37

Севилья
9 июня 2006 года, пятница, 05.03

Выстрела не было. Какая-то сила прошла от головы Аларкона, вверх по стволу пистолета, по руке Фернандо, по его плечу — и прямо в его сознание. Верхняя часть его тела затряслась, так что дуло отошло от цели, и его пришлось наводить снова — не раз и не два, а трижды. И каждый раз его палец гладил спусковой крючок. Он моргал, жадно глотал воздух и глядел вниз, на человека, который всего несколько мгновений назад служил предметом его глубочайшей ненависти. Он не мог этого сделать. Слова Аларкона как будто выпили из него всю решимость. Это было волшебное лекарство для опухоли его мести. Он абсолютно точно знал, что услышал правду.

На рассвете, когда небо из полночно-синего становится анилиново-голубым, Фернандо уронил руку, и она опустилась вниз под тяжестью пистолета. Феррера шагнула вперед, вынула оружие из его ослабевших пальцев и положила в кобуру. Она увела его из-за спины Аларкона, упавшего на четвереньки.

— Отведите Фернандо в машину, — приказал Фалькон. — Наручники.

Когда внезапно исчезло напряжение, Аларкона начало всухую выворачивать, он зарыдал без слез. Фалькон поднял его на ноги и повел к входной двери, где стояла его жена, с расширенными глазами и застывшим лицом. Фалькон потребовал ванную. Эти слова вернули Монику Аларкон к реальности. Она провела Фалькона и своего мужа вверх по лестнице, где стояли дети, один из которых держал игрушечного мягкого тигра, а другой голубое одеяльце; они не понимали волнений взрослых. Моника увела детей обратно в свою спальню. Потом она присоединилась к Фалькону в ванной, где ее муж пытался расстегнуть пуговицы на пижаме. Фалькон попросил ее снять с мужа одежду и поставить его под душ. Он подождет внизу, на кухне.

Усталость навалилась на Фалькона, словно большой глупый пес. Он захлопнул входную дверь и сел за кухонный стол, глядя в сад. В голове у него челноком ходила туда-сюда одна-единственная мысль. Хесус Аларкон не входил в число заговорщиков. Похоже, он был их ничего не ведающим и на все согласным представителем.

Моника спустилась на кухню и предложила ему кофе. Она вся тряслась, посуда дрожала в ее руках. Ей пришлось попросить его заняться кофеваркой-автоматом.

— У него был пистолет? — спросила она. — У Фернандо был пистолет?

— Ваш муж очень хорошо держался, — сказал Фалькон, кивая.

— Но у Фернандо и Хесуса были отличные отношения.

— Фернандо прочел то, что не должен был читать, и принял наблюдение за факт, — объяснил Фалькон. — Благодаря храбрости вашего мужа это не кончилось трагически.

— Мы оба так восхищались Фернандо, он так стойко переносил свою ужасную потерю, — проговорила она. — Я понятия не имела, что он такой неуравновешенный.

— Он думал, что ваш муж предал его, подружился с ним ради своей политической карьеры. И потом, Фернандо действительно неуравновешенный. Никого нельзя считать уравновешенным после того, как он так потеряет жену и сына.

В дверях появился Аларкон. Он уже не был таким мертвенно-бледным. Он успел побриться и надеть белую рубашку и черные брюки. Фалькон сделал ему кофе. Моника поднялась наверх проверить, как там дети. Они сели за кухонный стол.

— Со вчерашнего дня много чего произошло, — начал Фалькон. — Прежде чем мы это обсудим, не могли бы вы ответить на несколько вопросов?

Аларкон кивнул, размешал сахар в кофе.

— Не могли бы вы сказать, где вы были третьего июня, в субботу? — спросил он.

— На выходные мы уезжали, — ответил Аларкон. — Севернее Мадрида. Одна из подруг Моники выходила замуж. Свадьба была на вилле, рядом с дорогой, которая ведет в Эскориал. Мы пробыли там все воскресенье и вернулись на скоростном поезде в понедельник утром.

— Вы заходили в офис «Фуэрса Андалусия» в доме Эдуардо Риверо в течение недели перед прошедшими выходными?

— Нет, не заходил, — ответил Аларкон. — По совету Анхела Зарриаса я держался вдали от Эдуардо. Анхел продолжал вести с ним работу, чтобы тот сложил с себя полномочия главы партии, и он считал, что, если Эдуардо будет видеть рядом с собой юную смену, он сочтет это оскорблением. Так что я никого из них не видел, кроме Анхела, который раза два заходил сюда, чтобы рассказать мне, как идут дела.

— Когда вы сказали — «никого из них», кого вы под этим подразумевали?

— Эдуардо Риверо и трех партийных спонсоров, которые поддерживают также и меня: Лукрецио Аренаса, Сезара Бенито и Агустина Карденаса.

— Когда вы последний раз видели Эдуардо Риверо?

— Во вторник утром, когда он официально передал мне руководство партией.

— А до этого?

— Кажется, у нас был обед примерно двадцатого мая. Мне придется свериться с дневником.

— Вы когда-нибудь видели этого человека? — спросил Фалькон, толкая через стол фото Татеба Хассани и глядя при этом на Аларкона. Было совершенно ясно, что он не узнает человека на снимке.

— Нет, — ответил он.

— При вас когда-нибудь упоминали имя Татеба Хассани или Джека Хэнсена?

— Нет.

Фалькон забрал фотографию и стал вертеть ее в руках.

— Этот человек имеет какое-то отношение к тому, о чем говорил Фернандо? — поинтересовался Аларкон. — Он похож на североафриканца. И первое имя, которое вы назвали…

— По происхождению он марокканец, позже стал американским гражданином, — сказал Фалькон. — Теперь он мертв. Убит. Риверо, Зарриас и Карденас арестованы по подозрению в его убийстве.

— Вы меня смутили, старший инспектор.

— Дон Эдуардо несколько часов назад сообщил мне, что на прошлой неделе он заплатил Татебу Хассани гонорар в пять тысяч евро за его консультации по поводу выработки иммиграционной политики «Фуэрса Андалусия».

— Это смешно. Наша иммиграционная политика сформулирована еще несколько месяцев назад. Мы начали работать в октябре, когда Евросоюз открыл двери для Турции и все эти африканские иммигранты попытались просочиться в Мелилью. «Фуэрса Андалусия» не верит, чтобы мусульманская страна, даже если в ней светская власть, могла быть совместима с христианскими государствами. На протяжении всей истории европейцы последовательно проявляли нетерпимость по отношению к другим религиям. Мы не представляем себе, к каким социальным последствиям приведет вхождение Турции в Евросоюз: пятая часть его населения окажется мусульманским.

— Вы не на предвыборном митинге, сеньор Аларкон, — заметил Фалькон, поднимая руки, словно чтобы защититься от этой лавины тезисов.

— Извините. Это у меня автоматизм, — проговорил он, покачав головой. — Но почему Риверо, Зарриаса и Карденаса обвиняют в убийстве человека, которому они просто заплатили за помощь в выработке иммиграционной политики? Почему Фернандо думает, что «Фуэрса Андалусия» каким-то образом несет ответственность за бомбу, которую заложили в мечеть?

— Я дам вам неопровержимый факт, а вы мне скажите, какие выводы можно из него сделать, — проговорил Фалькон. — Вы слышали в новостях, что в разрушенной мечети был найден огнеупорный ящик, в котором лежали архитектурные чертежи двух школ и биологического факультета университета, а также листки с арабским текстом.

— В которых давались чудовищные инструкции.

— Они были написаны Татебом Хассани.

— Значит, он был террористом?

Фалькон сделал паузу, постукивая краями снимка об стол: одним краем, потом другим. В углу тихо источала дымок кофеварка. Аларкон нахмурился, глядя на тыльную сторону ладоней; его ум перебирал возможные версии. Фалькон изложил ему другие факты, пока не ставшие достоянием общественности: почерком Татеба Хассани были сделаны пометки на экземплярах Корана, найденных в «пежо-партнере» и квартире Мигеля Ботина; кроме того, он рассказал о последней встрече Рикардо Гамеро с Анхелом Зарриасом и произошедшем вскоре после нее самоубийстве агента КХИ. Аларкон перевернул руки и стал смотреть на ладони, словно его политическое будущее утекало, просачиваясь сквозь пальцы.

— Я не знаю, что сказать.

Фалькон кратко изложил ему историю жизни Татеба Хассани и спросил, похоже ли это на портрет опасного исламского экстремиста.

— Зачем им было платить Хассани, чтобы тот сфабриковал документы, которые указали бы на планируемый теракт, если, как это показывают следы гексогена в «пежо-партнере», исламские террористы и так занимались перевозкой и размещением взрывчатки, намереваясь провести серию взрывов? — спросил Аларкон. — Бессмысленно.

— Руководство «Фуэрса Андалусия» не знало о гексогене, — проговорил Фалькон и рассказал о наблюдении со стороны «Информатикалидад», о фальшивых муниципальных инспекторах, об электриках и о том, как в мечеть поместили дополнительное взрывное устройство, начиненное «Гома-2 ЭКО», и огнеупорный ящик.

Аларкон был ошеломлен. Он знал всех директоров «Информатикалидад», он сказал, что все они — «участники игры». Только сейчас он понял, как его использовали.

— И меня сделали новым лицом «Фуэрса Андалусия», чтобы после трагедии я привлек голоса противников иммиграции, а это, в свою очередь, позволило бы нам набрать необходимый процент для того, чтобы естественным образом войти в коалицию с Народной партией перед парламентскими выборами будущего года, — проговорил Аларкон.

Эти открытия лишили Аларкона остатков энергии, и он откинулся назад, бессильно свесив руки, размышляя о катастрофе, невольным виновником которой он оказался.

— Я понимаю, вам это тяжело… — начал Фалькон.

— Конечно, это будет иметь колоссальные последствия, — произнес Аларкон, и на лице у него отразилось странное сочетание чувств — смесь отчаяния и облегчения. — Но я думал не об этом. Я думал, что безумный поступок Фернандо имел незапланированный побочный эффект: он позволил мне оправдаться перед старшим инспектором полиции, который ведет расследование.

— В наши следственные методы больше не входят инсценировки казни, — заметил Фалькон. — Но мне действительно удалось сэкономить много времени.

— И я не это имел в виду, когда размышлял о расширении полномочий полиции в отношении террористов, — добавил Аларкон.

— Вам надо серьезнее потрудиться, чтобы завоевать мой голос, — проговорил Фалькон. — Как бы вы описали ваши отношения с Лукрецио Аренасом?

— Я бы не преувеличил, если бы сказал, что он был для меня как отец, — сказал Аларкон.

— Вы давно его знаете?

— Одиннадцать лет, — ответил Аларкон. — Собственно, я познакомился с ним еще раньше, когда работал в Южной Америке в филиале компании «Мак-Кинси», но сблизились мы, когда я перешел в «Леман бразерс» и стал сотрудничать с испанскими промышленниками и банками. В девяносто седьмом он взял меня к себе на работу, и с тех пор он стал мне как второй отец… он сформировал всю мою дальнейшую карьеру. Это он дал мне веру в себя. В моей жизни он занимает второе место после Бога.

Фалькон ожидал этого ответа.

— Если вы считаете, что он вовлечен во что-то подобное, — подумайте как следует. Вы не знаете его так, как знаю я, — заявил Аларкон. — Это какая-то местная интрига, ее затеяли Зарриас и Риверо.

— Риверо — человек конченый. С ним было кончено еще до того, как все произошло. Вокруг него так и пахло скандалом, — проговорил Фалькон. — Я знаю Анхела Зарриаса. Он не лидер по натуре. Он выводит в лидеры других, но сам он не инициирует события. Что вы можете мне сказать об Агустине Карденасе и Сезаре Бенито?

— Мне нужен еще кофе, — заявил Аларкон.

— Есть интересная связь, подумайте о ней, — сказал Фалькон. — От «Информатикалидад» к «Горизонту», оттуда — к «Банко омни»… и к «Ай-4-ай-ти»?

Кофеварка журчала, капала, шипела и дымилась, пока Аларкон бродил вокруг нее, моргая и стараясь увязать этот новый взгляд со своим собственным набором знаний. В его бровях залегло сомнение. Фалькон понимал, что этих сведений ему будет недостаточно, но ничего другого у него сейчас не было. Если Риверо, Зарриас и Карденас не сломаются, тогда Аларкон, возможно, станет единственной дверью, через которую удастся проникнуть в заговор, но это будет неподатливая дверь. Он слишком мало знал о Лукрецио Аренасе, чтобы возбудить в Аларконе чувство ярости по поводу того, как бесстыдно его эксплуатировал так называемый «отец».

— Я знаю, чего вы от меня хотите, — произнес Аларкон, — но я не могу этого сделать. Я понимаю, сейчас не в моде сохранять верность, особенно в политике и в бизнесе, но я не могу себя побороть. Даже подозревая этих людей, я словно ополчаюсь на собственную семью. И потом, они действительно — моя семья. Мой тесть — один из них…

— Вот почему вас выбрали, — объяснил Фалькон. — Вы представляете собой уникальную комбинацию. Я не согласен с вашей политикой, но я вижу, что вы, прежде всего, человек очень смелый и что ваши намерения по отношению к Фернандо были абсолютно честными. Вы умны и талантливы, но ваше уязвимое место — лояльность по отношению к сторонникам, о которой вы сами сказали. Влиятельным людям нравится видеть все это в человеке, потому что у вас есть все те качества, которыми они сами не обладают, и при этом они могут манипулировать вами, чтобы достичь своих целей.

— Удивительный мир: верность в нем считается слабым местом, — проговорил Аларкон. — Видимо, ваша работа сделала вас циником, старший инспектор.

— Я не циник, сеньор Аларкон, я просто в конце концов понял, что добродетель по определению предсказуема, — ответил Фалькон. — Такова ее природа. А зло всегда изумляет нас своей наглой и непостижимой виртуозностью.

— Я это запомню.

— Не делайте мне больше кофе, — попросил Фалькон. — Мне надо поспать. Возможно, нам следует поговорить еще раз, после того как вы найдете время на то, чтобы подумать о том, что я вам сказал, и после того, как я начну работать с Риверо, Зарриасом и Карденасом.

Аларкон проводил его до входной двери.

— Что касается меня, то я бы не хотел, чтобы Фернандо наказывали из-за того, как он со мной поступил, — произнес он. — Мое чувство верности дает мне возможность почувствовать, какие далеко идущие последствия могут иметь неверность и предательство. Если хотите, можете предъявить ему обвинения, но я никакого иска выдвигать не стану.

— Если это попадет в прессу, у меня не останется выбора, мне придется его обвинить, — сказал Фалькон. — Он похитил полицейское оружие, и против него можно возбудить серьезное дело о покушении на убийство.

— Я не буду говорить об этом журналистам. Даю вам слово.

— Вы только что спасли карьеру одного из лучших моих сотрудников, — заметил Фалькон, сходя с крыльца.

Он направился к воротам, но потом снова повернулся к Аларкону.

— Как я понимаю, после вчерашнего вечернего совещания Лукрецио Аренас и Сезар Бенито еще в Севилье, — сказал он. — Я бы хотел встретиться наедине с кем-то из них или с обоими, пока информация, которую я вам только что сообщил, не стала известна общественности.

— Сезара не будет. Он уезжает на конференцию в Мадрид, остановится в «Холидей-инн»,[88] — ответил Аларкон. — Как вы думаете, семьдесят два часа от старта политической карьеры до ее полного краха, когда никакого политического будущего не остается, — это рекорд Испании?

— Сейчас у вас есть преимущество: вы лично чисты. Если вы его сохраните, у вас всегда останется политическое будущее. Крах наступает, только когда вы оказываетесь замараны преступлением, — проговорил Фалькон. — Ваш старый друг Эдуардо Риверо может это подтвердить благодаря бездонной сокровищнице своего опыта.


Кристина Феррера и Фернандо расположились на заднем сиденье машины Фалькона. Она сковала ему руки за спиной, и сейчас он сидел, опершись головой о спинку переднего кресла. Фалькон подумал, что они поговорили, но потом устали. Он повернулся к ним с водительского места.

— Сеньор Аларкон не будет выдвигать обвинений и не будет рассказывать об этом инциденте журналистам, — сказал он. — А если бы я выдвинул против вас иск, я бы потерял одного из лучших своих сотрудников, ваша дочь потеряла бы отца, единственного из своих родителей, и ее бы отдали в детский дом или же отправили бы к бабушке и дедушке. Вы бы отправились в тюрьму как минимум на десять лет, и Лурдес успела бы вас забыть. Как вы думаете, стоит ли платить такую цену за вспышку неуправляемого гнева, Фернандо?

Кристина Феррера посмотрела в окно, помаргивая от облегчения. Фернандо оторвал голову от переднего кресла.

— А если бы вас совсем поглотила ярость, если бы ваша ненависть оказалась такой острой, что доводы разума на нее бы уже не действовали, и вы бы действительно убили Хесуса Аларкона, тогда все, о чем я сказал, осталось бы в силе, только ваш тюремный срок был бы длиннее и на вашей совести была бы смерть невинного человека, — продолжал Фалькон. — Как вам это, на рассвете нового дня?

Фернандо смотрел прямо перед собой, через ветровое стекло, на улицу, где становилось все светлее.

Он ничего не сказал. Сказать было нечего.

Загрузка...