Тайный советник вождя

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Принято считать, что наше контрнаступление под Москвой началось 6 декабря 1941 года. Это усреднение. Некоторые соединения нанесли удары значительно раньше (Белов, Кузнецов), другие попозже (Говоров). Нельзя представлять дело так, будто по всей полосе Западного фронта загрохотали вдруг артиллерийские орудия, полыхнули залпы «катюш», устремились в атаку густые цепи нашей пехоты. Кое-где было и так, но вообще на разных участках — по-разному. В каком-то населенном пункте наши начали постепенно вытеснять немцев из домов, погребов и подвалов, где-то вспыхивали встречные бои, где-то наши дружно атаковали врага. Фашисты не сразу ощутили наметившиеся перемены. Они пытались продолжать наступление и 6, и даже 7 декабря. Я сам читал показания пленного офицера, своеобразно подтверждавшие, что контрудары наши явились для врага полной неожиданностью. Еще в ночь на 8 декабря этот офицер со своими приятелями поднимался на возвышенное место, чтобы «полюбоваться» фейерверком над нашей столицей. Удовольствие получали, глядя, как совсем близко полосуют небо голубоватые клинки прожекторов, вспыхивают многочисленные разрывы зенитных снарядов, тускловатые на фоне зарева от пожаров. А утром в войска группы армий «Центр» поступил приказ, показавшийся даже странным: повсеместно прекратить наступление и перейти к жесткой обороне на достигнутых рубежах. Немецкие генералы наконец почувствовали, что ситуация изменилась не только на южном крыле, в полосе наступления генерала Белова, но и на других участках обширного подмосковного фронта. Противнику требовалось по крайней мере разобраться в новой обстановке.

Наша разведка сработала безупречно: приказ о приостановлении наступления группы армий «Центр» был доставлен в Москву, размножен и лег на столы наших высших военных руководителей раньше, пожалуй, чем дошел до всех вражеских подразделений. Иосиф Виссарионович ознакомился с этим приказом в ночь на 9 декабря. Новость была, безусловно, приятная, но восторженных эмоций не вызвала. Было уже нечто подобное в октябре: немцы приостанавливали наступление на столицу, но это была лишь передышка для накопления сил. Новый приказ по вражеским войскам говорил прежде всего о том, что противник понял угрозу, противник насторожился и начинает принимать ответные меры.

Планы наших контрударов держались, естественно, в полном секрете, о них не упоминалось ни по радио, ни в печати. Пусть неприятель теряется в догадках. Теперь, судя по приказу, враг кое-что осознал. Но ведь и нам, рано или поздно, надо донести новость до народа, до армии. А как, когда, в какой форме, чтобы не навредить себе? Излагать ход событий в повседневных сообщениях Совинформбюро? Или дать концентрированно, в обобщающем, вдохновляющем документе?

Вопрос вроде бы не первостепенный, но вызвавший разногласия. Иосиф Виссарионович не принимал решения, выслушивая лично и по телефону различные мнения. Партийно-политические руководители Щербаков и Мехлис предлагали опубликовать сообщение как можно быстрее, чтобы порадовать москвичей, весь народ, воинов армии и флота. А Жуков и Василевский, наоборот, считали, что с «радованием» можно и подождать ради более важных интересов. Не надо открывать противнику наши замыслы, пусть враг как можно дольше гадает на кофейной гуще. Их в принципе поддерживал Берия, но с одной оговоркой: опубликовать сообщение 21 декабря, ко дню рождения товарища Сталина, с чьим именем и под чьим руководством и т. д. и т. п. Однако против этого сразу возразил сам Иосиф Виссарионович.

— Мы благодарны товарищу Берии за уважительность, — усмехнулся он, — но политически это было бы неправильно. Совершенно неправильно. Если мы добьемся успеха, это будет подарок не товарищу Сталину, а подарок всему народу, всему государству. Нельзя смешивать одно и другое. День рождения человека, какой бы пост он ни занимал, ничего не значит по сравнению с большим военным успехом. Если такой успех будет…

Предложение Берии отпало. Но было еще одно, которое мне представлялось наиболее разумным. Борис Михайлович Шапошников считал, что исходить надо из обстановки. О чем мы можем теперь сообщить? О частных успехах на некоторых направлениях, об освобождении нескольких десятков деревень и поселков? Этого мало, это не прозвучит. И нет еще полной уверенности, что контрудары получат развитие. Людей особенно не порадуем, а немецкому командованию дадим достоверную информацию. Лучше повременить, посмотреть, как пойдут дела. Возьмем два-три города, таких, как Истра и Клин, вот тогда и бухнем в колокола.

Иосиф Виссарионович поддержал Шапошникова, предложил ему подготовить предварительный текст сообщения «В последний час» для радио и печати. Ну а фактически под верховенством Шапошникова этой работой занимались непосредственно Василевский, автор этих строк и генерал Соколовский как начальник штаба Западного фронта, знавший обстановку лучше других. О всех новостях он сразу сообщал нам с Василевским по телефону. Мы ждали. А в газетах шла подготовка общественного мнения к восприятию важных событий. Было уже известно о поражении немецко-фашистских войск на юге под Ростовом, о наших успехах возле Ельца и Тихвина. Ощущение значительных перемен буквально витало в воздухе. Люди тянулись к репродукторам, надеясь на хорошие новости.

Наконец, Василий Данилович Соколовский доложил, что 16-я армия Рокоссовского освободила Истру, а 20-я армия Власова очистила от противника Солнечногорск. 1-я ударная армия Кузнецова полуокружила Клин и вот-вот должна взять его. Неизвестно, сколько могло продолжаться это «вот-вот», однако и без Клина сообщение выглядело бы убедительно. Мы вписали названия населенных пунктов, освобожденных за последние сутки, в приготовленный текст. Документ пошел к Сталину, к членам Политбюро. 13 декабря вся страна, весь мир узнали о нашем контрнаступлении под Москвой, о достигнутых успехах.

Не случайно привлекаю я внимание к данному документу. Он был первым в своем роде и послужил своеобразным эталоном для последующих многочисленных сообщений, благодарственных приказов. Иосиф Виссарионович любил краткость и четкость, а это как раз и отличало тот документ. Он состоял из трех частей. Очень короткая сводка. Затем назывались фамилии командующих армиями и излагалось, кто и что сделал. В завершение — общие цифровые итоги. В присутствии членов Политбюро Иосиф Виссарионович сказал:

— Такую бумагу могли составить только специалисты, глубоко вникающие в свою работу. Все есть — и ни слова лишнего. Знающие, серьезные специалисты.

Через несколько дней Иосиф Виссарионович пригласил меня пообедать с ним (по времени скорее поужинать) на Ближней даче. Чувствовал он себя хорошо. Опять похвалил емкость и четкость нашего документа и поинтересовался: по какому принципу мы перечисляли армии? Чем определена очередность? Вот что значит отсутствие у человека фундаментального военного образования. Сколько уж войн пережил Иосиф Виссарионович, основательно изучал военные труды и пособия, общался с военными руководителями, имел немалую практику. А вот в мелочах, в пустяках вроде бы обнаруживались элементарные пробелы. Для кадровых офицеров, тем более для генштабистов, само собой разумелось: расположение воинских объединений, соединений, частей указывать по карте сверху вниз, с севера на юг, справа налево, за исключением особых случаев. По-моему, Иосиф Виссарионович даже обрадовался такой простоте, такому целесообразию. Это отвечало его склонностям. Не надо шарить по карте, просто иди по ней, сверяя географические названия с нумерацией войск. Разговор наш свелся к тому, что Сталин предложил мне каждые десять дней составлять лично для него сводку о боевых действиях с упором не на информативность, а на анализ.

— По всем фронтам?

— Со всеми фронтами, думаю, не управитесь, Николай Алексеевич. Только по Западному и ближайшим соседям.

— Сводки штаба Запфронта и Генштаба достаточно полны и объективны.

— Добросовестные сводки, но они безлики. А мне хотелось бы знать ваше мнение, ваше суждение, чтобы полней представлять картину. Когда есть несколько мнений, легче выявить истину.

— Систематизация и анализ… Работа объемная, текучая, одному не успеть.

— Держите постоянную связь с Соколовским, не объясняя подробностей. Подберите себе энергичного, толкового генштабиста… Да что это я вам объясняю, Николай Алексеевич, вам виднее. Докладные записки — в одном экземпляре. Побудете в Москве, в Перхушкове, отдохнете от поездок, — с улыбкой закончил он.

Считаю, что Иосиф Виссарионович поступил правильно, приняв такое решение. Руководство войной, руководство государством в новых условиях только налаживалось, еще не было опыта, соответствующих структур. Сотни военных, экономических, политических вопросов решал каждый день Сталин. И вперед, в весьма туманное будущее требовалось смотреть, выбирая курс. Ему необходимы были концентрированные сведения, подводящие к практическим выводам. И он стремился максимально использовать потенциал окружающих его людей, особенно тех, кому полностью доверял.

Две сводки представил я Иосифу Виссарионовичу до начала 1942 года. Они не сохранились, да и не было бы смысла приводить их целиком, они суховаты и, несмотря на мои старания ужать их, были довольно объемны. Однако в моем сейфе уцелели некоторые наброски, кое-что удержала память, и я предлагаю читателям изложение сути и смысла того, что было в тех документах.

Калининский фронт генерала И. С. Конева активно участвовал в наступательной операции, содействуя армиям Г. К. Жукова. Уж очень выгодное положение имели войска Конева, развернувшиеся от Осташкова до северной окраины Калинина и далее до Волжского водохранилища. Нависали они с севера над тылами фашистов, выдвинувшихся к Москве. В дальнейшем, в случае успеха, мы надеялись использовать это. А на первом этапе Конев должен был сделать вот что: освободить Калинин, открыв тем самым движение по железной дороге на Бологое, и не допустить, чтобы немцы перебросили от Калининского фронта хотя бы часть сил против наступающих войск Жукова.

Начал Конев неудачно. Почти без продвижения. На Западном фронте уже обозначился успех, а дивизии Конева прямолинейно, разрозненно штурмовали населенные пункты, одолевая за день один-два километра и неся большие потери. Такие большие, что некоторые полки и даже дивизии истекали кровью, обессилевали за сутки, их требовалось выводить из боя, заменяя другими. При этом роль Конева сводилась к непрестанному давлению сверху: атаковать! Наступать! Не было поисков, многообразия использования ситуации, быстрых и разумных решений. Но и враг перед Коневым на участке от Калинина до Волжского водохранилища был силен — об этом нельзя не сказать. Здесь немцы имели много танков. К тому же противник не хуже нас понимал, чем грозит продвижение войск Конева, угрожавших тылам группы армии «Центр». Немцы не снимали отсюда войска, наоборот, перебрасывали подкрепления с других участков. Так что эту задачу — сковать противника — Конев выполнил. Но только этого было мало.

Общие интересы требовали помочь Коневу. 11 декабря ему были переданы две свежие стрелковые дивизии. Затем в состав Калининского фронта была включена только что сформированная 39-я армия, состоявшая из шести стрелковых и двух кавалерийских дивизий. Это, согласитесь, было весьма солидное усиление. Одновременно Ставка особо указала генерал-полковнику Коневу на серьезные просчеты в проведении операций. Пришлось напомнить ему простые истины, которые он, разумеется, знал, а вот на практике использовать еще не умел.

В конце концов, за десять суток наступательных действий Калининский фронт расшатал-таки вражескую оборону.

Немцы попятились, начали выводить свои части из Калинина, прикрывшись сильными арьергардами, разрушавшими при отходе город. Сбивая эти арьергарды, войска 31-й армии генерал-майора В. А. Юшкевича 16 декабря освободили Калинин. Хоть и с опозданием, но важный оперативный успех был достигнут. Теперь наш Западный фронт был надежно обеспечен с севера. Да и сам Калининский фронт получил выгодные условия для дальнейшего продвижения. Причем его опять усилили, передав Коневу еще одну общевойсковую армию. Он, конечно, воспользовался такими возможностями, но мог бы и лучше. За двадцать суток Конев вывел основные силы своих войск в район Ржева, что значительно осложнило положение вражеской группировки в Подмосковье. А Генштаб и Ставка связывали со Ржевом дальнейшие планы по разгрому названной группировки. И все же, повторяю, от Конева ожидали большего. Не выталкивания противника из населенных пунктов, как это было в Калинине, а решительного уничтожения войск и техники неприятеля.

В первой своей докладной записке Сталину я особо подчеркивал, что сам Конев, многие из подчиненных ему генералов и командиров не имеют наступательного опыта, действуют неуверенно, с ошибками. Но опыт постепенно накапливается, исчезает страх перед противником, крепнет уверенность в себе, то есть назревает психологический перелом. Гораздо хуже то, что некоторые наши генералы не только не умеют воевать, но по сути своей не способны управлять войсками, грамотно, профессионально выигрывать бои и сражения. И приводил пример, на который сошлюсь сейчас.

Не желая обидеть Ивана Ивановича Масленникова и ничуть не сомневаясь в его человеческих качествах, я лишь характеризую его полководческие возможности. Неплохо воевал он на гражданской, командовал эскадроном, кавалерийским полком и даже кавалерийской бригадой. Справлялся. Окончил Академию имени М. В. Фрунзе. Но с 1928 года служил во внутренних войсках, в органах ОГПУ и НКВД, а там ведь иные требования, иная практика, нежели в полевых частях и соединениях. Вновь возник Иван Иванович и Наркомате обороны перед самой войной с гитлеровцами, причем в высоком звании генерал-лейтенанта. Некоторым нашим товарищам военным это показалось странным. Мне — нет. Я уже говорил о том, как стремился Берия расширить свое влияние в Вооруженных Силах, выдвигая на командные посты своих людей. В Военно-Морском Флоте это ему не удалось. Там специфика. Ну какой к дьяволу нарком ВМФ из следователя Фриновского?! Сорвалась попытка, только злобу на адмирала Кузнецова, как мы знаем, Берия затаил. И в авиации не получилось. С танковыми войсками, с конницей было проще, а уж в пехоте — тем более. Так появился среди фронтовиков генерал Масленников — и сразу в строй, в бой. Ему бы в заместителях пообтереться, выполняя указания более знающих руководителей, а его поставили на самостоятельную должность, доверили 29-ю армию, которая должна была взять Калинин, но так и не смогла этого сделать ни в намеченный срок, ни позже. Другая взяла.

Я, повторяю, ничего дурного не хочу сказать об Иване Ивановиче как о человеке, но отсутствие боевого опыта было бедой не только для него, но и для его подчиненных, и для начальников, в данном случае для Конева.

Об Иване Степановиче Коневе в моей докладной было сказано еще вот что. Сравнивая командующих двумя соседними фронтами, я писал, что Жуков повернут лицом к противнику, а спиной к начальству, он воюет самостоятельно, сообразуясь с обстановкой, все подчиняя разгрому врага. А Конев вертит головой туда-сюда. Впечатление такое, что его волнует не только ход операций, но и в не меньшей степени то, о чем говорят, о чем думают в Ставке, в Генштабе. Не выбиться бы из струи.

— Та крайность нехороша, но и другая тоже, — сказал на это Иосиф Виссарионович. Мне известно о недостатках Конева. Более того, были предложения заменить его другим генералом. Называли Рокоссовского и Ватутина. Но Рокоссовский без году неделя командует армией, не надо срывать его. Товарищ Ватутин опытнее, но он нужен на своем месте. А Жуков вообще у нас только один. И не вижу веских причин менять Конева. Вы же сами, Николай Алексеевич, утверждаете, что он ошибается, но учится, как учимся все мы. Не так ли?

— Конева не за что хвалить. Но, с другой стороны, он не допустил ни одного такого срыва, за которым отстранение обязательно. А вообще, во время операций, тем более успешных, командующих не меняют. Это плохо действует на войска.

— Время покажет, — рассудил Иосиф Виссарионович.

Теперь о событиях на Западном, основном тогда фронте, которым командовал, как мы знаем, генерал армии Георгий Константинович Жуков. Фронт этот был настолько огромен и разнообразен, что я излагал свое мнение по каждой входившей в него армии, руководствуясь все тем же принципом: справа налево, с севера на юг.

30-я армия генерала Д. Д. Лелюшенко (он возглавил ее, поправившись после ранения, полученного в октябре под Можайском). Армия эта к 6 декабря насчитывала дюжину дивизий и бригад, но особых надежд Ставка с ней не связывала. Большие потери эта армия понесла, обороняясь южнее Волжского водохранилища в широкой полосе (до 80 километров, это много), в той же полосе должна была и наступать (для сравнения — соседние армии имели полосу наступления до 30 километров). А враг противостоял сильный, с большим количеством танков. Армия Лелюшенко считалась своего рода промежуточным звеном между Калининским и Западным фронтом. Но ведь известно, что на войне, с ее многообразными слагаемыми, даже самые тщательные расчеты оправдываются далеко не всегда, причем не обязательно в худшую сторону.

В отличие от соседа справа, генерала Масленникова, о котором мы только что говорили, Лелюшенко принял простое, грамотное решение. Не распыляясь по всей полосе, он создал две ударные группы, включив в них свои наиболее боеспособные силы. Два кулака. Участки для ударов были неширокие, цели конкретные. Обе группы сразу же начали успешно продвигаться вперед, одна из них через двое суток заняла крупный населенный пункт Рогачево. Достижение тактическое, предполагавшееся. А вот вторая ударная группа, состоявшая из стрелковой дивизии и двух танковых бригад, отличилась более основательно. Прорвав немецкую оборону, она стремительно пошла по вражеским тылам. Без отдыха, не ввязываясь в затяжные бои. И к концу дня 8 декабря, преодолев значительное расстояние по скверным зимним дорогам, захватила населенный пункт Ямуга в пяти километрах северо-западнее Клина, перерезав таким образом важную артерию — Ленинградское шоссе. Это отличилась в смелом броске 8-я танковая бригада П. А. Ротмистрова. И, закрепив успех, повела наступление на Клин с севера.

Вот судьба. Над Ротмистровым прежде иронизировали, называли «интеллигентом» — наверное, за щепетильную аккуратность. Но Сталин не забывал тех, кто находился с ним в трудные дни. Он ценил не внешнюю сторону, а дела. Ротмистров хорошо воевал и к концу Отечественной был уже маршалом бронетанковых войск.

Конечно, теми небольшими силами, которыми располагал Лелюшенко, трудно, а скорее всего и невозможно было захватить город Клин, обороняемый танковыми и моторизованными соединениями гитлеровцев, но обстановка в том районе благодаря 30-й армии резко изменилась. Быстрее пошли вперед соседи — войска 1-й ударной армии, возникла реальная возможность окружения Клина. А ведь это узел дорог, очень нужный врагу для отвода своих сил с дмитровского и солнечногорского направлений. Эх, как зашевелился вражеский муравейник! Опасаясь окружения, немцы начали отводить с передовой 1, 2, 6 и 7-ю танковые дивизии — такую махину! Для укрепления позиций в район Клина перебрасывались полки 5-й и 10-й танковых дивизий — последняя вообще оказалась «раздерганной», на колесах. Фашистская авиация использовала каждый час летной погоды, чтобы нанести бомбовые удары, но дни были короткие, часто снегопадные, да и наши летчики не дремали. Ничего не значил вроде бы тот факт, что на Ленинградском шоссе между Калинином и Клином появилось еще одно вражеское соединение — прибыла 900-я моторизованная бригада. Я вот не придал значения, а в штабе Западного фронта сей факт вызвал оживление. Соколовский потом рассказывал: как только пришло сообщение, он сразу сам пошел к Жукову, который занимал небольшой домик штабного городка в Перхушкове. Георгий Константинович был все еще нездоров. У него как раз находилась военфельдшер Л. Игнатюк, молодая стройная женщина. Расспросив подробно Соколовского, Жуков отложил лечебную процедуру на следующий день и связался по телефону с Верховным Главнокомандующим:

— У Лелюшенко севернее Решетниково отмечены части 900-й моторизованной бригады противника.

— А что это значит? — спросил Сталин.

Обычно докладывал Жуков суховато, без эмоций, а тут прорвало, не сдержал своего торжества:

— Это значит, что командование группы армий «Центр» задействовало свой последний резерв, еще не участвовавший в боях! Самый последний резерв!

Сталин долго молчал, дыша в трубку, обдумывал новость. Поинтересовался:

— Не навредит ли нам эта свежая моторизованная бригада?

— Здесь у меня Соколовский, мы примем меры…

Напряженный бой за Клин беспрерывно продолжался потом еще несколько суток на подступах, а затем на окраинах города. Лишь в ночь на 15 декабря части 30-й армии, наступавшие с северо-востока, и части 1-й ударной армии, атаковавшие с юго-востока, прорвались в центр города и добили там сопротивлявшегося неприятеля.

С окончанием этой славной операции, весьма способствовавшей, кстати сказать, и освобождению Калинина, завершилось пребывание 30-й армии в составе Западного фронта. Она была возвращена Калининскому фронту, откуда ее взяли в ноябре. Возвращение армии соответствовало укреплявшемуся в Ставке замыслу об охвате с севера основных вражеских сил, действовавших на московском направлении.

Для самого Лелюшенко Клинская операция имела очень большое значение. «Надежный командарм», — сказал тогда Сталин о Лелюшенко. Были потом у генерала ошибки, серьезные неудачи, но слова Иосифа Виссарионовича служили для него надежным щитом.

1-я ударная армия моего давнего знакомою, бывшего офицера царской службы генерал-лейтенанта В. И. Кузнецова. Армия, создававшаяся в глубоком тылу для контрудара именно под Москвой. Отсюда и целеустремленно-определяющее название. Оно, это название — ударная, возникло в разговорах между Сталиным и Шапошниковым, а затем обрело официальный статус. И тому, и другому нравилось это слово, это определение, хотя воспринимали они его неодинаково. Сталин, можно сказать, разнообразно, диалектически. Первоосновой сего распространенного определения (это подмечено по мной, об этом говорится в литературе) послужил довольно узкий технический термин. Боек, ударник — одно из важнейших и самая подвижная динамичная деталь огнестрельного оружия. Удар, выстрел, достижение цели — такие вот ассоциации. В мирной жизни, в труде для Сталина это молотобоец, шахтер, машинист — человек, полный энергии, пробивающий путь вперед, увлекающий за собой массы.

Такие люди, ударники труда, нужны были государству в двадцатые-тридцатые годы, когда требовалось в короткий срок преодолеть экономический разрыв, образовавшийся между нами и другими ведущими государствами, но пострадавшими в ходе мировой войны. Наоборот, обогатившимися, насосавшимися чужой крови. К 1920 году национальный доход нашей полуразрушенной страны составлял лишь 4 (четыре!) процента, если брать за сто процентов доход разжиревших на заокеанских войнах американцев. Полуколония, база сырья — такими хотели видеть нас иностранцы. Но вот чудо! К началу второй мировой войны соотношение изменилось разительно: 60 к 100! Невероятно, да? И ведь мы сами, не торгуя ни честью, ни средствами, подняли себя, хотите того или не хотите, но не под руководством троцкистских болтунов, а под твердым руководством Сталина. И большая заслуга в этом тех добросовестных тружеников, которые считались передовиками, ударниками.

В отличие от всех последовавших за ним руководителей, эгоистичных прагматиков, Иосиф Виссарионович, при всем своем рационализме и жестокости, сберег в глубине души некий романтизм, идеализм, еще теплившиеся в российском обществе после своего расцвета в девятнадцатом веке. Мы знаем о женском батальоне, который в часы Октябрьского восстания до последней возможности охранял Зимний дворец. Не изменив присяге. А ведь создавался-то этот батальон по другому поводу, для другой цели. После отречения царя, после февральского буржуазного переворота, вылезли из щелей, понаехали из-за границы разношерстные, клопообразные визгуны-политиканы, схлестнувшиеся в борьбе за власть, за рынки, сходясь лишь на одном принципе: чем слабее государство, чем слабее армия и правоохранительные органы, чем ближе полное разложение и анархия, тем лучше. Для кого? Для беспринципных грабителей. Отечественных и зарубежных бизнесменов. Очернили, охаяли предатели нашу историю, наш народ. С грязью смешали нас зарубежные выскочки. Фронт против немцев тогда еле держался. И чтобы выказать свое презрение к тем мужчинам, которые не способны охранить границы великой державы, женщины-патриотки решили создать свои воинские формирования. Так возник в Петрограде из добровольцев первый женский ударный батальон. Вступили в него и заводские работницы, и служащие, и курсистки, и аристократки. Молодые, красивые, самоотверженные, объединенные святой идеей. Трудностей перенесли они не меньше воинов-мужчин. На передовую брошен был этот батальон и сражался так, что угасли гнусные усмешки, застряли скабрезные словечки у трусоватых, глумливых выродков.

На куски разрывали немецкие снаряды-«чемоданы» женские тела, пронзали их пули, калечили осколки. И устыдились тогда российские офицеры, сами пошли в окопы, а отважный женский ударный батальон был отведен назад, в Питер. Как-то забылось все это, но Сталин знал и даже рассказывал однажды шутливо, что такие привлекательные были там девицы и дамы, такие видные, что он готов был пойти в батальон хотя бы каптенармусом — опыт по этой части обрел в Красноярске, в запасном сибирском полку. Я, помнится, подумал, что не ему бы туда, к ударницам, в его возрасте, с его не самым привлекательным обличьем. Но как знать, как знать: ведь именно тогда влюбилась в него, сорокалетнего, юная гимназистка Надя Аллилуева… Эвон куда завели меня рассуждения об ударниках-то!

Знал Сталин и о том, что после революции на Балтике и особенно на Черном море создавались для защиты флотов от различных посягательств отряды добровольцев-ударников. Особенно на Черноморском флоте, до которого нашлось в ту пору много охотников. И Крым защищали лихие севастопольцы, и Ростов-на-Дону, и носило их в эшелонах аж до Харькова и Белгорода. Беспощадно громили ударники всякую в их понимании сволочь: кайзеровских оккупантов, петлюровцев, анархистов, местную контру… Ну и последнее. Много раз, как известно, смотрел Иосиф Виссарионович кинофильм «Чапаев», особенно любовался кадрами, где идут в психическую атаку белогвардейские ударные офицерские батальоны: уверенно, бесстрашно, красиво! Иначе, проще воспринимал термин Борис Михайлович Шапошников. Да и я тоже. В российской армии в разные войны и для разных целей (для штурмов, для прорыва во вражеский тыл и т. д.) создавались ударные группы, отряды, основой которых служил умелый батальон, полк, а то и дивизия. Наименование определяло суть временного формирования — на срок выполнения задачи. Но разве подобное формирование с таким названием не могло быть постоянным? До окончания сражения или даже до завершения войны? Все когда-нибудь делается, возникает впервые. Армию, которая создавалась для контрудара под Москвой, в разговорах все чаще называли ударной. А когда дело дошло до официального наименования, ее и посчитали 1-й ударной. За ней потом появились и другие ударные армии, по замыслу предназначавшиеся для наступательных действий (3-я ударная армия, кстати, штурмом возьмет рейхстаг и поставит последнюю точку в войне с гитлеровцами).

Название-то кузнецовской армии дали хорошее, почетное, но своему давнему знакомому Василию Ивановичу Кузнецову я бы не позавидовал. В трудном положении он оказался. Задание армии дано ответственное, а вот насчет ударности сомнений хоть отбавляй. Скорее не ударным, а пестрым можно было считать это объединение. Вот каков состав: две стрелковые дивизии, одна кавалерийская дивизия, восемь стрелковых бригад и двенадцать отдельных лыжных батальонов — это уж совсем дробинки для армейского-то подчинения. А основной ударной силы как раз и не имелось. Артиллерии мало, танков совсем нет. Ни одной бронированной машины, хотя действовать Кузнецову предстояло против танковых дивизий противника. Я обратил внимание Сталина на такой парадокс. Оказывается, он уже обсуждал это с Жуковым. Нет танков, нечем усилить «ударную». Жуков заверил, что первое время Кузнецов обойдется и без брони. Он должен наступать между Клином и Солнечногорском в полосе, где нет хороших дорог. По сугробам. Для этого ему и добавили лыжников. А когда выйдет на Ленинградское шоссе, получит, возможно, и танки. Разъяснение логичное, хотя утешение слабое.

Были у Кузнецова и другие сложности. Армия ввязалась в бои 1 декабря, не завершив сосредоточения, прямо с колес. Обстановка заставила — чтобы закрыть оголенный участок фронта, чтобы выручить часть войск 16-й армии, оказавшихся в окружении. А люди-то необстрелянные, новички. Формировались в тылу, на взвод приходилось по два-три фронтовика, направленных из госпиталей. Комсостав — либо призванный из запаса, либо прошедших трех- четырехмесячную подготовку. Доучиваться предстояло на практике. И вот тут как раз и требовался такой человек, как Кузнецов, умудренный возрастом и разнообразным опытом: самостоятельный, спокойный, рассудительный, не бросавшийся выполнять приказы очертя голову, а всегда успевавший подумать, позаботиться о том, чтобы и дело было сделано, и людей пострадало как можно меньше. Я ведь уже упоминал о том, что Василий Иванович отличился в первые дни войны, выведя из уготованного врагами кольца значительную часть своих войск.

Настоящие профессионалы, мастера, в том числе и военные, обычно не гонятся за внешним успехом. Кузнецов старался «работать» добросовестно, с малыми затратами. Его основательность иногда воспринималась Жуковым как чрезмерная осторожность, неоправданная медлительность. Характеры уж больно разные. Вот и тогда, в декабре, Жуков чаще других поторапливал 1-ю ударную, хотя темп ее наступления был примерно таким же, как у соседей. (Хотел написать «подстегивал», но рука не поднялась. Кузнецов не из тех, кого можно было подстегивать. Жуков был вежлив с ним, очень ценил его, всегда стремился перетянуть в тот фронт, которым доводилось командовать.) А Кузнецов откладывал директивные жуковские бумажки для штабного архива и продолжал действовать так, как считал нужным. В разрезе общих указаний, в общих интересах, но по-своему.

Сосредоточившись на главном, Кузнецов уже 7 декабря взял Яхрому. Бои были очень напряженные, переломные, и на подступах, и в самом городе. Командарм сознательно использовал там значительную часть своих войск, больше, чем требовалось, дабы одержать убедительную победу, чтобы люди не только обстрелялись, но почувствовали уверенность. Этого он и добился.

Потеряв важный узел сопротивления, немцы начали отходить в сторону Федоровки — крупного населенного пункта. Дорога единственная среди заснеженных полей, маневра нет. И дорога эта, и сама Федоровка были буквально забиты вражеской техникой. Лезть на нее — значит нести большие потери. А не взяв Федоровку, не выйдешь к Ленинградскому шоссе, к Клину. И что же сделал в таких условиях Кузнецов? Его пехота давила вдоль дороги, держа немцев в напряжении: наступают русские! Но успех Кузнецов искал не там. Он послал свои лыжные батальоны правее и левее дороги. По сугробам, по полям и лесам обошел, почти окружил Федоровку. Медленно, но верно. Очередная грозная директива из штаба фронта не заставила командарма изменить замысел. Немцы сами почувствовали, что еще несколько часов — и они окажутся в мешке. И побежали, бросая технику. А лыжники и пехота преследовали их.

Тем, на кого надеются, в ком уверены, всегда бывает трудно. Вот и на этот раз: после боев за Клин, который освободили вместе Лелюшенко и Кузнецов, 30-я армия Лелюшенко была передана в Калининский фронт, а ее полосу приказано было принять 1-й ударной армии. Войска растянулись в ниточку, подкреплений не прибывало. А сопротивление немцев, естественно, возросло. Не только, впрочем, у Кузнецова, но и на участках соседних армий. Враг начал чаще контратаковать, некоторые населенные пункты несколько раз переходили из рук в руки.

20-я армия генерала А. А. Власова.

Да-да, того самого Андрея Андреевича Власова… Об этой армии мало рассказано, мало написано, хотя сделала она в декабре сорок первого не меньше других. После того как стало известно, что генерал Власов переметнулся к немцам, журналисты и историки избегали упоминать об успехах этой армии в Московской битве. А зря: воины-то в чем виноваты?!

До курьезов доходило. В сообщении «В последний час», известившем о контрнаступлении под Москвой, перечислялись отличившиеся армии. Без указания номеров, а по фамилиям командармов. Одинаково. По пунктам. Например: «Войска генерала Кузнецова, захватив г. Яхрому, преследуют отходящие 6-ю, 7-ю танковые, и 23-ю пехотную дивизии противника и вышли юго-западнее Клина». Следующий пункт сообщения таков: «Войска генерала Власова, преследуя 2-ю танковую и 106-ю пехотную дивизии противника, заняли г. Солнечногорск». Документ этот из истории не выкинешь, он цитировался много раз. А как же с предателем Власовым? Наши мудрецы в 1942 году придумали такой ход: вместо Власова поставили фамилию начальника штаба армии Сандалова и несколько изменили формулировку пункта: «Войска под руководством генерала Сандалова» — и далее по тексту. Внимательного читателя или слушателя такая формулировка, отличавшаяся от других пунктов, заставляла задуматься. Такой она осталась и до сих пор. А уважаемый Леонид Михайлович Сандалов нисколько не повинен в том, что ему приписали чужие заслуги. К тому же он действительно внес изрядную лепту в успехи 20-й армии.

Я мало знал Власова. Он не принадлежал к когорте участников первой мировой и гражданской войн, к той когорте, которая была хорошо известна, близка и Сталину и мне. Власов — из новой поросли. В тридцатых годах у нас много выдвинулось молодых генералов, я просто не успевал близко знакомиться с ними. Было известно, что Власова ценит маршал Тимошенко, считая его командиром исполнительным и в то же время инициативным. Кроме того, запомнился мне такой случай. Раза два-три в год, перед большими праздниками, Сталин просматривал списки военных, представленных к наградам, присвоению генеральских званий, к повышению по службе. Все было соответствующим образом оформлено, прошло все положенные инстанции, Иосиф Виссарионович лишь знакомился с бумагами, ставил свою подпись, если это требовалось. Мое присутствие было обязательным и, не скрою, приятным. Хорошо, когда людей поощряют, доставляют им радость. Так было и в феврале 1941 года, накануне Дня Красной Армии. После обеда мы сидели вдвоем в кабинете Сталина на Ближней даче. Иосиф Виссарионович отдыхал, откинувшись на спинку дивана, потягивал свою трубку. Я просматривал наградные листы, выписки из личных дел, передавал Сталину с краткими комментариями или предложениями. Некоторые документы (на хорошо знакомых товарищей) он даже не читал, иные пробегал взглядом и лишь некоторые бумаги изучал внимательно, от первой строки до последней. В руках у меня «Наградной лист на командира 99-й стрелковой дивизии генерал-майора Власова А. А.», подписанный командиром 8-го стрелкового корпуса. Представлен за успехи в службе к ордену Красной Звезды. Совсем недавно, в прошлом году получил генеральское звание, теперь вот орден. Быстро растет…

Просмотрел автобиографию. Написана грамотно. Четкий почерк. Из крестьян Нижегородской губернии. Окончил духовное училище в 1917 году. Затем два года в духовной семинарии, год в университете. В 1920 году мобилизован в Красную Армию. Через десять лет вступил в партию. Учился на Высших стрелково-тактических курсах «Выстрел», где традиционно хорошо была поставлена подготовка. Назначен начальником учебного отдела курсов военных переводников (это уже по линии Главного разведывательного управления). Потом командировка в Китай, получил там боевой опыт.

Привлекла мое внимание аттестация, подписанная командующим войсками Киевского Особого военного округа генералом армии Жуковым 26 ноября 1940 года. Известно, что Жуков скуповат был на похвалу, а в аттестации одно слово лучше другого. За короткий срок Власов вывел свою дивизию в передовые… Про эту аттестацию я и сказал Сталину. Тот заинтересовался, начал читать, с удовольствием попыхивая трубкой, делая какие-то пометки. Потом о мраморную пепельницу выбил трубку, отложил подальше, позвал меня. Я сел рядом.

— Порядочный человек этот Власов, — сказал Иосиф Виссарионович. — У нас есть хитрецы, которые выпячивают в своих биографиях то, что им выгодно, и затеняют то, что может повредить им. А вот Власов, смотрите, пишет слово «духовная» с большой буквы, подчеркивая свое отношение и уважение. Так может поступить только порядочный человек, который ничего о себе не скрывает…

Я не возражал. Я знал вот о чем. С нелегкой руки Троцкого и его сторонников, преследовавших, искоренявших, преследовавших, искоренявших у нас православие, принадлежность к касте церковнослужителей считалась большим минусом. Выходцам из «поповской породы» надобно было преодолевать в службе, в работе препятствия, а то и гонения, чинимые отделами кадров, рьяными политическими дельцами. А Сталин, сам бывший семинарист, испытывал определенную симпатию к этим людям, ценил их образованность, доверял им. Тому же Микояну, тому же Василевскому.

— Жуков аттестует Власова наилучшим образом. Дивизию он поднял, стала передовой, — продолжал Иосиф Виссарионович. — Командир корпуса его хвалит. Надо поощрять таких людей… Почему орден Красной Звезды? Это хороший орден, но товарищ Власов достоин более высокой награды.

Вот так, совершенно неожиданно для всех, в том числе и для самого виновника торжества, генерал-майор Власов получил орден Ленина. И вскоре — повышение в должности.

В самом начале Отечественной войны 4-й механизированный корпус, которым командовал Власов, неплохо сражался под Перемышлем, затормозил продвижение немцев, но и сам лег костьми почти полностью. А Власов сделал еще один шаг вверх — был назначен командующим 37-й армией, которая защищала Киев. Действовала армия не хуже других, вместе со всеми оказалась во вражеском кольце, некоторые ее части дрались до последней возможности. Из окружения выходили небольшие группы, одиночки. Власов пробился, вывел ядро армейского комсостава, генералов и офицеров — это было тоже оценено по достоинству, как свидетельство мужества, преданности, мастерства. Власову поручили сформировать 20-ю армию, предназначавшуюся для защиты Москвы.

Начало у 20-й было почти таким же, как у 1-й ударной армии. Обе вступили в бой передовыми частями с ходу и раньше намеченного срока. Их бросили на самый опасный участок, прикрывать который у Рокоссовского уже не было сил, — в район Белого Раста и Красной Поляны, где немцы ближе всего подошли к Москве и продолжали атаковать (напомню, до нашей столицы оставалось лишь 25 километров). Фашисты были остановлены совместными контрударами этих двух армий. С этого рубежа они и начали гнать противника.

По составу 20-я армия была невелика, скорее усиленный корпус: две стрелковые дивизии, три стрелковые бригады и две таковые, в том числе 31-я, уже показавшая себя в боях. Около 60 танков имел Власов, а это уже кое-что, особенно по сравнению с Кузнецовым, у которого вообще не было бронированной техники. С этой точки зрения 20-й армии надо было бы называться ударной. Ну и, конечно, повезло Власову с 64-й бригадой: она была не просто стрелковой, а морской стрелковой бригадой. Костяк ее составляли моряки-добровольцы, посланцы Тихого океана, отважные ребята, спаянные флотской дружбой, флотскими традициями, не боявшиеся ни бога, ни черта и уж тем более каких-то там дерьмовых фашистов. В первых же боях под Белым Растом моряки покрыли себя неувядаемой славой. Сбрасывали перед атакой шинели, ватники, шапки, оставаясь в черных бушлатах, в летней форме с голубыми воротничками-гюйсами, надевали бескозырки с названием своих кораблей. И — только вперед, только напором, чтобы добраться до рукопашной, до вражеского горла. Страшны были моряки в своей ярости, особенно после первых потерь, после первых похорон своих товарищей. Потери у них, у отчаянных, были большие, но и на немцев они навели такой страх, что фашисты ужас испытывали при виде «черных дьяволов».

Дело не только в мужестве, в спаянности, в физической силе моряков. Среди немцев тоже немало было вояк и смелых, и крепких, к тому же более опытных. Тут еще и психика играла роль. Немцы не привыкли сходиться грудь на грудь, опасались и даже боялись рукопашного боя. Они привыкли воевать металлом, уничтожая противника издалека пулями, снарядами, минами. Потери при этом у гитлеровцев были, естественно, гораздо меньше, чем у другой стороны. А рукопашный бой — это не размеренная работа, это вспышка ярости, это штык, нож, кулак, пальцы на глотке, наверняка гибель или увечье. В понимании немцев это война не по правилам, это драка. Они осознают, что это тоже война, когда бои развернутся на их территории, когда они будут защищать свои города, свои семьи.

В одном только Белом Расте наши моряки и танкисты уничтожили 17 вражеских танков и 6 бронемашин. Улицы были усеяны немецкими трупами. Там на месте боя воздвигнут достойный памятник славной 64-й бригаде.

Моряки и танкисты рвались вперед, пехота закрепляла достигнутое, генерал Власов умело направлял быстрый поток. Начав с тех позиций, где немцы ближе всего подошли к Москве, с освобождения Белого Раста и Красной Поляны, войска 20-й армии в двухсуточном кровопролитном бою освободили Солнечногорск и погнали врага на запад быстрее своих соседей. Предвижу упреки: не слишком ли превозношу успехи предателя Власова? Отнюдь. Я стараюсь быть объективным, освещаю события так, как освещал их в своем обобщающем донесении Сталину, а не так, как смотрят на них теперь. Факты упрямы. Неисторично, просто даже глупо умалчивать, что именно Власов, правильно оценив обстановку, дерзким маневром вывел подвижную группу своих войск в полосу 16-й армии, на тылы немецких дивизий, упорно оборонявшихся вдоль западного берега Истринского водохранилища — против Рокоссовского. И побежал враг! Эх, как побежал — спринтером на короткой дистанции, вытаптывая сугробы, бросая технику на обледенелых дорогах. Даже ваш покорный слуга, видавший военные виды, был удивлен, читая сводку за 16 декабря: на этом участке было за сутки захвачено 106 фашистских автомашин и 32 артиллерийских орудия — вооружение целого артполка.

Немцы попытались остановить 20-ю армию массированными ударами с воздуха, привлекли все бомбардировщики фронтовой авиации, способные дотянуться с аэродромов в тот район. Притормозили они движение ударной группы, но не более того. И не только погода помешала: линия соприкосновения менялась так быстро и так сложно, что немецкое командование теряло ориентировку — где свои? Где чужие?! Попадали и по своим, на войне не без этого. Своевременное и правильное решение принял тогда командующий Западным фронтом Жуков. Видя, что 16-я армия продвигается медленно, с большим трудом, а у 20-й армии удача, он передал от Рокоссовского Власову подвижную группу генерала Ремизова (кавалерийская дивизия, танковая и стрелковая бригады). Вместе с двумя танковыми бригадами и легендарной 64-й морской бригадой эта группа превратилась в сильный кулак, продолжавший крушить оборону противника. 19 декабря группа Ремизова завязала бои за важный опорный пункт неприятеля — город Волоколамск. В атаках опять же, который уж раз, отличились моряки 64-й бригады. Везде были они первыми, дрались геройски и, увы, несли очень большие потери. Чуть позже к Волоколамску подошла еще одна подвижная группа (из 16-й армии) — группа генерала Катукова, основу которой составляла так хорошо знакомая мне 1-я гвардейская танковая бригада. Совместными усилиями город был взят. Танкисты и моряки продолжали двигаться дальше, на Шаховскую.

На этом завершилось участие генерала Власова в подмосковном сражении. Он заболел, был отправлен в госпиталь. Но дело свое он сделал: армия, которой он командовал около месяца, воевала очень удачно. Естественно, что Ставка уделяла этой армии особое внимание, фамилия Власова часто звучала в кабинете Сталина. Его фотография была напечатана 13 декабря в «Известиях» вместе с фотографиями других отличившихся генералов — Жукова, Рокоссовского и Говорова. Особенно почему-то достижениями Власова восхищался Вячеслав Михайлович Молотов, в тот период постоянно находившийся при Иосифе Виссарионовиче. Молотов так говорил о генерале: «Наполеоновская хватка, бьет и гонит, гонит и бьет». Сталин, пребывавший в ту пору в хорошем расположении духа, подхватил словечко, по нескольку раз в день спрашивал полушутливо: «А как Наполеон?», «Что нового у нашего Наполеона?» Только Шапошникову подобных вопросов не задавал, зная, что Борис Михайлович не то чтобы скептически, а как-то настороженно относится к достижениям Власова. «Слишком мало расчета, слишком много случайностей, а это, знаете ли, чревато… Измотал армию, а нам еще воевать и воевать». В Генштабе, в узком кругу, при мне называл Власова не иначе как «долговязым Буонапартом». Впрочем, для Шапошникова это было естественно: он часто имел свое мнение. А общее мнение, сложившееся о Власове, точнее всех выразил, пожалуй, Георгий Константинович Жуков в январе 1942 года, давая боевую характеристику прославившемуся генералу: «…В оперативном отношении подготовлен хорошо, организационные навыки имеет. С управлением войсками армии справляется вполне». Получить такую оценку Жукова мог далеко не каждый. В то время, до предательства Власова, эта оценка, на мой взгляд, была справедливой. О странной его измене, о странном его поведении я расскажу позже.

Вернемся к свободному, по памяти, изложению сути моих докладных записок (или, если хотите, донесений), которые я составлял для Иосифа Виссарионовича в декабре 1941 года. Как условились: по карте сверху вниз.

16-я армия генерала К. К. Рокоссовского действовала там, где немцы наносили свой главный удар, на Волоколамском и Ленинградском шоссе, выдержала, отступая, немыслимую моральную и физическую нагрузку. И вперед потом пошла вместе с соседями. Заслуги ее велики, но в моих донесениях о 16-й говорилось меньше, чем о других армиях. Почему? Да потому что за положением на том участке внимательно следили Сталин и Жуков, я почти ничего нового не мог добавить. К тому же фамилия Рокоссовского в октябре-ноябре, ежедневно звучавшая в Генштабе и в Ставке, с началом контрударов ушла вроде бы в тень. Так бывает. Черновая работа достается одним (роют котлован, ставят фундамент), а на виду оказываются те, кто возводит стены, отделывает, украшает. Армия Рокоссовского выполнила свою труднейшую задачу, остановила врага и даже потеснила, погнала немцев на запад от знаменитого крюковского рубежа. Но дивизии Рокоссовского были не только обескровлены, но и измотаны. Они долго держались на пределе возможного и даже за этим пределом. И вполне закономерен был спад. Войска 16-й вместе с войсками 20-й сумели в декабре вернуть Истру, взять Волоколамск и пока все; от нее не надо и нельзя было требовать большего. К тому же и усиления она не получала, даже наоборот, из нее брали наиболее боеспособные части. Жуков похмыкивал скептически: не слишком ли вознесли Рокоссовского с его панфиловцами, Доватором, Белобородовым, Катуковым?! Кстати, Панфилова и Доватора уже не было в живых. Не слишком ли много славы? Не одна только 16-я под Москвой отличилась… С моей точки зрения, никто Рокоссовского особенно не расхваливал. Георгию Константиновичу в общем-то не нравилось другое: самостоятельность, самобытность Константина Константиновича. Как бы там ни было, а количество соединений в 16-й армии сократилось, полоса наступления значительно сузилась, она как-то потерялась между двумя энергично действовавшими соседями. Рокоссовский и его штаб работали в полсилы. И я первым высказал предложение использовать одаренного генерала более целесообразно, с полной нагрузкой.

— Ми-и подумаем над этим, ответил Иосиф Виссарионович.

5-я армия генерала Л. А. Говорова. Это, пожалуй, самая стабильная армия во всем Западном фронте. Она восстанавливалась, а по существу рождалась вновь прямо во время боев из войск, сражавшихся на Бородинском поле. И отошла она оттуда, формируясь, отошла только один раз: от Можайска на рубеж Нарские озера, Кубинка, Звенигород и почти до Волоколамского шоссе. Попятилась и встала недвижимо, перекрыв немцам прямой путь к Москве с запада, по Минской и Можайской дорогам. Можно считать, что 5-й армии в какой-то степени повезло, ноябрьское наступление на этом участке было несколько ослаблено упреждающим ударом войск генерала Белова северо-западнее Серпухова, о чем уже писалось. Но суть не только в этом, суть в стойкости прославленной 32-й стрелковой дивизии полковника В. И. Полосухина и других, в мастерстве самого командарма.

Я знал Леонида Александровича Говорова как очень способного артиллериста, высокообразованного, ищущего, расположенного к предвиденью. Он командовал батареей в Уфимском корпусе адмирала Колчака, но при первой же возможности вместе со своими солдатами перешел на сторону красных. В 51-й стрелковой дивизии В. К. Блюхера он фактически создал всю артиллерию и возглавил ее. В конце гражданской войны недавний подпоручик Говоров был награжден орденом Красного Знамени. Да и пушкарем он считался превосходным, но вот потребовался в самый напряженный момент генерал, чтобы остановить фашистов под Москвой на можайском направлении, и Жуков направил туда Говорова. На время вроде бы. И там, в ожесточеннейших схватках с врагом, военный талант Леонида Александровича раскрылся вдруг с другой стороны. Немецкой технике он противопоставил прочную, продуманную систему обороны. Его войска зарылись в землю, укрылись в дотах и дзотах, загородившись противотанковыми рвами, надолбами, эскарпами, контрэскарпами, минными полями, фугасами, высокими валами из хвороста, которые поливали бензином и поджигали при наступлении немцев. Недаром был Говоров когда-то студентом-отличником кораблестроительного отделения Петроградского политехнического института. Сказалась подготовка, инженерская жилка. О его хорошо укрепленные позиции, оборонительные узлы и районы разбились все волны немецких атак. И даже когда в начале декабря немцы прорвались на участке соседней армии, двинулись на Голицыно, охватывая левый фланг Говорова, его войска не дрогнули, остались на занимаемых рубежах. У Жукова прямо-таки в поговорку вошло: «Упрись, как Говоров». Когда домогались подкреплений, отвечал, как когда-то Кутузов на Бородинском поле: «А вот Говоров подкреплений не просит». И тот действительно не просил, хотя войск у него было немного, а оборонительная полоса довольно широкая.

Голь на выдумки хитра — это общеизвестно. Тогда под Москвой, впервые в армейском масштабе, Говоров применил систему почти сплошных траншей, связавшую оборонительные позиции, укрепленные районы в единое целое. Это сцементировало его рубежи, позволило уменьшить потери, скрытно маневрировать силами и средствами по фронту и из глубины, сосредоточивать подразделения там, где опасней. Это было очень интересное начинание. Став в июне 1942 года командующим Ленинградским фронтом, Говоров применит эту новинку во фронтовом масштабе, создаст систему сплошных траншей вокруг всего осажденного города.

Не только в обороне, но и в наступлении генерал-артиллерист хорошо показал себя. Его войска действовали неторопливо, избегая потерь, но уверенно и умело. Насколько я помню, Говорову удалось (опять же самому первому) полностью окружить южнее Тростенского озера 78-ю немецкую пехотную дивизию. Окружить и уничтожить: лишь мелким группам посчастливилось вырваться из кольца и уйти по лесам в сторону Рузы.

Шаг за шагом продвигаясь на запад, войска 5-й армии 20 января 1942 года захватили город Можайск, а еще через два дня — Уваровку — последний крупный опорный пункт противника на территории Московской области. Подмосковье было полностью очищено от гитлеровцев.

Георгий Константинович Жуков считал: за тот участок, который возглавляет Говоров, можно не беспокоиться, он сделает все, что нужно. Я был полностью согласен с Жуковым. И разумеется, Сталин знал наше общее мнение.

33-я армия генерала М. Г. Ефремова. Именно в ее полосе немцы предприняли последнюю попытку прорваться к Москве. 1 декабря, когда на некоторых участках наши войска уже наступали, гитлеровцы нанесли внезапный и сильный удар из района Наро-Фоминска, за двое суток дошли, как мы знаем, почти до Перхушково, до штаба Западного фронта, и были остановлены резервными частями. Пока противника отбросили на прежние рубежи, пока 33-я и соседняя 43-я армия, тоже попавшая под этот удар, оправлялись после перенесенных потрясений, прошло две недели. Им приказано было включиться в общие наступательные действия лишь с 17–18 декабря. Основная задача — сковать противника, чтобы фашисты не могли перебросить войска с этих участков на другие, более опасные для них. Объяснение простое: немцы не только не уступали Ефремову и его соседу слева в силах и средствах, но имели значительный перевес: по пехоте — в полтора, по артиллерии в два раза. Попробуй-ка при таком соотношении наступать и добиться успеха! Но и сложа руки сидеть ни к чему. Пусть проявляют активность, пусть действительно сковывают — решение нашего командования было правильным. Но тут возникло, как это иногда бывает, совершенно неожиданное обстоятельство.

Близился день рождения Иосифу Виссарионовича. По традиции вождю делались этакие символические подарки: рапортовали об успехах на полях и стройках. А в военное время какой подарок от действующих армий? Освободить в честь товарища Сталина город, разгромить какое-то вражеское соединение. Жуков и Соколовский с определением «подарка» не торопились — какой город возьмем 21 или 22 декабря, такой и «преподнесем». В перспективе вроде бы им мог стать город Одоев в Тульской области, узел шоссейных дорог и сильный укрепленный пункт. Генерал Белов приближался к нему, а телеграмма о том, что это будет «подарок», могла вдохновить и подхлестнуть кавалеристов. Однако член Военного совета Западного фронта Н. А. Булганин высказал вдруг особое мнение. Посидел он, человек сугубо штатский, над военной картой часок-другой и заявил: Одоев — это далеко от Москвы и проблематично. Да и вообще, слышал ли Сталин про такой райцентр? А тут у нас под носом, рядом со столицей, крупный населенный пункт Наро-Фоминск, о котором Сталин часто читает в сводках. И вообще этот опорный пункт, закрывающий путь на Малоярославец, как бельмо у нас на глазу. Взять бы его, тем более что наши войска достигли окраин я даже частично обошли город.

— Нет, не успеем, — сказал Соколовский. — У немцев там двойное превосходство.

Булганин, в общем-то человек разумный, покладистый, сумевший сработаться с колючим и самолюбивым Жуковым, лишний раз в споры не вступал, но тут застрял на своем, заупрямился. Понятно: аспект политический — по его части. И подстраховаться хотел. А Жукову и Соколовскому возражать было трудно. Получилось вроде бы, что не желают они порадовать товарища Сталина хорошим подарком. Только таких осложнений им и не хватало!

— Усилим Ефремова двумя дивизиями — город возьмем, но дивизий нет, — отрубил Жуков. — Мы их не имеем, а значит, и толковать нечего.

— Надо добиться, надо просить у Шапошникова, у товарища Сталина, — упорствовал Булганин.

— На каком основании? План действий 33-й и 43-й армий разработан и вчера утвержден Верховным… Для чего, спросит Верховный, товарищ Жуков, еще вам две дивизии, о чем вы думали сутки назад?.. Узнает зачем — к черту пошлет и прав будет.

Разговор закончился так: приказ будет отдан, атаковать Наро-Фоминск будем, но надежды на успех мало. Однако Булганин проявил в тот раз редкую для него настойчивость. Сам съездил в Генштаб, поговорил с глазу на глаз с Борисом Михайловичем Шапошниковым. Тот, добрая души, понял состояние политработника, наполовину сумел выполнить его просьбу, не привлекая к этому делу внимания Сталина. И я оказался втянутым в эту акцию благодаря Борису Михайловичу. Но чтобы яснее было — немного предыстории.

Через несколько недель после начала войны ЦК Коммунистической партии Латвии обратился в Государственный Комитет Обороны с просьбой сформировать дивизию из латышей, эвакуировавшихся в глубинные районы нашей страны. Иосиф Виссарионович дал согласие. Создавалась дивизия на добровольной основе. Среди комсостава было немало ветеранов из числа латышских стрелков — участников гражданской войны. Были те, кто сражался с фашистами в интернациональных бригадах в Испании, были молодые ребята — выпускники Рижского пехотного училища. Из госпиталей направляли лучших русских командиров-фронтовиков. Рядовой состав — партийные и советские работники, студенты, рабочие и служащие, успевшие уйти из оккупированной республики.

Поскольку подобная национальная дивизия была у нас первой, Сталин особенно интересовался ею, требовал хорошо вооружить, обеспечить всем, что положено по штату. Ну и беспокоился: как поведет она себя в бою? Не будет ли перебежчиков? Съездить к латышам у меня не нашлось времени, но я был в курсе всех дел и готов был ответить Сталину на любые вопросы. Дивизия именовалась 201-й Латышской, хотя я лично назвал бы ее интернациональной. В ней много было белорусов, поляков. Один из трех стрелковых полков, а именно 122-й, в значительной мере состоял из литовцев.[60] Основу артиллерийского полка этой дивизии составляли русские. Но во всяком случае это соединение являлось притягательной, объединяющей силой для латышей, в ней они чувствовали себя как дома. Из 11 тысяч бойцов и командиров 1100 были коммунистами. Несколько больше — комсомольцев. Это был надежный костяк.

По наметкам Генштаба Латышская дивизия должна была в середине декабря войти в состав Западного фронта и использоваться в полосе наступления 1-й ударной армии для развития ее успеха. Так оно и осуществлялось. Дивизия выгрузилась на станции Мытищи и своим ходом двинулась к городу Клин. Дороги были заснежены, мороз — за двадцать. Пулеметы и минометы несли на руках. Конные обозы отстали, артиллерия тоже. Люди основательно вымотались, пока добрались до линии фронта. Но вступить в бой не успели. Едва расположились на отдых — поступил приказ повернуть обратно. Выгадали те, кто больше отстал.

Люди недоумевали: в чем дело? А это Булганин уговорил-таки Шапошникова использовать прибывшую из резерва дивизию на другом направлении. Ну, день рождения Сталина — это не тот аргумент, который решительным образом подействовал бы на Бориса Михайловича. Суть была в том, что 1-я ударная армия справлялась пока и без подкреплений, тесня немцев, а под Наро-Фоминском фашист уперся — и ни с места. До Москвы рукой подать. Один раз противник уже ударил оттуда, вышел в район Голицыно. Где гарантия, что не ударит еще? И у Жукова не было возражений по той же причине. Пока в Наро-Фоминске немцы — штаб Западного фронта под угрозой.

Во время вечернего (ночного) доклада Шапошников предложил Сталину направить в Латышскую дивизию меня, чтобы проконтролировать переброску и на месте оценить боеспособность нового соединения. А мне потом сказал по телефону, что преследовал еще и другую цель. Командир дивизии полковник Я. Я. Вейкин и комиссар Э. А. Бирзит люди новые, не разобрались еще в обстановке, я должен помочь им организовать марш. Очень быстрый марш, иначе переброска лишается смысла. Выделены грузовики. Их надо направить навстречу дивизии, обеспечить не один рейс каждой машины, а несколько. Это в мороз-то, по заснеженным дорогам… Я поблагодарил Бориса Михайловича за дополнительную нагрузку. А как мне еще было реагировать?

Короче говоря, в срок мы уложились. Передовые подразделения дивизии начали прибывать под Наро-Фоминск вечером 19 декабря. А утром предстояла атака. Я решил понаблюдать, как действует 122-й стрелковый полк, первым прибывший к месту сосредоточения. Он должен был наступать в районе населенного пункта Елагино, в полосе 1-й гвардейской мотострелковой дивизии, обескровленной в предыдущих боях. Едва забрезжил рассвет и потускнели звезды, мы с командиром полка поднялись на чердак дачного дома среди высоких елей на краю леса. Вдоль опушки суетились командиры подразделений, вытягивая цепи бойцов. Люди в маскхалатах поверх полушубков были еще едва различимы. Но вот и краешек солнца показался в морозном тумане. Цепи зашевелились, пошли: за каждым бойцом тянулась полоска в глубоком снегу. А снег был голубовато-белый, девственно-чистый, а поле ровное-ровное, без кустарника, без бугорков, без укрытий. Вдали виднелись высотки-холмы, поросшие молодым березовым лесом. Там — противник. За холмами, недоступная взору, тянулась железная дорога, связывавшая немцев в Наро-Фоминске с их тылом. Латыши, то есть, извините, подразделения Латышской дивизии, должны были перерезать эту дорогу. Я понимал то, что еще не осознал, наверное, командир полка: фашисты ничего не пожалеют, чтобы сохранить для себя эту жизненную артерию.

Между тем бойцы шли, как на учении, несколькими длинными, во все поле, цепями, умудряясь выдерживать даже некоторое равнение. Враг молчал. Полная тишина. Напряжение нарастало. Вот цепи на середине поля. Чего ждут фашисты? Неужели покинули рубеж?!

И тут грянули взрывы. Не выстрелы, только взрывы. Взметнулись черные комья, окутанные серым дымом. Наступающие попали на минное поле. Замедлилось движение, особенно в центре. Некоторые бойцы останавливались, залегали, другие выбирались на следы ушедших вперед командиров, цепи разомкнулись, преобразуясь в коротенькие колонны-цепочки.

Я резко спросил, была ли проведена разведка, на что командир полка огорченно ответил: только на левом фланге, больше не хватило времени. Упрекать его не было смысла.

Белое поле, как язвами, покрылось черными воронками, в бинокль видны были на снегу большие красные пятна. И лежащие люди. Не поймешь, кто живой, кто мертвый. А немцы, дождавшись, когда наши втянулись на минное поле, ударили из минометов и винтовок. Пулеметов у них, к счастью для нас, оказалось мало. Зато минометчики били прицельно, расстреливая тех, кто пытался двигаться. Люди зарывались в снег. Гибли без пользы. Мины вокруг, на земле. Мины с характерным мяукающим звуком сыпались сверху. Жуткая ситуация для коченевших в снегу бойцов. Как сказал фронтовой поэт:

Да, будь проклят этот год с его страшной фронтовой зимой! И во веки веков пусть славятся наши воины, одержавшие победу в великом сражении!

Командир полка уже не управлял боем, утратил связь с залегшими подразделениями. Но там, в цепях, под огнем, нашлись мужественные командиры, опытные бойцы, принявшие правильное решение. А оно могло быть только одно: хочешь жить — броском вперед, на сближение с врагом, чтобы выйти из-под обстрела, чтобы с ненавистью — штык в горло! И пошли, побежали бойцы по склонам высот вверх; первая, поредевшая, волна захлестнула немецкие траншеи, исчезла из вида, но за первой волной накатилась вторая, и приближалась уже третья волна, не понесшая потерь от минометов. Сигнальные ракеты взлетели над березняком, показывая, что холмы в наших руках. Характер боя изменился. Немцы били теперь по оставленным позициям, готовя контратаку. Подключилась их артиллерия. Снаряды крупных калибров рвались на опушке леса и глубже, в наших тылах. Командиру полка нечего было противопоставить фашистам, вся артиллерия Латышской дивизии находилась еще в пути. Я посоветовал вывести в захваченные траншеи пулеметные роты, не участвовавшие в атаке (в трех пульротах полка насчитывалось восемнадцать станкачей), чтобы надежно закрепиться на высотах. А пехоту проталкивать дальше — к железнодорожной насыпи, к путевым сооружениям. Там она меньше будет страдать от вражеского огня. Командир полка не понял меня, пришлось пояснить: контратаковать немцы, безусловно, будут, но снаряды и мины кидать на железнодорожное полотно не станут. Оно им нужно неповрежденное. У них в Наро-Фоминске эшелоны с боеприпасами, с техникой, вагоны с ранеными.

Позже я узнал, что так оно и было. В тот день узкая полоса возле железной дороги двенадцать (!) раз переходила от одних к другим. Полк потерял треть личного состава, причем большинство в первой атаке через минное поле. Получил ранение и выбыл из строя командир Латышской дивизии. Погиб комиссар дивизии. Трудным был тот бой, но люди выдержали испытание. Вскоре дивизия будет преобразована в гвардейскую.

Атака возле населенного пункта Елагино припомнится мне со всеми подробностями три года спустя, далеко от Подмосковья, в Восточной Пруссии. Выполнив там, в штабе фронта, очередное поручение Иосифа Виссарионовича, я подумал о том, что давно не был на передовой, слежу за событиями из высоких штабов и как-то утратил ощущение реальной войны. Попросил подбросить меня на передовую, никого не предупреждая, ничего не подготавливая, чтобы все как есть. В ту пору шли бои местного значения. Полк, в который мы приехали, день за днем продвигался на несколько километров. И опять был чердак — в кирпичном доме под красночерепичной крышей, но не на краю леса, а на окраине маленькою разбитого городка. И было просторное заснеженное поле, за которым виднелись какие-то постройки, наполовину рухнувшая заводская труба. Оттуда постреливали немцы.

Командир батальона, капитан лет двадцати пяти, обосновавшийся на чердаке, не очень-то обрадовался, когда привалило начальство — со мной были командир полка и еще три офицера. Давно известно: чем больше руководителей, тем хуже. Стесненно чувствовал себя капитан. Сухо доложил обстановку. Здесь мы — там немцы. К двадцати четырем приказано взять маслозавод. Обороняется пехотная рота с тремя орудиями. На ее флангах — фольксштурм. Утром к немцам прибыло подкрепление неустановленной численности. Перед самим заводом, где труба, — минное поле. Определив во мне главную фигуру, залетного гостя (по слишком уж аккуратной, «столичной» форме, по солидному возрасту), капитан вежливо, но решительно попросил тех, кому «необязательно здесь находиться», покинуть чердак, а то одним случайным снарядом стольких накроют… Он был прав, и я потребовал от сопровождавших спуститься в надежный подвал соседнего дома, а командира полка заниматься своими делами. Тот ушел, оставив на первом этаже на всякий случай отделение автоматчиков. А на чердаке со мной — комбат, телефонисты, артиллерийские наблюдатели и застенчивый юноша-лейтенант, командир приданного танкового взвода.

Обо мне «хозяева» позаботились. Предложили место у слухового окна на диване, принесенном из комнат. Укрыли колени теплым ковриком. Спрашивали, не нужно ли еще чего-нибудь, с определенным намеком. Я ответил: стопка после боя, а сейчас только хороший бинокль. И пусть не обращают внимания, делают то, что делали бы без меня. Они так и поступили. Капитан уточнял с каким-то старшиной, сколько тот доставит завтра патронов. Артиллеристы определяли ориентиры, согласовывали их по телефону с батареями. Телефонист, приглушив голос и косясь на меня, жаловался кому-то, что опять, третий раз подряд, не получил «наркомовские» сто грамм. А день между тем заканчивался, близились сумерки. Я спросил капитана: успеет ли до полуночи взять завод?

— Куда он денется, — ответил командир батальона. — Вчера ферму, сегодня это заведение, завтра железнодорожную станцию… Сработаем. — Глянул на часы. — Отдохнули мои. Скоро подойдут.

Через несколько минут действительно тремя группами, тремя ротами, подошли бойцы. В шинелях, в ватниках, кое-кто успел уже обзавестись белым маскхалатом. Две роты привычно, без команд, растворились на рубеже, среди руин, в подвалах, в домах. Третья задержалась за стеной большого кирпичного, выгоревшего изнутри дома. Бойцы перекурили, проверили обувку, оружие. Рассыпались в реденькую цепь, метров на пятнадцать один от другого, и вышли в поле. Офицеры, одинаково с рядовыми одетые и в общей линии, — не различишь, не выбьешь.

Заработали немецкие минометы. Но такой жидкой цепи урон нанести трудно, да к тому же минометчиков сразу, нащупали наши пушкари, ударили на подавление. Ответила вражья батарея. Бухнули танковые орудия. Густел пулеметный треск. Бойцы двигались короткими перебежками. Многие лежали не шевелясь. Было такое впечатление, что немцы выкосили роту и только сгущавшиеся сумерки укроют, спасут уцелевших. Все ярче становились вспышки выстрелов, и от этого казалось, что их — все больше. А капитан будто забыл про свою перебитую роту, уточнял с танкистом, куда выдвинуть машины, намечал маршруты артиллеристам, чтобы сопровождали пехоту колесами и били прямой наводкой. Все он делал правильно, однако я не выдержал и посоветовал спасти остатки гибнувшей под огнем роты. «Какие остатки?! — удивился капитан. — Они огонь вызвали на себя, оборону немца раскрыли, а теперь лежат, покуривают в кулаки. Ждут, когда огневые точки подавим и весь батальон в атаку пойдет. Сегодня не холодно, не простудятся».

Вот так-то, не сорок первый год. О простуде задумывались.

Дальше все было деловито и просто. Немецкие пулеметы были уничтожены нашими артиллеристами в самом начале атаки. Такая же участь постигла вражескую батарею и два оказавшихся у немцев танка. Батальон обошел справа и слева минное поле перед заводом и выбил фашистов с их рубежа. Бой продолжался всего лишь полтора часа. Наши потери: трое убитых, двое отправлены в госпиталь, двое «легких» остались в строю. Торопыга-лейтенант на бегу ногу вывихнул. И один танк все же сумели подбить немцы. А в общем эта атака никак не сравнима была с атаками под Наро-Фоминском. И немец был не тот, и, главное, наши были совсем другими. В полном смысле брали не числом, а уменьем. Но в моей памяти и тот, и другой бой связаны неразрывно. По контрасту, наверное…

А булганинского подарка к дню рождения Сталина тогда, в сорок первом, так и не получилось. Требовалась по крайней мере еще одна дивизия, чтобы взять город. Вообще-то, положа руку на сердце, командарм-33 Ефремов мог 20–21 декабря освободить Наро-Фоминск. Но при одном условии — если бы он бросил на штурм все имевшиеся у него войска, оголив другие участки, если бы гнал и гнал эти войска вперед, невзирая на потери. Однако Ефремов был достаточно опытен и разумен, чтобы не сделать этого. Не скажу, чтобы он блистал особым талантом, зато в порядочности ему никак не откажешь. И еще. Приказ о взятии Наро-Фоминска исходил из штаба Западного фронта, а Ефремов хотя и выполнял, конечно, жуковские приказы, но со скрипом, неохотно. По-разному они мыслили. Ефремов считал Жукова выскочкой, карьеристом, готовым на чужом горбу въехать в рай. Это очень сказывалось на взаимоотношениях двух генералов, на их общих делах, и, разумеется, не в лучшую сторону. Возможно, отразилось это и на боях за Наро-Фоминск. Его взяли лишь 26 декабря.

Насчет «подарка» Иосифу Виссарионовичу тогда опять отличился генерал Белов. Как и намечал Жуков, «в честь дня рождения товарища Сталина» конногвардейцами был освобожден (это я забегаю вперед) город Одоев. О чем и было доложено Иосифу Виссарионовичу поздно вечером 22 декабря. Он подошел к карте, несколько минут рассматривал маленькую точку, обозначавшую райцентр на реке Упе, вдали от железных дорог. Не знаю, о чем он думал, что представлял себе. Он ведь никогда не бывал там, в этом старинном городке, в этой древней русской крепости, возникшей когда-то на рубеже дремучих лесов и бескрайних степей… Не бывал, не знал, но к тому времени он уже полностью сознавал себя русским.

43-я армия генерала К. Д. Голубева. Весь декабрь существенных успехов она не имела. Медленно теснила противника в сторону Малоярославца. Объяснение простое: у нее не было превосходства над немцами ни по численности, ни в тяжелом оружии. Требовалось усилить армию по крайней мере вдвое, тогда и она пошла бы энергичней, однако у Западного фронта для этого не было возможности.

Голубев просил подкрепить его, но ему направляли только маршевые роты и батальоны, едва восполнявшие потери. Немцы имели время для того, чтобы создать разветвленную сеть оборонительных сооружений. Я предполагал, что продвижение наше на Малоярославецком направлении и далее будет связано с большими трудностями.

49-я армия генерала И. Г. Захаркина вполне справилась с той ролью, которая была отведена ей в период оборонительных боев. Удержала она свою широкую полосу юго-западнее, западнее и северо-западнее Серпухова, не дала немцам отрезать от столицы южный бастион — Тулу. Транспорт ходил меж двумя городами без больших перерывов. Но 49-я армия измоталась и оказалась в таком же положении, как и соседняя — голубевская, дивизий насчитывалось много, а людей и техники — кот наплакал. Командование даже не ставило перед 49-й крупных задач, давая ей возможность хотя бы частично восстановиться.

Это еще не конец изложения моих докладных записок, но тут я позволю себе маленькое замечание. Те читатели, особенно читательницы, которых не очень интересует военная история, наверное недоумевают: для чего, дескать, перечислять армии, их неудачи, успехи?! Но я делаю это не случайно, а вполне сознательно, чтобы люди получили хотя бы некоторое представление, насколько многообразен, сложен был Западный фронт, сколько коллизий возникало на нем в течение одного месяца, сколько разных характеров сталкивалось. Это ведь я одни лишь армии перечисляю, а сколько было во фронте дивизий, бригад, тыловых служб, какое напряжение, какое умение, какие знания требовались от Жукова и Соколовского, чтобы управлять этим огромным хозяйством! Хотя бы только для того, чтобы постоянно обеспечивать всю эту большую перемещающуюся массу людей и техники всем необходимым, от портянок и ружейного масла до боеприпасов и географических карт. Да ведь и думать требовалось, и не только сегодняшнем, но и на неделю, а то и на месяц вперед.

Разговор — в масштабах фронта. А всего в ту пору от Баренцева до Азовского моря было 8 подобных фронтов (в дальнейшем их количество доходило до дюжины) и три действующих флота! Соответственно возрастали и заботы, да и думать приходилось не только на месяцы, но и на годы вперед. Этот невероятный груз нес на себе Сталин, а в Генеральном штабе трое его надежных умных соратников: Шапошников, Василевский, Ватутин — мозговой центр наших Вооруженных Сил. Все эти люди жили ради дела, ради победы, потому и добивались успеха. Мне вот на старости лет, после смерти Иосифа Виссарионовича, довелось видеть немало политических деятелей, тем или иным способом, вплоть до обмана, дорвавшихся до высшей власти. Маленькие это человечки, и чем дальше, чем мельче. Полное отсутствие масштабности, чувства ответственности. С областным кругозором, но с безмерным честолюбием. А главное — не ради великого государства живут они, не ради блага всего народа, а ради своих корыстных целей, ради групповых интересов. А это очень опасно, это ведет к тому, что деятель, дабы удержаться у власти, не брезгует союзом с зарубежными «доброхотами», с сомнительными элементами внутри страны. Это у меня не старческое брюзжание, нет. Сами попробуйте назвать такую личность, которую можно было бы поставить не вровень, а хотя бы в один ряд со Сталиным. Их просто нет. Их забивает быстрорастущий бурьян. Незыблемо возвышался только Юрий Гагарин, но он уже из другого измерения, он начало новой эпохи в развитии человечества, хотя в космос подняли его мысль и энергия, копившиеся еще в сталинские времена.

Извините, что опять отклонился от прямого пути. Но прошлое — оно ведь переплетено с настоящим и будущим. Не разорвешь. Итак, глава пойдет новая (в ней — новый поворот событий), а тема пока прежняя.

50-я армия генерала И. В. Болдина. Шутка была — кто кого спас: 50-я армия спасла Тулу или Тула спасла эту армию? Вопрос такой, что не сразу и ответишь. В начале октября армия, входившая тогда еще и состав Брянского фронта, была окружена, но вырвалась из кольца, потеряв почти все тяжелое оружие. По разбитым осенним дорогам, через Белев и Одоев, уцелевший личный состав успел добраться до Тулы раньше, чем туда подошли немцы. Врага на подступах к городу (танкистов Гудериана) остановили и задержали рабочие полки, зенитчики, ополченцы, формирования НКВД. А 50-я армия тем временем приводила себя в порядок, получала пополнение и вооружение. А окрепнув, взялась за оборону Тулы и ее окрестностей.

Я не считаю себя хорошим психологом, не берусь судить обо всех людях, но о военных — пожалуй. Есть с кем и с чем сравнивать. И в общем-то почти не ошибался, оценивая качества, способности того или иного военачальника. С моей точки зрения, командарм-50 Болдин был руководителем заурядным, дотягивавшим разве что до среднего уровня, не более. В решениях прямолинеен, по принципу — как учили. Скорее передаточная инстанция, нежели инициатор. Удача была не с ним, хотя и бродила где-то поблизости. Лавры защитника южного бастиона столицы разделил с туляками. То какой-то его дивизии повезет, то соседям, а значит, и ему повезло. Мне, по совести говоря, больше помнятся неудачи Болдина, чем успехи. А вот Иосиф Виссарионович считал его надежным исполнителем. Сталину было важно именно это. А уж кому что исполнять, с учетом возможностей, определит он сам.

Так вот: туляки под руководством комитета обороны города, возглавляемого секретарем обкома партии В. Г. Жаворонковым, совместно с 50-й армией южный бастион отстояли, немцев на Москву не пропустили. А в декабре, когда начались наши контрудары, стали даже помаленьку теснить фашистов. Но решающие события, определившие дальнейшую судьбу города, назревали не у его стен.

1-й гвардейский кавалерийский корпус, а точнее — группа войск генерала П. А. Белова. Говорю о кавалеристах для того, чтобы не нарушить очередность и чтобы определить их место. К ним мы скоро вернемся, а пока только напомню, что конногвардейцы Белова действовали чрезвычайно успешно, на грани чуда, повернув от Каширы вспять танки Гудериана. Кавалеристы нанесли контрудар раньше других войск Западного фронта и продвигались быстрее всех. Сперва ни юг: взяли Мордвес, Венев, нанесли с тыла удар по вражеским группировкам в Сталиногорске и на Узловой, расчистив тем самым путь своему соседу, 10-й армии. Затем кавкорпус повернул на запад. К середине декабря он прошел, наступая, путь втрое больший, чем любое другое наше воинское соединение, и приблизился южнее Щекино к важнейшим магистралям, к Симферопольскому шоссе, к железной дороге между Тулой и Орлом. Именно там назревали события, которые я считаю важнейшими, определяющими для наших наступательных действий того периода. А пока речь пойдет о самой южной, левофланговой армии Западного фронта, переданной Жукову из резерва Ставки в начале декабря.

10-я армия генерала Ф. И. Голикова. Убедительный пример того, что собранные воедино, распределенные по подразделениям и даже хорошо вооруженные люди — это еще не боевая сила. Сто раз, а может, и больше говорил я об этом Иосифу Виссарионовичу, начиная еще с гражданской войны. Но магия цифр и чисел будто завораживала его, он трудновато воспринимал факторы, не поддающиеся прямому учету, прямой логике. Он гордился тем, что в ходе оборонительных боев нам удалось создать в районе Рязани крупное воинское объединение. Действительно, по численному составу 10-я армия была тогда у нас, пожалуй, самая большая. И вооружена хорошо. В нее входили восемь стрелковых и две легкие кавалерийские дивизии. Более 80 тысяч человек личного состава и около 700 орудий и минометов калибра 76 миллиметров и крупнее. Не удержусь от соблазна привести здесь слова Василия Даниловича Соколовского: «В итоге перед началом нашего контрнаступления соотношение сил на левом крыле Западного фронта по людям уравнялось, хотя в орудиях, минометах и танках противник продолжал иметь перевес. Однако 2-я танковая армия противника (армия Гудериана. — Н. Л.), растянувшись в ходе своего наступления к 6 декабря уже на 359 км, была остановлена и оказалась зажатой между главными силами 50-й армии, стойко оборонявшей Тулу, и вновь развернутой 10-й армией в районе Михайлова и нависающей с севера над Веневом группой генерала Белова. Обошедший левое крыло Западного фронта генерал Гудериан сам оказался обойденным, притом его силы были разбросаны на огромном фронте.

Создался исключительно интересный в оперативном отношении момент. Противник, обладавший абсолютным перевесом в подвижных войсках и построивший свою операцию, используя образовавшийся разрыв на стыке Западного и Юго-Западного фронтов, на обходном маневре (при высоких темпах продвижения) оказался в оперативной ловушке. Причины этого — героическая оборона Тулы, своевременно нанесенные нами контрудары у Каширы и Лаптево и выдвижение 10-й армии от Рязани на Михайлов. Этот случай является одним из самых поучительных военно-исторических примеров битвы под Москвой, когда значительно меньшими силами был разбит более сильный, но допустивший грубые ошибки и оперативный авантюризм противник».

Здесь все верно, только слишком обще, академично. И с одной точки зрения — с точки зрения начальника штаба фронта. А ведь воевали-то по-разному. 50-я армия, продолжая делать свое важное дело, сковывать противника возле Тулы, продвижения в первой половине декабря почти не имела. В 10-й армии положение было сложное. Не повезло ей с командующим. Генерал Голиков Филипп Иванович (будущий маршал) пользовался доверием Сталина и Берии, перед войной возглавлял Главное разведывательное управление. Но, как говорится, не люби друга-попутчика, люби друга-встречника. А Голиков был потатчиком, давал Сталину информацию, которая соответствовала умонастроению Иосифа Виссарионовича. Ошибок в оценке противника допустил много, однако Берия каким-то образом увел его от ответственности. «Выплыл» Голиков в должности командарма. Хоть и понижение, но самостоятельная работа, возможность проявить себя. Он и проявил, быстро создав 10-ю. Администратор, организатор он был умелый, энергичный этого у него не отнять. Но генерал он кабинетный, а не фронтовой, не из тех, кто виден в сражении. Не отличившись на командных должностях, Голиков весной 1943 года возглавил Главное управление кадров Вооруженных Сил (учреждение на стыке наркоматов обороны и внутренних дел), где и пришелся к месту. А полководческого дара было ему не дано.

Читая сводки, Иосиф Виссарионович никак не мог понять, почему 10-я столь медленно ползет на запад. Тем более что ей помогает, расчищает дорогу гвардейский кавкорпус Белова. Вот, по карте же видно: кавалеристы все время опережают армию на пятнадцать-двадцать километров, буквально тянут за собой ее правый фланг. А Голиков каждый день сообщает: упорное сопротивление противника, превосходящие силы противника, потери…

— Ви-и можете объяснить, Николай Алексеевич, почему Голиков со своей большой армией то и дело спотыкается, а у Белова успех за успехом? Он даже не докладывает о противнике, он сообщает о занятых пунктах, о трофеях. А ведь у Белова сил раз в восемь меньше. Может, перед ним нет неприятеля и он идет по ничейной территории? — Такая «шутка» свидетельствовала, что Иосиф Виссарионович раздражен. А я в который раз говорил ему о таланте комкора, об опыте войск, которые уже били противника и морально превосходят его, о том, что корпус Белова — едва ли не единственное у нас воинское соединение, сохранившееся с начала войны, что Белов не ввязывается в затяжные бои, а обходит, обтекает опорные пункты противника, не боясь того, что немцы окажутся на флангах или даже в тылу. А Голиков, наоборот, прямолинейно атакует вражеские узлы сопротивления. Ну и так далее.

Положительным результатом подобных разговоров и моих докладных записок было то, что Сталин по моим предложениям постоянно наращивал потенциал группы генерала Белова. Ему передали из 10-й армии стрелковую дивизию и, что очень важно, три легкие кавалерийские дивизии. У Голикова эти дивизии были незаметны, а оказавшись в руках настоящего боевого генерала, сразу проявили себя.

Теперь самое время сказать о том событии, которое я считаю важнейшим в декабрьском сражении под Москвой и которое в общем-то выпало из поля зрения многих наших историков: видели, что поближе, что легче понять.

Общая картина из того, что сказано мною впереди, вырисовывается такая. Нанеся контрудары по противнику, войска Западного фронта на нескольких направлениях заметно продвинулись вперед. Угроза, нависшая над нашей столицей, стала менее острой, но не исчезла. По сути дела, фашисты были отброшены на те рубежи, с которых они начали свое ноябрьское наступление. Фронт проходил по линии Волоколамск, Дорохово, Наро-Фоминск, а ведь это ближнее Подмосковье. К тому же примерно к 25 декабря нам, военным специалистам, стало ясно, что наступление выдыхается. Этого следовало ожидать. Значительного перевеса над противником мы не имели. Метели и морозы — они ведь хуже для наступающих, чем для обороняющихся, засевших в населенных пунктах. Людей у нас в ту пору хватало, но нечем было вооружить их. Маршевые батальоны, прибывшие на фронт, собирали для себя оружие на местах недавних боев. Плохо было с боеприпасами. А немцы подтянули свои войска на угрожаемые участки, возвели разветвленную сеть оборонительных сооружений. Противнику, увы, повсюду удалось сохранить целостность своих линий. Еще несколько дней, неделя — и фронт стабилизируется, застынет, немцы получат необходимую им передышку, и опять труднопредсказуемым будет дальнейшее. Что предпринять, чтобы чаша весов склонилась бы в нашу пользу, — над этим ломали голову в штабе Западного фронта, в Генштабе, этим был весьма озабочен Иосиф Виссарионович. А между тем чаша уже качнулась, уже свершилось то, что спрессует все предыдущие контрудары и разовьет их в общее контрнаступление под Москвой. Уже лопнул немецкий фронт, лопнул непоправимо, хотя тогда, в сумятице дел и забот, с нашей стороны на это почти не обратили внимания. Ну, молодым генералам, даже сравнительно молодым, таким, как Жуков и Василевский, простительно. Непрофессиональному военному Сталину — тем более. Но мы-то с Шапошниковым, имея за плечами не одну войну, мы-то как просмотрели… Впрочем, даже сами «виновники» случившегося, генерал Белов и генерал Гудериан, не сразу осознали важность того, что произошло, как это отразится на их судьбах, изменит всю обстановку на фронте.

После нескольких неудач занервничал Гейнц Гудериан, впервые за свою военную службу вынужденный отступать. И перед кем?! Стыдно даже говорить: его прославленные на всю Европу танкисты не смогли сдержать конницу! (Он ни разу не упомянет в своих мемуарах, что не сумел справиться с русской кавалерией!) Опыта отступления, отвода войск у него не было, однако ум и интуиция помогли Гудериану сделать наиболее правильный выбор. Он решил пожертвовать частью территории и быстро отвести свою танковую армию на линию Орел, Калуга, заняв оборону по рекам Зуша и Ока. Фронт сокращался вдвое, высвобождались войска. И очень важно, что по берегам этих рек сохранились оборонительные сооружения, созданные еще летом и осенью (в промерзшую землю не закопаешься).

Соответствующий приказ был отдан и начал выполняться. Основа танковой армии — ее танковые дивизии отводились к Орлу для отдыха и пополнения. Остатки нескольких пехотных дивизий под прикрытием полка «Великая Германия» оттягивались к Оке, чтобы освоиться и закрепиться на новом рубеже. От Тулы в сторону Калуги, тоже к Оке, начал отходить 43-й армейский корпус.

Все это Гудериан сделал по собственной инициативе. Но не учел одного обстоятельства. Прежде ему прощалось многое, вернее прощалось все: и авантюризм, и чрезмерная самонадеянность, и даже сумасбродство. Ему всегда сопутствовал успех, а победителей, как известно, не судят. Фюрер щадил самолюбие прославленного танкиста. Однако до поры до времени. Узнав, что Гудериан самочинно отводит войска на новый рубеж, Гитлер взъярился. Это полностью противоречило его концепции: удерживать до последней возможности каждый опорный пункт, умирать, но не отступать, жесткой обороной измотать русских, сорвать их замыслы. К этому вроде и шло, а Гудериан вдруг решил оставить большую территорию с крупными населенными пунктами, с узлами дорог. Ни по телефону, ни в личной беседе Гудериану не удалось убедить фюрера в своей правоте. Распоряжение об отводе войск было отменено.

Возникла неизбежная в таких случаях сумятица. Одни части еще выполняли старый приказ, другие новый, третьи ждали дополнительных указаний, а русские тем временем продолжали давить по всему фронту, еще больше осложняя и запутывая обстановку. Танковая армия как бы разделилась на три большие обособленные группы, перемещавшиеся по расходящимся направлениям. Гудериан терял управление, а наши наступавшие войска действовали слаженно и уверенно.

В ночь на 18 декабря 1-й гвардейский кавалерийский корпус, а если быть точным — его 1-я гвардейская кавалерийская дивизия генерал-майора Баранова (помните богатыря-кавалериста с громовым голосом, любимца конников, отца-командира, у которого все имущество помещалось в седельных сумках) — дивизия этого воистину фронтового генерала пересекла железную дорогу из Тулы на Орел и завязала бой за большое село Карамышево, что на шоссе опять же из Тулы на Орел, на так называемом Симферопольском шоссе. Запомните это малоизвестное название — село Карамышево.

По мнению командира корпуса Павла Алексеевича Белова, бой предстоял трудный. Логика: немцы не пожалеют сил, чтобы оставить за собой важнейшую рокаду, связывавшую два крупных города, позволявшую маневрировать силами и средствами. Исходя из этого, генерал Белов начал подтягивать резервные полки, дабы обойти сильный оборонительный узел с севера и с юга. В лоб он, как известно, не штурмовал. Я потом, приехав в гвардейский кавкорпус, подробно расспрашивал самого Белова, начальника штаба Грецова, начальника разведки Кононенко о событиях тех часов и дней, но эти товарищи не очень охотно говорили о себе, о своих делах, как-то все сбивались на шутку. В отличие от тех, кто сделает на грош, а шумит на червонец. В ту ночь в штаб корпуса заявилась из Москвы фотокорреспондент Галина Санько, женщина напористая, смелая и хороший мастер своего дела. Она прямо-таки замучила интеллигентного, по-кавалерийски галантного генерала Белова — корпус, мол, гвардейский, геройский, о нем много пишут, с восторгом и удивлением — клинки против танков! — но нет ни одного снимка конной атаки. Где заснять, как заснять? Напрасно Павел Алексеевич и люди его штаба увещевали энергичную корреспондентку, объясняя, что теперь другие времена, в конном строю с шашками наголо не атакуют, что преимущество наше в маневренности, в быстроте, в проходимости, в умении вести ближний бой… Для Галины Санько это были пустые слова, ей нужны были броские кадры. Она знала, что после успеха под Каширой в корпус приезжали кинооператоры, недавние коллеги по Мосфильму командира 2-й гвардейской кавдивизии полковника Осликовского. Он выделил им несколько эскадронов для съемок в тылу «лихой кавалерийской атаки». Эта «атака» попала в кинохронику, смотрелась с интересом, но была в общем-то заурядной «липой». А Санько хотела настоящих, живых кадров. И была очень разочарована тем, что важный опорный пункт противника — село Карамышево — взяли быстро, без кавалерийских атак, в обычном ночном бою, когда одни спешенные эскадроны сковывают врага с фронта, а другие обтекают с флангов. Ну, стреляет боец из пулемета, ну, перебегают люди от укрытия к укрытию — обыкновенные снимки. Но, сама того не сознавая, Галина Санько запечатлела самое интересное, самое важное — обычные будни войны: выдвижение эскадронов по заснеженной целине к передовой, вступление конницы в населенный пункт, генерала Белова на перекрестке дорог. Теперь эти неброские правдивые снимки лежат у меня, очень жаль, что жанр этой книги не позволяет использовать их здесь.

Если Галина Санько была огорчена тем, что не удалось сделать впечатляющих кадров, то Павел Алексеевич Белов был обрадован и в какой-то мере удивлен быстрым успехом под Карамышево. Взяли почти без потерь. Гвардейцы, выставив заслоны, разошлись по домам греться и отдыхать. Большое-то, оно зачастую начинается не очень заметно. Павел Алексеевич сознавал, разумеется, что достигнут важный успех, перерезана единственная рокада танковой армии Гудериана, который лишен теперь свободы маневра. Белов был уверен, что враг попытается восстановить положение, оттеснить вырвавшуюся вперед конницу, но… Еще до полудня к Белову прибыл начальник разведки корпуса майор Кононенко. Без вызова. И с интереснейшим сообщением. Позволю себе сказать, что Кононенко, выдающийся разведчик, воистину «глаза и уши» командира, считал, что по своей должности обязан по крайней мере за сутки знать, что замышляет, на что способен противник. Так понимал свою работу этот мужественный, смекалистый человек, с виду обычный усатый крепыш-кавалерист. Но Белов умел разбираться в людях и не случайно доверил молодому командиру дело весьма ответственное. Еще в Испании Александр Кононенко, владевший румынским языком, понимавший испанский, был не кем-нибудь, а… советником по разведке командира республиканской дивизии. Еще там, на пробном полигоне второй мировой войны, встретился с немецкими фашистами, понял их суть, возненавидел их. Теперь перед Кононенко самые отъявленные, самые наглые гитлеровцы стояли навытяжку, ощущая его силу, знания, ненависть. Он получал на допросах пленных все, что требовалось. А сам Кононенко, поняв и оценив талантливость и человеческие качества Белова, был предан ему с первых дней совместной службы, с 1940 года, и до самой смерти Павла Алексеевича.

Так вот, еще до полудня 18 декабря майор Кононенко незванно прибыл к Белову с необычным сообщением. Сначала, как всегда, кратко и четко изложил суть. После взятия Карамышево перед группой войск генерала Белова обнаружился разрыв в боевых порядках немцев: между населенными пунктами Щекино и Сумароково (один в двадцати, а второй в сорока пяти километрах южнее Тулы) немцев нет. В полосе танковой армии Гудериана дыра шириной в двадцать, километров, и не где-нибудь, а на важнейшем шоссе. И первым вопросом Павла Алексеевича (и к Кононенко, и к самому себе) было: почему? как могло такое случиться? Он ведь не знал о просчете, который был допущен Гудерианом, а точнее, о той ошибке, которую сам же Белов своими действиями заставил совершить немецкого генерала. Майор Кононенко уточнил: главные силы 43-го пехотного корпуса из армии Гудериана медленно отходят на северо-запад, в сторону Калуги. Остатки танковых дивизий оттягиваются к Орлу. Непосредственно перед группой Белова отступают через Крапивну и Одоев к Оке остатки 112, 167 и 226-й вражеских пехотных дивизий с многочисленными обозами и тыловыми подразделениями. Прикрывает их полк СС «Великая Германия», хоть и потрепанный, но еще достаточно сильный.

Павлу Алексеевичу пришлось в тот день поступиться галантностью, препоручив милую гостью Галину Санько заботам своего расторопного ординарца, земляка Дмитрия Бобылева. А сам с начальником штаба полковником Грецовым и его заместителем майором Батуриным, с Александром Кононенко обсуждал сложившуюся ситуацию. И размышлял. Анализировать, советоваться — забота общая, а принимать решение и нести ответственность должен командир.

Для лучшего уяснения обстановки хочу сказать следующее. Бывали и до этого разрывы в боевых порядках противника, разных размеров, в разных местах. Хотя бы возле той же Тулы. Но ни один из наших военных руководителей, вплоть до Ставки, не решился глубоко ввести в эти разрывы войска. Не лезть же самим в окружение, на верную гибель?! Запугали нас немцы летом и осенью, сложился стереотип, боязнь дерзких бросков, отрыва от своих главных сил. А ведь без таких смелых действий вообще невозможно крупное наступление, невозможен большой выигрыш. И вот теперь перед Беловым встала задача с несколькими неизвестными. Что предпринять? Ожидать, пока подтянемся 10-я армия, отставшая на два суточных перехода, — значит дать немцам уйти из-под удара, закрепиться на новых рубежах. Терять время нельзя — это Белов отверг сразу. Самое простое и легкое — повернуть на север, к Туле, Но зачем? Оттуда нет угрозы. Разъезды, посланные Кононенко, уже встретились возле Ясной Поляны с передовыми частями 50-й армии Болдина; осада Тулы фактически снята. Тогда что же, повернуть свои силы на юг, на Мценск и Орел, на эти важные опорные пункты? Успех вполне возможен, но опять же какой смысл? Через двое-трое суток к Мценску должна выйти пехота 10-й армии, а южнее, к Орлу, дивизии 61-й армии. Это их полосы. Они прикроют группу Белова с юга. А что же он?

И тут Павел Алексеевич на свой страх и риск принял, как я считаю, смелое и мудрое решение, изменившее вскоре весь ход боевых действий на Западном фронте. Выставив заслоны на шоссе в сторону Орла, где концентрировались танки Гудериана, Белов бросил главные силы — две гвардейские и три легкие кавдивизии вперед, и разрыв, на отходящего, деморализованного противника. Первый рывок — на тридцать километров до райцентра Крапивна. Второй рывок — опять на такое же расстояние по правому и левому берегу реки Упы до Одоева, важного опорного пункта противника. Стоящий на высоком холме, Одоев словно бы самой природой создан для обороны (его-то — помните? — и приказано было Жуковым взять в честь дня рождения товарища Сталина как подарок). Белов торопиться и штурмовать не стал. Обошел город с юга и севера, а когда немцы попятились, боясь окружения, состоялась-таки редкая по тем временам атака в конном строю с шашками наголо по ровному, обдутому ветрами полю в сторону Стрелецкой слободы. События этой атакой были ускорены, город от разрушения гвардейцы спасли, а вот Галине Санько опять не повезло. На рассвете это случилось, а она приехала в Одоев только днем. Не запечатлела…

Между тем Белов, и без того далеко оторвавшийся от пехоты, сделал еще один стремительный бросок километров на сорок. 23–24 декабря его 1-я и 2-я гвардейские кавдивизии на широком фронте вышли к реке Оке между Лихвином и Белевом и сразу же форсировали по льду эту водную преграду, преодолев тем самым рубеж, который был намечен Гудерианом для длительной обороны. Наметил, да занять не успел! И пошла, понеслась конница по зимним дорогам еще дальше, в стратегический тыл противника, на Козельск, на Сухиничи и Юхнов, срывая все планы и замыслы противника. Свершилось, немецкий фронт лопнул!

Результаты этого события станут понятны позже, и интересно то, как оценили их тогда, по горячим следам воюющие стороны. Ни маршал Шапошников, ни я — увы! — дальновидности не проявили. Внимание наше было приковано к большим городам. Вот 50-я армия движется от Тулы на Калугу — это важно. 10-я и 61-я армии теснят противника на орловском направлении — это существенно. А то, что Белов ушел далеко вперед, оставив позади эти города, ушел по бездорожью, по лесам, это хорошо, хотя и рискованно, однако это всего лишь наскок, кавалерийский рейд. Так нам казалось вначале, так мы докладывали товарищу Сталину. И Жуков, придерживался такого же мнения. Довольный успехом Белова, он среагировал быстро, но размаха не ощутил и своей директивой поставил узкую конкретную цель. Цитирую: «Командующему конно-механизированной группой генерал-майору т. Белову, Вам поручает Военный совет фронта особо ответственную задачу: быстро выйти в район Юхнова и разгромить тылы и штаб 4-й армии немцев. Для обеспечения флангов и тыла группы нужно захватить и прочно удержать Сухиничи, Мещовск, Мосальск…»

Поспешным и непродуманным было это распоряжение. С одной стороны — совершить лихой набег на тылы врага (более ста километров!), а с другой — теми же незначительными силами захватить три города на большом расстоянии один от другого и удерживать их. (Для взятия Сухиничей пришлось потом заново создавать там 16-ю армию во главе все с тем же Рокоссовским.) А самым предусмотрительным и расчетливым в тех условиях оказался Павел Алексеевич Белов. Получая распоряжения свыше, он, однако, выполнял только то, что способен был сделать его корпус, не растаяв, не исчезнув там, в глубоких вражеских тылах.

Успех Белова равноценен успеху Гудериана, когда тот в первых числах октября сломал наш фронт, стремительным броском захватил Орел, создав катастрофическую для нас ситуацию, которую мы выправили с огромным напряжением. Это был талантливый ход немецкого полководца. А теперь сам Гудериан оказался жертвой не менее талантливых действий советского генерала. Подвиг Белова полностью так и не осознан у нас. А вот немцы поняли, оценили сразу, отреагировали на прорыв 1-го гвардейского кавкорпуса не только бурно, но, я сказал бы, даже панически.

Начальник генерального штаба германских сухопутных войск генерал-полковник Ф. Гальдер, с немецкой педантичностью делавший ежедневные записи, в течение месяца почти каждый день упоминает конницу Белова. Мы только что убедились, сколько советских армий было в составе одного лишь Западного фронта, но многие армии этого и других фронтов даже не названы, а о прорыве на Оке Гальдер не может забыть хотя бы на сутки.

Из дневника Ф. Гальдера:

«25 декабря 1941 года. 187-й день войны.

Очень тяжелый день…

На фронте группы армий «Центр» этот день был одним из самых критических. Прорыв противника вынудил части 2-й армии отойти. Гудериан, не считая нужным посоветоваться с командованием группы армий, также отходит на рубеж Оки и Зуши. В связи с этим командование группы армий потребовало сейчас же сменить Гудериана, что фюрер немедленно выполнил…

Группа армий пытается задержать противника, прорвавшегося на ряде участков за Оку, для этого в первую линию выведены 24-й моторизованный корпус и штаб 216-й пехотной дивизии…»

Итак, «танковый бог» немцев, непобедимый генерал, любимец фюрера потерпел полное поражение, был отозван с фронта и отправлен в резерв, в почетную отставку. Павел Алексеевич Белов одержал победу не только военную, но и моральную. Это ведь он первым проучил заносчивого танкиста под Штеповкой, это он задержал под Каширой танковые колонны Гудериана, опрокинул их и погнал назад, заставив бросить почти всю технику, и вот теперь добил вражеского кумира, врезавшись в тыл его армии, расколов ее на части. Фактически самая знаменитая немецкая танковая группировка — армия Гудериана — перестала существовать. И это в тот важный период, когда наши контрудары под Москвой начали затухать, когда фронт почти стабилизировался на октябрьских рубежах. А Белов, как и под Каширой, опять повернул ход событий в новое русло.

Из дневника Ф. Гальдера:

«26 декабря 1941 года. 188-й день войны.

Противник пока еще не сумел расширить свой прорыв на Оке, несмотря на то, что через реку переправился целый кавалерийский корпус русских».

Ну, как мы знаем, «целый кавалерийский корпус» по личному составу не больше немецкой пехотной дивизии, а по вооружению даже слабее. Вот бойцы и командиры в корпусе были выше всяких похвал — это действительно так. Второе: Белов не очень старался расширить прорыв, он углублял его, все дальше вбивая клин в немецкие боевые порядки, что совершенно новым было для противника, да и для нас в тот период войны. Ну и мешали, разумеется, расширить полосу прорыва отчаянные попытки немцев задержать корпус. Наибольшие потери причиняла вражеская авиация. Дни стояли морозные и солнечные. С рассвета и до сумерек немецкие бомбардировщики небольшими группами, а то и в одиночку, не опасаясь наших истребителей, висели над дорогами, над населенными пунктами, не жалея бомб; уходили на недальние аэродромы и вновь возвращались с грузом.

Днем дороги в районе прорыва пустели, но не замаскируешь, не укроешь же все войска и обозы. Медлительным санным обозам, подвозившим издалека, от Тулы, боеприпасы, доставалось особенно. И вот чего не мог понять Павел Алексеевич. Войска его по ночам стремительно шли вперед. У немцев хаос, неразбериха, порвана связь. Но вот утром, к примеру, заняли Одоев, а днем его уже бомбят немцы, бьют по самому острию наступления. И с другими населенными пунктами такая же история. Уж не шпион ли завелся в кавкорпусе, наводит вражескую авиацию? А нашей все нет и нет… Но вот слушал как-то Павел Алексеевич по радиоприемнику очередное сообщение Совинформбюро, чтобы узнать общее положение на фронтах, услышать о населенных пунктах, только что освобожденных его группой, и сообразил — а ведь немцы тоже слушают! Он сам, его штаб, пользуясь любой возможностью, передают сводки в штаб Западного фронта, составители сообщений для радио и газет торопятся порадовать советских людей новыми успехами. Немцам остается только записывать да принимать меры.

После трудного дня, когда вражеские бомбардировщики нанесли конникам особо большие потери, Белов не выдержал, взорвался. Отправил в штаб фронта и в Совинформбюро телеграмму с требованием не распространять информацию, приносящую вред корпусу. А в Тулу, командиру базировавшейся там авиационной группы, послал радиограмму: «Прекратите нейтралитет, начинайте воевать!» Эту радиограмму перехватила контрольная радиостанция, вечером она стала известна в Ставке. А в Совинформбюро поднялся переполох: еще бы, выдают военную тайну, сообщают противнику важные сведения! К счастью, все замкнулось на Шапошникове. Он побранил кого следует, попросил Сталина основательно помочь Белову авиацией. Тот, в свою очередь, позвонил Жукову, чтобы все истребители, способные дотянуться до ушедшего далеко Белова, прикрывали его корпус. Так и было два дня: истребители фронтовой авиации работали на кавалеристов. Но лететь туда было действительно далеко и рискованно, были задачи более близкие, где использовать авиацию было целесообразней. До Белова добирались лишь отдельные самолеты.

Из дневника Ф. Гальдера:

«28 декабря 1941 года (воскресенье), 190-й день войны.

Брешь на Оке — по-прежнему предмет особой заботы. Кроме передовых частей 208-й пехотной дивизии в район Сухиничей подтягивается 10-я моторизованная дивизия. Главные силы этой дивизии перебрасываются по железной дороге, остальные части — на автомашинах. С севера на этот участок будет также переброшена 10-я танковая дивизия…

Вечерние данные об обстановке: крайне тяжелое положение на участке разрыва фронта в районе Оки…»

(Немецкое командование заметалось, штопая дыры. Что означала, к примеру, переброска хотя бы 10-й танковой дивизии, действовавшей на стыке наших 16-й и 5-й армий? Наши там вздохнули бы с облегчением, решительнее пошли вперед.)

«29 декабря 1941 года. 191-й день войны.

Очень тяжелый день!.. В районе разрыва фронта у Оки (в районе Сухиничей) создана сильная боевая группа, которая ведет разведку боем (Штумме). Однако это не мешает главным силам противника беспрепятственно продвигаться в направлении Юхнова…

Придется сдать участок фронта у Калуги и севернее ее (выдвинутая вперед дуга фронта восточнее Малоярославца). Это необходимо, чтобы высвободить часть сил с этого участка фронта и бросить их против частей противника, прорвавшихся через Оку…»

Я не стану больше цитировать Гальдера, и так все ясно. Если до сей поры наши войска лишь вытесняли фашистов, то теперь, впервые, в результате действий Белова, вражеский фронт раскололся, и теперь действительно наши контрудары, начавшие было затухать, переросли в общее контрнаступление. Генерал Белов еще не раз отличится в ходе войны, но главная, величайшая его заслуга — это победа под Каширой и прорыв через Оку.[61]

Плоды созрели и начали падать, наши войска один за другим освобождали города, крупные населенные пункты. В ночь под Новый год взяли Калугу. Возвращены были Малоярославец, Можайск, Уваровка… В первых числах января 1942 года на фронтах сложилось новое, многообещающее положение, требовавшее пересмотра наших планов. Я уже подумывал, что Иосиф Виссарионович был близок к истине, объявив народу, что через полгода, в крайнем случае через год с фашистской Германией будет покончено. Дело вроде бы шло к тому.

На очередном докладе Верховному Главнокомандующему генерал армии Жуков, подробно осветив положение на южном крыле Западного фронта, сказал:

— Есть мнение преобразовать группу войск генерала Белова в армию.

Сталин, спокойно и благожелательно слушавший, оторвал взгляд от карты:

— Какая в этом необходимость, товарищ Жуков?

— У Белова армейская полоса наступления. По количеству соединений, по личному составу и вооружению он превосходит некоторые армии. А Белов фактически лишь командир кавалерийского корпуса, аппарат управления у него минимальный.

— Но он неплохо справляется.

— Пока, — с нажимом произнес Жуков, — пока еще справляется. Одна группа уходит все дальше, полоса ее продолжает расширяться, трудности прибавляются. Я считаю, что генералу Белову пора быть командармом.

Сталин ответил не сразу и заговорил негромко, вроде бы сам с собой:

— Группа войск генерала Белова сложилась в ходе боев и воюет с похвальным успехом. Это мобильное объединение рождено самой жизнью. Объективные условия потребовали создать его. В подвижности, стремительности и решительности сила этой группы. А мы вмешаемся, дадим Белову штаб, тылы, управления, службы… Нет, пусть пока останется группа войск, которую можно легко рассыпать и быстро воссоздать на нужном направлении. Когда такая форма перестанет приносить реальную пользу, мы возвратимся к этому вопросу, товарищ Жуков. — Помедлив, Сталин добавил: — А генерал Белов действительно очень хорошо проявил себя. Его надо особо отметить.

— Он представлен к ордену Ленина.

— Это правильно. И правильно было бы повысить его в звании. Это укрепит его авторитет, ему легче будет командовать, общаться с соседними командармами, да и с вами, товарищ Жуков. Меньше будет ощущаться разница в положении. Как вы считаете?

Георгий Константинович уловил, конечно, сарказм. Ответил:

— Я об этом не думаю, есть заботы поважнее.

— Это тоже имеет значение, — усмехнулся Иосиф Виссарионович.

Вообще в те предновогодние и новогодние дни, после успехов под Ленинградом, под Ростовом и под Москвой, впервые довольно щедро давались награды. Если говорить про особо отличившийся Западный фронт, с которым я был тогда непосредственно связан, то там ордена получили все командармы, начиная от Кузнецова, от Власова и до южного крыла — до Болдина и Голикова (Белов был в том же списке, хотя официально командовал лишь кавкорпусом). Практически все командиры частей, соединений и объединений были повышены в звании (Лелюшенко, Власов, Рокоссовский, Белов и некоторые другие товарищи из генерал-майоров стали генерал-лейтенантами). Справедливо и закономерно. Однако в списках поощренных, кои были обнародованы 3 января 1942 года, не оказалось самых главных фигур: не упоминались Сталин, Жуков и, если не изменяет память, не упоминался Шапошников. Ну а меня-то вообще никогда ни в какие официальные списки не заносили.

Между тем, и я это категорически утверждаю, Жуков был в числе представленных к награде и к повышению в звании. У меня сомнений не было в том, что он должен стать маршалом. Представлял его Генштаб. А вычеркнул из списков Сталин — и на повышение, и на награду. Как, кстати, вычеркнул и самого себя. Но почему? Я мысли не допускал о мести со стороны Иосифа Виссарионовича за то, что Жуков в какие-то дни и недели подмосковной битвы превосходил, подавлял Сталина, был непочтителен, груб с ним. Нет, Иосиф Виссарионович не забывал обид, но до мелких пакостей не опускался. Да и нужен был ему Жуков, как и всем нам. На мой вопрос о справедливости Сталин, ответил если и не коротко, то уж во всяком случае вразумительно:

— Отмечены люди, которые непосредственно сражались за Москву или, скажем, за Ростов… которые руководили боями, участвовали в боях. А товарищ Сталин и также товарищ Жуков не только руководят сражением за столицу, не только отвечают за это направление, но возглавляют и ведут всю большую войну. Вот если мы будем выигрывать, если мы выиграем эту войну, тогда народ и партия воздадут нам по заслугам. А пока рано хвалить нас.

Нас? Он подразумевал, думаю, и Шапошникова, и Василевского, и меня, грешного. Однако Сталин не был бы Сталиным, тем внимательнейше-скрупулезным руководителем, который не оставляет без наказания даже проступки, не говоря о преступлениях, но, с другой стороны, обязательно поощряет отличившихся. Генералу армии Жукову, несомненному герою Московской битвы, без лишних слов было предложено выбрать для себя любую дачу в лучших местах ближнего Подмосковья. В пожизненное пользование. Независимо от любых обстоятельств. Дар правительства от имени народа. Жуков и выбрал тогда упоминавшуюся уже Сосновку, полюбившуюся ему, где и провел опальные, но по-своему счастливые последние годы, согретые семейным теплом, любовью к дочери Машеньке, очень похожей на отца. Там бы музей создать Жуковский, но нет: едва Георгий Константинович ушел от нас в мир иной, новоявленные дельцы сразу захапали прибежище замечательного полководца!

Ну и меня не оставил без внимания Иосиф Виссарионович, сделал существенный, с его точки зрения, шаг: еще более четко определил мое официальное положение, мой формальный статус, подчеркнув особое доверие.

Как известно, все формы деятельности в нашей стране, превратившейся поневоле в военный лагерь, борьбу с фашистами, вообще всю жизнь нашей Родины организовывал, направлял в ту пору Государственный Комитет Обороны, сосредоточивший у себя всю полноту власти. Ход событий показал, что уровень руководства ГКО в целом оказался значительно выше уровня соответствующих структур противостоявшей нам стороны. Мы все же победили, а не немцы при их прекрасной организованности, при их внушительном начальном превосходстве. О делах судят по результатам.

За время своего существования, с июня 1941 года и до сентября 1945 года, до полной капитуляции японских вояк, ГКО принял почти десять тысяч постановлений и решений, в основном по военным и военно-экономическим вопросам. И все — с участием Сталина. Труд колоссальный. При этом ни одно постановление не повисло в воздухе, все вершилось точно и по возможности в срок. Выполнение жестко контролировалось. Для этого имелась четкая, бесперебойно действовавшая система. Вот лишь часть ее. Более чем в 60 городах страны были созданы местные комитеты обороны, объединявшие гражданскую и военную власть, непосредственно выполнявшие постановления Государственного Комитета Обороны. Немаловажной составной частью этой системы были уполномоченные ГКО, наделенные очень большими полномочиями. Они выезжали на места для контроля, для организации того или иного дела, чаще всего выпуска военной продукции, подолгу оставались на крупных заводах, стройках, на предприятиях транспорта.

Так вот, в разряд уполномоченных ГКО Иосиф Виссарионович зачислил и меня. Но не просто зачислил. По его желанию я стал тогда единственным особоуполномоченным, обретя уникальные права и уникальный документ, подтверждающий их. Иосиф Виссарионович вручил мне красно-кирпичного цвета книжечку с золотым тиснением. На развороте моя фотография и типографски отпечатанный текст:

УДОСТОВЕРЕНИЕ

в одном экземпляре

НАСТОЯЩИМ УДОСТОВЕРЯЕТСЯ, ЧТО ПРЕДЪЯВИТЕЛЬ СЕГО ЛУКАШОВ НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ, В КАКОМ БЫ ЗВАНИИ ИЛИ ДОЛЖНОСТИ ОН НИ ПРЕДСТАВИЛСЯ, ЯВЛЯЕТСЯ ОСОБОУПОЛНОМОЧЕННЫМ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ГОСУДАРСТВЕННОГО КОМИТЕТА ОБОРОНЫ. РАСПОРЯЖЕНИЯ, ПЕРЕДАННЫЕ ИМ ОТ ЛИЦА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ГКО, ЯВЛЯЮТСЯ ОБЯЗАТЕЛЬНЫМИ ДЛЯ ВСЕХ ДОЛЖНОСТНЫХ ЛИЦ НА ВСЕЙ ТЕРРИТОРИИ СССР».

Две подписи: И. Сталин и Л. Берия.

На другой стороне разворота, внизу, напечатано помельче: «Любые запросы по этому удостоверению направлять только через органы государственной безопасности лично народному комиссару внутренних дел».

Я видел, что Иосифу Виссарионовичу нравился сей документ, еще раз подтверждавший его открытость ко мне. Доволен был он, что нашел возможность сделать приятное. И совет присовокупил:

— Николай Алексеевич, вы можете являться в любой ипостаси, в любом звании, но желательно не выше генерал-лейтенанта, чтобы избежать лишнего любопытства к себе.

— И кривотолков, — понял и согласился я. — Генерал-полковников, а тем более генералов армии, у нас единицы, они известны. А генерал-лейтенантов значительно больше. Только я, Иосиф Виссарионович, предпочитаю все-таки форму без знаков различия. Так свободней. И полезней.

— Дело ваше, — улыбнулся Сталин. — Но все же в зеркало на себя полюбуйтесь в форме генерал-лейтенанта. Перед дочерью покрасуйтесь. Интересно, что она скажет? Привыкайте.

— С этого и начнем, — согласился я. И, не дав Сталину передышки, повернул разговор: — Раз уж о наградах и поощрениях… У нас теперь в войсках очень много людей старших возрастов, сражавшихся с германцами еще в ту войну. Есть даже такие, которые в русско-японской участвовали. Это опытные, умные бойцы, а стоят они в одном ряду с зеленой молодежью, стрельбы не слыхавшей. Никакого отличия. Многие награждены Георгиевскими крестами, а ведь эта награда давалась только нижним чинам, и только за подвиг, за личное мужество. Обидно ветеранам, что забыли об этом, что ими помыкают неоперившиеся мальчишки. Почему бы не дать разрешение носить Георгиевские кресты наравне с советскими наградами? Это повысит авторитет ветеранов, они станут заметнее, к ним будут прислушиваться, перенимать опыт.

— Пожалуй-пожалуй, — задумчиво произнес Иосиф Виссарионович. — Еще одна укрепляющая цепочка.

— В самом начале войны, — продолжал я, — в кавкорпус генерала Белова влился добровольческий кавалерийский полк, созданный в Николаеве из тех, кто раньше воевал с германцами, с четырнадцатого года по восемнадцатый. Две тысячи сабель. Их, этих ветеранов, распределили по эскадронам. На шесть-семь молодых и неопытных пришелся один видавший виды кавалерист. В каждом отделении один-два ветерана. Это же цемент! Правая рука командира. При надобности и командира заменят. Прошлые награды сразу выделили бы их.

— Пожалуй, — повторил Сталин. — У нас товарищ Буденный полный георгиевский кавалер?

— Да, один из немногих. Два серебряных, два золотых креста. Полный бант.

— Интересно, будет ли Семен Михайлович носить эти награды? — тихо засмеялся Иосиф Виссарионович, вероятно представив себе кресты на широкой груди Буденного рядом с теперешними орденами.

— А почему бы и нет?

— Согласитесь, Николай Алексеевич, несколько странно: Буденный командует парадом на Красной площади, а у него царские кресты блестят…

— Почему царские? Русские награды, заслуженные в борьбе с супостатами, с врагами Отечества.

— Меня вы убедили, я ценю традиции русской армии. Польза будет. Но как отнесутся к этому наши военные? Тот же товарищ Ворошилов… Я постараюсь повлиять на них… Мы говорим сейчас только про Георгиевские кресты или и про офицерский орден Святого Георгия?

— Только про кресты. С орденом сложнее. Давался он редко, удостаивался лишь тот, кто не только обязанность свою воинскую исполнил во всем по присяге, чести и долгу, но сверх того ознаменовал себя на пользу и славу российского оружия особым отличием, — так примерно записано в статусе. Получивший Святого Георгия автоматически становился потомственным дворянином… Боюсь, что теперь носить будет некому. Может быть, найдутся единицы… А Георгиевские кресты хранятся у многих. Не полные банты, конечно, но по одному, по два.

— Пожалуй, пожалуй. — Привязалось к Сталину это словечко. — Разница существенная… Подготовьте проект решения.

Прошло еще некоторое время, и засияли на гимнастерках ветеранов рядом с новыми традиционные награды нашего доблестного воинства. Бывало потом на фронте, и не раз бывало: в тяжкий момент боя, когда не оставалось в цепях решительных командиров, когда по призыву «Коммунисты, вперед!» уже некому было подняться, звучало, как прежде над полем брани: «Георгиевские кавалеры, вперед!» И вставали, и шли ветераны навстречу смерти, на штурм, на прорыв!

Хорошо встретили мы Новый год. Со всех точек зрения хорошо. Радовали успехи, не по воле богов сыпавшиеся из рога изобилия, а завоеванные, достигнутые нашими ратными трудами. Калугу мы взяли, Белев, Боровск. Генерал Белов кромсал немецкие тылы от Сухиничей до Мещовска. На юге черноморцы освободили Керчь и Феодосию, облегчив тем самым положение осажденного Севастополя. На севере открылось сквозное движение поездов на ветке Тихвин — Волхов. Если до декабря угнетали нас ежедневно сообщения горькие и печальные, то теперь вдохновляли радостные. Имелись все основания весело отметить праздник. Конечно, кто-то встречал его в промерзшем блиндаже, в стылой траншее или даже в сугробе перед атакой, может быть, истекая кровью, но моя совесть перед ними была чиста. Бывало, не в лучшем положении отмечал торжества и я. Тут уж без зависти и без злости: какой кон тебе на войне выпал сегодня, с таким и мирись. Мне в этот раз повезло, я встретил Новый год дома, по-семейному: с дочерью и нашей экономкой Анной Ивановной. Возле елочки, на которой горело несколько тоненьких свечек.

Беспокоило лишь одно: не преподнесут ли немецкие авиаторы нежелательный «подарок». В предыдущую ночь, на 31 декабря, большая группа вражеских самолетов пыталась прорваться к Москве, некоторые машины достигли столицы, сбрасывали фугасные и зажигательные бомбы. Не разведка ли это перед массированным налетом? Немец, конечно, не тот, что летом, но все же. Для противовоздушной обороны тревожной была новогодняя ночь, однако, фашисты на массированную атаку не решились. Пытались пройти, прокрасться лишь отдельные самолеты, но до Москвы не допустили ни одного.

Впрочем, разговаривая с дочерью, я отвлекался от внешних обстоятельств, отдыхал от них, она посетовала, что очень редко видит меня, и сказала полушутливо, что начинает отвыкать, тем более, по ее словам, я сильно изменился за последнее время даже внешне, будто высох, реже улыбаюсь, шучу, глаза холоднее стали. Отдалился от нас и от тети Ани. Я, конечно, сослался на непомерную занятость, не оставляющую времени для себя, для семьи, для личных переживаний. Сказал, что Иосиф Виссарионович вообще с лета не видел Светлану, только по телефону разговаривал несколько раз.

— А насчет того, что отдалился, ты не права. В чем это выражается?

— Ну, в разном, — сдвинула дочь черные брови и продолжала не без лукавства. — Раньше ты, уезжая, наставления мне делал, целовал меня… И тетю Аню… В щеку, — пощадила она зардевшуюся нашу хозяюшку. — А теперь ни меня, ни ее. «До скорого свидания, мои дорогие!» И пошел.

— Повзрослела ты.

— И тетя Аня?

— Обе мы повзрослели, грустно пошутила Анна Ивановна. — Время меняет.

Правы они были, и та и другая, правы в том, что суть изменений — не только в ожесточившей войне, но еще и в том, что сдвинулась, изменилась взаимосвязь наших возрастных пластов, это резче высветилось именно теперь, когда мы стали реже видеться. Постепенность, каждодневность сглаживает перемены, а для нас теперь они проявлялись скачками, ступенями. И не столько, может быть, я изменился, сколько дорогие мои домочадцы, и поэтому воспринимали меня несколько иначе. Под другим углом зрения, что ли.

Ранее я уже писал о том, что первое время о моей дочери, оставшейся без мамы, едва появившись на свет, заботилась та простая, добрая и мудрая русская женщина, которая кормила и нянчила Светлану Сталину, Васю. Потом были и другие — на небольшой срок. Но вот когда моей дочке исполнилось три года, в нашем доме появилась Анна Ивановна. Мне порекомендовали ее как очень обязательного, образованного человека. Правда, замкнутого, труднораскрывающегося. Это была шатенка тридцати лет, среднего роста, полноватая, напоминавшая провинциальную купчиху, привыкшую чаевничать у самовара. Но глаза в преждевременной сети морщин выказывали и характер, и проницательность, и глубину переживаний. Она не любила, чтобы ей заглядывали в глаза, понимая, вероятно, что они разрушают простоватость ее образа. Первое время меня раздражала и настораживала эта двойственность, непонятность, не нравилась словно бы нарочитая медлительность движений, скупость в словах. Не спешит, а все успевает. Да и вообще, что это за купчиха, цитирующая вдруг по-французски высказывания Вольтера о воспитании, читающая Диккенса на английском, а Гете — по-немецки. И убаюкивающая ребенка деревенскими колыбельными песнями. Все это я узнавал, слышал случайно. При мне — сдержанность. Я бы отказался от услуг этой странной женщины, но очень скоро понял, что ей, как никому другому, можно доверить заботу о дочке, а это для меня было самое главное.

Раскрывалась наша няня-гувернантка, действительно, неохотно и постепенно. Отец — филолог, преподавал в провинциальном университете. Мать, не закончив полностью Бестужевских курсов, вела дом, воспитывала детей. Была ли Анна замужем? «Да, — ответила она, и помолчав, уточнила: — Была, но не долго…» Все близкие ее, включая и молодого мужа, горного инженера, умерли от тифа зимой 1920 года. Анна находилась в это время у сестры в другом городе, поэтому уцелела и даже не знала, в какой общей могиле зарыты ее родственники. Где и как скиталась она потом, зарабатывая на жизнь, вспоминать не любила. Имея за собой гимназию и хорошую домашнюю подготовку, преподавала в трудовой школе, была совслужащей, переводчиком в редакции, жила в семье крупного советского деятеля, помогая его жене воспитывать многочисленных отпрысков, пока не поняла, что это совсем не тот человек, за которого себя выдает, а просто приспособленец, беспринципный жулик, наживающий черные деньги на людских трудностях. Этакий капиталец для тех самых отпрысков, которым Анна прививала хорошие манеры, которых обучала правильному произношению по-французски и по-английски… Про это, кстати, при ее порядочности, Анна рассказала мне лишь много лет спустя.

Был в отношении наших один важнейший переломный момент. Свыклись, сжились мы втроем. Я уж, ей-богу, начал опасаться: Анна еще довольно молода, недурна, хозяйка замечательная, чистюля и аккуратистка — вдруг выйдет замуж, ославит нас?! Но испытание подступило с другой стороны. В тридцать пятом соду в приволжском городе заболела, слегла старшая сестра Анны, у которой она когда-то спаслась от тифа. Сестра одинокая, болезнь безнадежная. Уход требовался. Помучившись раздумьями, Анна уехала к ней. И будто сумерки сгустились в нашей квартире, на даче. Все было неуютно, пусто, уныло. Новая прислуга — не ко двору, дочь не могла ни к кому привыкнуть, плакала по ночам. Я извелся, беспокоясь о ней, особенно в командировках. И обида нарастала: вот привязала нас к себе Анна — и бросила. Ей-то что, шлет деловые рассудочные письма. Я даже не отвечал на них. Дочка писала. До того дня, когда пришло от Анны коротенькое письмо — вопль, крик души: она истерзались без дочки, она больше не может, пусть дочь едет к ней, здесь хороший деревянный дом, своя библиотека, большой сад, дочке будет хорошо, Анне тоже, а я смогу работать спокойно…

Я тогда сел в поезд и поехал к Анне сам. Чтобы забрать ее и ее сестру. Пусть ухаживает за сестрой у нас на даче. И всем будет хорошо. Но Анна не согласилась. Не хотела быть обузой. Да и сестра не выдержала бы переселения из родного гнезда в новую обстановку. Так и промучились мы вдали друг от друга целое лето и почти всю осень. Лишь похоронив сестру, Анна вернулась к нам…

Вскоре после этих испытаний я и Анна стали совсем близки. Но считали, что никто, в том числе и дочь, не догадываются об этом. Я был бы рад предложить Анне руку и сердце, она была бы хорошей женой и не мачехой, а матерью для моей дочери, но мистический страх, даже ужас сковывали меня при мысли об этом. Двум дорогим мне женщинам наша женитьба не дала счастья, хуже того: принесла смерть. Я ведь дал себе клятву не испытывать судьбу в третий раз. И теперь формально вроде бы и не испытывал ее, капризную. Кто такая Анна Ивановна? Экономка. Наши отношения? А кого это может интересовать? Мало ли что бывает между мужчиной и женщиной, живущими в одном доме. Нет-нет, черные силы, не подступайте, отриньте, у вас нет никаких прав!.. Наивно это? Пусть кажется наивным, но это была единственная возможность успокоить себя: я не рискую жизнью близкой мне женщины. Побывав в моей шкуре, не поддались бы и вы подобному суеверию?!

Помнится, перед поездкой на Финский фронт мы с Анной провели ночь на даче — дочь была в городе. Проговорили долго. Намекнул я, что война есть война, всякое случается, а дочь в том возрасте, когда все еще впереди: поиски, переломы, ошибки… «Видит бог, Коля, как я люблю вас, — строго ответила Анна, всегда обращавшаяся ко мне только на «вы». — Видит бог… Но если с вами что-то случится, я переживу… Да, переживу. Потому что не одна в пустыне, потому что есть росток, которому я нужна… Я буду с ней до последней своей возможности. Или до той минуты, когда перестану быть нужной».

Как благодарен я был этой женщине! Была война, и впереди, я знал, будут войны. Я не очень-то опасался за себя — двум смертям не бывать, а одной не минуешь. Я переживал за дорогих мне людей, казавшихся такими беззащитными. Как они без меня? Особенно дочка. Но теперь была уверенность — она под надежным крылом. И, наверно, поэтому (без хвастовства) был смелее многих других. А смелым сопутствует удача.

Это предисловие к тем переменам, которые открылись мне в Анне и в дочери в ту новогоднюю ночь. У Анны Ивановны появилась этакая спокойная уверенность, которой ей чуть-чуть недоставало прежде. Все же была она не хозяйкой, а няней, гувернантской, экономкой. Это сказывалось. Вроде бы полноправный член семьи, но… А теперь что произошло? За шесть тяжких месяцев, почти не видя меня, одинаково тревожась обо мне, деля скудный паек, согреваясь под одним одеялом в промерзшей квартире, подбадривая друг друга при бомбежке, дочь и Анна Ивановна обрели привязанность неразрывную. Если раньше в отношении дочери к тете Ане бывало всякое, вплоть до неосознанной эгоистичной ревности ко мне, то теперь Анна была уже не тетей, а незаменимой матерью, со всеми сложными чувствами и простотой отношений, которые вмещает это понятие. Анна Ивановна ощущала это, свою неотделимость от дочери, подсознательно гордилась этим, чувствовала себя желанно-полновластной хозяйкой дома. И уже несколько иначе относилась ко мне, хоть и дорогому, хоть и главе семьи, но в общем-то к человеку приезжающе-уезжающему, переложившему на ее плечи заботы о подрастающей девочке, о себе самой, да и в какой-то степени и обо мне. У дочери и у нее были теперь свои секреты, может, и малые, а может, уже и большие. И не я отодвинулся от них, а они несколько отгородились от меня, не все знавшего, не все понимавшего теперь в их жизни.

А дочь изменилась еще и тем, что очень вытянулась за минувшую осень, из девочки оформилась в девушку. Пышные густые волосы, большие глаза. Она ощущала, конечно, свою привлекательность, это придавало ей уверенность в мыслях, в поступках, даже в жестах. Она еще взрослела, но, как бывает в таком возрасте, опережая события, уже считала себя взрослой, в душе оставаясь ребенком и зачастую поступая по-детски. Очень опасный период. Как я тревожился бы за нее, не будь рядом с ней очень любящей ее женщины. И нам было хорошо всем вместе.

Пребывая в столь благостном расположении духа, я спросил дочку, чего ей сейчас хочется больше всего? Не только потому, что интересно было это знать — я постарался бы сделать для нее, для Ани все, что в моих силах. Все же возможности у меня были большие, даже очень большие; хотя я никогда не пользовался ими, но тут захотелось сделать приятное моим близким, доставить им радость. Дочь надолго задумалась, беззвучно шевеля губами, будто перебирала мысленно варианты. Аня, затаив улыбку, не сводила с нее глаз. Тоже любопытно было — о чем мечтает девочка? О красивом платье, об интересной книге, о коробке шоколадных конфет? А она сказала:

— Помните, когда-то зимой мы все вместе пошли в лес на лыжах? Вечером или даже ночью. Был мороз, сугробы были под луной голубые, а на них черные тени деревьев. Все дачи спали, было тихо, только снег скрипел под лыжами, а лыжи катились будто сами. Оттолкнешься палками и катишься. Мы даже ни о чем не говорили, только смотрели и слушали. Было так празднично, так легко… Папа! — протянула она руки ко мне. — Папа, я хочу в тот лес, в ту тишину! Чтобы ничего не бояться, чтобы не ждать все время сирены и телефонных звонков…

Встала и быстро вышла из комнаты Анна. Показалось, что всхлипнула. Я опустил голову. Выполнить такую неожиданную и такую простую просьбу дочери я был не в состоянии при всех своих обширных возможностях. Любимый наш лес все еще находился в прифронтовой полосе. Дальняя дача Сталина, где мы тоже иногда катались на лыжах, была взорвана. А по телефону меня могли вызвать в любую минуту: неизвестно зачем и неизвестно насколько.

Как встретил Новый год Иосиф Виссарионович — сие, выражаясь языком романтической классики, окутано загадочной дымкой. К этой «дымке» мы вынуждены будем вернуться в одной из последующих глав, чтобы понять, кому и для чего понадобилось напускать туман. А пока — известные мне факты. Примерно до полуночи Сталин находился в рабочем кабинете. Поскребышев принимал телефонные звонки, на некоторые отвечал сам, некоторых абонентов переключал на «хозяина». Я поздравил Сталина часа в двадцать три. Потом мне звонил адмирал Кузнецов Николай Герасимович и после соответствующего поздравления сказал, что несколько минут назад говорил с Верховным и что у всех «приподнятое настроение». Я, естественно, такое состояние постарался не омрачить.

Сам Иосиф Виссарионович или Поскребышев отвечали по телефону до часа ночи. После этого трубку брал дежурный генерал. Говорил всем: товарищ Сталин отдыхает. Только Шапошникову, поколебавшись, добавил уклончиво: «хозяин» не один и лучше его не тревожить. Отдыхал Иосиф Виссарионович до полудня и в тот раз нарушил не только свой распорядок, но и в какой-то степени и привычный строгий ритм всего управленческого механизма.

По одной из многочисленных градаций люди, как известно, делятся на «сов» и «жаворонков». Понятно, что «жаворонки» начинают сновать с рассветом, они быстры, суетливы, к вечеру выдыхаются и рано ложатся спать. А «совы», наоборот, ночью бодры, поздно ложатся, поздно встают, пробуждаются вяло, постепенно набирая трудовой темп. Был ли Сталин от природы «совой» — утверждать не берусь. На его образ жизни большое влияние оказывали внешние обстоятельства. В разные годы по-разному складывался его режим. Детство провел в полусельской местности, а там встают с петухами. В тюрьме, в ссылке он, конечно, и спать ложился и поднимался вместе со всеми. Ну а если взять полярные дни или полярные ночи, длившиеся месяцами, то они просто ломали представление о распорядке.

Знаю, что во время обороны Царицына Сталин ложился поздно и подчиненных держал в напряжении, они засыпали позже него. Это не каприз. Сводки о событиях за день поступали по телефонам, по телеграфу, с нарочными вечером, иной раз к полуночи. Тогда же подводились итоги, намечались планы на завтра, отдавались распоряжения. Глядишь, уже и светает. Труднее всех было легкому на подъем, кипучему Клименту Ефремовичу Ворошилову. Энергии ему хватало только до вечера. Выдохнется, а дела-то еще впереди. Едва задремлет под опекой своей заботливой, уравновешенной женушки (Екатерина Давыдовна Горбман следовала за мужем по всем фронтам), только начнет похрапывать — звонок Иосифа Виссарионовича: «Товарищ Ворошилов, тебе известно, куда переместился штаб генерала Фицхелаурова? Нет? Узнай и подумай, куда и зачем он переместился». Какой уж тут сон!

Впрочем, в ту пору Сталин еще как-то щадил своих соратников, не очень докучал им после полуночи. Это уж потом стало привычным, естественным: если он сам работает, то почему же другие ответственные товарищи должны отдыхать?!

Более-менее нормальная жизнь наладилась у Иосифа Виссарионовича в двадцатые годы, в то недолгое время, когда он был счастлив с Надеждой Сергеевной, когда она поддерживала добрую, спокойную обстановку в семье. Сталин тогда покидал кабинет до полуночи, бывал в театрах, в концертах. Весел был, бодр, часто шутил, пополнел.

После смерти Аллилуевой тоже складывалось по-всякому. Обычно работал Сталин до двадцати четырех. До часу можно было позвонить ему на квартиру. А резкий слом режима произошел с началом войны. Опять же все объяснимо. Сведения с фронтов стекались в Генштаб, в Ставку до позднего вечера. Их обобщали и анализировали, прежде чем представить Верховному Главнокомандующему (за исключением экстренных случаев, когда Сталин получал информацию сразу). Ему докладывали, он вникал в подробности. Тут же намечались дальнейшие действия. Лишь после этого, часа в четыре, Иосиф Виссарионович уходил отдыхать. Иначе не получалось.

Практика, сложившаяся под влиянием военных событий, в свою очередь в какой-то мере влияла и на режим, на порядок боевых действий. Атаки, как правило, начинались утром, на рассвете. Я не раз высказывался против этого штампа. Это же на руку противнику. Да откажитесь же, генералы, от этого шаблона, начинайте наступление среди дня, под вечер, поломайте стереотип, к которому привыкли немцы. Сами-то они ломают свои стандарты, когда это им выгодно. Однако реальная действительность сильнее теоретических выкладок. Наши полевые командиры ссылались на то, что ночью можно подготовить атаку незаметно для противника. Завязав бой на рассвете, можно потом, среди дня, разобраться в обстановке, лучше управлять подразделениями. Лишь немногие наши офицеры поступали иначе, атаковали в разное время. К концу войны таких офицеров становилось все больше: сказывался накопленный опыт. А немцы, наоборот, постепенно утратили охоту к импровизации, чем дальше, тем шаблоннее действовали. Пожалуй, это закономерно. Разнообразить время и формы боя на войне чаще позволяет себе тот, кто сильнее, кто полон уверенности…

Ну, мы речь повели о том, что Иосиф Виссарионович в новогоднюю ночь отступил от режима: не выслушав вечернего доклада Генштаба, удалился в свои скромные апартаменты и, как можно было предположить, не оказался там в одиночестве. Хорошо, если действительно так. Разрядка для человека. Во всяком случае, на следующий день он был добродушен, спокоен. Я понял его состояние по голосу, когда он позвонил мне, часов этак в семнадцать. Поздравили друг друга с наступившим, Сталин справился о моем самочувствии. Он и до войны, случалось, начинал разговор с немолодыми людьми вопросом о здоровье. А в напряженные дни подмосковного сражения и в последующее время спрашивал об этом почти обязательно. Впечатление производилось сильное. Представьте себе генерала на передовой, ведущего тяжелые бои без сна и отдыха. Или директора завода, которому поручено сделать невероятное: развернуть цеха в чистом поле и за месяц наладить выпуск военных самолетов. Нервы на пределе. Где уж тут думать о себе, о своем состоянии! Да у некоторых даже собственная жена не решалась спрашивать о самочувствии. А тут вдруг звонит Верховный Главнокомандующий и начинает не с разноса, а участливо, по-отечески:

— Здравствуйте, товарищ Еременко. Как ваше здоровье?

Дальше Сталин претензии выскажет, и обругать сможет, и с должности снять, но забота оставалась в памяти, вселяла любовь и уважение к вождю, некоторых трогала до слез: вот ведь помнит, думает, беспокоится…

Кое-кто, правда, считал этот интерес к здоровью собеседника просто восточной вежливостью или даже наигранным, расчетливым психологическим ходом. Если и да, то и одно, и другое лишь в небольшой степени. Как и нельзя считать это только сложившейся привычкой. Иосифа Виссарионовича действительно интересовало физическое и душевное состояние людей, находившихся на ответственных постах. Сам испытывавший недомогание довольно часто (и по возрасту, и из-за глубоких переживаний, потрясений), он хорошо понимал, как важен здоровый дух в здоровом теле. И учитывал состояние того или иного исполнителя в своих замыслах, планах. Вот конкретность. В декабре сорок первого Сталину доложили о том, что генерал-полковник Еременко (возьмем его, раз уж вспомнили) завершает лечение в госпитале и хотел бы получить новое назначение. Иосиф Виссарионович засомневался: очень уж быстро поправился генерал, торопится, хотя, конечно, организм у него крепкий. Навел справки. Велел Поскребышеву связаться с Еременко по телефону. Ну, и обычное начало:

— Здравствуйте. Как ваше самочувствие?

Тот, к счастью для себя, ответил честно: рана еще побаливает, но воевать он способен. Обидно сидеть без дела.

— Хотите воевать или можете воевать? — уточнил Сталин.

— Могу!

— Уверены, что здоровье не подведет?

— Полностью уверен.

— Хорошо, товарищ Еременко, мы подумаем.

Верно, Иосиф Виссарионович и подумал, и посоветовался. Учел не только физическое состояние Андрея Ивановича, но и наше с Шапошниковым пожелание не возвращать пока Еременко на должность командующего фронтом. Он морально не восстановился после разгрома Брянского фронта, ему нужно, не горячась, постепенно обрести былую уверенность. Лучше поручить ему пока армию. Хотя бы создаваемую 4-ю ударную, которая по боевым возможностям не уступала тому фронту, которым Еременко неудачно командовал. И назначение состоялось. Так что вопрос о здоровье, повторяю, не был для Сталина пустой формальностью, проявлением восточной вежливости. Вот и тогда, в первый день нового года, Иосиф Виссарионович прежде всего справился о моем самочувствии, потом произнес весело:

— Николай Алексеевич, послезавтра у нас суббота, я сказал Власику, чтобы топили баню в Блинах… Давненько мы с вами не парились, а морозы стоят сибирские… Можете приехать к двадцати трем?

— С удовольствием. А веники-то есть? Запасли в этом году?

— Власик говорит, что есть сеголетошние. Немного, но запасли… И просьба к вам, Николай Алексеевич. Давно не брал в руки шахмат. (По голосу я чувствовал, что он улыбается.) Захватите с собой шахматы… Наши, старые, еще целы?

— С «Сетанкиной фигурой»? — не удержался от улыбки и я. — Берегу как память.

— Захватите, пожалуйста, их.

Вот о чем вспомнил Иосиф Виссарионович в новогодний день! О временах давно минувших, сравнительно спокойных, с забытыми неприятностями, теперь уже согревающих, радующих душу. «Что пройдет, то будет мило», — сказал поэт. Я, разумеется, готов был доставить Сталину (да и самому себе) разрядку, удовольствие. К тому же и история, связанная с шахматами, была довольно любопытной. Незначительная, но памятная. Когда любимый ребенок Иосифа Виссарионовича, его радость и надежда, его дочка была еще совсем маленькой, она некоторое время не выговаривала букву «в». Не то чтобы не выговаривала, а будто проглатывала, что вообще-то случается довольно редко. На обычный вопрос взрослых «Как тебя зовут?» отвечала: «Сетана… Сетана». Братик у нее был не Вася, а «Ася», вместо «виноград» — «иноград» и так далее. Любящего папу все удивляло и умиляло в его несравненной крохе, в том числе и особенности, отличавшие ребенка от других, придававшие индивидуальность. Эти маленькие, очень личные, семейные особенности как-то размягчали его душу.

До самой войны Светлана была в его представлении ребенком, милой, умной, послушной девочкой, его будущей опорой. В коротких и ласковых письмах своих он по-прежнему называл ее Сетанкой, не желая расставаться с той радостью, которую подарила она ему в детстве. Это была его надежда. Хотя не только я, но и другие уже начали замечать то, чего не мог осознать любящий отец: это, в общем, вполне естественно. Меня поражало, как округлялись, становились белесыми и зло блестели глаза девушки, когда что-то было ей не по нутру, как искажалось при этом неприятной гримасой ее лицо. Все чаще искала она поддержки у «дяди Лаврика» — у потакавшего ей Лаврентия Берии. Метания, издержки молодости? А мне казалось, что нет у нее внутренней опоры, крепкого корня, как, например, у моей дочери. Тут все твердо: «Я русская (хотя в роду у нас были и татары, и украинцы), по сути своей я русская; вот мое огромное, замечательное государство, я неотделима от него; мои интересы — это прежде всего интересы моего Отечества». А у Светланы, вырожденной из неопределенного многонационального месива, такого корня словно и не было. Немцы, цыгане, евреи, грузины, русские — кто же она в конце концов, какому ей Богу молиться, какую землю любить? Вообще-то национальность определяется не только происхождением. Я спрашивал многих людей, кто в их представлении россиянин, русский? И мне часто отвечали: тот, кто душой предан России, кто готов идти на плаху ради ее интересов, могущества и величия. У Светланы же не было ничего этого. Довлела космополитическая сущность, осложненная обостренной страстностью аллилуевских женщин, вплоть до утраты всех других восприятий, кроме чувственности. Слава Богу, что Сталин не дожил до ее позора.

После его смерти Светлана свершит тройное предательство. Она предаст дела и заветы отца, отречется от него, взяв другую фамилию. Она предаст сына и дочь, бросит их на произвол судьбы, бежав с любовником за границу, не сумев справиться с чрезмерной сексуальностью, которая выбивала из колеи, калечила жизнь семей ее бабки Ольги Евгеньевны и матери — Надежды Сергеевны. Самим этим женщинам подобное их состояние приносило удовольствие и удовлетворение, но мужьям, близким родственникам — только беды. А Светлана вообще пошла дальше бабки и матери, она предала самое святое, что есть у человека, предала Родину. Не только изменила, но и в своих печатных трудах охаяла наши нравы, порядки, обычаи. Нас, русских, оскорбляет, унижает она от имени русской женщины, хотя русской крови в ней разве что десятая капля; о русских имеет она смутное представление, потому что росла, училась, работала хоть и в СССР, но зачастую среди людей чуждого нам племени, чуждого духа. При полном непонимании русской натуры С. Аллилуева позволяет себе самоуверенно судить о нас. Какое искажение реальности для иностранных читателей! Какая субъективность, предвзятость, неуравновешенность! Где кончит Светлана Иосифовна свой путь? В сумасшедшем доме? А ведь Иосиф Виссарионович связывал с ней большие надежды, о которых нам еще предстоит рассказать.

Простите, опять я одергиваю себя — ушел в сторону. Перегруженная память мешает укладываться в сюжетные рамки, отступления торчат, как колючки у ежа. Но ведь и ежа не было бы без этих колючек. Так вот, в первой половине двадцатых годов, когда семейная жизнь Сталина доставляла ему радость и успокоение, когда маленькая Сетанка проглатывала букву «в», мы с Иосифом Виссарионовичем нередко сражались в шахматы. И был такой случай. Расставили фигуры, а белой туры не хватает. Обшарились — нету. Спросили Надежду Сергеевну, спросили Шуру Бычкову — нет, не видели. Ну, потеря не у нас первых — мышь утащила. Поставили вместо туры спичечный коробок, и Иосиф Виссарионович сделал ход.

Партия была в разгаре, смирились мы с коробком вместо туры, как вдруг возникла возле отцовских колен рыжеватая детская головенка. И прозвучало очень серьезно:

— Па-па, Сетанка нашла!

Девочка протянула отцу почти новую катушку от ниток. Деревянную белую катушку — поясняю это потому, что теперь наматывают нитки на какую-то бесформенную пластмассу. А деревянными-то катушками, не лишенными определенной эстетики, дети играли.

— Спасибо, ты помогла нам, — Иосиф Виссарионович ласково коснулся ладонью виска дочери.

Спичечный коробок мы сняли. И вот с катушкой Иосифу Виссарионовичу тогда повезло. Он спас почти безнадежную партию и уверовал, что «Сетанкина фигура» приносит ему удачу.

Сейчас пишу и чувствую, что ни по здоровью, ни по отпущенному мне сроку уже не будет возможности вернуться хоть и не к первостепенной, но любопытной теме: Сталин и шахматы. Не надо забывать, что все или почти все российские революционеры, проведшие долгие годы в тюрьмах и ссылках, неплохо освоили старинную игру, которая помогала коротать время, не давая засохнуть мозгам. В камерах вылепливали фигурки из хлебного мякиша, чтобы быстро смять или проглотить при досмотре. В ссылках вырезали фигуры из дерева, даже из камня. В туруханской ссылке Иосиф Виссарионович сражался за шахматной доской особенно часто и столь же часто добивался победы.

Играл он действительно хорошо. Сочетание двух особенностей способствовало ему. Быстрая реакция, умение точно оценить тактическую обстановку сразу после хода противника, даже очень коварного хода. И врожденная способность заглядывать вперед, думать о последствиях, мысленно прокатывать различные варианты, учитывая технические, материальные и моральные возможности соперника — это уже стратегия. Но играл Сталин неровно, в зависимости от настроения, от отношения к человеку у противоположной стороны доски. На мой взгляд, шахматы вообще вождям противопоказаны. Общеизвестно: для серьезного в них слишком много игры, а для игры они слишком серьезны. Одно дело тренировать умственные способности в ссылке, где и заняться-то больше нечем, и совсем другое расходовать мыслительную и нервную энергию, когда и то и другое на пределе, требуется восстановление, накопление, а не бесполезная трата. Проиграл — выиграл, выиграл — проиграл: азартный бег на месте. Даже опасный бег для натур, самолюбивых, обидчивых, мстительных. Когда Иосиф Виссарионович выигрывал, он начинал подозревать соперника в том, что тот поддается ему, и подозревал зачастую не без оснований. Если же проигрывал раз за разом, то злился, раздражался, подсознательно затаивал неприязнь. Это потом сказывалось.

Во мне Иосиф Виссарионович не видел сильного шахматиста. Я и правда часто оказывался сраженным, хотя и старался добиться успеха. А Сталин играл со мной спокойно, без напряжения. Отдыхал, а порой даже обдумывал что-то свое. Побеждая — искренне радовался. Проиграв — слегка досадовал и, как правило, предлагал реванш. Я чаще всего отказывался: это, мол, засасывающая трясина, это алкоголь, способный опустошать, но ничем не обогащающий.

А еще Иосифу Виссарионовичу правилось играть с Ежовым (может, поэтому и приблизил к себе человека, не отличавшегося порядочностью). Ежову он проигрывал чаще, чем мне, общий счет у них был примерно равным, и каждая победа давала Сталину удовлетворение. Он считал, что Ежов всегда ведет борьбу честно, с полной отдачей и на нем, дескать, можно проверить свои способности. К концу карьеры, правда, Ежов стал сознательно проигрывать, но это не пошло ему на пользу. Наоборот, Сталин укрепился в мысли, что перед ним приспособленец. Кстати, одна из их партий, в которой победил Иосиф Виссарионович, была признана шахматными корифеями весьма оригинальной, поучительной и опубликована в соответствующем справочнике… Рьяным борцам с культом личности поясню: не у нас воспевались шахматные успехи Сталина, их заметили и отметили за рубежом.

Если говорить о предвоенном и теперь уже военном периоде, то Иосиф Виссарионович действительно «давненько не брал в руки шахмат», не до этого было, поэтому предложение прихватить на Ближнюю дачу нашу старую коробку с белой катушкой порадовало меня. Тоска ли это у Сталина по прошлому, возвращение ли полного душевного равновесия — я не знал. При всех условиях, независимо от причины, — хорошо и полезно.

Ну а банька наша кунцевская, полусибирская, как всегда, доставила нам удовольствие, тем более после долгого перерыва. И парок был на славу, и веники, предусмотрительно заготовленные Власиком, показались на редкость духмяными. Самый настоящий был отдых, особенно для Иосифа Виссарионовича.

Пусть простят меня за излишние подробности, но ведь речь идет не о рядовом человеке, а о руководителе великой страны, о самом крупном политическом деятеле определенной эпохи, и тут, по моему разумению, все детали важны для вдумчивого читателя. На протяжении многих лет мне доводилось частенько видеть Иосифа Виссарионовича обнаженным. И когда он полнел, обзаводясь брюшком, и когда по той или иной причине терял вес. Не стоило упоминать об этом, если бы не худоба, поразившая меня в тот первый субботний вечер 1942 года. Впалый живот. Обтянутые желтоватой кожей ребра. Словно бы заострившиеся, потерявшие округлость локти, плечи, колени. На сколько он похудел? Килограммов на десять или на целый пуд? И подвижнее стал… А подумал я, глядя на него, вот о чем: война войной, но вот тучный Черчилль ни грамма не сбросил. Другая война или другое восприятие?!

Не отощал, впрочем, и генерал Власик, всегда любивший закусить обильно и сытно. Сталин подшучивал над ним, просил хлестать веником посильнее, чтобы хоть в этой физической работе растряс начальник охраны избыток калорий. Советовал отказаться от сала, поменьше употреблять мучного. Власику было неловко, это при его-то непробиваемости.

О делах не толковали. Всплыл почему-то уже известный читателям банный же разговор о народном артисте Москвине, который призывал любителей рыбной ловли 22 июня попытать счастья на Москве-реке, так как день ожидался теплый, а клев хороший… Сталин вспомнил, а вспомнив, даже разволновался, как рыбачил он в туруханской ссылке. Не каких-то окуньков да подлещиков ловили, нет: в устьях ручьев и речушек, бурливших после дождей, добывали огромных (как бревна!) жирных тайменей. Подробно поведал нам Иосиф Виссарионович: из большой реки таймень идет к таким устьям кормиться, ведь мутная вода несет не только таежный хлам, но и всякие погибшие, утопленные существа, среди них и не мелкие. И зайчат, и бурундуков, и птиц. Особенно много мышей. Тайменю только пасть разевать. А тут и рыбаки, в том числе и ссыльные. Нацепят на большой крючок кусок звериной шкурки или материю, свернутую наподобие мышки, алчный таймень и заглатывает. Лучше всего наживка из сукна солдатской шинели, но при бедности, в которой жили ссыльные, об этом можно было только мечтать. Однако все равно уловы были большие, в запас.

— Какая уха… Северная рыба особая. Давно енисейской рыбы не пробовал, — прочувственно произнес Иосиф Виссарионович.

А я нарочно поерничал:

— Угости вас теперь ухой или жареным тайменем, вы что скажете? Откуда, мол, это? Народ живет на строгом пайке, а товарищ Сталин, злоупотребляя своим положением, питается вкусной сибирской рыбой. Почему так? Кто виноват?

— Скажу, — засмеялся Иосиф Виссарионович. — Скажу, потому что это правильно. Как товарищ Сталин сможет понять жизнь людей, жизнь народа, если он одевается не как все, питается не как все, лечится не как все.

— Но тайменя, однако, хочется.

— Конечно, хочется, да что поделаешь, — развел руками Иосиф Виссарионович.

— И мне тоже, — сказал я. — В Красноярске таймень не такой уж деликатес. У меня там знакомые, могут прислать замороженного. Хоть самолетом, хоть поездом. Тем более для товарища Сталина. Вагон рыбы пришлют.

— Нет, — посерьезнел Иосиф Виссарионович. — Для Сталина как раз не нужно. Это было бы совсем неверно.

На том и закончили. А я все же решил доставить удовольствие нашему исхудавшему Верховному Главнокомандующему, для общей пользы подкрепить его. Связался с Красноярским крайкомом партии. Там был тогда молодой работник Константин Устинович Черненко, кажется, второй секретарь. Я знал о нем: он собирал материал о туруханской ссылке товарища Сталина, о его пребывании на берегах Енисея. Остальное не требует объяснений. Дней через десять Иосифу Виссарионовичу приготовили уху, а затем предложили и жареного тайменя. Он, конечно, понял, откуда сие. С жареной рыбой мы расправились вместе…

Ну а после баньки продолжили привычную процедуру. Обсохли, оделись и, закутавшись в тулупы, вышли на террасу. Расположились в креслах. Власик принес коньяк, рюмки, фрукты. Все это — на столик между нашими креслами, куда Иосиф Виссарионович велел поставить и шахматы. Те, старые, с «Сетанкиной фигурой». За прошедшие годы катушка, заменявшая туру, потемнела, обветшала, надо бы новую, но я знал приверженность Сталина к привычным вещам. Он взял катушку, согрел ее в руках, поднес к щеке и долго держал, ощущая ее тепло, казавшееся, наверное, ему теплом любимой дочки.

Поставил фигуру на место. Сделал ход, другой. Я отвечал. Паузы между ходами становились все длиннее. Ночь была морозная, тихая. Редкие выстрелы зениток, разрывы снарядов лишь контрастно подчеркивали эту тишину, которая делалась еще более глубокой, звенящей. Иосиф Виссарионович подремывал. Я взглядом показал Власику, чтобы удалился. Меня тоже после долгого дня, после парилки и коньяка охватывало блаженное состояние, я погружался в приятное полузабытье. Но какой-то свет резанул по глазам. Вдали, на западе, медленно опускалась к черной зубчатой кромке леса осветительная авиабомба. Глянул на спавшего Сталина. При неестественном трепетном свете сомкнутые губы его казались бескровными, белыми. Щеки — восковые. Вместо глаз — черные провалы. Показалось, что он не дышит. Неподвижное, остывающее тело! Я даже вскрикнул. Иосиф Виссарионович открыл глаза, осмотрелся, вздохнул глубоко, спросил:

— Мой ход, Николай Алексеевич?

Врезалось в память восковое его лицо, неподвижность, провалы глаз. В тревожных снах видел его потом таким. И ведь не предугадаешь. Через одиннадцать лет смерть придет за ним именно сюда, на эту террасу. В ночь после бани проберется к нему через теплый тулуп. Но одиннадцать лет — это довольно большой срок, вместивший в себя много очень важных исторических событий.