ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Когда рассказываешь сразу о нескольких или даже о многих людях, вершивших события, широко разнесенные по времени и пространству, просто невозможно соблюсти прямую линию повествования. Чтобы показать причины, ход и последствия тех или иных деяний, чтобы хоть концы с концами свести в переплетениях судеб, приходится допускать всякие зигзаги: отступать назад, забегать вперед. А искусственно зауживать круг действующих лиц и событий ради упрощения изложения — значит отказаться от воссоздания объемного образа Сталина, от некоторых существенных подробностей исповеди. Не желая этого, я ограничиваю себя лишь одним барьером — степенью своих знаний. Вот поведал о победных свершениях в Германии, свидетелем которых довелось быть, и понял: для полноты картины этого недостаточно, ведь и в Москве в ту пору происходило много важного и интересного, о чем нельзя умолчать.

В гостях, как говорится, хорошо, а дома все-таки лучше, тем паче, что участие в Берлинской операции, в поисках «живых или мертвых» фашистских главарей трудно считать гостеванием. Накопилась усталость. За месяц в Германии соскучился я по дочери и Анне Ивановне, снилось весеннее, расцветающее Подмосковье. Соловьиные трели чудились. И очень обрадовался звонку Поскребышева: товарищ Сталин ждет завтра в двадцать один час. А воздушный мост между Москвой и Берлином действовал бесперебойно.

Резонно было предположить, что Иосифа Виссарионовича будут интересовать подробности, связанные со смертью и опознанием Гитлера, но оказалось, что он детально осведомлен Абакумовым. Задал лишь два вопроса. Уверен ли я, что найден действительно труп Гитлера, а не кого-то другого? И насколько строго засекречены сведения о поисках и идентификации — не будет ли утечки информации? Список лиц, принимавших участие в вышеозначенной работе, лежал на столе Иосифа Виссарионовича: перечень был невелик, почти все фамилии я назвал в предыдущих главах этой книги. Получив уверенно-положительные ответы, Сталин напрямик к этой теме больше не возвращался, хотя она подспудно присутствовала во всей нашей продолжительной беседе, состоявшейся на Ближней даче.

После легкого ужина мы прогуливались по садовым дорожкам. Теплый майский вечер медленно переходил в ночь, такую светлую, что Иосиф Виссарионович распорядился не зажигать фонари на аллеях. Далеко за увалом, отделявшим сад от Москвы-реки, пылал багряный закат; яркие краски тускнели, смягчались, темнея и синея тем быстрее и заметней, чем дальше и выше были от того места, где скрылось светило: они будто стекались туда, сокращая розовую полосу, оставленную исчезнувшим солнцем. Ночной виртуоз-соловей настраивал свой голос, постепенно переходя от неуверенных коротких трелей к залихватскому посвисту и щелканью. Прислушиваясь к его радостному пению, Иосиф Виссарионович поинтересовался: когда, в какой момент я осознал, что с войной покончено, ощутил полное торжество победителя? Понятно, что это чувство созревало постепенно, в ходе успешных сражений, но все же был какой-то час, какие-то минуты, когда наступил перелом в сознании, возликовала душа?

— В ночь на девятое мая, когда Жуков и союзники подписали акт о безоговорочной капитуляции Германии.

— Это понятно, это общее настроение. А если конкретней, если более субъективно? Что особенно врезалось в память?

Мне, привыкшему анализировать и формулировать свои ощущения, не составляло труда удовлетворить любопытство Иосифа Виссарионовича. Всегда помня о том, что Сталин не хочет, чтобы я появлялся и проявлялся среди незнакомых людей, за пределами узкого круга осведомленных лиц, привлекая к себе внимание, тем более иностранцев, я уклонился от присутствия в зале военно-инженерного училища, где происходила торжественная церемония подписания акта. Слишком большая компания собралась там, в том числе журналисты, фотографы, кинооператоры. Наверняка попадешь в кадр. Потом в американском и английском разведцентрах аналитики будут головы ломать: это что за персона? Ну их к лешему.

Вечером 8 мая, в ожидании важного события, обосновался я в здании, которое находилось рядом с военно-инженерным училищем, в помещении, где только что спешно развернул свои телеграфно-телефонные и радиосредства узел связи 1-го Белорусского фронта. Приехал туда вместе с начальником войск связи этого фронта генерал-лейтенантом Максименко Петром Яковлевичем. Он же представил меня как офицера Генштаба начальнику узла связи подполковнику Черницкому Леониду Михайловичу. Оба были явно взволнованы. Еще бы: впервые устанавливалась прямая телеграфная связь непосредственно из поверженного Берлина с Москвой, со Ставкой. И не случайно в экстренном порядке узел перебросили сюда, в Карлхорст, — предстояла какая-то очень ответственная работа. Из окон видны были флаги четырех союзных держав, развевавшиеся на фасаде двухэтажного училищного корпуса, видны были автомашины с иностранными делегациями, подъезжавшие к училищу со стороны аэродрома Темпельхоф. С наступлением сумерек окна закрыли плотными шторами: светомаскировка. Однако связисты, особенно девушки, обуреваемые любопытством, чуть-чуть приоткрывали шторы, подглядывая в щелки: что происходит на улице? И я, грешный, тоже не удержался, посмотрел разок-другой. Помолодел, что ли, среди молодых, расшалился.

Телеграфный канал был полностью готов к работе. По просьбе американцев наши радисты установили связь с Парижем, где находилась Ставка Верховного главнокомандующего силами союзников в Западной Европе американского генерала Дуайта Эйзенхауэра. Росло напряженное ожидание. Связисты, свободные от службы, не уходили на отдых. И лишь после полуночи принесли, наконец, срочное сообщение.

Возле аппарата — симпатичная телеграфистка Мария Летишенко с двумя лычками на погонах (я записал для памяти ее фамилию). Привычно, не глядя на клавиши, отстучала кодовую фразу, без которой не начиналась никакая связь. Своеобразная проверка. И вдруг, в нарушение всех правил, приказов, инструкций, прозвучал ответ, поразивший всех присутствовавших. Без шифра, открытым текстом: «Я — Москва, я — Москва, я — Москва». Телеграфистка от неожиданности даже откачнулась от аппарата. Впервые за всю войну услышала такое!

Когда прошел шок, вызванный случившимся, словно прорвался давно сдерживавшийся поток чувств. Молодые смеялись и обнимались. Кто-то пустился в пляс, кто-то, из старших, заплакал. Подполковник Черницкий, комкая в левой руке носовой платок, ладонью правой плавно поводил над головой телеграфистки, чуть касаясь ее волос: успокойся, работай.

«Верховному главнокомандующему, — отстукивал аппарат. — О полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии»… Подполковник Черницкий шагнул к окну и резким движением сорвал штору. Необычная открылась картина: в корпусах военного училища двумя рядами сияли все окна. Там тоже сняли светомаскировку. И именно этот момент: четкий стук клавишей аппарата, счастливый смех, перемежавшийся всхлипываньем, шорох падающих тяжелых штор — именно этот момент врезался в память.

— Ми-и-и тоже запомнили эту минуту, — прочувствованно произнес Иосиф Виссарионович. — Ту минуту, когда я приказал телеграфисту ответить Берлину открытым текстом.

— Значит, опять мы с вами переживали совместно, хотя один в Москве, а другой в Германии.

— Да, вы на одном конце провода, а я на другом. Но это не имеет никакого значения. А значение имеет только то, что и в горе, и в радости мы всегда вместе.

Такова присказка. А главное — впереди. Иосиф Виссарионович перевел разговор в новое русло. Да, все мы пережили восторг победы, определенную эйфорию, особенно войска, услышавшие, наконец, тишину, получившие возможность отдохнуть. Но вот наши воины, отвыкшие от строгих требований Устава внутренней службы, ушли в казармы и лагеря. Люди выспались, побанились, постирали портянки, надраили сапоги, а дальше что? Нудные будни, твердый распорядок дня, дисциплина. Строевые занятия на плацу, наряды на кухню, уборка помещений, стрижка с учетом года призыва: кто помоложе, тех наголо. В бою все равны перед смертью, а в казарме солдат под сержантом, сержант под офицером. Как не затосковать по вольготной фронтовой жизни, по остроте ощущений, по той романтике, которая, несмотря ни на что, всегда есть на войне.

Я согласился с тем, что высказал Иосиф Виссарионович. Сам видел, насколько труден был перелом, особенно для тех; кто не имел раньше гражданской специальности, собственной семьи, кто шагнул из юности сразу в войну, свыкся с ней, досконально овладев всеми ее премудростями, стал военным профессионалом, не зная и не умея ничего другого. И таких миллионы. Забылись тяготы, ужасы нашего отхода до самой Волги, а солдаты 1925–1926 годов рождения и вообще не испили той горькой чаши, привыкли только наступать и побеждать, ощущая свою силу. Да, гибли. Да, страдали от ран, недосыпали и недоедали. Но вчерашние беды-напасти заслонялись нынешними успехами, каждодневным разнообразием, новизной. Тем более, когда вступили на территорию других стран, вошли в Германию. Прав Теркин:

И война — не та работа,

Ясно даже простаку,

Если по три самолета

В помощь придано штыку.

Наш солдат почувствовал себя своевольным хозяином-господином освобожденных земель. Вот город, из которого выбили немцев. Сегодня один, завтра другой. Брошенные магазины, дома, склады. Делай что хочешь, бери что желаешь. Почитай, все обзавелись наручными часами, прочей ценной мелочью: в вещевом мешке много не унесешь, да и не к чему — впереди новый бой. Сегодня мерзнешь в мокром окопе, а завтра спишь на роскошной перине возле горящего камина, сегодня в обед запиваешь речной водой черствый сухарь, а завтра за просторным столом под белой скатертью ешь наваристый борщ, уплетаешь жареную свинину и всякие деликатесы, присущие данной местности. Ну и заграничные расчетливые женщины встречались, конечно, готовые к мимолетным сближениям от страха перед завоевателями или для прямой своей выгоды.

Жилось в общем хорошо: разгульно, остро, раскованно — дышалось в полную грудь. И горделивость: дома, где-нибудь под Рязанью, ты паренек, каких много, а здесь — герой-освободитель, перед которым шляпы снимают. И вдруг — казарма! Будто тюрьма, будто клетка для птицы! Недели не прошло, а уже затосковали ребята. Эх, топать бы дальше, до самого конца этой Европы, поглазеть на нее, пощупать, тем более что впереди лето, до холодной зимы, остужающей боевой пыл, далеко-далече. Только гуляй!

Такое настроение владело и солдатами, и многими фронтовыми офицерами. Разговаривал я с капитаном Владленом Ан…ным, командиром дивизиона тяжелых минометов (фамилию не называю, чтобы его не обвинили в агрессивности). Он прямо сказал: и сам, и его люди готовы идти вперед до упора.

До Атлантики. Был бы приказ. Англичане и американцы не преграда. По сравнению с немцами они не вояки, тряхни разок — они и посыплются.

Иосиф Виссарионович слушал очень внимательно. А едва я закончил рассуждения, удивил меня тем, что прочитал вдруг несколько четверостиший из стихотворения Константина Симонова, написанного в сорок третьем году. Начало, немного из середины и конец. Я же, для лучшего понимания, приведу это малоизвестное стихотворение полностью.

Кружится испанская пластинка.

Изогнувшись в тонкую дугу,

Женщина под черною косынкой

Пляшет на вертящемся кругу.

Одержима яростною верой

В то, что он когда-нибудь придет,

Вечные слова «Yo te quiero»[96]

Пляшущая женщина поет.

В дымной промерзающей землянке,

Под накатом бревен и земли,

Человек в тулупе и ушанке

Говорит, чтоб снова завели.

У огня, где жарятся консервы,

Греет раны он свои сейчас,

Под Мадридом продырявлен в первый,

А под Сталинградом — в пятый раз.

Он глаза устало закрывает,

Он да песня — больше никого…

Он тоскует? Может быть. Кто знает?

Кто спросить посмеет у него?

Проволоку молча прогрызая,

По снегу ползут его полки.

Южная пластинка, замерзая,

Делает последние круги,

Светит догорающая лампа,

Выстрелы да снега синева…

На одной из улочек Дель-Кампо,

Если ты сейчас еще жива,

Если бы неведомою силой

Вдруг тебя в землянку залучить,

Где он, тот голубоглазый, милый,

Тот, кого любила ты, спросить.

Ты, подняв опущенные веки,

Не узнала б прежнего, того,

В грузном поседевшем человеке,

В новом, грозном имени его.

Что ж, пора. Поправив автоматы,

Встанут все. Но, подойдя к дверям,

Вдруг он вспомнит и кивнет солдату:

— Ну-ка, заведи вдогонку нам.

Тонкий луч за ним блеснет из двери,

И метель их сразу обовьет.

Но, как прежде, радуясь и веря,

Женщина послед им запоет.

Потеряв в снегах его из вида,

Пусть она поет еще и ждет —

Генерал упрям, он до Мадрида

Все равно когда-нибудь дойдет!

— Девять десятых, — сказал я. — Мы прошли девять десятых пути, остался один бросок от Эльбы, от Праги до столицы Испании. Один большой бросок, и наши воины вернутся туда, где в тридцать шестом начинали битву с фашизмом Франко, Гитлера, Муссолини. Чтобы замкнуть кольцо. Там могилы боевых друзей, там их молодость и любовь. Насчет девяти десятых — это не мои слова. Помните Семена Кривошеина из Первой Конной?

— Мы достаточно знаем генерал-лейтенанта Кривошеина, командира гвардейского танкового корпуса. Он неплохо воюет.

— В сентябре тридцать девятого танковая бригада Кривошеина первой вошла в Брест, там мы встретились. А недавно увиделись снова — в Берлине. Не о нем ли стихи? В Испании его звали «коронель Мелле», он со своими танкистами насмерть стоял в Каса-дель-Кампо, защищая революционный Мадрид. А потом прошел всю Отечественную. Назад до Волги и вперед до Шпрее.

— У нас много таких героев, — кивнул Сталин.

— Насчет последнего броска — это его слова. Гвардейцы готовы.

— У нас много людей, которые мыслят подобным образом. Много упрямых генералов, думающих о Мадриде. И адмиралов тоже. Товарищ Кузнецов начал называться адмиралом там, в Испании, хотя у нас был еще капитаном первого ранга. Он тоже упрям. И тоже считает, что последний корень фашизма в Европе, диктатор Франко, должен быть вырван.

— Он прав.

— Возможно, возможно. — Иосиф Виссарионович надолго умолк, размеренно шагая по аллее. Тяжело вздохнув, заговорил вновь: — Когда вы, Николай Алексеевич, были в Берлине, когда там еще шли бои, мы в Ставке обсуждали проблему дальнейшего продвижения на запад. Докладывал товарищ Антонов, с учетом мнения командующих фронтами и флотами. «Вперед до Ла-Манша!» — как выразился один наш маршал. Некоторые товарищи поддержали его.

— И что же?

— Мы не хотим продолжения войны, но сейчас появилась единственная, может быть, за всю историю реальная возможность высвободить из оков империализма все народы Европы, помочь им встать на рельсы социалистического развития. Больше того, если до сорок первого года мы были единственным в мире социалистическим государством…

— С дружественной Монголией.

— Да, конечно, — усмехнулся Сталин. — Если мы были единственным государством, то теперь можем создать вместе с Китаем великую социалистическую Евразию. Сложилось самое благоприятное сочетание всех военных и политических факторов. Наши войска сейчас самые сильные, самые опытные в мире. Уверены в себе. Хорошо вооружены. Занимают выгодные стратегические позиции в центре Европы. У нас в резерве полтора миллиона обученного контингента двадцать седьмого года рождения и возвратных раненых. С нами две польские армии, сильная югославская армия, чехословаки, румыны, болгары, даже финны. И немцы. На нынешний день мы имеем до полумиллиона пленных, склонных воевать против англосаксов. Только вооружи и двинь вперед к берегам ненавистной им Великобритании. Немцы дисциплинированны, умелы, будут сражаться добросовестно, чтобы потом спокойно вернуться домой… Короче говоря, наши резервы велики, а у союзников их практически нет. Американцы, англичане, австралийцы и иже с ними завязли на Тихом океане, без нашей помощи им не справиться с Японией года полтора-два. Тем более, если мы дадим возможность японцам снять с наших границ миллионную Квантунскую армию. Англосаксам не позавидуешь.

— Рухнет лев, и лапы врозь… У меня никаких возражений по существу.

— Фактор политический, — продолжал Сталин. — В Соединенных Штатах и в Англии разброд, обе страны обезглавлены. Рузвельт скончался, Черчилля в июле ожидают выборы, не сулящие ему успеха: у лейбористов большие шансы сбросить его. Премьер на шатких ходулях. И, напротив, наш авторитет в мире, особенно в Европе, огромен. Кто-то уважает, кто-то боится нас, одолевших Гитлера. Отсюда повсеместный рост влияния коммунистических и рабочих партий, готовых и способных взять власть в свои руки в Греции, в Италии, во Франции. Надо лишь посодействовать им, и вся Европа будет с нами.

— И что же? — повторил я вопрос.

— А то, что с военной точки зрения у нас нет сомнений в быстром и безусловном успехе. Но насколько долговечным и выгодным будет успех политический, чем он со временем обернется для нас? Не промахнуться бы.

— На мой взгляд, лучше пожалеть о сделанном, чем о несделанном. Нынешние возможности уникальны.

— Мы не хотим больших осложнений. Надо взвесить все по всем направлениям. Поговорите, Николай Алексеевич, с генерал-лейтенантом Игнатьевым, не раскрывая всех карт. Он долго жил во Франции, даже мать его, насколько помню, осталась там. Какова была бы реакция французов, других народов?

— Встречусь сегодня же.

Свернули на аллею, ведущую к дому. Вечерняя заря догорела, со стороны Москвы-реки потянуло прохладой. Сталин зябко повел плечами. И опять сменил тему:

— Знаю, что вы ездили в Цоссен.

— Провел там двое суток.

— Общее впечатление?

— Огромность, монументальность, целесообразие.

— А подробнее?

— Командный пункт германского Генерального штаба в районе Цоссена создан в тридцать шестом — тридцать восьмом годах. Это целый город площадью двести гектаров с комплексом надземных и подземных сооружений. Всего сто шестьдесят отдельных строений, более трех тысяч комнат и кабинетов на разных уровнях. Подъезжаешь — обычный для окрестностей Берлина дачный населенный пункт. Ухоженный лес, красивые поляны, сады. Аккуратные двухэтажные дома с высокими крышами. Для офицеров Генштаба и охраны. Под каждым домом еще два-три этажа: помещения для работы и отдыха. Стены в полтора метра бетона и почти такие же межэтажные перекрытия. Все входные двери бронированные, герметичные. На всякий случай таких городков там два: «Майбах-1» и «Майбах-2». Они почти идентичны. Первый немного побольше и имеет мощный узел связи — на всю Европу и на Северную Африку. О первом я и рассказываю. Он опоясан кольцевой бетонной дорогой. Тоже дело обычное. Однако под этой дорогой на глубине примерно семь метров тянется подземный ход, такая же дорога, ответвления которой подходят ко всем зданиям «Майбаха-1». От этого хода проложен осевой тоннель, который плавно спускается на третий, четвертый подземные этажи с рабочими помещениями. На шестом этаже — столовые, амбулатория, библиотека, кинозал. На седьмом — бомбо- и газоубежища, способные принять более четырех тысяч человек. Для самого высокого начальства есть особое ответвление тоннеля, связывающее подземный гараж пятого этажа с подвалом обычного дачного домика в соседнем поселке.

— Солидно, — сказал Иосиф Виссарионович. — А в каком он состоянии, этот командный пункт?

— «Майбах-2» в значительной мере разрушен. И немцами, и нами. Многие сооружения взорваны, засыпаны, замурованы. Подземелья-то, конечно, целы, но в темные запутанные лабиринты никто не рискует спускаться. «Майбах-1» пострадал меньше.

— Его можно восстановить?

— Если не весь, то частично.

— Надежные укрытия, проводная связь со всей Европой. Лучшего сейчас нет. — Сталин словно бы рассуждал сам с собой, а я, внимая ему, понял, что подготовка к нашему дальнейшему продвижению на запад основательно занимает Иосифа Виссарионовича. Вот уж и месторасположение возможного командного пункта интересует его. А предлог всегда найдется, было бы желание. В любой момент можно известить союзников о необходимости ликвидировать оставшиеся очаги фашизма, в частности режим генерала Франко, и двинуть наши войска по центру и югу Европы до Ла-Манша, до Атлантики, до Гибралтара.[97]

2

С Алексеем Алексеевичем Игнатьевым связался по телефону. Приветствовал его как всегда шутливо, переиначивая к месту известные крылатые фразы:

— Приезжайте, граф, нас ждут великие дела. Еще до полудня успеем сделать кое-что для бессмертия.

— Велю подавать карету.

— Но сначала передайте Наталье Владимировне мои уверения в совершеннейшем к ней почтении.

— Всенепременно.

Встретились в Кремле, что накладывало некоторый официальный отпечаток на нашу дружескую беседу, повышая ответственность за сказанное. Я, заметно огрубевший в жестокостях войны, утративший восприятие тонких оттенков, недооценил способность Алексея Алексеевича улавливать то, что скрыто за прямой речью. А он понял сразу, куда я клоню, и, как опытный дипломат, принялся затягивать время, дабы обрести возможность собраться с мыслями, найти решение. Начал «ходить кругами», рассказывая нечто не совсем новое и не очень существенное. Перебивать было бестактно и бесполезно. Я терпеливо слушал, давая возможность элегантному, рослому, седовласому красавцу графу определить свою точку зрения. Он говорил о том, как русские войска вступали в Париж после разгрома Наполеона. Припомнили тогда наши генералы, что пресловутый Буонапартий привел в 1812 году в Москву наемников, мародеров, насильников со всей Европы и как бесчинствовали они в нашей столице, грабя и убивая. До столь низкого уровня наши, конечно, опуститься не могли, однако для начала решили парижскую публику припугнуть-понервировать, пустив в авангарде вступающих войск калмыцкую конницу. Диковатые лошади, скуластые лица узкоглазых всадников в шапках-малахаях, да еще с лисьими хвостами. Резкие выкрики. Кривые сабли. Для кого-то экзотика, а кому-то страх перед нашествием «кровожадных восточных варваров», которым к тому же было за что мстить французам, с чьей земли пошла большая война… Улицы пустели перед джигитами.

Калмыков, однако, было немного. За авангардом хлынула в Париж живописная, разнообразная русская конница. На одномастных дончаках казаки с пиками, с чубами из-под папах, с залихватскими песнями степной вольницы. Потом кавалерийская аристократия — драгуны, гусары, уланы — в цветных расшитых мундирах с ментиками-кантиками. Затем пешая гвардия. К удивлению парижан, не только все русские офицеры, но и некоторые унтеры изъяснялись по-французски не хуже, а порой изысканней местных жителей, знали французскую литературу и музыку, могли подискутировать о пользе или вреде вольнодумства Вольтера. Так что пришли в Париж не просто воины-победители, знающие себе цену, но люди высокой культуры, строгой дисциплины и широкой души.

Французы, ощущавшие свою вину за развязывание общеевропейского кровопролития, быстро оценили сдержанность и дружелюбие русских солдат и офицеров. Наладилось тесное общение. Квартировали наши войска в основном в районе Монмартра, надолго оставив о себе хорошую память. Даже слова русские прижились там. У солдата, у младшего командира, отпущенного в город на увольнение или по делу, времени мало. Завернет в попутный кабачок промочить глотку, отведать чудной французской закуски и поторапливает прислугу: быстро, быстро — ждать недосуг. Местным что: они рассядутся за столиками, потягивая винцо-водичку, и болтают промеж себя или с мадамами от полудня до вечера или с вечера до полуночи. А у наших и положение другое, и закваска не та. «Быстро, быстро, мамзель!» Ушла из Парижа наша армия-гвардия, а понравившееся французам энергичное словечко осталось, только переиначили они его на свой лад, с ударением на последнем слоге. Не «быстро», а «быстро'» или «бистро'» — так им было удобней. Постепенно такое название кафе-кабачков со скорым обслуживанием распространилось по всей Франции, а затем и по всему миру. Разве это не свидетельство хороших отношений и взаимного понимания?

Полушутя вроде бы говорил граф Алексей Алексеевич, генерал-лейтенант Игнатьев, но я начал улавливать логику его рассуждений. Особенно когда упомянул он случай, имевший место при наследнике Александра I, при императоре Николае I. Какие-то злопыхатели во Франции выпустили на подмостки пьесу явно антирусской направленности. Слабая, пошловатая, она привлекла внимание публики, вероятно, по контрасту с общественным мнением, такое бывает. Вызвала споры. Узнав об этом, наш государь-император не поленился пьесу сию прочитать, а, прочитавши, направил французам послание, указав на низкий уровень «произведения» и его пасквильность, обидную для россиян. И, склонный к поступкам решительным, повелел пьесу запретить, сняв ее со сцены всех французских театров, заявив: «В противном случае я приведу в Париж миллион зрителей в шинелях, которые освищут эту пьеску». Ее сразу же запретили. Но тон послания, диктат российского императора произвели на французов тяжелое впечатление. Известно, что при Николае I близость между нашими народами стала заметно ослабевать. Причины разные, а одним из толчков явилось резкое письмо-приказ государя императора с обещанием привести в Париж «миллион зрителей в шинелях». Алексей Алексеевич, умолкнув, всмотрелся в мое лицо: уразумел ли я? И сформулировал вывод:

— До Эльбы, до Праги мы освободители. За Эльбой, за Прагой мы агрессоры и оккупанты. Восстановим против себя не только союзников, но и народы Европы, в том числе и французов. И у всех есть оружие…

Я не стал бы подробно излагать наш разговор, если бы он не имел существенных последствий. На Иосифа Виссарионовича, любившего четкие определения, переданные мною выводы Игнатьева произвели серьезное впечатление. Он запомнил их, а затем использовал: в июне, когда перед Парадом Победы в Москву прибыли многие наши полководцы, командующие фронтами и армиями, некоторые из них были приглашены в Кремль для обмена мнениями о наших военных перспективах на Западе и на Востоке. В присутствии членов Политбюро. Вопросы затрагивались разные, но было видно, что Сталина в данном случае интересует одно: стоять ли нам в Европе на достигнутых рубежах или двигаться дальше? Сам он молчал, давая возможность высказаться всем, кто хотел. И практически все маршалы и генералы в той или иной форме выступали за то, чтобы развить наши успехи. До Ла-Манша и до Гибралтара.

Горячо выступил маршал Жуков — вероятно, после предварительной консультации со Сталиным. Обнародовал данные нашей разведки, заявив о том, что англичане нагло попирают Декларацию союзников о поражении Германии, подписанную 5 июня 1945 года, предусматривающую полное и повсеместное разоружение немецких войск. В своей зоне оккупации англичане сохраняют крупные контингенты всех родов и видов фашистских вооруженных сил: пехоту, артиллерию, танки, авиацию, военно-морской флот. У них не только прежнее оружие, но и звания, и награды. Армейская группа «Норд» более двухсот тысяч личного состава. Только в провинции Шлезвиг-Гольштейн находятся около миллиона немецких солдат и офицеров, не переведенных на положение военнопленных, им выплачивается денежное довольствие, с ними проводятся занятия по боевой подготовке. Таких фактов множество. А против кого все это направлено? Против нас, разумеется. И надо ли ждать, пока немецкие войска полностью оправятся под защитой коварного британского льва?

После выступления Жукова все с особым напряжением ждали, что скажет Сталин. Момент был ответственный. А Иосиф Виссарионович спокойно, может быть, даже с подчеркнутой будничностью заговорил о том, что мы будем продолжать переброску некоторой части наших войск на Дальний Восток, как и обещали союзникам. Мы продолжим демобилизацию самых старших возрастов, заменяя их подготовленной молодежью. Будем укреплять на Западе не только свои силы, но и силы наших друзей, в первую очередь воинские формирования Польши, Чехословакии, Югославии… Затем Сталин плавно перешел к самому главному:

— У нас хорошие войска, товарищи. У нас умелые полководцы. Но мы обязаны соблюдать дух и букву соглашений с союзниками. Хотя наши упрямые генералы готовы немедленно дойти до Мадрида. — Улыбнулся и, выдержав паузу, продолжил: — Вы хотите наступать. Это хорошо, что наступательный порыв не угас. Здесь говорили о Ла-Манше. Да, мы можем стремительным броском дойти до Ла-Манша, основная проблема не в этом. Проблема в том, что к востоку от Эльбы мы освободители своего народа и народов Европы. А за Эльбой мы будем выглядеть захватчиками, поработителями. Нас не поймут ни в своей стране, ни в других странах. Нас спросят: зачем нужна новая война? И мы не можем начать ее, пока не найдем убедительного ответа на этот, самый важный вопрос.

— Разрешите, товарищ Сталин, — вскочил Жуков. — Значит…

— Это значит, товарищ Жуков, что решение откладывается. По крайней мере, до предстоящей встречи руководителей трех союзных держав. До полного выяснения обстановки.

3

24 июня 1945 года — Парад Победы на Красной площади. Самый великолепный парад в истории человечества! Случались, вероятно, смотры-парады более крупные по размаху, по количеству участников, может быть, даже лучше организованные, с более четким прохождением войск, специально вымуштрованных для такой цели. Но тот наш торжественно-строгий парад отличался от всех других особым душевным подъемом, праздничным ликованием. По Красной площади шли настоящие победители, в долгой и жестокой борьбе одолевшие самого мощного врага всех народов, вернувшие землянам надежду на мирную жизнь. По указанию Верховного главнокомандующего, в параде участвовало 10 сводных полков наших фронтов, полки Наркомата обороны, военно-морского флота, а также военные академии, училища, части Московского гарнизона, различная боевая техника. Каждый сводный полк формировался из пяти батальонов двухротного состава по 100 человек в каждой роте. Плюс 19 командиров, плюс знаменщики. Получалось в полку по 1059 солдат и офицеров, прибывших с фронта, и еще 10 запасных на всякий случай. За пешими парадными «коробками» двигалась артиллерия, представленная разными калибрами, в том числе самыми мощными, еще недавно дробившими на полях сражений броню фашистских «фердинандов», «пантер», «тигров» и прочего зверья. Потом легендарные «Катюши». Потом замечательнейшие наши танки «Т-34» и «ИС». А оркестр играл для каждого сводного полка особый марш, музыка гремела, заглушая даже грохот гусениц и рев моторов, будто в оркестре было не 1400 человек, а тысяч этак с десяток! И ни пасмурное небо, ни мелкий дождик — ничто не могло испортить в тот день нашего прекрасного настроения.

Впечатления колоссальные. Но у каждого, естественно, свои. Кто-то особенно запомнил, как под дробь барабанов падали к подножию ленинского мавзолея штандарты разбитых гитлеровских армий. Кто-то любовался четкими шеренгами наших героев. Кто-то восхищался танками. А внимание моих дорогих женщин привлекло нечто иное. Я не мог без улыбки слышать многократно повторенные воспоминания Анны Ивановны о том, что на гостевой трибуне она оказалась «почти рядом» с прославленным певцом Иваном Семеновичем Козловским, смотрела на него, на жену артиста, на их маленьких дочерей. А вот кульминацию торжества — швыряние на брусчатку штандартов — она попросту не заметила. Потом в кинохронике посмотрела.

Еще больше удивила и насмешила меня моя дочь, девушка уже достаточно взрослая, в студенческом возрасте. Никогда раньше не проявляла она интереса к лошадям, хотя и на довоенных парадах конницу видела, и в манеж я брал ее с собой несколько раз, и даже на конный завод, гордость Семена Михайловича, ездили вместе с Буденным. А тут ее буквально потряс Георгий Константинович Жуков, принимавший парад, командовал которым Константин Константинович Рокоссовский. Как выехал Жуков из Спасских ворот на высоком, с лебединой шеей, рафинадно-белом красавце коне под мелодию «Встречного марша Советской Армии», так больше и не спускала с них глаз. И конь, действительно, был прекрасен, и сам Георгий Константинович, опытный кавалерист, будто влит в седло со своей прямой горделивой осанкой. Он и Рокоссовский, отрапортовавший Жукову о готовности войск, представляли абсолютно синхронную, слаженную пару. Вполне естественно. Еще осенью 1924 года начали они учебу на кавалерийских курсах усовершенствования комсостава при Высшей кавалерийской школе в Ленинграде. В одной группе с такими опытными наездниками, как Еременко, Чистяков, Баграмян. Оба увлекались выездкой молодых лошадей, фигурной ездой, преодолением препятствий. В этих и в других видах конного искусства всегда были первыми. А за двадцать минувших лет почти не утратили ни формы, ни мастерства: любо-дорого было смотреть! Дочка моя так нагляделась, что вскоре записалась в конноспортивную школу и тренировалась там года два, пока не отвлекли другие дела-заботы.

Позволю себе несколько фраз о коне Жукова: в бою, в походе, на параде всадник и конь неотделимы — успех общий и неудачи тоже. Среди некоторых военных бытовало мнение о том, что Верховный главнокомандующий маршал Сталин сам якобы намеревался принимать Парад Победы — после смерти Иосифа Виссарионовича даже в печати это мелькнуло. Вместе с Власиком и сыном Василием побывал, дескать, Сталин в манеже, намереваясь объездить, приучить к себе белого скакуна. Однако конь просто не понимал, чего хочет неумелый всадник, чего добивается хаотичными действиями. Повод натянут — значит, стой на месте. А зачем при этом бьет ногами в бока, толкает вперед?! Разозлился и понес самолюбивый конь мешковатого седока по кругу, приплясывая и подкидывая задом. Тот и повод бросил, и в гриву вцепился, но удержаться не сумел. Дважды скинул конь Сталина на опилки манежа. Иосиф Виссарионович ушиб плечо, голову и от дальнейших попыток отказался.

Откуда такие подробности? От сынка, от Василия. Он, оказывается, по секрету рассказал об этом Жукову и, возможно, еще кому-то. Известно, какие секреты у подвыпившего человека, тем более у такого выдумщика, как Василий Иосифович. Слух, в общем, пополз. Более того, Жуков, оказывается, вставил этот эпизод в рукопись своих воспоминаний: в книгу он не вошел, но рукопись-то осталась, ее цитируют.

О желании принимать Парад Победы самолично Иосиф Виссарионович никогда не говорил мне, о приключениях в манеже не рассказывал. Сомненье вызывает вот что. Будучи одним из создателей Красной конницы, в том числе Первой Конной армии Буденного, а затем и казачьих формирований, сам Иосиф Виссарионович тяги к седлу не имел. Я просто не представляю себе его верхом на коне. Из средств транспорта он предпочитал поезд, автомашину, сани, в крайнем случае тарантас или телегу, но никак не верховую езду. И, уж конечно, понимал, что овладевать конным искусством в шестьдесят пять лет не самое подходящее время. Тем более не для прогулки по тихим полям да рощам, где конь не будет пугаться и шарахаться, а для того, чтобы гарцевать на площади при громе оркестра, раскатах «ура!», резких командах. Даже не всякому джигиту доступно владеть и управлять в такой обстановке конем. Ну и еще. Пожилой человек дважды грохнулся с седла, причем на скаку, и при этом не получил ни переломов, ни вывихов, ни синяков? Странновато.

Со значительной достоверностью скажу вот что. С самого рождения Красной Армии, с 1918 года, сложилась у нас хорошая традиция: командующий парадом и принимающий парад выезжают к войскам на конях «военного», маскировочного окраса, на караковых, вороных или рыжих. Лишь в 1945 году, как исключение, для придания особой торжественности, решено было подобрать для принимающего Парад Победы коня белой масти. Сделать это оказалось нелегко. Война унесла почти всех элитных коней, которыми так гордилась Россия. Даже рыжих выносливых дончаков — лучшей породы для массовой конницы — сохранилось мало. В кавалерийских дивизиях преобладали лошади разномастные, разнопородные, в том числе трофейные или прибывшие из Якутии, из Монголии. «По-русски не понимают», — шутили бойцы.

Два коня белой масти нашлись в манеже Наркомата обороны, где по традиции готовили лошадей для особых случаев, для торжеств. Но оба были маловаты ростом, имели другие недостатки. Специалисты отправились на поиски по воинским частям и лишь к середине июня обнаружили, наконец, в кавалерийском полку дивизии внутренних войск имени Дзержинского рослого и статного Кумира арабско-кабардинского комплекса. Не просто белого, а с серебристым отливом. Этот красавец подходил по всем статьям, сразу понравился Жукову. В оставшиеся до парада дни Георгий Константинович каждое утро ездил в манеж, «обкатывал» Кумира, познавая его особенности и приучая к себе. Сработались безупречно. В этом заслуга как опытного наездника, так и чуткого дрессированного коня.

Со скакуном для командовавшего парадом маршала Рокоссовского особых хлопот не было. Семен Михайлович Буденный предложил Константину Константиновичу одного из своих любимцев — вороного Полюса. Статен, умен, обучен. Рокоссовскому хватило нескольких тренировок, чтобы полностью освоиться с ним.

4

Разливанное море водки, коньяка, всевозможных вин было выпито в тот торжественный день и праздничный вечер. Особенно «досталось» во всех смыслах нашим генералам и маршалам, так «досталось», что некоторые полководцы, хоть и закаленные в застольных баталиях, «выбыли из строя» еще до полуночи.

Началось с парада. Прошагав по площади во главе своих сводных полков, маршалы и генералы резко сворачивали вправо, оставляя полки на попечение заместителей, а сами направлялись к мавзолею, к его левому нижнему крылу, дабы наблюдать оттуда за дальнейшим прохождением войск и демонстрацией трудящихся. А поскольку, напомню, моросил дождь, полководцы намокли, потускнели погоны на мундирах, с козырьков красивых фуражек срывались крупные капли. Руководители партии и государства, стоявшие на основной трибуне мавзолея, были в плащах, а для парадных расчетов оные не предусматривались. Наград не видно. И что это за вояки, если перед погодой пасуют. Но генералы и маршалы не спасовали, держались бодро. А поскольку им предстояло еще некоторое время пробыть на открытом месте под дождиком, были приняты профилактические меры, спасающие от простуды.

Полководцев, подходивших к левому крылу мавзолея, встречали две улыбающиеся женщины. У одной на подносе бутерброды с красной и черной икрой, со сладостями. Другая «распоряжалась» бутылками коньяка, наливая его в граненые стаканы — по-фронтовому. Каждому маршалу и генералу — сколько потребно. Кому-то половину стакана, кому-то до краев. Покряхтывая от удовольствия, закусывали, расправляли усы, если таковые имелись. По второму стакану не брал никто. Неловко. Тем более что возле женщин стоял молодой смазливый подполковник госбезопасности, приговаривавший:

— Спасибо хозяину, это он о вас позаботился.

Покоробили меня такие слова. Выпить не вредно в сырую погоду, после нервного напряжения на площади. Разрядка. Но зачем упоминать «хозяина»! Вроде бы купчик ставит выпивку своим работникам или помещик косарям. Не только генералам унизительно, но и самому Верховному.

Обратился к Власику, обретавшемуся тут же, а он сразу даже не понял. В чем, мол, загвоздка? Забота о людях проявлена, а кашу маслом не испортишь. Пришлось разъяснить, какая разница между благодарностью, к примеру, полученной от товарища Сталина, и стопкой, налитой от его имени командарму или командующему фронтом. Власик, который сам, вероятно, придумал всю процедуру и успел основательно «снять пробу», побагровел, замигал растерянно. Однако быстро нашелся:

— Указание сверху.

— Оставьте, уровень очевиден. Отдаете себе отчет, в каком виде выставляете товарища Сталина?!

— Выпивку, что ли, убрать?

— Коньяк не помеха. Хозяина не трогайте всуе. Не тот повод.

Власик внял совету, под каким-то предлогом увел смазливого подполковника; женщины-официантки, угощая, заулыбались раскованней, веселей.

Маршалы и генералы, зарядившись с утра, подкрепились соответствующей толикой и в обед. В разумных пределах. Отдохнули и, аки стеклышки, явились на прием, устроенный в честь участников Парада Победы. Никогда, наверно, в Кремле не собиралось сразу столько прославленных полководцев, партийных и государственных руководителей, ученых, деятелей культуры — писателей, артистов. Две с половиной тысячи человек, и каждый с громким именем, у каждого свой вклад в наши общие успехи. Блеск шитых золотом мундиров и погон, сиянье наград…

Самыми скромными в этом высоком звездном собрании выглядели Иосиф Виссарионович и Вячеслав Михайлович Молотов, который, как заместитель Сталина по Государственному комитету обороны, вел на этот раз официальную часть приема и выполнял роль главного тамады. Сам Сталин отдыхал, помалкивал, улыбаясь в усы, как добрый папаша большого семейства при хорошем застолье. Смысл был в том, что ровно четыре года назад Вячеслав Михайлович, выступая по радио, сообщил народу о вероломном нападении гитлеровской Германии. Теперь ему же была поручена и речь, завершающая военный период. Он, под давлением исторической ответственности, даже заикался меньше обычного:

— Сегодня мы приветствуем участников Парада Победы. В их лице мы приветствуем нашу славную армию и морской флот, наш советский народ и всех тех, кто на фронте и в тылу ковал нашу Великую Победу, и прежде всего приветствуем того, кто руководил и руководит всем нашим делом, кто выковал нашу Победу как великий полководец и гениальный вождь Советского Союза. Я поднимаю тост за здоровье товарища Сталина!

Собравшиеся, разумеется, встают, устраивают овацию и опустошают бокалы до дна. Все. Даже непьющие…

Еще несколько дней назад, при разговоре об особенностях праздничного приема, я высказал Поскребышеву такую мысль; хорошо бы поздравить персонально командующих фронтами и армиями, отличившихся на заключительном этапе войны. Всех воевавших не перечислишь, а этих можно и нужно. Причем перечислить в том порядке, в каком сводные полки фронтов пройдут по Красной площади: с севера на юг, справа налево, начиная с Карельского. Поскребышев заинтересовал этой идеей Сталина и Молотова. А я не откажу себе в удовольствии сообщить, как эта мысль осуществилась на практике. Назову тех, за кого пили собравшиеся. Об этом скупо сообщалось когда-то в прессе. А ведь со многими маршалами и генералами, упомянутыми тогда, читатель уже знаком по моей книге. Вот они, тосты, провозглашенные в тот вечер Вячеславом Михайловичем Молотовым. Кому покажется скучным — пропустите этот перечень. А я хочу, чтобы имена героев как можно дольше не стерлись в истории.

За командующего Карельским фронтом Маршала Советского Союза Мерецкова и командующих армиями генералов Щербакова и Сквирского.

За командующего Ленинградским фронтом Маршала Советского Союза Говорова и командующих армиями генерал-полковника Казакова и генерал-лейтенанта Симоняка.

За командующего 1-м Прибалтийским фронтом генерала армии Баграмяна и командующих армиями генералов Чистякова, Чанчибадзе, Крейзера.

За командующего 3-м Белорусским фронтом Маршала Советского Союза Василевского и генералов Галицкого, Белобородова, Гусева, Озерова, Хрюкина.

За командующего 2-м Белорусским фронтом Маршала Советского Союза Рокоссовского и генералов Попова, Батова, Гришина, Федюнинского и Вершинина.

За командующего 1-м Белорусским фронтом Маршала Советского Союза Жукова и генералов Соколовского, Чуйкова, Кузнецова, маршала бронетанковых войск Богданова и генерал-полковника бронетанковых войск Катукова, генералов Горбатова, Белова, Колпакчи, Перхоровича, Руденко.

За командующего 1-м Украинским фронтом Маршала Советского Союза Конева, за генералов Рыбалко, Лелюшенко, Жадова, Гусева, Гордова, Пухова, Глуздовского, Шафранова, Красовского, Коротеева.

За командующего 4-м Украинским фронтом генерала армии Еременко и генералов Москаленко, Гречко, Курочкина, Гастиловича, Жданова.

За командующего 2-м Украинским фронтом Маршала Советского Союза Малиновского и командующих армиями генералов Захарова, Манагарова, Шумилова, Плиева, Кравченко, Горюнова.

За командующего 3-м Украинским фронтом Маршала Советского Союза Толбухина и генералов Глаголева, Трофименко, Шарохина, Бирюзова, Судеца, Захватаева, Гагена.

За прославленных маршалов Ворошилова, Буденного, Тимошенко, Главного маршала авиации Новикова, маршала бронетанковых войск Федоренко.

За народного комиссара Военно-Морского флота адмирала флота Кузнецова.

За Генеральный штаб и его начальника генерала армии Антонова. За здоровье замечательных советских артиллеристов — Главного маршала артиллерии Воронова, маршалов артиллерии Яковлева и Чистякова, за командующих артиллерией на фронтах Великой Отечественной войны генерал-полковников Дегтярева, Одинцова, Хлебникова, Барсукова, Сокольского, Казакова, Баренцева, Фомина, Неделина.

После каждого тоста, каждой здравицы пили теперь уж кто хотел, что хотел и сколько хотел. Можно было лишь пригубить, но как не чокнуться с соседями за очередного названного товарища: все здесь знали друг друга по прошлой службе, по взаимодействиям на той или иной войне: первой мировой, гражданской, финской, по событиям в Испании, на Хасане и Халхин-Голе, и так далее, и тому подобное, не говоря уж о Великой Отечественной. Я заметил: один лишь выдающийся трезвенник Жуков не притронулся к бокалу, не встал и не чокнулся, когда прозвучала фамилия Симоняка. Вот, значит, насколько сильным было противостояние двух кремневых характеров.

Каждый из названных маршалов и генералов под аплодисменты присутствующих поднимался с места и при звуках марша подходил к столу президиума, где ему пожимал руку, персонально поздравляя, Верховный главнокомандующий, а затем и другие руководители партии и правительства. Трогательно и хорошо, но тостов было много, поздравляемых еще больше, прием затягивался. Людям артистов бы выдающихся смотреть и слушать, а тут выяснилось еще одно обстоятельство. Оказывается, Поскребышев и Молотов на свой лад развили предложенную мной идею. Сочли несправедливым, если будут отмечены только военные товарищи, нельзя обойти-обидеть создателей нашей боевой чудо-техники, наших ученых и вообще тех, кто «ковал победу».

Дельное предложение чрезмерным старанием довели почти до абсурда. Вячеслав Михайлович аж охрип, зачитывая списки работников военного тыла во главе с генералом Хрулевым, присутствовавших в зале академиков от «а» и почти до «я», от Абрикосова до Прянишникова, оглашая фамилии лучших представителей из людей техники, передовой конструкторской мысли — и опять же длинный список от Грабина и Ильюшина до Токарева, Туполева и Яковлева. Воистину, терпение и крепкое здоровье надобно иметь на подобных приемах. А Поскребышев, кстати, первым же и пострадал от своей инициативы. Его, быстро хмелевшего, незаметно и почтительно «эвакуировали» из зала дюжие молодцы, отправив отдыхать.

Явный перехлест. Но Иосиф Виссарионович, стоически преодолевая усталость, поддерживал общее хорошее настроение, дружески улыбаясь тем, кого поздравлял, находя для каждого теплое слово. Уж не знаю, удалось ли Молотову довести до конца свой список, — в зале все громче и громче начали скандировать: Ста-ли-на! Ста-ли-на! Не выдержали даже наши дисциплинированные военные товарищи: вождя вызывали все настойчивей. Иосиф Виссарионович встал и заговорил явно не по-писаному, медленно подбирая нужные слова:

— Не думайте, что я скажу что-нибудь необычайное. У меня самый простой, обыкновенный тост. Я бы хотел выпить за здоровье людей, у которых чинов мало и звание незавидное. За людей, которые считаются «винтиками» великого государственного механизма, но без которых все мы — маршалы и командующие фронтами и армиями — говоря грубо, ни черта не стоим. Какой-либо «винтик» разладился — и кончено. Я подымаю тост за людей простых, обычных, скромных, за «винтики», которые держат в состоянии активности наш великий государственный механизм во всех отраслях науки, хозяйства и военного дела. Их очень много, имя им легион, потому что это десятки миллионов людей. Это — скромные люди. Никто о них ничего не пишет, звания у них нет, чинов мало, но это — люди, которые держат нас, как основание держит вершину. Я пью за здоровье этих людей, наших уважаемых товарищей.

Это экспромт. Главное выступление Иосифа Виссарионовича, долженствовавшее завершить прием, было еще впереди. Он сам тщательно подготовил его. Там были фразы, выношенные в глубине души, выражавшие сокровенные чувства и мысли. А пока торжество продолжалось. По залу, от одного к другому пошло вроде бы самозародившееся, длинное, не всем даже и знакомое слово «генералиссимус». В определенном контексте. Вон сколько у нас генералов, маршалов. И стоящий над ними Верховный главнокомандующий товарищ Сталин, творец всех наших побед, тоже носит лишь маршальские погоны, хотя может и даже обязан иметь более высокое звание.

Притягательное слово было запущено умело, своевременно и под настроение. Молва приписывала сие разным лицам, в том числе генералу Антонову, адмиралу Кузнецову, маршалу Коневу, Кагановичу… Не берусь судить, поделюсь лишь некоторыми соображениями. Первым, кто еще до войны «присвоил» Иосифу Виссарионовичу высокое воинское звание, был Николай Иванович Бухарин. Выступая на XVII съезде ВКП(б), он призвал партию и народ к сплочению и бдительности, к готовности отразить нападение агрессоров. А завершил свою речь здравицей в честь «славного фельдмаршала пролетарских сил, лучшего из лучших — товарища Сталина». Но Бухарин, как известно, был осужден в 1938 году по делу правотроцкистского блока, и звание фельдмаршала, щедро преподнесенное им Иосифу Виссарионовичу, не прижилось. Лишь в разгар войны, в 1943 году, наш Верховный главнокомандующий в силу необходимости стал Маршалом Советского Союза, что было закономерно и правильно. И маршальская форма, пообмявшись на нем, «пришлась к лицу». А когда на приеме в честь победителей распространилась мысль о присвоении Иосифу Виссарионовичу высшего воинского звания всех времен и народов, это ни у кого, думаю, не вызвало сомнений. Логично и справедливо. Не возникло возражений и у самого Сталина, тоже поддавшегося праздничной эйфории.

Как бы там ни было, но через трое суток после парада, то есть 27 июня 1945 года, Иосифу Виссарионовичу потребовалось сменить привычное уже маршальское одеяние на одеяние генералиссимуса. Впоследствии он не раз высказывал сожаление, что согласился на это. Не нужна была ему такая формальность, она как бы даже принижала его, ограничивая горизонты всеобъемлющей деятельности, выделяя одно направление. Ведь он не только военный, он ведь политик, руководитель партии и государства, идеолог, вдохновитель и организатор всемирного коммунистического и социалистического движения. Носить при этом звание генералиссимуса совсем не обязательно — так он считал. А мне приятно было, что полководец, не пренебрегавший моими советами, имеет высочайшее воинское звание.

До Иосифа Виссарионовича генералиссимусов на Руси было четверо: Алексей Шеин (1662–1700), Александр Меншиков (1673–1729), Антон Брауншвейгский (1714–1774) и Александр Суворов (1730–1800). В качестве курьеза можно назвать и еще одного. Правители Турции, нашего извечного противника, разжигая борьбу кавказских горцев против России, присвоили звание генералиссимуса имаму Чечни Шамилю (1799–1871). Однако об этой сомнительной акции знали разве что сами турки да ближайшие сподвижники Шамиля, сдавшегося вскоре царским властям. А Иосиф Виссарионович, ежели строго судить по настоящим воинским заслугам, стал у нас не пятым, а вторым генералиссимусом — после Суворова, безусловно достойного такой чести.

Вообще Сталин, весьма уважительно относясь к наградам и другим отличиям, был равнодушен, когда дело касалось лично его. Ну, наградили — и хорошо, спасибо. При регалиях на людях не появлялся. Не из ложной скромности — ни к чему ему было.

Характерно, как получал Иосиф Виссарионович награды: с большим разрывом по времени и «оптом», сразу все, что накопилось. Указ о награждении Сталина орденом «Победа» был подписан 29 июля 1944 года, а принял Иосиф Виссарионович его из рук Михаила Ивановича Калинина лишь 5 ноября того же года. Одновременно с орденом Красного Знамени, которым был награжден ранее за выслугу лет в Красной Армии.

На длительный срок затянулось вручение второго ордена «Победа». Указ подписан был 26 июня 1945 года, а вручил его И. В. Сталину Н. М. Шверник аж 28 апреля 1950 года. Вместе со звездой Героя и двумя орденами Ленина: все, что накопилось за пять послевоенных лет. Вот такие, значит, штришки к портрету.

А теперь хочу особо выделить завершающее выступление Иосифа Виссарионовича на приеме в Кремле в честь победителей. Никто из правителей никогда раньше и никогда позже не говорил с таким душевным волнением, с такой сердечной теплотой о русском народе, как сказал тогда Сталин. Он выразил правду, наполнив гордостью сердца многострадальных русских людей, всегда выносивших на своих плечах самые тяжелые грузы истории, заслоняя собой от тяжких испытаний многие другие народы. За одно лишь это выступление Сталину прощается многое. Цитирую полностью.

— Товарищи, разрешите мне поднять еще один, последний тост. Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа, и прежде всего русского народа. (Бурные продолжительные аплодисменты, крики «ура».)

Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание как руководящая сила Советского Союза среди всех народов нашей страны.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, по и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение.

У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941–1942 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой.

Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правительству оказалось решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества — над фашизмом.

Спасибо ему, русскому народу, за это доверие! За здоровье русского народа! (Бурные, долго не смолкающие аплодисменты.)

5

6 августа 1945 года американские летчики сбросили атомную бомбу на японский город Хиросима. 9 августа — на Нагасаки. Тротиловый эквивалент каждой — 20 тысяч тонн. Оба города были уничтожены. От двух взрывов погибло и пропало без вести до 300 тысяч человек, многие тысячи скончались от лучевой болезни спустя годы и даже десятилетия. Событие, конечно, из ряда вон выходящее, но не настолько, чтобы считать его началом новой эры в истории человечества, о чем затрубила и продолжает трубить продажная проамериканская пресса. Что с нее взять, такие уж там нравы.

Начинать отсчет новой эры с деяний варварско-разрушительных — это просто унизительно для всех нас, землян, знающих четыре правила арифметики и хотя бы одну молитву, не говоря уж о большем. Если американцам хочется так считать — пусть считают, по Сеньке и шапка, а у человечества имеются достижения гораздо более величественные и гуманные, поднимавшие и поднимающие людей все выше по ступеням развития. Покорение огня. Изобретение колеса. Создание двигателя внутреннего сгорания. Освоение электричества и радио. Этапы не менее важные и полезные, чем открытие ядерной реакции. И если уж всерьез говорить о начале новой эры, то отсчет ее пошел с того дня, когда человек, покинув Землю, проложил первую тропку к другим мирам, после чего стало вероятным расселение людей по другим планетам. Это теперь, после 12 апреля 1961 года, после полета Юрия Гагарина, вопрос лишь техники и времени. Главное сделано, прорыв совершен: человек расправил крылья и вышел за пределы своей колыбели.

Насчет прорыва в космос мы тогда, в 1945 году, могли лишь фантазировать и мечтать. Новшеством же явилась атомная бомба, которая, кстати, не вызвала у Сталина и вообще в нашем высшем руководстве каких-либо особых эмоций. Вероятно, потому, что о наличии такой бомбы мы уже знали: не только от нашей разведки, по и из официального уведомления союзников на Потсдамской конференции. Считалось, что создание таких бомб дело сложное, много не наштампуешь, решающего влияния на ход военных событий они в ближайшее время оказать не смогут. Не столько для войск опасны, сколько для мирного населения. Ко всему прочему мы — теперь можно сказать об этом — были достаточно полно осведомлены о планах-решениях, которые обсудил и принял Комитет начальников штабов вооруженных сил США на своем секретном заседании 29 марта 1945 года по поводу разгрома Японии, с учетом возможного применения девяти атомных бомб по мере их изготовления (две уже были сброшены на Хиросиму и Нагасаки, то есть почти весь имевшийся запас: еще семь намечалось создать за год-полтора). Высшее американо-английское командование, на мой взгляд, оценивало положение, с учетом всех факторов, вполне реально и объективно.

Вот цифры — тут они уместнее слов. По данным американцев, расклад сил был таков. На море, то есть на Тихом океане, безусловно, господствовали янки, со свойственной им скороспелой самоуверенностью уже именовавшие этот огромнейший океан «американским озером». Основания? У них и у англичан в общей сложности 29 линкоров, а у японцев только 5. По крейсерам соотношение 70 к 10. По подводным лодкам — 220 к 57. В авиации разрыв несколько меньше. У американцев, англичан и австралийцев на Тихоокеанском театре военных действий имелось примерно 20 тысяч самолетов, многие из которых базировались на авианосцах, а у японцев — 7 тысяч, без учета тех, которые были задействованы в небе Китая.

Мощный военно-морской флот и большая авиация давали возможность союзникам преодолеть тысячекилометровые просторы сурового и капризного океана, достичь берегов Японии, но даже такая сложная операция была бы всего лишь прелюдией. Главное действие начиналось на самих японских островах, куда требовалось доставить огромные десанты, а затем подпитывать их пополнением, вооружением, боеприпасами, продовольствием и всем прочим. Задача неимоверной трудности. Плюс фанатизм самураев, который возрастет до предела при защите своей земли, своих семей и домов. Японцы дрались бы до последнего человека, считая почетом принять смерть во имя национальных святынь.

Для достижения успеха на японских островах союзникам требовалось иметь двойное, а еще лучше тройное превосходство в сухопутных войсках, но к лету 1945 года реально картина была другая. Силы враждующих сторон не были даже равны, американцы, англичане и австралийцы, вместе взятые, значительно уступали японцам. На всем Тихоокеанском театре военных действий союзники имели 2 миллиона 500 тысяч человек против 7 с гаком миллионов японских военнослужащих. Цифры, конечно, впечатляющие, но сами по себе обстановку они полностью не раскрывают, нужны пояснения. Дело в том, что в период блестящих стремительных операций 1941–1943 годов самураи захватили огромнейшие пространства, в том числе страны Индокитая, вышли на подступы к Индии, даже к Австралии. Не говоря уж о бесчисленных океанских островах, и малых, и таких больших, как Новая Гвинея, о таких «близких» территориях, как Филиппины и Формоза (Тайвань). Посему все вышеупомянутые 2 миллиона 500 тысяч союзнических солдат и офицеров, при поддержке своей мощной техники, застряли, заковырялись на дальних подступах к Японии, медленно, с трудом отвоевывая островки и острова где-то у черта на куличках. Продвигались со скоростью старой черепахи, хотя вообще-то им, американцам и англичанам, противостояла на далеких подступах лишь меньшая часть тех сил, которыми располагала Страна восходящего солнца.

Уточняю. Примерно 3 миллиона японских военнослужащих различных родов войск находились непосредственно на территории Японии в полной готовности оборонять свои собственные острова, если противник приблизится к ним. То есть только в резерве на своих «коренных» островах самураи имели больше личного состава, чем американцы и их союзники на всем Тихоокеанском театре. И это не все. Японцы создали надежный тыл на континенте, прочную военно-промышленную базу, которая долго и неиссякаемо могла питать их боевой техникой и обученными военными кадрами. Это — Маньчжурия и Корея с их большими экономическими и людскими ресурсами. Кадровая, хорошо подготовленная Квантунская армия насчитывала 750 тысяч человек, плюс войска марионеточного правительства Маньчжоу-Го, численностью в 150 тысяч. Там же, кстати, возле сухопутных границ с Советским Союзом, японцы всю войну держали более половины всех своих танков, то ли оказывая давление на нас, то ли сберегая технику для особо трудного времени. Конечно, самурайские танки далеки были от того уровня, которого достигли наши и немецкие бронированные машины к 1945 году, уступали даже несовершенным американским и английским танкам. Соответствовали примерно нашим довоенным БТ-7. Но что там ни говори, а танк есть танк. И особенно показательным являлся тот факт, что японцам еще не понадобилось использовать эту боевую технику против союзнических войск. И без брони справлялись.

Я опять же не говорю о тех японских силах, которые действовали в Китае против армий Мао Цзэдуна и Чан Кайши. Это особый изолированный фронт. Однако обязан сказать, что кроме резервов на своих островах и в Маньчжурии, самураи имели 250 тысяч солдат и офицеров в Корее и до 70 тысяч на Южном Сахалине и на Курильских островах, где сооружены были мощные оборонительные укрепления. Наши союзники, особенно американцы, как я уже упоминал, реально оценивали обстановку и понимали, что победный рассвет на востоке для них едва лишь забрезжил после мрачной пораженческой ночи. Не случайно, что еще на Тегеранской, а затем и на Крымской конференциях глав великих держав президента Рузвельта особенно интересовал вопрос о нашем вступлении в войну с самураями. В его личной папке с документами лежала сверху памятка военного командования США, в которой имелась такая фраза:

«Мы отчаянно нуждаемся в Советском Союзе для войны с Японией». За перевод слова «отчаянно» я не ручаюсь, тут могут быть какие-то языковые оценки, но смысл ясен.

Договоренностями, достигнутыми между Сталиным и Рузвельтом, американский президент был весьма удовлетворен: Россия открывает фронт на востоке ровно через три месяца после капитуляции Германии, восстанавливая при этом свои права на все территории, захваченные японцами в 1905 году, по крайней мере на южную часть Сахалина, на Курильские острова и на Порт-Артур.

Ударили, значит, по рукам, и все довольны, все в выгоде. Однако и после того, как союзники заручились поддержкой самого Сталина, они все же продолжали считать, что битва с самураями затянется надолго и обойдется им гораздо дороже, чем все предшествовавшие сражения Второй мировой войны. Для высадки непосредственно на японские острова американцам и англичанам требовалось по меньшей мере 5 миллионов солдат и офицеров — создать двойное превосходство. А у них на всем Тихоокеанском театре имелось, повторяю, всего 2.5 миллиона. Энергичной работы на целый год. Первую высадку на территории Японии планировалось произвести весной 1946 года. Вторую — летом. Использовав предварительно все атомные бомбы, которые будут готовы.

Считали-просчитывали наши союзнички, как да что, и пришли к выводу: без участия Советского Союза война с Японией продлится полтора-два года и обойдется американцам в миллион жизней, а англичанам — в полмиллиона. То есть потери будут в два-три раза больше, чем за все предшествовавшие боевые действия. Японцев же при этом погибнет до 10 миллионов: за счет массированных бомбардировок, атомных ударов по крупнейшим городам и из-за ведения войны на территории Страны восходящего солнца. Дыма, гари и пепла взметнется столько, что этого самого солнца и не видно-то будет. Если же в войну, как условились, вступит Советский Союз, то боевые действия завершатся вдвое быстрее. Соответственно вдвое уменьшатся и потери противостоящих сторон.

Должен признаться, что у меня тогда, и не только у меня одного, было очень большое желание не спешить с началом нашего восточного похода. Сослаться хотя бы на сложности переброски войсковых масс в отдаленные районы, на погодные условия, на другие причины и подождать, пока англосаксы и японцы взаимно и основательно помутузят одни других. Ослабнут и те, и эти — тогда и мы подоспеем. При немецком наступлении в Арденнах была у нас возможность подождать, поберечь свои силы, как это делали три года союзники, затягивая открытие Второго фронта. Сталин не пошел на это. Может, теперь используем благоприятную обстановку? Выбрав удачный момент, я сказал об этом Иосифу Виссарионовичу: а не занять ли нам позицию «третьего радующегося»? Ситуация уж очень располагающая. И в США, и в Великобритании сменилось высшее руководство, нет уже никого, с кем мы договаривались, меняется политический курс этих государств. Уместно заново рассмотреть некоторые вопросы… Однако Сталин ответил сразу и твердо, как об окончательно решенном:

— Мы обещали покойному Рузвельту совместно и быстро погасить очаг агрессии на востоке. Мы при всех обстоятельствах сдержим свое обещание. Это не только в интересах наших союзников, но и в интересах нашей страны.

6

Разгром советскими войсками японских милитаристов в августе 1945 года — обширнейшее «белое пятно» в нашей истории, в научных исследованиях, в мемуарной и художественной литературе, а отсюда и в памяти народной. О войне на Западе мы знаем почти все, прямо-таки по часам и по минутам, тут боль касалась всех, расстояния сравнительно невеликие, что от Москвы до Минска, что от Минска до Варшавы и до Берлина. На карте — так совсем рядом. Многочисленные политработники, журналисты, писатели запечатлевали события в донесениях, публикациях и просто для себя или для будущего. А на огромных просторах Забайкалья и Дальнего Востока этого не было. Малолюдье. Не очень надежная связь, а то и отсутствие оной. И невероятная стремительность действий, по результатам сравнимых лишь с победой над Германией. С той только разницей, что последствия войны на востоке сказываются с течением времени все заметнее, все сильнее.

Разгром самурайской империи словно бы открыл миру Азиатско-Тихоокеанский регион, быстро становящийся новым эпицентром политических и экономических свершений и потрясений. Однако и теперь, при быстром развитии транспорта и средств связи, когда Дальний Восток стал гораздо «ближе», он интересует у нас в центральной России главным образом тех, у кого есть родственники где-нибудь во Владивостоке, в Хабаровске или на Камчатке. А в сорок пятом году многие в центральной России вообще не успели даже осознать и прочувствовать, что мы воюем с Японией. Тем более что и завершилось все со сказочной быстротой, фактически суток за десять. При минимальных потерях с нашей стороны: погибло около 30 тысяч солдат и офицеров.

Причины сказочного успеха различны. Назову лишь некоторые, может, и не самые главные, но существенные. Прежде всего — очень правильное решение принял Иосиф Виссарионович, доверив всю подготовку и ведение войны на востоке маршалу Василевскому Александру Михайловичу. Помните, в самые трудные годы сражения с Германией он ведь был не только начальником нашего Генерального штаба, но и подолгу находился на самых ответственных участках великих битв (Сталинград, Курско-Орловский выступ, правобережная Украина), в качестве представителя Ставки координировал, вместе с Жуковым, действия фронтов. Превосходное было сочетание. Расчетливый, дальновидный, стратегически мыслящий Александр Михайлович с его принципом: «каждый приказ должен быть продуман, целесообразен, исполним», и несгибаемо-твердый Георгий Константинович с его беспощадным требованием: «приказ получил — выполни любой ценой». Взаимно дополняя один другого, они многому научились друг у друга. Жуков основательно приобщился к оперативно-стратегическому мышлению, а Василевский овладел мастерством безусловно и твердо воплощать в реальность задуманное. Подравнялись и маршалы.

Теперь Сталин разделил их, «отдав» Жукову всю Германию, весь Запад с его военно-административными проблемами: там нашего прославленного полководца знали и почитали все, а многие и побаивались его крутого характера, в том числе даже наши союзники — самоуверенные янки. Крохотный пример. По немецкой земле с шумом, с завыванием сирен носились на бешеной скорости автомашины заокеанских «победителей». Не считаясь ни с чем. И лишь однажды ревущий и воющий кортеж американского главнокомандующего Дуайта Эйзенхауэра вынужден был внезапно остановиться: улицу пересекал автомобиль маршала Жукова, сопровождаемый грузовиком с автоматчиками. А Жуков, как было известно, в Германии, и тем паче в Берлине, никогда и никому дорогу не уступал.

Георгий Константинович, значит, полновластно хозяйствовал в Европе, избавляя Сталина от множества возникавших там проблем и забот, а на восток отправился Василевский — маршал менее известный, но зато человек весьма предусмотрительный, неторопливо-последовательный организатор, к тому же любивший работать тихо, не афишируя себя и свою деятельность. К месту скажу еще об одном его принципе, который полностью разделял я и который, как понимаю, положительно воспринимал Иосиф Виссарионович. Чужд был Александру Михайловичу наполеоновский авантюризм чипа: «главное ввязаться в драку, а потом разберемся». На этом и сам Бонапарт, и многие его последователи разных величин сломали себе шеи. Василевский же считал, что любая война, любое сражение страшны и гибельны для множества людей, как военных, так и гражданских. Надо использовать все возможности, дабы избежать боевых столкновений, кровопролития, жертв, разрушений. Но если война неизбежна, надо тщательно подготовить ее, ввести в сражение максимум сил, чтобы быстрее ошеломить и сокрушить неприятеля: чем дольше тянутся боевые действия, чем дороже придется платить за успех, тем больше жертв будет с обеих сторон. Надобно, как в песне:

И на вражьей земле мы врага разгромим

Малом кровью, могучим ударом!

На западе у нас не получилось, а вот на востоке как раз вышло, и большая заслуга в этом принадлежит нашему скромному Александру Михайловичу Василевскому, возглавлявшему тогда Главное командование советских войск на Дальнем Востоке. Он, в частности, определил количество и структуру сил, необходимых для нового театра военных действий (с учетом нашего возможного продвижения на западе до Ла-Манша и Гибралтара, не затребовав ни одного лишнего солдата), он подобрал высший командный состав, наиболее пригодный для осуществления его широкомасштабных замыслов. Стратегический план выглядел в общем так. Не рассеивая войска на огромном пространстве, сосредоточить их для трех основных ударов, используя при этом выгодную для нас конфигурацию советско-маньчжурской границы. Один удар — со стороны Забайкалья, из восточного выступа территории Монгольской Народной Республики. Второй — встречный — из Приморья. В «мешке» оказалась бы вся Маньчжурия вместе с находившимися там главными силами Квантунской армии. А вспомогательный удар из района Хабаровска дезориентировал бы вражеское командование, рассекал надвое японскую группировку, способствовал ее скорейшему уничтожению.

Расстояния-то какие! Многотысячеверстые, совершенно несравнимые с куцыми европейскими масштабами! А местность?! Горы и тайга, болота и пустыни, безлюдье и бездорожье. А мощные укрепленные районы, за десятилетия воздвигнутые японцами вдоль всей границы! Все это учитывал Александр Михайлович Василевский, предполагая в первые же часы и дни войны артиллерией и авиацией размолотить, разрушить вражеские позиции на участках прорыва, а затем стремительно, не обращая внимания на фланги, двигаться вперед: если хотите — как немцы в сорок первом году, то есть до последней капли бензина, до самой последней лошадиной силы. Необходимое возьмем у противника или подбросим самолетами. Но тут не гитлеровский авантюризм, не германская высокомерная самонадеянность, а точный расчет и предвиденье опытного полководца и его соратников.

Для выполнения поставленной задачи было создано три фронта — по количеству запланированных ударов. Забайкальский фронт возглавил маршал Малиновский Родион Яковлевич, которому ни мастерства, ни опыта было не занимать. Командармы у него один прославленнее другого: генерал И. И. Людников — герой Сталинграда, генерал А. И. Данилов, генерал И. М. Манагаров, генерал А. А. Лучинский. В составе фронта — 12-я воздушная армия маршала авиации С. А. Худякова. А рвануться вперед, увлекая за собой пехоту, должны были 6-я гвардейская танковая армия генерала А. Г. Кравченко и смешанная конно-механизированная группа советско-монгольских войск генерала И. А. Плиева.

Почти таким же сильным, со столь же прославленными армиями и военачальниками был и 1-й Дальневосточный фронт маршала Мерецкова Кирилла Афанасьевича, ранее командовавшего Волховским и Карельским фронтами. Достаточно назвать хотя бы 1-ю Краснознаменную армию генерала А. П. Белобородова, с которым мы встречались еще в Московском сражении на Истре-реке. Как раз Малиновский и Мерецков, первый наступая на Маньчжурию с северо-запада, а второй с востока, — как раз они и должны были взять в клещи Квантунскую группировку.

Несколько слабее по количеству соединений выглядел 2-й Дальневосточный фронт, наносивший вспомогательный рассекающий удар со стороны Хабаровска, от Амура. И командовал этим фронтом человек менее известный, а точнее, известный лишь в военной среде, генерал армии Пуркаев Максим Алексеевич. Это уж дело случая, о ком-то шумят, кого-то превозносят, а другие остаются в тени. А ведь это Максим Алексеевич создал и возглавил в сорок первом году прославленную 3-ю ударную армию, прикрыл с ней зияющую брешь у истоков Волги, намертво остановив там немцев. Да-да, ту самую 3-ю ударную, которая потом особо отличилась в Берлинском сражении, воины которой взяли рейхстаг! Сам же Максим Алексеевич Пуркаев, успешно прокомандовав некоторое время Калининским фронтом, в апреле 1943 года был отправлен на Дальний Восток, дабы поднять стоявшие там соединения до уровня наших воюющих войск, передать свой боевой опыт. Занимался этим весьма успешно, однако работа была будничная, кропотливая, малозаметная — особенно из далекой Москвы. Не мелькала фамилия в газетах, не гремела в победных реляциях на всю страну. И звания маршальского, как его равнодолжностные коллеги, не получил. А полководец был умный и достойный, на уровне — того же Малиновского или Мерецкова. Что и показал в развернувшихся вскоре событиях, став одним из творцов «дальневосточного военного чуда».

Свои специфические задачи в битве с самураями должны были выполнить Краснознаменная Амурская речная флотилия адмирала Н. В. Антонова и Тихоокеанский флот адмирала И. С. Юмашева — об этом флоте мы еще поговорим особо.

Итак, 9 августа 1945 года наши войска пошли вперед, началась кампания, самая необычная в мировой военной истории, не имеющая себе равных по размаху действий одновременно на суше и на море. А также по краткости: необъятные пространства были отвоеваны буквально за несколько суток, противник был разбит наголову, обескуражен, подавлен, пленен. Кампания не просто классическая, а, я бы сказал, сверхклассическая, достойная глубочайшего изучения. В полной мере сказалось тогда мастерство наших полководцев, наших солдат и офицеров, накопленное за четыре года. Одна хотя бы характерная подробность: в битве с самураями мы почти не имели численного превосходства. У японцев — округло — миллион человек, у нас — полтора, хотя общеизвестно, что для успешного наступления на противника надо быть по крайней мере втрое сильнее его. А мы если в чем и превосходили заметно самураев, то лишь в количестве и качестве техники и, повторяю, в воинском мастерстве.

Ко всему прочему, наши офицеры и солдаты, за три мирных месяца засидевшиеся, заскучавшие в нудной казарменной обстановке, рады были снова вырваться на простор, тряхнуть стариной, ощутить волнующее состояние — зов риска и приключений. Пошли в бой охотно, озорно и азартно. Это тоже сказывалось. Можно ли вообще использовать такое выражение — «воевали с удовольствием»? Но в данном случае беру на себя смелость его применить.

Невероятными успехами советских войск были потрясены и обескуражены не только японцы, но и наши американо-английские союзники. Есть опубликованная запись разговора американского государственного секретаря Гопкинса с президентом Трумэном, сделанная на площадке для игры в гольф при Белом доме. Оторвавшись от увлекательного занятия и отирая белоснежным полотенчиком пот с лица, президент поинтересовался: «Какова ситуация с советским наступлением в Северо-Восточном Китае?» На что получил прямой ответ добросовестного госсекретаря: «Оно идет потрясающе… Их войска за сутки преодолевают по восемьдесят — сто километров. Полагаю, что не пройдет и десяти дней, как они займут всю Маньчжурию и Курильские острова».

Гопкинс оказался прав. Но нас в данном случае интересует иное: как отреагировал новый президент Соединенных Штатов на оптимистическое по сути сообщение государственного секретаря? Возрадовался успеху? Отнюдь. Вот его ответ: «Передайте адмиралу Нимитцу (он командовал войсками США на Тихоокеанском театре. — В. У.), что мы должны первыми занять Порт-Артур, а также Далянь, Инкоу и другие портовые города. Недопустимо, чтобы СССР получил незамерзающие порты»… Каков союзничек, а? Ведь еще на Ялтинской конференции Сталин, Рузвельт и Черчилль договорились, а в Потсдаме было подтверждено: Россия возвращает вышеназванные и все другие территории, утраченные в 1904–1905 годах.

Иосиф Виссарионович хорошо понимал, с кем имеет дело после смерти Рузвельта, но, следуя правилу: «не давши, слова, крепись, а давши, держись», — продолжал строго соблюдать достигнутые договоренности, как и подобает всякому порядочному человеку, тем более руководителю великой державы. Однако выводы делал. Укреплялся, например, в мысли, что атомные бомбы, сброшенные американцами на Хиросиму и Нагасаки накануне и прямо в день нашего вступления в войну с Японией, были нацелены не только против самураев, но и косвенно против нас. Пожелали янки продемонстрировать свою силу, припугнуть. Вы, мол, русские, воевать-то воюйте, помогайте нам, но не зарывайтесь, помните о наших новых возможностях.

В Москве, конечно, не могли не считаться с тем, что атомные бомбы не просто существуют, но уже и применены. Потрясающая вроде бы новость. Однако эффект был гораздо меньше того, на который рассчитывали американцы. Мы были убеждены, что на ход и исход войны несколько таких бомб, при всей их разрушительности, существенно не повлияют. Для войск, рассредоточенных и укрытых в полевых условиях, они решающего значения не имеют, хотя потери, разумеется, увеличатся. Для кого страшны эти бомбы, так это для крупных военно-промышленных объектов и особенно для городов с большой плотностью населения. Идеальное средство для уничтожения мирных жителей. Дикость, варварство по отношению к детям, женщинам, старикам. Но варварство — как бывало и раньше — в конечном счете не приносило успеха безжалостным палачам, будь они в звериных шкурах или по-теперешнему во фраках. Бессмысленное убийство лишь разжигало ненависть к тем, кто уничтожал ни в чем не повинных людей.

Вот фашисты, со свойственной им жестокостью, разбомбили английский город Ковентри, не оставив камня на камне, превратив его в огромное кладбище для жителей. А чего добились? Да ничего, кроме озлобления англичан, жажды возмездия. Или вот наш Сталинград. Несколько суток кряду фашисты зверски бомбили город на Волге — остались сплошные руины. За двое суток около 40 тысяч мирных жителей погибли от бомб, задохнулись или сгорели в пожарищах. И что? Запугали нас гитлеровцы? Нет, лишь ненависть возросла к немецким фашистам, укрепилась стойкость — и не только защитников славного города, но и всей страны.

Имелся в этом отношении преступный (иначе не скажешь) опыт и у наших далеко не всегда корректных союзников. В самом конце войны на Западе, когда было ясно, что со дня на день большой и красивый город Дрезден займут советские войска, американцы и англичане совершили акт, бессмысленный с военной точки зрения и очень жестокий по-человечески: бросили на беззащитный город армады своих бомбардировщиков и фактически уничтожили его, погребли под развалинами жителей. Повлияло ли это на ход событий в пользу щедрых на бомбы союзничков? Нисколько! Наоборот, наши воины поспешили вступить в Дрезден, дабы спасти тех, кто уцелел, заслонить своим присутствием от воздушных бандитов. Уберегли многие тысячи жизней, а еще знаменитую Дрезденскую галерею, бесценные экспонаты которой были со временем возвращены Германии.

Атомные бомбы в Хиросиме и Нагасаки — это ведь тоже бессмысленная жестокость, от которой пострадали не войска, а только мирные люди. Пожелали янки и мир припугнуть, и новое оружие испытать на практике. К тому же густонаселенный полигон был весьма подходящим. Хотя бы с точки зрения американских расистов, в том числе ученых-антропологов, официально заявлявших, что японская нация — это нация «островных пиратов, вся новейшая история которых заполнена вероломством, узурпациями и животной грубостью». Даже рассудительного, демократичного Рузвельта убедили в том, что «черепные коробки этих людей в своем развитии отстали от наших на две тысячи лет». Увы, восприняв подобную теорию, президент Рузвельт поручил ведущему американскому антропологу Хрдличке заняться вопросом «усовершенствования японцев» Как? Путем скрещивания и обогащения их представителями других, более совершенных, этносов. И это талантливый, разумный Рузвельт, а не его узколобые агрессивные последователи. На ком же еще, как не на «отсталых», «требовавших усовершенствования» японцах, новое оружие-то испытать?! К тому же и общественность не осудит, даже поддержит: многие американцы горели желанием отомстить самураям за вероломное нападение на Пирл-Харбор, за позор поражений, за понесенные жертвы. И реклама: имя малоизвестного президента Трумэна сразу прозвучит (и прозвучало!) на весь мир.

Взрывы грохнули, люди погибли, но на ходе военных действий это практически не отразилось. Японцы продолжали бы сражаться по-прежнему стойко, если бы не потрясшее их сообщение о молниеносном разгроме советскими войсками Квантунской армии, что лишало самураев всякой военной перспективы. Дух был сломлен.

Примечательный факт. 15 августа 1945 года ровно в полночь по токийскому времени японский император по радио обратился со скорбной вестью к своему народу. Сказал, что с вступлением в войну Советского Союза поражение неизбежно, призвал войска прекратить сопротивление и сложить оружие (что, кстати, было выполнено не сразу и не везде). Подчеркиваю: император даже не упомянул об атомных взрывах в Хиросиме и Нагасаки, будто их и не было. Советский Союз — вот кто разом решил исход сражения на Азиатско-Тихоокеанском театре. Уж кому-кому, а императору Страны восходящего солнца было виднее.

Реакция Сталина на взрывы известна. Он не осудил союзников, но и не приветствовал свершенное ими. Он принял конкретные меры. В том же августе Иосиф Виссарионович пригласил к себе директора Института атомной энергии Игоря Васильевича Курчатова, народного комиссара боеприпасов Бориса Львовича Ванникова и еще несколько ученых-атомщиков. Присутствовал Лаврентий Павлович Берия, курировавший эту важнейшую отрасль. Разговор был непродолжительным, но весьма насыщенным. Курчатов доложил о ходе работ над нашей бомбой, твердо заверил, что наш атомный реактор (первый реактор в Европе!) начнет действовать в следующем, 1946 году. Иосиф Виссарионович задал несколько вопросов, затем громко, чтобы слышали все, произнес:

— При любых трудностях, по любым вопросам обращайтесь к товарищу Берия. Требуйте, что надо: людей, деньги, технику. Он сделает для вас все, что возможно. И все невозможное. Мы правы, товарищ Берия?

— Так точно! — по-военному вытянулся мешковатый Лаврентий Павлович и — показалось — каблуками прищелкнул.

7

Меня удивляло и даже раздражало отношение Иосифа Виссарионовича к событиям на Дальнем Востоке. Не проявлял он постоянного внимания к восточным делам, которые, на мой взгляд, были весьма важны не только сиюминутно, а и на долгое будущее. За обычным спокойствием и сдержанностью виделось необычное для Сталина равнодушие к названному вопросу. Я пытался понять: почему? Ну устал пожилой человек от продолжительной войны на Западе, поглощен заботами по восстановлению народного хозяйства. Обустройство Европы внимания требует. А на Дальнем Востоке, на Тихом океане Сталин, как и многие другие наши руководители, никогда не бывал, не видел потрясающей красоты тех мест, не осознал огромности и своеобразия природных богатств — гораздо ближе неосвоенные месторождения имелись. К тому же условия общей борьбы союзников против японцев были обсуждены, записаны в соответствующих соглашениях, было определено, что и сколько причитается каждому из членов альянса в случае победы. Иосиф Виссарионович считал, что этого достаточно, а вот мне совершенно не по душе были рамки, зафиксированные в этих соглашениях, ограничивающие Советский Союз только возвратом территорий, отобранных у нас японцами в начале века.

Для наглядности сопоставим общую ситуацию с частным случаем. На вас, на человека, внезапно и коварно напал бандит, добился успеха и ограбил, как ограбили Россию японцы в 1904–1905 годах, захватив огромные ценности, в том числе прекрасное «Курильское ожерелье». Нагло используя свое силовое превосходство, бандит долгое время не оставляет вас в покое, оказывает давление, бесчинствует во всей округе. Это опять же самураи. Они оккупировали Корею и Маньчжурию, выйдя к сухопутным границам России. Они захватили и ограбили многие районы нашей страны в период гражданской войны, пока их не вытурили. Они учинили конфликты на КВЖД, на Хасане, на Халхин-Голе.

Ощутив за спиной горячее дыхание американцев, своих новых противников-конкурентов в борьбе за господство на востоке, самураи пошли на заключение с Советским Союзом пакта о нейтралитете, который если и выполнялся, то лишь формально, что заставляло СССР даже в самые трудные дни сражений с гитлеровцами держать против японцев значительные силы. А уж если говорить откровенно, то верные друзья немецких фашистов — японские милитаристы — коварно и постоянно вели необъявленную войну с Советским Союзом. С 1941 по 1945 год авиация самураев 430 раз вторгалась в воздушное пространство нашего государства. Подразделения и части Квантунской армии 780 раз(!) нарушали сухопутную границу СССР, военно-морской флот Страны восходящего солнца незаконно задержал 178 советских торговых судов, а 18 судов с важными грузами для нашей воюющей страны были потоплены. Причем последнее судно пущено на дно Японского моря в середине лета 1945 года, когда наше сражение на западе уже закончилось, а на востоке еще не начиналось.

Много и долго вынуждены мы были терпеть. Слишком много и долго — сорок лет. И вот появилась, наконец, возможность восстановить справедливость, наказать бандита, воздать ему полной мерой за душегубство, грабежи и шантаж. Имеем такое право и не используем его, ограничиваясь лишь тем, что вернем территории, отобранные у нас в начале века?! Без возмещения моральных и материальных утрат? Без возмездия за содеянное? Справедливо ли это? Совсем нет! Нельзя оставлять преступления без наказания, хотя бы минимального. Так считал не только я. А Иосиф Виссарионович вел свою линию: строго выполнять соглашения, достигнутые главами трех держав в Ялте и Потсдаме. Как повлиять на него?

В наших взаимоотношениях бытовала, в частности, такая практика. Когда возникала необходимость, Иосиф Виссарионович поручал мне составить лично для него памятную записку по той или иной проблеме. С историей вопроса, с анализом настоящего положения, с выводами и предложениями. Некоторые памятные записки я излагал в этой книге довольно подробно: о переселении из прифронтовой зоны на восток российских немцев, о мерах по обузданию чеченских националистов и т. д. Подобного материала о японцах Иосиф Виссарионович от меня не требовал, но почему бы мне самому не проявить инициативу, не изложить свое мнение с учетом мнения моих единомышленников? Коллективных посланий Сталин не любил, усматривая в них плоды групповщины, оппозиционности, уход от персональной ответственности. А от одного меня стерпит и, хотя бы из вежливости, обязательно прочитает.

Рассказал о своем замысле наркому ВМФ адмиралу Кузнецову, начальнику Генерального штаба Антонову. И тот, и другой идею одобрили, даже дополнили. Алексей Иннокентьевич Антонов сказал о контрибуции, которую должна бы выплатить нам Япония. Много лет грабила она земные и морские богатства на Курильских островах, на Южном Сахалине, на Ляодунском полуострове, в зоне российских интересов в Маньчжурии. Одни только потопленные японцами наши суда с грузом сколько стоят! Надо заставить агрессора расплатиться за все.

Николай Герасимович Кузнецов заботился о своих интересах. Вернем себе Южный Сахалин и Курильские острова — богатое рыбопродуктами Охотское море станет нашим внутренним морем. Не менее важно и то, что мы получим несколько проливов для выхода нашего флота в открытый океан. Это на севере. А выход из Японского моря на юг остается по-прежнему проблематичным. Мы должны взять в свои руки район острова Цусима, «сбить замок» с Корейского пролива, обрести свободный доступ в южные акватории. Но как подступиться? Остров Цусима никогда не принадлежал нам, чем обосновать наши требования?

Третьим, с кем я держал совет, был генерал-лейтенант граф Игнатьев Алексей Алексеевич, активный участник войны 1904 года, болезненно переживавший наше тогдашнее поражение, мечтавший о реванше, хорошо знавший восточную ситуацию. Он сказал, что открыть свободный доступ к южным морям нам сейчас очень трудно. Нет формальных, юридических оснований для притязаний на остров Цусима, тем более что весь тот район по соглашению между союзниками входит в зону действий американских войск. И, видя мое огорчение, Алексей Алексеевич добавил с улыбкой:

— Однако и на этот раз есть возможность сделать кое-что для бессмертия. Не о малом островке Цусима думать-то надобно, а размахнуться пошире. У нас есть основания претендовать на самый северный и один из четырех крупнейших японских островов — остров Хоккайдо. Пока еще японский, — подчеркнул Игнатьев. — Веские основания. Помните дискуссию о дальневосточных территориях среди наших военных еще в начале века?

— Разумеется. В академии Генштаба говорили об этом, ученые выступали.

— И в ту пору, и теперь я стоял и стою на том, что Хоккайдо должен принадлежать нам, у нас на него больше формальных и исторических прав, нежели у самураев. Из-за этого есть смысл ломать копья. Давайте припомним аргументацию. В старых документах не грех покопаться. Ведь японцы, волнообразно продвигаясь от острова к острову с юга на север, появились на Хоккайдо лишь в прошлом веке, постепенно оружием и обманом оттесняя коренных жителей — айнов, давно обосновавшихся на Хоккайдо, на Сахалине и на Курильской гряде.[98]

Разговор этот состоялся в середине июля, а к концу месяца моя памятная записка легла на стол в кремлевском кабинете Иосифа Виссарионовича. Кратко ее содержание. Айны, или «мохнатые курильцы», как называли их русские, — это наши родственники, у нас общие предки, общие корни. Каковы характерные черты всех народов Сибири, Дальнего Востока, Китая и вообще всего огромного Азиатско-Тихоокеанского региона от Чукотки до Австралии? Желтоватая, смуглая кожа, узкий разрез глаз, скуластость, чернота волос. А еще — скудная растительность на лице. Не растут у них почему-то бороды, и все тут! В лучшем случае — жидкие клинообразные бородки. А вот айны совершенно не походили на многочисленные народы и народности, населявшие упомянутый регион. Как белая ворона в стае. Своеобразный, не восточный язык, зачастую прямые «римские» носы, а в общем славянский тип лица, светлая кожа, большие, светлые, иногда голубые глаза и густая растительность: широкие, лопатой, бороды, словно у наших дореволюционных крестьян или купцов. Типичный скифский облик. Да и образ жизни, мироощущение айнов оказались очень близкими, привычными для русских землепроходцев, появившихся на Курилах более трехсот лет назад. А в 1712 году, при Петре Первом, Курильская гряда, земли айнов официально вошли в состав государства Российского.

Все исторические источники того времени свидетельствуют, что айны приняли русских не только дружелюбно, но и с большой радостью. Сразу возникло взаимное понимание, взаимное уважение. Айны, добрые по натуре, рассеянные мелкими группами на островах, очень страдали от набегов с моря. Вооруженные грабители-скупщики из разных стран, особенно с далеких тогда еще японских островов, различные авантюристы за бесценок или просто силой забирали меха, икру, увозили женщин. А русские сразу стали надежной защитой: умели наши предки пресекать любые попытки любых наглецов.

Ну и внешнее сходство русских и айнов, та же бородатость, на дружбе сказались. В середине восемнадцатого века, когда обучение народа и в Европе-то было редкостью, на Курилах открылась школа для айнских детей, где преподавание велось не только по-русски, но и по-айнски. Примерно тогда же, в 1779 году, появился императорский указ, в котором говорилось: «Приведенных в подданство на дальних островах мохнатых курильцев оставить свободными и никакого сбора с них не требовать, да и впредь обитающих тамо народов к тому не принуждать, но стараться дружелюбным обхождением и ласковостью для чаемой в промыслах и торговле выгоды продолжать заведенное уже с ними знакомство».

Мудрый указ, для государства пользительный.

Откуда же взялась, как появилась на тихоокеанских островах эта уникальная народность — айны? С какой стороны они пришли — с севера, с юга или с запада? Ученые давно спорят об этом, отстаивая различные точки зрения. На мой взгляд, как и на взгляд генерала Игнатьева, наиболее достоверной является такая версия. Известно, что в свое время Александр Македонский послал из района теперешней Персии на восток очень большой разведывательный отряд, насчитывавший около пятидесяти тысяч человек. В том числе женщины, дети, отправившиеся в далекий неизведанный путь вместе с мужьями и отцами. Основу этого отряда составляли скифы: были и греки, и римляне, выходцы с Кавказа и даже с Пиренеев, но подавляющее большинство — уроженцы причерноморских степей. Это не удивительно. Александр Македонский женат был на дочери скифского владыки, скифы охотно поддерживали дружественного удачливого завоевателя.

Ушел огромный отряд и сгинул безвестно. Куда он исчез? В разные времена историки пытались проследить его путь. Но лишь до Великой Китайской стены. Отряд прошел, прокочевал севернее ее. Сохранилось предание о том, что воины Александра Македонского где-то на краю земли загнали за высокую каменную стену два свирепых народа, угрожавших погубить все человечество: до сих пор Гогой и Магогой пугают детей. Но что стало с отрядом? Рассеялся? Был уничтожен врагами? Или добрался до Тихого океана на территории нынешнего Приморья, а дальше, по инерции, что ли, морем преодолел не столь уж большое расстояние до Хоккайдо, обосновался там задолго до японцев, заселил постепенно Курильские острова. С годами конгломерат представителей разных национальностей, в котором преобладали скифы, превратился в своеобразную народность — в айнов, в «мохнатых курильцев».

Есть доводы против этой версии, но есть и за нее. Причем доводы не только умозрительные, но, так сказать, материальные. О внешнем облике айнов уже говорилось. Но вот еще несколько фактов из разных областей науки. Не очень давно, уже в нашем столетии, спелеологи обнаружили в одной из старых карстовых пещер на реке Сучан (ныне Партизанская. — В. У.), неподалеку от впадения этой реки в Японское море, необыкновенную статую, окрещенную «Спящей красавицей». Снимки обошли весь мир. Дело в том, что в таежной дальневосточной глуши оказалось произведение, которое мог создать только мастер, хорошо знакомый с традициями, с законами греческого и римского искусства. Школа явно античная, а материал местный.

У японцев «не в моде» одежда из стеблей крапивы, какая была у наших предков-скифов. А айны не только носили одежды из этого сырья, но даже боевые доспехи-щиты изготавливали из одеревеневших стеблей крапивы. А язык? Откуда пришло к японцам слово «икра» — в их произношении «икура»?

Или еще феномен, из области орнитологии. Есть такое понятие — разорванный ареал. Когда одинаковые особи живут не сплошным массивом, а изолированными группами. Это бывает нечасто. Тем паче — если разрыв большой, необъяснимый. Так вот: на Дальнем Востоке, в Приморье широко распространена голубая сорока. А еще встречается она на противоположной стороне земного шара, на Пиренейском полуострове, и больше нигде. Как попала к Тихому океану сия не мигрирующая по сезонам птица? Не знаю. Скажу лишь, что стайки голубых сорок сопровождали отряды с Пиренеев, влившиеся в многонациональную армию Александра Македонского. Более того, некоторые пиренейцы, в память о родине, приручив эту птицу, держали при себе, свободно или в клетках, как держат привязавшихся к хозяевам попугаев.

Воистину, необъяснимы совпадения, случайности, неисповедимы пути, предначертанные свыше. И, к сожалению, трагическим оказался для айнов конец их дальней дороги. Когда укоренились, обжились они на Хоккайдо, на Курилах, двинулись с юга полчища настойчивых, жестоких самураев. В короткий срок истребили они большинство айнов на Хоккайдо. За несколько десятилетий господства на Курильской гряде умудрились почти полностью ликвидировать проживавших там «мохнатых курильцев». Обдуманно, планомерно уничтожали самураи не только поселения русских и айнов, но даже их кладбища. Сравнивали с землей, чтобы никаких следов не осталось. Только, мол, красивая богатая природа и мы, японцы, вечные хозяева этих мест. Уцелевших айнов японцы постепенно ассимилировали, разрушив их культуру, лишив национального самосознания. Трудно сказать, сохранились ли хотя бы небольшие группы самобытного народа, еще недавно населявшего множество островов на протяжении полутора тысяч километров, от Шумшу на севере и включая Хоккайдо на юге. Если сохранились — кто защитит их?

Таковы основные доводы, которые привел я в памятной записке. Потрудился основательно, и даже обидно стало, когда увидел, что Иосифа Виссарионовича прежде всего заинтересовало приведенное мной наряду со словом «икра» слово «кацо», распространенное в Грузии. Сталин же несколько огорчился, узнав от меня, что в Японии «кацо» не есть дружественное обращение, это рыба — тунец.

— У нас на Кавказе хороших людей так называют, а они рыбу назвали.

— Полезную, хорошую рыбу, очень хорошую, — уточнил я, стремясь улучшить настроение Иосифа Виссарионовича. Подействовало.

— А как насчет «генацвале», Николай Алексеевич? И «генацвале» у них тоже есть?

— Почему бы и нет. Товарищ Микоян, например, убежден, что «Камикадзе» — это грузинская фамилия.

— Не Япония, а Батум какой-то или прямо Тбилиси. Поедем туда отдыхать — не нужно язык учить.

Все это — полушутя. На самом деле Сталин воспринял памятную записку вполне серьезно. В тот же день обсудил ее с членами Ставки генералом Антоновым и Булганиным. Затем связался по телефону с адмиралом Кузнецовым и главкомом советских войск на Дальнем Востоке маршалом Василевским, выяснил их мнение и сразу же дал соответствующие указания. Для Тихоокеанского флота остаются ранее поставленные задачи: охранять собственное побережье от возможных ударов противника с моря и с воздуха и, тесно взаимодействуя с сухопутными войсками, высаживать десанты в тылу неприятеля, в портах, в узлах коммуникации, нарушать линии снабжения, перехватывая пути отхода. Однако использовать для этих целей, наряду с подводными лодками и флотской авиацией, только лишь корабли небольших размеров: торпедные катера, морские охотники, тральщики, сторожевики, а также вспомогательные суда. Основные же силы флота — крейсер «Калинин», крейсер «Каганович» и десять эскадренных миноносцев — было приказано рассредоточить, укрыть в отдаленных от главной базы бухтах в готовности действовать в северо-восточном направлении, на остров Хоккайдо.

Главкому наших войск на востоке маршалу Василевскому, а через него командующему 2-м Дальневосточным фронтом генералу Пуркаеву было предложено сразу после освобождения Южного Сахалина перебросить один стрелковый корпус (три стрелковые дивизии и части усиления) через пролив Лаперуза на северный берег Хоккайдо и захватить там плацдарм для последующего продвижения в глубь острова.

Слово — документам. Вот шифрованное донесение, отправленное маршалом Василевским 20 августа 1945 года:

«Москва. Тов. Сталину

Копия: Генштаб, тов. Антонову

…На острове Сахалин с утра 19.8.1945 г, японцы приступили к капитуляции своих войск, находящихся непосредственно перед нашим фронтом. За день 19.8.1945 г. здесь капитулировало свыше трех тысяч японских солдат и офицеров 88 пд, и наши войска к исходу дня продвинулись на юг до 25 км. По нашим расчетам, остров Сахалин должен быть полностью оккупирован не позднее вечера 21.8.1945 г.

На Курильских островах до 19.8.1945 г. продолжались упорные бои, и отбивались контратаки противника на острове Сюмусю (Шумшу)…

В настоящее время я и командование Второго Дальневосточного фронта серьезно заняты подготовкой десантной операции на остров Хоккайдо. С Вашего разрешения морскую операцию здесь начнем немедленно после занятия южной части Сахалина. Ориентировочно 22.8.1945 г.

Василевский»

В ночь на 21 августа все тот же Василевский направил в войска директиву с подробным планом предстоящей операции. В директиве, в частности, говорилось:

«Немедленно, и ни в коем случае не позднее утра 21 августа, приступить к погрузке 87 ск с техвойсками. В предельно минимальные сроки сосредоточить его в южной части о. Сахалин, в районе порта Отомари и города Тойохара». (Соответственно порт Корсаков и город Южно-Сахалинск. — В. У.)

Для прикрытия и поддержки 87-го стрелкового корпуса с воздуха были выделены истребительная и бомбардировочная авиадивизии из состава 9-й воздушной армии. Общая задача: к исходу 1 сентября 1945 года занять (оккупировать) половину острова Хоккайдо к северу от линии, идущей от города Кусиро до города Румои, то есть примерно до той линии, на которой еще в середине девятнадцатого века стояли укрепленные городища — «тяси» — наших давних сородичей айнов, из последних сил сдерживавших натиск захватчиков-самураев. Все было так, как предлагал граф Игнатьев, как было сказано в моей памятной записке Иосифу Виссарионовичу. 21 августа Верховный главнокомандующий подтвердил свои предшествовавшие распоряжения о десанте на Хоккайдо. Маршал Василевский в свою очередь довел порученные указания до сведения исполнителей — командующих Дальневосточными фронтами и Тихоокеанским флотом. 87-й стрелковый корпус приказано было полностью подготовить для операции к концу 23 августа. Корабли и части флота — тоже.

8

Все было готово для восстановления справедливости. И вдруг — совершенно неожиданный, никому непонятный, ничем не объяснимый срыв! 22 августа в середине дня Сталин связался с Василевским и, не вдаваясь в подробности, предложил подготовку к высадке на Хоккайдо немедленно приостановить. В 14 часов 55 минут Василевский отправил шифротелеграммы командующим обоими Дальневосточными фронтами, а также наркому ВМФ адмиралу Кузнецову и командующему Тихоокеанским флотом адмиралу Юмашеву. Цитирую два пункта из шифротелеграммы № 677, поступившей в адрес названных адмиралов:

«2. От операции по десантированию наших войск с острова Сахалин на остров Хоккайдо необходимо воздержаться впредь до особых указаний Ставки. Переброску 87 ск на Сахалин продолжать.

3. В связи с заявлением японцев о готовности капитулировать на Курильских островах прошу продумать вопрос о возможности переброски головной дивизии 87 ск с острова Сахалин на Южные Курильские острова (Кунашир и Итуруп), минуя остров Хоккайдо. Соображения по этому вопросу прошу сообщить мне не позднее утра 23 августа».

Не внес ясности в ситуацию и последовавший затем приказ, исходивший от начальника штаба Главного командования советских войск на Дальнем Востоке генерала С. П. Иванова, содержавший требование:

«Во избежание создания конфликтов и недоразумений по отношению союзников категорически запретить посылать какие бы то ни было корабли и самолеты в сторону о. Хоккайдо».

По воспоминаниям Николая Герасимовича Кузнецова, находившегося тогда на Дальнем Востоке для координации действий морских и сухопутных сил, его вызвал к телефону Сталин. Поздоровавшись, спросил:

— Все еще воюете?

— Воюем, товарищ Сталин.

— Не надоело?

— Никак нет, наша работа.

— Вы, товарищ Кузнецов, завершайте там поскорее и выезжайте в Москву, вы нужны здесь. — И, помолчав, словно бы неохотно сказал главное: — На Хоккайдо не высаживаться. Не надо. Закругляйтесь с Курильскими островами и возвращайтесь. Вы меня поняли?

— Да, будем закругляться, — бодрым голосом Кузнецов постарался скрыть огорчение.

Такова внешняя канва. А вот известная мне подоплека. Верный своим правилам строго соблюдать все договоренности с союзниками, сообщать им о своих планах, касающихся общих интересов, а также для избежания недоразумений между нашими и американскими войсками на японских островах, Иосиф Виссарионович отправил 16 августа телеграмму президенту Трумэну, в которой, в частности, заявил о желании: «Включить в район сдачи японских вооруженных сил советским войскам северную половину острова Хоккайдо… Это последнее предложение имеет особое значение для русского общественного мнения. Как известно, японцы в 1919–1921 годах держали под оккупацией своих войск весь Советский Дальний Восток. Русское общественное мнение было бы серьезно обижено, если бы русские войска не имели района оккупации в какой-либо части собственно японской территории.

Я бы очень хотел, чтобы изложенные выше мои скромные пожелания не встретили возражений».

Увы, времена уже переменились, Трумэн — это не Рузвельт с его дальновидностью, умом, политической интуицией. Трумэн всего лишь типичный американский торгаш, всегда и во всем ищущий прямой очевидной выгоды. Вот его реакция:

«18 августа 1945 года

СТРОГО СЕКРЕТНО

ДЛЯ ГЕНЕРАЛИССИМУСА СТАЛИНА

ОТ ПРЕЗИДЕНТА ТРУМЭНА

Отвечая на Ваше послание от 16 августа, я выражаю согласие с Вашей просьбой изменить «Общий приказ № 1» с тем, чтобы включить все Курильские острова в район, который должен капитулировать перед Главнокомандующим советскими вооруженными силами на Дальнем Востоке. Однако мне хотелось бы пояснить, что Правительство Соединенных Штатов желает располагать правами на авиационные базы для наземных и морских самолетов на одном из Курильских островов, предпочтительно в центральной группе, для военных и коммерческих целей. Я был бы рад, если бы Вы сообщили мне, что Вы согласны на такое мероприятие.

Что касается Вашего предложения в отношении капитуляции японских вооруженных сил на острове Хоккайдо перед советскими вооруженными силами, то я имею в виду — и в связи с этим были проведены мероприятия, — что генералу Макартуру сдаются японские вооруженные силы на всех островах собственно Японии: Хоккайдо, Хонсю, Сикоку и Кюсю.

Генерал Макартур будет использовать символические союзные вооруженные силы, которые, конечно, будут включать и советские вооруженные силы, для временной оккупации такой части собственно Японии, какую он сочтет необходимым оккупировать в целях осуществления наших союзных условий капитуляции».

Прежде всего — здесь явная передержка. Союзнических войск в то время на собственно японских островах еще не было, так что сдаваться Макартуру самураи там никак не могли. Просто некому было сдаваться аж до 28 августа 1945 года. Именно с этого дня на японской территории начали высаживаться американо-английские десанты, сразу в нескольких городах. Самый крупный десант в составе 24-й американской пехотной дивизии, только что прибывшей из Европы, высадился непосредственно в Токийском заливе. Одна подробность. На западе, как известно, советские и американские военные впервые встретились на Эльбе, и встреча эта была дружеской, радостной. А на востоке не совсем так. Когда американские воздушные и морские десантники высадились в главной военно-морской базе Йокосука, они обнаружили там трех россиян во главе с консулом советского представительства в Японии Михаилом Ивановичем Ивановым, которого я называл в этой книге «дублером Зорге» или «вторым Зорге». Имел ли он тогда звание генерала или еще нет — сказать не могу. Так вот, его вместе со спутниками американцы взяли под охрану и обвинили в том, что «в нарушение приказа генерала Макартура русские до высадки американского десанта проникли в базу и хозяйничают в ней». Такова была «встреча в Японии». Хорошо, что вскоре недоразумение выяснилось. Михаил Иванович представился командующему Тихоокеанским флотом США адмиралу Нимитцу, прибывшему в Йокосуку на крейсере «Нью-Джерси». Были дружеские рукопожатия. Увидев старую, потрепанную «эмку», на которой Михаил Иванович Иванов приехал из Токио, адмирал Нимитц приказал сбросить ее с пирса в море и подарил «товарищам по оружию» новенький «шевроле» вместе с негром-водителем. Потом, подумав, добавил: «Когда отпадет необходимость, негра верните». Так ведь это, повторяю, было 28 августа, а не на десять дней раньше, когда Трумэн прислал Сталину приведенную выше телеграмму и когда японцам на их островах попросту некому еще было сдаваться.

Иосиф Виссарионович был возмущен не только бесцеремонным отказом американского президента выполнить в общем-то не ахти какую по тем временам просьбу, но и самим тоном послания, а главное — требованием, вопреки прежним договоренностям, обзавестись военными базами на одном из центральных островов Курильской гряды.

— Выскочка и наглец, — сказал Сталин. — Он совсем ничего не понимает. Он не понимает, что на всем Дальнем Востоке у нас задействована только одна танковая армия — шестая гвардейская. Мы сейчас прикажем товарищу Рокоссовскому отправиться на восток, взять с собой с запада еще две гвардейские танковые армии. Даже три. И общевойсковых армий, сколько сочтет нужным. Через месяц не только Хоккайдо, но и все японские острова будут в наших руках. Через месяц потому, что дорога длинная… Нет, он просто не понимает, — сокрушенно качнул головой Иосиф Виссарионович. — На что он надеется? На третью имеющуюся у него атомную бомбу? На наше стремление к миру и согласию?

— С атомной бомбой американцы, конечно, совсем обнаглели, — ответил Молотов, находившийся тогда в кабинете Сталина. — Но не надо у-у-усложнять. Трумэн ищет выгоду и предлагает торг. Нам северную часть Хоккайдо в обмен на базы для американцев в центре Курильской гряды. Кому лучше?

— Кому же, Вече? — спросил Иосиф Виссарионович.

— Со своей базы они будут и с моря, и с воздуха контролировать все наше восточное побережье от Камчатки до Советской Гавани. Поставят под контроль все возвращенные от японцев наши проливы — выходы на океанский простор. А нам дополнительные заботы на чужой территории, отделенной водным пространством. Кстати, на Хоккайдо голод, придется кормить.

— Базар, — презрительно усмехнулся Иосиф Виссарионович. — Дураков ищут.

— На базаре всегда два дурака — кто кого.

— Мы не торгаши, Вече. Мы можем требовать, можем договариваться… Но не с такими спесивыми. Осадить требуется.

«ЛИЧНО И СЕКРЕТНО

ОТ ПРЕМЬЕРА И. В. СТАЛИНА

ПРЕЗИДЕНТУ г-ну Г. ТРУМЭНУ

Получил Ваше послание от 18 августа.

1. Я понимаю содержание Вашего послания в том смысле, что Вы отказываетесь удовлетворить просьбу Советского Союза о включении северной половины о. Хоккайдо в район сдачи японских вооруженных сил советским войскам. Должен сказать, что я и мои коллеги не ожидали от Вас такого ответа.

2. Что касается Вашего требования иметь постоянную авиационную базу на одном из Курильских островов, которые, согласно Крымскому решению трех держав, должны перейти во владение Советского Союза, то я считаю своею обязанностью сказать по этому поводу следующее. Во-первых, должен напомнить, что такое мероприятие не было предусмотрено решением трех держав ни в Крыму, ни в Берлине и ни в какой мере не вытекает из принятых там решений. Во-вторых, требования такого рода обычно предъявляются либо побежденному государству, либо такому союзному государству, которое само не в состоянии защитить ту или иную часть своей территории и выражает готовность ввиду этого предоставить своему союзнику соответствующую базу. Я не думаю, чтобы Советский Союз можно было причислить к разряду таких государств. В-третьих, так как в Вашем послании не излагается никаких мотивов требования о предоставлении постоянной базы, должен Вам сказать чистосердечно, что ни я, ни мои коллеги не понимаем, ввиду каких обстоятельств могло возникнуть подобное требование к Советскому Союзу. 22 августа 1945 года».

На это достаточно резкое послание через несколько дней последовал ответ Трумэна с разъяснением его позиции. А потом… Потом война закончилась. 2 сентября 1945 года в Токийском заливе на борту американского линкора «Миссури» был подписан акт о безоговорочной капитуляции Японии, поставивший самую последнюю точку в истории Второй мировой войны. Соединенные Штаты, к их, конечно, глубокому сожалению, не обзавелись военной базой на наших Курильских островах. Не сбылись и наши чаяния заполучить половину большого острова Хоккайдо. Жаль. Но уж теперь, если распалившийся японский политикан начнет размахивать кулачишками и требовать себе Курильские острова, мы всегда можем показать ему большой кукиш со словами: «Не нарывайся, агрессор! Прежде чем толковать о Курилах, потолкуем про остров Хоккайдо. Отдай нам Хоккайдо! Весь. Или в крайнем случае половину», — таким должен быть разговор. И за это тоже большое спасибо товарищу Сталину!

9

Исторический нонсенс — не знаю, с чем и сравнить: акты о безоговорочной капитуляции японских войск мы подписывали дважды, чем, вероятно, и исчерпали отпущенный свыше миротворческий лимит, а вот мирного договора между нами и Страной восходящего солнца нет по сию пору, и не предвидится, судя по всему, до конца текущего столетия. Состояние войны не прекращено. Хотя, конечно, живем, соседствуем, поторговываем более или менее сносно, даже и без основополагающего документа.

А вот что было. Летом 1945 года маршал Малиновский, назначенный командовать Забайкальским фронтом, несколько дней провел в Москве, согласовывая важные для него вопросы. Был принят генералиссимусом Сталиным, которого особенно интересовали в ту пору темпы переброски войск, выделенных для войны с Японией. Чтобы своевременно прибыли в указанные им районы, не «растряслись» по дороге. А вместе с Малиновским со 2-го Украинского фронта, которым он прежде командовал, отправлялись с запада на восток две армии: 53-я общевойсковая и 6-я гвардейская танковая, созданная сравнительно недавно, однако имевшая заметные заслуги — она участвовала в сражениях за Будапешт, за Вену, в броске на Прагу. Начальник Генерального штаба Антонов, присутствовавший на встрече, обратил внимание Верховного на весьма продуманный план перевозки войск и техники, с точным расчетом не только количества эшелонов, но и вагонов и платформ в каждом из них, с указанием мест и времени погрузок, сроков движения от станции к станции, с учетом наличия продпунктов для получения горячего питания… Иосиф Виссарионович, ценивший не только обоснованность замыслов и планов, но и тщательную отработку всех деталей, поинтересовался, кто готовил документ, похожий на строгий диспетчерский график.

— Группа полковника Артеменко, ответил Малиновский.

— Вероятно, очень толковый полковник. Почему готовил именно он? Вы его хорошо знаете?

— Так точно. Иван Тимофеевич Артеменко в свое время окончил Институт железнодорожного транспорта. Начал службу в войсках с командира взвода. Учился заочно на оперативно-штабном факультете Академии имени Фрунзе. Войну прошел от границы до Сталинграда и обратно до Чехословакии.

— Какие кадры! Какие у нас люди! — прочувствованно произнес Иосиф Виссарионович. — С такими людьми мы все можем.

— Простите, товарищ Сталин, разрешите дополнить, — сказал генерал Антонов. — Отец товарища Артеменко был офицером старой армии, сражался с японцами в Порт-Артуре. Будучи контуженным, оказался в плену.

— Какие люди, какие биографии! — повторил Иосиф Виссарионович. — Товарищ Малиновский, вы обязательно возьмите полковника Артеменко с собой. В Маньчжоу-Го, в Порт-Артур. Дети сделают то, чего не смогли сделать отцы. Как поется о русских героях, спящих на сопках Маньчжурии: ваши потомки за вас отомстят и справят победную тризну, — Сталин не совсем точно воспроизвел слова, но его никто не поправил — важен был смысл.

Родион Яковлевич Малиновский крепко запомнил тот разговор. И когда понадобилось отправить парламентеров в город Чанчунь, столицу Маньчжоу-Го, чтобы вручить ультиматум главнокомандующему Квантунской армией генералу Ямада Отодзо, выбор пал на Ивана Тимофеевича Артеменко. Далее привожу строки самого Артеменко, как свидетельство не только важнейшего события, но и необычайной скромности наших людей, вершивших историю:

«Утром 18 августа 1945 года мы вылетели с одного из монгольских аэродромов и взяли курс на восток. Самолет прошел Большой Хинган в грозовых тучах и опустился на маньчжурской земле, у города Тунляо, на окраине которого еще шли бои. Здесь предстояло решить ряд задач, связанных с подготовкой предполагавшегося десанта. Нужно было также договориться о передаче информации из Чанчуня. Все это заняло почти весь день. Утром 19 августа вылетели в Чанчунь. Впереди более трехсот километров над вражеской территорией. Поэтому нас сопровождали истребители. Тем временем главнокомандующему Квантунской армией генералу Ямада Отодзо была направлена за подписью командующего войсками Забайкальского фронта Маршала Советского Союза Р. Малиновского телеграмма следующего содержания:

«Сегодня, 19 августа, в 8.00 парламентерская группа в составе пяти офицеров и шести рядовых, возглавляемая уполномоченным командующего Забайкальским фронтом полковником Артеменко И. Т., самолетом Си-47 в сопровождении девяти истребителей отправлена в штаб Квантунской армии с ультиматумом о безоговорочной капитуляции и прекращении сопротивления. В последний раз требую обеспечить и подтвердить гарантию на перелет. В случае нарушения международных правил вся ответственность ляжет на Вас лично».

Чанчунь еще был окутан утренним туманом, когда наши истребители подошли к японскому военному аэродрому. Шесть наших истребителей блокировали его с воздуха. Три истребителя приземлились на аэродроме. Вскоре вслед за истребителями приземлился и наш Си-47, который вел капитан Н. Барышев. У самолета нас встретили представители командования японских войск. Отдав необходимые указания капитану Барышеву и майору Моисеенко, оставшимся на аэродроме, я вместе с переводчиком капитаном Титаренко, капитаном Беззубым и старшиной Никоновым отправились в штаб Квантунской армии. Через 30 минут произошла встреча с генералом Ямада.

Наши требования и особенно пункт ультиматума о безоговорочной капитуляции Ямада не хочет принимать. Он старался различными дипломатическими уловками свести результаты переговоров не к капитуляции, а к перемирию.

Развязка настала неожиданно. В кабинет вошел дежурный японский офицер и доложил, что к городу приближается армада русских самолетов-бомбардировщиков под сильным прикрытием истребителей.

— Наши истребители подняться не могут, — сказал он, — поскольку аэродром блокирован.

Ямада, казалось, потерял дар речи.

— Что это все значит? — спросил он наконец.

Я ответил, что если в указанный срок советское командование не получит сообщения о положительных результатах переговоров, Чанчунь будет подвергнут бомбардировке.

Несколько минут Ямада стоял словно в оцепенении. Затем резко вынул свой самурайский «меч духа», несколько раз поцеловал его и, подав мне через стол, склонил голову со словами: «Теперь я ваш пленник. Диктуйте свою волю». Его примеру последовали все присутствующие в кабинете японские генералы и офицеры, признавая себя пленными.

Тут же в 14:10 Ямада подписал акт о безоговорочной капитуляции. Началось разоружение войск Чанчуньского гарнизона и в прилегающих районах, а затем и на всей территории Маньчжурии».

У потомственного офицера Артеменко достало такта не оскорбить побежденного неприятеля, сохранить его честь. Подержав меч несколько секунд, полковник с достоинством вернул его старому, худенькому, низкорослому генералу, известному своим твердым характером и лисьей хитростью. И увидел благодарность в глазах японского командующего. На мгновение задумавшись, Ямада взял с этажерки фигурку бегущего слона и с легким поклоном подал ее Артеменко. «На память», — сказал переводчик.

Все вроде бы просто. Слетал в осиное гнездо, в самый центр вражеских сил, и принудил противника подписать акт о капитуляции. И ни слова не написал Артеменко, какой опасности подвергался сам и сопровождавшие его люди, оказавшись среди фанатиков-самураев, предпочитавших покончить с собой, нежели сложить оружие. А убить русских им вообще ничего не стоило, только бы пальцем шевельнул генерал.

О подвиге полковника Артеменко, о его миссии писали в 1945 году газеты во всем мире, печатались его фотографии, особенно часто та, на которой он запечатлен вместе с генералом Ямада. Однако пошумело благодарное человечество, да вскоре и напрочь позабыло о мужественном полковнике, как и о других скромных героях. После войны полковник отправлен был в отставку с семнадцатью (!) осколками в теле — это, конечно, сказывалось. Поработал начальником цеха, главным энергетиком завода. Вышел на пенсию, осел на Харьковщине — больше о нем ничего не знаю. А в официальной истории осталось другое событие: подписание акта о безоговорочной капитуляции Японии, состоявшееся 2 сентября 1945 года на борту американского линкора «Миссури» в Токийском заливе. Этот день официально считается датой окончания Второй мировой войны.[99]

К подписанию токийского акта о капитуляции наша сторона, прежде всего сам Сталин, отнеслась без энтузиазма, как к простой формальности. Действительно, исход битвы был решен ликвидацией Квантунской армии, о чем существовал соответствующий документ. Но имелись и другие причины. Сталин был недоволен Трумэном, с которым так и не договорился о высадке наших войск на Хоккайдо, и намеревался подчеркнуть свое недовольство невысоким уровнем нашей правительственной делегации при подписании акта. Сперва намечалось, что делегацию возглавит кто-либо из военных, маршал Василевский или адмирал Кузнецов. Но и этого показалось слишком много после того, как стало известно: среди союзников, которые прибудут на «Миссури», будет находиться некий генерал Свердлов, он же Пешков, родной брат Якова Мовшевича Свердлова, которого Иосиф Виссарионович ненавидел чем дальше, тем сильнее. Ставил ему в вину провокационный расстрел царской семьи, разжигание междоусобного кровопролития, невиданного на Руси, в том числе жестокое «расказачивание» восемнадцатого года, беспардонное использование троцкистско-свердловскими националистами в своих корыстных целях христианско-коммунистических идей равенства и справедливости, которыми руководствовался сам Иосиф Виссарионович. А тут — как нарочно, как назло — свердловский братец, международный авантюрист, дезертир из России, каким-то образом «усыновившийся» нашим великим писателем, о чем отрицательно высказывался сам Пешков-Горький. Жулье!

— Неавторитетная компания, — презрительно высказался по этому поводу Сталин. — Пошлите туда зауряд-генерала. Грамотного, чтобы расписался красиво. И чтобы полученные от нас инструкции соблюдал. Большего не требуется, хватит с них.

В Японию срочно отправился генерал-лейтенант Деревянко К. Н., о котором я не могу сказать ничего хорошего или плохого, так как совершенно не знал его, даже из какого ведомства он взялся. Но с делом он справился, возглавив советскую делегацию: вместе с Деревянко на борт линкора «Миссури» поднялись генерал-майор авиации Н. Воронов, контр-адмирал А. Стеценко, представитель СССР в Японии Я. Малик, консул нашего представительства М. Иванов и два журналиста. Первым акт о капитуляции подписал от имени императора Страны восходящего солнца и от имени своего правительства министр иностранных дел М. Сигимицу. По поручению союзных наций, участвовавших в войне с Японией, расписался командующий союзными войсками генерал Д. Эйзенхауэр, за ним сражавшийся непосредственно на Тихом океане адмирал Ч. Нимитц. Спокойно, с достоинством скрепил документ своей подписью генерал Деревянко. Затем все другие: представители Великобритании, Франции, Китая, Австралии, Канады, даже таких стран, как Нидерланды и Новая Зеландия. Вот, оказывается, сколько государств участвовало в войне с самураями. Где уж было японцам устоять перед таким скопищем!

В тот же день, сразу после подписания исторического акта, наш «второй Зорге» Михаил Иванович Иванов вернул американскому адмиралу Нимитцу шофера-негра, данного напрокат. Отправил с благодарностью назад, в состав Тихоокеанского флота Соединенных Штатов Америки — по принадлежности.

10

После каждого большого события принято подводить итоги. И чем событие сложнее, масштабнее, размашистей по времени и пространству, объемней по количеству участников, тем труднее его анализировать и в целом, и особенно в деталях, коих неимоверно много, и зачастую противоречивых. Субъективность подходов, разность восприятия, поиски оправданий или возвеличивание заслуг, политические интриги и спекуляции — все сказывается. Подведение итогов затягивается на долгие годы: некоторые проблемы, связанные с Великой Отечественной войной, со Второй мировой войной, не решены до сих пор. Мне вот тоже довелось поучаствовать в выяснении истины, но не в трибунных дискуссиях, не в печати, а, как говорится, стреляя с закрытых позиций: изучать по поручению Иосифа Виссарионовича интересовавшие его аспекты, докладывать свое мнение только ему или ограниченному кругу лиц.

Был такой случай. Спустя порядочный срок после войны на Ближней даче состоялся обычный для Сталина поздний обед, можно сказать, семейный ужин: кроме Молотова и нескольких постоянных сотрапезников присутствовал нечастый гость — сын Василий, авиационный генерал. Наверно, поэтому и разговор пошел об авиации. Знающие люди пошучивали: Василий ведь либо о выпивке, либо о самолетах. Ну, о выпивке в присутствии отца Василий толковать воздерживался, зато об авиации с удовольствием, тем более что и Иосиф Виссарионович любил эту тему, охотно слушал, сам вставлял фразу-другую.

Василий, даже под бдительным оком отца умудрившийся основательно заправиться «горючим», несколько сумбурно излагал свои соображения о том, что в решающий период войны, в битве на Курско-Орловской дуге, главную роль сыграла не пехота, не танки, не артиллерия даже, а наша авиация, прежде всею штурмовики «Ил-2», наши бронированные «летающие танки», которым никакой противник ничего не мог противопоставить.

Сотрапезники ели, слушали вполуха, не возражая. А чего возражать-то, когда все знали: «Ил-2» действительно был лучшим боевым самолетом Второй мировой войны, это признавали как наши неприятели, так и друзья-союзники. Немцы величали его не только главным врагом люфтваффе, но и врагом всего, вермахта. Высший эталон самолета-штурмовика, высшее достижение авиационного прогресса. Надежность и живучесть непревзойденные, в изготовлении прост. Разил врагов крупнокалиберными пулеметами, пушкой, реактивными снарядами, бомбами.

Знали присутствовавшие и о том, что «Ил-2» стал самым тиражным военным самолетом за всю историю мировой авиации. Было выпущено более 36 тысяч таких машин (а всего за годы войны промышленность дала нам 125 600 воздушных машин всех типов). Второе место по тиражу среди самолетов различных классов и первое среди истребителей занимал пресловутый немецкий «Ме-109» (по разным данным, от 30 до 33 тысяч экземпляров). На третьем месте наш «Як-3» — более 28 тысяч экземпляров. Все ясно, спорить не о чем. Но заправившийся Василий, воспринимая молчаливое согласие слушателей как равнодушие к любимой им авиации, распалялся все больше, становился все красноречивей.

На что рассчитывали гитлеровцы, готовя между Курском и Орлом решающее летнее наступление 1943 года? Прежде всего на свои тяжелые, с мощной броней танки нового поколения, которые считали неуязвимыми. Это «тигр», это «пантера», это «элефант», предназначенный для уничтожения на поле боя советских бронированных машин. Наши сухопутные войска готовились, конечно, к встрече с этим сильным «зверьем», но как с воздуха-то достать, расколошматить в пути, не допустить до ближнего боя, в котором только и сказывалось преимущество новой немецкой техники?! Опять же надежда на штурмовик «Ил-2». Но вот какая закавыка. Штурмовик тогда брал в полет четыре обычные стокилограммовые авиабомбы. При прямом попадании такая бомба разделает танк, как черепаху, при очень близком разрыве повредит. Но попробуй-ка с воздуха, на скорости, попасть в движущийся или хотя бы даже в стоящий танк! Если и попадешь, то бомба может срикошетить, отскочить от брони, взорваться в стороне.

— Иван Ларионов выручил, — энергично жестикулировал Василий, — Ванька из Ленинграда. Предложил бомбочку кумулятивного действия. Не бомбочку вроде даже, а детскую игрушку. Длина всего вот, — показал он пальцами, — тридцать сантиметров, вес — полтора килограмма. Положил в карман и гуляй. Никто не поверил в пользу-то. А на испытаниях ахнули: до чего додумался блокадник! Таких противотанковых бомбочек «Ил-2» брал триста штук… Триста двенадцать в четырех кассетах. Сыпал их сверху, как горох, на немецкие танки да на машины. Не всякая попадет, но уж та, которая попадет, не срикошетит, не отскочит, на то она и кумулятивная. Прилипала к броне, прожигала ее направленным взрывом. И каюк зверю… Я правильно сказал? — повернулся он к Сталину.

— Да, верно, — улыбнулся тот. — Мы когда узнали о ПТАБе, об эффективности этой противотанковой бомбы, приказали наркому Ванникову изготовить восемьсот тысяч штук к началу летних боев, а до той поры не применять, держать в строгом секрете. Фашисты никак не ожидали от нас такой новинки.

— Вы представьте, представьте! — обрадовался Василий поддержке отца. — Идет по степи колонна «тигров». Пятьдесят. Пусть восемьдесят. И вдруг над ними наши штурмовики. Всего-то, может, две пары. Пикируют. И на эту колонну — тысяча двести ПТАБов! Засевают бомбами всю окрестность. Не спасешься. Горят «тигры». Полный разгром бронетанковых войск!

— Не преувеличивай, — охладил сына Иосиф Виссарионович. — До полного разгрома было еще далеко. И пехоте, и артиллерии, и танкам нашим работы хватило… Извините, товарищи, я на минуту…

Сталин скрылся за дверью. Никто не придал этому значения. Довольные, сытые гости припоминали, какие имена-названия давались штурмовику военным народом. От панибратского «Илюхи», от «горбатого» до «летающего танка» и «черной смерти».

Иосиф Виссарионович возвратился с тоненькой папкой в руке. Сел на свое место, достал несколько листков бумаги, положил перед собой. Заговорил, как на обычном совещании-заседании.

— Тут у нас данные, которые вызывают недоумение. Мы знаем, сколько самолетов построили за время войны. Мы достоверно знаем, какой урон нанесли противнику. Наша авиация и зенитная артиллерия уничтожили на советско-германском фронте в обшей сложности 52 650 немецких воздушных машин всех типов. — Сталин глянул на бумажный лист. — Для сравнения: потери немецкой авиации от наших союзников за всю войну, с тридцать девятого по сорок пятый год, составляют примерно двадцать четыре тысячи самолетов. Вдвое меньше поработали наши союзники при всей их технике и за более долгий срок. Хотя и предпочитали сражаться в воздухе, а не на земле… Эти данные бесспорны. Иосиф Виссарионович нахмурился. — А вот у нас здесь немецкие сведения, немецкие цифры, из которых следует, что гитлеровцы уничтожили втрое больше наших самолетов, чем мы у них.

— Получается даже больше, чем мы вообще выпустили? — полувопросительно произнес Молотов. — Значит, мы закончили войну без единого самолета? Чем же мы завоевали господство в воздухе, как победили?.. А-а-абракадабра.

— Все не так просто, Вече. Учитываются машины довоенною производства, а их было немало. Машины, поставленные нам по ленд-лизу. Но все равно цифры наших потерь неправомерно завышены. И ведь это немцы, привычные к точности, к строгой отчетности. Зачем им обманывать себя?.. Василий, сколько фашистов сбили наши лучшие истребители?

— Кожедуб — больше шестидесяти. Покрышкин почти столько же.

— Это много?

— Очень много, ты ведь сам знаешь.

— Но я знаю и другое. По немецким сведениям, ас Хартманн сбил 352 самолета, из них 347 — советских. Ас Баркхарн — 301 машину. Что за богатыри? Тебе известно о них?

— С потолка взято. Это практически невозможно, этого не может быть…

— Потому, что не может быть никогда, — сыронизировал Иосиф Виссарионович. — Веский довод. Но зачем немцам потолочные данные? Нас пугать?

— Не знаю, — Василий пожал узкими мальчишескими плечами, которые не выглядели шире даже от генеральских погонов на гимнастерке. — Не думал.

— А следовало бы подумать, это полезней, чем руками в застолье махать, распинаясь о прошлых успехах.

Молотов поспешил защитить Василия:

— Может, геббельсовская пропаганда по принципу: чем больше наврешь, тем скорее поверят.

— Нет, это не геббельсовская фантазия, — возразил Иосиф Виссарионович. Это официальные данные для высшего командования, для Геринга и Гитлера. Выдумывать не положено. И все-таки здесь что-то не так. Пусть этим займутся в Генштабе. И ты тоже, Василий, займись со своими авиаторами.

Озадачил, значит, Иосиф Виссарионович сына, так озадачил, что он потом, в машине, недовольно бурчал нечто вроде «не было печали, да черти накачали». Это когда мы вместе уехали из «Блинов». По пути было: мне в Жуковку, а ему на Дальнюю дачу.

— А что, самому-то разве не интересно выяснить? — спросил я.

— Очень даже интересно, только с какого конца подступиться? Посоветуйте. Николай Алексеевич.

— Ладно, — пообещал я, стараясь успокоить Василия. — Завтра в восемнадцать ноль-ноль. Устраивает?

— Вполне! — обрадовался молодой генерал.

Не на ветер слова были брошены. Еще за столом в «Блинах», слушая разговор, я прикинул, с чего начать, если бы дело поручено было мне. Вспомнил о своих поездках с несколькими генералами и офицерами Генштаба в Красногорск, в лагерь военнопленных, о наших профессиональных беседах с немецкими военачальниками за чашкой кофе или рюмкой коньяка: даже в ту пору, когда еще шла война, немецкие коллеги делились с нами полезными сведениями, а уж теперь-то, после нашей победы, что им было скрывать. А сами встречи, обмен мнениями — это же приятное разнообразие в их монотонной жизни.

Поручил соответствующим товарищам пригласить на беседу несколько немецких авиационных генералов, старших и средних офицеров, строевых и штабников. С нашей стороны такой же состав. А Василия попросил заменить на время генеральские погоны на майорские да держаться в тени, поскромнее, чтобы не опознали немцы. С этим Василий справился, к тому же приехал на встречу в 27-й лагерь совершенно трезвым и до конца беседы спиртным не злоупотреблял, хотя стол, стараниями его подчиненных, был сервирован хорошо, разнообразно.

А шкатулка, над секретом которой умные люди ломали свои головы, — эта шкатулка, как часто бывало и бывает со времен дедушки Крылова и до нашей поры, просто открывалась, без всяких тайных запоров. Разная система учета у нас и у немцев — вот и все.

Наша — простая и строгая. Летчик докладывает командиру: сбил «фрица». Но для того, чтобы победа была зачтена и записана в летной боевой книжке, ее должны были подтвердить фотоконтроль и свидетельство еще двух летчиков, видевших, как был сбит противник. В крайнем случае свидетельство других военнослужащих, находившихся там, где упала вражеская машина. Немецкие же летчики фотоконтроля не имели. Для них достаточно было, что «русский Иван» задымил и отвалил в сторону, вышел из боя. А сколько таких машин возвращались потом в строй?! «Сбивали» ведь таким образом и Покрышкина, и Кожедуба, а они вновь и вновь поднимались в воздух на отремонтированных или на новых машинах.

Странным и непонятным для нас был немецкий метод учета по принципу «самолето-моторов». Сбивает фашистский ас двухмоторную машину — ему записывают два самолета. «Завалил» четырехмоторную — сразу четыре. Где уж было нашим летчикам-пилотам угнаться за такими темпами. Да ведь и это еще не все. Если немецкая эскадрилья в групповом бою сбивает, к примеру, три наших самолета, то по три машины начисляют каждому члену эскадрильи участнику вылета. А их дюжина. Попробуйте умножить — грандиозная арифметика! А если командир авиазвена или эскадрильи в какой-то день не взлетал, в бою не участвовал, но его подчиненные разбомбили на аэродроме или сбили несколько наших самолетов, то командиру все равно ставилось это в заслугу, его личный счет увеличивался соответствующим образом.

Не берусь судить, чья система учета, а следовательно, и поощрений была справедливей, лучше, но немецким летчикам она нравилась. Цифры-то какие: есть причина гордиться, носы задирать! Наша же система обеспечивала полную достоверность. Сбил Александр Покрышкин без малого шестьдесят вражеских машин, и это бесспорно, комар носа не подточит. А сколько реальных побед у немецкого аса-рекордсмена, определить невозможно: слишком много накручено.

Обо всем этом генерал Василий Сталин самолично доложил отцу генералиссимусу. Я же попросил Василия мою фамилию не называть, что он и сделал. Иосиф Виссарионович был удовлетворен и доволен. Василий тоже.

11

С итогами воздушных сражений разобрались. Спустимся на землю. Много недоразумений, противоречий возникало при подсчете потерь воевавших сторон. И теперь не утихают еще споры-раздоры, основанные зачастую не столько на желании выявить истину, сколько на политических и пропагандистских спекуляциях. Можно выделить по крайней мере два основных направления. Общие потери государства, к примеру, нашей страны. Это и воины, павшие в сражениях, и мирные жители, погибшие от пуль и снарядов, уничтоженные фашистами на оккупированных территориях — Белоруссия потеряла четверть своего населения. Это и люди, умершие от голода и болезней, хотя бы в том же блокированном Ленинграде. Это и неродившиеся из-за отсутствия мужчин дети. Тут прямая ответственность лежит на агрессоре, развязавшем Вторую мировую войну, не скрывавшем своего намерения очистить от других народов «жизненное пространство» для своей «избранной» нации. А второй аспект — чисто военные, фронтовые потери, характеризующие состояние вооруженных сил и способности высшего военного и политического руководства, от генералов поля боя до главы государства.

Отправной точкой расчетов служила нам первая всеобщая перепись населения России, состоявшаяся в 1897 году. В стране тогда насчитывалось 148 миллионов человек — для простоты я буду несколько округлять цифры. На рубеже девятнадцатого и двадцатого веков численность росла медленно. Жизненные условия для основной массы людей при царском правлении, в условиях развивавшегося капитализма, были очень тяжелые, особенно для крестьян. Медицинское обеспечение низкое. Отсюда и высокая смертность — прежде всего детская. По данным мобилизационного управления старой армии, к началу Первой мировой войны, к 1914 году, население России увеличилось примерно до 160 миллионов. (По «Энциклопедическому словарю» — несколько больше.) Таков, значит, был дореволюционный демографический фундамент.

Первую попытку новой, советской власти учесть население государства, предпринятую в 1926 году, удачной не назовешь. И опыта не имелось, и страна еще не утихомирилась после революционных потрясений, а в Средней Азии вообще еще продолжались бои. Многие люди по разным причинам уклонялись от учета, не желая «попасть в списки». Зато следующая советская перепись готовилась продуманно, тщательно, без спешки. Одних только счетчиков было выделено и обучено более миллиона. Чтобы каждого человека зафиксировали, даже в самых дальних и труднодоступных уголках. И вот 6 января 1937 года счетчики пошли по домам, по квартирам. В Москве день был солнечный, с хорошим морозцем. Я провел его вместе с Иосифом Виссарионовичем, которому, как и мне, и многим другим, не терпелось узнать результаты. Сколько же нас на просторах державы?!

Известно было, что во второй половине двадцатых годов и в тридцатых годах, в связи с улучшением условий жизни народных масс, рождаемость в стране увеличилась, значительно превысив смертность. Страна молодела. По сведениям профсоюзов, на одного гражданина пенсионного возраста приходилось десять работающих.[100] Но имелись и отрицательные факторы. И немало. До революции в состав России входили Финляндия, Прибалтика, Польша, Бессарабия (Молдавия) — теперь их не было. А это более 30 миллионов! Не могли не сказаться последствия длительных кровопролитных войн: первой мировой, гражданской, борьбы с англо-американо-японской интервенцией. А голод, два тяжелейших неурожая, из тех, что систематически обрушиваются на нашу страну через каждые 12–14 лет?! Что же мы увидим теперь? Возместились ли все эти утраты?

Итоги оказались потрясающими! После всех бед, испытаний, утрат на нашей урезанной, уменьшившейся территории в январе 1937 года проживало 167 миллионов человек. Практически на 20 миллионов больше, чем во всей России к началу века. Огромный рывок вперед. Основательная пощечина тем, кто после Октября, бежав за границу или затаившись во «внутренней эмиграции», охаивал Советскую власть и «жалел» народ, совершивший революцию.

Далее — совсем иной счет, гораздо более скорый, быстро менявшийся и поэтому менее точный, хотя и вполне достоверный в общих чертах. В 1939 году мы возвратили себе обширные и плотно заселенные территории Западной Украины и Западной Белоруссии. Затем всю Прибалтику и Бессарабию-Молдавию. Количество наших граждан резко возросло. А время было горячее: не до выяснения подробностей. Довольствовались приблизительными данными. Ученые-демографы общей точки зрения не имели, а мы, военные, считали, что к началу войны с Германией на просторах нашей расширившейся страны обитало около 190 миллионов человек, плюс-минус один или два миллиона. Эта цифра особенно важна в данной раскладке, только с ней можно было сравнить сведения о населении, полученные из всех областей, краев и республик в конце 1945 — начале 1946 годов. Суммировали в Москве, и получилось около 170 миллионов. Разница в 20 миллионов, опять же с каким-то плюсом или минусом. Настолько уменьшилось население нашего государства за четыре года войны. Все другие выкладки и рассуждения не ближе к истине, чем приведенные здесь.

При подсчете общих потерь, как и вообще при подсчете населения государства, важна, на мой взгляд, не столько скрупулезность (до единого человека!), сколько проявившаяся тенденция — основание для размышлений и широкомасштабных выводов. А вот вопрос о чисто военных, фронтовых потерях носит иной характер, требует особой точности и непредвзятости. Хотя бы потому, повторяю, что речь идет о готовности войск, о мастерстве полководцев, о престиже должностных лиц, о персональной ответственности военных и политических руководителей. Поэтому о боевых потерях, даже о методологии их исчисления споров было особенно много. После долгих дискуссий проявились, наконец, более или менее определенные цифры, которые были доложены Сталину и членам Политбюро. Безвозвратные потери наших вооруженных сил (убитые, без вести пропавшие, погибшие в плену, умершие от ран) составляли около 8 с половиной миллионов человек. Потери немцев на советско-германском фронте — примерно 5 миллионов 500 тысяч солдат и офицеров. Плюс 1 миллион 200 тысяч у гитлеровских союзников-сателлитов, воевавших против нас. Соотношение 1.3:1.

Сомнение в правильности подсчетов сразу же высказали несколько советских маршалов и генералов, в том числе и ваш покорный слуга. Утверждали, что потери фашистов оказались значительно заниженными. На чем мы основывались? А на том, что разработчики отчетности хорошо знали и учли все потери нашей стороны, в тем числе и народного ополчения, и добровольческих истребительных батальонов. Даже потери в войне с Японией заодно включили. А вот немецкие потери не были достоверны, совсем не принимались в расчет фольксштурм, другие специальные полувоенные формирования. А западно-украинские националисты, сражавшиеся рука об руку с гитлеровцами?! А дивизии СС, созданные из граждан Прибалтийских республик?! Они, как и власовцы, оказались либо совсем не учтенными, либо вошли в число наших общегосударственных утрат. Такие вот завихрения.

Разработчики ссылались на то, что соотношение не в нашу пользу складывается из-за огромных потерь среди военнопленных, которые были истреблены в фашистских лагерях. В то время как подавляющее количество немецких пленных, благополучно отбыв свой срок, вернулись на родину. Это был веский довод. А вот с другой ссылкой — на наши слишком большие потери в 1941–1942 годах, перевешивавшие чашу весов, — я никак не был согласен. Потом-то ведь пришли победные годы, когда мы уничтожали фашистов не меньше, а даже больше, чем они нас в начале войны. Наши штабы снизу доверху вели строгую отчетность, а она такова.

Летне-осенняя кампания 1944 года. Безвозвратные потери Красной Армии — 470 тысяч человек. Германская сторона — 858 тысяч солдат и офицеров. Соотношение 1:1.8. Первая половина 1945 года. Наши безвозвратные потери — 376 тысяч человек. У немцев — 1 миллион 277 тысяч, то есть в три с лишним раза больше. Такие вот солидные гири на чашу весов.

Иосиф Виссарионович был в общем согласен с приведенными здесь выкладками, которые были сообщены ему при первой возможности. Однако воспринял их несколько иначе, чем я надеялся: смотрел с более высокой колокольни. Обстановка в Европе была тогда напряженной, наши недавние союзники во всю силу своих возможностей разжигали войну холодную, могущую перерасти в настоящую. Вспыхивали беспорядки в Берлине, поднимали головы наши враги в столицах других государств.

— Сколько венгров погибло на советско-германском фронте? — спросил Сталин.

— Точных данных нет. Однако известно количество мадьяр, сдавшихся в плен и учтенных в наших лагерях, — 513 тысяч.

— А существует ли в мировой практике среднеарифметическое соотношение между попавшими в плен и погибшими? Можно ли исходя из одного вычислить другое?

— Весьма приблизительно, в зависимости от разных этапов и исхода той или иной войны.

— И все же?

— Погибших обычно в два — два с половиной раза больше, чем попавших в плен. Но это применимо к настоящему стойкому воинству. К нам, к немцам. Когда борьба идет за собственные интересы с традиционным противником. А мадьяры вынуждены были воевать за гитлеровцев и без особой охоты. Случалось, сдавались гуртом при первой возможности. Как румыны и чехословаки.

— Сколько их подняло руки?

— Румын — 180 тысяч, чехословаков — без малого 70 тысяч.

— Большие получаются цифры, значительные потери, задевающие национальное самолюбие. Не следует сейчас много говорить об этом, привлекать внимание. Это не поможет, а только повредит нашим друзьям в странах народной демократии. У них там других сложностей хватает. Пусть наши военные исследователи продолжают свою работу, уточняют и анализируют данные. Но без широкой огласки.

Так лучше. Тем более что сведения продолжают поступать.[101]

— А цифры у вас интересные, Николай Алексеевич. По памяти.

— Имеется список национального состава военнопленных. Много любопытного.

— Не сочтите за труд.

— Немцев примерно 2 миллиона 400 тысяч. Австрийцев — 156 тысяч. Поляков — 60 тысяч. Итальянцев — 499 тысяч. Французов — 23 тысячи. Югославов — 21 тысяча. Голландцев без малого 5 тысяч. Финнов — 2 тысячи 300. Бельгийцев — 2 тысячи. Люксембуржцев одна тысяча 600. Датчан и испанцев по 450. Норвежцев — 101.

— Вся капиталистическая Европа, — усмехнулся Иосиф Виссарионович. — Географию изучать можно. Представители всех государств.

— И даже сверх того.

— А что может быть сверх? Эскимосы или зулусы?

— Цыгане, к примеру. Их оказалось в нашем плену ровным счетом 383.

— Немцы же уничтожали цыган, как недочеловеков.

— Да ведь и поляков тоже, и тем более евреев. Но находились евреи, верой и правдой служившие гитлеровцам.

— Мне докладывали, что переводчиком у фельдмаршала Паулюса был некто Коган. Сдался вместе с фельдмаршалом.

— Если бы он один… В наших лагерях для военнопленных официально зарегистрированы 10 тысяч 173 еврея, воевавших против Советского Союза на стороне фашистов.

— Так много? — удивился Сталин. — Если исходить из такого количества и вывести среднеарифметическое… Получается, что против нас, за Гитлера, сражались три еврейские дивизии.

— Нет, таких формирований не было. В рассеянии, без концентрации.

— Это не меняет сути…

Читателю, вероятно, нелегко воспринять сразу столько цифр, сосредоточенных так плотно, однако эта концентрация необходима для того, чтобы путем сопоставления прояснить хотя бы некоторые итоги Великой войны. Полезно для тех, кто стремится к истине.

Мы в тот раз не говорили с Иосифом Виссарионовичем лишь о пленных японцах, хотя по количеству они, после немцев, занимали второе место — 639 тысяч 635 человек. Дело в том, что с ними все было проще и понятней. В массе своей японцы капитулировали организованно, их легко было сосчитать, обустроить, разместив по Дальнему Востоку и в Сибири. Иногда даже в составе тех частей и подразделений, в которых они сложили оружие. И работали они столь же организованно, как и сдались, добросовестно выполняя указания своего высшего руководства, непосредственно самого премьер-министра Страны восходящего солнца Фумимаро Каноэ. Еще в 1945 году на переговорах с советскими представителями он передал предложение Сталину использовать японских военнопленных в трудовых лагерях, компенсируя потери, которые Советский Союз понес в войне с Японией. Своего рода контрибуция. К тому же и пленным легче коротать время, если они не киснут от безделья в бараках, а трудятся, зарабатывая при этом кое-что и для себя. Хотя бы прибавку к пайку. Соответствующие документы были представлены Сталину. Он согласился.

Конечно, скучали японцы по родным и близким, по своим островам, но жили они в щадящих условиях, ходили почти без конвоя, получали медицинскую помощь, питались не хуже многих наших людей. И опять без цифр не обойтись, очень уж они красноречивы и упрямы. Японские пленные начали возвращаться домой в 1954 году, а последняя партия отбыла в декабре 1956 года. В среднем пробыли у нас по 10 лет. За этот срок из 640 тысяч пленных умерло 62 тысячи, в основном за первый год. По разным причинам: смена климата, перемена питания и так далее. Значит, за 10 лет скончалось менее десяти процентов. То есть умирало менее одного процента в год, иными словами, меньше, чем один из ста. Ну, допустим, один. А это нормальная естественная убыль для взрослого населения по тому времени в той же Японии или у нас. Не плен, а прямо-таки курорт, оазис для долгожительства. И опять сравнение; за четыре года войны в немецко-фашистских лагерях было убито, замучено, умерло от голода и болезней 58 процентов советских военнопленных. Есть ли надобность что-то пояснять, добавлять к таким показателям?!

Обидно, что некоторые японцы, вернувшись на свои острова полными сил и здоровья, сразу же энергично включились в антисоветскую пропаганду, печатно и по радио распространяясь о том, какие тяготы и мучения перенесли в русском плену. И кто же рассуждает, кричит об этом? Те самые самураи, чья патологическая дикарская жестокость превосходила даже «цивилизованную» жестокость немецких фашистов! Это ведь самураи отрубали головы пленным американцам, англичанам, австралийцам, заподозренным или пойманным при попытке к бегству. Были случаи, когда у пленных вырезали печень и съедали ее: считалось, что при этом сила и мужество побежденного противника переходит к победителю-самураю. Это ведь японцы зверски истязали медицинскую сестру из морской пехоты Марию Цуканову, которая, будучи раненной, оказалась у них в когтях. Более зверски и изощренно, чем немцы Зою Космодемьянскую. Вонзали Цукановой штык в рану и проворачивали его. Говорить страшно, а приходится. Могила Героя Советскою Союза Марии Никитичны Цукановой на сопке над морем в корейском городе Чондин (по-японски Сейсин) — вечный позор и вечный укор самураям.

А известный теперь на весь мир лагерь смерти под кодовым названием «отряд 731», созданный японцами возле города Харбина для проведения изуверских экспериментов над людьми, в том числе над пленными, при разработке различных видов бактериологического оружия?! Кошмарнее не придумаешь! Ведь только в том сверхсекретном «отряде» японцы уморили, по разным данным, от 5 до 10 тысяч человек, среди которых были дети и женщины. И вот те же самые самураи, возвратившись из Советского Союза в полном здравии и благополучии, жалуются на жестокое якобы обращение с ними, беззастенчиво клевещут на нас. Какая черная неблагодарность!

Необходимое добавление автора. Еще более обидно, что распространяемая самураями клевета обрела сознательную и активную поддержку политических игрунов нашей страны, которые любой ценой ищут себе опору за рубежом, в стане извечных недоброжелателей России. Как же надо не любить свой народ и его историю, чтобы вопреки фактам униженно просить от имени того же народа извинения за грехи, которых не было. Дословно: за «бесчеловечные действия, которые были совершены в отношении японских военнопленных». Это Ельцин осенью 1993 года пластался таким образом в Токио перед японским императором, а затем перед премьер-министром, оскорбляя своим лизоблюдством нас, нашу Россию.

Ах, ах — разнесчастные самураи, их так долго держали в лагерях и к тому же (какое варварство!) заставляли работать: лес пилить и дороги прокладывать. На такой ноте Ельцин с премьер-министром Морихиро Хосокава общался, не зная, вероятно (а советники куда смотрят?!), что не кто иной, как дед этого самого Хосокавы, бывший премьер-министр Фумимаро Коноэ, убедительно просил Сталина использовать японских пленных в трудовых лагерях для частичного возмещения материальных и моральных убытков, нанесенных Японией нашей стране. Ну и для облегчения участи самих пленных. Особая пикантность заключается в том, что как раз в дни ельцинских «покаяний» документы о взаимоотношениях Сталина и Коноэ впервые печатали азиатские газеты, в том числе и японские. Смешно? Да, если бы не было стыдно за нашего «правителя». И грустно.

12

Иосиф Виссарионович хорошо знал историю вообще, а нашей страны тем паче. История же убедительно демонстрирует, что каждая большая война чревата для России тяжелыми политическими и экономическими последствиями, а если сказать проще — народным недовольством, бунтами и, как правило, большим голодом. Возьмем победу над Наполеоном. Несколько лет провели тогда российские офицеры и солдаты в Центральной Европе, во Франции, насмотрелись на тамошние порядки, сравнивая их со своими. Многие офицеры настроились против неограниченного царского самодержавия. А бравые наши солдаты, побившие в сражениях все вражеские рати, прошагавшие до Парижа, попользовавшиеся прелестями Монмартра, возвращались в свое захолустье, в нищие деревни, ограбленные крепостниками-помещиками. Результат — восстание в декабре 1825 года, хотя и закончившееся неудачей, но надолго всколыхнувшее страну.

Всенародное возмущение, вызванное поражением в Крымской войне, заставило царское правительство срочно провести ряд важных реформ, в том числе и военную, отменить наконец крепостное право. Неудачи 1904–1905 годов на Дальнем Востоке, захват японцами наших земель сразу же аукнулись бурным революционным подъемом по всей стране, едва не снесшим с трона государя-императора, вынудившим его поделиться властью, созвать Государственную думу.

Логическим завершением Первой мировой войны, обострившей все внутренние противоречия, обнажившей все язвы, стали сразу две революции, расправившиеся и с самодержавием, и с буржуазией. Но ни Первая мировая война, ни тем более противонаполеоновская Отечественная не были столь грандиозны по размаху, по людским и экономическим потерям, по народным страданиям, как Вторая мировая война, а для нас еще и Великая Отечественная. Значит, и последствия будут соответствующе огромными. Ресурсы промышленности на исходе, сельское хозяйство в упадке, без техники и рабочих рук: все надо возрождать или создавать заново. А народ устал, народ раздражен. Если во время войны тяготы объяснялись напряженной борьбой с врагами-захватчиками, то теперь не всякий уразумеет, почему нет облегчения, почему жрать нечего и одеться не во что.

Немцам и японцам помогут американцы, экономикой перетягивая на свою сторону, привязывая к себе. А нас, больше всех пострадавших в битве с фашизмом, кто поддержит? Опять же американцы?.. Эти поддержат, как веревка повешенного. Постараются потуже петлю затянуть. Недовольство у нас, конечно, проявится. Но когда и в какой форме — это надо было предусмотреть, чтобы не допустить потрясений, не суливших ничего, кроме добавочных материальных утрат и, возможно, большой крови.

Знал Сталин и вторую нависшую над нами угрозу, способную усугубить первую. Это — большой голод. Я уже упоминал о том, что на нашу страну систематически, через каждые 12–14 лет, обрушивается неурожай. Высокомудрые ученые связывают это с периодами солнечной активности, но никто не объяснил, почему тяжкие неурожаи «накладываются» именно на те годы, когда нашей стране и без того бывает особенно трудно, доводят до предела ниспосланные нам испытания. Окинем взглядом хотя бы недалекое прошлое. Вскоре после поражения от японцев в 1904–1905 годах, взвихрившего волнения в стране, возник голод в целом ряде губерний, в больших городах. Затем страшный мор, охвативший в 1920–1921 годах все Поволжье с населением в 20 миллионов человек. Две войны, первая мировая и гражданская, забрали под ружье мужиков, чуть ли не подчистую вымели конское поголовье. Уже к 1918 году посевной клин в Поволжье сократился более чем наполовину. А затем грянули подряд два засушливых года: ни снега зимой, ни дождя летом. Даже то немногое, что было посеяно и посажено, сгорало под знойным солнцем на сухой почве. Вымирали деревни. Кто мог — уезжал. Пустели целые уезды.

В свой срок неурожай накатился снова, на этот раз обрушившись в основном на Украину, на южные хлебоносные районы. И как раз в то время, когда сельская местность еще не оправилась от потрясений коллективизации, не укрепились новые формы труда. Стихия, словно по заказу, опять выбрала такой период, когда ей легче, беспрепятственней было разгуляться на нашей земле, принести наибольший вред. Вот и теперь, по всем расчетам, неурожай должен был вновь обрушиться на нашу страну, ослабленную войной с фашистами. Мы ждали капризов природы, мы готовились к ним, но возможности-то наши были невелики. Посевные площади уменьшились, почти нет удобрений, мало семян, мало машин и скота.

Беду ждали, но она накатилась не сразу. Конец 1945 и начало 1946 года прошли довольно благополучно. На победной волне. С продовольствием было терпимо. Мы использовали свое законное право забрать у побежденных часть их запасов, в том числе зерно и мясомолочные продукты. И кое-что другое: различную технику, морские суда, станки… Хоть какая-то компенсация за то, что было увезено гитлеровцами, разграблено, уничтожено. Но надолго ли хватит чужого, если собственный карман пуст?!

После изматывающего напряжения военных лет даже молодым, здоровым людям требовался хороший отдых, а уж тем более Сталину, перед которым зримо обрисовывался семидесятилетний юбилей. Но отдыхать ему было некогда. Расслабился бы Иосиф Виссарионович, и покатилось бы расслабление вниз и вширь по всему государству. Однако Сталин трудился с полной нагрузкой, не щадя ни себя, ни своих соратников. И не через силу работал, а находя в этом удовлетворение.

Он достиг наивысшего взлета, самой большой славы и мировой авторитетности. Кроме всего прочего, еще и потому, что никто теперь не загораживал его горизонт, даже сопоставлять Сталина было не с кем. Померкла в британских туманах слава Черчилля, отошедшего от власти. Распрощался с земной суетой президент Рузвельт. В прямом и переносном смысле сгорел Гитлер. А в новой поросли политических деятелей не имелось никого, кто мог бы подняться до уровня Иосифа Виссарионовича, отвлечь на себя внимание общественности. Лишь холмы виднелись да бугры пучились. Президент Трумэн — это всего лишь преуспевающий студент по сравнению с академиком Сталиным. Мао Цзэдун, де Голль, Ким Ир Сен, Джавахарлал Неру — их время еще впереди.

Увы, за каждым подъемом неизбежно следует спуск… Иосиф Виссарионович сознавал это, но, как и всякому смертному, ему не хотелось утратить достигнутого, он старался закрепиться на сияющей вершине как можно прочнее, не замечая, что перевал уже позади. А может, и замечал, постепенно утрачивая то душевное равновесие, которое обрел при военных победах. Во всяком случае, повторяю, работал увлеченно и плодотворно, не выпуская из своих рук бразды правления партийно-государственными упряжками. Его пока хватало на все.

Круг главных забот определялся четко: быстрое восстановление промышленности и сельского хозяйства на новом научно-техническом уровне; расширение и укрепление социалистического лагеря с учетом особенностей входящих в него государств; создание ракетно-ядерного щита для охлаждения тех горячих голов, которые попытались бы воздействовать на нас силой… Работа в этом направлении развивалась особенно успешно. Что ни говори, а первый человек взлетит в космос именно с той платформы, которая была подготовлена Сталиным и его соратниками, причем не только талантливыми учеными, но и такими умелыми организаторами, как Берия. Иначе не держал бы его при себе Иосиф Виссарионович.

Такова работа на будущее. Но были еще и будни, повседневная многообразная действительность, требовавшая постоянных напряженных забот. Наиболее тяжкой трудностью стал для неокрепшей еще страны неурожай 1946 года. При этом удар стихии оказался более сильным, чем ожидалось. В юго-западных областях и все в том же Поволжье голод начал ощущаться с весны, охваченная неурожаем территория быстро расширялась. Ни овощей, ни фруктов, ни зерновых, ни кормов для скота… Иосифу Виссарионовичу докладывали только правду, какой бы страшной она ни была.

«Товарищу СТАЛИНУ

Представляю Вам полученные от т. Абакумова сообщения о продовольственных затруднениях в некоторых районах Молдавской ССР, Измаильской области УССР и выдержки из писем, исходящих от населения Воронежской и Сталинградской областей с жалобами на тяжелое продовольственное положение и сообщениями о случаях опухания на почве голода.

В ноябре и декабре с. г. в результате негласного контроля корреспонденции Министерством государственной безопасности СССР зарегистрировано по Воронежской области 4616 таких писем и по Сталинградской 3275.

Л. БЕРИЯ. 31.XII.46 г.»

«Сов. секретно

МИНИСТРУ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СОЮЗА ССР

Генерал-полковнику тов. АБАКУМОВУ В. С.

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА

о заболевании населения дистрофией, атрофией и безбелковыми отеками в связи с продовольственными затруднениями в некоторых районах Молдавской ССР.

В связи с неурожаем в 1946 г. в районах сельской местности, особенно в южной части Молдавской ССР, ощущается острый недостаток хлеба у населения. В результате тяжелого продовольственного затруднения в селах Кагульского, Бендерского и Кишиневского уездов на почве недоедания отмечено 10834 случая заболевания дистрофией, атрофией и безбелковыми отеками.

В числе больных значительный процент составляют дети дошкольного и школьного возраста… В силу такого заболевания значительно возросла смертность населения в этих районах. Так: в Комратском районе в октябре мес. с. г. умерло 280 чел., в том числе 115 детей. В Чимишлийском районе умерло 70 чел. в месяц. В Волонтировском районе умерло в октябре мес. 16 человек. И в других приграничных пунктах зафиксировано умерших от истощения 65 чел.

Имеют место случаи обнаружения трупов на улицах, дорогах и в поле. В октябре мес. с. г. в Леовскую больницу был доставлен подобранный двухлетний ребенок с запиской, в которой было написано:

«Мой муж погиб на фронте, хлеба мне не дают. Прошу вас, делайте что знаете с ребенком, я ухожу, чтобы прокормить себя, и не знаю, что будет со мной, может, умру, но я не хочу видеть его, как он будет умирать».

На почве создавшегося продовольственного затруднения среди населения наблюдаются факты антисоветских пораженческих и эмиграционно-изменнических настроений. Так, жители села Шереуды Липканского района Тютюнник Е. Н. и Тютюнник В. Н. заявили: «Если так будет дальше, уйдем в Румынию, там условия жизни лучше, чем в Советском Союзе…»

Жительница села Старый Вотраж Бельцского уезда Вербова Мария заявила: «Советы забирают весь хлеб, но скоро их здесь не будет».

С целью своевременного предупреждения деятельности враждебного антисоветского элемента, предотвращения случаев ухода за кордон и выявления организаторов антисоветской работы мною даны соответствующие указания всем органам МГБ Молдавской ССР.

Министр государственной безопасности МССР

Генерал-майор МОРДОВЕЦ,

2 декабря 1946 года».

А вот всего лишь несколько выдержек из частных писем, прошедших «негласную проверку», — множество подобных выдержек подготовлено было для Сталина отделом «В» Министерства госбезопасности СССР. Опять же с грифом «совершенно секретно».

24. XI.46 г. «…Дома дела очень плохие, все начинают пухнуть от голода: хлеба нет совсем, питаемся только желудями».

(Ершов В. В., Воронежская обл., г. Борисоглебск)

24. XI.46 г. «…Мы погибаем от голода. Хлеба нет, ничего нет, есть нечего. Жить осталось считанные дни, ведь питаясь водой, можно прожить только неделю».

(Бобровских А. С., Воронежская обл., с. Бегрибановка)

20. XI.46 г. «…Тяжело жить и морально, и материально, а тут еще надвинулся голод. Ведь в Воронежской области страшный недород. Муки, хлеба коммерческого получить нет возможности, очереди тысячные, люди едят жмых. Вот и живи, как хочешь. Смерть хотя и близка, а страшно от голода умирать. Ну, да все равно, лишь бы поскорей. Я так устала, так тяжело жить».

(Иванова К. И., г. Воронеж)

По Сталинградской области

4. XI.46 г. «Бабушка у нас сильно болеет. Она и все мы опухли, уже три дня сидим голодные. Когда кончатся эти мучения? Хлеба по карточкам стали давать меньше: дети получают по 150 грамм, а мама с бабушкой по 100 грамм…»

(Бурова Г. В., г. Сталинград)

20. XI.46 г. «…Мы сейчас не живем, а существуем. И когда только кончатся эти мучения? Мы уже начали пухнуть, переживаем страшный голод, смерть стережет нас».

(Барыкин А. К., Сталинградская обл., Н-Чирский р-н, х. Демкин)

Голодающим, разумеется, старались помочь за счет тех областей, где урожай был получше, кое-что привозили из-за границы, но для огромной страны, залечивавшей военные раны и пораженной недородом, это были малозаметные крохи. Такова, значит, была обстановка, таким был фон событий, о которых хочу рассказать подробней, потому что они касались главным образом «моего» ведомства — военного ведомства.

Итак, Сталин знал, что в нашей стране после каждой большой войны возникают волнения, брожение, недовольство властью. Особенно когда положение осложняется неурожаем, голодом. То есть в такой ситуации, которая сложилась у нас. Надо было готовиться к подавлению волнений, а еще лучше не допустить их. При этом движущую силу возможного бунта Сталин видел в миллионах фронтовиков, вернувшихся после демобилизации в родные края. Самая активная и решительная часть населения, оказавшаяся далеко не в лучших условиях. Привыкли к твердому армейскому пайку, к казенной одежде-обувке, а тут все надо самим. Многие без специальности, без хорошей работы. Неустроенность, нудный и тяжкий быт. А если учиться, то на какие шиши?! На поле боя проблемы решались штыком и пулей, а тут как? Боевым напором семью не прокормишь. Может, не все правильно в государственном устройстве, что-то надо менять?

Вот она — горючая масса: чиркни спичкой, и вспыхнет. Хлынут фронтовики за вожаками, привычно сливаясь в роты и батальоны, умело пользуясь любым оружием. А вожаки кто? Да те же генералы, которые недавно вели в бой, которым фронтовики верили, чьи приказы привыкли исполнять. А над генералами прославленные маршалы, известные всей стране, — это прежде всего Жуков, Конев и Рокоссовский. И еще адмирал Кузнецов, за которым стоял военно-морской флот. Грозная сила, если все названные товарищи объединятся.

Такую возможность Иосиф Виссарионович предусмотрел заранее, еще на завершающем этапе войны. Перед началом наступления на Берлин сместил с поста командующего 1-м Белорусским фронтом Рокоссовского и отправил на соседний 2-й Белорусский фронт, а вместо Рокоссовского на главное, почетное направление назначил Жукова. Пустил черную кошку между давними друзьями-приятелями. Константин Константинович пребывал в уверенности, что инициатива исходила от Жукова, стремившегося во всем быть первым. Охлаждение было заметно.

Взаимные отношения между Жуковым и Коневым не выходили за рамки служебно-официальных, хотя Георгий Константинович сделал для Ивана Степановича много полезного. В 1941 году выдвинул его на должность командующего фронтом. Но тот почему-то Жукова недолюбливал, может быть, завидовал его громкой славе. В апреле 1945 года Сталин обострил соперничество двух маршалов, понудив их соревноваться: какой фронт, 1-й Белорусский или 1-й Украинский, раньше ворвется в Берлин?!

Нет, объединиться три маршала и стоявший особняком адмирал не могли, хотя при определенных условиях поддержали бы друг друга. Если от кого и исходила реальная угроза, то лишь от Жукова — кумира фронтовиков, прямо-таки легендарного народного героя. Вознесся почти до уровня самого Сталина, во всяком случае, был вторым после Иосифа Виссарионовича и сознавал свою популярность. К тому же честолюбив, самоуверен, в поступках крут. Следовало принизить его авторитет, отдалить от войск. Но не по-топорному, а осторожно, не вызывая ни у кого недовольства. Вот и подошли мы к тому, как стал Георгий Константинович основным персонажем запутанной и трагической истории с нашими полководцами, в которой пострадало до сотни генералов и адмиралов, которую объединяют у нас под общим названием «дело генералов» или «дело семидесяти пяти». Все без разбора смешивается в одну кучу. Фактически же единого «дела семидесяти пяти» не существовало, был целый ряд отдельных дел разного направления, с разным уклоном: некоторые не имели никакого отношения к Жукову. Формально связывает их лишь то, что полководцы, арестованные в 1946–1948 годах, довольно долго ждали решения своей участи и многие из них были расстреляны в августе 1950 года в один и тот же день. А это, конечно, не совпадение, а указание свыше.

13

Печальную историю с генералами и адмиралами можно разделить на три части. Так называемый заговор против Сталина — это раз. Сведение под таким предлогом личных счетов некоторыми высокопоставленными деятелями — это два. А на последнем месте, как в повестке дня какого-либо совещания или собрания, — разное. Вот с этого «разного» и начнем, рассматривая названные пункты не по очереди, а в обратном порядке, приводя в каждом случае хотя бы по одному характерному примеру.

Среди первых пострадавших оказался мой давний знакомый Григорий Иванович Кулик, по словам Жукова, «вояка без определенного звания с отпечатками на заднице сталинского сапога». Накликал Кулик на себя беду собственной глупостью и неосторожностью. Удачливый вроде бы человек, пригретый судьбой. И — царапинка на моей совести: не без моей помощи сделал карьеру. Для Сталина Кулик — соучастник того первого военного успеха, который был достигнут Иосифом Виссарионовичем в 1918 году под Царицыном. Это когда я подал идею сосредоточить на узком участке фронта всю имевшуюся у нас артиллерию: Сталин мою идею поддержал, а командарм Ворошилов и начальник артиллерии Кулик осуществили. Есть даже некий оттенок суеверия в том, что Иосиф Виссарионович, помня о победе под Царицыном, многое прощал Ворошилову и Кулику, видя в них людей преданных, приносящих удачу. Слишком много прощал. А если и наказывал, то достаточно мягко, не как других.

В мае 1940 года Григорий Иванович стал Маршалом Советского Союза. Когда грянула война, послан был на Западный фронт разобраться в обстановке и наладить управление войсками. Не разобрался и не наладил: сам попал в окружение, из которого вышел в крестьянской одежде, в лаптях. Сталин разжаловал его в генерал-майоры, однако с учетом прошлых заслуг через некоторое время простил — звание маршала было Григорию Ивановичу возвращено. Но не надолго. 16 февраля 1942 года Специальным присутствием Верховного суда СССР Кулик был осужден за сдачу гитлеровским войскам района и города Керчи в минувшем ноябре. Снова лишен маршальского звания, а также всех орденов и медалей. Написал Иосифу Виссарионовичу письмо, в котором не столько каялся в грехах, сколько отрицал свою вину. Сталин опять посочувствовал старому знакомцу, ему дали звание генерал-майора. Затем звание генерал-лейтенанта.

Непревзойденный чемпион по взлетам и падениям, Григорий Иванович Кулик возглавил 4-ю гвардейскую армию и в очередной раз «отличился» в дни Курской битвы. 18 августа 1943 года фашисты нанесли сильный контрудар из района Ахтырки. Для отражения контрудара из резерва Ставки была направлена 4-я гвардейская армия. Однако возлагавшихся на нее надежд не оправдала. Точнее, не оправдал командарм Кулик, действовавший вяло и неумело, а попросту плохо. Был снят с должности по настоянию маршала Жукова.

Что же делать с таким руководителем, куда пристроить? С одной стороны, полная бездарность, самоуверенное деятельное невежество, а с другой — некое покровительство Ворошилова и даже Сталина. В Главном управлении кадров Наркомата обороны долго искали для Кулика такое место, на котором он хотя бы вреда-то не приносил. Наконец, определили его вторым заместителем начальника Главного управления формирования и укомплектования войск Красной Армии. Однако не быть полезным можно, оказывается, на любом посту, даже будучи вторым замом, что видно из докладной записки непосредственного начальника Кулика генерал-полковника Смородинова:

«Генерал-лейтенант Кулик Г. И. числится заместителем начальника Главупраформа по боевой подготовке. Изучая внимательно на протяжении года работу и личное поведение тов. Кулика, прихожу к выводу о необходимости немедленно снять его как не соответствующего своему назначению.

Генерал-лейтенант Кулик совершенно не работает над собой, не изучает опыт войны, потерял вкус, остроту и интерес к работе, вследствие чего не может обеспечить перестройку боевой подготовки запасных дивизий в соответствии с требованиями фронта и эффективно руководить ею… Поэтому считаю совершенно нецелесообразным и ненужным пребывание тов. Кулика в Главупраформе.

Бытовая распущенность, нечистоплотность и барахольство тов. Кулика компрометируют его в глазах офицеров и генералов»…

Вопль генерал-полковника Смородинова был услышан. Сталин в какой уж раз (я со счета сбился!) снял Григория Ивановича с должности и понизил на одну ступень, оставив на погонах Кулика только звезду генерал-майора. Грозила полная отставка. Однако Григорий Иванович (тоже в какой уж раз!) написал «душевные» письма соратникам по гражданской войне — Семену Михайловичу, Клименту Ефремовичу и, конечно, Иосифу Виссарионовичу. И опять «удержался на плаву». Прочитав письмо, Сталин выругался беззлобно: «Когда же он утихомирится, старой печи кочерга!» — и отправил Кулика с глаз долой, в Куйбышев, заместителем командующего Приволжским военным округом. Поумнеть ему поздно, так хоть дров много не наломает. А получилось — пустили щуку в реку.

В Куйбышеве Кулик заважничал, спекулируя высокими связями в Москве, намекая на то, что его восстановят в маршальском звании, и «тогда кое-кто еще покланяется».

Подмял под себя командующего округом генерал-полковника Гордова Василия Николаевича, подмял Военный совет и политработников. Сойтись с Гордовым и возвыситься над ним не составило большого труда. Их объединяло хотя бы то, что оба считали себя незаслуженно обиженными, оба были недовольны своим положением; нашли взаимное понимание и сочувствие.

В начале войны Гордов командовал общевойсковой армией. Не хуже, но и не лучше других генералов. Во всяком случае, был замечен и в июле 1942 года вознесен на пост командующего Сталинградским фронтом. Однако пробыл в этой должности менее двух месяцев. Ни он и никто другой не смог бы задержать в те трагические дни немцев, рвавшихся к Волге. Но не остановил-то именно Гордов… А тут еще и неблагоприятное совпадение: в «Правде» была напечатана пьеса Александра Корнейчука «Фронт». Одобренная Сталиным, она получила широкое звучание. Впервые говорилось в ней об ответственности генералов, живущих старым багажом, не овладевших навыками современной войны. Не умом, а нахрапистостью, горлом пытались добиться успеха. И фамилия у такого типичного генерала из пьесы была соответствующая — Горлов. Знающие люди без труда угадывали ситуацию, обрисованную Корнейчуком, и настоящую фамилию генерала — Гордов. Даже сочувствие высказывали Василию Николаевичу.

Военный корреспондент полковник Корнейчук получил за свое произведение высокую литературную премию, а генерал Гордов — несмываемое клеймо на всю оставшуюся жизнь. От командования фронтом его отстранили, «бросили» на 33-ю армию. Заслужил он звание Героя, но выше генерал-полковника не поднялся, а ведь на большую маршальскую звезду мог бы рассчитывать. Отсюда и затаенная обида.

Лицо у Гордова вытянутое, сужающееся книзу. Прямой нос, острый, как клин, подбородок. Вспыльчив, упрям и, вероятно, злопамятен. После появления пьесы возненавидел журналистов, пишущую братию и вообще политработников, что явилось причиной еще одного осложнения. Вот какого: 274-я стрелковая дивизия вела трудный наступательный бой. А у нее в тылу, в блиндаже, где до начала наступления размещался политотдел дивизии, был обнаружен спящий капитан Трофимов, агитатор вышеназванного политотдела. Узнав об этом, генерал Гордов вспылил: трус, дезертир, укрылся в безопасном месте? Арестовать и расстрелять перед строем офицеров, дабы другим неповадно было. Приказ выполнили начальник политотдела и начальник отдела контрразведки СМЕРШ.

«Ну и что? — скажет знающий читатель. Мало ли кого расстреливали на войне под горячую руку». Да, бывало, особенно в первый период, когда мы отступали. Но случай с капитаном Трофимовым — это уже 1944 год, когда можно было не спешить, выяснить все обстоятельства. Их и выяснили, но уже после того, как человека не стало: товарищи позаботились о том, чтобы спасти хотя бы честь офицера. Оказалось, что Трофимов, находясь на передовой, тяжело заболел и с высокой температурой, в полубреду не смог добраться до госпиталя, дошел лишь до знакомого блиндажа, где и свалился в беспамятстве. Случай этот стал предметом особого разбирательства Военного совета Западного фронта, который квалифицировал действия генерала Гордова как незаконное самоуправство. Неправедный приказ был отменен, а все лица, причастные к его появлению и исполнению, получили соответствующие взыскания.

Карьеру Василия Николаевича Гордова можно было считать законченной. Приволжский военный округ, затем отставка, и все. И вдруг горизонт посветлел, появилась надежда: прибыл новый заместитель, Григорий Иванович Кулик. По званию всего генерал-майор, но человек известный по всей стране, почти легендарный герой гражданской войны, соратник самого Сталина, бывший маршал, уверенный в том, что высокое звание ему снова вернут, он возвратится в Москву и, конечно, заберет с собой надежных товарищей, с которыми сдружился в опале. Вот и сошлись обиженные: Гордов обрел надежду на лучшее будущее, а Кулик нашел хорошего собутыльника и терпеливого слушателя воспоминаний и рассуждений.

Без третьего, как известно, в пьянке не обойтись. Таковым стал сослуживец по штабу округа генерал-лейтенант Ф. Т. Рыбальченко. А Григорий Иванович, оказавшись вдали от столицы, совсем «раздухарился», переваливая из запоя в запой. И не только в славном городе Куйбышеве, но все чаще наведываясь со своей компанией к самому Кремлю: в гостинице «Москва» у Кулика имелся «собственный» номер. По указанию генерала Абакумова этот номер прослушивался военной контрразведкой, как и некоторые другие помещения, в которых бывал и «гулял» Григорий Иванович. Квартира в Куйбышеве, служебный кабинет, дача. Сделано это было не без ведома Сталина, опасавшегося, что «старая кочерга Кулик по пьянке слишком много болтает».

Вместе с Иосифом Виссарионовичем мне довелось прочитать несколько донесений о поведении Кулика и Гордова, прослушать несколько записей, в которых упоминался Сталин. Иногда это была просто пьяная болтовня. Например: Кулик рассказывает о привычках Сталина, о том, что тот не сидит за столом, шастает по кабинету от стены до стены, будто шило у него в одном месте. А вот голос Гордова:

— Когда ходишь, больше возможности наткнуться на полезные мысли.

— А что, своих ему мало? — это Рыбальченко. В ответ Кулик ворчит что-то, можно разобрать только одну фразу:

— Вырос, а ума не вынес.

Ну и тому подобное. Вероятно, и эти фортели сошли бы Кулику с рук. Однако собутыльники, особенно Григорий Иванович, в разговорах все больше распоясывались. Гордов, упоминая о системе госбезопасности, употребил слово «инквизиция». «Уродливый режим» — тоже его выражение. А вот совсем уж криминал: Верховный главнокомандующий, дескать, совершил много ошибок в сорок первом — сорок втором годах, а вину свалил на генералов. Почитайте внимательно «Фронт». Что получается? Высшее командование у нас хорошее, войска наши стойкие, а генералы дураки-дундуки, с них и спрос. Военные поражения, послевоенный голод — все переложено на чужие плечи. В чем-то прав был Василий Николаевич, но слишком обоюдоострой, слишком опасной была его правота.

Гордов переступил запретную черту, особенно с рассуждениями об «уродливом режиме». А Кулик не только не оспорил Гордова, но пошел еще дальше. Рассказывая собутыльникам о критических днях обороны Царицына, присвоил себе все заслуги в нанесении по белым массированного артиллерийского удара, решившего исход сражения. Сталин и Ворошилов люди цивильные, по военной части ничего тогда не смыслили, не умели. Был еще генштабовский офицер-теоретик, способный только советы давать (это значит я, Лукашов). Один Кулик с германцами бился, практику получил, до подпрапорщика дорос (а я и не знал, что у него столь «высокий» чин, считал заурядным унтером. — Н. Л.). Всю победную операцию он, Кулик, на себе вытянул. За одну ночь согнал артиллерию в район Садовой, а наутро «фуганул так, что от наступавшей казары только мокрое место осталось».

Ничего худшего для себя Кулик придумать не смог бы, если бы даже очень захотел. На любимую мозоль Иосифа Виссарионовича каблуком наступил. Чем особенно гордился Сталин? Как раз операцией под Садовой, положившей начало его военным успехам, приобщившей его к основополагающим военным знаниям, исходя из которых он создал потом свою теорию сосредоточения войск на решающем направлении, нанесения массированных огневых ударов и тому подобное. И соратников, которые были тогда с ним, способствовали удаче, ценил особенно, не давал в обиду. Ворошилова, Лукашова, того же Кулика, который теперь обгадил светлое прошлое, замахнулся на пальму первенства. Это — слишком. В Куйбышев для оценки деятельности командования Приволжским военным округом была отправлена специальная комиссия. По ее выводам был подготовлен приказ, подписанный министром вооруженных сил СССР 28 июня 1946 года.[102] В приказе говорилось:

«При проверке положения дел в Приволжском военном округе установлено, что заместитель командующего войсками округа генерал-майор Кулик недобросовестно относился к выполнению своих служебных обязанностей, работал плохо и в быту вел себя недостойно. Пользуясь покровительством командующего округом Гордова, вместо работы в округе Кулик неоднократно без служебных надобностей приезжал в Москву и бездельничал.

Как известно, генерал-майор Кулик во время Великой Отечественной войны не оправдал оказываемого ему доверия; ни на одном посту он не справился с работой, во многих случаях преступно-халатно относился к порученному делу, за что не раз снимался с занимаемых должностей, был судим и снижен в звании. В 1945 году за недостойное поведение, несовместимое с принадлежностью к ВКП(б) и как морально и политически разложившийся, Кулик был исключен из рядов партии.

Тем не менее, как это видно из вышеизложенного, Кулик и в Приволжском военном округе продолжал вести себя недостойно, чем окончательно показал нежелание исправить свое поведение и честно выполнять возложенные на него обязанности.

Признавая такое поведение Кулика несовместимым с пребыванием его на ответственной работе в армии, приказываю:

Заместителя командующего войсками Приволжского военного округа генерал-майора Кулика Г. И., как не оправдавшего доверия и за недостойное поведение, спять с занимаемой должности и уволить из рядов армии в отставку.

И. СТАЛИН»

Логическое продолжение не заставило себя ждать. Через некоторое время Г. И. Кулик, В. Н. Гордов и Ф. Т. Рыбальченко оказались на Лубянке. Их обвинили в вынашивании террористических планов по отношению к членам Советского правительства. Несмотря на многочисленные допросы, даже на «допросы с пристрастием», ни один из трех генералов виновным себя не признал. Однако приговор состоялся. 24 августа 1950 года они были расстреляны.

Через семь лет их оправдали. При Хрущеве, который руководствовался принципом: посмотри, что было при Сталине, и сделай наоборот. Верховный Совет страны возвратил Кулику звание Героя Советского Союза, права на все его ордена и медали. Более того, даже звание Маршала Советского Союза посмертно вернули ему. На мой взгляд — перестарались. Ну какой из него маршал, война показала, на что он способен.

14

Мы, значит, разделили так называемое дело о заговоре генералов, или иначе «дело семидесяти пяти», на три составные части. Из-за неоднородности. Начав с «разного», разобрались более или менее с теми, кто попал в разряд заговорщиков совсем случайно. А теперь — о тех, с кем сводил счеты Берия, кто оказался жертвой интриг, исходивших, увы, от Сталина.

Лаврентий Павлович был одним из первых, кто уловил еще в конце войны нараставшее недовольство вождя некоторыми нашими военачальниками — теми, кто обрел в победах уверенность и проявил большую самостоятельность. И не только недовольство, но даже опасение, обострившееся с началом голодного 1946 года. Не слишком ли много у генералов власти и популярности? Не пора ли напомнить поговорку «каждый сверчок знай свой шесток» и показать, кто истинный хозяин страны?! За маршалом Жуковым армия, за адмиралом Кузнецовым флот, а за Сталиным вся держава с ее отлаженным государственным и партийно-политическим механизмом. Пусть это почувствуют все. Мысли и устремления Иосифа Виссарионовича по этому поводу, как высказанные, так и не высказанные, были понятны Берии, стали для него руководством к действию, тем более что они полностью соответствовали далеко идущим планам самого Лаврентия Павловича (о чем стало известно позже).

Суть такова. Близилось семидесятилетие Иосифа Виссарионовича. Было заметно, что он стареет. Малоподвижным, как маска, стало лицо, все реже оживляемое улыбкой, усмешкой или недовольной гримасой. Потускнели глаза: они теперь не блестели при радости и меньше желтели от гнева. Казалось, он чаще смотрел в себя, чем на окружающих. Раньше при раздражении глаза его суживались, начинали подергиваться нижние веки. С возрастом этот тик все заметней перерастал в мелкую дрожь — одрябли соответствующие мускулы. Верный признак того, что Иосиф Виссарионович может сорваться, но у него обычно хватало силы воли сдержаться, погасить вспышку, скрыть свое состояние за обычным спокойствием! А еще раздражала его левая рука, становившаяся все менее послушной и полезной. Она тонула в просторном рукаве кителя или мундира: будто там протез или вообще нет ничего. Росло желание посидеть за рабочим столом, неспешно создавая задуманные труды. Практику хотелось заняться теорией, подвести некоторые итоги.

Да, Сталин старел, это видели окружавшие его люди, хотя никто никогда словечком не обмолвился на такую «скользкую» тему. Все понимали, что уход Иосифа Виссарионовича чреват большими, непредсказуемыми, опасными переменами. Среди тех, кого это особенно тревожило, был Лаврентий Павлович Берия. Слишком много грехов висело на нем, слишком много бед связывалось с его именем. Придется нести ответственность за все плохое, что было содеяно при Сталине. Или… Как там у драматурга Шварца выразился молодой человек, убивший дракона, владевшего городом? «Покойник (дракон) воспитал их так, что они повезут всякого, кто возьмет вожжи». Слова крамольные, но правильные. Повезут ведь. Значит, надо заранее готовиться к тому, чтобы захватить бразды правления в свои руки, опередив или убрав возможных конкурентов. Любой ценой. Третьего не дано.

Рыбак рыбака видит издалека. Без сговора, полуосознанно тянулись один к другому те, у кого совесть была нечиста, кто боялся ответственности и видел спасение только в захвате самых высоких партийно-государственных постов после смерти Сталина или даже при нем, когда стареющий вождь ослабеет. Кто палку взял, тот и капрал.

Окрепла давняя дружба Берии с Микояном. Завязалась новая — с Маленковым. К ним тяготел Каганович. Но все это было зыбко, неопределенно до того дня, когда произошло событие, по сути своей частное, не вошедшее в анналы истории, однако значительно повлиявшее на дальнейшее развитие событий в высшем эшелоне власти.

16 июля 1946 года Иосиф Виссарионович смотрел на стадионе «Динамо» парад физкультурников. Был доволен, радушен, сидел в своей излюбленной позе: руки скрещены внизу живота, колени раздвинуты, ступни сомкнуты. Без возражений позировал известному фотокорреспонденту Евгению Халдею. «Болел» за спортсменов, чаще обычного пуская табачный дым. Потом, за обедом, выпил свою норму. А вечером мне позвонил Власик: срочно приезжайте на дачу. Когда я прибыл, там уже находились Берия и, если не ошибаюсь, Андреев. Оба взъерошенные, растерянные, Иосиф Виссарионович полулежал на диване, накрытый серым плащом. Осунувшееся бледное лицо выражало нечто среднее между страхом и удивлением: сам, дескать, не понимаю, что произошло.

Власик рассказал: во время прогулки по саду Сталин вдруг почувствовал себя плохо. Стеснило грудь, накатывала тошнота, потемнело в глазах. Заболела голова. «Почернел, как чугунный, как шахтер из забоя, только зубы видны…» Власик и садовник отвели Иосифа Виссарионовича в кабинет, уложили его. Врача вызывать не велел. И вот вроде бы отошел, продышался, сетовал только на слабость в ногах.

Таков был первый звонок, возвестивший, что здоровье Сталина начинает давать сбои, напомнивший о том, что вождь отнюдь не бессмертен. Приступ мог повториться с непредсказуемыми результатами. Иосиф Виссарионович сделал для себя некоторые выводы. Неохотно, но прошел медицинское обследование, прислушался к совету врачей насчет режима и отдыха. Даже не курил несколько дней, что подействовало на него, заядлого табачника, не лучшим образом. Он нервничал, злился и вернулся в нормальное состояние лишь после того, как опять взялся за трубку.

Для партийно-политических и хозяйственных деятелей, окружавших Сталина, первый приступ явился новой точкой отсчета. Каждый задумывался о будущем, искал единомышленников, надежных соратников. Активнее начал проявлять себя Берия, расширяя сферу своего влияния. К нему, хитрому, осторожному, обладавшему большой властью, потянулись, вслед за Кагановичем, министр вооруженных сил маршал Булганин, генерал армии Штеменко, ставший вскоре начальником Генерального штаба, а главное — такой авторитетный человек, как Хрущев. Постепенно складывалось неофициальное руководящее ядро: Берия, Хрущев, Маленков. Опираясь на эту силу, Лаврентий Павлович принялся осуществлять свои планы, убирая тех, кто был опасен для него, мог стать на пути. Использовал при этом настроение и пожелания Сталина, развивая и варьируя их по собственному усмотрению. Особенно когда громил флотское руководство.

С моряками Берия всегда был не в ладах, не мог понять и принять их корпоративности, независимости. Как будто обособленное государство. У адмирала Кузнецова свой наркомат, свой Главный штаб, свои структуры, в том числе и разведывательные. А форма одежды, а звания? Лаврентий Павлович никак не мог запомнить, кто выше: капитан 2-го или 3-го ранга, контр- или вице-адмирал. Сам Николай Герасимович Кузнецов всегда вежлив, приветлив и в то же время холоден и недоступен. К тому же он человек Андрея Александровича Жданова, который, как бывший речник, курировал флот. А Жданов — главный соперник Берии. После войны Сталин все заметней выделял Жданова, все ближе сходился с ним на деловой и на личной основе, видя в Андрее Александровиче наследника и продолжателя. Породниться хотел, выдав свою Светлану за ждановского сына Юрия.

В Москве Андрея Александровича поддерживали Молотов, Андреев и Ворошилов. В его когорте молодые, но уже проявившие себя люди готовые руководители на все высшие посты в партии и правительстве. Это переживший со Ждановым всю блокаду Алексей Александрович Кузнецов (однофамилец адмирала) — первый секретарь Ленинградского областного и городского комитета партии, к тому же секретарь ЦК ВКП(б). Это академик-экономист Николай Алексеевич Вознесенский, член Политбюро Центрального комитета партии, прошедший практическую школу на посту председателя Госплана СССР, готовый в любой момент возглавить Совет Министров. И, кстати, всегда поддерживающий своего приятеля адмирала Кузнецова. Таков тесный круг, разорвать который Берия считал необходимым.

На Николая Герасимовича Кузнецова обида особая. Мы уже говорили о том, что, приняв пост наркома ВМФ, адмирал Кузнецов вытеснил из флотского руководства ставленников Лаврентия Павловича, сведя его влияние на моряков почти до нуля. Однажды Берия уже попытался рассчитаться за это, обвинив командование Балтийского флота и самого адмирала Кузнецова в паникерстве, граничащем с изменой. Это когда немцы приблизились к Ленинграду и был отдан секретный приказ подготовить корабли Балтфлота к взрыву, заминировать их, чтобы ни один не попал в руки гитлеровцев. Еще, мол, чуть-чуть, и загубили бы целый флот. А кто в ответе?..

Вопрос был поставлен со всей остротой. Ох и полетели бы адмиральские головы! Но попытка Берии сунуть нос в морские дела окончилась для него большим конфузом. Не знал Лаврентий Павлович, что распоряжение об уничтожении в критической ситуации всех кораблей Балтфлота было подготовлено по указанию Верховного главнокомандующего, что документ этот скреплен тремя подписями: Кузнецова, Шапошникова и Сталина. А обвинять товарища Сталина в паникерстве, граничащем с предательством, — это уж слишком! Выслушав тогда, в 1942 году, резкие слова Верховного по поводу этой своей инициативы, Берия до поры до времени отступился от Кузнецова. Ждал изменения ситуации. И дождался.

Во время войны Сталин благосклонно воспринимал мнение адмирала Кузнецова, как и мнение других специалистов. Им лучше знать: они предлагают, им и выполнять. После победы обрисовался иной подход. Иосиф Виссарионович считал, что лучше и дальше видит политические, экономические и военные перспективы, нежели узкие специалисты. И вообще: слишком уж часто стали противоречить ему вместо того, чтобы внимать и выполнять. Прав Берия — подразболтались гайки, подтянуть надобно.

С осени 1945 года разрабатывалась у нас десятилетняя программа судостроения. Моряки, подчеркивая возросшую роль авиации, предлагали строить авианосцы, а также подводные лодки, которые трудно обнаружить даже с воздуха, которые менее уязвимы для нового ядерного оружия. Я считал, что они правы. А Иосиф Виссарионович настаивал на создании тяжелых крейсеров: по его мнению, это корабли универсальные, способные охранять свои воды, действовать далеко от своих баз в открытом море и даже у берегов противника. Адмирала Кузнецова поддержал экономист Вознесенский, утверждавший, что строить авианосцы и подводные лодки гораздо целесообразнее, так как за ними будущее. Оба они не понимали, почему упорствует Сталин, не учитывали одну важную черту его характера — устойчивость первого впечатления, первого ощущения. В удачный момент произошла встреча с кем-то или с чем-то, сложилось хорошее мнение, остались приятные воспоминания — это надолго, даже навсегда. И наоборот. А первым военным кораблем, на борт которого поднялся когда-то Сталин, был именно крейсер. Ощущение незабываемое. Строгий порядок, идеальная чистота, целесообразная деятельность всех служб, четкая работа машин и механизмов. Боевая мощь. Стремительный полет над всхолмленной зыбью морской стихией. Запомнилось: «крейсер волнам не кланяется». Корабли-то действительно были хороши. Для своего времени.

Мало кому известно, что в конце июля 1933 года Иосиф Виссарионович вместе с Ворошиловым и Кировым побывал на Кольском полуострове, где только-только создавался наш Северный флот. Побеседовал с военморами на борту подводной лодки «Д-1» — «Декабрист». Буксирное судно «Буревестник», где разместилась наша партийно-правительственная делегация, проследовало по Кольскому заливу. Сталин и его соратники осмотрели пустынную Екатерининскую гавань и другие бухты, выбранные для базирования военных кораблей. Тогда и зародились военно-морские базы Полярное и Ваенга. Последняя, переименованная после войны в Североморск, превратилась в большой город, в заполярный Севастополь. А я вспомнил о рейсе «Буревестника» потому, что Сталин сетовал на то, что на севере нет ни одного крейсера, и заявил: обязательно будут.

А вот история курьезная, но для Иосифа Виссарионовича характерная. Однажды летом он отправился отдыхать в Крым. Зная, что Сталин и на отдыхе занимается делами, на Южный берег приехали многие руководящие работники, чтобы быть «под рукой». С семьями, совмещая полезное с приятным. Но в Крыму Иосифу Виссарионовичу в тот раз не понравилось. Было жарко, пыльно, сухо. Потянуло на Кавказ, к буйной зелени субтропической Гагры. Отправиться решил на крейсере: и быстро, и приятно, и для дела полезно — посмотреть, как моряки службу несут, побеседовать с офицерами.

Спущен был, как положено, парадный трап. Горнист сыграл свой сигнал. Командир крейсера доложил поднявшемуся на палубу Сталину о готовности корабля к походу. Иосиф Виссарионович был доволен. И вдруг заминка. Вслед за Сталиным по трапу потянулись сопровождавшие его деятели. Вахтенный у трапа, бравый капитан-лейтенант в парадной форме, при кортике, в щегольской фуражке с крутым, почти вертикальным «нахимовским» козырьком, пропускал гостей по списку. Но стоп — женщина! Кажется, это была жена Алексея Николаевича Косыгина. Скорее всего она, такая уж неразлучная были пара. Сталин оглянулся на повышенные голоса: в чем дело? Вахтенный взял под козырек:

— Женщины на военный корабль не допускаются.

— Плохая примета, — улыбнулся Иосиф Виссарионович. — Но может, сделаем исключение?

— Никак нет. Не положено!

Все присутствовавшие замерли в ожидании: что-то будет?

— Ви-и такой суеверный? — спросил Сталин.

— Традиция. Еще в первом морском уставе царя Петра сказано: а женщин на корабле не имать, буде имать, то по числу команды, дабы…

— Что же вы замолчали, продолжайте.

— Дабы не разводить блядства на корабле, — дерзко отрапортовал капитан-лейтенант.

Кто-то испуганно ахнул. Несколько обескураженный, Сталин спросил:

— Прямо такими словами?

— Так точно!

— Что же нам делать? — пожал плечами Иосиф Виссарионович. — По числу команды у нас женщин не наберется, да и разместить негде… Обойдемся без них. Женщин можно отправить на самолете или на пассажирском судне.

Все остались довольны: и моряки, и сам Иосиф Виссарионович. В кают-компании даже тост поднял «за смелых и находчивых офицеров этого крейсера, хранящих традиции русского флота».

Такое вот у него пристрастие к крейсерам, особенно к тяжелым, а Кузнецов возражал, настаивая на строительстве авианосцев и подводных лодок. И не только по этому поводу проявились расхождения. Сталину пришла мысль увеличить количество флотов. Думаю, не сама по себе явилась, а подсказал адмирал Исаков Иван Степанович — Ованес Исакян. В октябре 1942 года он был ранен на Северном Кавказе, ему ампутировали ногу, с тех пор прочно «стал на якорь» в Москве и, являясь заместителем наркома ВМФ, координировал действия морских сил с сухопутными войсками. А поскольку Николай Герасимович Кузнецов часто бывал в отъезде, на флотах, то Сталин обращался за советами по морским делам к старому знакомому Исакову. Сам или через Анастаса Ивановича Микояна. А когда начались разногласия с Кузнецовым, вызвал Ивана Степановича к себе, предложил ему должность начальника Главного морского штаба, чтобы «навести там порядок».

— Товарищ Сталин, я ведь без ноги, мне трудно бывать на кораблях.

Иосиф Виссарионович подумал и произнес фразу, получившую известность среди моряков:

— Лучше иметь на этом посту человека с головой и без одной ноги, чем с ногами, но без головы.

Кроме всего прочего эти слова означали, что Главный морской штаб, а следовательно, и нарком Кузнецов работали последнее время неудовлетворительно. Пришлось Исакову взяться за гуж. Тянул он его недолго: обострилась болезнь, потребовалась операция на культе, но кое-что сделать успел. За кабинетным столом сидючи и рассматривая морские карты, задумался-засомневался: а не мало ли у нашей великой морской державы оперативно-стратегических объединений? Всего четыре флота: Северный, Балтийский, Черноморский, Тихоокеанский, да две морские флотилии — Беломорская и Каспийская. Можно и побольше, посолидней.

Услышав такую идею от Сталина, адмирал Кузнецов сразу принял ее в штыки. Вернее, не всю идею, а половину. Ну действительно, флот на Дальнем Востоке можно разделить на две части. Там огромные, тысячемильные просторы, затрудняющие управление, разные климатические условия, разнородные задачи. Северо-Тихоокеанскому флоту, опираясь на Камчатку, контролировать северную часть Великого океана. Южно-Тихоокеанскому флоту с базами в Советской Гавани и Владивостоке действовать в Японском море и, по возможности, в направлении экватора, в центральной части океана. Но какой же смысл делить надвое Балтийский флот, дислоцирующийся в замкнутой акватории, не имеющий свободного выхода в другие моря-океаны, а следовательно, перспектив роста?

— Вами владеет дух противоречия, — недовольно произнес Сталин. — Вы подумайте, взвесьте.

— Балтийский морской театр невелик, там вполне достаточно иметь одного оперативного начальника.

— Соберите Военный совет, обсудите, — это уже приказ. — А мы посмотрим.

Между тем Берия не упускал ни одной возможности расширить трещину, образовавшуюся между Сталиным и Кузнецовым. Почти при каждой встрече с Иосифом Виссарионовичем пускал каплю яда. Сегодня: среди авиаторов нехорошие разговоры идут, почему это морской флот имеет свой наркомат, а у воздушного флота такового нет… Завтра: по непонятным причинам затягивает Кузнецов перегонку к нам военных кораблей, доставшихся по репарациям от Италии. Ссылается на нехватку людей. В войну хватало для спецкоманд, которые в Америке получали корабли по ленд-лизу, а теперь, видите ли, мало. Дождемся, что итальянцы все ценное оборудование растащат, оставят одни железки. А ведь свой наркомат у моряков, своя рука — владыка.

За неоперативную якобы работу по получению репараций адмирал Кузнецов получил выговор от Совета Народных Комиссаров. Лаврентий Павлович удовлетворенно потирал пухлые руки.

На Военном совете, который приказал созвать Сталин, по его поручению присутствовали Жданов и Микоян. Несмотря на это, Совет принял решения, не оправдавшие надежд Иосифа Виссарионовича. Все голосовавшие поддержали мнение Кузнецова. При молчаливой поддержке Жданова. Воздержался только Исаков.

И грянул гром. Наркомат ВМФ был упразднен. Кузнецов из наркома превратился в главкома одного из родов войск. Сталин дал понять, что и на этом посту адмирал может не задержаться. А тут, как раз прямо ко времени, поступило письмо от сотрудника одного из военных научно-исследовательских институтов капитана 1-го ранга Алферова. С сообщением о том, что в трудные дни войны командование ВМФ передало тогдашним нашим союзникам секретную документацию по артиллерийскому вооружению, навигационные карты, а главное — образцы новой авиационной (парашютной) торпеды. Таким образом, был нанесен ущерб обороноспособности нашего государства. Нарком Кузнецов и его приспешники адмиралы Алафузов, Степанов и Галлер вели двойную игру, работая на американцев. Перечислены факты, названы даты.

На доклад к Сталину (а письмо было адресовано Иосифу Виссарионовичу) Берия пошел вместе с Булганиным. Аргументы настолько убедительные, что Лаврентий Павлович мог позволить себе держаться в тени. Свое он сделал, а о кознях моряков пусть сообщит вождю Булганин — адмиралы теперь в его подчинении.

Сталина донос не порадовал. Он ведь не намеревался остаться без нашего лучшего флотоводца. Одернул, ограничил полномочия, показал ему его место — и ладно. А донос давал делу другой поворот, осложняя положение. Без последствий не оставишь, без расследования не обойтись. И была еще одна сторона, о которой автор письма мог не знать, а Берия умалчивал. Еще в 1942 году между Советским Союзом, Великобританией и Соединенными Штатами было заключено соглашение о взаимном обмене информацией и предметами вооружения, потребными той или другой стороне. Что и практиковалось. А парашютные торпеды и некоторые навигационные карты были переданы союзникам с разрешения Сталина — в рамках имевшейся договоренности. Письменного одобрения не требовалось. Кузнецов просто поставил в известность Верховного. Иосиф Виссарионович не возражал — это он помнил. Кузнецов, конечно, тоже. Как он теперь поведет себя… Решение, принятое Сталиным, было почти соломоновым:

— Для отстранения адмиралов не вижу пока достаточных оснований. Тем более для отстранения Кузнецова. Он нам нужен. Но судить будем. Судом чести. Узнаем, что скажут люди, какое мнение у моряков. — Помолчал, посопел сердито: — Выясним, что за человек Кузнецов, какое у него нутро.

Вряд ли Берия и Булганин обратили особое внимание на последнюю фразу Сталина. А я хорошо понял ее. Иосиф Виссарионович хотел проверить, возьмет ли адмирал Кузнецов ответственность на себя или будет отнекиваться, ссылаться на Сталина. Экзамен на преданность, на надежность. А поняв это, счел своим долгом предостеречь Николая Герасимовича от возможной ошибки, чтобы он, человек честный и откровенный, не навредил сам себе.

Связываться с Кузнецовым напрямик не хотелось. В сложившейся ситуации он, конечно, привлекал особое внимание бериевской агентуры. Поехал к своему младшему тезке, Николаю Алексеевичу Вознесенскому. Сказал, что надо побеседовать с Кузнецовым без посторонних глаз и ушей. Вознесенский сразу позвонил адмиралу: в Совмине, мол, возникли вопросы по кораблестроительной программе. Булганин против закладки больших кораблей, за мелкий, «москитный» флот — стоит дешевле. Надо посоветоваться. Прямо сейчас. Николай Герасимович приехал, а я «случайно» зашел в кабинет Вознесенского, потом проводил адмирала по коридору, по лестнице до подъезда. Посоветовал ему при любом расследовании, при любых обстоятельствах не упоминать фамилию Сталина, не ссылаться на него.

— Таких намерений не было, — ответил Николай Герасимович. — Да и документов подтверждающих нет.

— Даже если появятся. Не ставьте Иосифа Виссарионовича в неловкое положение, он этого не забудет.

Суд чести состоялся в актовом зале Главного штаба ВМФ. Собраны были морские офицеры, адмиралы. Выступали свидетели и эксперты — последние явно подготовленные заранее. Председательствовал маршал Говоров Леонид Александрович, привлеченный для объективности «со стороны», из сухопутных войск, известный своей справедливостью и независимостью суждений (в партию вступил лишь в сорок втором году, будучи уже командующим Ленинградским фронтом). На такого не надавишь ни с какой стороны. С моряками знаком был по Ленинграду, где вместе с Балтфлотом защищал северную столицу. Хорошо знал заместителя Кузнецова адмирала Галлера Льва Михайловича, других соратников Николая Герасимовича Кузнецова, оказавшихся теперь перед судом чести. Мог оценить их беспристрастно и разносторонне — так, по крайней мере, считалось.

Адмиралы вели себя очень достойно и порядочно, вызывая уважение. Не сваливали «вину» с одних плеч на другие. На вопрос «кто основной виновник передачи за рубеж документов и оружия» отвечали так: «Могу определить только степень своего участия». Кузнецов не ссылался на секретное соглашение между нашим правительством и бывшими союзниками. На Сталина и намека не было. Адмиралы подтвердили, что парашютные торпеды и некоторые навигационные карты действительно были переданы американцам и англичанам. Не из-за потери бдительности, а в обмен на то, что нужно было для нас. Кузнецов подчеркнул: авиационная (парашютная) торпеда давно уже рассекречена, книга с ее описанием и чертежами продается в магазинах и киосках.

— Теперь рассекречена, а раньше военной тайной была. А навигационные карты используются и будут использоваться нашими возможными противниками, — привел свои доводы самый активный обвинитель вице-адмирал Н. Кулаков.

Конечно, «сухопутному» маршалу Говорову трудно было разобраться во всех тонкостях. Да это и не входило в его обязанности. Суд чести должен был установить и установил степень виновности Кузнецова, Алафузова, Галлера и Степанова в «совершении антигосударственного и антипатриотического поступка». И принял решение ходатайствовать перед Советом Министров о предании виновных суду Военной коллегии Верховного суда СССР.

Между Сциллой и Харибдой оказались члены Военной коллегии. С одной стороны, не покарать адмиралов нельзя. Вот факты, вот мнение военной общественности. С другой — понимание того, что адмиралы действовали с одобрения самой высокой власти. Осудив адмиралов, не осудишь ли того, кто стоял за ними, чью фамилию боялись даже произнести?! Всяко могло повернуться.

Приговор Военной коллегии был настолько мягок по тем временам и настолько обтекаем, что из него трудно было понять, за что же наказаны адмиралы. Получалось, вроде бы за утрату бдительности.

Пострадали главным образом непосредственные исполнители, Алафузов и Степанов. Им дали по 10 лет с лишением званий и наград. Галлеру — 4 года. Кузнецов был оправдан. Однако по предложению Военной коллегии он, носивший гордое звание Адмирала Флота Советского Союза, был разжалован в контр-адмиралы, то есть до низшего адмиральского чина. Его отправили на Тихий океан координировать там действия военно-морских сил Дальнего Востока.

Пройдет несколько лет, и Сталин осознает, какую ошибку он допустил, отринув честного скромного человека, знатока флотских дел, одного из авторитетнейших моряков мира. Жизнь покажет, что Николай Герасимович был прав во всем, от необходимости строить авианесущие корабли и подводные лодки до целесообразности иметь в государстве самостоятельный руководящий орган военно-морских сил. Признав свою оплошность, Сталин в 1950 году вернет Кузнецова в Москву и поручит ему возглавить воссозданное министерство ВМФ. И не вставлял больше морякам палки в колеса.

Спустя три года были полностью реабилитированы и возвращены на прежние должности Алафузов и Степанов. А вот Галлер, осужденный на небольшой срок, освобождения не дождался. Слабый здоровьем, он умер в тюрьме. И никто не знает, где похоронен бывший командующий Балтийским флотом, бывший начальник Главного морского штаба и заместитель наркома ВМФ. Родных у него не было — всю жизнь провел в корабельных каютах или в комнатке при служебном кабинете.[103]

А Кузнецова «доконает» пришедший к власти Никита Хрущев, одержимый необузданным стремлением ломать, переиначивать, перестраивать. Не обделил он своим вниманием и вооруженные силы, принявшись реформировать и сокращать их. Морякам приказано было резать на металлолом большие надводные корабли. Расчетливые американцы ставили свои линкоры, авианосцы и крейсера на консервацию, а наши моряки со слезами на глазах уничтожали то, что не по вкусу было новому московскому «стратегу». (Через четверть века, когда потребует обстановка, американцы расконсервируют свои корабли и пошлют их к берегам Азии, в Средиземное море, в Персидский залив. — В. У.)

Николай Герасимович Кузнецов, принципиально несогласный с Хрущевым, резко выступит в защиту нашего флота. За что будет вторично разжалован и уволен со службы с издевательски-малой пенсией. Чтобы прокормиться, будет подрабатывать переводами, благо знал несколько языков. (Уникальное звание Адмирал Флота Советского Союза будет возвращено Кузнецову посмертно — в 1988 году. — В. У.)

Процесс над Кузнецовым, Галлером, Алафузовым и Степановым являлся как бы промежуточным, примыкая одной стороной к «заговору генералов», а другой — к готовящемуся в ту пору «ленинградскому делу», к той расправе, которую Берия и Маленков учинят над руководителями северной столицы, видя в них конкурентов в борьбе за послесталинскую власть. Победа над группой А. А. Жданова была тогда полной. Сам Андрей Александрович при странных обстоятельствах умрет в Кремлевской больнице. Подробнее об этом будет рассказано позже.

15

Материалы, компрометирующие Георгия Константиновича Жукова, начали собирать с окончанием войны. Общее руководство осуществлял Берия. Разработку вел генерал Абакумов, возглавлявший военную контрразведку СМЕРШ, а затем Министерство государственной безопасности. При этом особенно усердствовал Лаврентий Павлович. Для него прославленный маршал — помеха на пути к власти: могли возникнуть разные осложнения. А Виктор Семенович Абакумов занимался делом Жукова лишь по долгу службы. Интересы Берии были безразличны Абакумову, которого все заметней приближал к себе Сталин. И Жукова уважал молодой генерал. Однако Берия давил, Абакумов вынужден был выполнять его указание о фиксации всех фактов, о сборе всех документов, порочащих маршала: от морального облика до его отношения к Верховному главнокомандующему.

Вот содержание одного из донесений секретных сотрудников, типичное, на мой взгляд. О банкете, который устроил на своей даче Жуков после Парада Победы. Среди приглашенных — боевые друзья и соратники: Соколовский, Чуйков, Кузнецов (который командовал 3-й ударной армией), Федюнинский, Минюк (бывший генералом для особых поручений при Жукове) и Крюков со своей женой Лидией Андреевной Руслановой. О певице распространяться не буду, она общеизвестна, а про ее мужа скажу несколько слов хотя бы потому, что Крюкова посчитали одним из главных участников «антисталинского заговора», за что и упрятали в тюрьму одновременно с его благоверной.

Владимир Викторович Крюков родился в 1897 году в слободе Бутурлиновка Воронежской губернии в семье телеграфиста. Окончил реальное училище. В армии с восемнадцати лет. Прапорщик. Сражался с германцами, прошел всю гражданскую войну. Был ранен. Отличился в финской кампании: его полк в числе первых прорвал пресловутую линию Маннергейма. С весны 1942 года и до самой победы командовал 2-м гвардейским кавалерийским корпусом — это бывший корпус Доватора, получивший гвардейское звание в Московской битве вместе с 1-м гвардейским кавкорпусом генерала Белова. Герой Советского Союза. По-кавалерийски дерзок в бою и с начальством, зато обходителен и даже галантен с дамами. Обладал и другими мужскими достоинствами, позволившими ему не только завлечь, но и удержать при себе такую независимую вроде бы женщину, как Лидия Русланова.

Первым тостом на всех официальных и полуофициальных мероприятиях была, естественно, здравица в честь товарища Сталина, особенно среди военных: он ведь их нарком и Верховный главнокомандующий. А на дачном празднестве в Сосновке первый тост Жуков поднял не за Иосифа Виссарионовича, а за старейшего из присутствовавших командармов — за Василия Ивановича Чуйкова. И вообще Сталин упоминался лишь вскользь и без достаточной уважительности, что привлекло к злополучному банкету повышенное внимание.

Дословно приведен был тост Лидии Руслановой, обращенный к мужчинам:

— Кто стирал ваши портки и портянки, кто заботился о вашем здоровье? Правительство не подумало о награждении боевых подруг, а я награждаю лучшую из женщин…

И, сняв со своей груди роскошную бриллиантовую брошь в форме звезды, торжественно вручила ее жене Жукова. Тут надо уточнить: не той женщине, которая подарила Георгию Константиновичу старшую дочь Маргариту, а первой законной жене, родившей Эллу и Эру: обе похожи были на мать и друг на друга — возобладала южная кровь.

Руслановой, конечно, похлопали, но не очень. Переборщила насчет «лучшей из женщин». Сама-то она, вероятно, стирала на фронте своему мужу подштанники и портянки, заботилась о том, чтобы не мерзли у него ноги в теплых подшитых валенках. Пела для воинов в Берлине на ступенях еще дымившегося рейхстага… Но считать «боевой подругой» жену Жукова — это явное преувеличение. Даже «тыловой подругой» можно было называть лишь с натяжкой. Собравшиеся знали о неурядицах в их семье. Во время войны виделись они очень редко. В конце концов Георгий Константинович увлекся на фронте другой женщиной, которая была близка ему и по общим интересам, и просто по расстоянию. А законная жена принялась навещать прославленного супруга лишь после того, как наши войска вступили в Германию: проявился интерес к различным трофеям, особенно к драгоценностям. С соответствующим девизом: «Фашисты ограбили евреев, а мы только возвращаем свое». К столь своеобразному процессу «возвращения» энергичная дама привлекла офицеров и генералов из окружения Георгия Константиновича. Использовала даже генерала Серова — представителя органов госбезопасности, не понимая того, что Иван Серов хоть и идет ей навстречу, вроде бы запутываясь в ее сетях, но остается прежде всего сотрудником особого ведомства.

Знал ли Жуков о «подвигах» своей тогдашней супруги? Вероятно, кое-что ему было известно, однако далеко не все, что творилось под прикрытием его имени и авторитета. Те, кто помогал жене маршала, не забывали и о себе, о своих карманах — рыба гнила с головы. Доверенным лицам было известно, что жена Жукова не расстается с чемоданом, наполненным драгоценностями. А когда их накопилось слишком много, в чемодане оставлены были только те, которые представляли особый интерес, — в основном бриллианты, к которым «лучшая из женщин» питала особое расположение. Лидия Русланова попала в точку, подарив ей большую бриллиантовую брошь, пополнившую «коллекцию». Чемодан бриллиантов — сколько же он весит, на сколько тянет?! Не знаю. А вот сколько крови испортит он Георгию Константиновичу — об этом еще расскажу.

Документ за документом ложился в досье на Жукова. Чего только тут нет! Сообщение, подписанное Булганиным: «В Ягодинской таможне (вблизи г. Ковеля) задержано 7 вагонов, в которых находилось 85 ящиков с мебелью. При проверке документации выяснилось, что мебель принадлежит маршалу Жукову.

Установлено, что и. о. Начальника тыла Группы советских оккупационных войск в Германии для провоза мебели была выдана такая справка: «Выдана Маршалу Советского Союза тов. Жукову Г. К. в том, что нижепоименованная мебель, им лично заказанная на мебельной фабрике в Германии «Альбин Май», приобретена за наличный расчет и Военным советом Группы СОВ в Германии разрешен вывоз в Советский Союз…

Опись мебели, находящейся в осмотренных вагонах, прилагается».

Иосиф Виссарионович с любопытством прочитал весь акт комиссии, осмотревшей вагоны: длинный акт, содержавший 8 разделов с описанием 194 предметов. По-новому, с неким недоумением оглядывал обстановку своего кабинета, столь же спартански-скромную и целесообразную, как и убранство комнат кремлевской квартиры и дачи. Удивлялся не только размаху стяжательства, проявившегося вдруг у хорошо вроде бы знакомого человека, но и его доскональной «мебельной» образованности. Со специалистами консультировался, что ли? До отвращения противна была неуемная страсть к наживе и роскоши Иосифу Виссарионовичу, искренне считавшему, что люди, для своего же блага, должны не погружаться в бездонную пучину «вещизма», а пользоваться лишь тем, что необходимо для жизни, без всяких излишеств. Они — излишества — допустимы лишь в учебе, в познавании, в овладении культурой: в этих сферах от них только польза, и, следовательно, излишествами, как таковыми, они не являются.

Воспроизведение документа, заинтересовавшего Иосифа Виссарионовича, заняло бы слишком много места. Однако, учитывая впечатление, которое произвела опись на Сталина, да и на меня, хочется дать читателю некоторое представление о ней, перечислив лишь разделы акта.

«I. Гостиная для городской квартиры. (Светлое и красное дерево, обивка золотистым плюшем с голубыми цветами.)

II. Столовая для городской квартиры, модель «Шлибруни». (Светлый полированный орех, обивка малиновым плюшем.)

III. Гостиная для дачи. (Светлое и красное дерево, обивка золотистым плюшем с голубыми цветами.)

IV. Столовая для дачи. «Шлибруни» (Светлый полированный орех, обивка малиновым плюшем.)

V. Кабинет. Модель «Рафаэль» и «Грюнвальд». (Полированный орех Мозер с матовой инкрустацией под кожу.)

VI. Спальня для дачи. Модель «Элеонора». (Золотисто-желтая карельская береза, обивка голубым шелком с цветами.)

VII. Девичья комната. (Береза светло-полированная, обивка зеленый шелк с мелкими цветами.)

VIII. Детская комната. (Светлая вишня — обивка голубым материалом с цветами.)»

Всего, еще раз скажу, без малого 200 предметов. Неприятный осадок остался на душе после прочтения документа. Ко всему прочему, это ведь 1946 год, в стране послевоенная разруха, катастрофическая нехватка жилья, на полях неурожай, люди пухнут от голода. И — семь вагонов с шикарной мебелью. Кому, значит, чума, а кому пир горой.

Иное впечатление произвели на Сталина доносы, сообщавшие о взаимоотношениях Жукова с женщинами, — попытки и с этой стороны бросить тень на Георгия Константиновича. Были названы по крайней мере две фамилии: З-вой и К-вой. Дело это настолько щепетильное, что я, дабы избежать отсебятины, приведу лишь фразы из объяснительной записки самого Жукова, направленной им в Центральный комитет партии А. А. Жданову:

«Обвинение меня в распущенности является ложной клеветой… Я подтверждаю один факт — это мое близкое отношение к З-вой, которая всю войну честно и добросовестно несла свою службу в команде охраны и поезде главкома. З-ва получала медали и ордена на равных основаниях со всей командой охраны, получала не от меня, а от командования того фронта, который мною обслуживался по указанию Ставки. Вполне сознаю, что я также виноват в том, что с нею был связан, и в том, что она длительное время жила со мной. То, что показывает Семочкин, является ложью. Я никогда не позволял себе таких пошлостей в служебных кабинетах, о которых так бессовестно врет Семочкин.[104] К-ва действительно была арестована на Западном фронте, но она была всего лишь 6 дней на фронте, и честно заявляю, что у меня не было никакой связи».

Вопреки замыслам собирателей компромата сообщения об амурных приключениях Георгия Константиновича (по мнению Сталина, в общем-то, весьма скромных) нисколько не очерняли Жукова в глазах Иосифа Виссарионовича. Он не был фарисеем, сам в свое время и влюблялся, и ревновал, и изменял, а потому и к чужим грехам относился вполне снисходительно, если они, разумеется, не выплескивались за нормальные общепринятые рамки.

Весной 1944 года было, как обычно: собрались в кабинете Сталина наши седовласые мудрецы-правители, разговор зашел о молодом и удачливом генерале Черняховском Иване Даниловиче. Ему еще сорока нет, а уже поставлен командовать 3-м Белорусским фронтом и справляется не хуже других. Один недостаток: слишком неравнодушен к женщинам. Сами тянутся к нему, красивому и энергичному. Недалеко и до скандала. Надо что-то делать? — этот классический вопрос был обращен к Иосифу Виссарионовичу.

— Надо, — согласился он, в глазах запрыгали веселые чертики. — Завидовать будем, что нам еще остается… Пусть скажут ему об этом.

Гораздо сложнее выглядела развязка любовной драмы, действующими лицами которой были незаурядные люди, пользовавшиеся широкой известностью. Прославленный полководец, стройный красавец маршал Рокоссовский, одним лишь видом своим воздействовавший на женские сердца, не говоря уж об интеллигентности и мужественности, — этот рыцарь стремительным штурмом овладел обаятельной актрисой Валентиной Серовой. А может, это она опалила и зажгла Константина Константиновича вспышкой своего пламени — от этого суть не меняется. Чувство было обоюдным и острым.

Серова — женщина раскованная, капризная, избалованная обожателями — любви своей не таила, делясь радостью с друзьями и знакомыми: новость вскоре обошла «всю Москву». Показывала золотые часики с гравировкой «ВВС от РКК». Аббревиатура воспринималась двояко. Одними расшифровывалась как «Валентине Васильевне Серовой от Рокоссовского Константина Константиновича», другие улавливали нечто иное: «Военно-Воздушным Силам (намек на самого первого мужа Серовой, прославленного летчика, чью фамилию она носила) от Рабоче-Крестьянской Красной…» отсутствовавшая буква угадывалась сама собой.

Для полного счастья (или удовлетворения честолюбия) Валентине Васильевне не хватало лишь одного — юридического оформления отношений. Что особенного: там развелся, тут расписался. О легкости ее представлений свидетельствует шуточная эпитафия, созданная вроде бы Константином Симоновым — угадывается его стиль:

Под камнем сим лежит Серова Валентина,

Меня и многих верная жена.

Господь, спаси ее от сплина,

Ведь первый раз она лежит одна.

Актриса искренне недоумевала: почему это маршал не ведет ее в загс? Не понимала, сколь сложные проблемы стоят перед ним. Время было такое, что за внебрачные связи, за разрушение «первичной ячейки государства» коммунисты получали взыскания — до исключения из партии. А главное — хорошим ведь семьянином был Константин Константинович, привык к своему гнезду, любил жену Юлию Петровну и дочь Аду. Черт попутал, но не разорваться же! А бесцеремонная актриса уже и на квартиру к Рокоссовским приезжала, предъявляя свои претензии на Константина Константиновича. От разговора с посторонней дамой Юлия Петровна, конечно, отказалась, но скольких нервов стоил этот визит и ей, и самому маршалу. Охладил чувства Рокоссовского к напористой актрисе. И окончательно оттолкнула она его, когда направила письмо Генеральному прокурору СССР, сообщив о своей близости с Рокоссовским и требуя юридически закрепить этот факт. Бедный прокурор не знал, что и делать с такими персонами. Дай заявлению формальный ход — чем это обернется для маршала? Вплоть до того, что из партии вон и погоны долой. Нет уж, пусть разберутся на самом верху.

Иосиф Виссарионович покрутил головой, похмыкал, читая доставленное ему письмо Серовой, и начертал резолюцию: «Суворова сейчас нет. В Красной Армии есть Рокоссовский. Прошу учесть это при разборе данного дела. И. Сталин». Ну и учли, разумеется. А по поводу гравировки на золотых часиках выразился так: «Передайте товарищу Рокоссовскому, чтобы был поскромнее. Пусть не отождествляет себя со всей нашей Красной Армией, а понравившуюся женщину со всеми нашими Военно-Воздушными Силами». И не об этой ли резолюции, не об этих ли словах вспоминал потом Константин Константинович, когда стоял у гроба Иосифа Виссарионовича, не замечая бежавших по щекам слез. А ведь прежде никто не видел маршала плачущим.

По сравнению с любовной трагедией Рокоссовского увлечения Георгия Константиновича выглядели столь невзрачно, что не вызывали даже любопытства. Разве что повод для придирок. На соответствующие донесения Иосиф Виссарионович отреагировал не без юмора: «На этом фронте товарищ Жуков не добился заметных успехов». — Подумал и нашел объяснение: «Некогда было».

Более серьезно воспринял Сталин сообщение о том, что Жуков самолично наградил орденами двадцать семь артистов, приезжавших выступать в наши оккупационные войска в Германии. В том числе Русланову. «Какой щедрый! Присвоил себе права Верховного Совета, это никуда не годится!» За сей незаконный акт ЦК ВКП(б) объявил коммунисту Жукову выговор. Вообще говоря, весь компромат, поступавший на Георгия Константиновича, представлял собой лишь мелкие выпады-уколы, до поры до времени не опасные для грозного маршала. Но они создавали определенный фон, они закладывали ту платформу, с которой Берия и Абакумов намеревались нанести удар сокрушающий.

16

Первая стычка произошла в начале 1946 года. Страна переходила на мирные рельсы. Проводились соответствующие мероприятия. Сталин решил преобразовать наркоматы в министерства, передав часть властных полномочий из центральных в республиканские органы. Создаваемое Министерство вооруженных сил решил оставить за собой, как самую надежную опору. Но оставить лишь номинально, подобрав хорошего первого заместителя, который вел бы всю практическую работу. А кого назначить на столь высокий и ответственный пост? Ясно, что Жукова, являвшегося первым заместителем Верховного главнокомандующего. Сталин вызвал его из Берлина в Москву обсудить проект реорганизации, посоветоваться о кандидатах на новые должности. И при первой же встрече резко разошлись во мнениях по вопросу, не имевшему даже отношения к намеченному преобразованию.

К тому времени в Советский Союз вернулись почти все военнопленные, уцелевшие в фашистских застенках. Чуть более полутора миллионов человек. Все они, по нашим законам, как нарушившие присягу, являлись преступниками. Однако рядовой и сержантский состав были амнистированы по указу, принятому еще 7 июля 1945 года, за исключением тех, кто служил в гитлеровских формированиях — таких выявили немного. Лица, подлежавшие демобилизации, были отпущены по домам, остальных отправили дослуживать в строительные (рабочие) батальоны. А вот с офицерами, коих насчитывалось 123 с половиной тысячи, было сложнее. С них другой спрос. После проверки и перепроверки большинство из них оказались либо в лагерях, либо на спецпоселении в отдаленных районах, иначе говоря, в ссылке. Маршал Жуков возмущался тем, что эти воевавшие люди, может, в чем-то и виноватые, а может, и не очень, понесли наказание, а дезертиры, отсидевшиеся в тылу, были реабилитированы названным указом, вернулись к своим семьям, посмеиваясь над теми, кто честно прошел через фронтовое горнило, приковылял домой на одной ноге или с пустым рукавом.

Георгий Константинович приводил примеры. Вот политрук Серегин. Возглавил роту после гибели ее командира. Трое суток держал оборону. С десяток фашистов уложил, сняв тем самым с себя наперед все грехи до конца жизни. Измотанный до предела, мертвецки заснул в траншее, а разбудил его пинок немецкого сапога. Был без гимнастерки, сошел за рядового бойца — уцелел. Гитлеровцы заставили добывать торф на гнилых болотах — выжил. Теперь в Иркутской области лес валит. А дезертир, которого позарез недоставало в том бою, в котором насмерть стояла рота политрука, — этот дезертир самогон хлещет после субботней баньки, рассказывая своей благоверной, как отлеживался на сеновале, уклонившись от исполнения «священной обязанности». И теперь не в братской могиле червей кормит, теперь новую избу рубит, поворовывая сосну из казенного леса. Расстреливать надо таких паразитов! А политруку Серегину вернуть звание, награды и отправить в родные края, чтобы там встретили торжественно, с духовым оркестром.

Горячился Жуков, а Иосиф Виссарионович спокойно объяснял, что сдача в плен — это предательство и измена, или граничит с таковыми. А дезертирство просто трусость или глупость. С политруком надо разобраться персонально, а дезертиры на другой стороне не бывали, в стане врага не трудились, сознательного вреда государству не причиняли. Пусть работают, у нас везде умелые руки нужны. В деревнях один мужик на десять баб, а тут хоть какое-то прибавление. Однако Жуков стоял на своем: фронтовиков освободить, вместо них послать за колючую проволоку дезертиров, пускай хоть трудового фронта понюхают. По справедливости.

Иосиф Виссарионович начал раздражаться. Я склонялся к точке зрения Жукова, сочувствовал ему, по не имел возможности предупредить, что спор бесполезен и чем дальше заходит, тем хуже для Георгия Константиновича. Болезненную струнку, глубоко таившуюся в душе Иосифа Виссарионовича, задевал этот разговор. В определенной степени он ведь и сам когда-то мог считаться дезертиром, оказаться в черном списке и понести наказание. Обстоятельства помогли избежать клейма. Вспомним: в феврале 1917 года я позаботился о том, чтобы рядовой Иосиф Джугашвили не предстал за самовольную отлучку из части перед военным судом. Помог перевестись из Красноярска, из запасного полка в Ачинск, в маршевый батальон, готовившийся к отправке на фронт. Там Джугашвили-Сталин дожидался ответа на прошение об «освобождении от службы вовсе» по состоянию здоровья. Однако терпения не хватило. Прослышав об отречении царя, вместе с несколькими товарищами, политическими ссыльными, тайком покинул Ачинск и отправился из Сибири в Петроград: делать революцию и покорять сердце юной гимназистки Нади Аллилуевой. Так что не очень удобно было ему оправдывать дезертиров перед Жуковым, особенно в моем присутствии. Потому и злился, потому и поспешил расстаться с маршалом, даже не поговорив о том, зачем вызывал. А расставшись, задумался: для чего ему, министру вооруженных сил, такой заместитель в мирное время? Слишком своенравен. Общая работа, частые встречи с ним — это же трата нервов, трата энергии, которых не так уж много у пожилого человека. Гораздо лучше, если первый заместитель будет просто исполнительным и покладистым. И остановился на кандидатуре Николая Александровича Булганина.

Надежный партиец, опытный руководитель. Не стратег, не кадровый военный, но в сражениях побывал. Будучи при Жукове членом Военного совета Западного фронта, неплохо проявил себя под Москвой. Член Ставки Верховного главнокомандования. Дисциплинирован, послушен. Дал ему поручение — и будь спокоен: аккуратно выполнит и своевременно доложит о результатах.

Весной 1946 года Жуков был окончательно отозван из Берлина в Москву, на новую должность, но не на пост первого заместителя министра, а главкомом сухопутных сил — самого крупного у нас вида войск. Это бы ничего, должность Георгия Константиновича устраивала — конкретное дело в руках. Однако обидно было ему, боевому маршалу, подчиняться генералу-политработнику Булганину, случайному человеку в военном ведомстве. И уж совсем не по себе стало Жукову, когда выяснилось, что по новым правилам он, привыкший общаться непосредственно со Сталиным, будет получать указания через первого заместителя и ему же докладывать об исполнении и вообще решать все вопросы. Навытяжку стоять перед этим «козлом», как именовал он Булганина за бородку, которую тот любил пощипывать. «Пустили козла в огород капусту стеречь». А Сталина под горячую руку несколько раз прилюдно называл «хозяином козла», что и было доведено до сведения Иосифа Виссарионовича.

Просьба Жукова восстановить прежнее положение, то есть прямой выход на Сталина, ответа не получила. А чтобы полководцам-главкомам не унизительно было подчиняться генералу, Иосиф Виссарионович вручил Булганину маршальские погоны. Ну и что? Не только ведь на поле брани заслуживают высокие звания. Хозяин — барин.

И вот в те дни, когда Сталин особенно заметно охладел к Жукову, очень «своевременно», как и в случае с адмиралом Кузнецовым, поступило письмо-заявление от бывшего главнокомандующего ВВС — Главного маршала авиации, а «ныне арестованного» А. А. Новикова, датированное 30 апреля 1946 года. Оно настолько отражает дух времени, что его стоило бы привести целиком, но письмо слишком длинное, рыхлое, с повторами, поэтому ограничусь лишь несколькими цитатами. В начале «послания» Новиков кается перед Сталиным в собственных неблаговидных поступках.

«Я сам попал в болото преступлений, связанных с приемом на вооружение ВВС бракованной авиационной техники. Мне стыдно говорить, но я также чересчур много занимался приобретением различного имущества с фронта и устройством своего личного благополучия. (Была разобрана по кирпичику шикарная дача в Германии и на транспортных самолетах перевезена в Подмосковье вместе со всей не менее шикарной обстановкой. — Н. Л.)

Только теперь, находясь в тюрьме, я опомнился и призадумался над тем, что я натворил. Вместо того, чтобы с благодарностью отнестись к Верховному главнокомандующему, который для меня за время войны сделал все, чтобы я хорошо и достойно работал, который буквально тянул меня за уши, — я вместо этого поступил как подлец, всячески ворчал, проявляя недовольство, а своим близким даже высказывал вражеские выпады против министра вооруженных сил».

Это лишь подход к главной теме. Вся остальная часть длинного письма посвящена разоблачению антигосударственной, антисталинской деятельности Жукова, вплоть до обвинения в заговоре против существующей власти. Цитирую:

«Настоящим заявлением я хочу Вам честно и до конца рассказать, что кроме нанесенного мною большого вреда в бытность мою командующим ВВС, о чем я уже дал показания, я также виновен в еще более важных преступлениях. Я счел теперь необходимым в своем заявлении на Ваше имя рассказать о своей связи с Жуковым, взаимоотношениях и политически вредных разговорах с ним, которые мы вели в период войны и до последнего времени.

Хотя я теперь арестован и не мое дело давать какие-либо советы, в чем и как поступать, но все же, обращаясь к Вам, я хочу рассказать о своих связях с Жуковым потому, что, мне кажется, пора положить конец такому вредному поведению Жукова, ибо если дело так далее пойдет, то это может привести к пагубным последствиям».

Затем следуют факты. В основном мелкие, но зато много. Например: «Жуков очень хитро, тонко и в осторожной форме в беседе со мной, а также и среди других лиц, пытается умалить руководящую роль в войне Верховною Главнокомандования, и в то же время Жуков, не стесняясь, выпячивает свою роль в войне как полководца и даже заявляет, что все основные планы военных операций разработаны им».

В общем, враг и законченный негодяй этот Жуков. И как же поступить Сталину, имея на руках весомый обвинительный документ? Речь идет о маршале, известном во всем мире, об одном из авторитетнейших лиц в государстве, о человеке, которого много раз хвалил сам Иосиф Виссарионович. Арестовать его обычным порядком — как на себя плюнуть. Возникнут недоуменные вопросы, возрастет недовольство в голодном народе. Нет, нельзя брать ответственность только на свои плечи. Пусть разберется военная общественность, пусть степень вины определит суд чести.

По указанию Иосифа Виссарионовича в июне созван был Высший (Главный) военный совет. Собрались генералы и маршалы, приглашены были члены Политбюро. Сталин выглядел мрачным. Тяжело опустился на стул, разыскал глазами заместителя начальника Генштаба генерала Штеменко Сергея Матвеевича, выполнявшего обязанности секретаря Высшего военного совета, жестом указал на трибуну. Штеменко внятно, выделяя голосом наиболее существенные места, зачитал два документа: письмо Новикова и показания бывшего жуковского адъютанта Семочкина. Конечно, сидевшие в зале люди знали цену сведениям, полученным за тюремной решеткой, но даже со скидкой на это оба документа произвели сильное впечатление.

Иосиф Виссарионович предложил желающим взять слово. Выступили Маленков, Молотов, Берия и Булганин. Говорили о том, что Жуков зазнался, не считается не только с Политбюро, но и с товарищем Сталиным, а вот теперь выяснились новые факты, над которыми надо подумать и принять меры. Примерно то же самое повторил и генерал Голиков, неудачник сорок второго года, снятый тогда с должности командующего фронтом по настоянию Жукова. Свел, значит, счеты.

Плохо, наверно, пришлось бы Георгию Константиновичу, если бы не веские слова Маршалов Советского Союза Василевского, Рокоссовского, выступивших в защиту своего коллеги и поддержанных даже Коневым, который больше других считался обычно с тем, откуда ветер дует. Покритиковав Жукова за разные упущения, маршалы дружно заявили, что никаким заговорщиком Георгий Константинович не был и не является, никого из них к противоправным действиям не склонял.

На этом заседание закончилось без какого-либо решения. У Иосифа Виссарионовича сошла с лица темная туча. Приблизившись к Жукову, спросил:

— А что вы сами можете нам сказать?

Маршал ответил твердо:

— Мне, товарищ Сталин, оправдываться не в чем. Я всегда честно служил партии и нашей Родине. К заговорам не причастен.

— И все-таки вам, товарищ Жуков, придется на некоторое время покинуть Москву. Так будет лучше… Сейчас свободна должность командующего Одесским военным округом.

— Когда прикажете выезжать?

— Сдавайте дела и отправляйтесь без промедления. Так будет лучше для всех, — повторил Иосиф Виссарионович.

В самый разгар лета Георгий Константинович прибыл на Черное море, сравнявшись по должности со своим давним другом-соперником генералом Беловым: обосновавшись в Ростове-на-Дону, Павел Алексеевич возглавлял Северо-Кавказский военный округ.

17

Не смогли Берия и Абакумов одним ударом опрокинуть тяжеловесного маршала. Пошатнули, но не свалили. Однако от замысла не отказались, тем более что Жуков стал еще более опасным для обоих, особенно для Лаврентия Павловича. Окажется выше в борьбе за власть — будет мстить.

Изменили тактику. Не получилось с наскока, в открытую — надо подтачивать исподволь. Дальнейшую секретную разработку повели по двум направлениям: причастность Жукова к заговору военных и его моральное разложение. На Лубянке и в Лефортовской тюрьме появлялись все новые генералы-арестанты, так или иначе связанные с маршалом, от которых можно было добиться показаний, убедительных для Сталина. И для суда, если таковой будет.

Упрятали за решетку генералов Терентьева, Минюка, Филатова, Верейникова. Долго не могли подступиться к генералу Крюкову, искали повод. Его «преподнесла» чекистам жена бравого кавалериста Лидия Андреевна Русланова. Приехала эта пара на подмосковную дачу Жукова, поздравить с Новым годом. Привезли в подарок подстреленных тетеревов: окровавленных, жалких, обмякших. Певица вручила маршалу оригинальный презент со словами:

— Желаем, Георгий Константинович, чтобы так выглядели все твои враги.

А кто у Жукова враг в данное время? Берия, Абакумов, или выше смотреть? На эти и на многие другие вопросы неосторожным супругам пришлось отвечать порознь уже в тюрьме. Жену спрашивали о муже, а его о жене. Вот несколько фраз из показаний Владимира Викторовича Крюкова: «При всяком удобном случае я превозносил Жукова как непревзойденного полководца, в чем мне активную помощь оказывала моя жена Русланова, которой по адресу Жукова было пущено в обиход образное выражение «Георгий Победоносец»…» Вот, оказывается, откуда пошло: я узнал об этом, ознакомившись со следственным «делом» Крюкова. А для семейства вся эта история окончилась приговором: по десять лет каждому. Освободили их после смерти Сталина.

Особые надежды Берия и Абакумов возлагали на бывшего члена Военного совета 1-го Белорусского фронта, а затем Группы советских оккупационных войск в Германии генерал-лейтенанта Телегина Константина Федоровича, который много времени провел рядом с Жуковым, доверительно беседовал с ним. А человек он мягкий, его легче согнуть, чем генералов-строевиков. И «гнули» следователи Константина Федоровича, избивая по два-три раза в день. «Выбили» то, что им требовалось.

Состоялся суд. Председательствовавший генерал-майор юстиции Зырянов зачитал показания Телегина, из которых явствовало, что он, Телегин, считал Жукова достойным преемником Сталина и говорил об этом маршалу… Зырянов спросил подсудимого, верно ли записано. Константин Федорович ответил:

— Я искренне считал, что только Жуков может быть министром Вооруженных сил СССР.

— На листе дела 217 вы показали: «Я заключаю, что стремление Жукова стать во главе армии и через Серова прибрать к рукам и разведку объяснялось его намерением узурпировать в своих руках всю власть в стране, подобно тому, как в свое время это сделал Наполеон во Франции».

(Вот вам и заговор! — Н. Л.)

Ответ Телегина:

— Этот вывод органы предварительного следствия сделали сами. Я подписал этот протокол, но заявляю, что записано неправильно.

Мягким человеком был политработник Телегин Константин Федорович, а все-таки настоял на своем, отказался от «выбитых» у него показаний, Жукова не оклеветал. И получил максимальный в ту пору срок: 25 лет лагерей с поражением в правах.

Более успешно продвигалась у Абакумова вторая линия разработки: доказать моральное разложение Жукова, его пристрастие к наживе, к чрезмерному богатству, что позорит коммуниста, советского военачальника и несовместимо с высоким званием маршала. Предоставляю место красноречивому документу.

«Совершенно секретно

СОВЕТ МИНИСТРОВ СССР

товарищу СТАЛИНУ И. В.

В соответствии с Вашим указанием, 5 января с. г. на квартире Жукова в Москве был произведен негласный обыск. Задача заключалась в том, чтобы разыскать и изъять на квартире Жукова чемодан и шкатулку с золотом, бриллиантами и другими ценностями.

В процессе обыска чемодан обнаружен не был, а шкатулка находилась в сейфе, стоящем в спальной комнате. В шкатулке оказалось:

часов — 24 шт., в том числе: золотых — 17 и с драгоценными камнями — 3;

золотых кулонов и колец — 15 шт., из них 8 с драгоценными камнями;

золотой брелок с большим количеством драгоценных камней;

другие золотые изделия (портсигар, цепочки и браслеты, серьги с драгоценными камнями и пр.).

В связи с тем, что чемодана в квартире не оказалось, было решено все ценности, находящиеся в сейфе, сфотографировать, уложить обратно так, как было раньше, и произведенному обыску на квартире не придавать гласности…

В ночь с 8 на 9 января с. г. был проведен негласный обыск на даче Жукова, находящейся в поселке Рублево, под Москвой. В результате обыска обнаружено, что две комнаты дачи превращены в склад, где хранится огромное количество различного рода товаров и ценностей. Например:

шерстяных тканей, шелка, парчи, пан-бархата и других материалов — всего свыше 4000 метров;

мехов — собольих, обезьяньих, лисьих, котиковых, каракульчевых, каракулевых — всего 323 шкуры;

шевро высшего качества — 35 кож;

дорогостоящих ковров и гобеленов больших размеров, вывезенных из Потсдамского и др. дворцов и домов Германии — всего 44 штуки;

дорогостоящих сервизов столовой и чайной посуды (фарфор с художественной отделкой, хрусталь) — 7 больших ящиков;

серебряных гарнитуров столовых и чайных приборов — 2 ящика;

аккордеонов с богатой художественной отделкой — 8 штук;

уникальных охотничьих ружей фирмы Голанд-Голанд и других — всего 20 штук.

Это имущество хранится в 51 сундуке и чемодане, а также лежит навалом.

Есть настолько ценные картины, которые никак не подходят к квартире, а должны быть переданы в государственный фонд и находиться в музее…

По окончании обыска обнаруженные меха, ткани, ковры, гобелены, кожи и остальные вещи сложены в одной комнате, закрыты на ключ, и у двери выставлена охрана.

В Одессу направлена группа оперативных работников МГБ СССР для производства негласного обыска в квартире Жукова… Что касается не обнаруженного на московской квартире Жукова чемодана с драгоценностям, о чем показал арестованный СЕМОЧКИН, то проверкой выяснилось, что этот чемодан все время держит при себе жена Жукова и при поездках берет его с собой.

Сегодня, когда Жуков вместе с женой прибыл из Одессы в Москву, указанный чемодан вновь появился у него в квартире, где и находится в настоящее время.

Видимо, следует напрямик потребовать у Жукова сдачи этого чемодана с драгоценностями…

АБАКУМОВ

10 января 1948 года».

Вооружившись до зубов новыми материалами о «заговоре генералов», о моральном разложении маршала Жукова и выбрав подходящий момент, Берия и Абакумов вторично явились к Сталину с докладом о проделанной работе. В кабинете Иосифа Виссарионовича как раз находились сторонники Лаврентия Павловича Маленков и Хрущев, на поддержку которых он рассчитывал. Однако у Сталина сложилось к этому времени свое определенное мнение. Произнес, не дослушав Берию:

— Какой он заговорщик. Не верю, чтобы Жуков мог пойти на это дело. Он человек прямолинейный, резкий и может в глаза любому сказать неприятность. Но против ЦК он не пойдет.

Хрущев поддакнул. Маленков промолчал. Абакумов напомнил:

— Стяжательство.

— Потребуем от товарища Жукова объяснительную записку. Зачем ему столько золотых часов и охотничьих ружей? А чтобы растряс свое барахло, тряпье и сундуки, переведем его из Одессы на Уральский военный округ. Два переезда равносильны одному пожару. Пусть поостынет, пусть разберется с собой и с женой.

Разработка Жукова чекистами была прекращена. Но не могла же оказаться бесполезной вся деятельность, развернутая вокруг маршала. Тем более что все офицеры и генералы, арестованные по делу о заговоре, в той или иной степени, по тому или иному вопросу признали себя виновными. У каждого нашелся какой-то грешок — а кто на свете без греха?! Все они были осуждены, некоторые расстреляны.

Пройдет несколько лет. Стараниями Берии поредеет окружение Иосифа Виссарионовича, мало останется возле него надежных людей. Вспомнит он тех своих соратников, которым можно верить, которые не изменят, не покинут в беде. Вернет в Москву адмирала Кузнецова. Вызовет в столицу маршала Жукова, чтобы назначить его, наконец, первым заместителем министра вооруженных сил. У Георгия Константиновича появится возможность рассчитаться с Лаврентием Павловичем за все неприятности.

18

Фактически и юридически Вторая мировая война закончилась, однако в памяти, в сознании людей, перенесших ее, осталась навсегда. Да что там в памяти и в сознании — пули и смертоносные осколки из отгремевших сражений летели и продолжают лететь сквозь годы, разя не только души, но и тела. Сколько раненых, искалеченных людей умирало и умирает от полученных ран, от перенесенных потрясений, подорвавших здоровье… И меня, мою семью не миновала горькая чаша. Причем удар был особенно страшен своей нелепостью.

В самом начале этой книги писал я о необычной судьбе моего старшего товарища, лучшего полководца первой войны с немцами генерала Брусилова Алексея Алексеевича. Несколько десятилетий провел он на военной службе, участвовал во многих боях и ни разу не был ранен или хотя бы контужен. Даже неловкость испытывал: столько солдат и офицеров погибло, столько было изувечено при выполнении его приказов, а сам он словно заговоренный — ни турецким ятаганом, ни крупповской сталью не тронуло. А когда получил от Временного правительства отставку с поста Верховного главнокомандующего и мирно поселился в Москве, обрел, наконец, свое. В ноябре 1917 года дом Брусилова, стоявший неподалеку от штаба Военного округа, оказался в зоне боевых действий между красными и белыми. Мортирный снаряд (неизвестно чей) пробил три стенки и разорвался в квартире. Осколки перебили Брусилову правую ногу. «Справедливость восторжествовала», — пошучивал он, когда я навестил его в лечебнице.

Меня, в отличие от Алексея Алексеевича, совесть не мучила. Имел ранения — и тяжелое, и легкое, имел контузию. И все же задумывался порой: не мало ли, все ли получено по справедливости, не в должниках ли числюсь? Ведь две мировые войны за спиной, вся гражданская, несколько малых войн; соратники-сослуживцы полегли на разных фронтах, а я не только жив, но и на здоровье не очень сетую, и при деле. Везение? Или, может, мой снаряд не долетел еще до меня?

Опять немного из прошлого. Первая моя жена, Вероника Матвеевна — Вера, не перенеся изуверского насильничества, ушла из жизни в восемнадцатом году в Новочеркасске, унеся с собой неродившегося ребенка. Я ведь тогда от горя умом тронулся и обрел себя лишь после того, как рассчитался с негодяями, а затем ощутил свою нужность, будучи рядом со Сталиным.

Вторая жена, Екатерина Георгиевна — Кето, одарив меня дочкой, скончалась от послеродовой гангрены. Я тогда сказал себе: двум самым дорогим женщинам моя любовь не принесла счастья. Наоборот… Не буду испытывать судьбу третий раз, никого не назову больше женой. Тем более что есть у меня родной человек — дочь — свет в окошке.

Милая Анна Ивановна неотъемлемо вошла в нашу маленькую семью в тридцатых годах, сначала гувернанткой и экономкой, затем старшей подругой и любящей матерью для нашей дочери, моей неофициальной супругой. Объявить ее женой я боялся, опасаясь повторения прошлого. Может, до сих пор дьявол в засаде сидит, ожидая своего часа?! Суеверием я не отличаюсь, а вот не мог преодолеть сомнений, мистического страха. Холодом сковывало грудь при мысли о возможных последствиях.

До поры до времени вступать в официальные отношения необходимости не было. До войны в Советском Союзе гражданский брак был делом самым обычным, никаких бумажек не требовалось. Но вот по настоянию Иосифа Виссарионовича положение резко изменилось, требования к бракосочетанию ужесточились. Не только от возросшего понимания того, что крепкая семья — надежная, краеугольная ячейка общества: время заставило. Ушел нерасписанный муж на фронт — кому денежный аттестат оставить, кого солдаткой считать, положенные льготы давать? А погиб — кто наследует его славу, да и имущество, кому фамилию носить? Удостоверяющих документов нет, а права предъявлять желающие найдутся.

Ну и расшалились к тому же мужчины, пользуясь тем, что их все меньше и меньше — спрос возрастал. Увеличивалось количество мимолетных связей, распадались семьи, много было «случайных» детей, не знавших отцов. Чтобы навести порядок, были приняты строгие, может, даже слишком строгие, меры. Жениться стало не просто, а развестись вообще почти невозможно: объявление в газете, две судебные ступени с собеседованием и разбирательством. А с коммунистов, с комсомольцев еще и по партийной линии спрос. За моральную неустойчивость как минимум выговор с занесением в личное дело.

Все государственные и партийные чиновники, вплоть до деятелей самого высокого ранга, поспешили оформить свои семейные отношения. В окружении Сталина один я остался без семейного статуса: гражданский брак таковым уже не считался. Иосиф Виссарионович имел достаточно такта, чтобы не напоминать об этом, но мне неприятно было сознавать, что рано или поздно в той или иной форме, хотя бы в дружеском разговоре, щекотливый вопрос возникнет. Семья, мол, у вас сложившаяся, хорошая — за чем дело встало? В загс да пир горой. Не очень убедительно прозвучал бы мой ответ о суеверном страхе. Нелепость какая-то, если со стороны смотреть.

О необходимости расписаться никогда не говорила мне и Анна Ивановна, хотя, конечно, ее двойственное положение представлялось не только обидным, но и оскорбительным. Кто она, на каком положении? Прислуга, которую могут уволить в любое время, или хозяйка дома, полноправный член семьи? Для дочери как мать — другой не было и не будет, — а для отца, то есть для меня, всего лишь любовница? Дочка однажды, со свойственным молодости максимализмом, наедине подступила ко мне: «Она для нас все, а ты для нее ничего. Представь, случится что-то с нами, со мной и с тобой, ее же сразу и из квартиры, и с дачи выселят. И вообще… Не думала, что ты такой бессердечный. И не отмалчивайся, пожалуйста!» А я и рад был бы не отмалчиваться, но как объяснить моим дорогим мое состояние, мое стремление не навредить, сохранить наше семейное счастье!

После очень долгих колебаний я наконец решился. Весной 1947 года, когда все вроде бы установилось, успокоилось в послевоенном мире, не предвиделось каких-либо потрясений, угроз, плохих перемен, разве что совсем уж случайных или возрастных, но от этого, как ни старайся, не убережешься. И все было хорошо, радостно, в меру торжественно, без особых церемоний. Смешно было бы на старости лет слишком уж распространяться о бракосочетании, получать цветы и подарки. Вполне достаточно того, что нас поздравил Иосиф Виссарионович, несколько старых друзей и знакомых: Андреев, Жданов, Василевский, Игнатьев, адмирал Кузнецов, Берия, Власик… Анна Ивановна съездила на Арбат в церковь Воскресения Словущего, помолилась там за нашу семью. И свадебное путешествие мы совершили, пробыв неделю в Ленинграде, походив по музеям и театрам.

В привычной нашей жизни ничего не изменилось. Анна Ивановна и дочь были довольны, а мне от этого приятно. Тревога, владевшая мною (вдруг что-то случится!), постепенно улеглась, и я в текучке дел даже забыл о брачном штампе, о свершенной формальности.

Чтобы побаловать нашу усидчивую студентку-отличницу, Анна Ивановна предложила отправить ее отдохнуть на Черном море, где не бывала она с довоенных лет. Я не возражал, но при условии: поедет не одна, не с подружкой, а с Анной Ивановной. Молодо-зелено девицам одним развлекаться по курортным местам. А еще решили — отправятся не только загорать да соленой водичкой брызгаться, но и с познавательной целью. Начав с города-героя Севастополя, побывать в Ялте у Чехова, в Никитском Ботаническом саду, в Старом Свете у Грина — Гриневского, у Айвазовского в Феодосии. Возможности такие имелись.

В конце июля я посадил их, жену и дочку, в поезд Москва — Симферополь.

Как и следовало ожидать, дочка писала мне редко и мало. Новизна там захватила. Точнее, даже не писала, а отделывалась короткими приписками к подробным, почти ежедневным посланиям Анны Ивановны, которая, чувствовалось, скучала на юге обо мне, о нашей уютной даче, о привычных заботах-хлопотах. Зная, что именно, какие подробности меня интересуют, на них и сосредоточивалась. Рассказывала, как быстро восстанавливается Севастополь, каким красивым возрождается он из пепла. Даже не верится, что всего лишь три года назад, при освобождении города, здесь были одни руины.

Намекала Анна Ивановна, что там много кавалеров, вполне симпатичных, образованных, в щегольской форме, и что наша красавица проявляет заметный интерес к военно-морскому флоту вообще, к военным морякам в особенности. А чтобы интерес этот не мешал отдыху, они ездят загорать и купаться подальше от города, на небольшой пляж в бухте Омега. Облюбовали себе спокойное место даже не на самом пляже, а чуть в стороне. Там, куда приходят люди искать подковы на счастье. Говорят, что в сорок первом году, при нашем отходе, немцы прижали к бухте кавалерийскую часть с большим обозом. Наши коней постреляли, повозки столкнули в воду с невысокого, до трех метров, обрыва, а сами ночью попытались пробить вражеское кольцо. Дочь тоже нашла подкову, подняла с морского дна. Взяли ее с надеждой, что принесет удачу. А над обрывом, под которым они загорают, сохранилась ржавая колючая проволока. Это немцы загораживались от наших десантов. Дальше поле, некошеная трава и цветы. Запах чудесный. К вечеру теплый воздух густеет от аромата.

Я прочитал это письмо бегло, не вдумываясь, был озабочен чем-то другим. Понял главное — у них там все в порядке — и отложил конверт «на потом». И как раскаяться-то пришлось: буквально волосы на себе рвал! Мог бы сообразить, обязан был сообразить, почему не убрана колючая проволока, почему трава-то не скошена.

Через трое суток после письма, вечером, позвонил мне на дачу министр госбезопасности Абакумов. Голос его звучал необычно, и слова были странные:

— Николай Алексеевич, вы меня простите, но надо приехать к вам по очень важному делу.

— Нельзя ли завтра?

— Поручение товарища Сталина.

— Ну, если так…

— Буду у вас через час.

Красавец генерал, всегда бодро-веселый, он шел от калитки к крыльцу как-то неуверенно, выставив левое плечо. За его спиной садилось солнце, вокруг головы, вокруг фуражки пылал слепящий багровый нимб. У меня защемило сердце.

Абакумов протянул телеграфный бланк с крупным грифом: «правительственная». Только это слово я и разобрал — яркие, красные круги плыли в глазах. Попросил:

— Прочтите сами.

Абакумов переступил с ноги на ногу, левой рукой расстегнул ворот кителя и произнес глухо, глядя не на меня, не в телеграмму, а куда-то в сторону:

— Сегодня в пятнадцать тридцать Лукашова Анна Ивановна подорвалась на немецкой противопехотной мине. Скончалась на руках дочери, не приходя в сознание.

Тьма обрушилась на меня. По словам Абакумова, я, даже не вскрикнув, начал валиться набок. Подбежал доктор, которого привез с собой предусмотрительный генерал.

На несколько месяцев я полностью выбыл из строя.

Загрузка...