Свечи сгорают дотла

3

До пяти вечера из комнаты никто признаков жизни не подавал. В пять генерал вызвал лакея и попросил приготовить холодную ванну. Обед отослал обратно на кухню, выпил толь ко чашку холодного чаю. Потом лежал на кушетке в полутемной комнате, за прохладными стенами которой звенело и наливалось лето. Вслушивался в жаркое брожение света, шум теплого ветра под разомлевшей листвой, следил за звуками, доносившимися из замка.

Оправившись наконец от первого потрясения, генерал вдруг ощутил усталость. Всю жизнь человек к чему-то готовится. Сначала обижается. Потом жаждет отомстить. А после начинает ждать. Генерал ждал давно. Он и не помнил уже, когда обида и жажда мести успели превратиться в ожидание. Время хранит все, но воспоминания становятся бесцветными, словно старые-престарые фотографии, те, что снимали еще на металлические пластины. Свет, время смывают с пластин характерные оттенки линий. Надо повернуть снимок к свету, чтобы на слепой пластине разглядеть того, чьи черты когда-то впитала в себя зеркальная поверхность. Так со временем бледнеет всякое воспоминание человеческой жизни. Но однажды откуда-то падает свет, и мы снова видим лицо. Генерал хранил в столе такие старые фотографии. Портрет отца — на фото он был одет в мундир капитана гвардии. Кудри у него вились, точно у девушки. С плеча спадал белый форменный плащ — отец прихватил его у груди рукой, сверкнув кольцом, и склонил голову набок с гордым и оскорбленным видом. Он никогда не вспоминал, где и почему его обидели. После возвращения из Вены отец пристрастился к охоте. Отправлялся на охоту каждый день, в любое время года; если не попадалась дичь или сезон был закрыт, охотился на лис и воронов — будто хотел кого-то убить и постоянно к этому готовился. Графиня, мать генерала, выгнала охотников из замка и вообще запретила и удалила все, что напоминало об охоте: ружья и сумки для патронов, старые стрелы, чучела птиц, оленьи головы и рога. Тогда-то капитан и построил охотничий домик. Там все и хранилось: перед камином были разложены огромные медвежьи шкуры, по стенам, на досках, обтянутых белой парусиной и обрамленных коричневыми рамками, развешано оружие. Бельгийские, австрийские карабины, английские ножи, русские винтовки. Для любой дичи. Неподалеку от охотничьего домика держали собак, большую свору: легавых, гончих, шотландских борзых; тут же размещался и сокольничий с тремя соколами в клобучках. Отец генерала так и жил здесь, в охотничьем домике. Жители замка видели его, только когда все садились за стол. Стены в замке отделывали в пастельных тонах, голубыми, светло-зелеными, бледно-розовыми французскими шелковыми обоями, расшитыми золотом на мануфактурах под Парижем. Графиня каждый год лично отбирала обои и мебель на французских фабриках и в лавках во время ежегодных осенних визитов к родственникам. Поездки на родину она никогда не пропускала и закрепила это право за собой в брачном договоре, когда выходила замуж за гвардейца-иностранца.

— Наверное, поездки и были тому причиной, — думал теперь генерал, пытаясь понять, почему родители друг друга не понимали. Капитан охотился и раз уж не мог уничтожить мир, в котором попадались непохожие на него явления — чужие города, Париж, замки, иностранный язык и привычки, — то убивал косуль, медведей и оленей. Да, видимо, поездки. Генерал поднялся, подошел к белой пузатой поливной печи, которая когда-то обогревала матушкину спальню. Большая столетняя печь распространяла жар, словно добродушный неповоротливый толстяк, пытающийся скрасить собственный эгоизм дешевыми любезностями. Матушка явно мерзла здесь. Замок, сводчатые комнаты посреди леса были для нее слишком темными: потому она и обивала стены светлыми шелками. И мерзла, ведь в лесу вечно, даже летом, хозяйничал ветер. Вкусу этого ветра был словно вода в горных протоках, когда они весной разбухают от тающего снега и начинают течь. Мать мерзла, из-за этого и приходилось постоянно топить белую пузатую поливную печь. Графиня жаждала чуда. И на Восток уехала потому, что страсть, настигшая ее, оказалась сильнее рассудка. Капитан познакомился с ней в пятидесятые годы, когда служил курьером в парижском посольстве. Они встретились на балу и ничего не могли поделать против этой встречи. Играла музыка, и капитан сказал дочери французского графа: «У нас чувства сильнее, фатальнее». Все произошло в бальном зале посольства. На окнах были белые шелковые занавески, они стояли у одного из окон и наблюдали за танцующими. Парижская улица отливала белым, шел снег. В эту минуту в зал вошел внук Людовиков, французский король. Все поклонились. Король был в синем фраке и белом жилете; медленным движением он поднял к глазам монокль с золотой ручкой. Распрямившись из глубокого поклона, капитан и графиня посмотрели друг другу в глаза. Тогда они уже знали, что ничего поделать не смогут — придется им жить вместе. Оба побледнели и расплылись в смущенной улыбке. Француженка произнесла: «У вас, это где?..» — и близоруко улыбнулась. Капитан сказал ей, как зовется его родина. Первое слово, произнесенное ими наедине, было именем его родины.

Осенью, почти через год, молодые вернулись домой.

Иностранка сидела среди шалей и покрывал в глубине кареты. Позади остались горы, Швейцария и Тироль. В Вене супругов приняли император с императрицей. Император был милостив, как описывают в хрестоматиях. «Берегитесь! — говорил он графине. — В том лесу, куда он вас везет, даже медведи водятся. Он и сам медведь». И улыбался. Все улыбались. Великая милость: император пошутил с французской женой капитана венгерской гвардии. Женщина отвечала: «Я, ваша светлость, приручу его музыкой, как Орфей сумел укротить диких зверей». И они отправились дальше, через леса и поля, благоухавшие фруктами. После границы горы и города исчезли, и жена капитана принялась плакать. «Chéri, — обращалась она к мужу, — мне дурно. Здесь все бесконечно». У женщины кружилась голова от пустынного пейзажа, от вида ошалевших под грузом тяжелого осеннего ветра полей, с которых уже собрали урожай; карета часами тряслась по бездорожью, только журавли тянулись по небу, да ободранные посевы кукурузы простирались по краям, точно после войны, когда покалеченная земля стелилась вслед отходящему войску. Капитан охраны сидел в карете молча, сложив руки на груди. Время от времени он просил лошадь и часами скакал на ней рядом с каретой. Родину он увидел словно в первый раз. Смотрел на невысокие дома с зелеными ставнями и белыми террасами, когда останавливались на ночлег, разглядывал жилища людей в глубине садов, прохладные комнаты, где каждый предмет мебели, даже запах шкафов казался таким знакомым. Капитан всматривался в пейзаж, грусть и одиночество которого трогали его сердце, как никогда прежде: жениными глазами видел он колодцы с журавлем, солончаковые пустоши, березовые рощи, розовые облака в сумеречном небе над равниной. Родина открывалась перед ними, и капитан с замиранием сердца чувствовал, что край, принявший их, это еще и судьба. Жена сидела в карете и молчала. Изредка подносила к глазам платок. В такие минуты муж наклонялся в седле и вопросительно смотрел в глаза, мокрые от слез. Но жена давала знак ехать дальше. Тогда им было дело друг до друга.

Первое время замок радовал графиню. Он был так огромен, лес и горы закрывали его от равнин: настоящий дом в чужом краю. Вслед за супругами начали прибывать грузовые повозки, в месяц по одной. Повозки шли из Парижа и Вены с мебелью, полотном, камчатной тканью, отрезами на платья и спинетом, ведь графиня собиралась укрощать диких зверей музыкой. В горах уже выпал первый снег, когда в замке все обустроили и начали жить. Снег окружил замок безмолвным и угрюмым северным войском, точно осажденную крепость. По ночам из леса выходили олени и косули, застывали в снегу и в свете луны, склонив набок головы, наблюдали за освещенными окнами замка своими чудесными, блестящими, темными и серьезными звериными глазами и слушали доносившуюся из замка музыку. «Видишь?..» — спрашивала жена, сидя за пианино, и смеялась. В феврале мороз выгнал из леса волков — слуги и охотники сложили в парке костры из валежника, и хищники с воем ходили кругами, влекомые пламенем. Капитан вышел к ним с ножом, жена наблюдала за ним из окна. О чем-то они так и не могли договориться.

Но ведь любили же друг друга. Генерал подошел к портрету матери. Художник был из Вены, тот, что писал и императрицу. Мать на портрете была с распущенной косой; капитан увидел картину в кабинете императора, в Бурге. На графине была соломенная шляпка, украшенная цветами, как носят летом флорентийские девушки. Холст в позолоченной раме висел над шкафом с ящичками из черешневого дерева. Шкаф тоже был матушкин. Генерал оперся обеими руками на столешницу, так лучше было видно картину. Молодая женщина на портрете кисти венского художника, слегка склонив голову набок, нежно и серьезно смотрела в пустоту, словно бы спрашивая: «Почему?» В этом и состоял смысл полотна. Благородные черты, чувственная шея, руки в вязаных митенках, в вырезе бледно-зеленого платья — белое плечо, грудь. Чужая она была. Муж и жена вели друг с другом молчаливую войну, используя музыку и охоту, поездки и званые вечера, когда замок загорался огнями — точно пламя вспыхивало в залах, конюшни заполнялись лошадьми и кучерами гостей, на каждом четвертом пролете большой парадной лестницы стояли навытяжку похожие на восковые чучела в паноптикуме гайдуки, и каждый держал перед собой серебряный подсвечник на двенадцать свечей; музыка, обрывки фраз, запах тел — все смешивалось в залах, будто все отмечали какой-то отчаянно-безысходный праздник, трагическое и величественное торжество, по окончании которого музыканты продуют свои инструменты и сообщат собравшимся некий зловещий приказ. Генерал еще помнил подобные вечера. Лошади и кучера иногда не помещались на конюшне и грелись вокруг костров, разложенных в заснеженном парке. Однажды даже приехал император — король этих владений. Его карету сопровождали всадники с белыми султанами на шапках. Два дня император охотился в лесу, жил в другом крыле, спал на железной кровати и танцевал с хозяйкой дома. Во время танца они начали беседовать, и глаза графини наполнились слезами. Король прервал танец, поклонился, поцеловал хозяйке руку, проводил в соседнюю залу, где полукругом стояла его свита, подвел к капитану и еще раз поцеловал ей руку.

— О чем вы говорили?.. — спросил капитану жены позже, много позже.

Но она не ответила. Никто так и не узнал, что сказал король женщине, которая приехала из далекой страны и расплакалась во время танца. В округе еще долго судачили об этой истории.