Весна 1942 года. В кабинете Сталина находились только мы с Шапошниковым, когда Иосиф Виссарионович попросил уточнить, сколько же сейчас у немцев наших военнопленных. Шапошников, предпочитавший выражению «сдались в плен» выражение «оказались в плену», повторил уже известную цифру: с начала войны, главным образом в первые месяцы, противник захватил около четырех миллионов наших бойцов и командиров, считая тех, кто был только что мобилизован, но не успел получить оружия. Часть этих людей, чьи семьи находились на оккупированной территории, была отпущена по домам. Многие скончались от ран, от голода и холода в пунктах сбора пленных за колючей проволокой под открытым небом. Слабых и больных добивали немцы. Кому-то удалось бежать.
— Нам важно знать, сколько сейчас, — повторил Сталин.
— Полных данных нет. Однако можно считать, что в стационарных немецких концлагерях находится примерно два с половиной миллиона наших военнопленных.
— Такая сила пропадает без всякой пользы для нас… Пытаются ли фашисты использовать эту силу в военных целях?
— Полицейские формирования на добровольной основе. Есть сведения, что в глубоком тылу противника появились небольшие подразделения, укомплектованные пленными. Используются для охраны второстепенных объектов.
— Надо учитывать, что таких подразделений будет появляться все больше. Батальоны, а может быть, и полки, — сказал Иосиф Виссарионович. — Думаю, не много найдется негодяев, которые будут служить гитлеровцам с оружием в руках. Но найдутся. Думаю также, что большинство пленных либо нейтральны, либо готовы искупить свою вину перед Родиной. Мы должны дать им такую возможность. Мы просто обязаны ради них и ради государства перехватить инициативу, использовать в дальнейшем эту силу в наших общих интересах. Но нужны люди, очень умные и самоотверженные люди, которые займутся этой работой Там, в немецком тылу, оказавшись среди пленных, не чураясь носить чужую форму. Способные убедить немцев, что будут добросовестно служить им, что другого пути у них нет.
Судя по тому, что слова Сталина не вызвали у Шапошникова ни малейшего удивления, можно было понять: подобный разговор возник не впервые, В беседах с ним, значит, как и со мной, Иосиф Виссарионович уже развивал и конкретизировал для себя этот замысел. Едва заметная болезненная гримаса пробежала по красивому благородному лицу Бориса Михайловича. Чувствовал себя неважно, или неприятно ему было слушать? А Сталин продолжал:
— Самое главное — нужен закоперщик, инициативный и самостоятельный организатор, безупречный артист, для которого первая же фальшивая нота среди врагов станет последней нотой. Нужен капитан, который без лоции проведет судно среди мелей и рифов в незнакомом море. Требования самые высокие. Этот человек должен иметь достаточные основания, чтобы перейти на сторону немцев и служить им. Этот человек должен быть известен гитлеровскому руководству как умелый боевой генерал, иначе ему не доверят командования. Этот человек должен быть известен среди пленных, пользоваться авторитетом, иначе пленные не пойдут за ним. Хорошо, если бы он успел повоевать на разных фронтах в приграничье, в Белоруссии или на Украине, здесь, под Москвой, чтобы шире была известность… Я прошу вас, Борис Михайлович и Николай Алексеевич, вместе подумать и дать нам несколько кандидатур.
— Не лучше ли, если этим займется Берия? — суховато возразил Шапошников.
— Нет, не лучше. Берию мы не ставим в известность.
— Странно, — вырвалось у меня, — Это ведь по его части.
Иосиф Виссарионович пристально посмотрел на каждого из нас, в глазах промелькнула лукаво-веселая искорка.
— А-а-а, понимаю, — приподнял он руку с оттопыренным указательным пальцем, будто нацеленным в потолок. — У нас нет никаких сомнений в товарище Берии, мы полностью доверяем ему, но сейчас случай особый. Берия хуже вас знает военные кадры, причем знает односторонне, без учета индивидуальных особенностей. У Берии свои представления о долге, о чести, о совести, с которыми мы не всегда согласны. Берия должен быть искренне убежден, что генерал-перебежчик враг, и принимать такие же меры, как против других подобных. Иначе Берия может сделать какое-то послабление, допустить ошибку. Чем меньше круг знающих, тем лучше. Будут знать пятеро, включая нас с вами.
— Не уверен в своей полезности, — сказал Шапошников.
— И все же подумайте, вместе о возможных кандидатурах. До завтрашнего вечера, — напутствовал Сталин.
Мы вышли в кремлевский двор, в тихую ночь, под темное небо, усыпанное яркими блестками звезд. С легким звоном лопался под сапогами тонкий ледок, затянувший лужицы. Приятно было вдыхать чистый воздух после прокуренного кабинета. Это — для меня. А заядлый курильщик Шапошников вроде бы захлебнулся таким воздухом, закашлялся.
— Не нравитесь вы мне, Борис Михайлович, в последнее время.
— Я и сам себе, голубчик, не правлюсь, и чем дальше, тем больше.
— Перенапряжение, переутомление…
— И это тоже. Профессор Вовси после обследования пошутил: у вас, говорит, уникальные внутренние органы, нет ни одного без отклонения от нормы. Глухие тоны сердца, претабиальная отечность, недостаточное кровообращение, эмфизематозность с какими-то влажными хрипами, увеличение печени… Я и сам чувствую: одышка, постоянная слабость… Трудно нам угнаться за молодыми.
— Но ведь и Сталин не молод…
— Есть еще одно обстоятельство. Я не всегда теперь понимаю Иосифа Виссарионовича, а он меня. Не как человека, нет. В моем представлении начальник Генштаба — лицо самостоятельное, а не только аранжировщик… Да зачем это, — оборвал он себя и после большой паузы спросил тихо: — Вы сознаете, что ждет человека, кандидатуру которого мы предложим?
— Отчасти.
— Ему придется сломать себя, потерять прошлое, отказаться от будущего. Там его станут подозревать, здесь его будут проклинать как лютого врага. И умрет он наверняка не своей смертью, не в честном бою, его казнят, и казнят с позором, чтобы скрыть великий обман, искупить трагедии многих тысяч людей.
— Подобное уже бывало в истории. И среди генштабистов…
— Не для меня все это, Николай Алексеевич, голубчик, душа не приемлет. Может, и душа моя с отклонением от нормы, спрошу у профессора. — Шапошников из тех тактичных людей, которые не высмеивают недостатки других, а только свои. — Скажите, кого мы с вами можем рекомендовать? Я вижу только одну кандидатуру — маршала Кулика. То есть теперь не маршала, а генерал-майора. Он осужден, разжалован за сдачу Керчи, не везет ему на войне, но человек-то надежный, крепкий. Повод опять же убедительный: обида на власть, на Сталина. Вы знаете мое критическое отношение к Григорию Ивановичу, но даже его мне было бы жаль… Однако других кандидатур я просто не вижу.
— Подумаем. Время еще есть.
На следующий вечер обстоятельного разговора на эту тему не получилось, оттеснили какие-то неотложные дела. Сталин ограничился лишь двумя-тремя фразами. Потом вообще не упоминал несколько дней, а мы с Шапошниковым тем более. Я начал подумывать, что Иосиф Виссарионович либо отказался от своей идеи, либо, не видя нашего энтузиазма, решил не привлекать нас к ее разработке. Во втором я оказался частично прав. Замысел раскручивался, подготовка шла. Это мы с Шапошниковым узнали, когда все пятеро посвященных собрались вместе.
Явились в кабинет Сталина. Там уже находился Андрей Андреевич Андреев: суховато-вежливый, худощавый, молчаливый, с усами-подковками над плотно замкнутыми губами. Две особенности были в его лице. Глубоко запрятанные большие глаза: в них странным образом сочетались сердечность, внимательность с пронизывающей твердостью. Когда он хмурился, а глаза щурились, доброта уходила вглубь, исчезала, зато пронзительность становилась настолько резкой, жутковатой, что не многие могли выдержать такой взгляд, способный пригвоздить к стенке.
Считалось, что Андрей Андреевич Ильин (фамилию Андреев он взял когда-то, уходя в подполье) — крестьянин из затерянной в смоленских лесах деревушки. Но как бы скромно он ни одевался, как бы ни старался держаться в тени, угадывался в нем некий аристократизм. В узком кругу шутили: сын-то крестьянский, да вид дворянский. Прямой нос с тонкими чуткими крыльями, легкое подрагивание которых только и выдавало иногда волнение, возбуждение этого человека, казавшегося совершенно бесстрастным. Однако это можно было заметить лишь при внимательном рассмотрении, что редко кому удавалось. Андрей Андреевич умел оставаться незаметным. Вроде тут он — и нет его. На аккуратной неброской одежде взгляд не зацепится. Однообразные имя, отчество, фамилия проскальзывали мимо ушей. Голос негромкий. Превосходная выучка конспиратора. Редчайший случай — Андреев был в числе тех немногих большевиков, до которых ни разу не добралась царская охранка (Калинина, к примеру, арестовывали шестнадцать раз!). А ведь Андреев не отсиживался по закоулкам, постоянно вел революционную работу, и не где-нибудь, а на передовой линии, в самом Питере, да еще на ответственных должностях. Возглавлял партийную организацию на Путиловском заводе, в Нарвском районе столицы, был членом Петербургского городского комитета партии. Какую же осторожность, осмотрительность надо было иметь, чтобы не попасться в жандармско-полицейские сети! Маленькая подробность. Он очень любил музыку, особенно Брамса, Бетховена, Чайковского. Наверно, самым первым в стране, еще в двадцатые годы, начал собирать фонотеку. Друзья и знакомые Андреевых знали: лучший подарок для их семьи — хорошая редкая запись. Мы приносили новинки, привозили из разных стран. Записей набралось столько, что, если бы послушать все хотя бы но одному разу, потребовалось бы несколько месяцев. И дети, Наташа и Владимир, пошли в этом отношении по стопам отца. Да и внуки, Андрей и Алена Куйбышевы, унаследовали пристрастие к хорошей музыке.
Взаимоотношения Сталина и Андреева имели налет загадочности. Иосиф Виссарионович с тех самых пор, как я впервые увидел их вместе (еще при жизни Ленина), испытывал безоглядное доверие к Андрееву, это при пресловутой сталинской подозрительности. Никогда не контролировал его и уважал почти так же, как Шапошникова (напомню, Борис Михайлович был единственным человеком, который закуривал при Сталине, не испрашивая разрешения). Берию мог Иосиф Виссарионович при людях пренебрежительно назвать Лаврентием, Кагановича — Лазарем, Молотова — по-дружески Вече. А вот Андреева — только по имени-отчеству, хотя порой и на «ты». Или такой штрих. Сталин ни с кем не связывался сам по телефону, не тратил время. Этим занимался Поскребышев, дежурный секретарь или дежурный генерал. Исключение составляли только сугубо личные звонки из квартиры или с дачи, и то очень редко. Светлане, мне, знакомой женщине. А вот Андрееву Иосиф Виссарионович звонил всегда собственноручно, причем знал голоса всех членов его семьи. «Наташа? Здравствуй. Отец дома? Позови, пожалуйста».
Откуда это пошло? Может, с той поры, когда Андреев помог Сергею Яковлевичу Аллилуеву, собиравшему средства для отправки в Туруханск? Сталин в то время очень нуждался, просил: «Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда еще не переживал такого ужасного состояния. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов холода), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахара, ни мяса. Здесь все дорогое. Нужно молоко, нужны дрова, но деньги… Нет денег.[66] У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться». Андреев же, имевший связи в больничных кассах петроградских предприятий, проявлял заботу о ссыльных.
Ну, еще с Лениным работал Андреев, очень ценилась его добросовестность, исполнительность. С Дзержинским. Друг Калинина, всей семьи. Но разве у Молотова, у других товарищей меньше подобных биографических фактов, революционных заслуг?! Взаимоотношения со Сталиным у них хорошие. Однако не было у Иосифа Виссарионовича к ним той уважительности, даже почтительности, как к суровому, не способному на панибратство Андрееву. Связывала их какая-то глубокая тайна, возможно, замешанная на крови. Много лет это интриговало меня. Однако спрашивать Сталина было бы бестактно, к тому же он терпеть не мог, когда касаются того, о чем он умалчивает. Обращаться к Андрееву, с которым я не был близок, — еще бестактней. Да и бесполезно, из этого молчуна слова не вытянешь, разве что о своей фонотеке несколько фраз скажет. И все же за долгое время что-то отрывочное, случайное узнавалось, накапливалось. Глухая штора приоткрылась, хотя и не знаю насколько.
Придется опять свернуть с прямого русла повествования в извилистую протоку, надеясь на то, что в тихих заводях этих малоприметных проток встречаются неожиданности, способные заинтересовать читателя… В 1915 году в Риге «провалилась» нелегальная типография. Кто не был арестован, искал укрытия в других городах. Молодой, красивый, интеллигентного вида чиновник Ильин — Андреев работал тогда в больничной кассе Путиловского завода. По просьбе товарищей из горкома партии устроил в бухгалтерию этой же кассы Дору Хазан, скрывавшуюся под именем Анны Сермус. Образованная барышня со знанием нескольких языков пришлась к месту. Тоже молода была и тоже красива. Густые, темные, бронзового отлива волосы, черные брови. Нос, правда, великоват, если в профиль. В общем — не совсем равнодушны были они друг к другу, особенно Андрей Андреевич. Вместе встретили Новый год на балу в Тенишевском театральном училище. Через несколько месяцев он спас, скрыл ее, когда в больничную кассу явилась полиция, чтобы арестовать Анну Сермус, то есть Дору Хазан.
Партия направила молодую большевичку в Ревель, работать среди военных моряков. Там ее и выдал провокатор. Дору Моисеевну и ее товарищей по группе должен был судить военно-крепостной суд «за деятельность в пользу врага в военное время», и можно было предполагать самое худшее. Андреев писал ей письма в тюрьму, поддерживал морально. Обратился к известному адвокату А. Ф. Керенскому, а когда тот отказался защищать «ревельскую группу», попросил другого опытного адвоката сделать это.
Февральская революция, распахнувшая перед «ревельцами» двери камер, закрутила Дору в водовороте событий среди моряков-балтийцев, начал забываться недавний спаситель… Однако судьба свела их вновь, на этот раз в Смольном, на II съезде Советов, как раз в ту ночь, когда пал Зимний дворец. Вместе слушали они Луначарского, зачитавшего написанное Лениным воззвание к народу, в котором говорилось, что восставшие петроградские рабочие и солдаты победили…
В ноябре-декабре семнадцатого года член Ревельского комитета партии Дора Хазан часто бывала в столице, несколько раз встречалась с Яковом Мовшевичем Свердловым. Он, председатель ВЦИК и руководитель секретариата ЦК партии, собирал вокруг себя надежных людей. Но уж очень однородны были эти люди, слишком заметна тенденциозность. И когда Дора Моисеевна упомянула Андрея Андреевича Андреева, Свердлов подробно расспросил о нем. Результаты сказались быстро. Через три дня секретарь Московско-Заставского райкома партии Андреев был срочно вызван к Свердлову. Не он один. Человек двадцать активистов и партийных работников Питера. Свердлов объяснил: на местах, в губерниях, мало большевиков, надо устанавливать и укреплять там советскую власть. Каждому было позволено выбирать себе место: Архангельск или Мурманск, Майкоп или Астрахань. Только одному Андрееву сразу был указан точный адрес: поедете в Екатеринбург, чтобы наладить и возглавить там профсоюзную работу. Попытки возражать успеха не имели. Свердлов был тверд.
В ту пору Андрей Андреевич не знал о том, что Екатеринбург является опорным пунктом, своего рода тыловой базой Якова Мовшевича. Там он продолжительное время вел подпольную работу, там остались многие его соратники и выученики, власть сосредоточил в своих руках преданный друг Исаак (Шая) Голощекин, практически возглавлявший всю уральскую партийную организацию. А помогал ему жестокий и коварный Яков (Янкель) Юровский, выкрестившийся в лютеранство. Однородность правления там слишком уж бросалась в глаза, требовалось как-то разбавить, прикрыть, но, естественно, теми, кто по крайней мере не будет противодействовать линии Свердлова и его ставленников. По наивности, по недомыслию не будет, по сверхтерпимости или по склонности к приспособленчеству. Андрея Андреевича можно было причислить к разряду первому и даже частично ко второму и третьему.
Сразу после распределения Андреева позвал к себе присутствовавший тут член Наркомата внутренних дел Борис Моисеевич Элькин. Пригласил одного и беседовал с ним битый час. Внешне похожий на Троцкого, с такой же козлиной бородкой, Элькин очень отличался поведением от своего экспансивного кумира: был сдержан, осторожен в словах, не открывался сам, а прощупывал собеседника. Как бы между прочим, он предупредил Андреева, что в Екатеринбург, возможно, будет переведена из Тобольска царская семья. Под охрану уральского пролетариата. Так надежнее. Но в связи с этим в городе и окрестностях могут возникнуть различные эксцессы, надо быть готовыми к любым неожиданностям.
Уехал Андрей Андреевич. Осваиваться на новом месте, среди новых людей ему, замкнутому и малообщительному, помогали письма Доры Хазан. Причем переписка нарастала стремительно и с такой страстностью, что очень скоро понадобилось решать: что же дальше? Он звал ее. Дора сообщила: получила назначение на Урал. В первую же ночь после ее приезда они стали мужем и женой. Все это естественно для молодых, тем более что ночь была мартовская, весенняя. Но именно с этого момента началась цепь странных, не всегда объяснимых событий.
К удивлению Андреева, желанная Дора Моисеевна приехала не одна. Вместе с ней прибыл в Екатеринбург ее старший брат Наум Моисеевич, которого она ласково именовала Наумчиком. Андрей Андреевич слышал о нем, о члене партии с довоенным стажем, но увидел впервые. Чем он занимался в партии — неизвестно. Зачем явился в Екатеринбург — трудно понять. Не сестру же оберегать. Вроде бы, как и Андреев, направлен был от Свердлова организовывать профсоюзы. Но никакого рвения в этом деле не проявлял, если не считать того, что пару раз съездил вместе с Андреем Андреевичем на уральские заводы. Андреев-то почти все время находился в разъездах, а Наум Моисеевич был обременен в Екатеринбурге какими-то своими особыми заботами. Кстати, его приезд почти совпал по времени с переводом в Екатеринбург царской семьи. А еще Наум Моисеевич настоял на том, чтобы молодожены поселились на железной дороге, возле вокзала. Посланцам центра, самого Свердлова, нашлась бы, конечно, квартира в городе (много повыселяли буржуев), однако Андрею и Доре пришлось приспосабливать под жилье комнату на привокзальной электростанции, где раньше дежурили монтеры. Ни мебели, ни удобств. Но с милым рай и в шалаше.
В начале июля восемнадцатого года со станции Екатеринбург отправился в Москву коротенький состав из пассажирских вагонов. Ушел без гудка, глубокой ночью. Провожало несколько человек, в том числе и Наум Хазан. В этом поезде без огласки отбыл в Москву Исаак Голощекин. В столице остановился он у старого друга Якова Свердлова. Из квартиры почти не выходил, зато каждый вечер приятели подолгу, до полуночи, обсуждали что-то.
14 июля Наум Хазан снова был на вокзале, вместе с Яковом Юровским и Я. М. Свикке — командиром особого латышского отряда, недавно присланного из Москвы все тем же Яковом Мовшевичем (Свикке, кстати, имел постоянную связь со столицей, пользуясь при этом шифром, который был известен только Свердлову, Ленину и Дзержинскому). Голощекин вернулся в том же поезде, но увеличившемся на два вагона. Одни обычный, пассажирский, в нем находилась охрана. Другой, темной окраски, выглядел необитаемым. Окна были наглухо задернуты черными непроницаемыми шторами. Эти вагоны отвели в укромное место, на запасной путь, сразу, же подключили электричество, телефон и, вероятно, телеграф. Возле подножек встали часовые из прибывшей охраны. Чуть поодаль — оцепление из латышей. Не подступишься.
В темный вагон в ту ночь были допущены только Голощекин, Хазан и Юровский. В тамбуре их встретил не кто иной, как Борис Моисеевич Элькин, в аккуратном костюмчике-тройке с коротковатыми брючками. Провел в салон. Дверь плотно закрылась, щелкнул замок. Началось заседание тайного штаба. Кто руководил заседанием — разговор впереди. А практические результаты таковы. Заменена была охрана в просторном, с большим подвалом, доме, реквизированном у известного предпринимателя, горного инженера Ипатьева: там содержался Николай Второй вместе с семьей и приближенными, всего одиннадцать человек. Местных красногвардейцев сменил интернациональный отряд, в нем половина бойцов даже не знала русского языка. Юровский подбирал надежных людей в расстрельную группу. Голощекин «обрабатывал» председателя Уральского областного совета Александра Георгиевича Белобородова, проявлявшего некоторые колебания, сомнения, хотя решение об уничтожении царской семьи было уже принято. Мотивировка — к Екатеринбургу приближаются белые, в ближайшее время город может пасть, царь окажется в стане противника и послужит знаменем, вокруг которого сплотятся враги.
Исполком областного совета единодушно проголосовал за расстрел. Подготовка заканчивалась, формальность была соблюдена: решение, мол, приняли местные власти, спрос с них, а не с Москвы.
Не буду говорить о самой казни, о ней много писали, пишут и будут писать. И добросовестные исследователи, и те, кто цинично использует эту трагедию в политических игрищах, добиваясь своих целей. К тому же, как ни странно, упомянутое событие, безусловно важное, не очень коснулось лично меня. Ни в моей семье, ни в семье моей первой жены Вероники не было почитания царской фамилии. Особенно низко престиж Николая Второго упал в моих глазах, в глазах многих моих товарищей-офицеров после бездарного поражения в русско-японской войне, ослабившей наши позиции на Дальнем Востоке, после расстрела демонстрантов в Кровавое воскресенье 9 января 1905 года. Что это за «царь-батюшка», который велит убивать своих же сограждан? Чужак он для русских вместе со своей нерусской женой. Какое могло быть уважение к такому правителю?!
Гибель царской семьи не задела, не царапнула меня еще и потому, что летом восемнадцатого года я был потрясен собственным несчастьем, трагической смертью жены, и в полубезумном состоянии разыскивал в южных степях убийц моей Вероники, чтобы отомстить им. И впоследствии я не очень интересовался подробностями казни царя, тем более что в различных свидетельствах очень много сомнительного, спорного. Хотелось лишь выяснить, какое отношение имел к тем событиям Андреев, не здесь ли кроется тайна, связавшая его со Сталиным.
У меня нет сомнений в том, что преступление готовилось заблаговременно, тщательно и имело если не ритуальную, то, во всяком случае, символическую окраску. Случайно ли, что династия Романовых, начавшаяся в Ипатьевском монастыре, через триста лет завершилась в Ипатьевском доме?! Случайно ли оказался тогда в ипатьевском подвале некто, начертавший на окровавленной стене тайные каббалистические знаки, известные лишь очень узкому кругу лиц из высшего масоно-сионистского руководства?! Английский журналист Р. Вильсон, причастный к расследованию событий, так писал в своей книге «Последние дни Романовых»: «Рядом с окном, как раз против того места, где был убит сам царь, оказалась каббалистическая надпись». И далее: «…надписи сделаны с преднамеренной целью и сделаны лицом, близко знакомым с каббалистикой, и также, судя по почерку, лицом, обладающим сильным, даже жестким характером».[67]
Знал ли о подробностях убийства областной комиссар Андрей Андреевич Андреев? Безусловно, хотя бы уж потому, что постоянно общался с Наумом Хазаном, встречался, вероятно, с Борисом Элькиным. Другое дело — степень участия. С его слов и судя по некоторым документам, он постоянно разъезжал по городам, по заводским поселкам огромной Уральской области, включавшей в себя несколько губерний, — целая Уральская республика. Так что подготовкой убийства в Екатеринбурге конкретно не занимался. И на заседании исполкома, принявшего решение о расстреле, вроде бы не присутствовал, опять находился в поездке, в городе Кушва. А вот где был в трагическую ночь с 16 на 17 июля и на следующий день — сказать не могу. Да и не так это важно. Ход и детали событий известны. Не выяснено до сих пор главное: какие силы подготовили и провели кровавую акцию, кто стоял за спиной исполнителей и направлял их? Как ни суди, а нити тянутся к вагону, стоявшему на запасных путях неподалеку от вокзала. Он упоминается в некоторых свидетельских показаниях, но очень смутно, неопределенно. Кто был в этом вагоне? Не тот ли обладатель сильного, даже жестокого характера, что оставил каббалистические знаки на окровавленной стене?
Внешний облик примерно известен. Одеяние черное, похожее на хитон или балахон, — в нем прогуливался в сумерках возле вагона. С черной же бородой. Причем эта борода была настолько заметна, настолько выделялась, что упоминается в нескольких свидетельствах. А лица-то не разглядели за ней. Опять цитирую Р. Вильсона: «Вечером 5/18 июля проехал железнодорожный переезд в Коптяки легкий автомобиль с шестью молодыми солдатами и одним штатским, по описанию свидетеля, «еврей с черной как смоль бородой». Автомобиль направлялся к месту уничтожения тел убитых. Никто из екатеринбургских руководителей, имевших возможность разъезжать на автомашине, столь приметную бороду не носил.
В темном вагоне, безусловно, находилось лицо, занимавшее весьма высокое положение в той империи, которая тайно правит если не всем миром, то значительной частью его. Настоящие имена таких людей не называются, их как бы нет, но они есть, их влияние ощущается всюду, и чем дальше, тем сильнее. Даже такой человек, как Сталин, старался не упоминать их, не говорить о них, хотя с их влиянием боролся всеми доступными ему способами, под разными предлогами.
Одно имя было все же произнесено Андреем Андреевичем в моем присутствии — Яков (Янкель) Шифф, крупнейший американский банкир. Среди банкиров-то он величина мирового класса, но для верхушки тайной империи был, вероятно, просто надежным высокопоставленным исполнителем. Какова же тогда высота тамошней верхушки, извините за тавтологию! Я понял так, что этот Шифф лично передал Свердлову распоряжение высшего руководства тайной империи об уничтожении царской семьи. Вполне возможно, что именно Яков Шифф и был тем лицом, которое непосредственно на месте руководило всей операцией, побывало там, где уничтожались трупы, чтобы увидеть все своими глазами, а затем точно проинформировать хозяев. Такая вот получается связь.
Через несколько суток и опять в сумерках все тот же небольшой поезд с темным вагоном посреди состава отбыл в Москву. Ушел без гудка, тишком, окутанный клумбами пара и разнообразными невероятными слухами. Вот «крайние» из них. Самый хороший: увезены царские дети — Анастасия, Алексей и другие. Император, императрица, прислуга убиты, а дети оставлены по требованию немецкого императора Вильгельма, захватившего тогда всю Украину и часть Белоруссии. Пожелал Вильгельм спасти своих юных родственников, их переправят в Германию.
Самый худой слух. В салон-вагон Голощекина были погружены три ящика средних размеров, в которых находились якобы образцы снарядов для Путиловского завода. Однако молва утверждала, что в ящиках — отрубленные головы жертв, дабы в Москве могли убедиться, что царской семьи действительно больше не существует. С прибытием поезда в столицу эти слухи быстро распространились и по первопрестольной. Есть свидетельство того, что в ночь с 27 на 28 июля в Кремле, во флигеле, где раньше находилась кухня, избранным лицам демонстрировался сосуд с заспиртованной головой Николая Второго: вызывало удивление то, что волосы на голове и борода императора были совершенно седыми. Назывались и фамилии присутствовавших: Троцкий, Лацис, Бухарин, Дзержинский, Крыленко и даже женщина — Коллонтай. Ей стало дурно.
Вполне возможно, что это действительно слухи и домыслы, хотя для них имеются основания. А если не домыслы, то куда же девались заспиртованные головы? Уж не увез ли их за океан своим хозяевам Яков Шифф? Для отчета. Как вещественные доказательства проделанной работы?! Не сбрасываю со счетов и другое предположение: голова православного императора была переправлена в масонский храм в Чарльстоне. А вывез ее за границу Ф. Э. Дзержинский, совершивший в октябре 1918 года вояж в Швейцарию якобы за женой. Но зачем сопровождал его А. Аванесов, секретарь ВЦИКа и доверенное лицо Свердлова, и почему для самой жены приезд Дзержинского оказался внезапным? Она даже не предполагала, что инициатором этой поездки был Свердлов, о чем поведала недавно, уже после войны, друзьям и знакомым, а потом подтвердила на страницах воспоминаний.
Что касается Исаака Голощекина, то он отчитался перед Яковом Свердловым, опять остановившись на квартире старого друга. А когда через неделю отправился дальше, в Петроград, то никаких ящиков при нем не было.
В этом же странном поезде из Екатеринбурга в Москву возвратился Борис Моисеевич Элькин, пребывавший в хорошем настроении, как человек, добросовестно выполнивший свой долг. И из опасной прифронтовой полосы удалось благополучно выбраться. Однако радость продолжалась недолго, и невдомек ему было, какая расплата ожидает его. 25 июля колчаковская армия с помощью уральских казаков и белочехов захватила Екатеринбург. Началось следствие по делу о казни царской семьи, но вначале продвигалось оно медленно и малоуспешно, пока за это не взялся добросовестный профессионал Н. Соколов. Увы, расследование он не успел донести до конца: город заняли красные. Тут и грянул для Элькина гром: его послали в Екатеринбург на постоянную работу. Как областной прокурор, как руководитель карательных органов, он был облечен очень большой властью, которую использовал для того, чтобы пресечь все попытки нежелательных розысков, чтобы замести следы преступления. По сути, он был в городе представителем, наблюдателем, карающей десницей тех сатанинских сил, которые организовали цареубийство.
Основательно укоренился в «столице Урала» Борис Элькин, обзавелся деловыми и родственными связями, чувствовал себя некоронованным правителем, вершителем судеб. Вот только ипатьевский дом, возвращенный, кстати, прежнему хозяину, мозолил глаза. Хозяину какое житье в таком жутком доме?! А Элькину он постоянно напоминал о совершенном злодействе. И настало время, когда суд свершился. В 1937 году Борис Элькин был арестован, а затем расстрелян: вполне возможно, что в том самом подвале, где оборвалась жизнь членов царской семьи.
А что же Андреев? Покинув перед приходом белых Екатеринбург, он вместе с Дорой Моисеевной жил в вагоне на станции Пермь. Там, кстати, как раз в те дни уничтожали последних членов царской фамилии и их приближенных. Затем Андреев оказался в Вятке. На каком-то странном положении. Его и жену обеспечивали пайком, но держали «на задворках», как определил он сам. Точнее — скрывали. Уже потом ему стало известно то, что знала красная контрразведка. Колчаковские следователи составляли списки тех, кто был причастен к уничтожению Николая Второго и его семьи. Числился в списках и комиссар Уральского областного совета Андреев. Документ был разослан по штабам белых, по отделам разведки с тем, чтобы «разыскивать и задерживать поименованных, находящихся по ту или эту сторону фронта», а затем препровождать их в комиссию по расследованию. Для принятия дальнейших мер. Понятно каких.
Короче говоря, об Андрееве позаботились, упрятав его подальше, в безопасный Харьков, определив на хорошую и полезную должность. Он налаживал профсоюзную деятельность в республике, только что освобожденной от немцев. Затем был переведен в Москву.
С Иосифом Виссарионовичем сблизился Андрей Андреевич на совместной работе. В 1924–1926 годах он был секретарем ЦК ВКП(б), то есть одним из ближайших помощников Генерального секретаря Сталина. Последний сумел оценить надежность, исполнительность, скромность молодого тридцатилетнего соратника. Особенно после того, как Андреев счел возможным полностью раскрыться перед Сталиным, поведал ему все свои секреты. В Андреева Иосиф Виссарионович поверил, как мог верить только он: полностью, до конца.
С ведома Иосифа Виссарионовича в 1927 году в Москву прибыл некто Ф. Варбург, близкий знакомый банкира Якова Шиффа. Ему был оказан теплый прием — случай по тому времени редкий. Сталин был достаточно брезглив для того, чтобы якшаться с заморским капиталистом, берег классовую честь мундира. Но, с другой стороны, и достаточно практичным для того, чтобы извлечь из визита Варбурга всю возможную выгоду. Переговоры с гостем вел Андрей Андреевич. В отличие от разрекламированного миллионера А. Хаммера, который шумно помог нашей стране на копейку, а молчком заработал при этом в тысячи раз больше, посланец Якова Шиффа о прибылях не заикался. У него были другие заботы — установить связи в самом верхнем эшелоне власти. По инициативе Варбурга впервые зашел тогда разговор о создании на территории Советского Союза некой «земли обетованной», которая смогла бы стать объединяющим центром еврейской диаспоры. Даже место предлагал: юг Украины или Крым. С соответствующим финансированием. (Сталин, как мы знаем, лишь частично, на свой манер, реализовал это предложение, организовав на Дальнем Востоке Еврейскую автономную область).
И еще высказал Варбург одну просьбу: уничтожить в Екатеринбурге Ипатьевский дом, сровнять с землей, чтобы следа не осталось от того подвала, где пролилась кровь царской семьи и где начертаны были каббалистические цифровые надписи, уже тогда привлекавшие исследователей. Вероятно, имел Варбург контакт и с Борисом Элькиным, главным блюстителем закона и порядка в городе, который носил имя Свердлова. Несколько раз «прощупывал» потом Элькин мнение члена Политбюро ЦК ВКП(б) Андреева на предмет снесения ипатьевского дома, обосновывая это различными причинами, в том числе и политическими. Андреев, естественно, советовался со Сталиным, а у того был свой резон:
— Нет, пусть стоит. Пусть им на психику давит… Понадобится, мы в этом доме еще и музей откроем. Филиал музея Революции…
Прочный старинный дом пережил период большой войны, пережил самого Сталина и мог бы еще простоять долго, в той или другой форме служа людям. Но защитить его было некому, и недавно, в конце семидесятых годов, первый секретарь Свердловского обкома партии Борис Ельцин распорядился снести его, якобы для того, чтобы расширить улицу.
Узнав об этом, я расспросил одного своего знакомого, что за человек столь решительный секретарь. «Странный, — прозвучало в ответ. — По образованию строитель, а по призванию — разрушитель. Если что и создает, то лишь конфликты. Всегда у него какие-то враги, на борьбу с ними расходует свою незаурядную энергию и завоевывает известность. Не поймешь, какому богу он служит…» Ну что ж, нечто подобное можно сказать не только о Ельцине, но и о некоторых других партийных руководителях новой послевоенной когорты.
Вскользь упоминал я о том, что в нашей стране имелось как бы две разведки, работавших в зарубежных странах. Одна обычная. Основу ее составляли люди, добывавшие сведения, выполнявшие задания центра в силу своего патриотизма, а то и просто ради заработка. Резиденты, агентура, связники — большая и сложная сеть, создаваемая и руководимая специальным управлением в системе НКВД — госбезопасности военного ведомства. Здесь довольно часто менялись наркомы, менялось командование, менялись взгляды, методы, что отражалось и на разведке. При Ежове одни требования, при Берии — другие. Кого-то перепроверяли, кого-то отзывали, кому-то начинали не доверять. Все эти пертурбации не шли на пользу, хотя и в таких условиях разведка действовала смело и виртуозно, надо отдать ей должное.
Превосходство же наше над разведками всех стран заключалось в том, что мы имели за рубежом еще одну надежную и очень устойчивую сеть, какой не способно было обзавестись любое другое государство. Я бы условно назвал эту сеть политической. В ней не было агентуры в привычном понимании этого слова. Обычного агента можно и перекупить, и перевербовать. Нет, на нас работали не за плату, не за страх, а за совесть убежденные коммунисты-интернационалисты, члены Коминтерна. Некоторые из них занимали значительные посты в своих странах, пользовались влиянием. К их помощи прибегали редко, лишь в крайнем случае, исключая всякую возможность провала, компрометации. Создал эту сеть лично Дзержинский, он и передоверил ее потом Андрею Андреевичу Андрееву. Только Андреев знал всех этих людей и еще один его помощник, только они встречались с этими политическими агентами в нашей стране или за рубежом. Всего их было, если не ошибаюсь, к началу войны сто два или сто три человека. Даже Сталину были известны далеко не все, да он и не стремился к этому, доверив тонкое и деликатное искусство Андрею Андреевичу.[68]
Были в двух наших разведках такие лица, которые работали сразу и в одной, и в другой системе, если этого требовала необходимость. Разница состояла лишь в том, что Андреев всегда знал, кто из его людей одновременно сотрудничает и в ведомстве Берии, а вот Лаврентий Павлович о таком двойном подчинении не знал никогда и вообще о существовании второй (или первой) сети мог только догадываться. Случалось, что возникали некоторые недоразумения, но Андреев быстро и тактично ликвидировал их, лишь изредка используя авторитет Сталина, дававшего соответствующим руководителям указания без объяснения причин.
Рихард Зорге, например, чье имя получило широкую известность после войны, числился в ГРУ — Главном разведывательном управлении Генерального штаба. Начальник ГРУ по должности являлся заместителем начальника Генштаба. А сменялись эти ответственные работники, от которых требовалась особая осмотрительность, последовательность, перспективность, знание кадров, — сменялись они в конце тридцатых годов с быстротою необыкновенной. Каждый год — новенький и, разумеется, умнее предыдущих: со своим уставом в чужой монастырь. Не стало опытного разведчика и умелого организатора Я. К. Берзина — высокий пост занял выдвиженец Ежова некто С. Г. Гендин, «прославившийся» своей подозрительностью, уничтожением собственной агентуры. При нем разведчики опасались каждого вызова в Москву — редко кто потом возвращался или уходил на другое задание. Некоторые предпочитали не приезжать, а остаться за рубежом (как Вальтер Кривицкий), хотя и знали, что у наших карательных органов длинные руки, никакие границы им не преграда.
Сомневаясь во всех (или сознательно стремясь уничтожить самых активных разведчиков), старший майор государственной безопасности троцкист Гендин не обошел своим вниманием и Зорге. Вот документ, подписанный им в декабре 1937 года:
«ЦК ВКП(б), тов. Сталину. Сов. секретно. Представляю донесение нашего источника, близкого к немецким кругам в Токио. Источник не пользуется полным нашим доверием, однако некоторые его данные заслуживают внимания. Военно-политическая обстановка в Японии позволяет прийти к заключению, что выступление Японии против СССР может последовать в непродолжительном будущем…» События подтвердили правоту Зорге, вскоре развернулись бои на озере Хасан, затем на Халхин-Голе. А сверхбдительный Гендин рухнул с высокого поста вместе со своим покровителем Ежовым.
«Старшего майора госбезопасности» сменил комдив И. И. Проскуров, до этого отличившийся в Испании, сражаясь с фашистами. Если не ошибаюсь, он был танкистом, хорошо знал свое дело, но к разведке имел отношение весьма отдаленное и заметных следов в деятельности ГРУ не оставил. Ладно хоть собственную агентуру не искоренял. В 1940 году во главе ГРУ был поставлен генерал Ф. И. Голиков — фигура теперь известная и достаточно одиозная (мы уже говорили о его неудачном командовании 10-й армией). Умел он «держать нос по ветру», чутко улавливал настроение Сталина и представлял ему такие сводки, какие Иосифу Виссарионовичу хотелось бы видеть, вольно или невольно вводя в заблуждение человека, от которого зависело все. И это как раз накануне войны. Предупреждение Зорге о сроках нападения немцев не было принято во внимание именно потому, что Голиков высказал сомнение и снабдил полученное донесение соответствующими комментариями. И, как не справившийся со сложными делами разведки, был смещен и направлен формировать 10-го армию, сдав свои дела А. Н. Панфилову. Не позавидуешь разведчикам при таком мельтешении начальников.
Так вот, проработав пять лет за границей без отпусков и без отдыха, Зорге почувствовал, что здоровье, нервы — на пределе. И, подготовив себе временную замену, запросился в конце 1940 года в Москву, к жене Екатерине Александровне, чтобы набраться душевных и физических сил. И операция требовалась после недавней дорожной катастрофы. Получив шифровку с такой просьбой, ГРУ обратилось для согласования в контролирующий отдел НКВД. Оттуда поступил ответ за подписью комдива П. М. Фитина: «По нашим данным, немецкий журналист Рихард Зорге является одновременно немецким и японским шпионом в Токио. По этой причине он будет арестован при пересечении границы СССР…» Воистину, правая рука не знает, что делает левая!
Однако Зорге-то был привлечен к разведывательной работе прежде всего по политической линии, по линии Андреева. Учитывалось то, что мать у него русская, а дед по отцу — немец Фридрих Адольф Зорге, — близкий соратник Карла Маркса, революционер. За идею боролись и дед, и внук… В тот же день, когда документ из НКВД поступил в ГРУ, копия этого документа легла на стол члена Политбюро, председателя Контрольной партийной комиссии ЦК ВКП(б) Андрея Андреевича Андреева. А через неделю Зорге получил сообщение, в котором высоко оценивалась его работа и высказывалась просьба: в сложившейся напряженной ситуации продержаться еще некоторое время. При первой же возможности он получит необходимый отдых.
Нет, Рихарда Зорге не арестовали бы при пересечении госграницы, об этом Андреев позаботился. Но обстановка была действительно сложной, разгоралась мировая война, и никак нельзя было терять разведчика, имевшего тесные связи в немецкой колонии в Токио, дружившего с немецким послом, пользовавшегося его полным доверием. Статьи журналиста Зорге печатались во влиятельных немецких газетах, к его мнению прислушивалась гитлеровская руководящая верхушка.
По инициативе Андреева, в Москве, в глубочайшей тайне готовился дублер, который должен был подменить Зорге, назовем его Михаилом Ивановичем (он жив и не открыт полностью). Я не оговорился: не заменить, а подменить настоящего Зорге, таковы были тогда уникальные возможности нашей зарубежной разведки, особенно той ее ветви, которая замыкалась на Андрееве. Михаил Иванович, по росту, по внешности схожий с Рихардом, месяц за месяцем вживался в роль, вырабатывая не только манеры, но и разговорный стиль, образ мышления. Часто встречался с женой Зорге. Уехал бы настоящий Рихард в Китай, чтобы написать о том, как воюют японские солдаты. Недели через три возвратился бы в Токио, к своим немецким и японским друзьям. Точно такой же, может быть, лишь осунувшийся, загоревший, несколько замкнутый после увиденного кровопролития.
Все было готово, но не получилось. Грянула война с Германией, а в октябре 1941 года наш замечательный разведчик был арестован японцами. Однако и после этого Андреев не оставил его своим вниманием. Дублер был отправлен в Токио, но уже не как Зорге, а как один из работников посольства. Предпринимались определенные шаги. И вот тут возникают вопросы, на которые мог бы подробно ответить только Андрей Андреевич. Приговоренный к смерти, Рихард Зорге три года провел в камере. Официально казнили его лишь 7 ноября 1944 года, в тюрьме, в обстановке полной секретности. Не странно ли: когда японцы побеждали на фронтах, чувствовали свою силу, могли позволить себе не считаться ни с кем и ни с чем, они нашего разведчика не трогали. А когда дела самураев стали плохи, когда победа Советского Союза над Германией не вызывала сомнений, когда добрые отношения с Россией были особенно важны — японцы вроде бы нарочно пошли на обострение. Кстати, накануне 6 ноября, советское посольство в Токио впервые за всю войну посетил самолично японский министр иностранных дел Мамору Сигимицу. Был приятно-любезен, беседовал с послом без протокола.
И еще не менее странное обстоятельство. Не было и нет ни одного человека, который видел труп Зорге, мог бы удостоверить его смерть. Живым в тюрьме видели, а мертвым — нет. Единственное свидетельство, на которое обычно ссылаются исследователи, — это слова женщины-японки, которая любила Рихарда Зорге. Через некоторое время после войны она на свой страх и риск разыскала и вскрыла могилу, в которой он был якобы захоронен. Увидела скелет, принадлежавший рослому человеку. Но рослые люди встречаются и среди японцев, особенно на северных островах. Да и мало ли у самураев было в ту пору высоких пленных из числа американцев, англичан, австралийцев. Женщина говорила, что у скелета повреждена кость ноги, как это было у Зорге. По ее мнению, имелись и еще некоторые совпадения. Но ведь все это только слова.
Не берусь судить о судьбе Зорге хотя бы еще и потому, что знаю, как много людей по тем или иным причинам «растворилось» на огромных просторах нашей страны. «Раствориться» — это не только жаргон, но и полуофициальный термин в определенных кругах. Живет где-то в тихом городке (а может, и в шумном столичном городе) скромный человек, выращивает, скажем, цветы или увлекается резьбой по дереву, а может, и статьи пишет о том же цветоводстве или по истории революционной борьбы в некоем государстве. Добрый семьянин, о прошлом рассказывает скупо. Сколько таких!..
В Москве, на перекрестке Хорошевского шоссе и улицы Зорге, есть уютный скверик перед новым большим зданием Военного издательства. А в скверике — хороший, с элементом романтики, памятник прославленному разведчику. Ближе к фотографии, чем к обобщению. В полный рост, с чертами сходства в лице, в фигуре. К этому памятнику приходит иногда, обычно в сумерках, пожилой человек. Встать бы ему вместо скульптуры на пьедестал, и не отличишь, кто тут настоящий, а кто дублер. Впрочем, человек приходит все реже…
В 1971 году, на десять лет пережив свою жену, скончался Андрей Андреевич Андреев, навсегда унеся с собой память о многих событиях, не зафиксированных в документах, о многих людях, чьи деяния были известны лишь очень узкому кругу лиц. Иногда только ему и Иосифу Виссарионовичу. Но унес не все. Незадолго до смерти Андрей Андреевич решил поведать свои тайны (для будущего) надежному товарищу, связанному с ним тесными узами: назвать его фамилию я не имею морального права. Товарищ был в расцвете сил, физически крепкий, весьма образованный, подготовленный к неожиданностям. Но тайны оказались столь тяжкими, что придавили, а может быть, и сломали его. Он замкнулся, ушел в себя, чурается людей, не хочет, опасается говорить о прошлом, о том, что ему известно. А знает он о делах Андрея Андреевича, вероятно, гораздо больше меня. Я же привел несколько фактов и предположений для того, чтобы высветить еще одну грань, показать человека, одного из самых авторитетных в окружении Сталина и самого неизвестного среди них. А через него в какой-то степени и самого Иосифа Виссарионовича.
Все, извилистая протока позади. Возвращаемся в главное русло.
Итак, когда мы с Шапошниковым вошли в кабинет Сталина, Андрей Андреевич уже находился там. Рядом с ним сидел за столом и некто пятый, посвященный в замысел Иосифа Виссарионовича. Если уж Андреев умел не выделяться, не привлекать внимания, то этот Некто даже превзошел его, вероятно, своего начальника и наставника. Мужчина средних лет, довольно крупный, однообразно-серой внешности от пепельных волос до темно-серых ботинок. С лицом приятным, но лишенным каких-либо примет: отвернешься — и не воспроизведешь зрительной памятью. Имя-отчество сразу вылетели у меня из головы, едва Андрей Андреевич представил его. А между тем он явился основным персонажем в начавшемся деловом разговоре. Он называл фамилии тех, кто, оказавшись во вражеском тылу, мог бы завоевать доверие немцев, создать вооруженные формирования из военнопленных и в критический для нас момент или просто в нужный момент обратить эти формирования против гитлеровцев. Он давал краткую характеристику каждому кандидату. Иногда несколько уточняющих фраз добавлял Андреев. Потом высказывался каждый из нас троих: Шапошников, я и Сталин. Первой прозвучала фамилия Кулика — о нем предварительно говорил со Сталиным Борис Михайлович. Я поддержал, напомнив: Григорий Иванович Кулик успел уже дважды оконфузиться на этой войне. Первый раз — в районе Минска, где не смог организовать действия наших войск, сам оказался в окружении и едва выбрался оттуда в лаптях и крестьянских портках. Второй раз — когда умудрился сдать Керчь, не использовав возможностей, имевшихся для обороны. Судим, разжалован из маршалов в рядовые, но Верховный Главнокомандующий порадел старому приятелю, дав ему звание генерал-майора. Немцы, конечно, знали об этом, могли понять, что Кулик обозлен, затаил обиду.
— Нет, Николай Алексеевич, товарищ Кулик дорог нам с вами как память, — пошутил Сталин. И продолжал серьезно: — Переход Кулика на сторону немцев может оказать нежелательное действие на наших людей. Фигура известная. Мало кто осведомлен, что он уже не маршал. Подумают: если уж Кулик переметнулся… Он слишком много знает о наших делах, о нас с вами, а гитлеровцы умеют извлекать сведения. К тому же Кулик пьянствует, а напившись, теряет контроль над собой.
Сталин на этот раз не утверждал и не отрицал, только высказывал свое мнение. Весомое, безусловно. После того, как прозвучало еще несколько фамилий, я, воспользовавшись паузой, внес свое предложение: комкор Михаил Фомич Букштынович. Сталин, конечно, знал его. Поинтересовался:
— Где он? В лагере?
— И да, и нет, наполовину.
— Гм, — хмыкнул Иосиф Виссарионович. — Когда-то я спросил одну женщину, замужем ли она. Женщина ответила: да, замужем… но не очень.
— Вы знаете, что на севере заново формируется сейчас 28-я стрелковая дивизия. Рядовой состав рекрутируется из добровольцев-заключенных, готовых искупить вину. Так называемая штрафная дивизия. Органы сочли возможным отпустить в эту дивизию Букштыновича.
— Рядовым?
— Насколько мне известно…
— Черт знает что творится у нас в органах! Держат за проволокой человека, которого, оказывается, можно и не держать. Опытного командира, хорошего штабного работника посылают солдатом, а у нас большие штабы задыхаются без людей.
— Есть общее положение о добровольцах из числа заключенных.
— Букштынович признал свою вину?
— Нет.
— Пусть дадут ему хотя бы батальон для начала.
— Дивизия предположительно будет направлена в 3-ю ударную армию, в район Великих Лук. Букштыновичу, который находился несколько лет на Лубянке и в лагерях, немцы, безусловно, поверят.
— Они-то поверят… — задумчиво произнес Сталин. — Но фигура не та. Для немцев он не авторитет, да и наши пленные не слыхали о нем. Вокруг него не будут объединяться. И фамилия подгуляла.
— Белорусская фамилия.
— Подгуляла с точки зрения гитлеровцев. Но вы, Николай Алексеевич, не теряйте Букштыновича из виду.
— Если не погибнет в первых же боях.
— Сие от нас не зависит…[69] Кто следующий?
Пошли кандидатуры с одинаковым обоснованием: был репрессирован, некоторое время провел в заключении. Константин Константинович Рокоссовский. Перенес в тюрьме все испытания, не дрогнул на допросах, не подписал ни одной бумаги. Человек железной выдержки, честный, умный, абсолютно надежный. Прославился под Москвой… Видно было, что Сталин готов поддержать предложение, но против выступил Шапошников.
— Каких бы обходных путей мы ни искали, главное будет решаться на фронте. А Рокоссовский у нас один из лучших фронтовых генералов. Хорошо понимает современную войну. Его ни в коем случае нельзя отпускать.
Сталин промолчал. Зато сразу высказался против генерала Горбатова Александра Васильевича, тоже не сломавшегося после ареста и получившего свободу незадолго до войны.
— Прямой, как штык, — сказал Иосиф Виссарионович. — Не актер. Не сыграет.
Сомнение вызвала у меня кандидатура Кирилла Афанасьевича Мерецкова. Не слишком ли велика ставка?! Немцы, конечно, давно и хорошо знают его, хотя бы по войне в Испании. Был начальником Генштаба, заместителем наркома обороны. Арестовывался, едва не попал под расстрел. Гитлеровцы, конечно, ухватились бы за него. По существу, возразить было нечего. Но Шапошников нашелся и тут.
— Мерецков семьянин образцовый. Жена Евдокия Петровна за ним, как нитка за иголкой. Повсюду вместе. На фронте с ним и через фронт вместе или следом пойдет. Да ведь и слишком он информирован…
Сталин опять удержался от реплики, хотя несогласие его ощущалось.
Необычные возражения вызвал Андрей Андреевич Власов. Да, известность у него широкая. И наши, и немцы знают, как воевал он в районе Киева, затем под Москвой. Но с чего бы ему, боевому удачливому генералу, прославленному прессой, удостоенному наград, имеющему большие перспективы, вдруг переметнуться к противнику?!
— У Власова нет никаких причин, — усомнился Иосиф Виссарионович. — Как он объяснит немцам свое решение? Когда нам было очень трудно — сражался с противником не щадя живота. Легче нам стало — сдался врагу… Совсем неубедительно.
— Причины есть.
Взгляды устремились на помощника Андреева, на этого серого, неприметного человека, Кстати, и глаза у него были серые, цвета брони. Он заговорил ровным, без интонации, голосом:
— Генерал Власов неравнодушен к женщинам.
— Не монах, — сказал Сталин.
— Генерал Власов слишком неравнодушен к женщинам, это его слабость. В Китае имел платную наложницу. После освобождения Львова вошел в связь с местной жительницей по имени Ева, католического вероисповедания. Тридцати лет. Привлекательна. По непроверенным данным, работала на польскую разведку, а значит, и на английскую разведку.
— Не проверено вами — проверят немцы.
— Связь с Евой бесспорна. Есть донесение Особого отдела. Это козырь Власова. Скажет, узнал от преданного человека, от своего адъютанта, что началось расследование о передаче сведений польско-английской агентуре. Адъютант — особист. Расследование можно начать.
— Насколько это весомо? Смотрите, чтобы комар носа не подточил, — посоветовал Сталин.
Последней прозвучала фамилия генерала Говорова Леонида Александровича, командарма-5, недавно отличившегося в боях возле Можайска. Обоснование такое.
Говоров беспартийный. Не согласен, мол, с большевиками, но любит свое Отечество, готов сражаться против коммунистов во главе русской армии за освобождение России.
— Это пища для немецкой пропаганды, — произнес Иосиф Виссарионович. — Геббельс раструбит на весь мир, что народ не с партией, не с большевиками, народ готов поддержать немцев в их борьбе с коммунистами. К немцам переходят беспартийные генералы.
— Говоров откажется при всех обстоятельствах, лучше ему не предлагать, — добавил Шапошников. — Игра не для него, он крайне щепетилен в вопросах чести.
— Значит, у каждого названного здесь генерала есть свое «за» и свое «против», — резюмировал Сталин. — Андрей Андреевич, взвесьте все и начинайте действовать. Если потребуется, посоветуйтесь с нами еще раз.
Прежде чем расстаться, обменялись мнениями о том, как правдоподобней и в каком районе организовать переход через линию фронта. Все согласились, что на юге, в степях, провести такую сложную операцию будет трудно. На западном направлении, где у нас сейчас наибольшие успехи, не соответствует психологическая обстановка. Лучше всего на северо-западном участке, под Ленинградом. Там, среди лесов и болот, в бездорожье, изломанная линия соприкосновения, в некоторых местах сплошного фронта нет, зато в изобилии вклинения, выступы, вмятины.
Все, больше к этому разговору мы не возвращались; конкретной работой занимались, видимо, только Андреев и его помощник. Естественно — в подобных делах нужна максимальная осторожность. Лишь по косвенным признакам я мог представлять, как развиваются события. В апреле командующим группой войск Ленинградского фронта был назначен генерал Говоров. Почти в то же время 2-ю ударную армию того же фронта возглавил генерал Власов. Соседний, Волховский фронт принял генерал Мерецков. Производилось это, разумеется, не без ведома начальника Генерального штаба Шапошникова. Дальнейшее зависело от того, как сложатся обстоятельства.
Весной 1942 года Верховный Главнокомандующий допустил вторую (и последнюю) стратегическую ошибку, которая вновь поставила нашу страну на грань катастрофы; первая ошибка была в августе-сентябре сорок первого, когда немцы выиграли крупномасштабное Киевское сражение, сломав складывавшееся равновесие и открыв себе дорогу на Москву. Во второй стратегической ошибке, как и в первой, виноват был, конечно, не только Сталин, виноваты были Тимошенко, Хрущев, Жуков, другие генералы, некоторые генштабисты, да и автор этих строк тоже. Если уж кто и был совсем неповинен, так это дальновидный Шапошников, отстаивавший свою точку зрения до той последней черты, за которой кончалась дискуссия и начиналась суровая дисциплина, без коей армия не может существовать. Тем более, что есть давний и очень правильный моральный закон: ответственность несет не тот, кто выдвигает предложения, а тот, кто принимает решение. Да, высший руководитель обязан знать и понимать больше разработчиков, обязан соотносить их мнение со своим и брать на свои плечи тяжкий крест окончательного выбора. С готовностью отчитаться на любом суде перед народом и историей, обрести славу или проклятие.
Для понимания дальнейших важных событий нужна хотя бы краткая оценка сложившейся обстановки: в этой оценке у Генштаба и Ставки было почти единое мнение. Считалось, как только придут погожие летние дни и подсохнут дороги, немцы начнут активные боевые действия. Фашисты были просто обречены на это, оборона для них гибельна, они должны добиться успехов любой ценой, время и обстоятельства работали против гитлеровцев. Однако после больших зимних потерь немцы не имели возможности вести наступление сразу на всем советско-германском фронте, как в прошлом году. Значит, выберут одно направление, которое посчитают наиболее важным. Но какое?
Северное крыло, от Ленинграда до Мурманска, особенного беспокойства не вызывало. Ни немцы, ни финны не создавали там новых группировок, а уже имевшиеся, если и усиливались, то незначительно. Возле Питера фашисты были скованы кровопролитными изнуряющими боями со 2-й ударной армией и другими нашими войсками, пытавшимися разорвать кольцо блокады. Дела там шли с переменным успехом. Туда направлены были мастера оборонительных сражений генералы Мерецков и Говоров, активный генерал Власов, там находился умелый, самостоятельный организатор Жданов. Там — леса, болота и бездорожье, губительное для вражеской техники. Если бы даже немцы нанесли на севере свой главный удар, они не смогли бы продвинуться дальше линии Архангельск-Вологда, намеченной ими еще в прошлом году. Отрезали бы нас от северных портов, через которые поступала помощь союзников, осложнили бы наше положение, но это был бы лишь частный успех противника, не решавший его главных проблем. Немецкое командование, безусловно, отдавало себе в этом полный отчет.
Наиболее опасным Генштаб и Ставка считали центральное Московское направление, включавшее в себя Калининский, Западный и Брянский фронты. Враг здесь был отброшен, но положение оставалось сложным и невероятно запутанным: часть наших сил, как я уже говорил, сражалась в окружении, в полуокружении, а с другой стороны, и немецкие войска были отрезаны или полуотрезаны нами или держались в блокированных гарнизонах. Бои не затихали. Здесь находились наши наиболее, закаленные и опытные соединения, накапливались резервы, но и противник сосредоточил тут свыше 70 дивизий, имел наиболее короткие и надежные транспортные пути, связывавшие с оперативным и стратегическим тылом: через Минск и Варшаву до Берлина. Вроде бы со всех точек зрения немцы должны были искать решения своих военно-политических проблем именно на этом направлении. К примеру, нанести удар от Брянска и Орла на север, подрезать весь наш Западный фронт, выдвинувшийся далеко вперед, почти до Вязьмы, до Ржевского выступа. Само начертание линии фронта подсказывало. Но немцы вынуждены были терять время, ликвидируя наши многочисленные вклинения, преодолевая сопротивление наших войск, отбиваясь от наших атак. Силы сторон были примерно равны, положение и у тех и у других неустойчивое. Отсюда и неопределенность: какие шаги предпринять?
Иначе обстояли дела на южном крыле огромного фронта, если брать от Ельца до Азовского, до Черного моря. Тут наблюдалась определенная закономерность, достаточно четко обрисовывались вражеские группировки, способные не только обороняться, но и наступать. Немцы накапливали силы в районе Орла и Курска. Но куда они двинутся, эти силы — на север, на Москву или на восток, на Воронеж?
Немалую опасность представляли для нас вражеские войска, особенно танковые дивизии, сосредоточенные в Донбассе и в районе Таганрога (нацеленные на Ростов, на «ворота Кавказа»). Они успели отдохнуть и пополниться после зимних потерь. Много войск немцы имели в Крыму, но там наша оборона под Севастополем и на Керченском полуострове представлялась прочной, на Крымском фронте (Керчь) мы даже имели перевес. Ну и в конце концов не Крымом же ограничатся немцы в новой кампании.
Итак, близилось лето, время решающих действий, а замыслы врага не были вскрыты нами, что влияло и на наши планы. Не было у нас в верхах единого мнения, не просматривалась перспектива, а это всегда плохо для государства, особенно для государства воюющего. Легко рассуждать задним числом, анализируя успехи или ошибки, а попробуй заглянуть вперед на год, на месяц, хотя бы на неделю: тьма-тьмущая. Но на то ведь и государственные деятели, чтобы предвидеть варианты, сводить до минимума ошибки, а допущенные исправлять быстро. Во всяком случае, не допускать просчетов с тяжкими последствиями. А в ту пору вернее всех оценил обстановку и занял самую правильную позицию Борис Михайлович Шапошников. Позицию столь же верную, сколь и простую: преднамеренно использовать конец весны и лето только для оборонительных действий на всех фронтах. Это позволит нам свести до минимума неприятности, связанные с превосходством немцев в технике, накопить силы для осенне-зимнего наступления.
Маршал Шапошников заметил и то, чего не осознал никто другой: неопределенность, которая была не только у нас, но и у немцев. По всем данным, фашисты, как и мы, выжидали, не решив, где нанести главный удар. Наша разведка до середины весны ни на одном участке не отметила вражеской группировки, готовой для большого наступления. Колебались гитлеровцы, хотя имели крупные резервы в глубине. Значит, говорил Шапошников, не надо спешить, не надо нам своей активностью провоцировать фашистов на ответные действия. Немцы колеблются, а время течет. Неожиданности, конечно возможны. Но и Генштаб не спал (конкретно опять же Шапошников, Василевский, Ватутин), сосредоточивал наши стратегические резервы на трех наиболее опасных направлениях: под Москвой, в районе Воронежа и возле Сталинграда. Иосиф Виссарионович понимал, что с военной точки зрения предложения Шапошникова были правильными. Но над ним, над политиком, все еще довлели и другие соображения, он еще не до конца понял, что в войне только победа оправдывает все. А поражение — это конец всего. Сталин же хотел скорее подтвердить свое обещание народу близкого успеха, хотел добросовестно выполнить наши обязанности перед союзниками, надеясь на их соответствующие действия. А ведь сколько раз я твердил ему, что прагматичные, беспринципные англо-американцы никогда не предпримут ничего, что не сулит им близкой и очевидной выгоды. Разве можно порядочным людям сотрудничать на равных с бессовестными, беспардонными торгашами и игроками!
Давление на Сталина возрастало с нескольких сторон. Особенно, как и в январе, со стороны Тимошенко и Хрущева, которые предлагали, просили, доказывали необходимость наступать на юге, освободить хотя бы часть Украины, тем самым вдохновить украинский народ на борьбу с оккупантами. И условия для этого есть: концентрация наших войск в районе Изюм-Барвенковского выступа, откуда выгодно наступать на Харьков. Напористость, активность Хрущева были хорошо известны Сталину, и он ценил их. Немалое значение имела и неколебимая уверенность маршала Тимошенко в себе, в том, что он никогда не проигрывает. Если и случаются поражения, то это лишь трамплин будущего успеха, как говорил о себе Тимошенко. Искренняя убежденность — она ведь воздействует. Тем более, что всем нам хотелось успехов, а Хрущев и Тимошенко их гарантировали. Почему Верховный Главнокомандующий не должен был верить людям, ответственным за положение на своем участке, почему бы, обороняясь на всех других направлениях, не позволить Хрущеву и Тимошенко нанести удар, имеющий не только военное, но и политическое и экономическое (освобождение Донбасса) значение?! Действительно, силы для этого у них есть, начертания линии фронта выгодны для наступления (хотя Барвенковский выступ при неблагоприятных условиях мог превратиться в ловушку для наступающих, что и случилось потом).
Раздрай, колебания. Шапошников сравнивал позицию, к которой склонялся Сталин, с позицией Троцкого на переговорах с германцами в Бресте в восемнадцатом году. У Троцкого было: ни мира, ни войны; договор с кайзером не подписываем, но армию распускаем. У Сталина так: переходим к стратегической обороне, но наносим удар для освобождения Украины… Нелестные слова Шапошникова дошли до Иосифа Виссарионовича и, конечно, обидели его. Сталина хоть с чертом сравни, он как похвалу воспринял бы, но чтобы с ненавистным врагом… Однако открыто обида не проявилась, уважение к Борису Михайловичу пересилило, да и понимал Сталин, что печется Шапошников лишь об интересах дела.
На Верховного Главнокомандующего давили не только Хрущев и Тимошенко, добивались своих целей командующий Калининским фронтом генерал Конев и командующий Западным фронтом генерал Жуков. Им рано было думать только про оборону, надо было с наименьшими утратами завершить масштабную Ржевско-Вяземскую операцию. У Конева гибли две его армии, вырвавшиеся далеко вперед на юго-запад, и теперь полуотрезанные немцами. У Жукова немного полегче, хотя бы потому, что у него погибала во вражеском кольце только одна 33-я армия генерала Ефремова.
Спасать надо своих, исправлять положение, добиться этого можно было не пассивной обороной, а только активными действиями. Но какими? Сил-то для наступления ни у Жукова, ни у Конева не имелось. И в этот сложный период на первый план опять выдвинулась фамилия Белова, командира «пожарной команды» на юге в прошлом году, «генерала критических ситуаций» в боях под Москвой, разгромившего танковую армаду Гудериана. А весной сорок второго года Павел Алексеевич Белов, со своей незаурядностью совершил то, чего не бывало в военной истории, создав на своем участке положение, не укладывавшееся ни в какие каноны и открывавшее большие перспективы. О чем и пойдет речь.
Вспомним: под жестким давлением Жукова и его заместителя Захарова, в конце января генерал Белов пробился через Варшавское шоссе и увел в рейд на Вязьму, по тылам противника, боевое ядро 1-го гвардейского кавалерийского корпуса. Вязьмы достиг, однако окружить и уничтожить двумя нашими фронтами вражескую группу армий «Центр» не удалось. Удержали немцы неширокую кочергаобразную полосу вдоль железной дороги от Днепра до Ржева, этакую кривую занозу. И вот тут начинается то, что можно объяснить только военной талантливостью Белова, проявлявшейся именно тогда, когда он обретал независимость от начальства, действовал по своему усмотрению, под свою ответственность.
Детализируем ситуацию. Две армии Конева, прорывавшиеся к Вязьме с северо-востока, отброшены и почти уничтожены. Такая же беда и в 33-й армии, узким клином выдвинувшейся к Вязьме с запада. Она тоже гибнет, задыхается в кольце. Генерал Ефремов застрелился, предпочтя смерть позору плена. Не обряжаясь в судейскую тогу, я, тем не менее, должен отметить вот что. Не хотел, не любил вспоминать о той трагедии уважаемый мною Георгий Константинович Жуков. Скупо высказался в своих мемуарах: «…считаю, что нами в то время была допущена ошибка в оценке обстановки в районе Вязьмы. Мы переоценили возможности своих войск и недооценили противника». Однако, признав сие, упустил или запамятовал Георгий Константинович некоторые подробности. В марте, мол, «по просьбе генерала П. А. Белова и М. Т. Ефремова командование фронта разрешило им выводить войска на соединение с нашими главными силами. При этом было строго указано выходить из района Вязьмы через партизанские районы, лесами, в общем направлении на Киров, где 10-й армией будет подготовлен прорыв обороны противника, так как там она была слабее…»
Сразу две существенных неточности. Во-первых, Белов с просьбой о выходе из немецкого тыла не обращался. А второе и главное состоит в том, что Ефремов как раз и выполнил хоть не этот, а другой приказ все о том же — пробиваться к своим, результатом чего и был полный разгром его армии. Лишь небольшая часть личного состава вышла в район группы войск Белова, и Павел Алексеевич объединил прорвавшихся в одной стрелковой дивизии. А сам-то Белов и не помышлял об отходе, о прорыве назад, к своим. Он, как увидим, имел иные планы.
Значит, в апреле — мае наши войска Калининского и Западного фронтов, пытавшиеся окружить немцев в районе Ржев — Вязьма, потерпели неудачу, были разгромлены, рассеяны, отброшены. А у Белова, глубже других вонзившегося во вражеские тылы, опять чудеса: Павел Алексеевич, образно выражаясь, как всегда, был на коне даже в той немыслимой ситуации, в которой оказался. Многомудрый Шапошников на вопрос Сталина — каково положение у Белова, ответил очень даже своеобразно: «Положение? Между невероятным и невозможным». Что же крылось за столь экстравагантным определением?
Если нельзя изменить обстоятельства, то можно изменить свое отношение к ним и извлечь из них всю потенциальную пользу, — таким правилом руководствуются умные, самостоятельные люди. Белову выпала доля возглавить редчайшую и сложнейшую операцию, провести рейд воинского соединения по тылам противника. Можно убояться такой ответственности, но можно и за честь почитать. Белов, как и все наши командиры-кавалеристы, знал, конечно, мнение Виталия Марковича Примакова, под руководством которого в годы гражданской войны дивизия (а затем корпус) Червонных казаков совершили несколько весьма успешных рейдов по белогвардейским, петлюровским, польским тылам. (Помните, в одном из таких рейдов участвовал мой друг Алеша Брусилов? Сам Примаков проходил по делу группы Тухачевского, был осужден и погиб в 1937 году). Вот слова Виталия Марковича:
«Рейд — могучее средство, дающее победу слабому числом над более численным противником, даже в момент наступления последнего… Прорыв фронта пехотой, в первый день большой пробег, который выводит конницу из зоны, насыщенной фронтовыми частями, затем идет удар по коммуникациям, по снабжению, по тылам и, наконец, бой с отходящими частями противника… В эпоху механизации, связанной с громоздкими тылами, значение рейда вырастает пропорционально сложности тылов. Рейд — мощное средство в руках командования, если он связан с общим планом операции».
Генерал Белов в полной мере использовал открывшиеся в рейде возможности. Общая неудача под Вязьмой не обескуражила его, он понял, что, находясь в тылу противника, можно рассчитывать только на себя, на собственную инициативу. А это как раз соответствовало его натуре, тем более, что и разнообразное начальство было теперь далеко, за линией фронта. Мы говорили о том, что в конце января сорок второго года Белов прорвался через Варшавское шоссе в тыл неприятеля с боевым ядром своего гвардейского кавкорпуса, с сабельными и пулеметными эскадронами. Около шести тысяч человек ушли тогда в рейд вместе с ним. По заснеженным лесам, по бездорожью — на Вязьму. А три месяца спустя, после многочисленных боев и потерь, группа войск генерала Белова насчитывала около тридцати тысяч человек и контролировала в немецком тылу пространство, равное, примерно, территории Бельгии, с несколькими городами и райцентрами, в том числе город Дорогобуж. На всем этом пространстве была восстановлена советская власть, немцы носа сунуть не смели туда. Не до этого! Части девяти (!) гитлеровских дивизий, обложившие территорию Белова, заботились лишь о том, чтобы оный легендарный Белов не продвинулся дальше на запад, за Днепр или не нанес бы новый удар по Вязьме.
Как он силу-то нарастил, непостижимый Павел Алексеевич, начав свое пребывание в немецком тылу с упомянутыми шестью тысячами конников и двумя тысячами воинов-парашютистов 4-го воздушно-десантного корпуса, включенными в состав его группы? Самый простой ответ: энергично использовал все местные возможности. Еще летом в тех районах, куда прорвался Белов, гремели большие бои, в том числе — известное Ельнинское сражение. Затем при осеннем наступлении немцы окружили там, в огромных лесных массивах, несколько соединений Красной Армии, рассеяли их. Воины укрывались в глухих деревнях. В импровизированных госпиталях лечили раненых. Возникали партизанские отряды, костяком которых были армейские бойцы и командиры. На полях осталось под снегом большое количество оружия, боеприпасов. Целые склады. Местные жители знали, где и что есть. Генерал Белов использовал все это.
В то время когда немцы одну за другой уничтожали три наших армии, участвовавших в Ржевско-Вяземской операции, Белов, находясь в тылу врага, расширял зону своих действий и укреплял свою группу. Добившись специального разрешения Верховного Главнокомандующего, укомплектовал полки бывшими окруженцами, мобилизовал местное мужское население от 17 до 49 лет. И вот чем располагал он к середине апреля сорок второго года. Основу группы войск составляли, как и прежде, 1-я и-2-я гвардейские кавалерийские дивизии, пополненные за счет трех расформированных после больших потерь легких кавдивизий. Затем 4-й воздушно-десантный корпус генерала Казанкина, хоть и немногочисленный, но крепко сколоченный, с боевым опытом. Со стороны Вязьмы группу прикрывала 329-я стрелковая дивизия, остатки которой пробились к Белову из 33-й армии: дивизия была пополнена и восстановлена.
Некоторое количество своих кадровых командиров Белов направил на формирование партизанских соединений. Ему удалось создать 1-ю и 2-ю партизанские дивизии, достаточно вооруженные и вполне боеспособные. Кроме того, Отдельный партизанский полк майора Жабо, батальон противотанковых ружей, различные специальные подразделения, несколько вполне сносных госпиталей разного профиля, вплоть до инфекционного. И даже почти немыслимое: уходивший в рейд без единого танка, Белов создал в тылу немцев целую танковую бригаду. Разыскивали подбитые машины, ремонтировали в сельских кузнях, собирали из двух одну. Среди окруженцев нашлись танкисты и трактористы. Двадцать готовых к бою танков — это не шутка! И ведь буквально из ничего.
Генерал Жуков, относившийся к Белову с долей ревности, говорил тогда, усмехаясь: «Паше только собственной авиации не хватает. Посидит еще в немецком тылу, и самолетами обзаведется». Но не точное определение изобрел Георгий Константинович. Суть как раз в том, что Белов не «сидел» во вражеском кольце, отбиваясь от противника, а постоянно действовал, причем действовал изобретательно, смело, с этакой кавалерийской лихостью, с ощущением превосходства над противником. Войска Белова, сковывая немцев у Вязьмы, освободили город Дорогобуж, вышли к Днепру, вели бои за Спас-Деменск, за Ельню и южнее ее. Фактически Белов контролировал пространство, совпадавшее с огромным треугольником железнодорожных магистралей Смоленск — Вязьма, Вязьма — Спас-Деменск и Спас-Деменск — Ельня — Смоленск, частично перекрывая названные дороги. И это почти без помощи с Большой земли, на подножном корму, как говорят кавалеристы.
Все бы хорошо, но была и другая, не очень приятная сторона. Белов выпал из круга наиболее острых интересов высшего руководства, как это бывает с людьми, не требующими особых забот и внимания. На других участках постоянно что-то случилось. Командующие разных рангов сообщали о боях, о потерях, ждали указаний, просили помощи: подкреплений, боеприпасов, обмундирования и всего прочего. С ними Генштаб и Ставка постоянно работали.
А генерал Белов, находившийся в странном положении «между невероятным и невозможным», гораздо реже других обращался к начальству, скупо и скромно докладывал о своих делах, а, если просил, то самого минимального: подбросить по воздуху патроны и медикаменты. Иногда, впрочем, удивлял штаб Западного фронта и московских военных чиновников обращениями странными и вроде бы неуместными. Потребовал несколько бочек коньяка доставить к майским праздникам — это можно понять. Но вот просьба — срочно прислать большое количество комплектов женского обмундирования и во что бы то ни стало, в первую очередь, женские чулки, чуть ли не пятьсот пар… Интенданты обратились за разъяснением. По радио пришел ответ по всей форме, с номером и подписями. Зима, мол, кончилась, наши медички и другие военные женщины переобулись в сапоги, в грубые солдатские ботинки. А их ноги более привычны к чулкам, чем к портянкам. Снаряды сами добудем, а чулки взять негде… И ведь добился Белов, послали ему за линию фронта необычный груз.
Чулки — это штришок к портрету и, думаю, вполне уместный в этой серьезной главе, рассказывающей об очень важном, о стратегической раскладке на летнюю кампанию сорок второго года. И не кто иной, как Белов, внес в наши замыслы такую существенную поправку, которая могла бы изменить весь ход дальнейших военных событий. Ставка еще не сделала свой выбор. Обороняться? Наступать на юге? Мы теряли драгоценное время. Особенно тревожился Борис Михайлович Шапошников, привыкший рассчитывать несколько ходов вперед. Трещина, наметившаяся между ним и Иосифом Виссарионовичем, с каждым днем становилась заметней, хотя на взаимном уважении это не сказывалось. И вот в этот период споров, неуверенности, колебаний на имя Жукова поступил документ, который сразу стал известен в Генштабе и в Ставке, вызвавший надежды одних, огорчение других и, во всяком случае, подтолкнувший развитие событий.
Речь идет о радиограмме за номером 1596, подписанной генералом Беловым и его ближайшими соратниками, комиссаром Милославским и начальником штаба Вашуриным. Потом еще пришло дополнение к ней, детализирующее некоторые аспекты. Но я для лучшего понимания буду говорить об этих документах сразу вместе. Радиограмма большая, из общей части и одиннадцати пунктов, там много географических названий, наименований воинских частей и соединений, непосвященному человеку трудновато разобраться в подробностях, поэтому процитирую лишь вводную часть, которая раскрывает суть дела.
«Докладываю на Ваше рассмотрение оценку обстановки и предложения. Протяженность фронта по окружности превышает 300 км. Силы противника: на линии Милятино — Ельня разведано шесть пехотных дивизий. К Ельне подходят подкрепления со стороны Рославля и Смоленска. Западнее реки Днепр обороняются неустановленные силы. На севере — Ярцево, Семлево, ст. Волоста-Пятница — прикрывают подступы к железной дороге разрозненные сборные части, в том числе 35-й и 23-й пехотных дивизий.
Вывод: группа участвует, в окружении Вяземской, Ельнинской, Спас-Деменской группировок противника и в свою очередь находится в оперативном окружении.
Силы группы и протяжение фронта вынудили меня перейти к оборонительным действиям. Инициатива заметно переходит в руки противника. Резервов нет. В этих условиях выдвигаю НАСТУПАТЕЛЬНЫЙ ПЛАН».
Вот весь он тут, Павел Алексеевич Белов! О чем думал бы любой другой генерал, находясь в окружении, лишенный снабжения, не имеющий резервов?! В лучшем случае, об отходе: как выбраться из вражеского кольца. И поступали так, отдавая врагу инициативу, и проигрывали, и погибали. А у Белова мысль о том, как бить неприятеля. И не просто замысел, не идея вообще, а подробно разработанный план с учетом всех плюсов и минусов. При этом он даже не просил значительных подкреплений, намереваясь обойтись в основном силами своего же 1-го гвардейского кавалерийского корпуса.
Тут требуется небольшое пояснение. В конце января, как мы знаем, Белов увел с собой за линию фронта через Варшавское шоссе лишь основное ядро корпуса, сабельные и пулеметные эскадроны с полковой и частью дивизионной артиллерии. Все тылы, обозы, некоторые штабы, раненые и больные люди, целые подразделения, не успевшие прорваться через шоссе, остались на Большой земле. Остался даже полк, ожидавший пополнения конского состава. Всем им приказано было сосредоточиться в месте сбора возле Калуги. Туда же направлялись маршевые эскадроны, выписавшиеся из госпиталей раненые, поступало вооружение и снаряжение, предназначенное для конногвардейцев. И получилось так, что к середине весны возле Калуги сформировался второй состав корпуса, которым командовал заместитель Белова энергичный генерал И. А. Плиев. Причем этот второй состав по численности и по вооружению значительно превосходил те соединения, которые сражались в тылу неприятеля. Кроме 1-й и 2-й гвардейских кавдивизий, в новый состав корпуса была включена еще 7-я гвардейская кавдивизия. И танковая бригада. Второй состав корпуса насчитывал почти двадцать пять тысяч человек и имел довольно сильную артиллерию.
Павел Алексеевич Белов предлагал вот что. Используя период весенней распутицы, сковывавшей маневренность вражеской техники, 50-я армия генерала Болдина наносит удар с внешней стороны вражеского кольца на Варшавском шоссе. Белов, продолжая удерживать освобожденную территорию, бьет по немцам изнутри кольца. У противника там полоса шириной всего 20–30 километров, удара с двух сторон он не выдержит. Образуется коридор, который должны удерживать и расширять войска 50-й и, возможно, соседней 10-й армии. А Белов из кольца не уходит, наоборот, к нему присоединяется второй состав корпуса. Хорошо бы получить для большей устойчивости хотя бы одну стрелковую дивизию и несколько противотанковых артиллерийских полков. С этими силами Белов закрепится в освобожденных районах и сможет наносить удары по флангам и тылам противника возле Вязьмы или в направлении на Смоленск.
Фамилия Белова вновь, многократно повторяясь, зазвучала в больших штабах, в Ставке Верховного Главнокомандования. В разных инстанциях предложение было встречено очень даже неодинаково. Странно, поспешно, на мой взгляд, даже нервозно отреагировал на него командующий Западным фронтом Жуков. Едва ознакомившись с радиограммой, сразу дал ответ: замысел в принципе правильный, но 50-я армия к наступлению сейчас не готова и пробить коридор навстречу Белову не сможет. Думаю, дело было отнюдь не в готовности 50-й, что подтвердят ближайшие события. Сказались, по меньшей мере, два разнородных, но единонаправленных фактора. Только что Западный фронт понес большую утрату, немцы уничтожили 33-ю армию генерала Ефремова, действовавшую севернее группы Белова. Болезненно переживал Жуков это тяжелое поражение и осторожничал, может быть, даже чрезмерно. И второе: самолюбие Георгия Константиновича было таково, что он часто, особенно под настроение, в штыки встречал любое предложение, инициатором которого являлся не он сам, а кто-то другой. И чем интересней, чем масштабней было предложение, тем болезненней была первая жуковская реакция. А в этот раз восприятие обострено было тем, что замысел исходил от человека, которого Георгий Константинович интуитивно опасался, как достойного соперника по воинской славе. Однако умен был Жуков, а начальник его штаба В. Л. Соколовский — семь пядей во лбу — способен был не только найти решение, но и обуздать командующего, направить энергию в нужное русло. Не прошло и недели, как мнение Жукова изменилось на прямо противоположное. Почему?
Повлияло то, что предложение, «с порога» отринутое Георгием Константиновичем, тем не менее продолжало обсуждаться в Генштабе, было доведено до сведения Верховного Главнокомандующего. Но еще важнее было другое. Соколовский ли подсказал, или сам Жуков сообразил: план Белова полностью соответствовал его намерениям, конкретизировал их применительно к сложившейся обстановке. Чего хотел Жуков? В начинавшейся весенне-летней кампании сосредоточить основные силы на центральном, западном направлении и вести здесь наступление, добиваясь прежде всего той цели, которую до сих пор не удалось осуществить: окружить и уничтожить Ржевско-Вяземскую группировку противника, уже и так в значительной степени изолированную от главных немецких сил. С юга на Вязьму будет давить Белов. С востока по району Ржев-Зубцов ударит 20-я армия, которая под руководством генерала Власова продвинулась далеко за Волоколамск, до станции Шаховской. Правда, Власова там теперь нет, он под Ленинградом, но армия достаточно сильна и боеспособна. Не тут ли надо искать успех? А план Белова — это ключ к успеху. И ключ этот уже поворачивается в замке: не ожидая, пока начальство разберется с его замыслом, Белов исподволь осуществляет свои намерения. Его 2-я гвардейская кавдивизия и две воздушно-десантных бригады значительно продвинулись к Варшавскому шоссе, захватив станцию Вертерхово и еще несколько населенных пунктов… Нельзя же командующему фронтом плестись в хвосте событий, этак и обскакать могут.
Придя к такому выводу, Георгий Константинович допустил еще одну поспешность, а точнее сказать — ошибку, причем самую элементарную, приведшую к скверным последствиям. За лаврами, что ли, погнался? Не позаботившись усилить 50-ю армию, не подкрепив ее артиллерией, не обеспечив авиационной поддержки, приказал генералу Болдину немедленно нанести удар по немцам в районе Зайцевой горы, захватить эту господствующую высоту, соединиться с Беловым, обеспечить проход к нему второго состава корпуса, а затем прочно удерживать коридор.
Неожиданной, совершенно неподготовленной была эта операция, и место для нее, на мой взгляд, выбрано было весьма неудачно. Конечно, Зайцева гора господствует над окружающей местностью, кто владеет этой высотой с отметкой 269.8, тот контролирует значительный участок Варшавского шоссе и территорию километров на десять окрест. Это в одинаковой степени понимали как и мы, так и немцы. Бои здесь шли с февраля, обе стороны сосредоточили значительные силы. Немцам-то было легче, они зарылись в землю, укрепились и оборонялись. А наши штурмовали, атаковали в лоб, с бессмысленным упрямством, неся большие потери. Эту возвышенность солдаты окрестили Чертовой горой, и никак не следовало бы прокладывать коридор к Белову именно здесь. Ударить бы километрах в двадцати от горы, где у немцев меньше сил, где нет укреплений, где леса способствуют скрытому передвижению. Так нет же, понесло опять на эту возвышенность.
Возле Чертовой-Зайцевой горы развернулся долгий изнурительный бой. Войскам 50-й армии удалось, наконец, штурмом взять господствующую высоту, но на этом армия и выдохлась. Части Белова пробивались в этот район с запада. Всего два километра отделяли кавалеристов от пехоты. Всего два! Еще бы усилие, еще бы дивизию сюда — и кольцо было бы разорвано, важный замысел был бы осуществлен. Но у Болдина резервов не имелось, командование фронта о наращивании удара позаботиться не успело. А немцы бросили к месту прорыва авиацию, спешно подтянули танки, мотопехоту. Зайцеву гору пришлось оставить.
(Ох, уж эта досадившая нам гора, долго стоявшая непреодолимой преградой перед 50-й армией. Захватывали ее, отдавали… Склоны были обильно политы кровью. В конце концов командарм Болдин решил поступить с ней, как Иван Грозный с укрепленным кремлем при осаде Казани: сделать подкоп и взорвать. Со всей армии собрали бывших шахтеров, заложили колодец глубиной в 6 метров и повели тоннель высотой 110 и шириной 70 сантиметров. Трудились круглосуточно несколько недель. Под немецкие позиции был заложен заряд из 9 тонн взрывчатки, усиленный большим количеством противотанковых мин. Утром 4 октября 1942 года Зайцева гора взлетела в воздух вместе с вражескими укреплениями. Взрыв был настолько силен, что в радиусе нескольких километров сдетонировали все минные поля. Опорный пункт противника перестал существовать.)
Неудачные события в полосе 50-й армии, вызванные поспешными и несогласованными действиями, отнюдь не повлияли на отношение к плану Белова. Жуков расценивал неудачу как срыв, который можно исправить. Для Генштаба это была мелкая частность, которую следовало учесть, но которая никоим образом не могла повлиять на крупномасштабный замысел. Угроза, если так можно выразиться, нависла совсем с другой стороны, от своих. Сторонники южного наступательного варианта Тимошенко и Хрущев, узнав о новом западном плане, ринулись по всем доступным каналам отстаивать свое направление. Мы, мол, готовим большую операцию в Барвенковском выступе для освобождения Харькова, уже войска сосредоточиваем, а нам палки в колеса?! Центр тяжести всей летней кампании передвигается в другое место?! Пытались давить на Генштаб, на Шапошникова, но у интеллигентного Бориса Михайловича манеры мягкие, а характер твердый, не поколеблешь. Давили на Верховного Главнокомандующего, подключив к этому делу своих авторитетных сторонников Берию и Микояна, беспокоившихся за Кавказ. И начальник ГлавПУРа Мехлис был заодно с ними. Он курировал Крымский фронт, считал, что успех под Харьковом облегчит положение Севастополя, поможет скорее освободить Крымский полуостров. У каждого имелись веские резоны. А в результате опять неясность перспектив, бездействие.
Простовато-лукавый мужичок Хрущев, изменив свою тактику, убедил Сталина считать готовившуюся в районе Харькова операцию внутренним делом Юго-Западного направления (командующий Тимошенко), с тем, чтобы Генштаб, особенно лично Шапошников, не вмешивались: сами готовим, сами в ответе. Сталин пошел на это, ущемив права Генерального штаба и поставив Бориса Михайловича в довольно неловкое положение. Со своей стороны, Жуков, опираясь на план Белова, укрепился в мысли о возможности ликвидировать наконец Ржевско-Вяземскую группировку противника, ближе других выдвинутую к Москве, выдернуть эту занозу. Он даже свой командный пункт решил перенести из Перхушкова ближе к району предполагаемых действий, штаб Западного фронта начал постепенно перемещаться к деревням Пяткино и Самсоново, к маленькому поселку с веселым названием Бодрая Жизнь. (После войны на месте этих деревень и поселка возник достославный город Обнинск, где ученые-физики занимались использованием атомной энергии и в 1954 году дала ток первая в мире атомная электростанция.)
Наиболее правильную, на мой взгляд, позицию по-прежнему занимал Борис Михайлович Шапошников. Стоял на своем: нам не наступать надобно, а держать глухую оборону, измотать атакующих немцев на заранее подготовленных, глубоко эшелонированных рубежах. А замысел Белова не противоречил его концепции, это ведь будет сражение не на наших оборонительных линиях, а далеко впереди, на аванпостах, если оно и не принесет большого успеха, то при всех условиях привлечет к себе значительные силы немецких войск.
И раз, и другой напоминал Шапошников Иосифу Виссарионовичу, что наступление, в успехе которого нет уверенности, гораздо хуже наступления возможного, но не начатого. Во втором случае войска держат противника в ожидании, сковывают его, изматывают нервы. А наступление неудачное напряженность сразу снимает, позволяет неприятелю маневрировать силами и средствами, вдохновляет на ответные действия.
Я, беспартийный, классиками марксизма не увлекавшийся, для вящей убедительности даже статью Фридриха Энгельса о войне процитировал Иосифу Виссарионовичу. «Если действия армии диктуются не столько военными соображениями, сколько политической необходимостью, то такая армия уже наполовину разбита».
Сталин колебался: какое же окончательное решение принять? А время шло. Нет, не шло, а стремительно летело. Немцы могли в любой момент начать свою игру, опередив нас.
В ночь на 9 мая за линию фронта к Белову вылетел начальник оперативного управления штаба Западного фронта генерал-майор Голушкевич Владимир Сергеевич. Об этом договорились Жуков и Шапошников, не поставив в известность Сталина. Опытный, добросовестный Голушкевич должен был на месте оценить обстановку, а главное, — с глазу на глаз сообщить Белову, что план его одобрен. В 50-ю армию направлено пополнение, она будет усилена танками и артиллерией, получит авиационную поддержку. Будут приняты все меры, чтобы 50-я пробила коридор к группе Белова и удержала его. К Белову пройдет второй состав гвардейского кавкорпуса, пройдет противотанковая артиллерия и пехота. Возможно, целая армия. Этими войсками Белов должен заблокировать железную дорогу Смоленск — Вязьма, по крайней мере, от Ярцево до Вязьмы. Одновременно удар по Ржевско-Вяземской группировке противника нанесет 20-я армия. Наступление начнется не позже 5 июня.
Возвратившись, Голушкевич доложил Жукову и Шапошникову, что Белов готов начать активные действия в любой день и просит только не затягивать сроки. К середине июня подсохнут дороги, немцы двинут свою многочисленную технику, остановить которую группа Белова не сможет. И буквально в тот же день о поездке Голушкевича стало известно Берии, а через него Хрущеву и Тимошенко. Ну и конечно Сталину. Ситуация в Ставке еще более осложнилась.
Позвонил Шапошников, попросил зайти к нему. Начал без обиняков:
— Тимошенко и Хрущев торопят события. Это не стратегия, а борьба авторитетов, возня под ковром. Их наступление слабо подготовлено, скрытность не обеспечена, и вообще не укладывается в разумные рамки. Авантюризмом попахивает, Николай Алексеевич. Длинный световой день на руку немецкой авиации. Нашим войскам, нашим танкам негде укрыться в степи от атак с воздуха. Раздолье для вражеской техники… Да что я вам говорю, сами все знаете.
— Знает и Верховный. Докладывали не раз.
— И все же хочу попытаться снова переубедить его. Встреча назначена на вечер. Прошу вас присутствовать, высказать свое мнение о возможностях группы Белова.
— Верховный раздражается, когда присутствуют не званные им.
— Он будет предупрежден, это беру на себя. — Шапошников помолчал, закуривая, произнес с горечью: — Не понимаю, почему он так упорствует? Никакие доводы, самые бесспорные доводы не действуют на него.
— Борис Михайлович, вы взываете к рассудку, к здравому смыслу, но ведь Верховный тоже человек, как и все мы, грешные, у него свои причуды, свои особенности.
— Конечно, конечно, голубчик, но что вы имеете в виду в нашем конкретном случае?
— Сталин хорошо знает южный театр военных действий. Еще по гражданской войне. Там ему всегда сопутствовала удача. Оборона Царицына, разгром Деникина. А западный театр знаком ему меньше, успехи если и были, то скромные. Это не может не отражаться.
— Согласен.
— И еще. Говорят, что Гитлер теперь вздрагивает при слове «Москва», генералы стараются реже произносить… И Сталину не очень-то приятно вспоминать прошедшую осень, обрушившиеся на нас напасти, край бездны, на котором мы балансировали. Один пережил величайшее разочарование, другой величайшее напряжение. Ни тот, ни другой не хотят повторения. Скажу резче: боятся повторения. Разум диктует одно, а внутренние душевные силы противятся, не приемлют… Да ведь и мы с вами не хотели бы еще раз быть участниками некоего варианта Московской битвы.
— Не хотелось бы, — согласился Борис Михайлович.
— А Сталин, с его грузом ответственности, тем более. Вот и стремится он, может быть даже не совсем осознанно, интуитивно, не приковывать внимания немцев к Москве, отвести удар от нашей столицы. Москва — символ. Наше поражение где-нибудь в южных степях — это эпизод войны. Утрата Москвы — крах. Поэтому доводы южан благосклонно воспринимаются им.
— Конечно, эмоции со счетов не сбросишь, — сказал Шапошников. — И все-таки я обязан еще раз изложить Верховному мнение Генерального штаба. В вашем присутствии, надеясь на вашу поддержку, — повторил Борис Михайлович. И добавил извиняющим тоном: — Трудно мне одному, неважно себя чувствую. Очень неважно.
А ведь он не любил жаловаться на здоровье.
Разговор состоялся в кабинете Иосифа Виссарионовича после обычного вечернего (ночного) доклада. Поскольку суть дела известна была всем присутствовавшим, Шапошников был весьма краток, перечислив лишь плюсы, связанные с операцией группы войск генерала Белова. Самое главное состояло в том, что эта операция не нарушала целостности нашего фронта, а проводилась впереди, практически в тылу неприятеля. И не требовала привлечения крупных сил, сохраняемых на будущее. Все тот же 1-й гвардейский кавкорпус, несколько стрелковых дивизий, несколько танковых бригад и артиллерийских полков. Это мизер, это окупится при любых вариантах. В случае удачи Белов, взаимодействуя с 20-й армией, замкнет, наконец, кольцо вокруг Ржевско-Вяземской группировки противника, и это откроет для нас новые оперативные и даже стратегические возможности. Если события будут развиваться неблагоприятно, мы ничего не теряем. Своими сравнительно небольшими силами Белов будет сковывать до десяти германских дивизий, оттянет на себя вражескую авиацию.
— Долго ли он продержится? — ворчливо произнес Сталин. — Немцы сомнут его танками.
— Там лесные болотистые массивы, не самое удобное место для машин. Бог создал небо и землю, а черт — Дорогобуж, Ельню и Смоленскую губернию, — с улыбкой напомнил Шапошников старое присловье. — На два месяца у Белова возможностей хватит, а ведь это самое трудное для нас время. И опять же подчеркиваю: если Белов и будет разбит, то в предполье, наш фронт останется сплошным, немцы окажутся перед целостной линией наших оборонительных рубежей.
— Все это привлекательно. И даже убедительно. И Жуков рвется в бой, — произнес Сталин, чуть склонившись к расстеленной на столе карте. Указал чубуком трубки. — Наш выступ на западном направлении не только полезен для нас, но и таит в себе угрозу. Большую угрозу. Немцы накопили крупные силы по линии Харьков, Курск, Орел. То, что предлагает Тимошенко, нацелит эти силы на восток и юго-восток. А если Тимошенко не будет наступать? Тогда немцы нанесут удар от Орла на север, на Тулу и на Москву. Как раз под основание нашего выступа. Во фланг и тыл всего Западного фронта. Отрежут две-три армии и того же Белова. Вот где угроза. А мы лезем все дальше и дальше на запад, к Днепру, в мешок. Не заманивают ли нас? Не есть ли это главная стратегическая ловушка?
Шапошников посмотрел на меня, рассчитывая на поддержку. Я кивнул, заговорил полушутливо, чтобы смягчить обстановку:
— Иосиф Виссарионович, Орел — это вроде бы моя вотчина. И в гражданскую, и минувшей осенью бывал я там по вашему указанию. Положение на Орловском направлении сейчас достаточно прочное. От города Белёва до Тулы сто километров почти сплошная оборонительная полоса. Траншеи, доты, дзоты, проволочные заграждения. От Тулы до Москвы усилены осенние оборонительные рубежи. По Оке тоже. Немцам везде придется прогрызать каждый километр.
— Укрепления, не занятые войсками, сами по себе ничего не стоят.
— Оборонительные рубежи ближе к линии фронта заняты и освоены нашей пехотой и артиллерией. Есть резервы, готовые быстро выдвинуться на угрожаемые направления.
— Двое на одного, — усмехнулся Сталин. — Борис Михайлович, у вас еще что-то?
— К сожалению… Да, на Западном направлении резервы у нас достаточные, мы собрали здесь все, что могли. Вы знаете, что в районе Тулы сосредоточена танковая армия, отдельные танковые корпуса. Это почти две тысячи новых боевых машин. Это сюрприз для немцев. Танки укрыты в лесах и готовы нанести контрудар хоть в Западном, хоть в Южном направлении. Только не дай бог вывести их из лесов на открытые места, под удар немецкой авиации, — Шапошников сделал большую паузу, никак не мог продохнуть, не хватало воздуха. Почувствовав облегчение, продолжал: — Танками, пехотой, артиллерией мы значительно усилили Брянский фронт. И правильно, этот фронт на самом угрожаемом направлении, прикрывает левый фланг нашего западного выступа. Но нет уверенности, что командующий фронтом генерал Голиков сумеет правильно использовать вверенные ему силы и средства, — Борис Михайлович был, как всегда, корректен.
— Генерал Голиков ни в чем не проявил себя, — поддержал я. — Ни в руководстве разведкой, ни на посту командарма десятой. Вяло командовал, неумело командовал. Голикову армия не по плечу, а ему дали фронт, наиболее ответственный фронт.
— Товарищ Берия считает его очень надежным человеком, — возразил Сталин.
— К надежности хорошо бы еще способности, — вздохнул Шапошников.
— Товарищ Голиков назначен недавно и действительно еще не показал себя ни с хорошей, ни с плохой стороны. Когда покажет, тогда посмотрим, какой из него командующий фронтом.
— Не было бы поздно, — устало произнес Борис Михайлович и возвратился к сути разговора. — Жуков, Белов, Болдин ждут указаний…
— Когда их войска будут готовы нанести удар? — спросил Сталин.
— К концу мая.
— Есть еще время подумать.
— Очень мало времени.
— Мы подумаем. С учетом того, что осложнилась обстановка в Крыму, — Сталин явно ушел от прямого ответа. Воцарилось молчание. Наконец Шапошников медленно, тяжело поднялся со стула. Голос его чуть заметно дрогнул:
— Мне очень неприятно, но я должен сказать… Последнее время мое состояние ухудшилось.
— Это мы знаем, дорогой Борис Михайлович… Василевский возвращен с фронта в Москву?
— Прибыл.
— Пусть больше работает он, пусть больше работают ваши заместители, начальники управлений… Кто вас лечит, Борис Михайлович?
— Профессор Вовси.
— Вовси способен залечить вовсе, — грубовато пошутил Сталин и сразу же поправился: — Нет, он хороший профессор, но вы не церемоньтесь, требуйте с него, с докторов. Ваше здоровье важно для государства. Может, необходимо вмешательство?
— Ради бога, не беспокойтесь, спасибо.
Я вышел из кабинета вместе с Шапошниковым, проводил его по пустынному коридору. Вид у маршала был непривычно удрученный.
— Вот и все, — сказал он, прощаясь. Рукопожатие было слабым.
Когда я вернулся, Сталин стоял на прежнем месте, склонившись над картой и посасывая погасшую трубку. Спросил:
— Вы убеждены в том, что Шапошников прав?
— Да.
— А вот они считают иначе и тоже убеждены в своей правоте. (Кто «они», мне было понятно.)
— Они отстаивают свои интересы, у них свои амбиции. А у Шапошникова только наши общие интересы.
— Борис Михайлович действительно плох?
— Не только здоровье ухудшилось, но и моральное состояние, — сказал я и тут, к месту, напомнил случай, который в свое время произвел на Сталина сильное впечатление. Провинился однажды высокопоставленный генерал, занимавший должность начальника штаба фронта. Уличен был в недобросовестности, завышал заслуги своих войск и свои собственные. Ну, а Сталин, как известно, бесчестности, корыстолюбия не прощал, на расправу был крут. Делом проштрафившегося занимался Шапошников. Доложил Сталину: разобрались, виновный наказан, ему объявлен выговор. «И это все?» — изумился Иосиф Виссарионович. — «А разве мало? — в свою очередь был удивлен Шапошников. — Генерал, получивший выговор от начальника Генерального штаба, должен подать в отставку, если он порядочный человек».
Сталин терпеливо выслушал меня, посмотрел внимательно:
— Почему вы заговорили об этом сейчас?
— Борис Михайлович дал понять, что он не способен осуществлять замысел, с которым не согласен.
— Значит, дело не только в здоровье… Но ведь решение еще не принято, хотя Тимошенко и Хрущев уже раскручивают маховик, — голос Сталина звучал неуверенно, и мне было жаль его, оказавшегося на распутье. Чью сторону принять, куда повернуть и как этот поворот отразится на ходе войны, на судьбе государства?! Не хотел бы я тогда оказаться на его месте.
Пришла беда — открывай ворота. Мы так и не успели перекреститься, пока не грянул гром. Да и грянул-то он в совершенно неожиданном месте, на Керченском полуострове, где наш Крымский фронт имел двойное превосходство над противником по танкам, полуторное — по артиллерии, при равном количестве самолетов. Да вот фронтовое руководство оказалось никуда не годным (об этом позже). Начав наступление 8 мая, немцы за одну неделю, увы, разгромили наши войска на Керченском полуострове и сбросили их в море, лишь часть людей удалось вывезти на Тамань. Эти события еще больше приковали внимание Сталина к югу. Однако то, что произошло в Крыму, — только драматический эпизод войны, но еще не трагедия. Настоящая трагедия разыгралась на подступах к Харькову. 12 мая войска Тимошенко-Хрущева без должной подготовки перешли в наступление и несколько суток продвигались успешно, не обращая внимания на то, что все глубже залезают в уготовленный немцами «мешок». Не тревожился этим и Сталин. Он радовался тому, что завершились, наконец, сомнения, колебания, дискуссии и началось конкретное дело, к тому же удачно. Радовался настолько, что резко упрекнул Шапошникова и меня в том, что по нашему настоянию чуть не отметил операцию, которая развивается теперь без сучка без задоринки. «Хорош бы я был, если бы послушался вас!» — в сердцах бросил он. Это было уже слишком. Борис Михайлович Шапошников сразу же обратился в Государственный Комитет Обороны с просьбой об отставке, а точнее — о переводе его на менее ответственный участок работы, порекомендовав вместо себя Александра Михайловича Василевского, которому только что было присвоено звание генерал-полковника. Ну, а мне какую отставку можно было просить? Из числа старых друзей? Не те основания: расхождения во мнениях, упреков, даже необоснованных, еще недостаточно, чтобы бить горшок о горшок, рвать старые связи. В дружбе многое приходится взаимно принимать и прощать.
Гроза надвинулась 17–18 мая, когда немцы перешли в контрнаступление, нанесли сильный удар, прорвали наш фронт и начали отсекать Барвенковский выступ. Тот же самый Хрущев возопил о необходимости прекратить наступление и бросить все войска навстречу прорвавшемуся противнику. Сталин, не терпевший поспешности, резких изменений, на прекращение наступления не согласился и вообще на звонки Хрущева и Тимошенко отвечать перестал. Тогда они обратились к тем, кого еще недавно всячески отсекали от подготовки операции: в Генеральный штаб, к Василевскому. Но и Василевскому Иосиф Виссарионович не внял.
События между тем развивались более чем стремительно. 19 мая мощная вражеская группировка, действовавшая в Барвенковском выступе, зашла в тыл наших все еще наступавших войск, отрезав сразу три армии Южного и Юго-Западного фронтов. Понимая, чем все это грозит, Василевский попросил больного и отлученного от дел Шапошникова пренебречь самолюбием и позвонить Верховному Главнокомандующему, что Борис Михайлович и сделал. Лишь после этого Сталин распорядился движение на Харьков прекратить, все войска бросить на отражение прорвавшейся немецкой группировки. Но было уже поздно. Из вражеского кольца удалось уйти немногим.
Тяжелы были наши утраты. Погибли многие известные генералы, в том числе К. П. Подлас, А. М. Городнянский, Л. В. Бабкин, Ф. Я. Костенко. По сути дела, Юго-Западный и Южный фронты утратили почти все, что удалось им накопить в период весеннего затишья. Соотношение сил на южном крыле советско-германского фронта изменилось в пользу гитлеровцев. Враг создал себе надежные предпосылки для наступления в сторону Кавказа, на Сталинград, на Воронеж. В этом, не желая того, своими крупными просчетами помогли противнику наши высокопоставленные руководители, чьи фамилии я называл.
Колесо покатилось, и чем, дальше, тем быстрее. Одно событие цеплялось за другое и влекло за собой последующее. Без малого сто вражеских дивизий двинулись к нижнему и среднему течению Дона, то есть опять же к Кавказу и на Сталинград. Немцев подпирали войска их союзников: итальянцы, румыны, венгры. Как остановить эту лавину? Напрягая силы, наши войска едва сдерживали ее, тормозили, сохраняя целостность фронта. Мы, правда, еще не задействовали крупные резервы, накопленные в районе Москвы и Тулы. У нас еще была надежда восстановить равновесие и провести летнюю кампанию без чрезмерных утрат. Такая надежда несколько померкла, но не угасла даже после того, как в конце июня враг перешел в наступление восточнее Курска, стремительно бросив вперед крупные массы танков. Теперь начал полностью просматриваться масштабный замысел высшего вражеского командования. Коварный и страшный для нас замысел. Окружив и уничтожив Брянский фронт и выйдя к Воронежу, немцы намеревались повернуть быстро-подвижные танковые и моторизованные дивизии на юг, на тылы наших Юго-Западного и Южного фронтов, чтобы взять их в тиски, рассеять и добить в степных просторах. Наступил решающий этап. Пора было вводить в действие наши резервы.
Если говорить о военной катастрофе сорок второго года, то началась она не только и не столько с поражений в Крыму и в районе Изюм-Барвенково, у нее были более глубокие корни. Главное: ошибка нашей Ставки в определении стратегических целей и способов их осуществления. И вытекающее из этого неправильное использование накопленных резервов, усугубленное бездарностью непосредственных исполнителей. Задача была в том, чтобы собрать резервы в кулак, нанести мощный стремительный удар во фланг и тыл немецким войскам, двигавшимся на Воронеж, подрезать основание образовавшегося там вражеского клина. И разве генералов, способных осуществить это, выиграть большое сражение у нас не было?! Отнюдь! Мы имели уже целую когорту полководцев, хорошо проявивших себя. Многоопытный, расчетливый и смелый Василий Иванович Кузнецов, Константин Константинович Рокоссовский с его твердым характером, светлым умом и глубоким пониманием особенностей современной войны, энергичный Павел Алексеевич Белов, удивительно сочетавший предусмотрительность и осторожность с кавалерийской дерзостью, создавший свой фронт в немецком тылу, генерал-романтик Николай Федорович Ватутин, прекрасный аналитик и организатор, обладавший даром предвидения. И другие товарищи, не говоря уже о Георгии Константиновиче Жукове. Так нет же, на посту командующего важнейшим тогда Брянским фронтом оказался Филипп Иванович Голиков, человек, конечно, «надежный», коль скоро ему весьма доверял Берия, но генерал-то не боевой, а кабинетный, известный своей способностью угадывать умонастроение начальства, в том числе Сталина, и под оное настроение подстраиваться. Находясь, к примеру, в подчинении Тимошенко, стал наголо брить голову, как известный наш маршал. Тоже способствовало карьере. Единственно, где Голиков был более-менее на месте, это в Главном управлении кадров, которое возглавил с весны сорок третьего года, предварительно показав свою полную неспособность на полях сражений. А от своих плохих полководцев зачастую больше вреда, чем даже от вражеских генералов.
Так вот, в июне сорок второго года Брянский фронт имел в резерве 4 стрелковые дивизии, 2 кавалерийских корпуса, 4 отдельные танковые бригады и аж целых 5 танковых корпусов! Одних бронированных машин около тысячи! Что было бы с немцами, если бы эта силища слитно и мощно обрушилась на их фланг?! Но ни слитности, ни мощности не получилось. Такое впечатление, будто Голиков просто не представлял, что надо делать, как организовать удар. Отдал приказ о наступлении, и все. Отписался чиновник, подшив в папку отправленный документ.
Танковые соединения пошли вперед всяк по себе, вразнобой, не имея четких указаний. Добравшись до позиций нашей оборонявшейся пехоты, танкисты втянулись вместе с ней в бои, затыкая пробитые врагом бреши, теряя драгоценное время и все больше рассеиваясь вдоль линии фронта. К тому же немцы, оценив возникшую угрозу, срочно стянули авиацию, которая начала охоту за нашими машинами, используя все преимущества: и открытую местность, и светлое время, и господство в воздухе.
Истинного положения дел в Москве, в Ставке, не знали. Вернее, знали плохо. По донесениям Брянского фронта можно было понять лишь одно: операция началась, танки продвигаются, встречая упорное сопротивление. А если судить по карте, обстановка была столь заманчивой… Огромный немецкий клин, устремленный на Воронеж, был узок, войска противника уже понесли потери, растянулись, ослабли. Теперь бы только прорвать их поредевшие линии, отсечь, окружить, уничтожить! Время подбрасывать дрова в костер!
2 июля, по согласованию с Генштабом, Ставка передала Голикову из своего резерва две общевойсковых армии, чтобы не пустить немцев к Дону. Самому Голикову предписывалось находиться в Воронеже и организовать надежную оборону этого города. Одновременно Сталин по своей инициативе передал в состав Брянского фронта, опять тому же Голикову, нашу главную ударную силу, только что сформированную 5-ю танковую армию (по существу нашу первую полностью укомплектованную танковую армию). Еще почти тысяча боевых машин (не считая колесных) сосредоточивалась южнее Ельца, чтобы наверняка выполнить главную задачу: «срубить» немецкий клин. А поскольку Брянский фронт стал теперь огромным и по протяженности, и по количеству войск. Сталин в тот же день, 2 июля, отправил к Голикову своего представителя, нового начальника Генштаба генерала Василевского. Сделал, в общем, Иосиф Виссарионович все, что было тогда в его силах.
Следующие сутки, 3 июля, прошли сравнительно спокойно, в том смысле, что слишком скверных сообщений из района боевых действий не поступало. Василевский скупо докладывал, что налаживает фронтовое управление, что на остатки танковых корпусов рассчитывать не приходится, что 5-я танковая армия продолжает выдвижение в исходный район под сильным воздействием вражеской авиации.
В ночь на четвертое Иосиф Виссарионович впервые за несколько недель хорошо отдохнул, поставив своеобразный рекорд для себя по военному времени: спал восемь часов подряд. Выглядел бодро; посветлели белки глаз, при утомлении и во гневе покрывавшиеся желтоватым налетом. Хладнокровно отнесся к сообщению о том, что резко осложнилось положение на правом крыле Юго-Западного фронта, где добилась успеха 6-я вражеская армия: немцы последовательно осуществляли свой план окружения наших войск. Поздно вечером Сталин вызвал меня в кабинет:
— Николай Алексеевич, нет связи ни с Василевским, ни с Голиковым. А товарищ Василевский теперь необходим здесь. Прошу вас немедленно вылететь в штаб Брянского фронта. Если Василевский еще не выехал — поторопите. И оставайтесь там, посмотрите, что происходит… Мы не можем понять, что там происходит. Будем ждать от вас оценки и предложений. Когда отправитесь?
— Сейчас.
— Докладывайте обо всем подробно, чтобы мы могли своевременно принять меры.
С рассветом я был на аэродроме. Лететь решил на легком безотказном «У-2». Неизвестно, как там, возле Ельца, с посадочными площадками, не разбиты ли немцами, а «уточка» может приземлиться хоть в чистом поле. До Оки летели без опаски, немецкая фронтовая авиация не рисковала забираться в Московскую зону ПВО, да и далековато было вражеским истребителям со своих баз. Но чем ближе к Ельцу, тем безрадостней становилась картина. Дороги изъязвлены воронками авиабомб, свежие черные ямы зияли и на полях, исполосованных следами танковых гусениц, здесь вражеские летчики гонялись за нашими машинами, много их стояло разбитыми, некоторые еще чадили.
Немцы хозяйничали в воздухе. Проплывали косяки бомбардировщиков, проносились истребители, кругами ходила двухфюзеляжная разведывательная «рама», не прекращая наблюдать за землей. Правильно я поступил, выбрав «уточку»: ни на тяжелом самолете, ни в автомашине не проскочил бы в светлое время в район Ельца и южнее его. Летчик мой вел У-2, лавируя вдоль балок и речных долин, так низко, что мы почти стригли вершины деревьев, рискуя сбить телеграфные столбы или печные трубы. Зато для немцев были недосягаемы, истребители не пикировали на нас, опасаясь врезаться в землю. А едва приземлились на уцелевшем клочке разбомбленного аэродрома, летчик с топором кинулся в лес рубить кусты и молодые деревца, забросал ими нашего крылатого друга.
На командном пункте Брянского фронта Василевского не было, он уже получил указание Ставки и ночью выехал в Москву, оставив категорическое распоряжение: одновременным ударом всех сил 5-й танковой армии при поддержке всей имевшейся артиллерии и авиации, перерезать коммуникации вражеской группировки, прорвавшейся к Дону. Правильное было распоряжение, только кому и как его выполнять?! Обязан был командующий фронтом генерал Голиков, но он находился далеко от места событий, в Воронеже, связь с командным пунктом, со штабом фронта имел ненадежную, прерывавшуюся и на развитие событий почти не влиял. Выражаясь по-военному, потерял управление войсками. Заместитель командующего фронтом генерал-лейтенант Чибисов Никандр Евлампиевич, только что назначенный на эту должность, прибыл на командный пункт за сутки до меня, был ошеломлен неразберихой и едва начал, как говорится, входить в курс дела. Начальник штаба фронта генерал М. М. Казаков при живом командующем и его заместителе не имел никакого права брать на себя руководство контрударом, его приказы в данной ситуации были бы просто недействительны. Реальным было только указание Василевского: 5-й танковой армии наступать без промедления, пока немцы не разгромили ее с воздуха. И командующий армией генерал-майор А. И. Лизюков бросил свои танки вперед, не имея поддержки пехоты и артиллерии, без надежного авиационного прикрытия, без разведывательных данных о противнике. Вслепую. И в довершение всего сам повел в бой передовые отряды, выпустив из рук управление всей армией.
Несколько слов об Александре Ильиче Лизюкове. Хороший, многообещающий, образованный, волевой был командир. Летом сорок первого года отличилась под его руководством 1-я Московская мотострелковая дивизия, ставшая 1-й гвардейской мотострелковой дивизией. Это ведь Лизюков оценил смелый замысел генерала Белова и помог ему своими гвардейцами нанести под Штеповкой первое поражение танкистам Гудериана, прежде не терпевшим неудач. Но, как известно, у каждого человека свой дар, свои возможности. Лизюков был смелым и умелым генералом поля боя, превосходно справлялся с дивизией, покомандовал короткое время корпусом без особого успеха, а вот армия оказалась ему не по плечу. Сложным армейским организмом надо было не столько командовать, сколько управлять, эта должность в значительной мере административная. А у Александра Ильича не было к этому тяготения, не было опыта. И вот цепочка. Бесталанный командующий фронтом не смог организовать и направить контрудар, фактически отстранился от этой главнейшей задачи. Командующий танковой армией, действуя на свой страх и риск, бросился в огонь без всякой поддержки, командуя лишь частью своих сил и потеряв связь с остальными. Танковые полки, танковые батальоны воевали разрозненно, немцы били их поодиночке. И безнаказанно громили с воздуха.
В одном из боев исчез генерал Лизюков. Его долго считали пропавшим без вести, пока не выяснилось, где и как он погиб. Танкисты вообще остались без руководства. Танковая армия была уничтожена противником, ценой своей гибели не остановив, а лишь замедлив на несколько дней движение немецкой армады. Враг вышел к Дону и устремился к Волге. В считанные дни мы лишились своих стратегических резервов, на которые возлагали столь большие надежды. Летне-осенняя кампания, по существу, была уже нами проиграна и потребовались невероятные усилия всей страны, чтобы восстановить равновесие, а затем добиться перелома в ходе войны. Такова страшная цена второй (и последней) стратегической ошибки Верховного Главнокомандующего Сталина.
Мне больно и трудно говорить о том необязательном для нас поражении, которое свело на нет все предыдущие усилия и успехи, вновь поставило страну на грань поражения, принесло большое количество жертв, которых вполне можно было избежать. Но говорить надо. Хотя бы потому, что та черная страница оказалась вырванной из нашей истории. О ней почти не вспоминали. Да и кому вспоминать-то? Участники тех событий полегли на полях сражений или оказались в плену — мало кто возвратился. Исследователи не рисковали касаться запретной темы при жизни Сталина. И после его смерти — тоже. На пути непреодолимым заслоном высилась мощная фигура Филиппа Ивановича Голикова, получившего в хрущевские времена звание маршала и возглавлявшего Главное политическое управление армии и Военно-морского флота. Внимательнейшим образом следил Голиков за тем, чтобы ни печатно, ни устно не обсуждались его полководческие способности вообще, а деятельность на посту командующего Брянским фронтом — в особенности. Попытки были, но пресекались. И наползал туман забвенья.
Провалившийся контрудар, трагедия сорок второго года окончательно убедили Иосифа Виссарионовича в том, что во время войны надо слушать военных специалистов, отодвигая на задний план эгоистично-меркантильные соображения политических игрунов. Этого правила он старался придерживаться вплоть до Победы, хотя и не всегда получалось. Во всяком случае, крупных военных ошибок Сталин больше не допускал. А непосредственно после неудачи последовали изменения быстрые и решительные. Был отстранен от должности генерал Голиков, сразу, кстати, попавший под защиту Берии. Непомерно растянувшийся и частично раздробленный Брянский фронт был разделен надвое, от него отпочковался самостоятельный Воронежский. Новым командующим Брянским фронтом был назначен Константин Константинович Рокоссовский. Сразу и без всяких сомнений. А вот на должность командующего Воронежским фронтом несколько суток не могли подобрать нужного человека. Там напряженные бои, там решается не только судьба города, но и возможность продвижения гитлеровцев к важнейшим экономическим центрам страны, а войска наши без общего руководства. Нет достойной кандидатуры, нет личности, способной возглавить трудный, весьма ответственный участок борьбы. После провалов Голикова осторожничал с выбором Иосиф Виссарионович. И тут произошел случай, единственный в сталинские времена при назначении на высокий пост. Всегда кандидатуры предлагались соответствующими ведомствами, обсуждались и, обычно, утверждались. Но вот на совещании в Ставке, в кабинете Иосифа Виссарионовича, начальник Генштаба Василевский и его заместитель Ватутин назвали фамилию одного военачальника, другого, третьего, и все они были отвергнуты. Перечень был исчерпан. Все, тупик. И тут поднялся Николай Федорович Ватутин и предложил вдруг… сам себя.
— Товарищ Сталин, прошу назначить командующим Воронежским фронтом. Надеюсь, что справлюсь.
Потрясение и изумление вызвали эти слова. Нарушил порядок?! Назвался груздем?! (А, значит, полезай в кузов со всеми последствиями!) Выскочка?! Самоуверенный наглец?! Дурак, сующий голову в петлю?! Растерялся Александр Михайлович Василевский, не желавший, естественно, лишаться лучшего аналитика, хорошего организатора и надежного помощника. Удивление отразилось даже на непроницаемом обычно лице Сталина.
— Надеетесь справиться или убеждены, что справитесь? — уточнил он.
— Дальше Воронежа немцев не пустим. Я знаком с обстановкой.
— Вы ведь воронежский? — спросил Иосиф Виссарионович (и такие подробности он держал в памяти).
— Из Воронежской области. Там мать и родные.
— Понимаю… Как вы, товарищ Василевский?
— Наилучший выход. Но…
— Но вы не хотите утратить первого заместителя, — снял у него с языка Сталин. — Нам одинаково важна и работа Генерального штаба и положение на участке, который сейчас самый ответственный. Но что все-таки нам важней сегодня?
— Положение на Воронежском фронте.
Сталин помолчал, повернулся к Ватутину, стоя ожидавшему решения:
— Мы согласны. Поезжайте, товарищ Ватутин, и наведите там порядок. Мы на вас очень надеемся.
Вот так выдающийся наш генштабист, человек с теоретическим складом ума, стал одним из лучших практиков великой войны, провел несколько блистательных операций и, к глубокому сожалению, погиб в сорок четвертом. По моему разумению, входит он в когорту самых замечательных советских полководцев: Жуков, Рокоссовский, Ватутин…
Развяжем узелки еще нескольких судеб, неразрывно связанных с тяжелой ошибкой нашего верховного командования. Группа войск генерала Белова удерживала обширный плацдарм в тылу противника до середины лета, сковывая боями крупные силы врага, столь необходимые немцам для развития успехов на юге. Пять месяцев продолжался этот беспримерный в военной истории рейд, доставивший гитлеровцам много забот и неприятностей. И ничего не удалось сделать немцам с талантливым генералом. Оставив партизанские формирования продолжать борьбу в тылу неприятеля, Белов с регулярными частями прорвал два вражеских кольца и вышел к своим. А я не устану повторять военным историкам, в разных вариантах пережевывающим одни и те же, хоть и важные, но набившие оскомину события: не под силу, что ли, вам понять и оценить то, что сделал Павел Алексеевич Белов?! И еще раз вернусь к известным военным дневникам скрупулезного генштабиста Гальдера. За полтора года войны с нами в этих дневниках упомянуты только фамилии Сталина, Ворошилова, Буденного и Тимошенко. Даже Жукова нет. А вот к Белову и его войскам Гальдер возвращается одиннадцать раз! И начинаешь понимать, как выглядели события с той, с немецкой стороны.
В жизни Павла Алексеевича было два великолепных, потрясающих взлета: разгром танковой армии генерала Гудериана и пятимесячный рейд. Белов и еще способен был на многое, на необыкновенное, но провидение слишком уж позаботилось о том, чтобы ограничить его возможности, ввести в жесткие рамки обычной военной службы, в те рамки, которые удобны для заурядных людей и не позволяют раскрыться талантливым. После возвращения из рейда Жуков предложил ему занять пост командующего 61-й общевойсковой армией. Как упирался Белов, прося оставить его в кавалерийском корпусе, что давало ему хоть какую-то самостоятельность! Но Жуков категорически настаивал на своем: ты, мол, еще в прошлом году отказался от 6-й армии, у нас людей нет, а ты после группы войск снова на корпус?! Не выйдет! Принимай 61-ю — и точка! Опять разгорелся конфликт между друзьями-соперниками.
Я, естественно, поддержал Белова, высказав Сталину свое мнение: самобытный, самостоятельный человек, мастер неординарных дерзких решений и действий, генерал Белов закиснет в общевойсковой армии, где надо быть не столько инициатором, сколько исполнителем спущенных свыше решений. А ему нужен простор, маневр. Если уж выдвигать с повышением, то на танковую армию, это соответствует его натуре, тем более, что танками он занимался еще в начале тридцатых годов вместе с Калиновским. Однако Сталину в то трудное время было не до психологических изысков, да и вакантной должности танкового командарма не имелось. Вот и пошел Павел Алексеевич на повышение помимо своей воли, подрезали ему крылья. Стал он хорошим командармом, его войска отличились при форсировании Днепра, при освобождении Бреста и Варшавы, участвовали в Берлинской операции, не обделили Белова и наградами, но не было больше в его военной судьбе ни одного головокружительного, из ряда вон выходящего взлета. Друзьями с Жуковым они так и остались, но о соперничестве уже не было речи. Жуков-то вскоре стал маршалом и заместителем Верховного Главнокомандующего. Достиг потолка.
Ну, а кто же ответил за стратегическую ошибку, за провал кампании сорок второго года? Деликатный вопрос. С одной стороны, должен же быть виновный, должен же кто-то нести ответственность? А с другой — решения-то принимались на самом высоком уровне: Иосиф Виссарионович выслушал мнение Шапошникова (только оборона), Жукова (оборона с наступлением на центральном участке), Хрущева и Тимошенко (решительно наступать на юге), но последнее слово оставалось за ним, за Верховным. Он его и произнес, да ведь не Сталина же судить! И не тех, мной перечисленных, отстаивавших свое мнение, — в ведомстве Берии понимали это. Для отчетности нашли все же козла отпущения, арестовали начальника оперативного управления штаба Западного фронта генерал-майора Голушкевича Владимира Сергеевича, который в начале мая по поручению командующего фронтом летал к Белову, убедился в реальности беловского плана и потом активно поддерживал замысел Жукова: прочно обороняясь на занятых рубежах, нанести удар по противнику силами группы Белова и 20-й армии. В этом как раз Голушкевича и обвинили: настаивал на проведении операции, которая противоречила, дескать, мнению Верховного Главнокомандующего. Однако жизнь показала, кто был прав. После провала тимошенко-хрущевского наступления Сталин высказался об этих деятелях в самой грубой форме. Берия собственными ушами слышал эту оценку и поспешил направить следствие в совсем другое русло. Голушкевича принялись обвинять в противоположном: почему генерал, понимая правильность беловско-жуковского плана, недостаточно твердо настаивал на его осуществлении? Это что, бесхарактерность или вредительство?
Расследование велось вяло, с постоянной оглядкой, а какое мнение теперь в Ставке? А мнение было не очень ясным, неудача, особенно гибель наших танковых резервов, замалчивались, и в конце концов следователи безнадежно запутались. Держали Голушкевича за решеткой, а в суд дело не передавали, ничего определенного у них не было. И стоило ли вообще касаться больного вопроса? Насколько я помню, долго, очень долго тянулась эта история. Несколько лет. И не судят, и из тюрьмы не отпускают. Затем все же предъявили какое-то обвинение. Осудили. Потом полностью оправдали. Но Голушкевич-то хоть жив остался, и военную академию окончил, и генерал-лейтенантские звезды получил. Повезло ему по сравнению с теми многими, кто сложил тогда, в горестном для нас сорок втором, головы на полях сражений.
В середине мая, как только окончательно определился стратегический замысел Верховного Главнокомандования, маршал Шапошников, сославшись на здоровье, ушел с поста начальника Генерального штаба. Не мог Борис Михайлович, в силу своей порядочности, осуществлять замысел, с коим не был согласен. Да и состояние его здоровья действительно внушало опасения. По военному времени требовался человек, при всех других качествах обладавший крепким здоровьем, способный работать сутками. Сталин отнесся к просьбе Шапошникова с пониманием и весьма тактично. Борис Михайлович остался заместителем Наркома обороны, то есть практически военным советником Сталина. Кроме того, Шапошникову поручено было курировать военные академии и возглавить работу по сбору материалов для будущей истории Великой Отечественной войны. А чтобы не переутруждался, Государственный Комитет Обороны принял беспрецедентное постановление, обязывающее Бориса Михайловича трудиться не более шести часов в сутки и выполнять все требования врачей. Это ли не пример сталинской заботы о людях!
Конечно, деятельному Борису Михайловичу тесны были шестичасовые рамки, и работать он продолжал, как всегда, сколько мог. К тому же и Сталин добавлял и добавлял ему новых забот. В том числе доверил Шапошникову дело ответственное и хлопотливое: разработку новых уставов — Боевого и Полевого. Год войны изменил многие наши представления о ведении боевых действий, обогатил большим опытом, который надо было обобщить и изложить коротко, четко, доступно для понимания каждому командиру, но без упрощенчества. И создать новые уставы как можно быстрее. Такой вот «благоприятный режим» обеспечен был Борису Михайловичу. Но он, разумеется, не сетовал: привычная работа, ощущение своей нужности помогали ему бороться с болезнями.
И это не все. Была еще одна обязанность, о которой никогда не писали, не упоминали биографы Шапошникова, авторы многочисленных статей о нем. По той простой причине, что сами не знали. И тут не обойтись нам без подробностей. Несмотря на чистки и пертурбации, которые производили всяк для себя Ягода, Ежов, Берия, в особых органах сохранились все же чекисты со стажем, с опытом. Среди них далеко не последнее место занимал Павел Анатольевич Судоплатов: молодой (к началу войны ему только перевалило за тридцать), одаренный, разносторонний разведчик с приятной внешностью, располагающей улыбкой, хорошими манерами. Красавец-мужчина. Только, пожалуй, глаза не вязались со столь обаятельной наружностью: холодные глаза волевого, расчетливого человека. Молодость не помеха — Судоплатов успел сделать многое. Внедрившись после Гражданской войны в организацию украинских националистов (ОУН), действовавшую под крылом немецких фашистов, «ликвидировал» в Роттердаме одного из руководителей этой организации — ярого антисоветчика Евгения Коновальца. Возглавлял испанское отделение нашей зарубежной разведки. Это ему поручено было руководить сложной операцией по уничтожению Льва Давидовича Троцкого, что и было осуществлено. А в первые дни Отечественной войны была создана так называемая Особая группа Судоплатова, преобразованная в 1942 году в Четвертое управление НКВД — НКГБ СССР. О том, чем занимаются люди Судоплатова, было известно лишь узкому кругу лиц: Сталину, Берии, Андрееву, частично Шапошникову. Я видел Судоплатова несколько раз, уже после описываемых событий, когда его вызывал Сталин: тот являлся всегда только с Берией. Не общался, не разговаривал я с Судоплатовым, и был несколько удивлен, когда о нем заговорил со мной Лаврентий Павлович. От Верховного Главнокомандующего прошел ко мне в комнату за кабинетом, осмотрелся, сел на скрипнувший под его тяжестью стул.
— Николай Алексеевич, управление Судоплатова ведет сейчас агентурную разработку, которую товарищ Сталин и я считаем очень перспективной. Хочу заручиться вашей поддержкой.
— Какой из меня агент на старости лет, — пошутил я.
— Вербовать не буду, — засмеялся Берия. — А посоветоваться нужно.
Лаврентий Павлович коротко изложил суть дела (некоторые детали мне стали известны позже). А тогда я узнал вот что. Решено провести операцию по передаче дезинформации гитлеровскому руководству на самом высоком уровне. Для этой цели в Москве нашими органами создана монархическая антисоветская пронемецкая подпольная организация, некоторые члены которой имеют якобы доступ к военным секретам. Первый акт спектакля уже состоялся. Еще в декабре к немцам ушел наш агент по кличке Гейне. Фашисты, разумеется, не сразу поверили ему, долго и по-всякому проверяли, вплоть до имитации расстрела. И хотя в Москве все было продумано заранее, подозрения, возможно, и не рассеялись бы, если бы не случайность, которая могла стать для Гейне трагической, а обернулась в его пользу. Для прохода через линию фронта наши саперы заранее проделали «коридор» в минном поле. Потом, в спешке, произошла какая-то путаница, кто-то ошибся, и Гейне пошел через фронт не по «коридору», а по самому минному полю. Чудом не подорвался. Немцы, можно сказать, спасли его. Увидели, что бежит к ним человек по земле, нашпигованной минами, закричали, чтобы лег, послали навстречу своего сапера-проводника. При проверке это повлияло даже на самых рьяных контрразведчиков абвера. Не могли же русские послать агента напрямик через свое минное поле, на верную гибель… И такие, значит, коленца выкидывает неистощимая на выдумки фортуна.
Поверили немцы перебежчику. Дали ему кличку Макс. И ответственное задание: вернуться в Москву, создать на базе монархической организации агентурную сеть для проникновения в военные штабы, в руководящие учреждения. Вот и возвратился в столицу уже не агент советской разведки Гейне, а вражеский резидент Макс. Со своими радистами для связи с абвером. Надежный канал для дезинформации был готов. Управление Судоплатова приступило ко второму акту, и Берия, естественно, был очень заинтересован в том, чтобы спектакль разыгрывался как можно лучше. И Сталин тоже. Но какова при этом моя роль?
Лаврентий Павлович назвал настоящую фамилию Гейне — Александр Петрович Демьянов. Эта фамилия была мне известна, и я не мог не отдать должное тому мастерству, той предусмотрительности, с какой был выбран агент. Не «липой», не «легендой» его снабдили, а все было настоящим, биография такая, с которой самый вроде бы прямой путь к немцам.
Несколько поколений семейства Демьяновых верой и правдой служили царю. Причем один из корней был немецким. Другой — казачьим. Прадеду нашего агента до революции даже памятник стоял на Кубани. Отец — офицер, умер от ран во время первой мировой войны. Дядя возглавлял контрразведку белогвардейцев на Северном Кавказе, после гражданской войны был сослан в Сибирь, где и скончался. Так что нашему Гейне — Александру Демьянову — ничего не надо было выдумывать. Ну, и естественно, натерпелся Александр от советской власти, от большевиков: притесняли его и мать, арестовывали, институт не позволили окончить. Скрыл Александр от немцев только один факт: еще в 1930 году он дал согласие добровольно сотрудничать с ГПУ «с целью предотвращения террористических действий и шпионажа в СССР со стороны известных его семье деятелей белой эмиграции», — такая была формулировка.
Берия показал фотографию. Интеллигентное лицо, не лишенное аристократизма. Прямой, римского типа нос, высокий лоб, аккуратная простая прическа, спокойный взгляд человека без чрезмерных претензий, но знающего себе цену. Небольшая, аккуратная щеточка усов давала если не налет фатовства, то некоего артистизма. Но ничего, к месту были усики на своеобразном продолговатом лице. Этой продолговатостью он даже походил на меня в молодости, только к растительности на челе я всегда относился скептически.
— Такое впечатление, будто встречал его.
— Вполне может быть, — согласился Берия. — До войны Демьянов работал на должности инженера в Главкинопрокате, квартира в центре Москвы. Общительный. Театрал, с актерами на короткой ноге. Компанейский. Конным спортом увлекается, тренировался в манеже. Бегами не брезговал. Дружен с сыновьями Качалова и Москвина, а это ребята бойкие и озорные. С ними бывал в доме маршала Шапошникова.
Вот оно что! Жена Бориса Михайловича — милейшая Мария Александровна, — многие годы связанная с Большим театром, издавна примечала артистическую молодежь, не всегда, естественно, отделяя зерно от плевел, талант от околотеатральной богемы. Сам Борис Михайлович вполне терпимо относился к увлечению жены.
— В чем заключается ваша просьба? — спросил я.
— Надо поговорить с товарищем Шапошниковым. Просто, по-дружески. Вы же знаете его щепетильность, а нам не желательно получить отказ.
— Не совсем понимаю.
— Хорошо, если Александр Демьянов будет состоять при маршале Шапошникове для поручений. Демьянов — кавалерист, нужное воинское звание ему присвоим. В дом к Шапошниковым он вхож. Тут все естественно, без натяжек. Только согласился бы маршал.
— Смысл?
— Большой и разный. Близость к Шапошникову неизмеримо повысит авторитет Макса в глазах немцев, придаст особый вес его сообщениям. Они пойдут не в средние звенья разведки, а сразу к высшему руководству. Еще бы: сведения из мозгового военного центра, — усмехнулся Лаврентий Павлович. Сообщения будут готовить наши люди и согласовывать с товарищем Шапошниковым. Чтобы было правдиво, но и чтобы ценная информация не утекла.
— Между Сциллой и Харибдой… Проскользнет что-то важное — своих подведешь. Пойдет мелочевка, неправда — немцы почувствуют фальшь… Конечно, Борис Михайлович лучше других ощущает грань между слишком и почти…
— Так вы поговорите с ним, Николай Алексеевич? Пусть не побрезгует нашим черным хлебом. Дело стоит того… Если ему неприятно, может не встречаться с Демьяновым. Нам важно, чтобы Демьянов числился при маршале и чтобы Шапошников знал содержание сообщений… Это не только моя просьба, — Берия многозначительно повел головой в сторону двери, за которой находился Сталин.
— Постараюсь, — сказал я.
Правильный путь выбрал Лаврентий Павлович. У Берии или у его представителя доверительный разговор с Шапошниковым не получился бы. Предложение особых органов могло бы даже оскорбить, обидеть его: не вербуйте, дескать, в агенты. Иосиф Виссарионович вообще не стал бы касаться такой темы. Но неофициальная товарищеская беседа — совсем другой коленкор.
К Борису Михайловичу я отправился в тот же вечер. Посидели, попили чайку. Он понял меня с первых же слов. Уточнил некоторые подробности и ответил примерно так: готов делать все, чтобы скорей покончить с кровопролитием и разрушениями, с бедами войны. Согласен вести игру с германским командованием по самому большому счету. Но общаться по этому вопросу будет только с хорошо известными товарищами из Генерального штаба, с Василевским или Штеменко… Дверь, значит, была приоткрыта. Я же, выполнив свою часть задачи, отошел в сторону.
Крупномасштабная игра по дезинформации высшего германского руководства, начавшись в сорок втором году, продолжалась потом до конца войны, и маршал Шапошников, пока мог, принимал в ней участие: всего лишь сорок четыре дня не дожил он до великой Победы. Немецкое командование всегда «знало» мнение Шапошникова по тем или иным проблемам, чем он занимается, о чем беседует с окружающими, чем озабочен. Источника, более близкого к Ставке, к самому Сталину, у гитлеровцев не было.
Тонкой и сложной была эта игра, в которой малейший просчет грозил полным провалом. Условно-правдивые материалы готовил в Генштабе один человек — Сергей Матвеевич Штеменко. Почему правдивые условно? Да потому, что все сообщения, поступавшие через Демьянова к немцам, подтверждались реальными событиями, но… Сообщалось, к примеру, о нашем предстоящем наступлении, указывалось место и время. И наступление действительно начиналось. Однако было оно (даже большое по размаху) лишь второстепенным, отвлекающим внимание противника от нашего главного удара. Ну и тому подобное…
Дважды Макс переходил линию фронта, лично доставлял немцам особо важные документы и сведения. Получал инструкции. Доверие завоевал полное. При последней встрече с руководством абвера Максу был торжественно вручен «Железный крест». По времени это почти совпало с награждением агента Гейне орденом Красной Звезды.
Германская разведка гордилась тем, что сумела внедрить Макса в самый центр советского военного руководства. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер регулярно читал его донесения. И вообще, ни одно важное решение в Берлине не принималось без учета последних сведений, полученных от «лучшего разведчика второй мировой войны», как считали, да, пожалуй, и сейчас считают в Германии. Восторженно пишут там о деятельности Макса. Печатаются статьи, серьезные исследования, книги. Историки научные степени получают, не догадываясь о том, что Макс — надежнейший агент Гейне из Четвертого управления НКВД НКГБ СССР, которое долго и весьма успешно возглавлял молодой генерал Павел Анатольевич Судоплатов. А сам Макс-Гейне, то есть Александр Петрович Демьянов, славный представитель русского офицерского рода, после войны жил себе спокойно в Москве, не пропускал театральных премьер, слыл среди друзей-артистов человеком очень порядочным, не только любителем, но и знатоком театра. Актером, конечно, его не считали, а ведь какую великолепную роль сыграл он на сцене театра самой великой войны!
Замечательного неизвестного актера Демьянова уже нет среди нас. Он скончался в 1975 году.
Часто случается так: ушел человек с должности (даже хороший работник с высокого поста) и словно не было его, забыли о нем, припоминают по случаю. Новая метла метет в свое удовольствие. А вот история с Шапошниковым — веское подтверждение того, что не место красит человека, а человек место. Должен, по крайней мере, красить. Командир отошел от компаса, но выученный им экипаж продолжал успешно выдерживать курс, будучи уверенным, кстати, что всегда может получить поддержку, дельный совет. В Ставке витали идеи Шапошникова, в войсках и в Генеральном штабе трудилась целая плеяда взращенных им специалистов. И вообще, Генштаб наш был в ту пору лучшим в мире, что и подтвердила победа над Германией, чей Генштаб прежде всегда признавался сильнейшим, слыл генератором передовой военной мысли, теоретических и практических разработок. «Школа Шапошникова», — как уважительно говаривал Сталин, оказалась значительно выше пресловутой германской школы.
В июле 1942 года, когда определились цель и направление немецкого наступления, когда в короткий срок погибли почти все наши танковые резервы, Борис Михайлович предложил Ставке провести отвлекающую операцию на центральном участке, там, где враг находился близко к Москве. Сталин сказал с долей удивления и укоризны:
— Не вы ли настоятельно убеждали нас в необходимости преднамеренной стратегической обороны? А теперь говорите о наступлении.
— Обстоятельства изменились.
— Но не в лучшую сторону.
— Это и имеется в виду, — ответил Шапошников и обосновал свое предложение. — В районе Ржевско-Вяземского выступа немцы имеют крупную группировку, в том числе, по меньшей мере, три полностью укомплектованных танковых дивизии (1-я, 2-я и 5-я танковые). Есть сведения о том, что противник намерен перебросить часть войск для укрепления своих сил, успешно действующих на юге. Этого нельзя допустить. Враг не должен снять с центральных участков ни одного солдата. И более того — пусть направит сюда подкрепления.
— Мысль абсолютно правильная, — сказал Сталин. — Но как этого добиться, какие у нас возможности?
— На правом фланге Западного фронта есть войска, предназначавшиеся для развития успеха 20-й армии в случае ее одновременного удара с группой Белова. Удар не состоялся, но войска на месте. Их не много, но это достаточно крепкий кулак. Их надо использовать, пока не растащили для затыкания дыр. Танки и кавалерия — единым кулаком, — подчеркнул Шапошников. — Общевойсковые армии правого крыла Западного фронта и левого крыла Калининского фронта взламывают оборону противника, в прорыв входят подвижные группы в общем направлении на Ржев — Зубцов — Сычевка, к железной дороге. Сумеем срезать Ржевский выступ — очень хорошо. Не срежем — закрепимся на рубеже реки Вазуза. При всех условиях цель будет достигнута, немцы не снимут свои войска. Больше того, они могут расценить наши действия, как продолжение зимнего наступления. Это отвлечет их внимание от Дона и от Кавказа.
— У вас все, Борис Михайлович? — осведомился Сталин.
— Извините, есть еще одна важная сторона, — было заметно, что Шапошников заволновался. — Мы воюем вот уже год и за это время не провели ни одной, да-да, ни одной запланированной и подготовленной наступательной операции.
— Как так?! — не выдержал Жуков, находившийся в кабинете Верховного. — А Ельня, а Москва, а Тихвин?!
— Это были контрудары, перераставшие в контрнаступление, это было использование обстановки, а не предвидение и планирование. Наши штабы всех уровней, вплоть до Генштаба, работали на потребу дня, так диктовала ситуация. Штабы отвыкли от свойственной им работы, они почти не вели разработку наступательных операций в условиях нынешней войны. В штабах много новичков. Сейчас появилась уникальная возможность без спешки, основательно, с тщательной проработкой всех вопросов провести своего рода учебно-показательную подготовку наступления, с привлечением специалистов, а главное — с привлечением людей из штабов разных уровней, слушателей академий. Не командно-штабные учения, а масштабную практическую операцию. Это необходимо для будущего.
И опять не выдержал Георгий Константинович:
— Разрешите, товарищ Сталин… Сказано правильно, вперед смотреть нужно, учиться нужно. Только обстановка на фронтах такая, что не до жиру, быть бы живу.
— Значит, товарищ Жуков тоже согласен, что учиться необходимо, — не без иронии произнес Иосиф Виссарионович. — Согласен с тем, что ученье — свет, а неученых у нас тьма. И не в этом ли одна из причин наших больших неудач на Юго-Западном и на Южном фронтах? — Помолчал, пыхнул трубкой: — Продолжайте, Борис Михайлович.
— Основные усилия, в том числе по накоплению и обобщению опыта, желательно сосредоточить в 20-й армии, она должна стать основной, базовой в намечаемой операции.
— Почему именно 20-я, она сильнее соседних? — поинтересовался Сталин.
— Количественно нет, но высок боевой дух. Это наступательная армия. Сколоченная в ноябре-декабре генералом Власовым, она, как мы знаем, громила немцев в районе Красной Поляны, освобождала Солнечногорск, Волоколамск, Шаховскую. Без неудач. В армии — слаженный, хорошо подобранный штабной аппарат. У начальника штаба Леонида Михайловича Сандалова есть чему поучиться, и педагогических способностей он не лишен… И последнее по счету, но не по значению: очень удачное расположение армии. Она «сидит» на железнодорожной магистрали, не будет трудностей со снабжением, с переброской войск. А впереди до Ржева и до Сычевки лесисто-болотистая местность, полное отсутствие шоссейных дорог, только проселки, немцам негде развернуть технику. Это создает трудности и для нас, но для противника — значительно большие. Немцы никак не ждут нашего наступления от Погорелого Городища на запад.
— А при чем тут Погорелое Городище? — снова подал голос Георгий Константинович Жуков. — Этот населенный пункт в полосе соседней, 31-й армии.
— Передадим участок вместе с находящейся там 251-й стрелковой дивизией в полосу 20-й армии. Район Погорелое Городище — Матюгино наиболее подходит для нанесения главного удара.
— Подведем итоги, — сказал Сталин. — У товарища Шапошникова не только интересный замысел, не только полезная идея, но и подготовлен план. При осуществлении этого плана мы ничего не теряем, а приобретения могут иметь место… Не думаю, что у командующего Западным фронтом товарища Жукова будет достаточно времени руководить этой операцией. Он, как наш заместитель, будет занят и в Ставке, и на юге. Давайте поручим общее руководство этой операцией начальнику штаба Западного фронта товарищу Соколовскому. Под контролем товарища Шапошникова. Пусть поработают наши штабы.
Ну, чем не мудрое решение? Все довольны. Те, кто предложил идею, будут ее осуществлять. Не проявивший энтузиазма Жуков остался вроде бы в стороне, хотя формально отвечал за все события на Западном фронте. От вмешательства других инстанций замысел был надежно защищен авторитетом Шапошникова. Видимо, Иосиф Виссарионович быстро дал согласие не только потому, что операция действительно, представлялась целесообразной, но еще и потому, что хотел улучшить свои отношения с Борисом Михайловичем. Недавние печальные события подтвердили истину: послушаешь Шапошникова — не ошибешься. Не было ошибки и на этот раз, погорело-городищенская операция стала событием незаурядным, оказавшим заметное влияние на дальнейший ход военных действий. Исследования писать бы об этом, но исследования — другой жанр, я же попытаюсь дать хотя бы общее представление о названной операции.
Подготовка велась самым тщательным образом, с использованием классических правил и образцов, с привлечением того нового, что дала ведущаяся война. На 16 июля 20-я армия, оборонявшая рубеж протяженностью в 43 километра, имела в своем составе две стрелковые дивизии, четыре стрелковые и две танковые бригады. Не густо. Гитлеровцы спокойно чувствовали себя на этом участке и никакого подвоха не ожидали. Загорали на солнышке, рыбку ловили на реке в непростреливаемых местах. И первое, что должны были сделать мы — это не нарушить спокойствия немцев, не всполошить их, соблюдать строжайшую оперативную маскировку. Не так-то просто, если учесть, что на участке армии, в ее тылах, требовалось сосредоточить большое количество войск. В короткий срок силы 20-й армии должны были по меньшей мере утроиться. В нее включили стрелковый корпус, состоявший из стрелковой дивизии и четырех стрелковых бригад, затем еще три стрелковые дивизии, три танковые бригады, самокатно-мотоциклетную бригаду (велосипеды и мотоциклы), полки артиллерийские, минометные, зенитные, дивизионы «катюш», дивизион бронепоездов, саперные части.
Простое перечисление мало что дает читателю, поэтому разложу на составляющие хотя бы саперную группу. Для ведения инженерной разведки, для форсирования реки Держа и других речек, для проделывания проходов в минных и проволочных заграждениях, для оборудования позиций, для прокладки дорог, армия получила саперную бригаду из одиннадцати батальонов, четыре инженерных батальона и два понтонно-мостовых батальона. Одних только мостов, требовавшихся для сосредоточения войск, было построено 75, и все это по ночам или в плохую погоду, когда не летала авиация.
Особенно много прибывало в армию артиллерии разных систем. Все это надо было принять, разместить, укрыть в глубине лесов. Вместе со складами боеприпасов, продовольствия, фуража и другими необходимыми службами. Какими? Ну, хотя бы медицина. Потребовалось развернуть шесть полевых госпиталей, два госпиталя для легкораненых, два инфекционных и еще санэпидемотряд. Они могли пропускать до 2000 человек в сутки. Подключили фронтовой госпиталь на 700 человек. И автосанрота, имевшая 27 автомашин. И санрота с конным транспортом. И три ветеринарных лазарета.
Это не все, далеко не все. В тылах армии сосредоточивалась фронтовая подвижная группа, которая должна была войти в брешь, пробитую пехотой, и развивать прорыв в направлении на Сычевку. В леса в районе станций Шаховская — Княжьи Горы выдвинулись 6-й танковый корпус генерала А. Л. Гетмана (осенью воевавшего под Каширой), 8-й танковый корпус генерала М. Л. Соломатина и 2-й гвардейский кавалерийский корпус, которым после гибели Л. М. Доватора командовал генерал В. В. Крюков. Лесные массивы были наполнены людьми, лошадьми, техникой. И при всем том немцы ничего не заметили, не узнали. Смею утверждать, что именно практический опыт, полученный при подготовке погорело-городищенской операции, помог нам через несколько месяцев скрытно сосредоточить большие массы войск под Сталинградом и нанести там по врагу удар столь же внезапный и дробящий, как это было в 20-й армии. Не было бы такого опыта у Погорелого Городища, не было бы таких успехов у Сталинграда.
Вот лишь некоторые элементы отработанной тогда нами оперативной маскировки. Начнем с того, что никакой документации не велось, письменных приказов или распоряжений не отдавалось. Боевой приказ по армии и плановые таблицы были доведены до исполнителей лишь перед самым началом наступления. А до этого было так. Командующий 20-й армии генерал-лейтенант М. А. Рейтер и начальник штаба армии генерал-майор Л. М. Сандалов были вызваны в штаб Западного фронта. Жуков устно поставил перед ними задачу, а Соколовский ответил на все вопросы, познакомил с подробностями. Таким же образом указания спускались вниз по инстанциям, но лишь в той степени, в которой они касались того или другого исполнителя. Каждый знал только свой участок работы. Разведка боем не проводилась, зато оборонительная полоса противника была сфотографирована с воздуха и тщательно изучена. Командиры дивизий, бригад, полков на местности уточняли свои действия вместе с командирами поддерживающих частей. Но только мелкими группами. Выходили на передний край до рассвета и не более, чем по четыре человека. Все в солдатском обмундировании. Наблюдение вели весь день, а ночью — обратно в тыл. Уточняли исходные районы для атак, разграничительные линии, места переправ через реку, проходы в минных полях.
Повезло с командующим армией. Макс Андреевич Рейтер, весной сменивший на этом посту генерала Власова, фантазиями не отличался, пороха не изобретал, но слыл добросовестным, по-немецки педантичным исполнителем, способным организатором и требовательным начальником в отведенных ему рамках. Имел склонность к штабной работе. Подготовкой погорело-городищенской операции занимался охотно, со свойственной ему скрупулезностью, провел ее хорошо, чем и заслужил выдвижение на более высокую должность.
Генералы Рейтер и Сандалов, по совету Шапошникова, удачно выбрали место для нанесения главного удара: десятикилометровый участок южнее районного центра Погорелое Городище, с тем, чтобы в дальнейшем разгромить противника между реками Держа, Вазуза и Гжать. Линия фронта, кстати, на участке прорыва проходила по реке Держа, это несколько осложняло первый этап операции, зато немцы там, за водной преградой, были уверены в своей неуязвимости и беспечны.
Все до мелочей определили Рейтер с Сандаловым: действия первых и вторых эшелонов, использование резервов, нанесение отвлекающего удара на левом фланге, порядок ввода в прорыв подвижных групп… Каждая стрелковая дивизия должна была прорывать фронт на участке от двух до двух с половиной километров, имея впереди два стрелковых полка, а третий полк во второй линии. Примерно так же строились боевые порядки батальонов и рот. Волна шла за волной, подкрепляя и наращивая удар. Пехоту поддерживали 225 танков и около тысячи артиллерийских орудий и минометов, не считая реактивных установок. По 120 стволов на километр фронта — такая плотность была впервые достигнута нами с начала войны! Опыт сосредоточения и использования артиллерии тоже весьма пригодился вскоре под Сталинградом и в других сражениях. Ну и, конечно, вся эта большая работа проводилась не только штабом и командованием 20-й армии, не только штабом Западного фронта под руководством В. Л. Соколовского, но и при активной поддержке Генерального штаба, при зорком догляде заместителя Наркома обороны маршала Шапошникова. С привлечением большой группы штабных работников разных родов войск.
Сталин и Жуков погорело-городищенской операцией почти не занимались, их внимание было приковано к неудачно развивавшимся событиям на юге. Так что Погорело-городищенское сражение готовилось и проводилось не столько строевым командованием, сколько штабниками, и в этом тоже его своеобразие.
Зачинатель операции Борис Михайлович Шапошников, чей рабочий режим был ограничен самим Сталиным, настолько близко к сердцу принимал происходившее, что не смог усидеть в Москве и, махнув рукой на здоровье, в автомашине отправился в 20-ю армию. На только что созданный неподалеку от Княжьих Гор вспомогательный пункт управления Западного фронта, где уже находился Василий Данилович Соколовский, фактически командовавший теперь этим фронтом, замещая занятого в Москве Жукова. В машине Шапошникова нашлось место и для меня: он попросил отправиться с ним. Не без расчета на то, чтобы смягчить недовольство Сталина, весьма не одобрявшего поездок руководителей высокого ранга к линии фронта, всегда связанных с определенным риском. Тем более выезды по собственной инициативе. Но мы с Шапошниковым надеялись на то, что путь недалек и обернемся быстро.
Поскольку мы, как и все, обязаны были соблюдать маскировку, то и экипировались соответствующе. Борис Михайлович обрядился в форму военного юриста среднего ранга, а я — в форму военного врача: что оказалось под рукой. Ну и плащ-палатки. Гимнастерка была тесна Борису Михайловичу, рукава коротковаты, выглядел он в таком наряде непривычно: моложе и как-то несерьезно. Да и я, пожалуй, не лучше.
День был пасмурный, дождливый. Ехали, не опасаясь авиации. За Волоколамском на коротком привале перекусили, подкрепились: Шапошников лекарствами, я содержимым своей фляги. Дорога пошла незаметней, нахлынули воспоминания. Борис Михайлович, оказывается, знал моего однокашника по училищу и сослуживца штабс-капитана Станислава Прокофьева. В пятнадцатом году Стаса завалило землей при разрыве немецкого «чемодана». Лишь через пять суток нам удалось разыскать, откопать его труп.
Мы, друзья боевого офицера, подшучивали, бывало, над увлечением Стаса: все свободное время до войны и даже на войне отдавал он любимому занятию — топонимике, изучал географические названия и все, что связано с ними. Но, подшучивая, понимали, что увлечение это для офицера отнюдь не самое бесполезное, всем нам, особенно штабникам, артиллеристам, топографам, приходилось часто иметь дело с географическими картами, «прочитывать» их. И вот выяснилось, что Стас Прокофьев статьи когда-то печатал в специальных журналах, Шапошников помнил их, а одной воспользовался совсем недавно, обдумывая предстоящую операцию. Той статьей, в которой Прокофьев описывает топонимические особенности обширного района, простирающегося западнее и юго-западнее Москвы, где в старину обитало большое племя, большая община людей зарождающейся Руси. Даже по одним только старым географическим названиям можно очертить определенный круг, связанный, кстати, с типом местности, растительным покровом, климатическими условиями. Сколько одинаковости, созвучности в названиях! Речки Лузы (московская и гжатская), Вазуза, Зубцов, Зуша, Клязьма, Калязин, Вязьма, Гжатск, Осуга, Можайск, Ярцево, Руза (в некоторых источниках Руса), две Тарусы (город и речка, разделенные многими километрами. Читай: Та-Руса). Нашел Шапошников в статье даже описание речки Держа, того отрезка ее южнее Погорелого Городища, где намечен был наш прорыв. Ширина Держи там от 50 до 30 метров, глубина кое-где до 2 метров, но много и мелких перекатов, бродов с каменистым дном, удобных для форсирования. Однако во время дождей (а лето как раз было дождливым) уровень воды поднимается на 50–70 сантиметров, а иногда и до метра…
Повздыхали, пофилософствовали мы с Борисом Михайловичем о странностях бытия. Давно уж истлело в земле тело Станислава Прокофьева, даже могила затеряна, не осталось ничего материального, а нечто эфемерное, мысли его, соображения его, плоды работы мозга прошли сквозь время, живут, приносят пользу. И сейчас, во Второй мировой войне, штабс-капитан Прокофьев продолжал вместе с нами сражаться с германцами. В ушах, у меня, как наяву, звучал его звонкий веселый голос с часто повторявшейся присказкой: «Эх, Руза-Вазуза!»
На вспомогательном пункте управления штаба Западного фронта нас встретил Василий Данилович Соколовский. Человек спокойный, рассудительный, он не мог на этот раз скрыть своей озабоченности. Двое суток в районе намеченного прорыва шли проливные дожди. Броды на реке Держа затоплены, болота разбухли, почва размокла, на проселках застряли сотни автомашин с боеприпасами. Пехота и артиллерия заняли исходное положение, а вот подвижные группы, танки и конница, выдвинуться на свои рубежи не успели. Им требуются еще сутки. К тому же наступление, начатое накануне правым соседом, успеха не принесло, развивается вяло и грозит заглохнуть. Понимая всю сложность положения, Соколовский своею властью перенес начало операции на 4 августа, полностью сохранив при этом плановую таблицу боя для всех родов войск, в том числе для авиации. О своем решении сообщил Жукову и Василевскому, но ответа пока нет.
— Вы правильно поступили, голубчик, — одобрил Борис Михайлович. — Вот мы теперь ехали и сами видели, каковы дороги. В таких условиях поспешишь — людей насмешишь. Можете ссылаться на это мое мнение. И отдохните-ка вы, голубчик, поспите, а мы с Николаем Алексеевичем подежурим возле ВЧ.
Соколовский еще не успел выйти из комнаты, как раздался звонок. Я был ближе к телефону и взял трубку:
— Здесь Лукашов. Слушаю.
— Военный врач Лукашов, вы уже доехали? — в голосе Сталина ирония и недовольство. — Как ваше самочувствие, товарищ военный врач, не намокли, не простудились?
— Спасибо, все в порядке.
— Как дела у товарища Соколовского?
— Все готово, плюс сутки из-за дождя.
— А ваш приятель, военный юрист, рядом с вами?
— Да.
— Спросите, пожалуйста, у товарища военного юриста, знатока законов, какие меры принимаются к лицам, в военное время покинувшим свой гарнизон, не поставив в известность непосредственного начальника?
— Какие меры? — не сразу нашелся я. — Зависит от того, в какую сторону направились, на фронт или подальше в тыл.
— Шалуны! — с резким акцентом произнес Иосиф Виссарионович. — Два больших шалуна… Ужо вам! — и положил трубку.
— Верховный? — угадал Борис Михайлович. — Что он?
— Ворчит… Ворчит и завидует. Он-то лишен возможности самовольной отлучки, начальства над ним нет.
— Достанется нам, — улыбнулся Шапошников. — Домашним арестом не грозил?.. Зато от Соколовского, как понимаю, мы гнев отвели. Работайте спокойно, Василий Данилович. Но сначала все-таки отдохните. А мы над картами покумекаем и погоду получше закажем.
Действительно, насчет погоды мы хоть и не очень, но преуспели. Дождь помаленьку сошел на нет. И вот наступило памятное для нас утро, наступил, выражаясь военным языком, артиллерийский рассвет. Мы с Шапошниковым встали рано, к шести часам успели привести себя в порядок, позавтракать. Вышли, поеживаясь, из дома, поднялись на небольшую возвышенность, на наблюдательный пункт. Небо затянуто было как будто серым брезентом, потемневшим кое-где от влаги. На траве, на листьях тускло блестели капли. Горьковато-остро, освежающе пахло мокрой березой. Медленно, длинными волнами полз туман, открывая поля и луга, накапливаясь, густея в лесных чащобах: лишь макушки высоких деревьев плыли над белым пологом. И тишина — полнейшая, первозданная, от которой закладывало уши и которую, казалось, ничем невозможно было нарушить, она поглотила бы все звуки… Но нет, не поглотила. Кончилась она разом и на много дней.
В 6 часов 15 минут начался наш долгожданный праздник! Абсолютно неожиданно для врага потрясающий гром расколол окрестности, содрогнулась земля, всколыхнулась вода в озерах и реках. Тысяча орудий беглым огнем ударила по восьмикилометровому вражескому рубежу, разрушая траншеи и блиндажи, разбивая технику и проволочные заграждения.
Точно по нотам, словно повинуясь палочке невидимого дирижера, играл могучий артиллерийский оркестр. Десять минут снаряды и мины кромсали передний край неприятеля. Затем огневой вал обрушился на позиции вражеской артиллерии, на его резервы и командные пункты. Это была прелюдия, после которой пушкари приступили к методичному подавлению заранее разведанных и вновь проявившихся целей.
Ровно в семь — антракт. Артиллерия перенесла огонь в глубину вражеской обороны, да и темп огня снизился, били только крупные калибры. Батарейцы получили возможность малость передохнуть, сбросить мокрые от пота гимнастерки. Появились наши самолеты, поставили дымовые завесы: в низких местах клубы дыма смешивались с туманом. Противник, естественно, решил, что сейчас начнется штурм, вывел свои уцелевшие подразделения из укрытий в траншеи. И по этим подразделениям вновь шквальным огнем полоснула вся тысяча артиллерийских стволов. Нахлынули эскадрильи наших бомбардировщиков, громя не только передний край, но и штабы, узлы связи, уцелевшие еще вражеские батареи. Последние десять минут этого великолепного концерта вся наша артиллерия работала на полную мощность, и как заключительные аккорды прозвучали залпы шестнадцати дивизионов «катюш», добивая на позициях врага все, что еще можно было добить. В 7 часов 45 минут «под гром артиллерийского огня, под звуки артиллерийской музыки», о чем мечтал Сталин, о чем писал он в своей январской директиве, пошли вперед штурмовые батальоны, двинулись передовые части стрелковых дивизий, поддерживавшие их танки. По штурмовым мостикам, на лодках, на плотах, вплавь и вброд, стремительно форсировали они Держу и ворвались во вражеские траншеи. Преодолели первую оборонительную позицию, затем вторую, открыв путь для подвижных групп. Немецкая оборона рухнула на всем участке прорыва, а потери наши при этом были самые минимальные. Потери начались потом, через несколько дней, когда фашисты, опамятовавшись, начали бросать навстречу нашим войскам одну дивизию за другой.
Погорело-Городищенская операция продолжалась двадцать дней. Представление о ней дают некоторые цифры. Войска 20-й армии продвинулись на запад на 45 километров. О количестве погибших с той и другой стороны, о разбитой технике судить не берусь, утраты, конечно, были большие, исчислялись десятками тысяч, но не напрасно гибли люди, как в некоторых других местах. Скажу о трофеях, они были подсчитаны точно. Мы захватили 203 вражеских танка, в том числе 62 исправных, 380 артиллерийских орудий и почти столько же минометов. И полторы тысячи автомашин. Таковы масштабы.
Однако не трофеи были главным достижением этой операции. И даже не то, что немцы, в период решающих боев на юге, не взяли из группы армий «Центр» ни одной дивизии, ни одной эскадрильи, а наоборот, вынуждены были направить сюда часть стратегических резервов. Важно, что германский Генеральный штаб, опасаясь за центральное, московское направление, прозевал, не заметил потом сосредоточения больших масс наших войск для контрнаступления под Сталинградом. С учетом ведь навыков погорело-городищенских событий создавали и маскировали мы возле Сталинграда свой ударный кулак. Но самым важным, самым главным результатом был многогранный опыт проведения крупных наступательных операций, полученный и осмысленный нами. Как в новых условиях прорывать оборону противника? Как вводить в прорыв подвижные танковые и конно-механизированные группы?
Как управлять войсками, когда дивизии и полки ведут боевые действия с отходящим, маневрирующим, контратакующим неприятелем? И многое другое, что мы применяли и развивали потом в ходе войны.
Вспоминается разговор с Леонидом Михайловичем Сандаловым в сорок пятом году, когда он был начальником штаба 4-го Украинского фронта. Беседовали о подробностях одной очень удачной операции: таких тогда было много, но эта особенно выделялась. Перефразировав крылатое изречение знаменитого писателя о том, что все современные ему литераторы «вышли из гоголевской «Шинели», Сандалов сказал так: «Все мы, штабные генералы и офицеры, вышли из Погорелого Городища». Очень, на мой взгляд, образная, многослойно-образная формулировка.
Одно время казалось, что Иосиф Виссарионович, занятый войной, сложностями экономики внешней политики военного времени, совсем отошел от внутриполитической борьбы, столь привычной и успешной для него. Он вроде бы не замечал того, что даже мне, далекому от интриганства, представлялось вполне очевидным: быстрого усиления влияния в Москве так называемого «триумвирата». Это — Каганович, Мехлис, Берия и склонявшиеся в их сторону Микоян и Маленков. Действовали они все более самостоятельно и согласованно, порой не ставя даже в известность Верховного Главнокомандующего и Политбюро. Они из той породы млекопитающих, которые сразу наглеют, едва почувствуют слабинку, отсутствие жесткого контроля. Беспардонность — их первейшее свойство. Порядочности — кот наплакал.
Как и бывает в подобных случаях, когда возрастает магнетизм на одном полюсе, сразу же усиливается и противодействие, причем получается это вроде бы само собой, в политике — по целенаправленности, дальновидности, особенностям характера тех или иных деятелей. В конце сорок первого — начале сорок второго года окрепла близость к Сталину надежных, проверенных временем и испытаниями ветеранов: Молотова, Ворошилова, Калинина, Андреева. Кто-то из этих товарищей обязательно был возле Иосифа Виссарионовича весь его рабочий день, чаще всего старый друг Вячеслав Михайлович. Можно сказать, что и Жданов постоянно находился со Сталиным, хотя редко наведывался из блокированного Ленинграда. Верховный Главнокомандующий всегда помнил о нем, связывался с ним, советовался по сложным вопросам. Повторял: спокоен за Север и Северо-Запад, за вторую столицу потому, что там надежный руководитель. Случись тогда что-нибудь со Сталиным, он рекомендовал бы на свое место Андрея Александровича Жданова, в этом я не сомневался.
Иосиф Виссарионович понимал, что «триумвират» — это пока еще не оппозиция, не группа, нацеленная на захват власти, а лишь сплочение людей, близких но духу, имеющих общие интересы, одних и тех же последователей. Крутых мер Сталин принимать не хотел, время было не самое подходящее, чтобы учинить погром. Коней, как известно, на переправе не меняют, а Каганович, Берия, Мехлис и иже с ними были существенной тягловой силой в той упряжке, которую возглавлял Иосиф Виссарионович. Болезненную реакцию вызвали бы прямолинейные меры у западных союзников. Да ведь и интересно было Сталину, изощренному мастеру политической борьбы, посмотреть, далеко ли зайдут в своих игрищах распоясавшиеся деятели, каковы их планы и замыслы? Тем более что потенциальные возможности у разраставшейся группы были очень велики. В руках Берии все карательные органы, разведка и контрразведка, дивизии НКВД, пограничные формирования. Мехлис — заместитель наркома обороны, начальник Главного политического управления Красной Армии, самый старший по должности комиссар. Каганович — это транспорт, связь, промышленность. Такие вот ключевые позиции. Хирургическая операция была бы слишком сложна и болезненна. Хорошо, что в богатом арсенале Иосифа Виссарионовича имелось достаточно других средств, которыми он и воспользовался.
Сталин, как усатый кот, внимательно следил из засады за расшалившимися мышами, выжидая момент для прыжка. И постепенно проучил каждого из нашкодивших, надолго отбив охоту объединяться в группы да группочки. Отбил надолго, но, как еще увидим, не навсегда.
Первым получил то, что причиталось ему, моложавый, кучерявый приспособленец Лев Захарович Мехлис, надменный, самолюбивый и крайне жестокий по отношению к подчиненным. У него была какая-то патологическая ненависть к русским, которую он маскировал громкими фразами и правильными партийными лозунгами. Как и другой Лев, укрывавшийся под псевдонимом Троцкий. Любопытно: и тот, и другой очень старались выглядеть людьми военными, соответственно должностям, но и у того и у другого комически выпирала их суть. У Троцкого хотя бы нелепая походка, о которой я уже упоминал, а на «вояку» Мехлиса я вообще не мог смотреть без усмешки. Фуражка болталась на оттопыренных ушах, как на корове седло, к тому же была она с большим прямым козырьком, как у первогодка или тылового сержанта, не обмятого фронтовым бытом. Так вот — горькая пилюля Мехлису была преподнесена, я бы сказал, элегантно, в неотразимой упаковке: хоть радуйся, хоть плачь, но бери.
Дело было связано с Крымом. Напомню: когда Берия и Мехлис в тридцатых годах, поддерживая друг друга, пробрались на московскую политическую авансцену, как раз муссировался вопрос о создании на Украине еврейской республики. Тогда это не прошло, тогда была выделена малонаселенная территория в Приамурье. Ну и желающих переселиться туда оказалось в сотни раз меньше тех, кто требовал автономии, независимости. «Не климат», как говорят на Севере.
Незадолго до начала войны в Москве, в Ленинграде, в Киеве, Минске, Одессе и других городах, где покинув местечки, обосновалось после революции еврейское население, нарастали сетования на то, что Биробиджан слишком далек, отрезан от западного мира и условия там не ахти. Желательно создать еврейскую республику в Крыму, куда поедут охотно, куда потекут вложения из-за рубежа. Америка поможет благоустроиться. (Вопрос о воссоздании иудейского государства Израиль на арабских землях тогда еще не стоял, на Ближнем Востоке господствовали англичане, не допустившие бы утраты равновесия. Это уж война потом изменила ситуацию.)
Доводов нашлось предостаточно. Крымских татар, дескать, не так уж много, целые районы, даже на благословенном Южном берегу, пустынны, особенно от Ялты на восток, до Феодосии. Да и разве только татар можно считать коренными жителям Крыма? Столь же долго и даже дольше татар там обитают караимы, потомки хазарского иудейского каганата. Вот даже и Лазарь Моисеевич Каганович такой же, хотя и родился севернее, на Украине. И вообще: почему бы нет, почему бы не добиться своего?! Каше, аваль тов — тяжело, но хорошо!
Не раз, пуская пробный шар, заговаривал об этом Мехлис, осторожно ссылаясь на «общественное мнение». На руководителя и ведущего актера Московского еврейского театра Соломона Михайловича Михоэлса и его родственника, известного медика профессора Вовси. На дипломата Соломона Абрамовича Лозовского. (Сплошь мудреная соломонщина!) На академика Лину Соломоновну Штерн, чьими работами по физиологии, по продлению жизни интересовался Сталин. Внимание к «крымской идее» проявляли и Каганович, и Берия. Однако Иосиф Виссарионович до поры до времени пропускал все намеки мимо ушей, давая понять, что сия проблема обсуждению не подлежит. Крым отвоеван и закреплен за Россией в многолетней борьбе русским оружием. Это наш бастион и плацдарм на юге и юго-западе. Это — замечательная здравница для трудящихся всей страны. И никаких домыслов, никакой болтовни.
Разговоры на время прекратились.
В самом конце сорок первого и начале сорок второго года наши моряки и армейцы провели крупную десантную операцию, освободили Керченский полуостров, сняли угрозу, нависавшую над Северным Кавказом, а главное — облегчили участь осажденного Севастополя, создали предпосылки для полного освобождения Крыма. На Керченском полуострове спешно создавался новый Крымский фронт под руководством генерала Д. Т. Козлова, включавший в себя три общевойсковых армии и части усиления. Сложностей там было много. Снабжение, связь с «Большой землей» — через пролив. Или, скажем, согласованность, взаимодействие с Черноморским флотом, с Азовской флотилией, с войсками в Севастополе, на кавказском побережье. Козлов — воин, а не дипломат, по характеру человек скромный, непробивной. Просто специалист. В Керчь требовалось направить представителя Ставки с большим авторитетом, с большими правами. Предложен был Семен Михайлович Буденный, который находился тогда на Северном Кавказе, но до обсуждения его кандидатуры дело даже не дошло. Сталин неожиданно для всех обратился к начальнику ГлавПУРа, армейскому комиссару 1-го ранга Мехлису. Ласково так обратился:
— Ви-и постоянно интересовались Крымом. Поезжайте туда, помогите товарищу Козлову. Ему трудно, а у вас широкие возможности. И учтите, Крымскому фронту мы придаем особое значение, а на вас возлагаем серьезные надежды.
Проявил, значит, доверие Верховный Главнокомандующий. Отправил Мехлиса к морю на курортный сезон… Я потом сказал Сталину, что Мехлис говорун, а не практик, голый идеолог, а не организатор, какая от него польза?!
— Ничего, пусть поучится. Что за начальник Политуправления, если пороха не нюхал? Когда нанюхается вдоволь, лучше будет людей понимать, лучше будет работать.
Вылетел Мехлис в конце января и прочно засел в Керчи до середины мая. Формально он продолжал оставаться начальником ГлавПУРа Красной Армии, но фактически был отстранен от дел. Попробуй руководить с далекого плацдарма, откуда даже с Верховным Главнокомандующим не всегда можно было связаться. Да еще заботы о «своем» фронте. Ну а московский аппарат Политуправления вполне справлялся без своего начальника. Даже лучше, на мой взгляд, справлялся. Влияние же Мехлиса распространялось лишь на три армии. Даже черноморские и азовские моряки не подчинялись ему, у них был свой наркомат, свое политуправление. От грубости и военной некомпетентности Мехлиса страдал только Крымский фронт и особенно командующий — генерал Д. Т. Козлов. Подавлял его Мехлис своим знанием, своим высоким положением, нахрапистостью и беспринципностью человека, живущего одним днем, готового на любые жертвы ради нынешнего успеха.
В том, что в мае 1942 года Крымский фронт был разгромлен немцами и сброшен в море, виновата, конечно, неблагоприятная обстановка, сложившаяся тогда для нас, но в значительной мере виноват и Мехлис, не помогавший, а мешавший Козлову действовать профессионально. Лез не в свои дела, создал конфликтную нервозную обстановку. Не было бы этого, наверняка не было бы катастрофы, очень больших потерь. Это тем более обидно, что в Крыму мы имели превосходство над немцами и по танкам, и по артиллерии… Не воспользовались. Ну и конечно, Лев Захарович не был бы самим собой, если бы не поспешил оправдаться, свалить всю вину на чужие плечи. Вот его телеграфный донос Верховному Главнокомандующему:
«Теперь не время жаловаться, но я должен доложить, чтобы Ставка знала командующего фронтом. 7 мая, то есть накануне наступления противника, Козлов созвал военный совет для обсуждения проекта будущей операции по овладению Кой-Асаном. Я порекомендовал отложить этот проект и немедленно дать указание армиям в связи с ожидаемым наступлением противника. В подписанном приказе комфронта в нескольких местах ориентировал, что наступление ожидается 10–15 мая, и предлагал проработать до 10 мая и изучить со всем начальством, командирами соединении и штабами план обороны армии. Это делалось тогда, когда вся обстановка истекшего дня показывала, что с утра противник будет наступать. По моему настоянию ошибочная в сроках ориентировка была исправлена. Сопротивлялся также Козлов выдвижению дополнительных сил на участок 44-й армии».
Иосиф Виссарионович прочитал телеграмму поздно вечером, при Шапошникове и при мне. Расстроенный, тяжело ступая, несколько раз прошелся по кабинету. Сказал:
— Как в одесском анекдоте… Сара после ужина танцует на вечеринке. Убеждает себя: «Не пукну, не пукну, не пукну». Сорвалось, пукнула. «Не я, не я, не я». — Остановился, гневно блеснули глаза, брезгливо дернулись плечи: — Сучонка с желтым клеймом!
Шапошников постарался пресечь вспышку, спросил буднично-деловито:
— Что ответить? Оставим без последствий?
— Я сам напишу, — сказал Сталин. — Вы завтра посмотрите.
Вот ответ Иосифа Виссарионовича Мехлису. Поправок не было:
«Вы держитесь странной позиции постороннего наблюдателя, не отвечающего за дела Крымфронта. Эта позиция очень удобна, но она насквозь гнилая. На Крымском фронте Вы — не посторонний наблюдатель, а ответственный представитель Ставки, отвечающий за все успехи и неуспехи фронта и обязанный исправлять на месте ошибки командования. Вы вместе с командованием отвечаете за то, что левый фланг фронта оказался из рук вон слабым. Если «вся обстановка показывала, что с утра противник будет наступать», а вы не приняли всех мер к организации отпора, ограничившись пассивной критикой, то тем хуже для Вас. Значит, Вы еще не поняли, что Вы посланы на Крымфронт не в качестве Госконтроля, а как ответственный представитель Ставки.
Вы требуете, чтобы мы заменили Козлова кем-либо вроде Гинденбурга. Но Вы не можете не знать, что у нас нет в резерве Гинденбургов. Дела у Вас в Крыму несложные, и Вы могли бы сами справиться с ними. Если бы Вы использовали штурмовую авиацию не на побочные дела, а против танков и живой силы противника, противник не прорвал бы фронта и танки не прошли бы. Не нужно быть Гинденбургом, чтобы понять эту простую вещь, сидя два месяца на Крымфронте».
У Льва Захаровича достало ума покаяться в грехах. «Мы опозорили страну и должны быть прокляты» — так завершил он свою объяснительную записку после полного разгрома фронта. Такая самокритичность в какой-то мере смягчила недовольство Сталина. Он не «проклял» Мехлиса, а понизил его в звании и сместил с высокой должности. Начальником Главного политического управления Красной Армии стал первый секретарь МК и МГК партии, один из организаторов обороны столицы Александр Сергеевич Щербаков. При нем, кстати, вскоре в вооруженных силах был упразднен институт комиссаров, командиры стали единоначальниками, а у них — заместители по политчасти. Ну а Мехлис продолжал «нюхать порох» в качестве члена Военного Совета армии, затем некоторых фронтов. Своим несносным скандальным характером и склонностью к доносительству много крови попортил работавшим с ним людям. Умер он в том же году, что и Сталин. Странно, что урна с прахом Льва Захаровича оказалась в Кремлевской стене, на почетном месте. Не по чину вроде бы. Впрочем, какая там странность: Берия и Каганович посодействовали.
И еще штрих к биографии Мехлиса, уж и не знаю, хороший или плохой: в разное время можно воспринимать по-разному. Он одним из первых, а может, и самым первым привлек внимание Сталина и Берии к действиям тех крымских татар, которые перешли на сторону гитлеровцев, помогали фашистам в боях против советских войск. Особенно большие потери несли от крымских татар, досконально знавших местность, наши партизанские отряды, подпольщики, а также диверсионные и разведывательные группы, высаживавшиеся на побережье. Наших убивали из засад, устраивали ловушки. Страшна была судьба людей, захваченных для допросов. Враг был жесток.
В одном из своих докладов Берия сообщил Сталину примерную цифру потерь среди военнослужащих от крымских татар. Если не ошибаюсь, около 16 тысяч. Три стрелковых дивизии. Не знаю, входят ли в это число мирные жители, партизаны. Тогда же возникла идея очищать все освобождаемые районы от тех, кто наносил нам коварные удары в спину.
Пока Мехлис обретался в Крыму, Иосиф Виссарионович нашел возможность вполне обоснованно осадить другого занесшегося деятеля — Кагановича. Мы помним, сколь хорошо работал железнодорожный транспорт в начале войны, справляясь в трудных условиях с возросшими перевозками. Буквально из-под носа у немцев вывозили железнодорожники беженцев, промышленное оборудование, культурные ценности. Эвакуировали раненых. Прямо к передовой подгоняли вагоны с войсками, техникой, боеприпасами. Быстро очищали пути от разбитых составов, восстанавливали разбомбленную колею, мосты. Соблюдался четкий порядок. Даже в самое напряженное время, на самых загруженных участках, где составы двигались чуть ли не впритык, один за другим, почти не было «пробок», почти не случалось аварий. В этом была заслуга и наркома путей сообщения Лазаря Моисеевича Кагановича, ему воздавалось должное. К сожалению, достигалось это не столько умелой организацией, сколько чрезвычайным перенапряжением людей и техники. Все тот же принцип, что и у Мехлиса: сегодня — любой ценой, не заботясь о завтрашнем дне.
Продолжаться так до бесконечности не могло. С наступлением зимы участились сбои. Техника требовала ремонта, истощились запасы топлива, людям надо было восстановить силы. А на улице снегопад, заносы, морозы. Сроки перевозок срывались. Верховный Главнокомандующий несколько раз высказал Кагановичу свое недовольство. Тот обещал разобраться, исправить… Ну и разобрался в свойственной ему манере, нашел виновника — Управление военных сообщений Красной Армии. Сложность была в том, что пресловутого стрелочника под удар в данном случае не поставишь, мелка фигура. Требовалась гораздо крупнее. Сам Каганович, может, и не справился бы, но рядом находился специалист по таким делам, дорогой друг Лаврентий Павлович. От Кагановича потребовалось лишь несколько «острых» фактов. А различных недоразумений в ту трудную зиму было, повторюсь, предостаточно. Важно, как подать и расценить их.
Короче говоря, начальник Управления военных сообщений генерал-лейтенант Н. И. Трубецкой, человек порядочный, трудившийся с пользой, был внезапно арестован вместе с несколькими сотрудниками. Всех их обвинили в измене Родине, в саботаже на транспорте и после двух-трех допросов расстреляли. С чрезмерной поспешностью. Виновники, дескать, понесли заслуженную кару, факт свершился. Задокументировано — комар носа не подточит. Вот вам негодяи, а вот Каганович, беспорочная душа: упрекнуть его можно разве лишь в том, что не сразу разглядел вражеские происки. Да ведь таились-то саботажники не в его транспортном ведомстве, а в Наркомате обороны, так что у Лазаря Моисеевича и в этом отношении все чисто.
Когда маршал Шапошников с едва скрываемым возмущением сообщил Верховному Главнокомандующему о разгроме, учиненном в Управлении военных сообщений, Сталин сказал, что уже познакомился с делом генерала Трубецкого. У сдержанного, интеллигентнейшего Бориса Михайловича вырвалось: «Гораздо полезней было бы выслушать его самого». На что Сталин ответил: «Согласен с вами».
Шапошников счел необходимым напомнить, что ни лично генерал Трубецкой, ни Управление военных сообщений Красной Армии за состояние транспорта не отвечают, перевозки обязан обеспечивать НКПС со всеми вытекающими последствиями. Сталин тут же заверил, что «замести следы и уйти от наказания никому не удастся».
Шапошников в тот вечер грустно и уже не в первый раз посетовал на то, что работать ему становится труднее, и не только из-за расстройства здоровья. Меня очень огорчили его слова.
А что с Кагановичем? За многие годы на высоких постах не довелось ему выслушать столько резких упреков, сколько обрушилось на заседании Государственного Комитета Обороны 25 марта 1942 года. Пробить толстую кожу «Кабана Моисеевича», всегда готового резко и грубо отбить любые выпады, было чрезвычайно трудно. Не усовестишь, краснеть от стыда он не умел. Факты, приводимые Сталиным, отлетали от Кагановича, как от стенки горох. Считал: покритикуют, и ладно, не в первый раз. Даже сам Верховный не посмеет больно ударить его. Ан — обманулся, не зная, что на столе Иосифа Виссарионовича уже лежит проект постановления Ставки, выдержанный в жестких тонах. Лишь когда Верховный сказал: надо разобраться, почему за срывы, за саботаж на транспорте наказаны не руководство НКПС, а генерал Трубецкой — лишь тогда Каганович сообразил, что пол качнулся у него под ногами, дело может кончиться скверно. И умолк, перестал оправдываться обвиняя.
В постановлении, принятом ГКО, было записано: «Каганович не сумел справиться с работой в условиях военной обстановки». И — оргвыводы: с должности наркома снять, назначить вторым заместителем председателя Транспортного комитета. Одним ударом Лазарь Моисеевич был сброшен с вершины Олимпа куда-то на малозначительный склон, оказался не в чести, утратил руководящие нити. Ему предстояло или прозябать в каких-то замах, или опять, со свойственной ему энергией, упрямо карабкаться вверх. Он выбрал второе.
Сталин мог теперь не опасаться интриг со стороны Кагановича. Но не нажил ли себе Иосиф Виссарионович льстивого, услужливого, но коварного и злопамятного врага? На все последующие годы…
Значит, стараниями Сталина «триумвират» был расколот. Однако основа-то осталась, слишком глубоки были незримые корни, питавшие определенную группу лиц. К тому же Берия не только сохранял, но и наращивал свои возможности. Укрывшись завесой секретности, правил «государством в государстве», никого не посвящая в действия тех многочисленных служб, которые объединялись расплывчатым, пугающим людей понятием «органы».
После начала войны расширились и укрепились связи Лаврентия Павловича с зарубежными странами, с союзниками. Для руководителя, ведающего тайными службами, это естественно: имелись общие интересы, надо было обмениваться сведениями. Однако по «линии Андреева» Иосифу Виссарионовичу было известно, что Берия обзавелся каналами, которыми пользовался, не испросив разрешения Верховного Главнокомандующего, руководителя партии. Справедливости ради скажу, что дозволение на любые формы, методы, средства при добывании особо важных сведении Берия имел. Но два его сверхсекретных канала настораживали. Один — по добыванию данных о разработке нового мощнейшего оружия в Англии и США: эти разработки находились под особым контролем тамошних спецслужб, доступ можно было получить только пользуясь их полным доверием. Но какой ценой достигалось это доверие? Не слишком ли дорогой?! И второй канал — через Швецию — на влиятельнейшие сионистские круги нескольких стран, в том числе оккупированных гитлеровцами, эти круги каким-то образом «уживались» с фашистами, немцам было выгодно сохранять и использовать их. Причем конспирация была настолько надежной, что даже люди Андреева, способные, кажется, добыть любые сведения за рубежом, не всегда могли определить, куда ведут нити.
Да, силен был Лаврентий Павлович в том тяжелейшем для нас сорок втором году, настолько силен, что сам Сталин остерегался тронуть, ущемить его, хотя внешне относился к нему по-прежнему свысока, с некоторой насмешливостью, что вызывало теперь раздражение заматеревшего Берии, хотя он и скрывал недовольство привычными льстивыми фразами, льстивой улыбкой, изображавшей безмерную преданность «вождю и учителю». Сталин понимал все это, однако Берия необходим был ему как энергичный, сообразительный исполнитель, способный с намека понять и сделать то, что Иосиф Виссарионович считал нужным. Сталин знал: Лаврентий достаточно хитер и умен, чтобы в трудное для страны время не рваться к высшей власти. Сила-то у Берии имелась, но не было сталинского ума и воли, не было сталинского авторитета и обаяния, не было мужества, самоотверженности, способностей вести страшную войну, не сулившую пока ничего, кроме крайней напряженности и высочайшей ответственности. Вот со временем, когда что-то определится, тогда видно будет…
«Грядущие события бросают перед собой тень» — эти мудрые слова принадлежат, если не ошибаюсь, Гёте. Они, эти тени, приходят к нам в снах, как предчувствия, в других проявлениях. К сожалению, лишь очень немногие люди способны воспринимать и понимать их, предугадывать будущее, видеть по отброшенным теням сами события. Иосиф Виссарионович в какой-то мере обладал таким даром, но он был слишком перегружен текущими заботами и увлечен повседневной борьбой, чтобы всегда замечать призрачные знаки грядущего. В этом отношении он доверял мне, моей интуиции, потому что я был раскрепощенней, свободней и духовно, и по конкретно-временным связям, а может, и способностей воспринимать тени грядущих свершений имел больше.
Важен и удивителен, конечно, подобный дар, но иногда он доставляет ощущения жуткие. Помните первый субботний вечер сорок второго года, когда на террасе Ближней дачи я вроде бы увидел закутанный в тулуп остывающий труп Иосифа Виссарионовича? Я не сказал ему об этом, но та страшная картина преследовала меня потом более десяти лет, до самой его кончины. А о своем очень тревожном предчувствии, связанном с Берией, о том, что он широко расправит свои черные крылья и клюнет в темя самого Сталина, я несколько раз говорил Иосифу Виссарионовичу. Ссылался не только на свое ощущение. Не случайно же так ненавидела Лаврентия Павловича Надежда Сергеевна Аллилуева, называя его посланцем Сатаны, будто предвидела те беды, которые причинит он ей и вообще всей семье Сталина… Подливал я, конечно, масла в огонь, молчать не считал возможным. Впрочем, напряжение между Сталиным и Берией нарастало и без меня, какая-то вспышка должна была произойти. А обусловил ее сам ход событий.
Весь июнь и июль Иосиф Виссарионович нервничал, с переменным успехом скрывая это от окружающих. Он уже понимал, к каким последствиям ведет стратегическая ошибка, допущенная весной, хотя ни он, и никто другой не представляли еще, сколь страшны будут эти последствия, поставившие нашу страну почти на грань гибели. Сталин искал возможности хоть как-то поправить положение, возлагая надежды на стойкость наших войск, на отвлекающий удар по немцам на западном направлении между Сычевкой и Ржевом: он надеялся на союзников, верил, точнее — старался верить в их обещание открыть второй фронт. Ждал этого вопреки утверждениям маршала Шапошникова, генерала Игнатьева, вопреки моим доводам о коварном эгоизме англосаксов, граничащем с подлостью и возведенном в ранг национальной политики. Плутократам выгодно было, чтобы два гиганта, Россия и Германия, измотались в борьбе, — тогда англичане и американцы без больших потерь окажутся победителями, хозяевами мира. Для чего им своих людей губить на Втором фронте без крайней необходимости?! А Сталин дипломатически маневрировал, чтобы, не дай Бог, не задеть, не обидеть союзников, не вызвать их недовольства на таком важном историческом этапе. Лишнее все это было.
Прилетев 12 августа в Москву, Черчилль, по его собственному выражению, «все равно что привез большой кусок льда на Северный полюс». «Порадовал» сюрпризом-подарочком. Во время переговоров он, поддержанный представителем США Гарриманом, официально уведомил советскую сторону, что обещанный ранее Второй фронт в 1942 году создан не будет. Возможностей, мол, недостаточно… И это в то время, когда положение наше с каждым днем ухудшалось, когда гитлеровские армии рвались к Сталинграду, к Воронежу, на Северный Кавказ, к нефтеносным районам Майкопа, Грозного, Баку. Когда изготовилась к удару подталкиваемая немцами и жаждавшая поживы Турция: ее двадцать шесть дивизий, сосредоточенных на нашей границе, намеревались выйти через Иранское нагорье на западный берег Каспия, все к тому же приманчивому «черному золоту». Когда Япония, пользуясь тем, что мы сняли часть своих войск с Дальнего Востока, вновь готова была осуществить планы захвата советских земель — как только немцы достигнут Волги и победа фашистов будет предрешена. Когда вместе с гитлеровцами сражались против нас финские, итальянские, румынские армии, войска других сателлитов. А мы были одни. И обещанного Второго фронта, как говорит поговорка, действительно пришлось ждать долгих три года. А ведь за общее вроде бы дело боролись.
Подлый удар, нанесенный нам союзниками, оказался очень ощутимым как для нашего руководства (надо было ломать все планы и замыслы), так и для всего народа (разочарование, утрата надежд). Хорошо, что Сталин был в какой-то мере подготовлен к такому повороту событий, воспринял это менее болезненно, чем могло быть. Даже так: еще раз проявилась неординарность, необычность его натуры, его характера. Этот удар помог ему окончательно отказаться от всяких иллюзий, надеяться только на собственные силы, на свой народ. Иосиф Виссарионович не раскис, а, наоборот, словно бы окреп духом, стал еще более деятельным, энергичным, решительным. И как-то подобрел, помягчел к людям, к своим соратникам, особенно к военным. Но не ко всем. Не к Берии во всяком случае. Именно тогда, в период нашего большого отхода, самых больших военных и экономических трудностей, начал Иосиф Виссарионович свое наступление на создателя «государства в государстве». Прорвалось наболевшее.
При ночном докладе Верховному Главнокомандующему 17 или 18 августа (на сутки могу ошибиться) особо обсуждалось положение на Северо-Кавказском и Закавказском фронтах. Новый начальник Генерального штаба Василевский был в отъезде, поэтому сообщение сделал генерал-лейтенант Павел Иванович Бодин, только что назначенный начальником Оперативного управления Генштаба (в книге приводился отрывок из статьи Бодина о разгроме немцев под Штеповкой). Штабист он был опытный, мнение свое высказывал без обиняков, обрисованная им картина выглядела мрачнее, чем представлялась в Ставке. Разбитая в очередной раз 18-я армия откатывалась к Туапсе. Новороссийск удерживали моряки и отошедшие туда разрозненные части. Немцы достигли Главного Кавказского хребта, со стороны Марухского и Клухорского перевалов нависли над Сухуми и Поти. Танковые колонны врага нацелились от Нальчика и Моздока на Грозный и Махачкалу. Оба наших фронта на Кавказе понесли большие потери. Чтобы преградить немцам дорогу на Баку, брошены были в бой войска НКВД, несколько дивизий и отдельных полков. Однако эти войска, предназначенные для охранно-карательной службы, в полевых условиях действовали неумело, хотя и стойко. Командиры и начальники теряли управление, особенно при отходе, часто принимали безграмотные решения. Бодин назвал при этом фамилию генерала, которого частенько похваливал Берия. Поймав на себе вопрошающий взгляд Верховного, Лаврентий Павлович поспешил заверить:
— Вызову, разберусь, семь шкур спущу.
— Куда же их денешь? — иронически прищурился Сталин. Шкуры куда денешь, целых семь?
— Подошьем в личное дело для назидания другим, — попытался Берия попасть в унисон.
— Слишком толстыми личные дела будут, где держать будешь, места много займут… Но наказать и подсказать нужно.
— Спустим три шкуры, и все поймет.
— Не перебарщивай. Людей оставишь без шкур, а сам останешься без людей.
На этом вроде бы и кончилась короткая перепалка, но после доклада, когда начали расходиться, Сталин предложил Берии задержаться, пригласил из комнаты за кабинетом, меня. Произнес тоном, не терпящим возражений:
— Нас тут трое с Кавказа. Ты, Лаврентий, Микоян и я. Мы знаем Кавказ, кто-то из нас должен быть там, спасать положение. Микоян штатский многодетный человек, от него на войне мало проку. Мне, сам понимаешь, нельзя надолго покинуть Москву…
Сталин продолжал говорить о мерах, о полномочиях, а Берия уже понял все, лицо его разом увяло, осунулось, еще более выпуклыми казались глаза. Слишком много мнил и пекся он о себе, чтобы быть смелым, когда опасность грозила лично ему. Война шла уже больше года, а он ни разу не побывал на передовой. Теперь же предстояло отправиться на фронт и нести полную персональную ответственность за тот участок, который представлялся почти безнадежным. А не выправишь положение — Верховный спросит по всей строгости.
— Возьми генерала Бодина, он будет при тебе как начальник штаба, — посоветовал Сталин. — Подберите людей в Генштабе, знающих обстановку, они помогут разобраться на месте. С вами полетит товарищ Лукашов. Для прямой связи со Ставкой и с товарищем Василевским… И позаботься, Лаврентий, чтобы твой самолет не сбился с курса, не приземлился где-нибудь в Тегеране.
— Ха! — через силу улыбнулся Берия. — Хорошая шутка.
— И хорошо, что ты все правильно понимаешь. Желаю тебе большого успеха. Покажи, на что ты способен.
— Отдам всю силу, — прижав ладони к груди, заверил Лаврентий Павлович, хотя, конечно, мысленно проклинал в этот момент Сталина. Да и мне внезапное предложение сопровождать Берию не доставило ни грана радости. Вероятно, Иосиф Виссарионович полагал, что в моем присутствии Берия будет меньше заниматься кутежами и женщинами, больше работой. Знал Сталин и то, что в случае необходимости я не постесняюсь высказать Лаврентию Павловичу свое мнение и довести оное до сведения Верховного Главнокомандующего. Так что пришлось снова собирать дорожный свой чемоданчик.
Прямого пути на Тбилиси к тому времени уже не было, в небе над Кавказом господствовала немецкая авиация. Поднявшись до рассвета с Центрального аэродрома, наш военно-транспортный Си-47 взял курс на юго-восток, на Красноводск. Отдохнув, пересекли Каспийское море и приземлились в столице Грузии. Там Берию торжественно встретило местное руководство и скромно — командование Закавказским фронтом. Кортеж машин понесся к резиденции высокого гостя. А я вместе с работниками Генштаба отправился в штаб фронта.
Удивило вот что: в городе почти не чувствовалась война. Фронт близко, бои на перевалах, над Эльбрусом поднят фашистский флаг (германская пропаганда расценивала этот символический акт как конец советского Кавказа), Грузия отрезана от страны, зажата между немецкими и турецкими войсками, захватчики грузин не пощадят, — но в Тбилиси этакая мирная, благодушная обстановка. Был поздний вечер, а на освещенных улицах людно, прогуливались парочки и компании, слышался смех, пахло дымком мангалов, жареным шашлыком — и это после затемненной суровой Москвы с ее строгим порядком, со скромным пайком. Много было цивильных мужчин военно-активного возраста. Или плохо знали здесь обстановку, или слишком уж верили, что война не нагрянет сюда, не допустит этого Джугашвили — Сталин.
Утром изложил свои впечатления Берии. Тот сказал, что тоже обратил внимание на расхлябанность и отсутствие бдительности. В выражениях Лаврентий Павлович себя не стеснял. Местным руководителям заявил, что они развели бардак, и он покажет, как надо наводить порядок. И, посоветовавшись с генштабистами, принял меры крутые, но необходимые. 24 августа во всем Закавказье было объявлено военное положение. Произведена поголовная мобилизация мужчин призывного возраста. Обученных запасников немедленно отправляли в войска, создававшие линию обороны по реке Терек, в предгорьях Кавказского хребта, на Новороссийском и Туапсинском направлениях. Необученных — во вновь формируемые дивизии.
Партийных и военных работников, по мнению Берии, не проявивших достаточно способностей, он заменил другими, которые казались ему более энергичными. В том числе заменил и командующих армиями. Заслуженного ветерана генерала И. В. Тюленева, командовавшего Закавказским фронтом, без согласования со Сталиным тронуть не решился, а вот начальника штаба фронта генерала А. И. Субботина, человека вполне достойного, с должности снял, назначив вместо него прилетевшего из Москвы П. И. Бодина. Подобное происходило потом и в Сухуми, и в других местах, где появлялся Берия. Видимость деятельности была полная. В другое время и головы летели бы, и «шкуры сдирал бы и подшивал в личное дело», но на этот раз, как правило, Лаврентий Павлович ограничивался понижениями, отстранениями, отправкой в резерв — запомнился, значит, разговор со Сталиным насчет этих самых «шкур».
Отдаю должное — Берия умел напористо добиваться своего. С помощью представителей Генштаба он стабилизировал обстановку на Кавказе, создал, по существу, новый фронт, который не только остановил немцев, но и заложил основу для будущего нашего наступления здесь. Чего стоило хотя бы то, что он одним махом «вытряс» всех резервистов в Закавказье, под разными предлогами отсиживавшихся в тылу, в том числе многочисленных родственников всевозможных начальников и руководителей. «Вытолкнул» в войска десятки тысяч армян, азербайджанцев, но особенно «прочистил» свою родную Грузию: процент мужчин, отправленных на войну из этой республики, был очень высок. Так что у Лаврентия Павловича имелись определенные заслуги.
Был ли Берия убежден, что нам удастся отстоять Кавказ? Думаю, что нет, особенно в первые дни по приезде. Но он действительно отдал все свои силы, приложил все старания, чтобы добиться успеха. Другого выхода у него просто не было. Полный крах. Или пулю в лоб, или спасаться где-нибудь в Иране, под крылом англичан. Но он лучше кого-либо другого знал, какие длинные у Сталина руки.
Свидетельством того, что полной уверенности у Лаврентия Павловича не имелось, служит хотя бы такой факт. Прилетев в Тбилиси, Берия сразу принял секретные меры для того, чтобы в случае необходимости вывезти прах матери Сталина — Екатерины Георгиевны. Могила ее была взята под охрану, выделена и проинструктирована эвакуационная команда, подготовлены два самолета на разных аэродромах, основной и запасной. Не думаю, что Иосиф Виссарионович давал конкретные указания на этот счет, скорей всего лишь намекнул. Потому и нужен был Берия Сталину, что безошибочно угадывал его намерения.
Имей Берия определенное распоряжение — не стал бы советоваться со мной. А он спросил меня, куда лучше направить самолет с останками Екатерины Георгиевны, в Ташкент (наиболее безопасный маршрут через Красноводск) или в Тюмень (где находился тогда саркофаг с телом Ленина). Я ответил, что вернее всего будет — в Куйбышев. Потому что при больших наших неудачах в этот город, в заранее подготовленный командный пункт, переберется Ставка во главе с Иосифом Виссарионовичем. А он уж и примет окончательное решение.
К счастью, тревожить прах покойницы не понадобилось.
В сложной ситуации Берия ориентировался — этого у него не отнимешь. Как и целеустремленности. Но способностями военными он не обладал, о тактике, об оперативном искусстве имел представление смутное. Это и понятно, всю жизнь на другом подвизался поле. Армейские кадры не знал и, естественно, больше доверял своим людям из войск НКВД. А таковых на Кавказе в ту пору оказалось непропорционально много, ведь эти войска гораздо меньше несли потерь, чем пехота или, скажем, танкисты. Не они были в непосредственном соприкосновении с противником, обретались главным образом в тылах, при отходе пополнялись местной милицией, истребительными батальонами. А такого пополнения было достаточно много на путях отхода из Донбасса, от Ростова-на-Дону, на Тамани и на Кубани. Короче говоря, к осени сорок второго года войска НКВД составляли примерно процентов тридцать всех наших сил на Кавказе, причем сил наиболее организованных, дисциплинированных, неплохо вооруженных. На них Берия опирался, черпал свои кадры. Но беда в том, что не вояки они были, тем более на первых порах.
Кто отвечал за оборону Главного Кавказского хребта, за перевалы? 46-я армия, подчинявшаяся, естественно, командованию фронта. Лаврентий Павлович посчитал, что полоса для армии слишком велика, перевалы отдалены один от другого, задача важная, а отвечающих мало. С одного командарма за все спрашивать? Не внушительно. Да и фигура для Берии ничего не значащая, генерал-майор В. Ф. Сергацкий. Заменить! Вместо Сергацкого поставлен был хорошо известный Берии участник боев за Москву генерал-лейтенант Леселидзе Константин Николаевич, возглавлявший здесь же, на Кавказе, 3-й стрелковый корпус. Это можно было понять: Леселидзе знает местные условия, хорошо известен Сталину. Но тут же и подстраховался Лаврентий Павлович в смысле перекладывания ответственности, создав при штабе фронта еще и специальный орган — «штаб войск обороны Кавказского хребта» под руководством генерала войск НКВД Г. Л. Петрова (не путать с другими Петровыми, фронтовыми генералами, особенно с прославленным нашим генералом армии Иваном Ефимовичем Петровым, героем Одессы и Севастополя, Керчи и Новороссийска, которого почему-то особенно недолюбливал и всячески третировал Мехлис). А генерал Г. Л. Петров, имевший, вероятно, заслуги по своей части, в «органах», военному командованию совсем не был известен, закалки боевой не имел. «Воин скромный средь мечей», по выражению А. С. Пушкина. Сказать о генерале — «мальчик для битья» вроде бы неловко, выразимся помягче: еще одна инстанция для сваливания ответственности. Ну и результаты были соответствующие. Если в делах домашних требуются семь нянек, чтобы дитя оказалось без догляда, то у военных достаточно двух параллельных штабов, чтобы учинить конфузию.
Штаб «энкавэдэшника Петрова» был инстанцией не только лишней, но и вносившей разлад, создававшей путаницу. Командование 46-й армии принимало одно решение, а штаб Петрова — другое, случалось, что совсем противоположное. Командованию фронтом приходилось согласовывать, увязывать, мирить… Хорошо хоть, что просуществовал этот штаб недолго. Тюленев, Бодин и я единодушно выступили против, и Берия с нашим мнением согласился.
Еще до приезда Лаврентия Павловича по указанию Ставки было усилено очень опасное направление — Бакинское. Там создавалась оборонительная полоса по рекам Терек и Урух протяженностью до четырехсот километров. Из отступавших дивизий (в том числе НКВД), из резервов, перебрасываемых из Закавказья и — по Каспийскому морю — из Астрахани. Возникла Северная группа войск, получившая определенную самостоятельность. Решение было правильным. Но Берия настоял на том, чтобы командующим этой сильной группой (три общевойсковых армии, гвардейский стрелковый корпус, несколько резервных дивизий и бригад) был назначен его протеже генерал-лейтенант И. И. Масленников, тот самый, который «вырос» в органах ОГПУ и НКВД, а в войска был «передвинут» перед самой войной, не имея навыков, возглавил в сражении под Москвой 29-ю армию, ничем не блеснув, а известность получил лишь тем, что не смог взять город Калинин. Для Берии же Иван Иванович был «своим человеком» в вооруженных силах, поэтому и пользовался поддержкой. Это не в обиду Ивану Ивановичу, человек он был неплохой, но так судьба складывалась.
Командуя Северной группой войск, Масленников заслужил больше упреков за упущенные возможности, нежели похвал. Но в общем группа войск свою задачу выполнила, не пропустила немцев в нефтеносные районы и к Каспийскому морю. Берия говорил об Иване Ивановиче: «Наш надежный боевой кадр». Не без содействия Лаврентия Павловича впоследствии выдвинут был Масленников на должность командующего фронтом. Срывался он, понижали его, но с помощью высокого покровителя всплывал вновь и вновь.
Значит, после энергичных мер, принятых Берией на Северном Кавказе и в Закавказье, положение там стабилизировалось, хотя и оставалось напряженным. По тому времени это был заметный успех, особенно по сравнению с быстрым движением немцев на Сталинград. Повторяю: сам Лаврентий Павлович профан в военном искусстве, но тогда сложилось своеобразное и полезное сочетание: энергичность, напористость, широкие диктаторские возможности Берии и знания, воинское мастерство приехавших с ним работников Генштаба, в первую очередь генерала Бодина и полковника Штеменко. Берия не мешал им, верил им, учился у них. Хороший мозговой центр и сильное руководство — это давало ощутимые результаты. К сожалению, назначенный начальником штаба Закавказского фронта Павел Иванович Бодин пробыл в этой должности слишком короткий срок. Вскоре после того, как Берия возвратился в Москву, Бодин погиб в бою возле города Орджоникидзе. Достойный конец для генерала, но, увы, преждевременный. Бодин еще проявил бы себя.
Ежедневно общался Лаврентий Павлович на Кавказе с Сергеем Матвеевичем Штеменко, занимавшим в ту пору должность начальника Ближневосточного отдела Оперативного управления Генерального штаба. И не просто общался: Штеменко постоянно находился рядом, «под рукой», без него Берия не выслушивал ни одного военного доклада, не принимал ни одного решения. Уверовал в способности полковника, которые действительно были недюжинными. Штеменко — штабист образованный, цепкий, умевший выделить в потоке событий основное, дать четкую формулировку, предложить реальные меры действия или противодействия. К тому же дипломат, по мелочам начальству не противоречил, самолюбие не испытывал, но в главном мог настоять на своем. Не болтлив. Хитроват. Все это Лаврентий Павлович оценил и в дальнейшем использовал, предрешив таким образом карьеру Штеменко. А тот понимал, что без такой вот руки ему быстро не вырасти.
Втянут был Сергей Матвеевич в те сферы, куда допускались немногие, и вырваться из этих сфер он уже не мог, если бы даже очень захотел. Да он и не старался, используя плюсы своего нового положения — тайного советника и осведомителя Берии по военным вопросам. Вскоре после поездки на Кавказ был назначен заместителем начальника Оперативного управления — основного подразделения Генерального штаба. С мая 1943 года — начальник этого управления, облеченный доверием докладывать обстановку самому Верховному Главнокомандующему. И так далее, вплоть до 1948 года, когда, к удивлению многих, генерал Штеменко, в сражениях не отличившийся, тыловой, в общем-то, чиновник, был вознесен на должность начальника Генерального штаба, заместителя министра Вооруженных Сил СССР. Не было сомнений, что этот стремительный бросок подготовил его покровитель. Наверно, и в министры продвинулся бы, если бы не нараставшая рознь между Берией и Сталиным.
Конечно, в Генеральном штабе, как и во всех других военных и гражданских структурах, всегда имелись люди, «по совместительству» работавшие на нашу же разведку или контрразведку. Это не только у нас, это везде было и есть. Обычно такие люди занимают средние должности, ничем не выделяясь, а Штеменко был в этом отношении фигурой незаурядной. Безусловно, по должности он обязан был взаимодействовать на своем уровне с особыми органами, сообщать необходимые им данные, пользоваться их сведениями, рекомендациями. Так поступали и Шапошников, и Василевский, и Ватутин, и Антонов. Но они никогда не переступали официальный порог, не служили сразу двум ветвям власти. А Штеменко этот порог переступил, служа непосредственно Берии.
Иосиф Виссарионович, довольно часто видевший Штеменко, выслушивавший его доклады, через некоторое время «раскусил» молодого генштабиста. Не мог не заметить, как защищает и продвигает его Берия. Не в открытую продвигает, через других лиц, но уши-то бериевские торчат. Или вот факт удивительный: генерал Штеменко трижды (!) умудрялся терять или забывать в неположенных местах секретнейшие документы, предназначавшиеся для доклада Сталину. Исчезни такой документ по вине кого-то другого, крах был бы полный. Конец карьеры, суд, приговор. А Штеменко каждый раз выходил сухим из воды, отделываясь легким испугом. Затихал на какое-то время, потом опять возникал как ни в чем не бывало. Не буду сейчас утверждать, что исчезновение некоторых важнейших документов очень устраивало Берию. К этой ответственной теме мы еще вынуждены будем вернуться.
Почему же Иосиф Виссарионович до определенного срока не только терпел Штеменко, но и благосклонно относился к нему? Мог бы избавиться без труда. Мне самому интересно было узнать. Сказал он мне вскоре после войны так: Штеменко, видимо, порядочный человек и работая с Берией, считает, что работает на государство, на нашу партию. Не видит грани. Ну и еще один аспект. Будет убран Штеменко, в Генштабе появится кто-то другой от Лаврентия Павловича. Это ведь его обязанность — иметь повсюду «глаза и уши». Нам лучше, когда известен облик соглядатая. «Лаврентий не знает, что мы знаем, но мы-то знаем», — скупо улыбнулся Иосиф Виссарионович.
Мнение Сталина изменилось лишь в самом начале пятидесятых годов, когда подспудный и необратимый конфликт с Берией приблизился к апогею, когда уже не было путей к компромиссу, оставалось только «или-или». Тогда Сталин, уже утративший доверие к Поскребышеву, попросил меня без огласки принести ему «личное дело» Штеменко. Внимательно читал Иосиф Виссарионович автобиографию Сергея Матвеевича, написанную им 30 марта 1948 года. Там действительно было кое-что интересное. Отвечая на вопрос, где был во время войны, Штеменко с особым нажимом выделил два периода:
«Август-сентябрь 1942 г. — Закавказский фронт, выполнял задания тов. Берия, который на месте руководил обороной Закавказья… Март 1943 г. — Северная и Черноморская группа войск, выполнял задания тов. Берия, который был в этот период в этих группах войск…»
— Приспособленец, — сказал Иосиф Виссарионович, отложив «личное дело». — Приспособленец и хамелеон. Не поручения командования, а, видите ли, поручения некоего многоуважаемого Берии. Будто не в Генштабе, а на Лубянке служил… Пора осадить его, пора прервать эту связь. Где у нас вакансии, Николай Алексеевич?
— Освобождается должность начальника штаба Группы войск в Германии.
— Очень хорошо, — сказал Сталин. — Пусть за рубежом послужит, подальше от непосредственного влияния Лаврентия. Пусть поработает. Работы там много.
В июне 1952 года был этот разговор, незадолго до гибели Иосифа Виссарионовича. А едва Сталин ушел в лучший мир, Берия сразу вернул своего подопечного в Москву, опять же в Генштаб. Но всего лишь месяца на три. Как только Берия был арестован, Штеменко вновь подвергся остракизму, был отправлен для продолжения службы в Сибирский военный округ. Поучительная, в общем-то, история.
Любопытно: с кратковременной поездкой Лаврентия Павловича на Кавказ связаны в разной степени еще несколько существенных событий. И даже такое, как важные перемены в нашем Генеральном штабе, не считая того, что уже сказано о Штеменко. Дело в том, что Василевский, сменивший на посту начальника Генштаба маршала Шапошникова, пользовался наравне с Жуковым особым расположением Сталина, он посылал то того, то другого, а то и обоих вместе, туда, где было особенно трудно, где готовились и развертывались важнейшие сражения. И получилось, что Василевский частенько находился далеко от Москвы, а замещали его люди не очень компетентные, менявшиеся. В предыдущей главе говорилось о генерале Бодине: его увез на Кавказ Берия, и оттуда генерал не вернулся. Бывало, что с вечерним докладом к Верховному Главнокомандующему являлся, за отсутствием других должностных лиц комиссар Генштаба генерал-майор Боков Федор Ефимович, человек добрый, улыбчивый, неглупый, перед Сталиным не очень робевший, но далекий от специфики генштабовской работы. Он добросовестно излагал составленную сотрудниками сводку, ни на йоту не выходя за ее рамки: а сводку Иосиф Виссарионович мог прочитать и сам. Случайно как-то выявилось, что Боков не слышал даже о способе ведения артиллерийского и минометного огня внакладку. Как, впрочем, и о многом другом. Сталин же принимал и выслушивал Бокова только для того, чтобы не ломать привычный, установившийся порядок. А сведения уточнял по телефону с непосредственными действующими лицами — работниками Оперативного управления Генштаба или звонил командующим фронтами и армиями. В надежде на лучшие времена, когда докладывать будет сам Василевский. Однако ожидание могло продлиться долго, требовался человек, вполне способный заменять Василевского во время его отъездов. Найти такого человека было тем более трудно, что Сталин всегда настороженно воспринимал появление в ближайшем окружении новых людей. И если первое впечатление было отрицательным, то перед человеком не просто захлопывалась дверь, могла пострадать его служба, работа.
На Кавказе Берия познакомился с опытным штабным работником, интеллигентным и образованным, закончившим две военные академии, с генерал-лейтенантом Антоновым Алексеем Иннокентьевичем. Среди генштабистов он был хорошо известен, да и посты занимал немалые: в сорок первом заместитель начальника штаба Киевского Особого военного округа, затем начальник штаба Южного фронта, Закавказского фронта. Увереннее, спокойнее чувствовали себя командующие фронтами за спиной Антонова. Скромность или что-то в его биографии мешали более быстрому его росту. А вот Берия оценил. А вернее — подсказали ему мы, сопровождавшие. Я посоветовал использовать потенциал Антонова в Москве. В этом, как выяснилось, был заинтересован и «тайный советник» Лаврентия Павловича полковник Штеменко, надеявшийся почему-то сработаться с одаренным генералом. И вот в ноябре 1942 года, когда положение в Генштабе было прямо-таки плачевным (Василевский — на Волге, Ватутин — в Воронеже, Бодин погиб), зазвучала фамилия Антонова. Вполне возможно, что первым назвал ее в Ставке Берия. Или тот же Штеменко. Я обрадовался, когда эту кандидатуру поддержал Александр Михайлович Василевский. Горячо поддержал, даже посетовал: как же, мол, раньше сам не додумался.
Василевский настоятельно рекомендовал Верховному Главнокомандующему назначить Антонова начальником Оперативного управления и, соответственно, заместителем начальника Генерального штаба. И Шапошников тоже. Сталин, лично Антонова не знавший, отнесся к предложению без энтузиазма. Я понимал его: ведь с этим, почти неизвестным ему человеком придется встречаться и работать ежедневно, от того, что и как он будет докладывать, расценивать, зависит многое. Но ведь рекомендуют Василевский, Берия…
«Под вашу ответственность, — сказал Сталин. — Вызывайте в Москву».
Большой неожиданностью для военных кругов было появление в столице генерала, прочно числившегося в разряде «полевых» и «провинциальных». Александр Михайлович Василевский тревожился, придется ли Антонов «ко двору»? Волновался и я. Оба, всяк по-своему, оттягивали первую встречу Антонова с Верховным, давая возможность Алексею Иннокентьевичу освоиться в Генштабе, изучить обстановку. То, что происходило на Кавказе, на южном крыле советско-германского фронта, он знал досконально, сам оттуда, но начальник Оперативного управления должен был видеть все пространство от Баренцева до Черного моря.
Сталин, понимая нашу уловку, не торопил, но и оттягивать до бесконечности мы не могли, тем более что Василевский опять должен был уехать, как представитель Ставки, в район Сталинграда. Ну и «смотрины» состоялись. Внешне все было буднично. Новый начальник Оперативного управления — заместитель начальника Генштаба представился Верховному Главнокомандующему, тот спросил о самочувствии и предложил приступить к докладу. Слушал вроде бы безучастно, но я-то видел, что с интересом оценивая и суть, и форму сообщения. Антонов был несколько суховат, резок — подавлял, вероятно, волнение. Иосиф Виссарионович не перебивал его, это был хороший симптом. А когда Антонов произнес: «У меня все», — Сталин задал такой вопрос, от которого у автора этих строк дрогнуло сердце.
— Товарищ Антонов, какова сейчас пропускная способность железной дороги от Обозерской до станции Кемь? Сможем ли мы до Нового года вдвое увеличить перевозки?
Верховный не высосал эту проблему из пальца, не поступил как экзаменатор, стремящийся «засыпать» испытуемого. Вывоз грузов, поступавших в северные порты от союзников, был очень важен для сражающихся войск. Архангельский порт зимой замерзал, все шло через разбомбленный, но сражавшийся Мурманск. Еще в прошлом году Кировская железная дорога (Ленинград — Мурманск) была перерезана финнами, но нам удалось быстро проложить новый путь по берегу Белого моря. Одноколейка пролегла по гибельным мостам, по дремучим лесам и болотам. Движение было медленным. Дорогу улучшали, надежда была и на то, что болота скуют морозы… Откуда бы знать все это южанину Антонову? Думаю, что Сталин и не ждал от него точного ответа, хотел видеть, как поведет себя новичок, дать понять ему, насколько широк круг забот заместителя начальника Генерального штаба. А тот, умница, воспринял вопрос как должное, назвал цифры, средние сроки промерзания тамошних болот, указал на карте опасные участки пути, требовавшие технического укрепления, высказал предложение усилить воздушное прикрытие дороги в связи с возросшей активностью вражеской авиации.
Иосиф Виссарионович был приятно удивлен, ни о чем больше не спрашивал и отпустил генерала. Походил по кабинету, остановился возле Василевского, усмехнулся по-доброму:
— Утер нос этот ваш Антонов… Утер. — И повел речь о том, чем надлежало заняться Василевскому под Сталинградом.
Бывают же такие удачи: Алексей Иннокентьевич оказался как раз тем человеком, которого требовала обстановка. Умный, добросовестный, твердый в убеждениях, он полностью снял проблемы, полгода после ухода Шапошникова лихорадившие наш «мозговой центр». Сразу и полностью сработался с Василевским. Зная, что выдвинут не без участия Берии, Антонов проявил характер, влиянию Лаврентия Павловича не поддался, поддерживал с ним чисто деловые связи, но в то же время не отталкивал Штеменко, не портил с ним отношения. Это устраивало и того, и другого.
Антонов снял значительную часть повседневной рутинной нагрузки не только с Василевского, но и с самого Сталина, у которого отпала необходимость вникать во многие подробности. Знал, есть человек, который правильно оценивает все. «Антонов сделает, как я, и даже лучше меня». Незаметный труженик, чья фамилия известна немногим, Антонов долгие военные месяцы исправно тянул свой тяжелый воз. Иосиф Виссарионович проникся к нему почти таким же уважением, как к Шапошникову. В 1945 году, когда возникла необходимость, Сталин без колебаний назначил Антонова начальником Генерального штаба.
И еще о событиях, связанных с поездкой Берии на Кавказ. Пока Лаврентий Павлович трудился, наводя порядок возле хребта и за хребтом (а он действительно трудился, ограничивая себя в застольях и в женщинах), Иосиф Виссарионович, несмотря на занятость, размышлял о том, как сократить размеры бериевского «государства в государстве». И не только размышлял, но и сокращал. За месяц-другой он практически вывел из-под влияния Берии Главное разведывательное управление Наркомата обороны, организацию сильную, с большими возможностями и крепкими кадрами, пронизывающую все Вооруженные Силы, со своей агентурой за рубежом. Кому должна подчиняться такая организация? Верховному Главнокомандующему и Генеральному штабу. Так и стало.
Начал прибирать он к рукам и контрразведку. Долго хранил я оказавшийся у меня лист бумаги, на котором Сталин записал варианты названия будущей организации, ища наиболее короткое и точное. Там, в частности, значилось: «Военная контрразведка НКО СССР». «Управление «Смерть шпионам». И в завершение ряда — наиболее четкое, таинственно-угрожающее название «Смерш НКО СССР». Однако тогда, осенью сорок второго, осуществить свой замысел Иосиф Виссарионович не сумел, слишком сложна была фронтовая обстановка. Сделал он это лишь в сорок третьем, когда можно было без особых осложнений реорганизовать руководящие структуры. Тогда и появился у нас «Смерш», ставший воистину грозой для врагов по ту и по эту стороны фронта. И подчинялась эта военная организация, естественно, непосредственно Верховному Главнокомандующему. А Берия лишился влиятельнейшего канала. Да «взамен» еще получил нагрузку, требовавшую много усилий, забот и уводившую в сторону от прямого влияния на власть и политику.
Дело вот в чем. Еще до войны, а особенно с лета сорок первого года, от нашей агентуры начали поступать сведения о том, что в Англии и в Соединенных Штатах наращиваются работы по созданию сверхмощного оружия. Было известно даже кодовое название англосаксов: «Производство сплавов для труб», Сталин и Берия имели это в виду, но вначале ни они, ни наши военные специалисты особого значения не придавали этим разработкам на неопределенное будущее. Мало ли где и какие ведутся исследования, еще неизвестно, возможны ли положительные результаты. Я, как и многие практики, вообще не думал об этом. Война требовала вооружений, способных помочь нам сегодня и завтра. На совершенствование и массовое производство артиллерии, обычной и реактивной, танков, самолетов, стрелкового оружия уходило все наше внимание, все наши средства. А Сталин, утверждаю, имел особое чутье на то новое, что могло быть полезно в будущем. Вперед старался смотреть. И вот в марте 1942 года у него на столе появился первый официальный (подчеркиваю — официальный) документ, связанный с разработкой атомной бомбы: докладная, подписанная Берией. В ней пять страниц машинописного текста. Приведу лишь несколько абзацев:
«В ряде капиталистических стран в связи с проводимыми работами по расщеплению атомного ядра, с целью получения нового источника энергии, было начато изучение вопроса использования атомной энергии урана для военных целей.
В 1939 году во Франции, Англии, США и Германии развернулась интенсивная научно-исследовательская работа по разработке метода применения урана для новых взрывчатых веществ. Эти работы ведутся в условиях большой секретности.
…Исходя из важности и актуальности проблемы практического применения атомной энергии урана-235 для военных целей Советского Союза, было бы целесообразно:
1. Проработать вопрос о создании Научно-Совещательного органа при Государственном Комитете Обороны СССР из авторитетных лиц для координирования, изучения и направления работ всех ученых, научно-исследовательских организаций СССР, занимающихся вопросом атомной энергии урана.
2. Обеспечить секретное ознакомление с материалами НКВД СССР по урану видных специалистов с целью дачи оценки я соответствующего использования.
Примечание: Вопросами расщепления атомного ядра в СССР занимались академик Капица — в Академии наук СССР, академик Скобельцин — Ленинградский физический институт и профессор Слуцкий — Харьковский физико-технический институт».
Именно с этого момента, с появления докладной записки, началось у нас тщательное отслеживание всего того, что связано было с созданием атомных бомб в зарубежных странах. Это, как говорится, особая тема, особая статья, не буду детально вдаваться в нее, за исключением тех аспектов, которые непосредственно касаются взаимоотношений Сталина и Берии. Когда Иосиф Виссарионович в начале сорок третьего года который уж раз посетовал, что у Лаврентия Павловича явный переизбыток политической энергии, что он повсюду сует свой нос, я посоветовал:
— Используйте его энергию целенаправленно. Дайте ему, как Иванушке-дурачку в сказках, дело столь же нужное, сколь и невыполнимое.
— Но Иванушка-то выполнял.
— Хорошо, если и Берия совершит невыполнимое. Однако у Иванушки был конек-горбунок.
— У Лаврентия в лагерях горбунков много и любой масти, — скупо улыбнулся Иосиф Виссарионович.
Разговор не прошел бесследно. Через некоторое время в присутствии Берии, Молотова, Андреева и Маленкова, сразу после заседания ГКО, Сталин вернулся к назревшей проблеме.
— Наши безусловно надежные противники и не очень надежные союзники скрытно от нас ведут разработку оружия еще невиданной и даже непредсказуемой силы. Одни продвинулись довольно далеко, другие стараются не отстать. Одни называют это оружием возмездия, другие — сверхмощными бомбами. Основа — использование энергии атома. А у нас этим серьезным делом теоретически занимаются все, кому не лень, а по существу не занимается никто. Что говорить о наших дилетантах из военной разведки или из НКВД. Нет, они у нас неплохие разведчики, но кто из них разбирается в сложных физических и химических процессах расщепления атома? С другой стороны, есть хорошие, может быть, даже очень хорошие ученые, академики, но они не объединены ни общей целью, ни организационно. Поэтому вношу предложение: поручить товарищу Берии объединить и возглавить всю деятельность по изучению и использованию в нашей стране атомной энергии… Это высокое доверие, товарищ Берия, — подчеркнул Сталин, — но и ответственность тоже. Отныне весь спрос с тебя.
— Я не специалист, — только и нашелся сказать Берия, ошеломленный таким поворотом.
— А тебе и не надо быть специалистом, — успокаивающе, даже ласково произнес Иосиф Виссарионович. — Ты только собери нужных ученых, инженеров, обеспечь им все условия для творческого труда. Любые условия… Но учти, с фронта отзывать людей не позволим, поройся в других закромах. У тебя найдутся умные коньки-горбунки, если ты не умудрился их угробить, — окреп голос Сталина. — Я уверен, что ученые, даже враги нашей партии, нашей советской власти, даже они будут добросовестно работать, если не для нас, то против фашизма, против Гитлера. Важно, чтобы это понимал ты и твои исполнители… И не медли, начинай сегодня же.
Через неделю Лаврентий Павлович представил Сталину список № 1 по освобождению из мест заключения лиц, привлекаемых для особо важных оборонных заданий. Восемьдесят фамилий. Иосиф Виссарионович читал внимательно, хмурился, наталкиваясь на тех граждан, которых когда-то знал, которые причинили ему вред. Но характерно: ни разу не спросил, кто на какой срок осужден, как вел себя в лагере. Эти люди нужны были сейчас стране, могли принести пользу — остальное не имело значения. Дело важнее всего. Утвердив список, вернул его Берии.
— Сколько там у тебя на очереди?
— Девятьсот двадцать.
— Занимайся сам, тебе с ними работать.
Берия, конечно, кого угодно освободил бы и реабилитировал, лишь бы Сталин не упрекнул его в нерадивости, в неисполнительности. Думаю, Лаврентий Павлович тогда не догадался о подоплеке внезапного назначения. Считал, что его бросили временно подтянуть важное звено. Так бывало. Но Сталин привязал Берию на долгие годы к тем заботам, которые требовали очень много энергии, сложность которых не уменьшалась, а нарастала месяц за месяцем. На какое-то время атомные проблемы почти целиком захватили Берию, не оставляя времени и сил для борьбы внутриполитической. В создании атомной бомбы все надо было начинать с азов, с материальной базы, с научно-исследовательских институтов, заводов, полигонов. С добывания и систематизации сведений из-за рубежа. Года на три-четыре Лаврентий Павлович настолько завяз в атомных проблемах, что почти не встречался приватно с Кагановичем, не общался с Мехлисом. Разве что по телефону.
Работа шла напряженная и успешная. Если американцы не жалели средств для раскрытия атомных тайн и создания атомного оружия, направляя на это 20 процентов денег, выделенных для военно-технических исследований, то мы не жалели сил для раскрытия американских секретов. И не только американских. На атом, на урановую бомбу были нацелены наши лучшие разведчики в Штатах, в Англии, в Германии, в Скандинавии. Назову хотя бы несколько имен, чтобы понятен был уровень. Григорий Хейфец, наш резидент в США, укрывавшийся под маской мистера Брауна, советского вице-консула в Сан-Франциско. Этот незаурядный разведчик, имевший тесные связи с руководящими еврейскими кругами в Америке, еще до войны начал «разрабатывать» выдающегося ученого Э. Ферми, того самого, который смог осуществить первую в мировой практике цепную ядерную реакцию. Был знаком Хейфец с Р. Оппенгеймером и некоторыми другими учеными-атомщиками. Значительно помогал нам наш агент — британский дипломат Дональд Маклин. Задание считалось настолько важным, что к нему привлечена была даже глубоко законспирированная резервная агентура в Штатах, не использовавшаяся десять лет.
Особо отмечу очаровательную авантюристку Елизавету Зарубину, образованную (шесть языков!), хорошо подготовленную к разведывательной работе женщину, умело и расчетливо использовавшую свое обаяние, свою сексуальную притягательность. Работать в ЧК она начала еще при Дзержинском, и настоящая фамилия у нее была, естественно, другая. А первым мужем был не кто иной, как тоже известный авантюрист Я. Блюмкин, убивший в 1918 году в Москве немецкого посла графа Мирбаха, что обострило отношения между нашей страной и Германией. Тогда обошлось у Блюмкина, отделался, в общем-то, символическим наказанием. Но вот в тридцатом примерно году авантюрная парочка оказалась в Турции, где начала создавать агентурную сеть, нацеленную против англичан, хозяйничавших на Ближнем Востоке. Прикрывались коммерческой деятельностью. Суммы им были выделены основательные, дела шли бы гораздо лучше, если бы Блюмкин использовал все средства по назначению. Но заядлый троцкист пошел на подлог: значительную часть денег он передал в распоряжение своего кумира Льва Давидовича, высланного к тому времени из СССР. Елизавета-Лиза была возмущена таким предательством и сообщила об этом в Москву. Блюмкин был отозван, арестован, расстрелян.
Некоторое время спустя общительная красавица вышла замуж за дипломата и разведчика Василия Зарубина. Вместе с ним отправилась в Соединенные Штаты, имея, кстати, звание капитана госбезопасности. И заблистала там среди дипломатов, среди ученых, очаровывая и покоряя. «Охмуряя», как выразился однажды Берия. Вербовщицей она была отменной. Очень скоро на нее начали работать несколько сотрудников из секретных лабораторий в Лос-Анжелесе и Теннесси. Кроме того, Г. Хейфец свел ее с Кэтрин, женой Роберта Оппенгеймера, которого впоследствии назовут «отцом американской атомной бомбы».
К началу сорок третьего года мы знали многое, но этого было еще недостаточно для наших ученых, запятых в соответствующей отрасли. И тогда Сталин поставил перед Берией задачу: «Мы должны знать все». И уточнил, что для этого надо получать сведения не от тех, кто находится рядом с разработчиками, а от самих разработчиков, потому что главное известно только им. Перечислил фамилии: Эйнштейн, Оппенгеймер, Ферми, Бор, Сциллард. И подсказал: запугать, спровоцировать этих людей невозможно, они принципиальны, смелы, имеют сильных покровителей. Подкупить — тоже, они богаты. Но есть два моральных фактора, которые надо использовать. Ученые не могут не понимать, что если одна держава будет монопольно владеть сверхмощным оружием, то последствия будут непредсказуемы, опасны, катастрофичны. И второе: Советский Союз несет на себе основную тяжесть войны с фашизмом, с тем злом, которое хочет установить господство над всем миром, уничтожить многие народы и в первую очередь евреев. И чем дольше продлится война, тем больше людей погибнет на оккупированных территориях, в лагерях. Высший долг ученых — помочь Советскому Союзу выстоять и победить как можно скорее.
— Это очевидно, и на это сделайте особый упор, — указал Сталин. — Подготовьте предложения вместе с Судоплатовым. Доложите через неделю.
Ну и задачка, куда как сложнее, чем Иванушке было изловить жар-птицу! Конек-горбунок не поможет. Надо было вести тонкую психологическую игру, рассчитывая намного вперед сложные и опасные ходы. Так началась одна из самых удивительных и великолепных в мировой истории разведывательных операций. Единственная в своем роде, глобальная по своим последствиям и проведенная, кстати, без единого выстрела, без единой капли крови. Идея, как видим, была высказана Сталиным, общее руководство возглавлял Берия, а детали разрабатывались и осуществлялись созданной в составе НКВД особой «Группой С» (группой Судоплатова), которая координировала все действия разведки по проблемам атомного вооружения. При этом — главной, ведущей фигурой был, безусловно, Павел Анатольевич Судоплатов, генерал молодой, красивый, талантливый, из тех, о которых говорят — «всем взял». Безудержный выдумщик и даже фантазер, он был при этом человеком расчетливым, предусмотрительным, в меру осторожным. Редкое сочетание. Большая удача в том, что в годы войны именно он был у нас главным разведчиком на зарубежье. Другого такого разведчика не имелось тогда во всем мире, даже у американцев, обладавших огромными материальными и техническими возможностями. Но, в общем-то, примитивно-школярской была американская разведка по сравнению с нашей, использовавшей весь многообразный спектр профессиональных приемов и постоянно расширявшей арсенал этого спектра.
В сентябре сорок первого года, для объединения в общей борьбе с фашизмом различных социальных групп у нас и за рубежом, в Советском Союзе было создано несколько общественных организаций: Антифашистский комитет советских женщин, Антифашистский комитет советских ученых, Антифашистский комитет советской молодежи… Тогда же возникла идея создать в Москве Еврейский антифашистский комитет — под одну гребенку. Поддерживали и продвигали эту идею личности достаточно известные, среди них П. Маркиш, С. Маршак, П. Молотова-Жемчужина (Полина Карп) и даже начальник ГлавПУРа Л. Мехлис. Казалось бы, никаких преград. Но на заседании Политбюро получился сбой. Сталин прочитал проект решения о создании Еврейского антифашистского комитета, поморщился, перечитал еще раз, произнес себе под нос:
— И в эту щель… — Поднял голову, обвел глазами присутствующих, остановился на Мехлисе. — Комитеты нужны для сближения сил, а не для того, чтобы разбивать нашу борьбу по национальным направлениям, не для того, чтобы разделять наш советский народ по национальному признаку. Это не усилит, а только ослабит антифашистское движение.
— Мы привлечем к борьбе с гитлеризмом широкие еврейские массы за рубежом, — не очень уверенно возразил Мехлис.
— А разве мало за рубежом русских, украинцев, татар, армян, латышей… Что же нам, создавать антифашистские комитеты по всем нациям и народностям? Белорусский антифашистский комитет, Узбекский антифашистский комитет, Антифашистский коми комитет… Сто комитетов. Раздробление вместо единства! Это будет совсем неправильно!
Никто больше не возражал, и вопрос, как говорится, отложили в долгий ящик. Однако «пробивание» этого дела не прекратилось. На Сталина оказывали подспудное, но постоянное, нарастающее давление с разных направлений. Со стороны общественности — ученый П. Капица и писатель И. Эренбург. Не без влияния своей активной супруги В. Молотов несколько раз заговаривал о значении еврейского капитала в зарубежных странах: в Соединенных Штатах и экономическая, и политическая власть принадлежит сионистам, они захватывают командные высоты в Великобритании, в Швеции. По многим военным и политическим вопросам с руководством этих стран легче договариваться через еврейские круги, чем на официальном уровне. Особенно в разрезе экономической помощи… Схожую позицию занимал и Берия, оперируя сталинскими же доводами: угроза уничтожения всколыхнула и сплотила евреев во всем мире без различия государственной принадлежности, растут и крепнут симпатии к России, почти в одиночку сражающейся с фашизмом, растет готовность помогать Советскому Союзу в этой борьбе. Эту ситуацию нужно использовать во всех смыслах. От требования ускорить открытие второго фронта до такой конкретики, как внедрение и расширение нашей разведки по всем интересующим нас позициям.
Иосиф Виссарионович, хоть и неохотно, однако прислушался к советам, в общем-то, правильным и практически полезным. В феврале 1942 года Еврейский антифашистский комитет (ЕАК) был создан. Были колебания: кто возглавит? Полина Карп-Жемчужина-Молотова? Слишком близка к официальной власти. Писатель Илья Эренбург? Сталин не захотел. Эренбург, как мы знаем, был его особым, индивидуальным, что ли, каналом для связи с зарубежными политическими и культурными деятелями, раскрывать, а значит, и терять этот канал Иосиф Виссарионович не хотел. Старый испытанный посредник сохраняется, а Еврейский комитет — это новые линии связи, использование новых возможностей. Наконец, Берия предложил на должность председателя комитета фигуру, вроде бы не связанную с официальными кругами, но достаточно широко известную и авторитетную — руководителя еврейского театра, актера, деятеля культуры С. М. Михоэлса. «Опытный лицедей. Кандидатура подходящая», — одобрил Сталин.
Подробно рассказываю об Еврейском антифашистском комитете потому, что именно его решила использовать наша разведка для проникновения в тайная тайных американских научных исследований, для получения сведений об атомной бомбе непосредственно от разработчиков, из первых рук. Давно известно, что чем проще план, тем он надежней. А замысел нашей разведки был, в общем-то, прост до гениальности. В 1943 году руководителю Еврейского антифашистского комитета было предложено побывать в США. Вместе с известным тогда поэтом И. Фефером, давно и надежно сотрудничавшим с нашей госбезопасностью. Перед отъездом эту делегацию принял сам Лаврентий Павлович, посоветовал, что делать, как вести себя в Соединенных Штатах. Пусть американцы знают о том полном равноправии, которым пользуются евреи в СССР, о том, как ценят у нас еврейских деятелей науки и культуры, что никакого антисемитизма у нас не существует. Что мы сейчас спасаем цивилизованное человечество от гитлеровской чумы.
В довершение всего Берия дал Михоэлсу и Феферу такую козырную карту, которая в ту пору была совершенно неотразимой, приближала к исполнению многовековой мечты всей еврейской диаспоры о создании своего государства под горячим солнцем на берегу теплого моря, о возрождении «земли обетованной». Михоэлс и Фефер получили возможность говорить о том, что в Москве, дескать, серьезно рассматривается вопрос об организации Еврейской республики в Крыму. После того, естественно, как Крым будет освобожден от гитлеровцев. Одновременно слухи об этом пошли по другим каналам, в частности — по дипломатическим. И по «бабьим» — тут очень старалась П. Карп-Жемчужина-Молотова, страстно желавшая внести свой ощутимый вклад в создание упомянутой республики, облагодетельствовать своих единородцев.
Демарши, связанные с Крымом, имевшие долгие трагические последствия, были предприняты с молчаливого согласия Сталина, который расценивал их не более чем неофициальные ходы в очень важной игре. Выселение и возвращение крымских татар, передача Крыма Украине, чтобы отделаться от острых проблем, — все это еще далеко впереди… А тогда я обратился к Иосифу Виссарионовичу с достаточно взволнованной тирадой: неужели он действительно согласится отдать в чужие руки нашу кровную российскую территорию, которая к тому же очень быстро может превратиться в плацдарм враждебных нам сил? Выслушав такую мою речь, Сталин усмехнулся:
— Дорогой Николай Алексеевич, поставьте свой вопрос по-другому.
— Каким образом?
— Поинтересуйтесь: Иосиф Виссарионович, что вам дороже, квадратный метр советской земли в Москве, на Кавказе, на Таймыре, на Сахалине, где угодно, — или собственная жизнь?
— Звучит риторически.
— Без риторики, — посерьезнел Сталин. Вас это интересует?
— Если без риторики — да.
— Тогда вы должны понять… Вы уже должны были понять, дорогой Николай Алексеевич, что я готов отдать свою жизнь за любой клочок нашей общей земли… Уступишь кончик пальца — потеряешь всю руку, потеряешь все. А для меня нет выше ценности, чем наше великое государство, которое служит гарантом жизни и счастья всех народов нашей державы: и ведь я говорю только об одном квадратном метре, а вы о целом Крыме, — улыбнулся Иосиф Виссарионович, сглаживая некую невольную выспренность…
Ну а Михоэлс и Фефер очень удачно использовали доверенную им «крымскую карту», козыряя ею в Америке на встречах с еврейской общественностью, призывая евреев всего мира оказывать Советскому Союзу любую помощь в его борьбе с фашизмом и тем самым не только спасать сородичей от истребления, но и приближать возрождение «земли обетованной» на солнечном полуострове теплого моря. Ради этого допустимо все!
Советский резидент в Штатах Г. Хейфец, организационно обеспечивавший поездку И. Фефера и С. Михоэлса, помог им донести всю информацию до ведущих ученых-атомщиков Р. Оппенгеймера и Э. Ферми. Очень тронут был Оппенгеймер словами о том, как заботятся о его единокровных в Советском Союзе, как мужественно сражаются евреи наряду с другими народами против фашистов. Особое впечатление, конечно, произвело на него сообщение о возможном создании Еврейской республики в Крыму. До слез был тронут. Высказал даже желание стать коммунистом. Но и ему, и Ферми посоветовали политикой не заниматься, не привлекать к себе особого внимания в этом отношении, а если и помогать сражающейся России, то конкретными делами, конкретными сведениями. С той поры эти источники секретнейшей информации стали фигурировать у нас под псевдонимами: «Стар» — это «отец» американской атомной бомбы Р. Оппенгеймер; «Редактор» — это Э. Ферми, осуществивший первую ядерную реакцию. О подробностях, о тайных связях, встречах, передаче материалов и обо всем таком же интригующем будет, вероятно, рассказано в детективных исследованиях, в еще более детективных романах, это за пределами моей исповеди. Могу лишь подтвердить, что о работе над американской ядерной бомбой мы знали если не все, то почти все. Достаточно сказать, что подробное описание конструкции первой атомной бомбы стало известно нашим ученым в январе 1945 года, больше чем за полгода до взрывов в Хиросиме и Нагасаки. А потом вскоре и догнали мы Америку по атомному оружию, восстановили военное равновесие, обеспечили на долгие годы мирное существование крупнейших государств. Низкий поклон за это нашим известным и неизвестным разведчикам и ученым. И особенно низкий земной поклон тогдашнему руководителю нашей внешней разведки генералу Павлу Анатольевичу Судоплатову, который разрабатывал и проводил операции, казавшиеся мне иногда просто немыслимыми. Кому, как не ему, должно бы наше государство, наш народ воздать высокие почести?! Но правильно сказано: ни одно хорошее дело не останется безнаказанным. Я вот пишу эти строки, представляю облик молодого, обаятельного генерала, а сам он, Павел Анатольевич, много лет уже томится в каменном мешке, в одиночной камере, где от стены до стены всего три мужских шага.
За что же «упрятали» нашего лучшего разведчика и диверсанта, ведь он не изменник, не предатель, не перевертыш?! Не приносил вреда своему народу, зато пользу принес великую. А за то его убрали подальше от глаз и ушей людских, что слишком много знал он о правящей верхушке, о самом Никите Хрущеве, умудрившемся свалить все ошибки, все беды на Сталина и представить чистенькими перед страной себя и свою когорту.
Закрытое судилище над Судоплатовым состоялось в августе 1958 года. Обвиняли его в «бериевском заговоре» против правительства, в руководстве спецлабораторией, в которой якобы испытывали на людях разные яды… Обвинители-то были, а вот в праве на защиту специальным решением Верховного суда было отказано. Защищаться, значит, не моги, для судей только одна сторона — обвиняющая. А потом и того хлеще: Павлу Анатольевичу не позволили ознакомиться с протоколом судебного заседания. Что там говорилось, в этом протоколе, он даже не знал, а наврать можно всякое… И вообще это факт невероятный в судебной практике, ведь без подписи обвиняемого на протоколе приговор не считается вступившим в законную силу. Однако, как видим, при хрущевской «демократической оттепели» все было возможно, любой беспредел. Посадили Судоплатова на долгое время, без надежды на возвращение.
Краткое добавление автора. В апреле 1978 года в Издательстве политической литературы скромно отметила свое десятилетие редакция всемирно известной серии книг «Пламенные революционеры». Более ста интересных документально-художественных произведений о выдающихся людях разных времен и народов выпустила эта редакция. Среди авторов были ведущие писатели нашего времени — считали за честь. Подобрались образованные, требовательные редакторы, умевшие доказывать и убеждать. Кто знал про юбилей, кто был близок к серии, собрались под вечер в просторной редакционной комнате, сдвинули столы. Выпили в складчину, закусили, повспоминали. Тем более — многим было что вспомнить. Там познакомила меня писательница Ирина Гуро, бывшая разведчица, со скромным, молчаливым человеком, выглядевшим значительно старше своего возраста. Сама инвалид, Ирина Гуро опекала его, помогала передвигаться. Павел Анатольевич (фамилию тогда не называли) незадолго перед тем покинул одиночную камеру, пробыв за каменной стеной пятнадцать лет. В тюрьме он перенес три инфаркта, ослеп на один глаз и почти разучился ходить. Такова была злобная месть нарождавшейся демократуры одному из тех, с помощью которых был отправлен в лучший мир Троцкий, и главному среди тех, кто добыл у американцев важнейшие сведения, столь необходимые в свое время для могущества нашей державы, для равновесия ядерных сил, а значит, и для безопасности всего мира.
Может показаться нелогичным, что Сталин ограничивал, ослаблял влияние Берии внутри страны несколько странным способом, направляя энергию Лаврентия Павловича на решение конкретных проблем, особенно проблем, связанных с ядерным оружием, а потом и с доставкой этого оружия до цели. Доверил вроде бы мощное средство Берии. Но, во-первых, работа эта, изматывавшая Лаврентия Павловича, была еще далека от завершения, а во-вторых, и в этом деле имелся опять же секрет сверх секрета, дававший возможность постоянно контролировать не только решения и поступки Берии, но и важнейшие его связи за рубежом. Все тот же тишайший наш Андрей Андреевич Андреев занимался этим, располагая сетью неофициальных и полуофициальных соратников, надежных политических друзей. Повторяю, это не агенты, точнее — далеко не все были агентами, это товарищи по убеждениям, по борьбе. И очень-очень разные люди по происхождению, по национальности, по возрасту и характеру. Я иногда просто поражался, узнав от Сталина, из какого источника получены сведения. Впрочем, узнавал редко и, как правило, лишь после того, как источник по тем или другим причинам переставал функционировать.
Еще до революции слышал я о талантливом и своеобразном скульпторе и графике Сергее Тимофеевиче Коненкове. Вот, мол, выходец из крестьян, почти самоучка, но какая одаренность, какая смелость, какая работоспособность! Видел даже на какой-то выставке несколько его странных работ, но, в общем, к новомодным искусствам был всегда равнодушен и ничего не запомнил. Разве что мастерство резьбы по дереву. А наверно, он и впрямь был талантлив: в 1916 году удостоился высокой чести, стал действительным членом Императорской Академии художеств. Говорят, отбор был чрезвычайно строгий. Ну и впоследствии доводилось что-то узнавать об известном скульпторе. Он, как и многие другие деятели искусства и науки, особенно из простонародья, принял новую Советскую власть как свою, участвовал в разработке ленинского плана монументальной пропаганды, возглавлял какой-то союз художников или скульпторов, связанный с Пролеткультом. Знаком Коненков был со Сталиным, встречался с ним. Как и с Дзержинским, и с Андреевым. Еще на более «короткой ноге» был с Владимиром Ильичом. Достаточно сказать, что 1 мая 1919 года Ленин выступил с горячей речью на Лобном месте по поводу открытия там композиции Коненкова из дерева и бетона «Степан Разин со своей ватагой»… Собственного мнения об этой композиции высказывать не буду, дабы не продемонстрировать невежество и не прослыть ретроградом. Каких только «измов» не было тогда в искусстве, некоторые из них сохранились, но многие отсеялись, как шелуха.
Потом Коненков уехал за границу и надолго исчез из моего поля зрения. Перед войной и во время войны Сталин изредка получал от него письма. Приходили они открыто, обычным путем, секретов в них не было, их читал Поскребышев, что-то наиболее интересное зачитывал вслух Иосиф Виссарионович. Пояснил однажды: «У него главное-то между строк… Хитры смоленские мужички, что Андреев, что этот Сергей Тимофеевич. Никому не известно, что он английский знает, болтают при нем, не стесняясь, не опасаясь, а он все понимает. Надо же, за столько лет не сорвался…» Письма Коненкова забирал на сутки, на двое Андрей Андреевич Андреев, потом возвращал, и Поскребышев передавал их Берии. В его канцелярии они и оставались.
После войны, на досуге, возник случайно разговор об этой переписке, Иосиф Виссарионович рассказал некоторые любопытные подробности: фигура Коненкова, патриарха искусств, привлекала тогда внимание. Оказывается, в 1924 году член Императорской Академии художеств, он же деятель Пролеткульта, Сергей Тимофеевич повез в Нью-Йорк свои работы на выставку русских и советских художников. А после выставки, получив несколько интересных заказов, задержался там. Надолго. На два десятка лет. Жил не бедно, пользовался почетом, работы хоть отбавляй, ему несколько раз предлагали принять американское гражданство, но он отказывался. Заявлял, что его цель — пропаганда великого русского искусства на Западе, в первую очередь в Америке, не имеющей своих глубоких эстетических корней, художественных традиций.
Преуспевал Сергей Тимофеевич, создал портретную галерею ведущих американских ученых, политических деятелей. А самым, пожалуй, высоким творческим взлетом в этой галерее стал портрет знаменитого создателя теории относительности, «дедушки атомной бомбы» Альберта Эйнштейна: великий ученый называл этот портрет своим лучшим изображением. Знакомство скульптора и физика переросло в дружбу. В доме его Коненков встречался с Оппенгеймером, с иными атомщиками. А друг моего друга, как известно, это и мой друг. При этом общаться с учеными скульптору, «не знавшему» английский, помогала его постоянная спутница, приехавшая с ним в Америку, молодая жена, знавшая не только английский, но и немецкий язык — на этом языке предпочитал писать и говорить Эйнштейн. Жена Коненкова — лирическая легенда, неразгаданная тайна! Что там сокрыто: горькая трагедия двух душ или состоявшееся, но неполное счастье? Или яркая вспышка, согревшая надолго теплом? А может, просто очередной жизненный фарс, да еще связанный с элементарной разведывательной прозой? Или, как это иногда бывает, слилось, сплавилось все вместе?! Я не берусь разгадывать, изложу лишь некоторые факты, да и то с оглядкой. Мне уже довелось слышать упреки в том, что в этой исповеди значительное место уделяю интимным взаимоотношениям моих персонажей, рассказываю порой о том, о чем, в общем-то, не принято говорить, особенно когда речь идет о реально существовавших или существующих людях. На это у меня такой ответ. Если, к примеру, трагедия у токаря, ему изменила жена, он пришел на работу в расстроенных чувствах, что при этом может грозить обществу? Ну, в худшем случае «запорет» две-три детали. Не велик убыток. И совсем другое дело, когда домашние нелады у крупного руководителя, когда он, положим, угнетен тем, что не удовлетворяет молодую жену, когда у него ссоры, бессонница, когда он является на службу возбужденным, взвинченным, полубольным, на грани психического срыва, способный к поспешным, ошибочным решениям. От его настроения, от его состояния зависят судьбы миллионов людей, судьбы государства. И не писать об этом, о причинах его состояния, значит, уйти от правды жизни, от объективного исследования и по возможности объективных оценок. А я не хочу уклоняться от истины, поэтому и балансирую иногда на самой грани приличия, и впредь, увы, буду еще балансировать.
Значит, наш академик-скульптор привез в Штаты молодую высокую и стройную женщину Маргариту Ивановну Коненкову (в девичестве Воронцову). Из дворян. Образованную: окончила в Москве юридические курсы, знала несколько языков. Сергей Тимофеевич считал ее своей вдохновляющей музой. Именно она подвигла его и стала моделью для одной из лучших его работ — «Обнаженной фигуры в рост». Любил ли он ее? Наверно. Во всяком случае, они не расставались всю жизнь и похоронены вместе. Но отношения у них были по меньшей мере странные, и там, в Америке, ведущую роль играл не он, а она.
При всей своей женственности, при всем обаянии, Маргарита Ивановна имела характер решительный, твердый, была человеком целеустремленным, с большими организаторскими способностями. Муж занимался творчеством, а жена всем остальным. Отбором клиентов, заключением договоров, денежными расчетами, укреплением нужных связей. Как, например, со всемирно известным ученым. И при первой же встрече произвела на Альберта Эйнштейна такое потрясающее впечатление, от которого он не избавился до конца дней своих.
Впрочем, чему удивляться! Биография Эйнштейна исследована и вдоль и поперек, перечислены имена представительниц прекрасного пола, которыми он когда-либо увлекался. Даже такими путями некоторые женщины входят или попадают в историю. Их оказалось немало. Живи Эйнштейн у нас и будь он обычным гражданином, его запросто зачислили бы в разряд бабников. Но со знаменитостями молва обходится мягче, корректней.
Когда они впервые встретились, Маргарите Ивановне было под сорок, но она сохранила и стройность, и моложавость, и даже этакую порывистость. Он — на семнадцать лет старше, седовлас, но еще полон сил, творческих замыслов. И понимания того, что началась его лебединая и, может быть, самая красивая песня. Ну, конечно же, рядом с коренастой, грубовато-агрессивной женой Эйнштейна, рядом с его приемной дочерью, носатой и угловатой, с неестественно короткой, как у матери, шеей, высокая Маргарита Ивановна с ее обольстительной фигурой, с ее милым лицом выглядела совершенно неотразимой. Да ведь и умна была, и в меру кокетлива, умела подать себя.
Маргарита Ивановна часто гостила у Эйнштейнов, подолгу оставалась наедине с Альбертом. Он объяснял ей теорию относительности, иллюстрируя рисунками, делился успехами и неудачами новых работ в области физики, сомнениями, которые охватывали порой его и непосредственного руководителя работ по атомной бомбе Оппенгеймера. И тоже иллюстрировал свои откровения рисунками, формулами. Впрочем, Маргарита Ивановна и сама встречалась с моложавым улыбчивым Робертом Оппенгеймером, ему тоже приятно было беседовать с доброжелательной женщиной. Вероятно, и у него, как и у Эйнштейна, тоже не было такого терпеливого и внимательного слушателя, с которым приятно было поделиться, «открыть душу». Они и открывали. Причем чувства Альберта Эйнштейна были настолько серьезны, что он писал Маргарите Ивановне письма до конца своей жизни, уже и после того, как по состоянию здоровья отклонил в 1952 году предложение стать президентом Израиля. Читатель, наверно, сам составит представление о взаимоотношениях Маргариты и Альберта, если узнает несколько стихотворных строк, которые написал и прислал Коненковой Эйнштейн в разгар их дружбы, скучая о ней. Перевод подстрочный, не обработанный, но смысл передающий:
Все же прекрасно поступил Бог,
Позволив мужчине и женщине
Вместе проводить время.
Я зову Амура,
Который был благосклонен к нам.
Ты говоришь, что любишь меня,
Но сомнения овладевают мной.
Будь же милосердна ко мне.
Все, тема Альберт и Маргарита на этом завершена. Остается другой аспект: Коненковы и Эйнштейн. Наступил 1945 год, у нас близилось к завершению строительство первого атомного реактора. Но возникли сложности с делящимися материалами. Необходимы были добавочные сведения, а еще лучше было бы направить в Америку к Ферми и Оппенгеймеру несколько наших атомщиков, чтобы там они посмотрели, «попробовали на зуб». Уверенность в том, что Оппенгеймер, Сциллард и Ферми от встречи не уклонятся, была. Помогут они нам. Но как организовать такую поездку, такую встречу, как пробить занавес секретности, заслон американских спецслужб? Вероятно, в прямой связи с этим Коненковы (или Коненкова) получили очередное задание, столь же ответственное, сколь и опасное: свести Эйнштейна с одним из крупных советских разведчиков, с Павлом Петровичем Михайловым, который работал тогда в Нью-Йорке под маской дипломата. Я, конечно, могу ошибиться, но Михайлов, по-моему, проходил не по линии Берии — Судоплатова, а был человеком Андреева. А, может, замыкался и на то, и на другое ведомство. Сами же Коненковы к тому времени уже находились под доглядом американской контрразведки, активно действовать не могли. И как только благодаря Маргарите Ивановне тайная встреча Михайлова и Эйнштейна состоялась, семью Коненковых со всеми произведениями мастера и со всем домашним скарбом работники советского посольства срочно погрузили на пароход.
В середине декабря победного сорок пятого года Сергей Тимофеевич и Маргарита Ивановна приехали в Москву. Здесь им уготована была нешумная, но очень теплая встреча. Они сразу же получили квартиру, а через короткий срок большую, удобную мастерскую. Самую лучшую по тому времени художественную мастерскую в столице. Сергей Тимофеевич будто помолодел на родной земле, и талант его расцвел с новой силой. В 1954 году он второй раз стал российским академиком — действительным членом Академии художеств СССР. Ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Родина воздала должное талантливому мастеру и замечательному патриоту. А он долго еще радовал поклонников своими произведениями, прожив девяносто семь лет.
Что-то я все о серьезном, да о серьезном, есть ведь события и полегче, и покурьезнее, связанные хотя бы с той же поездкой Берии на Кавказ… Кому не известны монументальные творения художника-баталиста Ф. Рубо, его замечательные панорамы «Оборона Севастополя» и «Бородинская битва»? Но есть у Рубо еще одно незаурядное произведение, не ставшее столь популярным, как названные, хотя репродукция его некоторое время печаталась даже в школьном учебнике по истории. Может, репродукция и погасила интерес, ведь она передавала только сюжет, да и то мелко, в общих чертах, без красноречивых деталей, без настроения, создаваемого хотя бы сочетанием красок. «Пленение Шамиля» — так названо это большое по размеру полотно, на котором горделиво высятся заснеженные склоны Кавказского хребта, ощутим спокойный уют долины, и на этом фоне — полный достоинства Шамиль среди русских офицеров: замиренный, сдавшийся, но сжимающий рукоятку оставленного ему кинжала. Символика!
Поскольку события, изображенные Рубо, происходили на территории Чечено-Ингушетии, то картина после Октябрьской революции по справедливости была передана из Тбилисского музея в Грозный, где и заняла достойное место. А потом исчезла. В августе 1942 года, когда к Грозному приблизился фронт. Вот ведь как: ценой героических усилий морякам-черноморцам огромную панораму «Оборона Севастополя» удалось демонтировать под вражеским огнем, вывезти, прорвав блокаду, спасти. А картина «Пленение Шамиля» пропала в городе, который не был занят противником. Причем похищена была из здания музея как раз в то время, когда там располагался тщательно охраняемый штаб обороны Грозного и обосновался сам городской комендант.
Версии были разные, вплоть до такой. В штаб якобы явилась группа искусствоведов, чтобы эвакуировать картину, но бдительная охрана выяснила: никакие это не искусствоведы, а немецкие диверсанты, намеревавшиеся взорвать штаб, нефтехранилище и вокзал. В перестрелке два диверсанта в форме советских офицеров были убиты, а третьего, подполковника, вроде бы взяли в плен, хотя дальнейшая судьба его неизвестна. Растворился. История, в общем, странная, запутанная, тем более что года через полтора картина, считавшаяся утраченной, объявилась вдруг в Москве, в служебном кабинете Лаврентия Павловича, заняв там половину стены просторного помещения. Ладно хоть уцелела, и то хорошо.
Прошло несколько лет после войны. Отношения между Сталиным и Берией явно ухудшались. Однажды в теплый летний вечер съехались на Ближнюю дачу гости, тогда это бывало довольно часто: Иосиф Виссарионович ужинал в кругу соратников, партийных и государственных деятелей. Беседы велись разные, в том числе и деловые. Выпивали основательно — об этом сказ еще впереди. Сталин больше помалкивал, слушал да мотал на ус. Берия, любивший и умевший выпить до определенной грани, был в хорошем настроении. Этакий бодрый толстяк с пухлыми раскрасневшимися щеками, веселивший компанию анекдотами. Я даже запомнил:
— Встретились двое. «Как живешь, как семья?» — «Хорошо. Жена у меня ангел. А у тебя?» — «Моя все еще на земле».
Сталин поглядывал на Лаврентия Павловича поощряюще, ласково. Слишком уж ласково. Спросил сочувственно:
— Товарищ Берия, как продвигается твое строительство картинной галереи?
— Галереи? Мое?
— Говорят, ты собираешь картины Рубо и строишь круговую галерею для панорамы «Бородинская битва». Чтобы рассматривать полотно в выходные дни и получать персональное удовольствие. Где строишь, в городе или на даче?
— Этого я еще не решил, — тон Сталина сбил Берию с толку, он искал соответствующую ноту, смешивая шутливость и лесть. — А вам и это уже известно! Но для чего мне целая панорама?
— Не по частям же ее… А для чего тебе кинозал на даче? Не много ли для одного? Почему «Пленение Шамиля» не в музее, а в твоем кабинете? По какому праву ты захватил отважного горца и держишь его под замком на Лубянке?
— А где же еще держать пленника?
— Шамиль кому сдался? Русской армии, русскому царю, а не министерству внутренних дел. Не твоя заслуга.
— Готов отпустить в любую минуту.
— Правильно сделаешь.
Этот мимолетный разговор в полушутливом ключе не привлек особого внимания подвыпившей компании, хотя люди здесь были многоопытные. Кое-кто призадумался, нет ли в его пользовании того, что считается достоянием общенародным? А Берия, безусловно, уловил скрытую угрозу. Мгновенно отрезвел. С лица отхлынула кровь, пухлые щеки обрели мертвенно-белый оттенок. Постепенно, незаметно переместился к краю длинного стола, подальше от Иосифа Виссарионовича, стараясь не смотреть в его сторону, А когда я случайно перехватил взгляд Берии, то содрогнулся втуне: столько ярости было к его выпуклых, обычно льдисто-холодных глазах! Бесовским багровым пламенем полыхнули они, наверно, отразился в них огонь фонарей, вспыхнувших на аллее.
В июле 1942 года пропал командующий 2-й ударной армией генерал-лейтенант А. А. Власов, тот самый, который отличился в сражении под Москвой. К разгрому этой армии, к исчезновению генерала Сталин отнесся гораздо спокойнее, чем бывало в подобных случаях. Как это объяснить? Главные события развивались тогда на юго-западном и на южном направлениях, там решался исход летней кампании, а Власов находился под Ленинградом, на участке, который оказался не первостепенным. Ну и попривык уже Сталин к глобальному измерению успехов или потерь: гибель воинских соединений или объединений не воспринимал столь болезненно, как год назад. Бывало уже, что не только сразу несколько армий, но и целый фронт доводилось исключать из состава действующих.
И раз, и другой, и третий докладывали Верховному (Василевский и Берия) о том, что с Власовым нет связи, что немцы сообщили о переходе генерала на их сторону, что есть сведения о готовности Власова сотрудничать с гитлеровцами. Однако Иосиф Виссарионович с выводами не спешил, отделывался однообразными советами:
— Проверьте как следует… Проверьте еще раз, жив ли Власов? Не подсовывают ли нам фальшивку?
Лишь 5 октября 1942 года, примерно через три месяца после «исчезновения» генерала и через два месяца после того, как он обратился к немецкому командованию с предложением формировать воинские части из советских пленных для борьбы с жидами и комиссарами, лишь тогда у нас был издан приказ о том, чтобы числить Власова… без вести пропавшим. Всего лишь. С соответствующими последствиями для его реноме, для его родственников. (К этому приказу мы еще вернемся). Власова не проклинали ни письменно, ни устно. Ругательный накат начался с середины сорок третьего года и нарастал потом постепенно. Особенно после смерти Сталина. Много грехов списывали за счет генерала-предателя. Если сказать очень коротко, получается так: Власов сознательно завел 2-ю ударную армию в болотистые леса, позволил окружить ее и сдал немцам. Или вот обвинения несколько другого рода: не смог руководить отходом армии, растерялся, струсил, бросил войска на произвол судьбы. Версии выгодные и удобные для журналистов, для историков из числа тех, которые работают по принципу: побыстрей да перца побольше.
Нисколько не намереваясь защищать Власова, а токмо следуя правилу «не очернять и не обелять», стремясь к полной объективности, я просто не могу не сказать о том, что известно по этому делу мне. Действительно, леса в том районе, где сражалась 2-я ударная армия, огромны и труднопроходимы, болот великое множество. Но Власов в эти леса и болота армию не заводил. До него завели. Выполняя замысел Верховного Главнокомандования, 2-я ударная еще зимой включилась в большую операцию по деблокированию Ленинграда. Силенок у нас тогда не хватило, однако 2-я ударная действовала вполне успешно, продвинулась на 70 километров по направлению к Любани. Бои были упорные, потери большие, войска армии тонкой ниточкой растянулись по фронту на 140 километров, резервов никаких. А тут нагрянула весна, развезло дороги, прекратился подвоз боеприпасов, продовольствия, фуража. Стрелять было нечем. Люди варили для еды болотную траву. Несколько дней можно, конечно, прожить на мучнистых корнях иван-чая, а потом?..
Ничего не оставалось, как отходить назад, к своим. Но к этому времени армия была уже окружена, удалось пробить лишь узкий «коридор», с двух сторон простреливавшийся немцами. Через это «горлышко» и отступали остатки 2-й ударной. Такое вот чрезвычайное положение. А суть в том, что было все это не при Власове, не он «завел армию в леса и болота», а его предшественник, генерал-лейтенант Н. К. Клыков. И только 16 апреля, когда значительная часть армии уже вышла из окружения, а оставшиеся в кольце были ослаблены и находились в безнадежном положении, Клыков заболел, возникла необходимость срочно заменить его.
Спасать положение послан был заместитель командующего Волховским фронтом генерал Власов. При этом историки упускают из виду весьма существенную подробность. Прислать Власова предложил, обратившись к командующему фронтом Мерецкову, не кто иной, как политический руководитель, член Военного совета 2-й ударной армии дивизионный комиссар Иван Васильевич Зуев. Сравнительно молодой, кстати, интеллигентный человек, знавший иностранные языки, воевавший в Испании, приятель Романа Кармена, персонаж некоторых документальных карменовских фильмов. Не просто предложил Зуев, а просил и настаивал, чтобы направили именно Власова, хотя прежде совсем не знал его. Почему такая настойчивость? Косвенный ответ можно найти, если учесть, что Зуев сам и через члена Военного совета Волховского фронта армейского комиссара 1-го ранга А. Запорожца мог связываться с Центральным Комитетом партии, мог получать указания непосредственно от Андреева и даже от Сталина.
Два месяца потом остатки 2-й ударной армии в невероятных условиях, отрезанные от своих, продолжали вести бои, сковывая немцев, просачиваясь небольшими группами на восток. 21 мая Верховный Главнокомандующий разрешил, наконец, вывести части 2-й ударной армии из окружения. Но как прорваться обессиленным войскам через плотное кольцо окружения? Бои продолжались. Лишь к 19 июня Власову удалось организовать и провести последний отчаянный и довольно удачный бросок. Вражеское кольцо было рассечено на узком участке, через эту щель вышло несколько тысяч измученных, изможденных воинов, вынесли на руках много раненых. Выбрались те, кто оказался ближе к месту прорыва, а те, кто прикрывал фланги, так и остались на своих позициях и сражались потом еще несколько дней. Среди тех, кто вышел к своим, не оказалось генерал-лейтенанта Власова и дивизионною комиссара Зуева. О них было известно лишь то, что оба до последней возможности руководили прорывом, подтягивали и проталкивали через «щель» войска.
Тем, кто поносил и поносит 2-ю ударную армию, я скажу вот что: героями были воины этой армии, несколько месяцев сражавшиеся в тылу врага в самых сложных условиях. Да, эта армия, руководимая Н. Клыковым, не смогла прорваться к Ленинграду и деблокировать его.
Ну, не получилось. Но эта армия под командованием того же Клыкова, а затем Власова, своим героическим сопротивлением, своей стойкостью, сковала большие силы противника, оттянув их от северной столицы. Фактически 2-я ударная армия, погибая, спасла Ленинград от штурма, планировавшегося немцами на весну — лето 1942 года.
Сталин понимал и соответственно оценивал ситуацию. 2-я ударная не была вычеркнута им из списков. Наоборот. Ее восстановили, и не под другим номером, а под все тем же. 2-я ударная вписала потом немало славных страниц в нашу победную историю.
А что с Власовым? Проталкивая в июне свои войска через «щель» из «котла», не смог или не захотел он, как и комиссар Зуев, уйти на «Большую землю», разделил участь тех, кто остался в кольце, в болотистых лесах. Проскитавшись двадцать дней по этим лесам и болотам он, раненный в ногу, укрылся в деревенской баньке южнее города Чудова. Местный староста сообщил о нем немцам. 11 июля фашисты взяли Власова вместе со штабной поварихой Марией Вороновой, не покинувшей любимого генерала. Впрочем есть и другие варианты пленения, отличающиеся лишь некоторыми подробностями.
Иосиф Виссарионович, значит, довольно спокойно отнесся к исчезновению Власова, хотя вообще-то на «пропажу», на переход к врагу генералов реагировал всегда болезненно. На этот раз его тревожил не столько Власов, сколько дивизионный комиссар Зуев. Справлялся о Зуеве, надеялся, что объявится. Слышал я от него пару раз: «Зуев не должен… Зуев обязан вернуться». Перестал беспокоиться лишь после того, как наши органы точно выяснили, что Зуев не у немцев.
Судьба дивизионного комиссара прояснилась со временем. Тогда, летом сорок второго он, выполнив все, что было ему поручено, отделился от той маленькой группы, которая еще оставалась с Власовым. Все уже было ясно, можно было возвращаться к своим. Зуев добрался до железной дороги, вышел на 105 километр магистрали Ленинград — Москва возле полустанка Бабино. Один. Увидел рабочих, ремонтировавших путь. Оголодал человек, попросил хлеба. Бригадир послал на полустанок своего помощника якобы за едой. А тот… привел немцев. Комиссар Зуев отстреливался из пистолета. Последнюю пулю — себе.
Мне встречаться с Иваном Васильевичем Зуевым не выпадало. Видел лишь в кинохронике Романа Кармена. Слышал, что справедливым и совестливым был, красивой наружности молодой комиссар. Мог он спастись, могли его, как, впрочем, и Власова, вывезти из вражеского тыла на самолете. Но комиссар полностью испытал на себе все то, что выпало на долю многих бойцов в его армии.
Сразу уж, в один заход, расскажу все, что мне известно о Власове, что думаю о нем, в чем сомневаюсь. Вскоре после разгрома немцев под Сталинградом, в конце марта или начале апреля 1943 года, в кремлевском кабинете Иосифа Виссарионовича состоялся запомнившийся разговор. В ту пору заседания Политбюро или Ставки в полном составе практически не проводились. Попробуй собери всех. Да и зачем? При Сталине постоянно находился кто-то из его ближайших соратников. Чаще всего Молотов и Ворошилов. Пореже — Берия, Калинин, Андреев, Микоян, Щербаков. Текущие дела обсуждались без промедления, в случае необходимости вызывались специалисты, наркомы-исполнители. Сразу принимались и подписывались решения.
Я в тот раз, как обычно, находился в комнате за кабинетом, где слышно было все, о чем говорилось за перегородкой. Там, кстати, хорошо было работать: справочные материалы, карты, глобус — все под рукой. Речь в кабинете шла о посевной кампании, об удобрениях, о запасных деталях для сельскохозяйственной техники. Это напрямую не касалось меня, слушал вполуха, только чтобы не пропустить чего-либо по своей части. Через приоткрытую дверь мне видно было, что Андреев и Калинин, как всегда в последнее время, сидят за длинным столом рядышком. Неразлучная пара давних друзей: одряхлевший, согбенный, с седой бородкой Михаил Иванович и крепкий, сухой, строгий Андрей Андреевич. Кроме дружбы, связывали их взаимная надобность. У Калинина настолько ослабло зрение, что очки почти не помогали, ходил с палочкой, иногда держась за рукав Андреева. А у того ухудшился слух, ему труднее других было воспринимать монотонную речь Сталина, особенно если не видел губ. Калинин крупно писал на листе, о чем говорилось. Андреев же на ухо сообщал Михаилу Ивановичу свои зрительные впечатления. Все это служило поводом для шуток. Андреев, мол, страдает от своей фонотеки, переслушал. Сталин посмеивался наедине со мной: «Ну и работнички, дом инвалидов какой-то! У Жукова голова болит от контузии, Вече заикается, и эти двое…» Но не сердито посмеивался, понимая, что и сам хорош со своей малоподвижной рукой и с физиономией, на которой, как говорится, черти горох молотили.
Мне казалось, что Андреев и Калинин, смоленский и тверской мужички, иной раз даже пользу извлекали из своих недомоганий, имея возможность сослаться на то, что не услышали, не увидели, выигрывая время, чтобы подумать. Это имело значение, так как Сталин довольно часто менял вдруг тему разговора, и требовалось осмыслить крутой поворот, попасть в новую колею. Вот и в этот раз Иосиф Виссарионович после дел сельскохозяйственных сразу повел речь… о генерале Власове. Уловив переход, я достал из кипы папок нужную, черную, и положил на край стола: могла понадобиться. В этой папке находились документы, поступавшие на Власова по ведомству Берии, они не считались особо секретными и хранились не в сейфе.
— Складывается впечатление, что немцы играют с Власовым, как кошка с мышкой, — доносился до меня голос Сталина. Власов достаточно сделал для того, чтобы пользоваться доверием немецких фашистов. Сломал свою карьеру, бросил на произвол судьбы родственников, сам предложил свои услуги.
— Еще в августе, через три недели после того, как переметнулся, — уточнил Берия. — Осмотреться не успел, в ноги кинулся, пес!
(У меня в папке сверху — листки с текстами обращений Власова к немецкому командованию, датированные августом 1942 года. «Согласен воевать против Сталина, но только если мне разрешат создать русскую армию, а не армию наемников. Она должна подчиняться русскому национальному правительству…» «Новая Россия без большевиков и капиталистов с помощью своей освободительной армии уничтожит сталинскую тиранию и заключит почетный мир с Германией»… Как-то не согласовывались такие заявления Власова с идеями Гитлера, ненавидевшего славян, русский народ, намеревавшегося навсегда разрушить Советский Союз, вообще уничтожить великое русское государство.)
— В прошлом году немцы не очень нуждались во Власове, — это голос Андреева. — Уверены были в скорой победе, не хотели делить лавры. Теперь, после Сталинграда, обстановка другая. Вынуждены считаться с Власовым. Создано руководство так называемой Русской освободительной армии.
— В какой-то мере считаются, — согласился Сталин. — Командование РОА действительно существует, но лишь как организатор вербовки военнопленных для работы на заводах, для службы во вспомогательных частях. В распоряжении Власова нет ни одного боевого батальона. Все воинские формирования из военнопленных созданы немцами по национальным признакам и входят в состав немецких войск, подчиняются только немецкому командованию, в основном по линии СС. А Власова держат наподобие свадебного генерала.
— Военная ма-ма-марионетка номер один, — это голос Молотова.
— Считаешь — марионетка? — задумчиво и с оттенком осуждения произнес Сталин. — А знаешь, Вече, не прошло еще и года с тех пор, как ты называл Власова «нашим Наполеоном»… Не возражай, я слышу, как ты скажешь: «Все течет, все меняется…» Если бы Власов был только послушной куклой в руках немцев, если бы они дергали за ниточки, как хотели, они больше доверяли бы Власову. Но при этом его авторитет упал бы и среди пленных и для самих немцев.
— Набивает себе цену.
— Одну минуту, товарищи, — Иосиф Виссарионович пошел в комнату за кабинетом, я указал ему папку на краю стола, он взял, кивком поблагодарил меня и вернулся в кабинет. На все это и впрямь потребовалось не больше минуты: — Последние сообщения. В середине февраля Власов побывал в Берлине, затем ездил по нашим прибалтийским и западным районам, временно оккупированным. Это Рига, Гатчина, Могилев, Минск, Смоленск. Выступал со своей программой. Любопытно, как отметил годовщину Красной Армии. Держал речь в смоленском театре, где, конечно, преобладали немецкие офицеры, была администрация, были прислужники фашистов. И словно бы предугадал твою реплику, Вече. Читаю его слова: «Я не марионетка Гитлера, я могу бороться против него, как и против Сталина, если это в интересах России». И еще, пожалуйста: «Кончится война, мы освободим себя от большевизма, а затем примем немцев, как дорогих гостей, в Ленинграде, которому впоследствии возвратим его исконное название». Это Власов в Гатчине заявил. Он, видите ли, как и мы, не намерен сдавать фашистам северную столицу. Потом, понимаете ли, немцев пригласит. Чтобы погостили денек-другой, и назад. — Иосиф Виссарионович сделал большую паузу, обдумывая то, что хотел сказать: — Нам известно: Гитлер очень недоволен выступлениями Власова и теперь содержит его под домашним арестом в Берлине, поручив охрану гестапо. А знаете, кто особо критикует сейчас Власова? Не угадаете, сам назову. Вы помните: когда Бухарин редактировал «Известия», был у него первый заместитель — Зыков? Конечно, помните. Он отсидел года полтора при Ежове, а потом наш умник товарищ Берия, который, оказывается, лучше всех разбирается в людях, выпустил Зыкова на волю. А тот, едва попал на фронт в звании майора, при первой же возможности зыканул к немцам, состоит теперь вроде бы политкомиссаром при Власове, глаз с генерала не спускает. Вот где она, отрыжка-то троцкистско-бухаринская. В любой форме, только бы против нас.
Не последовало никаких реплик, и Сталин, снова помолчав и успокоившись, продолжал:
— В изменившихся условиях, после поражения на Волге, фашисты будут более активно использовать военнопленных и предателей. Не грех и нам поучиться у немцев сберегать собственные силы, людские ресурсы за счет использования всех других возможностей. У нас теперь есть сдавшиеся немецкие генералы и высшие офицеры, надо максимально и в разных формах привлекать их к борьбе с гитлеризмом. Немцы ничего не теряют, используя Власова для вербовки наших военнопленных или угнанных в Германию. Но кое-что приобретают. У них теперь есть свой казачий полк.
— Там казаков — раз-два и обчелся, вставил Берия. — И командует полком немец Эдгар Томпсон, майор.
— Это только одна карательная часть. Есть батальоны и полки прибалтийские, украинские, кавказские… Товарищ Берия, вы должны в течение трех суток представить свои предложения, согласовав с Генштабом и ГлавПУРом. Доколе мы будем кормить ораву пленных, не используя их…
На этом закончили. Все разъехались. Иосиф Виссарионович, бодро державшийся на людях, сразу обмяк, вялыми стали движения, опустились плечи, померкли глаза. Такие переходы все чаще случались у него, мгновенно словно бы старел на несколько лет. На внутреннем напряжении, на силе воли держался он, много работая и мало отдыхая. Вошел в комнату за кабинетом, положил на стол папку-досье, грузно опустился в кресло. Дав ему отдохнуть несколько минут, я сказал:
— Хорошие качества немцев — их обязательность, аккуратность, исполнительность. Однако продолжением достоинств всегда бывают недостатки. Полезная пунктуальность перерастает в махровый бюрократизм, в формализм.
— Не ново, — глухо отозвался Сталин.
— Да, не открытие… А будет ли германское командование или наше командование доверять генералу, который сдался в плен, но почему-то продолжает состоять в списках военнослужащих противоположной стороны?
— Проще, Николай Алексеевич.
— По приказу от пятого октября сорок второго года генерал Власов числится у нас без вести пропавшим, а следовательно, не считается перебежчиком, предателем. Он проходит по нашему военному ведомству, не так ли?
— Логично.
— Немцы знают об этом и не сбрасывают со счетов. Могут отнести за счет нашей безалаберности, но ведь и повод есть, чтобы числить Власова на нашей службе. Требуется определенность.
— Объявить Власова изменником и предателем? Но какая будет реакция?
— Смотря чья. У немцев не останется причин для колебаний.
— Мы посоветуемся. С Берией. И с Андреевым.
Прошло несколько дней, и 11 апреля 1943 года появился приказ, отменявший предыдущий: отныне Власов считался не пропавшим без вести, а изменником и врагом народа. Но это — лишь через девять месяцев после того, как оказался в плену, и через восемь после того, как вызвался работать на немцев. Случайность?
Апрельский приказ словно бы подстегнул Власова, развязал ему руки. Не знаю, какие сведения о его деятельности шли к Сталину от Андреева, но то, чем пополнялось досье Власова через ведомство Берии, вызывало у меня удивление: поступки и заявления Власова представлялись мне порой чрезмерно дерзкими и даже безрассудными. В мае-июне 1943 года он как-то исчез, затих, вероятно, гестапо с особым тщанием опекало его. Будущее зависело от исхода летней кампании. Судьба человечества решалась на Курско-Орловской дуге. Добьются фашисты успеха — игры с Русской освободительной армией отойдут на второй план, от услуг амбициозного генерала можно отказаться, отправив его в концлагерь. Найдутся другие, хоть и менее авторитетные, зато более покладистые. Но осторожные немцы не торопились. И после разгрома под Курском и Орлом всерьез осознали, что РОА может стать если и не очень надежным, то достаточно весомым фактором в той игре, которую фашисты явно проигрывали. Отношение к Власову изменилось, его позиции укрепились. Он становился общепризнанным лидером тех, кто готов был сражаться «за Россию без Сталина и без большевиков». И, как подразумевалось, без Гитлера в ней. Повторяя эту формулировку, Власов вроде бы сам раскачивал перетирающуюся нить, на которой висел дамоклов меч над его головой. С обоюдоострым лезвием. В городе Луга при большом скоплении народа генерал задал собравшимся вопрос:
«Хотите стать рабами немцев?» Ему, естественно, ответили: «Нет!» — «И я тоже, — продолжал он. — Немецкий народ поможет нам освободить Россию, как наш народ освободил Германию от Наполеона. Остальное довершим сами».
В досье на Власова появились новые документы, требовавшие осмысления. В Минске, в Осинторфе, где дислоцировались подразделения из военнопленных, русские офицеры по пьянке говорили о том, что их цель — создать двухмиллионную русскую армию, вооружить ее, и тогда «плевать на немцев, сами восстановим великую державу». Причем толковали об этом не столько те, кто пришел к Власову из плена, сколько бывшие белогвардейцы, стекавшиеся теперь со всего света под знамена РОА.
Или вот сообщение о том, как среди голодных, измученных людей в концлагерях вербуют так называемых добровольцев. Является в барак офицер-инструктор с власовской эмблемой на рукаве и начинает доверительный разговор: «Вы, доходяги, передохнете здесь от тяжелой работы, от болезней и голодухи. Без всякой пользы. А мы куда вас зовем? Организуемся, вооружимся, получим участок фронта, а там уж сами хозяева. А не дадут нам отдельный участок, пошлют вместе с немцами, все равно у каждого будет два выхода. Рвани вперед, да фрица с собой прихвати, вот и заслуга перед своими…» Такая агитация действовала, хотя вообще военнопленные шли в РОА неохотно. Кому-то не позволяли гордость и честь, кто-то опасался подвоха.
Немцы сквозь пальцы смотрели на рискованную самодеятельность власовских вербовщиков. Важно, чтобы пленный качнулся, клюнул на приманку, а потом будет еще соответствующий отбор. Кого-то на военный завод, кого-то в воинское подразделение. Оружие доверяли наиболее надежным, чаще всего перебежчикам-юберлейтерам, которые еще при переходе линии фронта получили от немецкого военного командования синий билет — удостоверение, пользовались в лагерях различными привилегиями. Однако немцам все острее не хватало рабочих рук, не хватало солдат и на фронте, и во вспомогательных войсках. Тотальная мобилизация помогла залатать лишь большие дыры, а мелкие прорехи приходилось штопать, не брезгуя побочными материалами.
Крепла связь Власова с такими крупнейшими бонзами Третьего рейха, как Геббельс и Гиммлер — с родственницей последнего дошло до интимных отношений. Если бонзы и не верили полностью генералу, то понимали, что назад ему пути нет ни при каких обстоятельствах, он стал заложником сотен тысяч предательств, принял на себя грехи отступников, объединив разноликое антисоветское движение в Германии своим именем. Только Гитлер с его болезненно-обостренной ненавистью к славянам — только он продолжал интуитивно чувствовать в русском генерале непримиримого врага, воспринимал как оскорбление и угрозу попытки Власова усилить свою армию, отвергал все предложения о смягчении режима на оккупированной территории и в лагерях для советских военнопленных. Воистину фанатик и кумир своего народа. А фанатики добиваются больших успехов, но лишь до тех пор, пока их деяния не входят в несовместимое противостояние с интересами других, более сильных личностей, более сильных народов.
Даже после крупных поражений и потерь Адольф Гитлер во второй половине сорок третьего года, не посчитавшись с рекомендациями генералитета и ближайших соратников, подтвердил свое решение: в составе германских вооруженных сил РОА как оперативное объединение не существует, это всего лишь пропагандистская организационно-мобилизационная структура с ограниченными возможностями. Как ни тяжело было немцам на Восточном фронте, Гитлер приказал снять оттуда все национальные части, так или иначе тяготевшие к РОА, считая их ненадежными. Перебросили на Запад, в том числе в Италию и Францию. Там они воевали не против «своих», а против неизвестных им местных партизан и держались достаточно стойко. А Власов со своим штабом так и оставался генералом без войск, «голым королем», не способным влиять на фронтовые события.
В истории вообще многое зыбко, особенно в истории XVIII–XX веков, когда и людей на земле стало много, и событий, соответственно, тоже, когда господствовать стали не цари и полководцы, способные предупреждать «иду на вы», а политиканы, в борьбе за власть готовые на любую подлость: особенно относится это к веку, завершающему наше тысячелетие. Слова, заявления политиков надобно зачастую понимать в противоположном смысле, а уж официальные документы, составленные с изощренным правдоподобием, тем паче. Я вот до сих пор не могу понять, был ли Андрей Андреевич Власов трусливым изменником или человеком, принявшим тяжкий крест во благо Отечества.
Люди склонны конкретизировать, упрощать, персонифицировать сложные события и явления, стремясь к четким символам. Для лучшего понимания и запоминания. Петр Первый и Иосиф Сталин — символы борьбы за расширение и укрепление нашей державы. В противовес хотя бы Борису Годунову и Льву Троцкому, с коими связано уничтожение народа, разложение государственности, беспорядок, обнищание, продажничество иностранцам. Ярлык наклеен — не отдерешь. Так и Власов в годы войны и после нее стал воплощением предательства, хотя основания для этого не бесспорны.
Столкнется наша часть в бою с противником, у которого форма вроде бы не совсем немецкая, команды знакомые, русские, матерятся не хуже наших, ну, значит, власовцы. Хотя это могло быть литовское, эстонское, азербайджанское или какое-то иное формирование. Всех власовцами считали, поэтому их много казалось. А на деле не совсем так. Лишь осенью 1944 года, когда вся территория Советского Союза была уже освобождена, когда сражения шли в Польше, Венгрии и Чехословакии, когда угроза гибели нависла непосредственно над Третьим рейхом, немцы решились наконец создан, Комитет освобождения народов России (КОНР) под руководством Власова. И позволили ему формировать боевые воинские соединения.
16 сентября на встрече Власова с рейхсфюрером Гиммлером были оговорены условия и подробности. Русская освободительная армия — составная часть немецких войск СС, то есть подчиняется тому же Гиммлеру и его «правой руке» Кальтенбруннеру. Задача РОА — борьба со сталинским режимом за освобождение России от жидов и коммунистов. Границы страны в пределах 1939 года, то есть без Прибалтики, без Западной Белоруссии и Западной Украины, без Бессарабии. Крым отходит к Германии, как важная стратегическая позиция и прекрасный курортный район, госпитально-лечебная зона. Все нерусские народы получают широкую автономию (на формулировку о суверенитете и независимости республик Власов не согласился, и Гиммлер не настаивал, не та была обстановка). Власова повысили в звании, он стал генерал-полковником. Сбылось то, к чему он стремился, находясь два года у немцев: обрел политическое влиянии и реальную военную силу. Когда обо всем этом было доложено Сталину, тот задал несколько уточняющих вопросов и долго, очень долго мерил шагами кабинет, размышляя. Потом сказал:
— Поздно, Андрей Андреевич. Слишком поздно.
К кому обращался Иосиф Виссарионович, чье имя и отчество произнес: верного соратника Андреева, находившегося рядом, или далекого генерала Власова? Возможно, имел в виду и того, и другого. «Словам тесно, а мыслям просторно» — это говорено было не о Сталине, но полностью относится к его манере коротко и четко выражать мысли. Причем с возрастом фразы его делались все короче, а формулировки точнее, объемнее. Из того, что он произнес тогда, Андреев должен был понять: отпала необходимость каким-либо образом использовать Власова и его движение. Война практически выиграна, дорога к победе прямая, и больше нет надобности искать обходные пути и тропинки. Генерал остался на обочине.
Хорошо зная Сталина, из той памятной фразы я уяснил, что Власову вынесен приговор, окончательно определяющий статус предателя, изменника, с соответствующей расплатой за это. Впрочем, любой добровольный участник тайных сражений знает, что в случае неудачи ему не следует ждать открытой помощи от своих. А тут случай был особо болезненный. Власов стал фигурой слишком уж известной и одиозной, не просто генералом-предателем, а своего рода символом борьбы против Советской власти, против Сталина, против жидов и большевиков. Конечно, в движении, которое он возглавлял, были очень разные люди, и слабовольные, и обманутые, и запуганные, но много было и сознательных, злобных врагов России, Советского Союза, народа. Когда-то и кем-то обиженные, они затаили лютую ненависть и теперь выплескивали ее. Особенно бывшие уголовники, убийцы, грабители, потерявшие человеческий облик. Эти охотно шли в каратели, вместе с эсэсовцами уничтожали населенные пункты, расстреливали мирных жителей, издевались над пленными. По их мерзким деяниям и судили о власовцах.
После войны можно будет разобраться, определить вину каждого, кого-то поставить к стенке, кого-то отправить в лагерь или отпустить домой, но позорное клеймо, вызывавшее народное негодование, смыть было невозможно. И прежде всего с тех, кто организовывал и возглавлял власовское движение. Если у этого движения и имелась какая-то оправдывающая подоплека, то показать ее не решился бы никто, даже сам Сталин. Это означало бы, что десятки, сотни тысяч людей были введены в заблуждение, что принятые муки и огромные жертвы предусматривались и допускались заранее. Это было страшно и для тех, кто пострадал от власовцев, и для тех, кто вольно или невольно носил форму Русской освободительной армии. Сколько людей убило бы морально и даже физически подобное откровение! Но таких откровений в большой политике, как правило, не бывает. А деятели, которые, повторяю, играют в эти игры, заранее знают, на что они могут рассчитывать.
Никаких новых указаний Верховный Главнокомандующий не дал, наши органы в прежнем режиме продолжали наблюдать за РОА, за национальными формированиями по ту сторону фронта. Составлялись сводки, но Иосиф Виссарионович уже не проявлял к ним интереса. За исключением нескольких случаев. В конце января 1945 года его внимание привлекли сведения гитлеровского министерства по делам восточных территорий, добытые нашей разведкой. Впервые получили мы тогда исчерпывающие и не вызывавшие сомнений данные, числившиеся у немцев под грифом «совершенно секретно». В национальных воинских частях в тот период гитлеровцам служили: латыши — 104000 (почти половина из них в войсках СС); литовцы — 36800; азербайджанцы — 36500; татары — 20500; грузины — 19000; народы Северного Кавказа — 15000; крымские татары 10000; эстонцы — 10000; армяне — 7000; калмыки — 5000.
Бросался в глаза высокий процент прибалтов. Сталин карандашом подчеркнул грузин: тоже, наверно, показалось многовато. Русские, украинцы, белорусы объединены были в одном пункте и далее именовались как «русские». Всего 310000 человек, служивших немцам в различных военных, карательных, вспомогательных формированиях. Они могли быть, по мнению авторов документа, включены в состав РОА. Столько, значит, имелось более-менее благонадежных. Однако, как стало известно позже, Власов не использовал все потенциальные возможности. Или не успел, или немцы его ограничивали.
Реальность такова. К сорок пятому году на территории Германии была сформирована 1-я дивизия, числившаяся у немцев как 600-я русская пехотная дивизия. Достаточно сильная, насчитывавшая 20000 солдат и офицеров. Костяком ее служили славянские подразделения, прежде входившие в состав немецких эсэсовских частей. И шесть батальонов, созданных еще в 1942 году, несших ранее службу на Украине, в Белоруссии, в Польше. Командовал этой дивизией полковник С. Буняченко, о котором было известно, что он смел, напорист и «себе на уме».
2-я дивизия РОА, или 650-я русская пехотная дивизия, была послабее, насчитывала 12000 человек, командовал ею генерал-майор Г. Зверев. Кроме того, Власов имел запасную бригаду, офицерскую школу, строительно-саперные батальоны. А в феврале начал даже создавать свою авиацию, рассчитывая сформировать по меньшей мере смешанный авиаполк. Но ни времени, ни техники не было уже для этой затеи.
Если раньше немцы затягивали сколачивание и вооружение дивизий РОА, то когда пушки загрохотали на Одере, поспешили вытолкнуть власовцев на фронт, прикрыть хоть какую-то брешь. Полковник Буняченко получил приказ из Берлина: быстро выдвинуться к реке, контратаковать и отбросить прорвавшихся русских. Подставляли под дробящий удар. Но кому охота губить себя за немцев, да еще без надежды на успех! По словам очевидцев, полковник Буняченко, ознакомившись с приказом, произнес флегматично: «Быстро робят — слепых родят», — и затеял переговоры с фашистским командованием, доказывая, что подчиняется непосредственно генералу Власову, будет выполнять только его распоряжения. И умудрился доказывать двое суток. Немцы, привычные к субординации, вынуждены были согласиться. Связались со штабом Власова. Тот, в свою очередь, напомнил Буняченко, что приказы существуют для того, чтобы их выполнять, но выполнять можно по-разному.
13 апреля полковник Буняченко вывел свою дивизию в указанный ему район. Головные подразделения завязали перестрелку с русскими и даже инсценировали атаку. Но едва стычки начали перерастать в настоящий бой, Буняченко бросил позиции, свернул свои части в походные колонны и направил их на юг, в сторону Чехословакии, куда уже перебрался Власов со штабом и остальными войсками РОА. Немецкое командование пыталось вернуть дивизию Буняченко на фронт, грозило расстрелом и полковнику, и самому генералу Власову. Не подействовало. А остановить дивизию силой фашисты не решились. Кто смог бы: юнцы из гитлерюгенда, старики-фольксштурмисты, недолечившиеся раненые?! А у Буняченко — опытные вояки, бывалые головорезы, откормившиеся на немецких харчах. Они сумели бы постоять за себя.
Так получилось, что в самом конце войны в руках Власова оказалась хорошо организованная, хорошо вооруженная и подготовленная сила, способная в какой-то мере влиять на события. И находилась она как раз в тех районах, где гитлеровцы имели свою последнюю крупную группировку. В Чехословакии генерал-фельдмаршал Шернер объединил более миллиона немцев из отступивших туда групп армий «Центр» и «Австрия». При двух примерно тысячах танков. Всю эту массу Шернер рассчитывал вывести из-под ударов советских войск, чтобы сдать американцам. Три наших фронта (1-й, 2-й и 4-й Украинский) не только преследовали врага, но и старались окружить, расколоть, ликвидировать группировку Шернера, неся, естественно, значительные потери. Всегда обидно и горько терять людей, а уж тем более, если война фактически завершалась, судьба Берлина была решена. В этот момент, перед самым началом Пражской операции, генерал Власов связался по телеграфу со штабом 1-го Украинского фронта и передал маршалу Коневу предложение: «Могу ударить в тыл пражской группировке немцев. При условии — прощение мне и моим людям…» Осторожный Иван Степанович сам, конечно, не стал принимать решения, а срочно связался с Генштабом. Доложили Иосифу Виссарионовичу. Тот был занят другими заботами и только рукой махнул: «Сколько лет Коневу? Не может без няньки?!» Так что Конев четкого, снимающего ответственность указания не получил и, насколько я знаю, в свою очередь, оставил телеграмму Власова без ответа, будто ее и не было. Кровопролитные бои продолжались.
Между тем 4 мая чехи, узнав о том, что Берлин пал, а к Праге приближаются советские войска, впервые с начала мировой войны всерьез взялись за оружие и решили «освободить» сами себя. В Праге поднялась стрельба. Однако немцы были еще сильны, особенно эсэсовский гарнизон. Восставшие, казалось, были обречены. Но как раз в это время через чешскую столицу должна была пройти 1-я дивизия Буняченко, спешившая укрыться под крылом американцев. Не знаю, в силу ли необходимости или не разобравшись в обстановке, или желая помочь чехам, — власовцы нанесли сильнейший удар по фашистам.
Представляете, какая неразбериха царила на улицах Праги! Чехи, слыша русскую речь, приняли власовцев за советских воинов. Немцы, видя знакомую, почти как у них, форму, не сразу сообразили, кто их атакует и что надо делать.[70] Заварушка вышла изрядная, в конечном счете сыгравшая на руку чехам. Дивизия Буняченко пробилась через город и ушла на юг. Немцы были ослаблены и частично деморализованы. Благодаря этому чехам удалось продержаться в Праге до подхода спасительной лавины советских танков.
История с генералом Власовым началась туманно и завершилась расплывчато. Есть детали, которые заставляют крепко задуматься. Состоял при Власове некто Ю. С. Жеребков, приставленный немцами. Как консультант и советник. Из белоэмигрантов. Странный хотя бы тем, что пользовался доверием не только фашистов, но и руководства антисоветского НТС (народно-трудового союза), именно той его части, которая ориентировалась на англо-американцев. Этот Жеребков в апреле сорок пятого, когда финал не вызывал сомнений, предложил Власову вылететь с ним в Испанию, отсидеться там, чтобы потом продолжить борьбу против Советского Союза под другими знаменами. Самолет имелся, в Испании готовы были принять и укрыть их.
Жеребков действительно улетел и потом, насколько я знаю, активно сотрудничал с американцами. А Власов наотрез отказался. Значит, на что-то надеялся?!
Была у Власова полная возможность сдаться не нам, а нашим тогдашним союзникам, как это сделали многие, почти все его соратники. Выдали бы потом генерала нам или нет — это еще вопрос. Если утопающий за соломинку хватается, то для Власова сдача американцам могла стать не соломинкой, а спасательным кругом. Ведь многие власовцы уцелели, даже создали в США некий «Союз борьбы за освобождение народов России». Но генерал сдался не американцам, а русским. Предпочел советскую тюрьму заокеанской свободе?! Или опять же какая-то надежда, вера во что-то не оставляли его?
Следствие по делу Власова длилось долго. Слишком, пожалуй, долго, что вызывало недовольство людей, пострадавших от предателей, и тех, кто еще недавно боролся с изменниками, карателями на фронте, на оккупированной территории. Всяких там бургомистров, полицаев, офицеров РОА расстреливали, а самую верхушку никак не могли отрубить. Берия не проявлял инициативы, ожидая прямого или косвенного указания от «хозяина». Хотя бы какого-то жеста. Но Сталин будто забыл о Власове, не упоминал о нем. По крайней мере, при мне. Лишь 2 августа 1946 года военная коллегия Верховного суда СССР приговорила А. А. Власова и его ближайших помощников к смертной казни через повешение. И было объявлено, что приговор приведен в исполнение немедленно, на Лубянке, в тот же день.
28 июля 1942 года Сталин подписал приказ № 227.[71] Он не был секретным: какой уж секрет, если его зачитывали перед строем во всех ротах, эскадронах, батареях, на кораблях и в эскадрильях, во всех подразделениях, ведущих боевые действия. Приказ шел под грифом «Без публикации», в войсках его знали не по номеру, а по самородившемуся названию «Ни шагу назад!». Знали все, но говорили об этом приказе мало, он словно бы завораживал своей жестокой правдой, резкой суровой требовательностью. Он повлиял на ход событий сильнее многих других приказов Верховного Главнокомандующего, его держали в памяти солдаты и офицеры до самого конца войны. Закономерный и очень своевременный был приказ. И лишь много лет спустя подняли вокруг него истошный вой и визг всевозможные платные и бесплатные очернители, очумевшие от вседозволенности любители сенсаций, для которых безразлично, на чем заработать, лишь бы заработать капиталец, и не важно в каком виде: хоть политическим, хоть сухим пайком — сребренниками или в валюте. При этом и особых трудов не требовалось. Зачем рыться в архивах, искать какие-то факты, сопоставлять, изучать, когда есть известный документ, который остается только препарировать, умело процитировать и снабдить своими комментариями, гневно осуждая деспота Сталина, его окружение, социальный строй и вообще всё, что заблагорассудится.
Созданы были по приказу «Ни шагу назад!» заградительные отряды? Да, созданы. Введены были штрафные батальоны и штрафные роты? Да, введены. Вот он каков, этот кровавый диктатор, безжалостно губивший тела и души. Прочитайте строки из его приказа, сразу волосы дыбом встанут, сами поймете-разберетесь, каким зверюгой был Верховный Главнокомандующий. Вот и мне хочется разобраться, копнуть поглубже, еще раз дать отпор поверхностным крикунам, злопыхателям и сознательным осквернителям вашей истории.
Читатель убедился, что я не скрываю просчетов Сталина, даже более того, пишу о его ошибках, которые не были известны, которых не касались историки. Осуждаю некоторые решения и поступки Иосифа Виссарионовича. Но справедливость прежде всего. Нельзя же в самом деле сваливать все грехи на тех, кто был до тебя, и дурманить народ: ищите, мол, в прошлом истоки всех нынешних бед. До нас были плохие, а мы хорошие… Итак, конкретный случай — пресловутый приказ № 227 — излюбленный аргумент антисоветской, антисталинской пропаганды.
Начнем с того, что заградительные отряды — не выдумка Сталина или Жукова. Такого рода формирования имелись во многих армиях, в том числе и у Наполеона. А в нашей стране первым взялся за создание подобных отрядов Троцкий. Еще в 1919 году. Сторонники Льва Давидовича замалчивали и замалчивают этот факт. Так я напомню хотя бы один не очень известный, правда, документ — приказ Предреввоенсовета Троцкого № 213 от 9 мая 1920 года по комиссарскому и командному составу Западного фронта. Пункт VII этого приказа гласит:
«Организация заградительных отрядов представляет собой одну из важнейших задач командиров и комиссаров. Каждое крупное воинское соединение должно иметь за своей спиной хотя бы тонкую, но прочную и надежную сетку заградительных отрядов, умело и централизованно управляемых в соответствии с оперативными заданиями данного воинского соединения… Молодой солдат, пытающийся вырваться из огня, в который попал впервые, должен встретить твердую руку, которая властно возвращает его назад с предупреждением о суровой каре всем нарушителям боевого долга. Удирающий шкурник должен наткнуться на револьвер или напороться на штык…»
Эмоционально, убедительно излагал Лев Давидович, этого у него не отнимешь. Однако созданные по его указанию заградительные отряды просуществовали недолго и были отменены сразу после гражданской войны. Уместно сказать и о том, что гитлеровцы опередили нас, сформировав специальные отряды, как только начали терпеть поражение под Москвой. Поставили эти отряды позади своих дивизий с приказом расстреливать на месте паникеров при попытке самовольно покинуть позиции или при попытке сдаться в плен. Не обошлось при этом без изуверской немецко-фашистской подоплеки: отряды создавались из подонков, из уголовников, которым нечего было терять. И, увы, из предателей, которые переметнулись из Красной Армии к врагу. Брали, конечно, с большим разбором, отдавая предпочтение националистам из крымских татар, из чеченцев, таивших недружелюбие к России с давнего времени. Немецкий солдат оказывался между двух огней: впереди — наступающие советские войска, а за спиной — бандиты-каратели. Вот и держали немцы свои позиции до последней возможности, как это было в Холме и во многих других местах. В крайнем случае предпочитали сдаться русским, чем иметь дело с заградотрядниками.
Теперь о штрафных ротах, которые вводились у нас в каждой армии для рядового и сержантского состава и об офицерских штрафных батальонах в масштабе каждого фронта. В этом тоже не было особого новшества, разве что в наименовании. Дисциплинарные батальоны были, есть и будут в вооруженных силах всех крупных государств. Для дезертиров, для лиц, совершивших различные воинские преступления. А штрафные роты и батальоны — это те же дисциплинарные формирования, только в военное время, с более жестким режимом, с возможностью искупить вину кровью в бою. И опять же фашисты опередили нас, бросив в сражение штрафников еще под Москвой. Они вместе с заградительными отрядами приостановили бегство немецких войск. Мы учли этот вражеский опыт и использовали его, когда возникла крайняя необходимость. Жизнь заставила.
Крах надежд, разочарование и уныние принес нам июль сорок второго года. Разгром в Крыму, потеря Керчи и Севастополя. Большое поражение в районе Харькова, обескровившее наши войска на южном крыле, поглотившее значительную часть наших стратегических резервов, особенно танковых. Немцы наносят удар за ударом, фронт раздроблен от Воронежа до Кавказа, вражеская лавина достигла Дона, там уж и до Волги рукой подать. Не обойтись нам без крутых мер. А непосредственным толчком для появления приказа № 227 послужило оставление нескольких крупных городов войсками, которыми командовал генерал Р. Я. Малиновский. И полководец он одаренный, и немцы там не имели подавляющего превосходства, но сказалась общая обстановка, утрата уверенности. Все, дескать, отходят, бегут, и мы не удержимся.
Цитирую документ. «Часть войск Южного фронта, идя за паникерами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьезного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамена позором». И это в такое время, когда страна потеряла значительную часть территории с населением более 70 миллионов человек, когда каждый клочок утраченной нами земли усиливал врага и ослаблял нашу оборону. Отступать далее — значит загубить себя и загубить нашу Родину. «Нельзя терпеть дальше, когда командиры… допускают, чтобы несколько паникеров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу…» «Паникеры и трусы должны истребляться на месте… Ни шагу назад без приказа командования!.. Командиры, отступающие с боевых позиций без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать надо как с предателями Родины».
О чем речь-то идет? О верности присяге, об исполнении воинского долга, о строгом соблюдении дисциплины в трудные дни войны, когда судьба страны висела на волоске. Остановить, в крайнем случае, застрелить бегущего с поля боя труса вообще должен любой командир, любой воин, а для заградотрядов это вменялось в обязанность. И не только такое крайнее средство, задачи заградительным отрядам ставились более широкие и значительно отличавшиеся от тех, которые были у немцев. Наши отряды создавались не для устрашения, а для стабилизации положения там, где оно становилось безнадежным, для спасения слабых духом, необстрелянных бойцов. Это ложь, что заградотряды формировались из войск НКВД. По приказу № 227 в отряды направлялись только солдаты и офицеры полевых, стрелковых частей, и не все подряд, а побывавшие в боях, награжденные орденами, медалями или вылечившиеся после ранения. Испытанные огнем, знавшие, почем фунт лиха. Они должны были останавливать отступающие в беспорядке подразделения, собирать рассеянных по степям солдат и офицеров, потерявших свои части, отправлять их на формировочные пункты. А при появлении врага стоять насмерть, не пропускать прорвавшихся немцев в наши тылы. Это было не менее важно, а может, и более важно для заградотрядов, чем все остальное. Немногочисленные, но закаленные воины заградительных отрядов принимали на себя удар наступающих фашистов там, где им некому было противостоять, где бессильны были наши разбитые, деморализованные полки. Но вот об этой роли заградотрядов неутомимые критиканы вообще умалчивают. Воистину: потрясения и беспорядки, а не организованность, законность и дисциплина потребны всегда врагам нашей русской державности!
Конечно, документ такого масштаба, как приказ или директива Наркома обороны, Верховного Главнокомандующего — это обобщенное руководство к действию. Практическое применение такого документа во многом зависит от исполнителей, от их должности, характера, ума, национальности, порядочности. Жуков, к примеру, как и многие другие наши военачальники, расценивал приказ «Ни шагу назад!» с точки зрения усиления боевой стойкости войск. Берия видел другое: необходимость более активно искать виновных, быстрее и жестче карать их, используя прямолинейную, но приносившую видимые результаты тактику: «великий, и мудрый решил — верный слуга первым выполнил и доложил». Причем доложил не вообще, но о конкретных фактах. А поскольку в приказе № 227 назван был Южный фронт, Берия сразу сообразил, кого надо «брать за жабры». Не мелкую рыбешку, а командующего этим фронтом генерала Р. Я. Малиновского и члена Военного Совета дивизионного комиссара И. И. Ларина. Тем более, что и обстановка была самая подходящая: оба уже отстранены от должности и вызваны в Ставку. Не хвалить же их вызвал Сталин, не награды вручать.
До Москвы генерал и комиссар летели в попутной транспортной машине, не приспособленной для перевозки пассажиров. Было очень холодно. Пустой самолет то проваливался в воздушные ямы, то подскакивал вверх. Болтанка была такая, что у богатыря Малиновского, обладавшего железным здоровьем, началась мучительная рвота. А может, от переживаний, от нервного перенапряжения.
Всегда при вызове в Ставку или в ЦК партии высокопоставленных лиц к этому делу автоматически подключалось соответствующее обслуживающее подразделение: встречающие обеспечивали автомашину, гостиницу, питание и вообще все, что полагалось по чину. А в этот раз Малиновского и Ларина никто не встретил на Центральном аэродроме. Была ночь. Продрогшие, они добрались до дежурного. Тот сообщил, что есть устное распоряжение: прибывшим ждать в комнате отдыха. От себя добавил: имеется кипяток и можно подремать в креслах. Но не до сна им было, мучили дурные предчувствия. В эти минуты действительно их судьба решалась в Кремле.
Начальник Генерального штаба Василевский закончил итоговый суточный доклад, который уж раз отметив, что противник быстро продвигается на Северный Кавказ и в большой излучине Дона. Положение там вызывало нарастающую тревогу. В кабинете Сталина находились несколько членов Политбюро. Берия сказал:
— Прилетели Малиновский и Ларин… Судить их, или без суда, по приказу «Ни шагу назад»?
— В любом случае объявить в войсках, — внес предложение Маленков. — В назидание другим. Чтобы знали: приказ распространяется на всех, без должностей и званий.
— Твое мнение? — повернулся Иосиф Виссарионович к Молотову.
— Если наказывать, то каждого своей порцией. В порядке очередности поражений. Тимошенко за Барвенково, Голикова за Брянский фронт. А над ними не капает. И над Мехлисом тоже за его крымские подвиги.
— Мехлис понижен, — возразил Сталин.
— А Малиновский чем хуже? Он, кстати, держал свой участок дольше всех названных, пока немцы на его оперативные тылы не вышли.
— Сила солому ломит, — поглаживая седой клинышек бороды, негромко произнес Калинин.
— Кому нужны соломенные генералы! — это Берия.
— Соломенные? — переспросил Сталин. — Товарищ Василевский, а вы считаете Малиновского соломенным генералом, слабым генералом?
— Нет, не считаю. Положение Южного фронта было чрезвычайно трудным.
— Где Малиновский?
— Он и комиссар на Центральном аэродроме.
Сталин понимающе глянул на Берию, нахмурился.
— Торопишься… Пусть через сорок минут будут здесь.
Когда Малиновский и Ларин предстали перед Верховным, вид у них был не ахти какой, особенно у дивизионного комиссара. Форма помятая, на рукаве кителя маслянистое пятно. Бледен был комиссар, впервые оказавшийся в этом кабинете, и не по приятному случаю. Малиновский держался лучше, спокойнее. Но и его на несколько мгновений ошеломил вопрос Сталина:
— Зачем вы развалили фронт?
Не знаю, случайно ли Иосиф Виссарионович путал иногда слова, или поступал преднамеренно, загоняя собеседника в тупик, словно бы заранее обвиняя его. «Почему развалили фронт» или «как развалили» — это одно. А «зачем» — совсем другой смысл. Но Малиновский не дрогнул, быстро собрался с мыслями и вроде бы даже осерчал.
— Фронт не развален. Войска потерпели поражение…
— Войска бегут.
— Основные силы отходят с боями.
— Кто виноват? — приподнялся в кресле Берия, но Сталин взглядом указал: сиди! И опять к Малиновскому:
— Почему фашисты разгромили ваш фронт?
— Немцы бросили на нас все, что освободилось в Крыму.
— Нам понятны причины, товарищ Малиновский. А вот вы и комиссар еще не разобрались, не осознали своих ошибок. Подумайте, сделайте выводы. Пока все, — резко закончил Сталин.
Двое суток потом генерал и комиссар пребывали в полном неведении о своей участи, безвылазно находились в гостинице фактически под домашним арестом. Ждали телефонного звонка сверху. И те, кто «охранял» их, тоже ожидали указаний, но по своему ведомству. Старый солдат Малиновский, привычный ко всяким передрягам, использовал выпавший отдых для укрепления сил: хорошо ел и много спал. В запас, на всякий случай. У Ларина слабей были нервы, мучился неизвестностью, переживал, изнуряясь бессонницей. За считанные часы поседела его голова.
Не берусь судить, что предпринимал в эти двое суток Берия, но мы, военные, сделали все, что смогли, чтобы спасти своих товарищей от показательной расправы. Знаю, что Василевский связывался по этому поводу с Жуковым, с Шапошниковым. В свою очередь Борис Михайлович позвонил мне:
— Николай Алексеевич, вы ведь знаете, что Малиновский военачальник милостью божьей, нельзя отдавать его на заклание. Я теперь занимаюсь этим. Прошу, голубчик, озаботьтесь, придумайте что-нибудь, повлияйте.
Как я мог повлиять, если меня не спрашивали? На мои доводы Сталин мог бы резонно ответить: «Николай Алексеевич, вы же не бывали на Южном фронте, не знаете, что там произошло». Однако, поразмыслив, я нашел, как мне казалось, ход, который мог подействовать на Иосифа Виссарионовича. Он прямолинеен, он упрям, переубедить его нелегко. А вот отвлечь, открыть перед ним какой-то неожиданный поворот, особенно если с юмором, вполне возможно. Ему это даже нравилось: под настроение, разумеется. Написал я небольшую характеристику (справку) на Малиновского. Когда родился, где служил, где воевал, и все, что положено в таких случаях. Особо выделил летние события сорок первого года, когда Малиновский умело командовал в Бессарабии 28-м стрелковым корпусом, сражался за Кишинев. Тогда корпус Малиновского вместе с кавкорпусом Белова являли собой ту самую «пожарную команду», которая не раз спасала положение на нашем южном крыле. И 6-й армией Малиновский потом неплохо командовал, и возглавляемый им Южный фронт не раз отличался в зимне-весенних боях.
Зная, что Сталин внимательно читает каждый документ, я вставил в характеристику несколько фраз, на которых он не мог не задержаться. Упомянул о том, что во время Первой мировой войны пулеметчик Малиновский входил в состав Русского экспедиционного корпуса, который был отправлен морем во Францию на помощь союзникам, что этот корпус не только отличился в боях, но и внес заметный вклад в укрепление обмельчавшей французской нации.
— Как это понимать? — спросил Иосиф Виссарионович, обнаруживший у себя на столе справку-характеристику с моей подписью. — Какой вклад?
— В экспедиционный корпус собрали красавцев-богатырей, не ниже метра восьмидесяти. Немцам в плен не сдавались, а вот перед экспансивными француженками богатыри наши устоять не могли.
— Атаковали? — улыбнулся Сталин.
— Еще как! Своих мужчин по военному времени мало было, да и закваска у француза не та. А тут такая гвардия! Где корпус стоял, там втрое рождаемость увеличилась. Светловолосые крепыши.
— Это Малиновский вам рассказывал? Он что, тоже след там оставил? Крепышей…
— Насчет следа не знаю, а рассказывал мне генерал Игнатьев Алексей Алексеевич, он ведь был тогда нашим военным представителем во Франции, — напомнил я.
— Ему, конечно, известно, — большим и указательным пальцами Иосиф Виссарионович расправил прокуренные усы. — Чем занимается сейчас наш граф?
— В основном работает с Шапошниковым над новыми уставами.
— Это правильно. Это поможет сохранить лучшие традиции русской армии. И обогатит их опытом современной войны… А этот Малиновский… Этот интернационалист вместе с комиссаром пусть является в двадцать один тридцать, — в голосе Сталина прозвучали жесткие нотки. Но если назначил встречу, это уже хорошо. А он продолжал: — Дадим возможность восстановить репутацию. И строго предупредим: если не оправдают доверия — пусть пеняют на самих себя.
Без хронологии — о судьбе генерала Малиновского и дивизионного комиссара Ларина, попавших под приказ № 227, об их особом, малоизвестном вкладе в Сталинградскую эпопею. И не только о них.
Если осенью сорок первого года внимание всего мира было приковано к Москве, где решалось будущее человечества, то год спустя по всему земному шару разнеслись слова «Волга» и «Сталинград», ибо там происходили теперь важнейшие исторические события. Город, конечно, имел большое значение как промышленный центр, как транспортный узел, связывавший, в частности, срединную Россию с южными нефтеносными районами, как стратегический пункт. И ко всему прочему — чье имя-то носил он! Немцам не удалось захватить город Ленина, не смогли они взять Москву, и теперь им особенно хотелось отвоевать крепость на Волге, город-символ. Падение Сталинграда подорвет авторитет советского вождя, повлияет на политическую обстановку, подтолкнет Турцию и Японию к решительным действиям против СССР. Ну и, конечно, в борьбе за престиж столкнулись два твердых характера, уперлись лоб в лоб, готовые отстаивать каждый свое любой ценой. Весь мир, затаив дыхание, следил за сражением на великой русской реке, которое, увы, складывалось в пользу немецких фашистов, их румынских и итальянских союзников. На задний план отодвинулись все другие события, происходившие где-то на третьестепенных участках мировой войны. В Северной Африке немецкие танкисты генерала Эрвина Роммеля гоняли по горячим пескам англичан и отпихнули их почти до Суэцкого канала. За что и получил Роммель высшее звание генерал-фельдмаршала. Но он вышел на подступы к Александрии всего с полутора десятками танков и несколькими тысячами солдат, измученных в пустыне голодом и жарой. А генерал Паулюс привел к Сталинграду триста тысяч первоклассных бойцов со многими сотнями бронированных машин, с сильной артиллерией. Поднапрягшись, англичане бросили в бой свое пестрое воинство, состоявшее из индусов, потомков буров, африканских евреев, французов и прочих представителей разных народностей. Пестрое, но многочисленное. Газеты закричали вскоре о великой победе, о разгроме Роммеля у Эль-Аламейна. Покричали и смолкли: люди-то понимали, чего стоит частный успех по сравнению с событиями в России. Это уж потом, после войны, западные историки попытаются поднять бои в Северной Африке на уровень Сталинградской битвы и вообще так затуманят мозги западного обывателя, что тот потеряет всякое представление о разгроме фашистской Германии Советским Союзом. Туманно, в общих чертах будут упоминать о том, что Россия тоже воевала и понесла потери.
Стрельба велась на всем земном шаре. Немецкие подводные лодки охотились в океанах и морях за конвоями, топили транспорты с военными грузами. Падали бомбы на Англию. Японцы преуспевали в Индокитае, на тихоокеанских островах, утвердились на подступах к Австралии. Все это, конечно, имело значение, но не там решалось будущее человечества. Весь мир смотрел на Сталинград.
Немцы считали, что победа почти достигнута. Они почти захватили город, на шестьдесят километров вытянувшийся вдоль реки. Почти перехватили Волгу. Но все это лишь «почти», все не было завершено, нигде не поставлена точка. Битва за Сталинград, начавшись в августе, продолжалась и в сентябре, и в октябре, и в ноябре. И все это время немцам казалось, что еще рывок, еще нажим, и дело будет закончено. В костер швыряли все новые и новые дрова, причем, самые лучшие.
Странным и даже вроде бы необъяснимым представляется одно обстоятельство, как это опытные и осторожные гитлеровские полководцы и знаменитый германский Генштаб не учли, полностью проигнорировали то, что бросалось в глаза даже людям неискушенным при первом взгляде на карту: мощная немецкая группировка вышла к Сталинграду длинным узким клином, имея растянутые, слабозащищенные фланги. Возникала соблазнительная мысль — ударить с двух сторон под основание этого выступа, срезать его, взять противника в кольцо. Во всяком случае, такое желание постепенно овладевало многими советскими военачальниками, в том числе и Жуковым, и Ватутиным, и Шапошниковым, и Василевским. И не важно, кто первым высказал при Верховном Главнокомандующем эту идею, она, как говорится, витала в воздухе. Достоверно известно лишь то, что Сталин, Жуков и Василевский впервые обсуждали эту идею в середине сентября, то есть еще в самый разгар триумфального вроде бы шествия гитлеровцев к Волге. Уже тогда намечено было провести в районе Сталинграда разгромное контрнаступление, которое привело бы к краху южного крыла вражеского фронта. Не все же было германцам вынашивать дальние коварные замыслы. Мы тоже использовали открывшуюся возможность. Началась подготовка. Пока лишь в самых верхах.
Немцы, безусловно, понимали фланговую уязвимость своей сталинградской группировки, но, учитывая обстановку, реальной угрозы не видели. Подвела немцев самоуверенность, они нисколько не сомневались в том, что со Сталинградом вот-вот будет покончено, а там уж можно позаботиться о флангах и обо всем прочем. Фюрер категорически требовал взять крепость на Волге, остальное не имело значения… Не менее важным являлось и то, что немцы были убеждены: летом и осенью советские войска потерпели сокрушительное поражение и не имеют никаких возможностей для нанесения контрударов. Какие там удары, если русские подчищают последние резервы, напрягают в Сталинграде последние силенки. Разведка сообщала, что русские не вводят в бой полноценные, укомплектованные части за отсутствием таковых. Пополнение идет разрозненное, слабо обученное, не полностью обмундированное, в маршевых ротах преобладают среднеазиаты: узбеки и туркмены, а также казахи. Многие даже команд русских не понимают. Среди последнего пополнения люди пожилого возраста с различными заболеваниями: взяты в плен несколько эпилептиков, чего не случалось прежде. Или такой факт: курсанты военно-морского училища, эвакуированного из Ленинграда в Астрахань, переодеты в сухопутную форму, получили звания младших лейтенантов и брошены в Сталинград командирами взводов. На немецких аналитиков-генштабистов это произвело особое впечатление: у русских, мол, не осталось в запасе ни полноценных солдат, ни командиров. Подтверждение этому немцы видели и в захваченном ими приказе Сталина № 323 от 16 октября 1942 года, который развивал некоторые положения известного приказа № 227. Еще раз говорилось о том, что теперь особая надежда на дисциплину, на стойкость войск. Да и весь советский пропагандистский аппарат с несвойственным ему трагизмом вещал, что отступать больше некуда, новые силы черпать негде, в Сталинграде решается все. «Стоять насмерть, за Волгой для нас земли нет!» — в этом убеждали население нашей страны, в это поверили и немцы. Тем более что положение наше после летне-осенних потрясений было, действительно, очень тяжелым. Но не таким уж безнадежным, как это рисовалось для врагов. И для союзников, которые затягивали открытие Второго фронта. Хоть бы техники, особенно автомашин, побольше слали зажиревшие американские буржуи на нашу бедность. И сапоги и ботинки миллионами солдатских ног быстро изнашивались, промышленность не успевала…
Конечно, некоторые сомнения в полном военном благополучии у наиболее осмотрительных немецких генералов имелись и крепли. Кому на пользу изнурительная борьба за разрушенный город, сковавшая там, очень далеко от Германии, от пунктов снабжения, лучшие силы вермахта, крупнейшую группировку? И уж так ли ослаблены русские, что остались у них в резерве лишь неграмотные инородцы да болезненные старики? А где, к примеру, сотни тысяч воинов, излечившихся после ранений в летних боях? Где техника с тех военных заводов, которые начали работать в глубоком тылу? Тут надо сказать, что в силу хорошо оглаженной нашей секретности, немцы не получали верных сведений о продукции советских заводов. Как выяснилось позже, наиболее точное представление фашисты имели о нашей авиации, да и то не полное. А между тем, начиная с июля 1942 года, промышленность давала фронту каждый месяц 2260 прекрасных боевых самолетов Ил-2, Як-7, Пе-2, Ла-8, ни в чем не уступавших немецким машинам. Но где они? В районе Сталинграда новых русских самолетов появлялось немного, хозяевами воздуха продолжали считать себя германские асы истребительных эскадрилий «Удэт», «Ас-Пик» и других менее известных: номерных, без названия.
Новая русская артиллерия, хоть и в ограниченном количестве, но в Сталинград поступала. А где русские танки? Неужели все уничтожены? Немцы считали, что советская промышленность дает по меньшей мере тысячу бронированных машин в месяц (на самом деле давала больше). Но под Сталинградом их практически не было. Может, русским не хватает летчиков и танкистов? Может, новая техника сосредоточивается где-то на других фронтах?
Встревожил немецкую разведку и немецкое командование праздничный приказ Народного Комиссара Обороны Сталина от 7 ноября 1942 года. И даже не весь приказ, а один абзац в нем, особенно короткая фраза из этого абзаца, которой суждено было стать крылатой, разлететься по всему миру, запасть в душу каждого советского человека. Сталин, как известно, никогда не озвучивал, словно попка-дурак, тексты, состряпанные помощниками. И в ноябре сорок второго он сам подготовил свой доклад для торжественного заседания и свой приказ, советуясь с членами Политбюро, с военными. Это были итоговые документы, не скрывавшие горькую правду. Помню, как долго и упорно искал Иосиф Виссарионович единственную емкую фразу, которая вселила бы надежду в наших людей, ничего конкретного не выдав при этом противнику. Сталину предлагали разные варианты. В том числе я: «Сколько веревочка не вьется, все равно оборвется». Но он нашел свое.
«Недалек тот день, когда враг узнает силу новых ударов Красной Армии. БУДЕТ И НА НАШЕЙ УЛИЦЕ ПРАЗДНИК!» Сказано настолько просто, что в эти слова поверили все, кто хотел поверить. И шатнулась убежденность тех, кто уже во второй раз за эту войну поспешил схоронить Россию.
Когда и где — вот два вопроса, которые озаботили всех: и советских людей, и наших союзников, и врагов. На первый отвечали с понятным единодушием: как только грянет зима и ударят морозы. Немцы считали — не раньше, чем через месяц. А вот где — этого не знал никто, за исключением, естественно, высшего командования в Москве. Впрочем, в Берлине полагали, что им примерно известен район возможного советского контрнаступления: центральный участок фронта по линии Великие Луки — Велиж — Ржев — Вязьма — Юхнов. Особенно там, где завершилась недавно удавшаяся русским Погорело-Городищенская операция, где леса и снега, где советское командование усиливало свои войска танками и артиллерией, где возросло количество советской авиации. Причем возросло настолько, что русские летчики бомбят Восточную Пруссию и даже нанесли несколько бомбовых ударов по Берлину. И это при их тяжелейшем положении под Сталинградом.
Парадокс: Гитлер с часу на час ждал сообщения о полной победе на Волге, а германский Генштаб озабочен был возможностью удержания Ржевско-Вяземского выступа, если русские начнут наступление в центре. На всякий случай создавали запасную оборонительную линию западнее Вязьмы, по Днепру. И полностью прохлопали немцы самое главное: подготовку мощного русского контрнаступления именно в районе Сталинграда, в степях, где просто невозможным казалось сосредоточить скрытно большое количество войск. Как детишек, как школяров-недотеп вокруг пальца обвело немцев наше военное командование. Советские войска концентрировались в указанных им районах в обстановке полной секретности. Ставка методично, хладнокровно, с учетом нескольких вариантов, без спешки, но наверняка готовила обещанный народу праздник.
Операция предстояла такая, какой не бывало в военной истории: и по размаху, и по количеству войск, и по намеченным целям. Привлекались три фронта: Юго-Западный генерала Н. Ф. Ватутина, Донской генерала К. К. Рокоссовского и Сталинградский, которым командовал А. И. Еременко. Они должны были выполнить сложнейшую триединую задачу: прорвать вражескую оборону и окружить Сталинградскую группировку противника, создать вокруг окруженных плотное кольцо и при этом как можно дальше оттеснить все другие немецкие войска, чтобы они не могли бы деблокировать окруженных. Требовалось вывести на исходные рубежи большие массы войск и техники, накопить огромное количество боеприпасов, организовать взаимодействие пехоты, танков, артиллерии, авиации во всех звеньях, от фронтовых до полковых. Да мало ли еще что. Чтобы координировать работу трех фронтов на пространстве от Воронежа и до Астрахани, чтобы конкретно и быстро решать все возникавшие вопросы, в районе предстоящих действий почти безотлучно находились авторитетные представители Ставки с широкими полномочиями: заместитель Верховного Главнокомандующего Жуков и начальник Генерального штаба Василевский. Именно тогда сложилось и надолго утвердилось это удачное и полезное сочетание. Рассудительный, предусмотрительный, дотошный Василевский, советуясь с Жуковым, готовил и вносил предложения. Сталин их утверждал. А выполнял с помощью того же Василевского напористый Жуков, ломавший для пользы дела любые преграды. Жукова, как известно, побаивались и опасались старшие офицеры и генералы, его приказания выполняли стремглав, не всегда даже осмыслив. В штабах к такой практике относились со скрытым скептицизмом, и это сказывалось не лучшим образом. Зато в тех же штабах глубоко уважали Василевского, очень ценили его в отличие от прямолинейных строевых командиров, для которых Василевский был «интеллигентом», а для рьяных блюстителей классового подхода еще и чужеродным «поповичем».
Сработавшиеся, отлично понимавшие друг друга, Жуков и Василевский являли собой монолитный неформальный руководящий центр, настолько действенный и своеобразный, что его просто сопоставить не с чем. Тем более что центр этот, не отягощенный аппаратом, мог быстро перемещаться туда, где был нужен в данный момент. Требовалось ответственное решение на месте — Жуков и Василевский сразу же принимали. Требовалось действовать через Москву — у каждого из них было в столице свое ведомство, у каждого — влияние в Ставке. Иосиф Виссарионович вполне оценивал эту самосложившуюся форму управления и использовал связку Жуков — Василевский на самых важных участках в течение всей войны.
Утро 19 ноября выдалось туманное. Шел снег. Авиация не летала. Для немцев начинался будничный день. И артиллерийский грохот, на огромных просторах разорвавший утреннюю тишину, оказался для врага столь же внезапным, как это было у Погорелого Городища. Но там была только репетиция, мощь и размеры начавшегося сражения были на порядок выше.
Военные знают, что полного успеха нельзя ожидать ни от каких стратегических планов. Всегда встретятся неожиданные препятствия, что-то придется переосмысливать, менять на ходу. Конечно, имелись шероховатости и в Сталинградской битве, но в целом успех был достигнут блестящий, грандиозный и беспримерный. До 24 ноября немцы вообще не могли понять, что происходит. В короткие снегопадные деньки их авиаразведка не работала, многие линии связи были порваны, уничтожены. А когда погода улучшилась и авиация поднялась в воздух, немцы обнаружили, что советские войска уже со всех сторон обложили сталинградскую группировку, советские ударные части, наступавшие с двух сторон, сомкнулись возле города Калач, плотно замкнув кольцо окружения.
У вражеского командования оставалась надежда на господство в воздухе: разбомбить, остановить, уничтожить прорвавшиеся советские дивизии. Это всегда был их козырь. Но просчитались и тут. До сей поры немцы имели дело под Сталинградом с 8-й воздушной армией генерала Хрюкина Тимофея Тимофеевича, которую считали малочисленной, не способной оказать серьезного противодействия. Так оно и было. В августе 1942 года 4-й воздушный флот генерала Рихтгофена, развернутый в Придонье, имел в боевом строю 1200 самолетов различных типов, а противостоявшая ему армия генерала Хрюкина всего лишь 77 машин. Но немцы прозевали тот момент, когда нашу 8-ю воздушную укрепили новыми авиадивизиями, новой техникой. Прозевали и то, что в районе действий полностью развернулись 16-я и 17-я воздушные армии. Ну, насчет этих армий можно понять, но ведь с 8-й у немцев был постоянный боевой контакт и все же удалось скрыть изменения в ней. «Даже Хрюкина прохрюкали!» — веселился по этому поводу Георгий Константинович Жуков. Спохватились гитлеровцы, да поздно. Несколько дней борьба в небе шла на равных, но к концу ноября немецкая авиация была перемолота, в воздухе господствовали теперь советские истребители, советские бомбардировщики и штурмовики громили вражеские войска. Над окруженной группировкой не осталось никакой крыши. Даже дырявой. Летали, правда, по ночам транспортные Ю-52, доставляли продовольствие и боеприпасы. Но с каждым разом все меньше. Их сбивали. Вскоре подступы к окруженной группировке превратились в огромное кладбище для немецкой транспортной авиации. Ни вражеское командование, ни сам Гитлер не могли, безусловно, смириться с тем положением, в котором оказались. Они вообще еще не осознали случившегося. Все шло хорошо, и вдруг — крах?! Так не бывает. Это последний всплеск русской силы, их агония. Воспользовались просчетом. Теперь надо исправить ситуацию, отбросить и окончательно добить советские войска. Нанести сильный удар с фронта. А Паулюс ударит из кольца. Русские окажутся между молотом и наковальней. Уж теперь-то у них, безусловно, нет никаких резервов, способных помешать этому.
Две недели потребовалось немецкому командованию, чтобы создать сильный ударный кулак. Снимали все, что можно, с других участков фронта, и вблизи и вдали, подтягивали резервы. Из Германии прибывали танки, предназначавшиеся для Роммеля. Странно выглядели они, выкрашенные под цвет пустыни, в заснеженных русских степях. Всего в общей сложности собрали пятьсот бронированных машин, десять пехотных и моторизованных дивизий, в том числе дивизию СС «Викинг». Вся эта сила сосредоточилась возле станции Котельниково, чтобы наступать вдоль железной дороги на северо-восток. До Сталинграда около ста километров, полторы-две заправки для танков. Немцы рассчитывали преодолеть расстояние одним броском и где-то на дистанции соединиться с войсками Паулюса, прорывавшего кольцо изнутри. Хлынули бы многотысячные массы голодных, вшивых, озверевших солдат, кто бы смог удержать их? Тем более, что между двумя немецкими группировками находились лишь части небольшой по составу 51-й советской армии, к тому же поредевшей, и уставшей в боях. Лопнули бы все замыслы русских, напрасными оказались бы их недавние достижения, бесполезными понесенные жертвы. Немецкая разведка докладывала, что на обозримом пространстве у русских нет сил, способных предотвратить такой ход событий, все войска задействованы в боях. Фортуна вновь улыбалась немцам. В Сталинградской битве близился кульминационный момент.
Пришла пора нам вспомнить, наконец, о двух страдальцах, об отстраненном от командования Южным фронтом генерале Малиновском и члене Военного Совета дивизионном комиссаре Ларине. Где же они оказались после тяжелых неприятностей, пережитых в Москве, после того как Сталин дал им возможность искупить вину, а если не оправдают доверия — «пенять на самих себя»? Исчезли куда-то два крупных военачальника, и мало кто знал, чем занимаются, какое задание выполняют. А доверие им было оказано высокое, работа поручена сложная.
То, что предпринял тогда Сталин, можно называть по-разному. Предусмотрительностью. Коварством. Железной выдержкой — как угодно. В тяжелейшие дни обороны Сталинграда он с невероятной скупостью, в минимальном количестве разрешал бросать туда подкрепления, только чтобы не сдать город, не развязать руки немецкой группировке. Казалось, что все новые формирования, все новое вооружение шло в войска, которые должны были окружить вражескую группировку. И окружили. В тех условиях все это само по себе представлялось невероятным. А Сталин предусмотрел уже и следующий ход, известный лишь очень узкому кругу лиц: затевая крупнейшую операцию, мы подстраховали себя от неожиданностей и случайностей. Двум опытным военачальникам Малиновскому и Ларину приказано было создать в Тамбовской провинции новую армию. Конечно, генерал и комиссар получили назначение с понижением, но иногда и понижение бывает не ущемляющим достоинства, позволяющим раскрыть свои возможности.
Армия, получившая название 2-й гвардейской, рождалась в обстановке строгой секретности и должна была по количеству и качеству, по вооружению и другим показателям стать самой сильной среди имевшихся у нас формирований подобного рода. Вот куда поступали воины, выписавшиеся из госпиталей, закаленные в боях. Вот куда щедро шла новая техника. Одна существенная деталь. Еще с гражданской войны Иосиф Виссарионович считал, что наиболее стойкими и дерзкими являются части, укомплектованные моряками, сошедшими с кораблей. Не буду сейчас объяснять почему, но это действительно так. Там, где они сражались — всегда успех. Ни один город, который защищали моряки, не был сдан немцам, а если и оставлен, то лишь организованно, по приказу свыше. Они прославили Одессу и Севастополь, Мурманск и Ленинград. А Москва, в боях за которую особенно отличились морские бригады! Не случайно же в сорок втором году Сталин поручил адмиралу Кузнецову снять с кораблей еще сто двадцать тысяч краснофлотцев и морских офицеров. Морскую пехоту бросили туда, где особенно трудно. Так вот: во 2-й гвардейской армии моряки составляли половину, может быть даже больше. А начальником штаба к Малиновскому направлен был очень хороший, знающий работник — генерал Бирюзов Сергей Семенович (будущий маршал). И очень удобное географическое положение занимала в районе Тамбова 2-я гвардейская: в случае необходимости ее можно было быстро перебросить на угрожаемый участок хоть под Москву, хоть к Воронежу, хоть к Сталинграду. Немцы на свою беду не знали об этом.
12 декабря деблокирующая группировка гитлеровцев двинулась от станции Котельниково к Волге. И сразу стало понятно, что 51-й армии ее не удержать. Верховный Главнокомандующий приказал ввести в сражение 2-ю гвардейскую. Выйти на рубеж речки Мышковы, что на полпути между Котельниково и Сталинградом, остановить и разгромить наступающих немцев. Для командующего армией и дивизионного комиссара наступил решающий день.
Очень сильной была 2-я гвардейская. В ней два стрелковых корпуса, каждый из трех дивизий, со своим танковым полком. В ней механизированный корпус и танковый корпус, много артиллерии, много автомашин. Не враг как таковой страшен был ей, страшны были время и расстояние. Немцев отделяло от Мышковы менее пятидесяти километров. Заслоны нашей пехоты могли лишь на краткий срок задержать гитлеровцев. А воинам 2-й гвардейской, чтобы достичь Мышковы, надо было пройти от места выгрузки двести километров, огибая с юга окруженную группировку. Дороги были заметены сугробами, днем было тепло и валил мокрый снег, а ночью прихватывал мороз. Армия шла без отдыха, люди опережали застрявшую технику, тащили артиллерийские орудия, минометы, пулеметы, боеприпасы. И достигли Мышковы чуть раньше немцев. Сначала наиболее выносливые бойцы, небольшие подразделения, роты и батареи. Разгорелось сражение, в которое с обеих сторон вливались все новые и новые силы. А метель не прекращалась, войска перепутались, ни наше, ни немецкое командование не представляло, что происходит. Окруженные в Сталинграде гитлеровцы уже ликовали, слыша далекую канонаду. Многие судьбы повисли на волоске, да и судьба всей грандиозной операции, судьба всей войны тоже.
Есть очень правдивая повесть писателя Юрия Бондарева — участника этих событий: «Горячий снег». И хороший кинофильм с таким же названием. В них все верно. Естественно, автора художественного произведения никто не ограничивает в домысле, в типизации, в обострении ситуации. Ни в коей мере на все это не покушаясь, я хотел бы уточнить лишь одну подробность. Юрий Бондарев дает такой эпизод. В разгар сражения на Мышкове, когда стоят насмерть тысячи людей, а командарм посылает в огонь новых бойцов, приходит известие о том, что погиб сын самого командарма. Тяжело переживая это, командарм, скрывая свое горе, продолжает руководить битвой. Вероятно, писатель, усиливая драматизм, хотел подчеркнуть моральное право этого человека, не просто начальника, а именно человека, отправлять на верную гибель людей, своих подчиненных, своих, по большому счету, детей. Это, повторяю, дело автора. Жаль только, что Юрий Бондарев не упомянул о настоящей трагедии, постигшей армейское руководство. Может, не знал, может, время было такое, что не все выносили на бумажный лист, может, в сюжет не укладывалось.
А случилось вот что. Член Военного Совета армии, дивизионный комиссар больше суток провел на дорогах, подбадривая воинов, помогая организовать питание, медицинское обеспечение, поддерживая людей словом и делом. Сам выдохся, перенервничал, слыша грохот боя. И впереди, и за спиной, не понимая, что происходит. Разыскал командный пункт дивизии в разрушенном хуторе метрах в двухстах от дороги. Хотел поговорить с Малиновским, но связисты не нашли его, тоже был где-то в войсках.
Во второй половине дня стало ясно, что пехота не выдержала, отходит. Командир дивизии доложил: прорвались вражеские танки, не менее пятидесяти, остановить их нечем. Член Военного Совета и сам слышал уже гул двигателей где-то за белой мутью пурги. Отсюда, с этого рубежа, около тридцати километров до окруженной группировки. Именно сейчас войска Паулюса должны нанести встречный удар. Немцы стиснут с двух сторон рассеянную среди снегов гвардейскую армию. И что? Разгром? Позор плена? Вспомнился, наверное, комиссару разговор с Верховным Главнокомандующим, резкий тон и жёсткий взгляд Сталина… Рука сама потянулась к пистолету. Доверия не оправдал, оставался, значит, только один выход…
Малиновский говорил мне потом, что, увидев мертвого комиссара, ясно представил себе ход его мыслей, его состояние в последние минуты. Будто сам вытаскивал из кобуры свой пистолет. Но больше выдержки, больше боевого опыта было у генерала, больше веры в своих солдат. Через час, всего лишь через час после трагического выстрела, немцев встретили пробившиеся к дороге артиллеристы, прошли по снежной целине гвардейские танки. Прорвавшаяся немецкая группа была полностью уничтожена. А ночью генерал Малиновский отдал новый приказ. Уже не о том, чтобы остановить противника, о переходе в наступление. Подписали приказ командующий армией и начальник штаба. Подпись члена Военного Совета отсутствовала.
Меня не было в Кремле, когда Верховному Главнокомандующему доложили о гибели дивизионного комиссара. Знаю только, что Сталин высказал свое недовольство: пример стойкости, а не слабости должны подавать подчиненным политработники. Фамилия комиссара была вычеркнута из всех списков, имя его редко всплывало даже в частных разговорах. Ушел, как говорится, в небытие. А для Малиновского события на Мышкове стали отправной точкой нового взлета. Перед войной полковник, он в конце войны стал маршалом. Десять лет, начиная с 1957 года и до самой смерти, продержался Родион Яковлевич на посту Министра обороны СССР. Трудно ему было при «реформаторе» Хрущеве, начавшем разрушать нашу армию и наш флот. Но это уже другой разговор.
В ту осень я не уезжал из Москвы, чем и доволен был. Вдосталь намотался по военным дорогам при своем возрасте. Вокруг Сталина появилась новая поросль помощников: помоложе, повыносливей и с достаточным военным опытом. И не было, вероятно, таких особых событий, которые Иосиф Виссарионович хотел увидеть и оценить только моими глазами. Я отдыхал, если можно назвать отдыхом выполнение разнообразных поручений и ненормированный рабочий день, а точнее ненормированные рабочие сутки. Как маршал Шапошников: считалось, что он получил возможность отдохнуть и подлечиться, занимая при этом три должности и не отстраняясь от дел общественных. Впрочем, я уже говорил, что Борис Михайлович и не мог бы без этого, погиб бы в вакууме.
По выражению Иосифа Виссарионовича, мы учились всю войну. Это верно. И прошли весь курс от образованности средней, до самой высотой, профессорско-академической. При этом пик учебы пришелся на 1942 год, когда бои, операции носили разносторонний характер, когда мы уже полностью оправились от шока внезапности, способны были анализировать и делать выводы.
Войскам как воздух требовался новый Боевой устав. Жизнь торопила. Сталин был достаточно тактичен, чтобы не напоминать Шапошникову о сроках, но было ясно, что ждет с нетерпением. Я, как мог, помогал Борису Михайловичу. Нельзя было допустить ошибок в документе, определявшем организацию и проведение боя — это ведь самое важное на войне. Даже наиболее сложные требования надобно было изложить кратко и понятно, чтобы они были доступны любому командиру, начиная от полуграмотных, и чтобы надолго врезались в память.
Подготовка уставов всегда занимает много времени, к этому делу привлекаются генералы-практики, военные ученые и специалисты Генштаба. А Шапошников пошел по другому пути, и я поддерживал его в этом. Упор делали на фронтовиков, на тех, кому предстояло непосредственно действовать по тем законам, которые долженствовало закрепить в уставе. Старались мы привлечь как можно больше людей. Мнения Жукова, Василевского, Рокоссовского, Ватутина, Конева, Тимошенко, Мерецкова, Говорова и других полководцев — это само собой. Но вот чего не бывало раньше — это беседы с командирами взводов, рот, батальонов, полков. Как? Прибывали в Москву отличившиеся фронтовики, Калинин вручал им награды в Кремле, а потом этих людей «перехватывали» мы, приглашали на заседание Уставной комиссии, задавали вопросы, выслушивали мнения. Или еще проще. Вот готов, сформулирован пункт. Я еду с ним в Тимирязевскую академию, в госпиталь. Собираю выздоравливающих лейтенантов, капитанов, майоров с различных фронтов, из разных родов войск. Зачитываю проект пункта, прошу высказываться. И начинаются словесные баталии, в которых всегда можно почерпнуть что-то полезное.
1 октября 1942 года Уставная комиссия провела совещание в кремлевском кабинете Верховного Главнокомандующего. Об этом стоит упомянуть хотя бы потому, что в кабинете Сталина никогда до этого не собиралось столько простых фронтовых командиров, вызванных нами из госпиталей и прямо с передовой. От ротных до командиров дивизий. Народ самостоятельный, задиристый, болевший за дело, которое касалось непосредственно их самих. Сперва тушевались в присутствии Сталина, трех прославленных маршалов. Потом разговорились, высказали, что считали нужным. Иосиф Виссарионович никого не перебивал, не давил своим авторитетом, держась доброжелательным распорядителем, лишь подвел краткие итоги, пообещав, что все предложения будут учтены при окончательной доработке Боевого устава. Хочу особо отметить, что речь на том совещании шла не только об уставе, но и гораздо шире. Воспользовавшись присутствием фронтовиков, Сталин хотел услышать их мнение по целому ряду других вопросов, связанных с постепенной, но неуклонной реорганизацией наших Вооруженных Сил, проводившейся в ту пору. Это был целый комплекс мероприятий, подсказанных жизнью: отмена комиссаров и введение единоначалия, унификация воинских званий и многое другое. Почему же отмечаю это особо? А вот почему. Весь мир, все наши друзья и враги уперты (простите, но мне нравится это слово) — уперты были в Сталинград и, словно зашторенные, ничего больше не видели. Но под Сталинградом решались заботы нынешнего дня и ближнего будущего. А Москва, занимаясь всеми текущими вопросами, уже тогда готовила фундамент дальнейших событий. Этого как раз и недоставало, и недостает сиюминутным политическим выскочкам, калифам на час, которые приносят много бед своим странам, особенно нашей стране: чем больше государство, тем сильнее страдает оно от резких, неподготовленных перемен, спонтанных реформ.
Новый Боевой устав был утвержден 9 ноября 1942 года: через два дня после того, как Иосиф Виссарионович пообещал, что будет и на нашей улице праздник. И за десять суток до начала Великого наступления под Сталинградом. Своевременный был документ. Многие положения его воспринимались как должное, не вызывая никаких возражений. Например, старый устав предписывал строить оборону по ячейковой системе. Вроде бы правильно, спасительно от вражеского огня. Каждый боец зарывался в глубокую узкую яму, защищавшую его от пуль, от снарядов, от бомб. Начиналась вражеская атака — боец высовывался и открывал огонь. Однако практика показала, что человек, изолированный в своей ямке, не ведавший, что творится справа и слева, терял ориентировку, падал духом, был практически неуправляем. Жуков и Рокоссовский, сами посидевшие в изолированных ячейках под вражеским огнем, говорили, что даже они, с их опытом, испытывали обреченность, страх, нестерпимое одиночество. А каково же молодым, необстрелянным воинам?! Сама практика заставила вернуться к траншейной системе, при которой бойцы видели и слышали своих командиров, ощущали, как говорится, локоть соседей.
Опыт Погорело-Городищенской операции показал нам ошибочность глубокоэшелонированного построения войск во всех звеньях от взвода до дивизии при прорыве вражеской обороны. Как наступала стрелковая дивизия на рубеже, положим, 2–3 километра? Имея в своем составе 27 стрелковых рот, она атаковала оборону противника непосредственно лишь 8 ротами. Остальные шли за первым эшелоном с целью подкреплять его и развивать успех. Но самый-то первый, самый важный удар оказывался слабым, те девятнадцать рот, что действовали сзади, несли потери от вражеской артиллерии, минометов, бомб, стремились к передовым подразделениям, которые, как ни странно, несли меньше потерь от снарядов, мин и бомб из-за близкого контакта с противником. Боевые порядки перемешивались, терялось управление. Путаница, одним словом. А новый устав требовал, чтобы все подразделения развертывались для наступления в одну линию с интервалами 3–4 метра между бойцами, чтобы пулеметчики, минометчики, расчеты противотанковых ружей двигались в интервалах между взводами пехоты, вообще в наиболее уязвимых для контратак противника местах. То есть, полк или, скажем, дивизия вкладывали в удар по врагу все, чем располагали в данный момент, чтобы одолеть неприятеля.
Я нарочно привожу этот пункт устава, потому что он был одним из многих, которые не применялись всегда и повсеместно. В 1942 году этот пункт был почти безусловен, так как противник не имел сплошной глубокой линии обороны, война носила в основном маневренный характер. Но в дальнейшем, особенно в Германии, на подступах к Берлину, немцы создавали такие прочные рубежи, что нам приходилось возвращаться к многократно эшелонированному построению войск при прорыве. Но наши командиры умели пользоваться и тем и другим способом, поступали как целесообразнее.
Или — положения нового устава о месте командиров в бою… Нет, я слишком увлекся, всего не перечислишь. Скажу лучше вот что. Для всех стран мира немцы были своего рода законодателями в тактике и в оперативном искусстве. До сорок второго года. А потом наши командиры батальонов и полков превзошли германцев по всем показателям — и до конца войны. Не говоря уж о стратегии: в этом отношении наше превосходство выявлялось многократно и достигло той недосягаемой вышины, на которой развевался наш победный флаг над поверженным германским рейхстагом. Более весомых доказательств история мировых войн не зафиксировала.
Что такое реформы вообще? Это значит — безболезненно отбросить все устаревшее, ненужное и сохранить, поддержать, развить все новое, перспективное. Реформа ничего не ухудшает, а только улучшает. Иначе это не реформа, а преступление. В масштабе государства — государственное преступление, за которое надлежит карать самой высшей мерой.
Сосредоточившись на Боевом уставе, я, чтобы не рассеивать внимание читателя, не упоминаю о многих других преобразованиях, назревших к тому времени, к осени сорок второго. Есть невидимые миру слезы, а есть и невидимая обществу работа, проводившаяся буквально под каждодневным доглядом Иосифа Виссарионовича. Опять же уточню: внимание всего мира тогда, всех историков до сих пор по тому периоду приковано к боям под Сталинградом. Ткнул туда всех носами Иосиф Виссарионович, завязли там их носы, до сих пор не могут вытянуть. А для нас не менее важными, чем события на фронте, были заботы о будущем. Сами по себе свершения вроде бы частные, но очень заметные. Ну, возьмем авиацию. С довоенных времен боевые самолеты действовали звеном в три машины. Но и самолеты улучшились, и скорости возросли, и опыт показал, что третья машина в тактической связке является лишней. И вот с ноября сорок второго вся наша авиация начала действовать звеньями в две машины: ведущий и прикрывающий его ведомый. Это было значительно выгодней. А вместо двух эскадрилий по девять самолетов в истребительных и штурмовых авиаполках вводилось три эскадрильи… Или: повсеместно восстанавливались в войсках, для улучшения управления, корпусные звенья.
Читаю я вот теперь книги о войне, даже исторические исследования, и встречаю в них слово «офицер». Смотрю фильмы о первом периоде войны и вижу наших воинов с погонами на плечах. Не во всех, конечно, книгах в фильмах, но часто. А ведь это неверно. До 1943 года не было в нашей армии погонов, не было такого понятия — «офицер». Даже зловредным считалось оно по памяти о гражданской войне, о междоусобном братоубийстве. Потребовалась решительность Сталина, чтобы сломать все наносные представления о золотопогонниках, о многовековой атрибутике. «Будут офицеры, будут традиции, будет Великая Русская держава» — так думал и повторял вслух Иосиф Виссарионович. И погоны он согласился ввести: не только для сохранения традиций, но и для укрепления дисциплины, для определения меры ответственности, для удобства различия. А то ведь путаница была невероятная. Даже теперь, после войны, по упрощенной системе, молодой солдат не сразу запоминает все воинские звания. Каково же было до введения погонов со всеми этими треугольниками, кубиками, шпалами на петлицах, как было при тех же кубиках отличить лейтенанта от политрука, военфельдшера — от воентехника или интенданта?! А при шпалах — подполковника от комиссара, военврача от военюриста?! Тем более в военное время, когда не до нашивок на рукавах, не до особых символов на петлицах. Положение об офицерах сразу снимало путаницу, устанавливало единую строгую прямую подчиненности.
И вся эта огромная, многообразная работа была проведена нами в очень короткий срок, за осень сорок второго года. Это не какие-то теоретические изыски, нет — этого требовали наши окрепшие, набравшиеся опыта Вооруженные Силы. В приказе Верховного Главнокомандующего от 23 февраля 1943 года прозвучали слова, точно определившие новое положение дел. Вот они:
«Гитлеровская армия вступила в войну против Советского Союза, имея почти 2-летний опыт ведения крупных военных операций в Европе с применением новейших средств войны, Красная Армия в первый период войны, естественно, не имела еще и не могла иметь такого военного опыта. В этом состояло преимущество немецко-фашистской армии. За двадцать месяцев положение, однако, изменилось и в этой области. В ходе войны Красная Армия стала кадровой армией. Она научилась бить врага наверняка с учетом его слабых и сильных сторон, как этого требует современная военная наука».
Да, действительно, наша армия стала кадровой, достигшей высокого уровня — Иосиф Виссарионович определил это своевременно и точно. В мире тогда было только две таких армии, наша и немецкая. И где-то на полпути к кадровой — японская. Все остальные армии представляли собой лишь воинские формирования разной степени подготовленности. Мировая война свелась к борьбе между двумя могучими опытными гигантами. А поддержкой им в этой непримиримой борьбе были не столько союзники, сколько идеология. У одних — нацеленная на уничтожение и разрушение, на установление мирового господства. У других — на спасение себя и всего человечества.
В начале войны один из наших генералов старой закалки, наблюдая за ходом боя, воскликнул с горечью: «Это не атака, это набег легковооруженных половцев на доменную печь! Шума много, а что делать — никто не знает!..» Да, случалось такое. Но наши солдаты и командиры довольно быстро освоили науку воевать и науку побеждать. Во всех подразделениях и частях, даже во вновь созданных, имелись теперь люди с фронтовой закалкой. Однако кадровая армия — это не только полки и дивизии, способные умело действовать в любых условиях, это еще и профессиональное руководство на всех уровнях, в том числе на уровне оперативном, требующем сочетать теорию и практику, то есть вынашивать правильные замыслы и самому решительно осуществлять их. Соитие призвания и опыта, ума и энергии.
Блестяще задумана, подготовлена и проведена была операция по окружению и уничтожению сталинградской группировки противника. Результат коллективного творчества, коллективного действия, в которых принимали участие и Генеральный штаб, и Ставка с ее представителями на местах Жуковым, Василевским, и командующие фронтами, чьи фамилии я уже называл. Ни в коей мере не умаляя их заслуги, хочу все же сказать: первым, кто оценил и использовал возможности достигнутого успеха, оказался Николай Федорович Ватутин, возглавлявший в ту пору Воронежский, а затем Юго-Западный фронт. Не дал Ватутин угаснуть пламени сталинградского костра, добавил такое горючее и раздул такой огонь, в котором сгорело вражеских войск не меньше, чем непосредственно у стен волжской твердыни. Не имел Николай Федорович преимущества над противником ни в количестве людей, ни в технике, но действовал так умело, так дерзко и осмотрительно, что значительно расширил масштабы зимнего сражения и во многом предопределил его удачный исход. Пока наши войска добивали в Сталинграде 22 окруженные дивизии, генерал Ватутин провел западнее Воронежа две изумительных с точки зрения военного искусства операции, Воронежско-Касторненскую и Острогожско-Россошанскую, разгромив и уничтожив 26 немецких, итальянских и венгерских дивизий, освободив большую территорию. К сожалению, ослепительное сияние Сталинграда оставило в тени те славные операции, не оказалось литераторов и историков, способных достойно поведать о них.
В нескольких местах войска Ватутина раздробили, раскромсали немецкие боевые порядки, образовались такие дыры, которые врагу нечем было заткнуть. В эти разрывы входили наши подвижные части, отсекали, окружали противника, гнали уцелевших дальше на запад. И у нас, конечно, были потери, и мы ослабли, но тут с особой силой проявился военный талант Николая Федоровича, его стремление и умение действовать во имя общих стратегических целей, создавать обстановку для общих успехов. От Воронежа до Харькова дошли за пару месяцев войска Ватутина. Виктория впечатляющая, казалось, можно бы остановиться, отдохнуть, переформироваться, получить пополнение, подтянуть тылы… Но ведь это — потеря времени и темпа, упущенные возможности. И Николай Федорович принял решение совершенно неожиданное не только для немцев, но и для нашего высшего командования. Решение, вызвавшее недоумение Жукова («ну и размахнулся генерал-романтик!»), зато поддержанное Василевским и Шапошниковым, что заставило Сталина занять выжидательную позицию и Ватутину не мешать.
Суть в том, что Николай Федорович не пошел дальше на запад, преследуя разбитого врага, а повернул основные силы своего фронта на юг, бросил в сторону Запорожья все оставшиеся у него подвижные части. Не близок путь от Харькова до Запорожья и далее до Мелитополя, до Азовского моря, но если бы этот маневр удался, были бы отрезаны все вражеские войска на огромной территории восточнее излучины Днепра: в Донбассе, в районе Ростова, на Северном Кавказе и на Кубани. Рухнула бы треть гитлеровскою фронта в нашей стране, от такой катастрофы немцы вряд ли могли бы оправиться.
Понимал ли Николай Федорович, что у него не хватит сил осуществить полностью столь грандиозный замысел и что Ставка в данное время не имеет возможности помочь ему? Конечно, понимал. Он и не рассчитывал дойти до Мелитополя, отрубив все вражеские коммуникации. Но угрозу-то он создавал, увеличивая нервозность и хаос, царившие у противника после Сталинграда, способствуя успеху других наших наступавших фронтов. Немцы запаниковали, боясь за свой тыл, вражеское командование заботилось уже не столько об удержании позиций, сколько о том, как бы вывести свои армии из угрожаемых районов. Проскочить бы через узкое горлышко возле Ростова-на-Дону и создать новые оборонительные линии западнее его. А наша Ставка, используя благоприятный момент, сосредоточила внимание на том, чтобы закупорить проход на нижнем Дону, не выпустить из «мешка» остатки отборных немецких войск, еще недавно маршировавших в сторону Сталинграда и Баку, любовавшихся гитлеровским флагом, развевавшимся над Эльбрусом. Теперь же немцы пытались оттянуть назад, спасти хотя бы самые боеспособные танковые дивизии.
Рассуждаем мы сейчас об особенностях кадровой армии, о том, что в это понятие входят не только хорошо обученные войска, владеющие различными формами ведения боя, но и генералы, способные умело готовить и осуществлять операции. Однако есть и еще важный фактор, без которого мастерство войск и полководцев не дадут желаемого результата одержания победы с наименьшими утратами для себя. Это способности высшего военного руководства страны, в первую очередь человека, облеченного полномочиями Верховного Главнокомандующего. В нашем случае — Иосифа Виссарионовича Сталина. Говорили мы о том, что в начальный период войны допустил он несколько стратегических ошибок, две из которых (сражение за Киев и план летней кампании сорок второго года) привели к очень тяжелым последствиям. Но Иосиф Виссарионович был достаточно умен и самокритичен, чтобы сделать правильные выводы из своих срывов. Он учился многому, в том числе — терпеливо выслушивать военных специалистов, считаться с их мнением. С лета сорок второго года и до конца войны Сталин существенных ошибок больше не допускал, мастерство его, как военного руководителя, быстро и заметно росло буквально из месяца в месяц. Обретенные знания и навыки применял творчески, сообразуясь с обстановкой, того же требуя от маршалов и генералов. Хотя бы такой пример. Приказывал не вытеснять противника, что не приносит врагу крупных потерь, а при первой возможности окружать неприятеля, устраивая большие и малые «котлы», пленяя или уничтожая врага. Сталинград был только началом. Чем дальше, тем чаще попадал противник в окружение, безвозвратно теряя личный состав и технику.
Способности Сталина, как Верховного Главнокомандующего, высоко оценены военными профессионалами, работавшими под его непосредственным руководством, вместе с ним. Это и маршал Жуков, и адмирал Кузнецов — люди честные, мужественные, подвергавшиеся, кстати, гонениям при Сталине. Но истина важнее собственных амбиций. Весьма лестно говорили и писали они о Верховном Главнокомандующем уже после его смерти, когда приспособленцы вслед ему камни кидали.
Много общался со Сталиным по военным делам Александр Михайлович Василевский. Если в послевоенные годы его расспрашивали о полководческой деятельности Сталина, маршал Василевский, не пускаясь в рассуждения, предлагал познакомиться с некоторыми документами, чаще всего с телеграфной директивой командующему Закавказским фронтом И. В. Тюленеву от 4 января 1943 года. Подчеркивая, что Верховный Главнокомандующий продиктовал эту телеграмму без всякой записи, сразу формулируя свои указания. По мнению Василевского, этот документ очень точно характеризует самого Сталина, его компетентность, способность анализировать обстановку, смотреть вперед, доскональное знание им не только событий, но и людей, особенностей характера того или иного руководителя, учитывание этих особенностей. Привожу текст:
«Первое. Противник отходит с Северного Кавказа, сжигая склады и взрывая дороги. Северная группа Масленникова[72] превращается в резервную группу, имеющую задачу легкого преследования противника. Нам невыгодно выталкивать противника с Северного Кавказа. Нам выгоднее задержать его с тем, чтобы ударом со стороны Черноморской группы осуществить его окружение. В силу этого центр тяжести операций Закавказского фронта перемещается в район Черноморской группы, чего не понимают ни Масленников, ни Петров.[73]
Второе. Немедленно погрузите 3-й стрелковый корпус из района Северной группы и ускоренным темпом двигайте в район Черноморской группы. Масленников может пустить в дело 53-ю армию, которая болтается у него в резерве и которая в обстановке нашего успешного наступления могла бы принести большую пользу. Первая задача Черноморской группы — выйти на Тихорецкую и помешать таким образом противнику вывезти свою технику на запад. В этом деле Вам будет помогать 51-я армия и, возможно, 28-я армия. Вторая и главная задача Ваша состоит в том, чтобы выделить мощную колонну войск из состава Черноморской группы, занять Батайск и Азов, влезть в Ростов с востока и закупорить таким образом северокавказскую группу противника с целью взять ее в плен или уничтожить. В этом деле Вам будет помогать левый фланг Южного фронта — Еременко, который имеет задачей выйти севернее Ростова.
Третье. Прикажите Петрову, чтобы он начал свое наступление в срок, не оттягивая этого дела ни на час, не дожидаясь подхода всех резервов. Петров все время оборонялся, и у него нет большого опыта по наступлению. Растолкуйте ему, что он должен дорожить каждым днем, каждым часом.
Четвертое. Немедленно выезжайте в район Черноморской группы и обеспечьте выполнение настоящей директивы».
Действительно, очень показательная телеграмма. Она ясно и четко определяет важнейшую задачу. И указывает конкретные, наиболее целесообразные способы достижения намеченных целей.
Далеко, слишком далеко залетел на восток Адольф Гитлер. 17 февраля 1943 года его самолет приземлился на берегу Днепра в Запорожье. На столь рискованное путешествие фюрер решился для того, чтобы на месте разобраться в обстановке и принять любые меры, на которые только способен глава государства — даже самые крайние меры… И основания для этого были веские. Положение всего южного крыла немецкого фронта — от Курска до Азовского моря — стало критическим. С великим трудом, с большими потерями, фашистам удалось «вытащить» с Кавказа, с Маныча остатки некогда грозных 1-й и 4-й танковых армий. А пехота, артиллерия, инженерные и тыловые части остались за Доном, в низовьях Кубани: русские отсекли их, взяв Ростов. Немцы срочно создавали новый фронт западнее, по реке Миус, но и он был уже под угрозой: с севера, заходя в глубокий тыл этой новой оборонительной линии, вел свои армии генерал Ватутин, прославившийся мастерством вбивать клинья и создавать котлы.
Удручающую для немцев картину являла карта военных действий, с нанесенным на ней положением войск. Они, эти войска, находились на тех же рубежах, с которых девять месяцев назад начали великое победоносное наступление, дошли до Воронежа, до Волги, до Кавказского хребта. Туда двигались быстро, а оттуда катились еще быстрей. Итоги были плачевны. В самый раз для объективности процитировать наиболее известного германского военного историка Курта Типпельскирха по его толстенной «Истории Второй мировой войны». Вот его мнение:
«Результат наступления оказался потрясающим, одна немецкая армия (6-я армия фельдмаршала Паулюса в Сталинграде. — Н. Л.) и три союзные армии были уничтожены, три другие немецкие армии понесли тяжелые потери. По меньшей мере пятидесяти немецких и союзных дивизий больше не существовало. Остальные потери составляли в общей сложности еще примерно двадцать пять дивизий. Было потеряно большое количество техники танков, самоходных орудий, легкой и тяжелой артиллерии и тяжелого пехотного оружия. Потери в технике были, конечно, значительно больше, чем у противника. Потери в личном составе следовало считать очень тяжелыми, тем более что противник, если он даже и понес серьезные потери, все же располагал значительно большими людскими резервами. Престиж Германии в глазах ее союзников сильно пошатнулся. Поскольку одновременно и в Северной Африке было нанесено поражение, надежда на общую победу рухнула. Моральный дух русских высоко поднялся».
Добавим: была ослаблена и потеряла бесспорное превосходство в воздухе прославленная немецкая авиация, краса и гордость рейха. Истощены были запасы горючего. Короче говоря, у разбитого корыта оказались немцы через девять месяцев после начала «великого наступления». Рубежи те же, но уже не целостная линия фронта, а заплата на заплате с дырами меж лоскутов. В районе Ростова прорехи закрывала наспех сколоченная группа генерала Холлидта. Севернее — столь же пестрая группа генерала Фреттер-Пико. Переброшены с запада несколько авиаполевых дивизий.
Об этих, об авиаполевых стоит сказать особо. Тут немцы хоть и не напрямик, но все же позаимствовали наш опыт. Жизнь заставила. В первый период войны мы вынуждены были срочно формировать и бросать на самые трудные участки фронта морские стрелковые бригады. (Всего за время войны в составе этих стойких воинских формирований сражалось до полумиллиона моряков, взятых с флотов.)
После Сталинграда, когда нам стало легче, морских специалистов начали возвращать на корабли, а морские бригады постепенно расформировались. У немцев же произошло вот что. В Германии, как известно, авиацией занимался Герман Геринг, правая рука Гитлера и второй после фюрера человек в государстве. Он считал военно-воздушные силы своим детищем, всячески опекал их. В авиацию призывали людей наиболее здоровых, технически грамотных, благонадежных. И без ограничения количества. Сколько хотели авиационные генералы, столько и получали. Образовался перебор. В пехоте людей не хватало, а в авиационных частях, на аэродромах, в училищах, на заводах — везде солдаты и офицеры сверх штата. Особенно это стало заметно, когда немцы потеряли много самолетов. Количество техники, аэродромов резко сократилось, а обслуживающего персонала — хоть пруд пруди. Гитлер велел отправить на фронт молодых и здоровых бездельников. Геринг, естественно, расставаться со своей «гвардией» не хотел, старался сохранить подчиненные ему войска, свою опору, мотивируя это тем, что надо иметь кадры для восстановления авиации. Выход нашли такой: Геринг формирует так называемые авиаполевые дивизии, они остаются в его системе, но временно подчиняются командованию сухопутных сил. Вот и начали затыкать этими дивизиями дыры на разных участках фронта. Людей в них были достаточно, солдаты крепкие и выносливые, но вооружение слабее, чем у пехотинцев, а опыта — никакого. Первое время большие потери были в этих дивизиях, но роль свою они сыграли. И чем меньше у немцев оставалось самолетов и аэродромов, тем больше авиаторов оказывалось в авиаполевых дивизиях.
Вернемся, однако, в Запорожье. Здесь, в казарме неподалеку от аэродрома, для совещания с Гитлером, были собраны высшие военные руководители, в том числе Йодль, Клейст и Манштейн, назначенный командовать вновь созданной группой армий «Юг». Известно, что Гитлер недолюбливал Манштейна, вероятно, за чрезмерное самомнение, знал его недостатки («Манштейн хорошо воюет, когда у него хорошие войска, а когда таких войск нет, его лучше не посылать») и при этом был почему-то уверен в преданности этого довольно молодого и одаренного полководца. Направлял его, вопреки собственному высказыванию, не туда, где имелись хорошие войска, а туда, где было особенно трудно. Вот и теперь Манштейн должен был спасти положение на юге. Гитлер передал в его распоряжение три десятка дивизий, в том числе тринадцать танковых и моторизованных — все те соединения, которые успели «вытянуть» через Ростов с Кавказа, с Маныча.
Совещание высшего немецкого командования длилось двое суток. Не знаю, велась ли стенограмма, я не видел таковой у Иосифа Виссарионовича. Но кое-что нам стало известно. Гитлер в общем правильно оценил обстановку. Потребовал от генералов собрать в мощный кулак все имевшиеся на юге танковые и моторизованные дивизии, нанести встречный удар по наступающим войскам Ватутина, любой ценой остановить и отбросить их. Не считаясь ни с чем — такова была твердая позиция фюрера. «Если не остановим здесь, не остановим нигде: они дойдут до Берлина!» — упрямо повторял Гитлер.
Известно также, что к окончательному решению совещание прийти не успело. 19 февраля на окраине Запорожья появились советские танки. Передовой отряд войск генерала Ватутина, далеко оторвавшийся от своих. Несколько танков, израсходовавших почти весь боезапас и почти все горючее. Но паника поднялась изрядная. Гитлер срочно выехал на аэродром, приказав, вместо прощальных слов, наступать немедленно, ввести в бой все, что есть! А когда фюрер сел в самолет, на аэродроме разорвалось несколько снарядов. Не знали наши танкисты, кто в этот момент поднимается в воздух. А то, конечно, не экономили бы, израсходовали бы последний боезапас.
Манштейн выполнил приказ фюрера. Ценой больших усилий ему удалось остановить и оттеснить назад, к Харькову, войска Ватутина. Там образовался южный фас так называемого Курско-Орловского выступа, где развернется решающее летнее сражение 1943 года. Но сейчас не об этом. По свидетельству адъютанта Гитлера, в самолете фюрер потребовал карту и почти до самой посадки не отрывался от нее. О состоянии Гитлера адъютант умалчивает, но не трудно предположить, каким было оно после вынужденного бегства, да еще под обстрелом. Может, впервые тогда задумался фюрер над тем, чем кончится эта война: ведь русские действительно способны дойти до Берлина! Что видел он, не лишенный прозорливости, на этой военной карте и за ней, за ее пределами?! Не пытался ли угадать, вздрагивая от волнения, словно в ознобе, где то воинское соединение русских или та часть, которая достигнет немецкой столицы, ворвется в святая святых третьего рейха, в имперскую канцелярию. Кто командует этой частью? Где то артиллерийское орудие, которое выпустит первый снаряд по убежищу фюрера?
Военная карта, пересеченная голубыми линиями рек, отметками высот, испещренная черточками болот, зелеными массивами или пятнами лесов, другими разнообразными знаками, как много может поведать она тому, кто разбирается в ее символике! Во всяком случае несравнимо больше, чем карты гадальные. Там игра, предположительность, а на географической карте — суровая реальность.
Военный язык, в том числе язык военных карт, отшлифованный веками, лаконичен, точен и по-своему романтичен. Давайте вместе прикинем, что мог видеть Гитлер на подробной военной карте, возвращаясь из Запорожья, изучая не свою, а нашу таинственно-тревожную для него сторону театра военных действий. Ну, естественно, он видел полосы наших фронтов и армий, то есть воинских объединений, как их принято называть. Они занимали на карте заметное место. Фронт — километров триста или четыреста, и более. Армия: у одной полоса километров под сто, у другой — пятьдесят. Организм гибкий, зависимый от многих условий, от местности и количества личного состава, до поставленной задачи.
Менее заметны на большой карте полосы воинских соединений — корпусов, дивизий, бригад. Сантиметра два на бумаге и — номер маленькими цифрами. Ну, а дальше и того мельче. Соединение, как известно, состоит из воинских частей, то есть из полков или приравненных к полкам отдельных батальонов. Это наиболее устойчивое звено сложного военного организма, со своим постоянным номером, со своей печатью, а самое главное — со своей святыней, полковым Знаменем. Утративший Знамя полк перестает существовать, его расформировывают. Ну, а полк, в свою очередь, делится на подразделения: на простые (не отдельные) батальоны, на роты, на взводы.
Отличительная особенность самых сильных и практичных в мире армий, русской (советской) и германской, заключается в том, что основой их был и остается именно полк. Он имеет свое учебное и материальное хозяйство в мирное время и несет на себе основную нагрузку во время войны — ведет бой. В годы Отечественной войны штат стрелкового полка у нас менялся в зависимости от разных обстоятельств. Посмотрим, что представлял из себя полк (повторяю, основная тактическая и административно-хозяйственная единица в наших войсках) к 1945 году.
3 стрелковых батальона;
2 роты автоматчиков;
3 батареи (артиллерийская, минометная, истребительно-противотанковая);
взвод крупнокалиберных зенитных пулеметов;
отдельные подразделении боевого обеспечения и тыла (разведка, саперы, медики, снабженцы и т. п.);
личный состав — 2398 человек;
пулеметы (ручные и станковые) — 162;
орудия (45-мм, 57-мм, 76-мм) — 24;
минометы (83-мм, 120-мм) — 24.
Конечно, штатный состав полка не всегда выдерживается даже в мирное время, не говоря уж о военном. Редко бывает больше, зато почти всегда — меньше. К концу наступательных операций в полку, случалось, оставалось человек по пятьсот, а то и по триста — двести. Но полк пополнялся и воскресал вновь.
Теперь вот я все о войне пишу, так читателю, наверно, небезынтересно знать, что такое полк, каковы его численность и задачи. (Немецкий полк, кстати, во второй половине войны был по штату примерно вдвое больше нашего, это надо иметь в виду.) Ну, а наш стрелковый полк при обороне занимал полосу от 3 до 5 километров, согласно тому Боевому уставу, о котором мы уже говорили. А в наступлении прорывал оборону противника на протяжении 700-1500 метров, в зависимости от ее насыщенности огневыми средствами.
Так что же искал Адольф Гитлер на военной карте, летя из Запорожья, что предполагал? Вот они обозначены на самом коротком направлении от Москвы до Берлина, известные ему русские гвардейские армии и корпуса. Танковые. Стрелковые. Десять кавалерийских корпусов, причем все гвардейские, и среди них 1-й гвардейский кавалерийский корпус, еще недавно потрясавший немецкий Генштаб. Они ли придут к Берлину? Или это сделают ударные армии Северо-Западного, Ленинградского направлений, для которых путь в Германию куда как короче, чем для тех русских войск, что сражаются сейчас на юге против Манштейна?!
А действительно — где он, тот полк, который первым пробьется к имперской канцелярии, к укрепленному логову Гитлера? Их будет несколько, этих полков, по крайней мере три полка будут действовать непосредственно на этом участке. Они достойны внимания и славы. А я расскажу только об одном, о самом обычном и потому, наверно, самом типичном, который был создан, сформирован усилиями народа после наших больших поражений, в наиболее трудное для нас время. Самый типичный и при том совершенно своеобразный полк, как, впрочем, и все другие полки.
Зря шарил Адольф Гитлер по аккуратно выписанным на карте номерам армий и дивизий, выискивая среди них наиболее прославленные. Тот полк, который ворвется в рейхсканцелярию, в фюрербункер, был гораздо ближе многих других к тому городу на Днепре, из которого только что улетел претендент на мировое господство. Ничем еще не отмеченный 902-й стрелковый полк. Дата рождения — 3 сентября 1942 года, когда завязывались бои на подступах к Сталинграду. Место рождения — город Астрахань. По крохам, по малости, напрягая силы, собирала измученная, истощенная войной, страна этот новый номерной полк. В заводские общежития на окраине города направлялись из госпиталей воины, опаленные огнем в Крыму, в Керчи, на Кубани. Прибывала местная молодежь, каспийские моряки. «Старички» из 45-й запасной бригады. Ленинградские парнишки из эвакуированной сюда военно-морской спецшколы и морского училища: на должности командиров взводов. Но две трети личного состава и более половины командиров уже имели боевой опыт. А это много значило.
Да, с трудом собирала страна этот полк. Гремело сражение в Сталинграде, к этому сражению было приковано общее внимание, а 902-й стрелковый формировался за счет того немногого, что доставалось ему. Люди были замечательные, это да. Но с вооружением было скверно, каждое артиллерийское орудие воспринималось, как подарок. И с обмундированием плохо, опустели уже к тому времени воинские склады. Местные умельцы шили воинам шинели, тачали простенькие сапоги.
Не было автомашин. Не осталось лошадей в астраханских степях. На Дону, на Кубани, в Калмыкии — везде немцы. Пополнение из Казахстана, из Туркмении пришло вместе с верблюдами. И свои, астраханские верблюды имелись. Какая-никакая, а тягловая сила. Для артиллерии, для обозов. Вообще-то говоря, стыдновато это было для прославленной русской артиллерии, но куда же денешься, если нет ни коней, ни машин, ни тракторов. Вот так и появились в боевом расчете командира орудия сержанта Григория Нестерова, астраханского богатыря-моряка с пышными усами, два горбатых верблюда. Громадный Мишка со светлой шерстью и спокойным характером, и нервная, норовистая Машка, отмечавшая всех, кто ей не нравился, метким плевком.
Боевое крещение принял полк в декабре сорок второго года при освобождении города Яшкуль. Трудно пришлось полку в столкновении с 16-й моторизованной дивизией гитлеровцев. Дрались до последнего снаряда и до последнего патрона. Были большие потери. Конечно, Адольф Гитлер подписывал много документов, наверняка даже не читая, доверившись своим сотрудникам. Запомнил ли фюрер свой приказ о том, что, в связи с окружением и уничтожением 902-го стрелкового полка русских, он жалует отличившемуся офицеру, подполковнику Александру Впалу, высокую награду — Железный крест!? Мало ли жаловал Гитлер этих крестов!
А он был цел и боеспособен, этот «уничтоженный» полк. Он сражался за Батайск, штурмовал Ростов, отрезая северокавказскую вражескую группировку. А в те минуты, когда Гитлер летел из Запорожья, 902-й полк походным порядком шел как раз на запад в сторону этого города. Шел неторопливо, буднично, с той обстоятельностью, которая отличает войска, привычные сражаться в любых условиях. Шагали по раскисшим дорогам молодые бойцы — комсомольцы и усатые «сорокоты», месили грязь солдатские стоптанные башмаки (вклад американцев в общую победу!), торопились по обочинам юные лейтенанты из флотских в истрепавшихся хромовых ботиночках под черными обмотками. Девчонки-медики старались сберечь свои зеленые брезентухи-сапожки, хоть и кокетливо-привлекательные, но мало пригодные по такой погоде. А что тогда могла дать им взамен напрягавшая все силы страна? Не о том ли полку пела Шульженко:
Под весенним солнцем развезло дороги,
И на Южном фронте оттепель опять,
Тает снег в Ростове, тает в Таганроге,
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…
Он идет, он неотвратимо идет, этот номерной полк, которому еще невероятно далеко до Берлина, до фюрербункера. В нем уже прибавилось артиллерии, прибавилось автомашин. Но автомашины и вязнут, и ломаются на наших невероятных дорогах, а неприхотливые верблюды Мишка и Машка, давно уже привыкшие к грохоту бомб и снарядов, тянут и тянут свою пушку. И до самого Берлина не поменяют их на капризную технику командир орудия сержант Нестеров и заряжающий татарин Кармалюк. Удивительно: семь — восемь раз сменятся за войну все номера орудийного расчета, но эти двое, и два верблюда, останутся живы. А где-то на уральском заводе какой-то полуголодный паренек уже вытачивает, может быть, корпус того снаряда, который, после команды Нестерова, пробьет первую дыру в стене гитлеровской рейхсканцелярии.
Пора, наверно, сказать и о командире этого обычного полка, который, кстати, так и останется обычной, не прославленной воинской частью. Командиров было несколько, одни погибли в боях, другие убыли по ранению или по новому назначению. А тот, кому суждено довести 902-й стрелковый до фюрербункера, тот еще в госпитале после очень тяжелого ранения, его еще лечат и опять же буквально «по деталям» собирают медики. В этом смысле, как и ожидающий его полк, командир в определенной степени символичен.
Георгий Матвеевич Ленев — сын железнодорожника. Рано остался без родителей. Рос в Ленинграде. Примечательная страница биографии — работа в экспедиции, искавшей и нашедшей уголь на Печоре. В начале войны — капитан. Воевал в 61-й армии, которой с лета сорок второго года командовал известный читателям Павел Алексеевич Белов. В одной из атак майор Ленев был тяжело ранен разорвавшимся сзади снарядом. Более чем ранен — искалечен. Возили по госпиталям. Из Одоева (где был тогда автор этой книги) — в Тулу. Там вытащили осколок из позвоночника и отправили в Рязань. Лечить поврежденное бедро и раздробленную пяточную кость левой стопы. Стопу хотели ампутировать — Ленев настоял, чтобы не трогали, чтобы перевели в другой госпиталь. Оказался в Сызрани. Потом в Вольске. Ленев повторял одно: сохраните ногу, я хочу воевать!
Он просил, казалось бы, невозможного. Но, к счастью, есть на свете люди, которые в невозможное верят. Половину пяточной кости необходимо было удалить. Тогда сильная хромота, никакой речи о возвращении на фронт. И хирург в Вольском госпитале медлил. Вот если бы наложить скобу. Не подверженную коррозии, из чистого золота!.. Да где его взять?..
Весной Ленева в очередной раз положили на операционный стол. Он не ждал ничего, кроме нового наплыва боли. Ему дали наркоз. Очнулся майор через два часа. Пожилой хирург устало улыбнулся ему. «Не знаю, как насчет военных парадов, но воевать будете!» А Ленев не догадался сразу, что произошло, он лишь на следующий день увидел и понял: в ушах красавицы-медсестры Антонины Петровны Самойловой не было золотых сережек.
Всем миром вытянули, вылечили, подняли на ноги люди добрые своего защитника — воина Георгия Ленева. У него еще многое впереди. Где-то в неведомой дали Золотая звезда Героя Советского Союза, погоны генерал-лейтенанта, должность начальника самого престижного в стране военного училища. А пока он, еще малость прихрамывающий офицер, ждет назначения на фронт. А Гитлер летит в Берлин в свой фюрербункер. А 902-й стрелковый полк, теперь уже кадровый полк кадровой Красной Армии, уверенно и неостановимо идет на запад.