Тайна переписки

22

Через час Саша разыскал улицу и, приближаясь к двадцать второму дому, с душевным трепетом оглядывал каждую встречную девушку. Наташа жила в старой пятиэтажке. И, наверное, помнила этот двор еще голым и пыльным, думал Саша, разросшиеся тополя взрастали вместе с ней.

Все вокруг говорило ему о Наташе. Между высокими кустами на проходе к подъезду расположилась на лавочках праздная публика: не очень старые женщины, мужик с сигаретой, другой мужчина в майке. Если и был у них разговор, то не срочный, когда подошел Саша, все смолкли. Они смотрели на случайного парня с таким вниманием, что не трудно было уверовать: эти люди знают и понимают, куда он идет. Спросить про Наташу Сомову — расцветятся все улыбками.

Он поднялся до самого верха, на пятый этаж, и, не дав себе передышки, позвонил. Сначала послышался лай мелкой, несерьезной собачки, потом открыла дверь девушка.

Одним проницающим все взглядом Саша увидел, что это была не Она.

Удивительно стройная блондинка, длинноногая, в черных лосинах и мохнатом голубом свитере. По-своему привлекательная, что говорить, очаровательная… Если только не настаивать на собственном представлении, изменчивом и невнятном. Наташа Сомова существовала не в воображении, а совершенно телесно, пахло от нее ароматной ванной, чудесными кремами, чуть влажные волосы шли прибойной волной от виска к ушку.

Не требовалось даже усилия, чтобы признать: это Она и другой нет. Первое мимолетное сомнение поблекло и растворилось тем легче, что в жизни Наташа Сомова убедительнее была и ярче, чем в воображении.

— Джуди! — прикрикнула она на черного пуделя, который с заливистым лаем путался под ногами, плюшевой своей головой совался между лодыжками — она пыталась затолкать собачку обратно в коридор. Уповая на безнаказанность, пудель не унимался. — Джуди!

— Вы Наташа Сомова? — спросил Саша, забыв поздороваться.

— Да! Джуди!

Извернувшись, пудель перескочил порог и тотчас перестал лаять. А когда скатился вниз по лестнице до следующей площадки, обернулся: что скажете?

— Джуди! — прикрикнула Наташа.

Грозный тон хозяйки не смущал пуделя, он ждал действий. Побуждаемый тревожным биением сердца — трудно было стоять безмолвно, — Саша бросился вниз, вдогонку и, опередив собачку, преградил ей путь к бегству. Он тоже прикрикнул:

— Джуди, домой!

Но Джуди, похоже, не воспринимал Сашу как действительное препятствие и шмыгнул мимо.

— Джуди! — крикнула Наташа. Она не сошла с порога, но и Сашу не останавливала, он понял, что должен ловить.

— Джуди! — повторил он с Наташиной интонацией и бросился за собачкой.

Рискуя переломать ноги, Саша прыгал через ступеньки на полпролета вниз сразу, но настичь вертлявую тварь не успевал. Когда же остановился, подумывая уже отказаться от погони, остановился и Джуди, выразительно глянул: ну что, съел? Мигом очутились они затем на первом этаже, черным комом пудель выкатился через открытую дверь на свет — Саша за ним, стремительно проскочил между лавочками с враз замолкшей публикой и обнаружил смышленую собачку уже в двадцати шагах. Джуди его поджидал, чтобы продолжить игру.

— Джуди, Джу-ди! — льстиво сказал Саша.

Наташины, соседи наблюдали за ним без улыбки, видно, впечатление у них сложилось о Саше неблагоприятное, соседи осуждали его за льстивый, неискренний тон.

А ведь это ее собачка, с укором думал Саша, бесчувственные люди! Однако от мысли гоняться за чрезмерно смышленой тварью по окрестным дворам и подворотням пришлось отказаться. Вернувшись назад, Саша взбежал на пятый этаж и обнаружил, что дверь закрыта. Он деликатно потрогал ручку — заперта.

Честно говоря, это немножечко его озадачило.

Нет сомнений, что Наталья имела веские доводы в пользу сурового обращения с гостем, не было у нее оснований щадить Сашу, если принять во внимание, с чем он пришел, и все же Саша ощущал, что потребность в немедленной очистительной исповеди стала теперь, перед бесцеремонно закрытой дверью уже не столь очевидной и жгучей.

Он позвонил. Снова после некоторого промедления появилась Наташа и никакого удивления, повторно обнаружив перед собой Сашу, не выказала.

— Я не догнал Джуди, — начал Саша.

— Ай! — безразлично махнула она рукой.

— …А вы закрыли у меня перед носом дверь.

Несколько мгновений она как будто пыталась сообразить, о чем это он толкует, и, виновато изменившись в лице, пустилась в объяснения:

— Позвонила подруга, я побоялась оставить дверь… У нее рак.

— У подруги?

— Видимо, все же рак. Я как раз собиралась отнести апельсины. Апельсины любит и не знает, что у нее рак. Люди всегда обманывают себя, верно?

Поставленный перед необходимостью осмыслить предложенное ему суждение, Саша сбился и не нашел, в конце концов, ничего лучшего, как пробормотать:

— Я не вовремя?

— Заходите, — она улыбнулась. Чуть-чуть приветливей и чуть-чуть радушнее, чем это было бы естественно для человека, только что имевшего разговор с умирающей подругой.

— Я от Трескина, — сказал Саша.

— От Трескина? — она удивилась. Настолько в меру, что это ничего не могло значить. — Проходите.

В квартире, двухкомнатной хрущевке, царил неожиданный для Саши беспорядок. Поражал даже не беспорядок как таковой, а мешанина разнородной обстановки, дорогих вещей и всякой рухляди. Посреди комнаты стоял круглый шестидесятых годов стол с изгрызенными собакой ножками; какое-то собачье варево оставалось в плоской вазе тончайшего фарфора, а вокруг вазы на дощатом полу валялись объедки и кости. На древнем серванте, неоднократно поновленном (последний раз давно — белые панели шелушились неровно наложенной краской, посерели и взбугрились), громоздилась звукоаппаратура, даже на взгляд несведущего человека чрезвычайно дорогая. На диване, заваленном видеокассетами и яркой женской одеждой, негде было сесть. Повсюду валялись блестящие пустячки. В крошечном коридорчике на входе Саша видел разбитые кирзовые сапоги, а на стене в комнате, ближе к кухне, висел огромный, безупречно глянцевый плакат с обнаженной женщиной на фоне океанского пейзажа: она опустилась на прибрежный песок и, демонически изогнувшись, выставила вперед груди с разошедшимися врозь сосками.

— Ах! — вздохнула Наташа, подметив Сашин взгляд. — Папина причуда. Я здесь ничем уже не управляю.

Папа случился тут же. С некоторой оторопью обнаружив его подле себя, Саша поспешил поздороваться. Папа пусто глянул и, не ответив, прошел на кухню, Сухой жилистый мужчина с обветренным лицом — каменщик или плотник — работяга. Усталый человек лет пятидесяти.

— Он со странностями, — доверительно, как старому другу, шепнула Наташа.

Ничего иного не оставалось, кроме как признать, что это так.

В смежной комнате, поменьше, беспорядка тоже хватало, но угадывался не стесненный средствами замысел: все было новое, подобранное один к другому. Ковры, потолок, обклеенный темными обоями, создавали ощущение тесноватой, но обжитой пещерки. Женские вещички там и здесь быстро исчезли под рукой Наташи — что-то голубенькое, неосязаемое.

Понятно, Саша не смел задерживаться на всяких кисейных… эфемеридах, но и то уже, как Наташа с ними разделалась — как-то запросто, словно принимая Сашу в сообщники, по-дружески разделяя с ним смущение, — одно это уже оказалось для него немалым впечатлением. Некоторое время он плохо соображал, что такое Наташа говорит.

Скинув туфли, она устроилась на кровати, прислонилась, подобрав под себя ноги, к ярко-красному ковру — голубое пятно свитера. Саше осталось кресло.

— Папка мой пережил страшную трагедию, — говорила она, — у него на глазах, вот как вы меня видите, переехало краном маму.

— Чем? — Несмотря на ужасный смысл сказанного, Саша не мог сдержать недоумения.

— Я не знаю, как он называется. Какая-то тележка. Я не разбираюсь в технике.

Саша помолчал, не совсем понимая, уместно ли будет выразить сочувствие.

— Вы теперь без мамы? — спросил он осторожно.

— Нет, мама выжила. Кости удачно срослись. Мы совсем не ожидали этого… Так вы от Трескина?

— Да, — обалдело подтвердил Саша.

— Вы письмо принесли?

Саша уже почти запамятовал, что это была Она. Не известно по какой причине, Саша ожидал, что она не упомянет о письмах, так легко и бездумно допуская к ним постороннего. Но это было, конечно же, наивное и не жизненное представление.

— Вы ему писали? — заставил он себя наконец заговорить.

Волнения его Наташа не замечала. Или, может, не видела надобности придавать значения тому, что заметила.

— Да, писала. И очень жалею об этом. Написала и жалею.

Она. Несомненно Она. Саша знал, что она пожалеет о своей запальчивой откровенности. Он любил ее за то, что написала, и за что, что терзается раскаянием, припоминая свое письмо фразу за фразой. Слишком тесную он чувствовал с ней связь, чтобы не ощущать вместе с ней эти муки. Это была Она.

Да, он сознавал теперь, что это Она. Но лучше, может статься, было бы сохранить сомнения. Казалось, что вместе с сомнениями Саша терял нечто дорогое, уходили сомнения и уходил тот зыбкий, меняющийся, не до конца уловимый образ, который обещал так многое… и который уже не мог существовать при ярких и… губительных красках дня. Да, это была Она. И она уже не оставляла места никому другому.

— Сколько лет вашей подруге? — спросил он с некоторым затруднением в мыслях.

— Которой? — удивилась она.

— Что в больнице.

— А! Двадцать семь. Представьте себе — у нее день рождения сегодня, одиннадцатого июня. И вот в этот самый день они мне сказали — врачи, — что рак. Подарок, да? Я разрыдалась. Сижу на телефоне и плачу, сижу и плачу. Надо ведь позвонить и поздравить. Вот положение: позвонить и поздравить. Вот подарочек!

— Да-а… — промямлил Саша и ничего к этому не добавил. Она подождала несколько времени и, понимая, что разговор зашел в тупик, мягко напомнила:

— Так вы от Трескина?

— Да с усилием встрепенулся Саша. — От Трескина. Только он об этом не знает. Не знает, что я здесь.

Она еще подобрала ноги, складывая их под себя, и слегка выпрямилась.

— Я что-то вроде личного секретаря.

Она не перебивала. Глядела сосредоточенно и, казалось, встревоженно.

— Сегодня слышал… Трескин сказал мне, что хочет на вас жениться.

— Он всегда присылает заместителей?

— Трескин не знает…

— Ой, да не рассказывайте мне сказки!

— Не знает…

— Не нужно! Не нужно! Вот этого не нужно, ля-ля не надо! Не надо ля-ля!

Прорезалось неожиданное для Саши ожесточение. Не самый даже тон его поразил, сколько именно легкость, с какой лицо ее приняло выражение резкое и некрасивое.

— Давайте я расскажу все как есть.

— Вот не надо!

— Вы должны меня выслушать. Я нуждаюсь в вашей… в вашем…

— Сожалею, что ничем не могу вам помочь.

— Я не уйду, пока…

— Ну это уж слишком! Хватит! — Она решительно подвинулась на кровати и спрыгнула на пол.

Он тоже вынужден был подняться и от волнения не мог продолжать.

— С заместителем я разговаривать не буду. Никогда. — Окинула его отчужденным взором, потом хмыкнула, скривилась под влиянием новой, не лестной для Саши мысли, но ничего не добавила.

— Я не хотел вас обидеть, — овладев собой, снова заговорил он. — Поверьте. Я очень хочу, чтобы у вас все было… нормально. — Она не вздрогнула и даже бровью не повела при этом пошлом слове, она словно не чувствовала оттенков! — Я пришел сюда потому… потому что боялся за вас. А теперь вижу, что бояться нечего, напрасная тревога, вы всегда сможете за себя постоять. Утешительно сознавать.

— Непонятно, но слушаю, — враждебно отозвалась она.

— Немного я с вами поговорил, но будто вечность прошла. Что-то приобрел и еще больше потерял. Вообще, я представлял вас себе несколько иначе… Послушайте, вы стихи писали? Баловались стихами? Или, может, прозой? Может, дневник? — спросил он с внезапным подозрением.

— Филфак, пять курсов, — сказала она с забавной гордостью.

— А! — выразительно протянул Саша. — Литературное образование. Да… Работаете по специальности?

Она не удостоила его ответом.

— Я тоже сочинитель, кажется, мы поймем друг друга, в конце концов… в итоге… Я… Я прочел ваше письмо.

— Похоже на Трескина!

— Хорошо пишете. У вас литературный дар.

— Вы как будто меня обвиняете.

— Я? Вас?

— Меньше всего я заботилась о том, чтобы кому-то понравиться. И по-моему… не написала ничего такого, чего бы Трескин не мог показать товарищу. Если это было сделано с тактом и без насмешки.

— О! Будьте покойны! — с горечью произнес Саша.

— Я писала, что думала, что думала, то писала.

— Не смею в этом сомневаться.

— Мне кажется, вы сказали «литературный дар» с иронией.

— Я тоже в некотором роде сочинитель, если была ирония, то она в равной степени касается как вас, так и меня. Я тоже обычно пишу, что думаю. Думаю, когда пишу. И не пишу, не подумав. Это моя особенность.

Они по-прежнему говорили стоя, как люди, готовые разговор кончить и разойтись. Каждая фраза мыслилась последней, а когда разговор состоит из одних последних фраз, он становится и не нужным, и тягостным. Возле кровати зазвонил телефон, хозяйка с облегчением оставила Сашу:

— Да… — Долгая пауза. — У меня человек… Ну, просто человек… Нет… нет… Ну, перезвоню… — Взглянула на Сашу. — Через пять минут.

Пять минут, понял он, были отведены ему на то, чтобы покинуть квартиру.

— Я вас обидела, — сказала она, когда положила трубку.

— Что вы!

— А кому понравится, когда присылают заместителя, ведь верно, сознайтесь?

— До свидания, — произнес Саша после некоторого колебания. Но даже и попрощавшись, он не знал по-прежнему, имеет ли право уйти, не сказав главного.

— До свидания! — улыбнулась она. Такой беспричинно обольстительной, внезапно чарующей улыбкой, что Саша почувствовал себя совсем потерянно.

— А Трескин, действительно, ни при чем, — медленно произнес он, всматриваясь в ускользающие черты ее лица.

— Ладно уж, — возразила она, хитренько ухмыльнувшись, — я вас прощаю.

Несколько мгновений они глядели друг другу в глаза, она продолжала улыбаться все более натужной, трудно дававшейся ей улыбкой и вдруг к похожему на ужас удивлению Саши самым явственным образом ему подмигнула.

— До свидания, — шатнулся он к выходу.

На улице Саша первым делом нашел автомат и набрал Трескина.

— Юра, — начал он без предисловий, — ты мало платишь. Вредная работа, она портит кровь и убивает добрые чувства.

Трескин развеселился от души.

— Все, Сашок, трудись. Об остальном договоримся. Мы поняли друг друга. Да, можешь написать в следующий раз, как станешь послание составлять, что у нее… голос такой хороший… ну, как захочешь… напиши.

— Голос? — переспросил Саша.

— Нежный, как у птички, — несдержанно хохотнул Трескин.

— Ладно, ~ сказал Саша, — я воспользуюсь этим образом.