было правилами и соглашениями, потеряло силу, жива только ярость, и она горит, полыхает до неба… Да, месть. Я вернулся с войны, где мне следовало умереть, а я не умер, потому что жаждал мести. Каким образом? — спросишь ты. Какой мести?.. По твоим глазам вижу, что ты эту жажду мести не понимаешь. Какая месть может быть между двумя стариками, стоящими на пороге смерти?.. Все умерли, чего стоит такая месть?.. Вот о чем спрашивает твой взгляд. И я тебе отвечу: да, все-таки месть. Вот что поддерживало во мне жизнь в мирное и военное время, все сорок с лишним лет, поэтому я не убил себя сам и меня не убили другие, и поэтому я никого не убил, слава судьбе. Нет, месть состоялась, как я и хотел.

И месть моя в том, что ты пришел ко мне, через мир, погрязший в войне, через море, утыканное минами, приехал сюда, на место преступления, чтобы ответить и чтобы мы оба узнали правду. Вот моя месть. Теперь ты будешь отвечать.

Последние слова генерал произносит совсем тихо — гостю приходится наклониться вперед, чтобы услышать.

— Возможно, — откликается Конрад, — возможно, ты и прав. Спрашивай. Вдруг я смогу ответить.

Свечи горят уже не так ярко, в саду среди больших деревьев гуляет предрассветный ветер. Комната почти погрузилась во тьму.