Тайный советник вождя

ЧАСТЬ ТРИНАДЦАТАЯ

При решении важных международных вопросов, тем паче вопросов геополитических, да еще в напряженное военное время, высокие договаривающиеся стороны редко получают равноценное удовлетворение. Почти всегда кто-то оказывается в проигрыше или считает себя ущемленным. Ялтинская конференция — приятное исключение. На ней сложные проблемы были решены приемлемо для всех участников. Лидеры трех государств без особого упрямства шли на уступки — даже твердолобый Черчилль. Были согласованы позиции по послевоенному устройству Европы, по созданию Организации Объединенных Наций, очерчены, наконец, границы Польши за счет расширения оной на запад и на север. Определен срок вступления Советского Союза в войну с Японией: через три месяца после капитуляции Германии. Надо же было помочь войскам союзников, застрявших на тихоокеанских островах и рассчитывавших справиться со Страной восходящего солнца лишь к 1947 году.

Три руководителя великих держав продекларировали полный успех конференции. Случай действительно редчайший: не было ни выигравших, ни проигравших — победили все. Фарватер был расчищен, хотя, конечно, некоторые подводные камни остались. Каждая делегация, отправлявшаяся на конференцию, имела программу-минимум и программу-максимум, задачу и сверхзадачу — как получится. Иосиф Виссарионович, кроме всего прочего, ставил перед собой цель, не вписывавшуюся в рамки конференции, но очень важную для нас: сверхсверхзадачу, если так можно выразиться, которая должна была во многом предопределить дальнейшую политику нашего государства, степень доверия к союзникам и взаимоотношения с ними. К этому времени мы знали от своей разведки (о чем я уже писал), что американцы создали новое мощнейшее оружие и готовятся применить его. Знали если не всё, то многое и намеревались не отстать от заокеанских атомщиков. А вот Рузвельту и Черчиллю неизвестно было, что Сталин достаточно полно проинформирован об атомной бомбе. И конечно, Иосифу Виссарионовичу небезразлично было, доверят ему союзники или нет свою тайну. Если Рузвельт и Черчилль не упомянут об атомной бомбе при обсуждении завершающего этапа войны на западе и совместных боевых действий на востоке, то против кого же будет направлено это тщательно скрываемое от нас оружие? Против Германии и Японии, которые и без того обречены на поражение? Или против Советского Союза?!

Иосифу Виссарионовичу осточертели войны, ему хотелось мира и спокойствия, необходимых для восстановления и развития своего государства. Путь к коммунизму будет проложен не пушками, а достижениями в экономике, в культуре, в развитии личности. К тому же собственное честолюбие Сталина было полностью удовлетворено. Он был руководителем державы, которая приняла на себя главную тяжесть Всемирного сражения и фактически уже выиграла эту битву. Он достиг вершины земной славы и влиятельности. Он желал жить без больших конфликтов, в согласии с соседями. Но для согласия, для взаимного понимания требовалось доверие. Сталин надеялся, что американцы и англичане откроют ему, надежному союзнику, свою главную тайну. Иначе будет просто непорядочно с их стороны. Нельзя же дружить с теми, кто держит за пазухой камень против тебя.

Обстановка для работы конференции была создана наилучшая, не просто комфортная, но и уютная, располагающая к спокойствию, к доброте, к откровению. Огромные усилия потребовались для этого. Еще ведь и года не прошло, как Крым освобожден был от гитлеровцев. После них — руины, пожарища, разбитые дороги, минные поля. Срочно нужно было восстановить и оборудовать Ливадийский, Юсуповский и Воронцовский дворцы. Работали многие сотни людей. Водопровод в царском Ливадийском дворце удалось запустить лишь перед самым началом конференции.

На дороге между аэродромом и Ливадией было оборудовано несколько охотничьих домиков, чтобы гости могли отдохнуть в пути. Рузвельт, правда, не остановился ни разу, зато Черчилль не пропустил ни одного, в полной мере отведал и армянского коньяка, и различных массандровских вин, воздав должное шашлыку по-карски и прочим закускам. На заснеженном аэродроме, выйдя из самолета, поеживался от холода, но в дороге нагрелся так, что шинель нараспашку, а фуражка с гербом, утратив равновесие, скользила то на одно, то на другое ухо. Дочь Сарра несколько раз приводила премьера в порядок.

Конечно, февраль не самый лучший месяц на Южном берегу Крыма. Прохладно. Однако погода стояла хорошая. Не омраченное тучами высокое синее небо, на фоне которого алмазно блистала ледяная корона Ай-Петри. Чистейший бодрящий воздух. Робкое зацветание абрикосовых деревьев. Ровный, успокаивающий шум моря: ничего общего с плеском волн на Одере, за спиной Берзаринского плацдарма. Мне говорили, что Иосиф Виссарионович почти каждый день спускался к воде, подолгу стоял меж каменных глыб, обдаваемых ядреными брызгами, любовался накатом прибоя. Даже рыбу ловил удочкой. И небезуспешно.

Работала конференция планомерно, без спешки, в щадящем режиме. Первую половину дня каждая делегация в своей резиденции готовилась к заседанию, которое начиналось всякий раз ровно в 16 часов в зале Ливадийского дворца. За пять минут до этого в холл из разных дверей входили Сталин и Черчилль со своими помощниками — советниками. Распахивалась дверь из апартаментов американской делегации, рослый негр вывозил кресло-коляску Рузвельта. Три деятеля обменивались приветствиями, рукопожатиями и, во главе своих свит, направлялись в зал. Протокол был составлен так, что за все время конференции с 4 по 11 февраля руководители государств ни разу не оставались вдвоем, с глазу на глаз, — только втроем. Сталина это не устраивало. Он понимал, что, когда они все вместе, тем более при членах делегаций, ни премьер, ни президент не раскроют их общую тайну, даже не обмолвятся нарочно или вроде бы случайно об атомной бомбе. Иосиф Виссарионович не любил нарушать правила, но в конце концов нельзя же соблюдать принцип: если протокол мешает делу, брось дело и соблюдай протокол.

Сталин договорился о личной встрече с Черчиллем и побывал в его резиденции. Состоявшаяся беседа ни пользы, ни удовлетворения не принесла. Английский премьер был изрядно навеселе или умело прикидывался таковым. Сталин высказал свое беспокойство: вот сейчас, на грани краха, немецкие фашисты, впадая в отчаяние, способны пойти на любое преступление. В том числе на массовое применение боевых отравляющих средств. Данные о такой возможности есть. (Подтвердить это предположение бесспорными фактами с фронта мы тогда не смогли.) Известно, что и немцы, и японцы имеют средства ведения войны бактериологической, особенно самураи, создавшие секретный научно-производственный центр в Маньчжоу-Го и уже испытавшие бактериологическое оружие на пленных, в том числе на англичанах и на американцах. Что смогут противопоставить немецким фашистам и японским милитаристам объединенные силы трех союзных держав, если враг решится на применение отравляющих веществ и бактерий?

Злободневный и острый вопрос требовал серьезного ответа. Однако Черчилль полностью уклонился от него, сведя всю беседу к рассуждениям о качестве армянского коньяка, об его отличии и превосходстве над ромом, бренди и другими подобными напитками. Поиграл, значит, премьер-министр в свое удовольствие, посмеиваясь втуне над попыткой Сталина проникнуть в планы и замыслы англосаксов, еще больше сблизить позиции союзников. Иосифу Виссарионовичу хватило выдержки ни словами, ни жестами не выразить своего недовольства. Улыбался спокойно и добродушно, давая возможность поторжествовать самодовольному собеседнику. Черчилль даже не осознал своей промашки. Он очень высоко ценил способности «дядюшки Джо», но все-таки недооценивал их. Иосиф Виссарионович не оставлял без последствий любой поступок, задевавший его самолюбие. Соответствующий урок был преподнесен незамедлительно.

На следующий день, как всегда, за пять минут до начала общей встречи, Уинстон Черчилль со своей всюду проникающей Саррой вошел в холл Ливадийского дворца, вальяжно подставился швейцару, почтительно и осторожно снявшему с тучного тела шинель. Появился Сталин в своей аккуратно подогнанной маршальской форме. Поприветствовав Черчилля, он неторопливо пересек холл, направляясь, однако, не в сторону зала заседаний, а к широкой двухстворчатой двери, ведущей в кабинет Рузвельта. Английский премьер в некотором недоумении последовал за Сталиным. Американский охранник, развалившийся в кресле, вскочил, распахнул перед Сталиным дверь и сразу же закрыл ее, возвысившись перед Черчиллем, показывая, что вход воспрещен. Премьеру ничего не оставалось, как отвернуть в сторону и проследовать по блистающему паркету дальше, к окну. Все, кто находился в холле, а таковых было много, застыли в оцепенении: как же так? что случилось? что будет? Первым взял себя в руки сам Черчилль, сделав вид, что ничего не произошло. Изобразив на лице улыбку, заговорил о чем-то с лысым маршалом авиации Порталом, окутываясь завесой сигарного дыма.

Странно-конфузное положение сохранялось долго. Английскому премьеру пришлось ждать двадцать три минуты, пока, наконец, дверь открылась, появилась коляска с седовласым улыбающимся Рузвельтом, вслед за которой шествовал добродушно-спокойный Сталин. Вид у обоих был такой довольный, что Черчилль не решился высказать претензий, не стал обострять конфликт, предпочел проглотить пилюлю. Тем более что Рузвельт сообщил, как бы между прочим: они со Сталиным условились встретиться, а Черчилля, к сожалению, предупредить не успели.

— Беседа была приятной? — полувопросительно произнес мучимый любопытством премьер.

— И приятной, и полезной, — подтвердил Рузвельт.

— Мы побеседовали о почтовых марках, — не без насмешки прищурился Сталин. Президент знает о них столько интересного…

— Не следует преувеличивать. — Польщенный Рузвельт был явно доволен: ведь филателия — это его слабость. — Маршал Сталин сам хорошо разбирается…

— Он во всем разобрался — и в марках, и в коньяке, — проворчал Черчилль.

Можно не сомневаться, что, проведя двадцать три минуты вдвоем (не считая личных переводчиков), Рузвельт и Сталин успели поговорить не об одной лишь филателии. Во всяком случае, Иосиф Виссарионович был удовлетворен не только тем, что проучил самонадеянного Черчилля, очень удачно для себя соорганизовав встречу с Рузвельтом, но и некоторыми результатами состоявшейся беседы. Подробностями не делился. По моему разумению, об атомной бомбе речь не шла, но Рузвельт дал понять Сталину, что до конца войны с Германией союзники не намерены применять какое-либо новое оружие. Ну, вроде бы и на том спасибо.

Думаю, что Рузвельт и Черчилль допустили большую ошибку, не приобщив Иосифа Виссарионовича к своей тайне, не продемонстрировав тем самым откровенность и дружелюбие. Для Сталина с его недоверчивостью и подозрительностью это было особенно неприятно. Соответствующие выводы он сделал: дружба дружбой, а табачок врозь. Хотя, повторяю, результатами Крымской конференции был удовлетворен вполне. По его словам, урожай созрел на всех грядках, даже в слякотном и капризном британском климате. Пора собирать.

Не упомню, чтобы какое-нибудь мероприятие охранялось у нас столь же тщательно, сверхнадежно, как ялтинская встреча «Большой тройки». Сказывалось несколько факторов. Прежде всего то, что конференция проводилась на нашей территории, мы в первую голову отвечали за безопасность участников встречи, а если уж Сталин брался за что-либо, особенно в международном плане, то вершил дело по самому большому счету, без сучка без задоринки. Давала знать себя осторожность Иосифа Виссарионовича, резко возросшая после раскрытия группы Таврина — Шиловой, после выявления других попыток организовать покушение на него. Ясно, что Гитлер, скатившись до терроризма, не упустил бы малейшей возможности обезглавить сразу всю противостоявшую ему коалицию.

Внешний охранно-оборонительный обвод «объекта особого значения» состоял из пяти колец. На дальних подступах к Крыму непрерывно, и днем и ночью, барражировали истребители-перехватчики. На них, на воздушный патруль, как и на второе кольцо из двух зенитных дивизий, работала новейшая техника, операторы тогда еще вручную крутили антенны радиолокаторов, внимательно вглядываясь в отметки, которые высвечивали на голубоватых экранах движущиеся полоски. В полной боевой готовности находились корабли и береговые части Черноморского флота. Во всех населенных пунктах Крыма, особенно в тех, что ближе к Ливадии, несли службу сотрудники НКВД, прибывшие из разных городов и весей на усиление местных органов. Это — на подходах к объекту. А сам объект охранял, составляя пятое кольцо, Отдельный сводный правительственный полк войск НКВД, которым командовал опытный полковник Шимберев, по штатной должности командир 236-го конвойного полка, который дислоцировался в Москве, в Сокольниках.

Являясь формированием временным, предназначенным для выполнения лишь одной конкретной задачи, Отдельный правительственный полк создан был за полгода до начала конференции из курсантов сержантских школ конвойных, охранных, железнодорожных соединений все тех же войск НКВД и, частично, за счет бывалых бойцов из отдельных мотострелковых бригад особого назначения — ОМСБОН. Отбирались молодые люди с безукоризненными биографиями, главным образом деревенские, имевшие крепкое здоровье и рост не ниже 170 сантиметров. Всему остальному их обучили.

Солдаты и офицеры Отдельного правительственного полка охраняли Юсуповский дворец, где размещалась советская делегация, а также Воронцовский дворец, отведенный для англичан, и наиболее комфортабельный царский Ливадийский (он же Свитский) дворец, где обретался малоподвижный Рузвельт и где для его удобства проводились все заседания. Это охранно-оборонительное кольцо считалось наиболее важным. Несение службы, кроме командира полка и других должностных лиц, систематически проверяли такие высокопоставленные деятели, как Абакумов и сам Берия. Ходили с поста на пост вместе с разводящими и начальниками караулов, испытывая часовых нестандартными действиями в ответ на уставный вопрос: «Стой, кто идет?!» Но солдаты свои обязанности и возможности знали досконально, на искушения и хитрости не поддавались. Не пропустили бы самого изощренного домогателя.

Но и это еще не все. На ночь у стен и у входа каждого дворца заступали на пост оперативные работники госбезопасности, лучшие «волкодавы», владевшие приемами меткой стрельбы и рукопашной борьбы, натренированные для противодействия вражеским лазутчикам, «паршам» — парашютистам, диверсантам. Их можно считать шестым кольцом. Ну а кроме этого, у каждого из членов «Большой тройки» имелась личная охрана. Непосредственно самого президента Рузвельта оберегали преданные ему парни из морской пехоты и наглые агенты службы «Сикрет сервис». Черчилль же, как человек более эмоциональный и разухабистый, сочетавший эгоистичную расчетливость и практицизм с фатализмом, помноженным на постоянно-оптимизирующий алкогольный допинг, к собственной безопасности особого внимания не проявлял: кому положено, тот пусть и заботится.

Старательно потрудились наши особые органы. Абакумов, говорят, пошучивал удовлетворенно: жук не проползет, посторонняя муха не пролетит. И мух во дворцах действительно не было. Померзли, наверно, в полуразрушенных зданиях, которые лишь недавно быстро восстановили. Да и вообще, «не сезон» для них. Организаторы наши были довольны собой и в последние дни конференции уже прикидывали, на какую награду можно рассчитывать: нет чрезвычайных происшествий — готовь дырку для ордена. Однако ЧП все же произошло, хотя и не по нашей вине — капля дегтя подпортила вкус меда. Правда, меда американского, но мы тогда очень уж хорошо относились к своим союзникам и сопереживали с ними.

Персональный самолет президента Рузвельта дожидался своего хозяина на основном аэродроме Черноморского флота. Если говорить об особенностях этой машины, то их было по крайней мере две. Самолет оснащен был особым подъемником для кресла-коляски Рузвельта и специальным приспособлением, на котором оная коляска крепилась. А еще машина имела свое название — «Священная корова» нечто связанное, вероятно, с индусскими поверьями, в которых пользоприносящая корова всепочитаема и неприкосновенна. Американцы, естественно, пасли свою «корову» с большим усердием. Ее оберегал экипаж во главе с шеф-пилотом президента, караул из морских пехотинцев, сотрудники секретной службы. Они были в ответе за все. С ними поддерживали контакт несколько наших специалистов под руководством авиационного инженера в майорском звании — Деменкова Николая Ивановича. Нормально сотрудничали до того дня, когда был назначен срок отправления Рузвельта в обратный путь.

Совместными усилиями «Священную корову» заправили всем, чем положено, «накормили» досыта. В контрольном облете должен был принять участие майор Деменков, дабы произвести запись в формуляре о полной готовности машины и проводить американцев со спокойной душой. Но едва запустили моторы, один из них зачихал и заглох. Осмотр показал, что разрушилась так называемая кулачковая шайба. Как это произошло, уму непостижимо, такого практически не случалось, фирма гарантировала сверхпроцентную надежность этой детали. Шеф-пилот был потрясен: а если бы авария произошла в воздухе с президентом на борту?! Этого, слава Богу, не случилось, но и без того неприятность из ряда вон выходящая. Лететь с неисправным мотором нельзя, ремонт же возможен только на заводе, а завод-то на другой половине земного шара.

Засуетились, задергались все инстанции снизу до самого верха — и американские и наши. Что делать? Задержать вылет Рузвельта на неопределенный срок — удар по престижу не только американской техники, американской администрации, но и самого президента. Это мелкотравчатый правитель какой-нибудь банановой республики, безответственный алкоголик и демагог, может переносить сроки мероприятий или отменять их, способен опоздать или проспать протокольную встречу, но чтобы президент великою государства допустил бы нечто подобное, даже по объективным причинам — это непростительно. Хотя бы потому, что время таких людей точно рассчитано, сбой в одном месте влечет за собой целую цепочку других сбоев. Точность, как известно, — вежливость королей. И мера их достоинства.

Рузвельту предложили лететь на советской машине. Однако такой вариант его не совсем устраивал. И не только потому, что «Священная корова» была оборудована под его кресло-коляску, но опять же из соображения престижа. А на аэродроме тем временем специалисты пытались спасти положение. Майор Деменков сказал шеф-пилоту: у нас есть однотипный американский самолет, давайте снимем с него вполне исправный мотор и поставим на вашу злополучную «корову». Шеф обрадованно согласился, но с условием, что все работы по установке двигателя будут вести только сами янки.

Николай Иванович Деменков, прирожденный инженер с большими знаниями, обладавший недюжинной силой, был по натуре человеком уравновешенным, покладистым, но на этот раз очень обиделся. Проморгали американцы, недосмотрели за двигателем, может, по небрежности, может, от диверсии не убереглись на аэродроме подскока на острове Мальта. Им посоветовали, им подсказали, как дело поправить, а они еще и куражатся, недоверием оскорбляют — ну и хрен с ними, пусть разбираются как хотят.

Экипаж «Священной коровы» состоял, конечно, из специалистов высокой квалификации. Но слишком избалованы были янки благостным житьем. Техники у них навалом. Забарахлил какой-то узел, его выбрасывают, заменяют новым. Капризничает машина — давай другую. И уж двигатели-то у них заменяли не члены экипажа в полевых условиях, а производилось это на стационарных ремонтных предприятиях, на фирме. Повозились американцы с мотором и запнулись: не смогли снять шплинты с узлов крепления двигателя. Так оные шплинты расположены, что добраться до них было действительно почти невозможно. Не помогла даже электродрель. Янки вновь забили тревогу: наступила ночь, утром вылет, а дело на мертвой точке. Представители американской делегации официально обратились к советской делегации: помогите! Любой ценой! Командующий Черноморским флотом вызвал командующего авиацией флота. Тот, в свою очередь, майора Деменкова.

— Николай Иванович, справишься?

— Они сами с усами. Не доверяют.

— Сверху приказано. Срок — до рассвета.

— Тогда не будем терять время, — ответил майор.

У него предусмотрительно подготовлен был подъемный кран и необходимые материалы. Осмотрел все четыре шплинта. Нет, к ним не подступишься. Однако до гаек, через которые проходили шплинты, можно было дотянуться ключом. Деменков выбрал гаечный ключ помассивней, хоть и не без труда, но зацепил гайку, чтобы «срубить» ее вместе со шплинтом.

— Вы не знаете нашу сталь, она не поддастся, — сказал шеф-пилот.

Николай Иванович только усмехнулся в ответ: он-то не знает?! Слабое представление у служителя «Священной коровы» о русских авиаспециалистах, три с половиной года ремонтировавших, восстанавливавших самолеты в условиях войны, то есть почти без всяких условий: в аэродромных походных мастерских, в разрушенных цехах, а то и просто в сараях, в колхозных кузнях. Искалеченные машины вновь превращались в полноценные летательные аппараты, в истребители и бомбардировщики. Чего стоила одна лишь битва за господство в воздухе в 1943 году над «Голубой линией» — над Кубанью, над Таманским полуостровом, над Керчью! Бои непрерывные, на истощение, на полный моральный и физический износ, на уничтожение. Лучшие летчики и с той, и с другой стороны плюхали на аэродромы искореженные, иссеченные снарядами и пулями обгорелые груды металлолома. Из них, из ничего, опять делали самолеты и отправляли навстречу противнику. И пересилили, одолели немецких асов, немецкую технику, добились-таки перелома, превосходства над вражеской авиацией.

Довелось Деменкову восстанавливать не только ниши МиГи, Илы и Яки, но и машины самых разных конструкций, в том числе и заокеанские с такими устрашающими названиями, как «Томагавк» или «Аэрокобра». Ну, названиями-то немцев не запугать, а сами машины, присланные нам, оставляли желать много лучшего, наши летчики всячески открещивались от них, предпочитая отечественные истребители и штурмовики. Ироническую песенку кто-то сложил:

В бою простой, надежный самолет гораздо предпочтительней шумного «сумасшедшего дома». А вот транспортные «дугласы» и тяжелые бомбардировщики у американцев были хорошие, тут ничего не скажешь.

Деменков примерился. Тяжелый удар по гаечному ключу был точным и резким, шплинт снесло словно острейшей бритвой. И никаких зазубрин или царапин, никаких повреждений возле него. То же самое произошло и с тремя другими шплинтами. Остальное, как говорится, было делом техники, в данном случае делом наших и американских авиатехников. Один мотор сняли, другой поставили. Затем, как положено, опробовали все двигатели, «вывели на режим», взлетели. Сделав несколько кругов над аэродромом, «Священная корова» приземлилась. И — никаких замечаний.

В пять ноль-ноль майор Деменков доложил командующему авиацией Черноморского флота о том, что самолет американского президента готов и испытан. Задержки не будет. Сообщение стремительно полетело вверх по инстанциям, вызывая облегчение и удовлетворение у должностных лиц. Обрадован, доволен был сам президент Рузвельт. Настолько доволен, что пожелал перед вылетом увидеть умельца и лично поблагодарить его. Николай Иванович едва прилег после бессонной ночи, как его подняли на ноги, посадили в автомобиль.

Русский майор Деменков оказался последним военным человеком, который удостоился рукопожатия и благодарственных слов великого американского президента. Вскоре после возвращения Рузвельта на родную землю у него обострилась застарелая болезнь и он скончался, к глубокому огорчению не только соотечественников, но и тех, кто ценил и уважал его, как ценил и уважал Иосиф Виссарионович Сталин.

Во время Ялтинской конференции и после нее Иосиф Виссарионович впервые за всю войну заметно отодвинулся от непосредственного руководства ходом боевых действий. А если выразиться точнее, перестал вникать в многочисленные детали-подробности. Осуществлял общее руководство, что вообще-то и положено Верховному главнокомандующему. Причины понятны. Магистраль проложена, ближайшие станции обозначены, опытные исполнители проинструктированы: пусть действуют сами, а если собьются с пути или застрянут — поправим, подскажем. Сталин в значительной степени жил уже тем, что будет потом, после Берлина, после капитуляции Германии. В военном отношении — ликвидация очага войны на востоке, где Япония держала под ружьем более 7 миллионов солдат и офицеров, успешно противостоявших нашим союзникам. 30 тысяч боевых самолетов и около 500 боевых кораблей защищали подступы к островной державе. А у нас создавалось Главное командование советских войск на Дальнем Востоке, возглавлял которое, пока еще неофициально, уважаемый маршал Александр Михайлович Василевский, недавно оставивший пост начальника Генерального штаба, но введенный в состав Ставки Верховного Главнокомандующего.

5 апреля 1945 года Советское правительство заявило о денонсировании пакта о нейтралитете между Японией и СССР. Это был не просто дипломатический шаг, подтверждавший верность союзническому долгу. Сталин пустые угрозы не расточал, в мире знали обоснованность его заявлений, за ними обязательно стояли конкретные поступки, при необходимости тщательно скрываемые, но всегда весомые. Словоблудием воздух не сотрясал. В том же апреле маршал Василевский прямо с заводов отправил на восток более 600 новейших танков, для замены там устаревшей техники. Наши войска еще сражались на Одере, а четыре общевойсковые армии, высвободившиеся в Прибалтике и на других участках, уже грузились в эшелоны, отправлявшиеся через всю страну на Амур и к берегам Тихого океана.

Быстро нарастало количество новых, полумирных и мирных забот. Развертывалась весенняя посевная, особенно трудно проходила она в освобожденных районах, где поля надо было очищать от мин и осколков, от неразорвавшихся боеприпасов, захоранивать останки погибших. Везде нехватка рабочих рук, почти полное отсутствие сельскохозяйственных машин. Не успели вернуть с фронта к посевной хотя бы часть мужчин пожилого возраста, теперь надеялись демобилизовать их к уборочной.

С востока на запад возвращались на руины и пепелища промышленные предприятия, оставив в районах эвакуации созданные там и обосновавшиеся заводы и фабрики. Где брать специалистов, сырье, энергию, стройматериалы, транспорт?! Захлестывала лавина дел! И ведь справлялись. У того же Сталина при всех военных, экономических, политических заботах хватало сил и интереса самому заниматься созданием будущего киногорода — студии Мосфильм, закладкой большого Ботанического сада в Останкино… На восторженном победном подъеме жила страна, Иосиф Виссарионович сетовал лишь на то, что в сутках всего двадцать четыре часа, к тому же пять приходится тратить на сон, чтобы не выдохнуться, не потерять рабочую форму. Ему ведь шел шестьдесят шестой.

Успехи поднимали настроение, нивелировали усталость, накопившуюся в тяжелые военные годы: забывался возраст, отметались болезни. Иосиф Виссарионович даже внешне помолодел, хотя, конечно, стал уже совершенно седым. И весна взбадривала. Состояние у Иосифа Виссарионовича было очень хорошее, на редкость ровное, он шутил, охотно воспринимал шутки других, чаще и без внутренней напряженности общался с новыми для него людьми, и это не было ему в тягость. Его добродушие или даже великодушие возросло до такой степени, что он способен был прощать не только оступившихся сотоварищей, но даже и врагов нашей державы. Столь раскованным и уверенным он, пожалуй, не чувствовал себя никогда раньше и не будет, к сожалению, чувствовать потом. Победная весна, победный год — это время его самого высокого взлета. Нашего взлета. Поскольку и я, под влиянием тех же обстоятельств, помолодел и взбодрился не менее, чем Иосиф Виссарионович, и как-то само собой вернулась прежняя надобность (и возможность) моего присутствия там, где Сталину нужен был «свой глаз». Без всяких возражений с моей стороны. Я опять, как в первый, самый трудный период войны, готов был к любым поездкам, но теперь уже не только в силу необходимости, а даже из-за собственного интереса, не считаясь с возрастными трудностями (простите, но меня «растрясало» в дороге), со всевозможными опасностями. Разве откажешь себе в удовольствии стать свидетелем величайших исторических событий?! К примеру — не каждое десятилетие и даже не в каждый век русские войска берут немецкий город Берлин. Году этак в 1750-м, во время Семилетней войны, генерал-фельдмаршал Шувалов изрек: «Из Берлина до Петербурга не дотянуться, но из Петербурга до Берлина достать всегда можно!» — и с такими словами принял ключ от поверженного населенного пункта. Ну, насчет ключа от городских ворот, преподнесенного на бархатной подушечке, мы надежд не питали — не та эпоха, но стать очевидцем издыхания самой бесчеловечной в истории империи — это, согласитесь, такое событие, ради которого можно рискнуть и здоровьем, и самой жизнью. Впрочем, о жизни, как и большинство людей, привыкших к войне, я не особенно-то и думал — дело случая. Здоровьишко бы не подвело.

Когда Иосиф Виссарионович в очередной, и, как оказалось, в последний раз предложил мне отправиться на фронт, на запад, я воспринял это как должное. Но чтобы понятней были особенности сей чрезвычайной командировки, надобно сказать о некоторых предшествовавших событиях. В самом конце марта 1945 года Сталин получил сообщение от доброжелателя с запада о том, что представители наших дорогих союзничков, вопреки решениям Ялтинской конференции, ведут закулисные переговоры с немцами. Если и не о сепаратном мире, то, во всяком случае, о том, чтобы гитлеровцы, продолжая сражаться с русскими, сложили бы оружие перед англо-американскими войсками, позволив им быстро оккупировать значительную часть Германии вместе с Берлином.

Сообщение, поступившее по линии политической разведки Андрея Андреевича Андреева, или по линии личной разведки Сталина, как именовали ее те, кто имел некоторое представление о ней, сомнений не вызывало. Известно, что летом 1943 года официально прекратил свое существование Коминтерн, но многие давние надежные связи с единомышленниками в зарубежных странах остались и даже расширились благодаря нашим военно-политическим успехам. Коммунистическое и социалистическое движение нарастало во всем мире. Сведения, полученные Андреевым, косвенно подтверждались другими источниками да и реальной действительностью: сопротивление немцев на западе ослабело, гитлеровцы перебрасывали свои войска на восток, против нас. В такой обстановке нельзя было ограничиться соответствующим демаршем перед руководством союзных держав, требовались меры более решительные и действенные.

На 1 апреля в Москву были вызваны командующий 1-м Белорусским фронтом маршал Жуков и командующий 1-м Украинским фронтом маршал Конев. В Ставке Верховного главнокомандующего были заслушаны их сообщения о готовности войск к наступлению на Берлин. Начальник Генерального штаба Антонов доложил об общем плане предстоящей операции. Если сказать очень коротко, замысел выглядел так. Главная роль отводилась Жукову. Его фронт, прорвав вражескую оборону, штурмовал город, одновременно обтекая его, создавая «внутреннее кольцо» окружения. Южнее города, изолируя берлинскую группировку от других фашистских войск, наступал фронт Конева, имея цель стремительно выдвинуться далеко на запад, на рубеж реки Эльбы в широкой полосе от Дрездена до Магдебурга.

Это было бы вторым, то есть «внешним кольцом» окружения, отрезавшим берлинскую группировку от всякой поддержки и помощи с названного направления. При этом имелось в виду, что в случае больших трудностей у Жукова маршал Конев повернет две свои танковые армии с юга непосредственно на Берлин.

С севера операцию обеспечивал 2-й Белорусский фронт Рокоссовского, очищавший от немцев Балтийское побережье и территорию вдоль нижнего течения Эльбы. Таким образом, Жуков, имея надежные фланги и, более того, даже с запада по рубежу Эльбы прикрытый как от немецких войск, так и от наших союзников, мог сосредоточиться на одном — на овладении Берлином. Это была задача не только почетная, но и весьма трудная. Для защиты огромного города немцы имели более миллиона солдат и офицеров, большое количество укреплений, военной техники. Одних лишь зенитных орудий, способных вести огонь по наземным целям, в районе Берлина было около шестисот, не говоря уж о танках, о полевой артиллерии, о фаустниках и всем прочем, помноженном на мастерство и стойкость немецких бойцов, да еще и на фанатизм защитников собственной столицы. Планы, представленные Антоновым, Жуковым и Коневым, Верховный главнокомандующий утвердил практически без изменений. Начать наступление решено было 16 апреля. Прощаясь с маршалами, Сталин сказал:

— Сил у вас достаточно. Резервы есть. Обстановка ясна. Остальное решайте у себя на местах… Желательно преподнести хороший подарок нашему народу к празднику Первого мая. Наш народ заслуживает такого большого подарка.

Никто не застрахован от неприятностей, от срывов, особенно на войне, где постоянно присутствует реальная сила, генерирующая условия для неудач противостоящей стороны и использующая эти условия при первой возможности, едва соперник просчитается, допустит сомнительный шаг. А ведь споткнуться-то можно даже на ровном месте.

Для наступления на вражескую столицу Георгий Константинович Жуков имел такие возможности, какими не располагал никогда прежде. Превосходство над противником в людях и технике, высокий боевой дух опытных войск, почти полная свобода действий — до Бога высоко, до Кремля далеко. Да и утвержденный Ставкой план был хорош… Многими страницами раньше, рассказывая о Московской битве, я привел перечень армий, входивших тогда у Жукова в состав Западного фронта. Любопытно, что и теперь, под Берлином, количество воинских объединений было примерно таким же, основу 1-го Белорусского фронта составляли десять армий, но качественные изменения были, конечно, разительны. Насыщенность техникой, особенно артиллерией, танками, авиацией возросла, как говорят математики, на порядок. Автоматическим оружием — еще больше. Под Москвой каждая наша армия состояла из нескольких дивизий, нескольких бригад, частей усиления и, по существу, являла собой стрелковый корпус. Теперь же, когда корпусное звено у нас было восстановлено, армия имела обычно три корпуса, то есть в среднем девять дивизий с корпусными и армейскими частями усиления. Причем усиливались армии не только батальонами или полками, но и танковыми и артиллерийскими бригадами, дивизиями, даже целыми корпусами. Совсем другой счет. Ко всему прочему, в сражении под Москвой армии Жукова растянуты были на шестьсот километров: не то что взглядом — мысленно охватить трудно. Теперь же Георгий Константинович имел возможность сосредоточить свои силы в полосе, равной примерно двумстам километрам. Давайте и в этот раз хотя бы бегло посмотрим на его боевые порядки, перечисляя воинские объединения, как принято, сверху вниз, с севера на юг.

61-я армия давно уже знакомого читателям Павла Алексеевича Белова занимала крайний правый фланг 1-го Белорусского фронта, смыкаясь с левым флангом 2-го Белорусского фронта. А стыки, как известно, — места трудные и опасные, сбережение их не всякому доверяют. 61-я армия, поспешно созданная на южных подступах к нашей столице, первое время не привлекала к себе особого внимания. Долго стояла в обороне в минимальном составе. Белов, после своих громких подвигов «брошенный» на эту армию ревнивым к славе Жуковым, сетовал на то, что закисает в бездействии — и это в напряженное время, в сорок втором, в первой половине сорок третьего года. До самого Сталина эти сетования дошли, вызвав определенное недовольство Иосифа Виссарионовича, — об этом уже говорилось.

Но вот спущен был курок и пошла 61-я победным маршем на запад. Павел Алексеевич Белов, герой Московской битвы, стал героем форсирования Днепра. Переправлял свою армию через Буг, через Вислу, освобождая Брест и Варшаву. И вот теперь оказался северо-восточное Берлина. Ставя ему задачу, закадычный соперник Жора, он же маршал Жуков, неофициально предупредил (или попросил) старого друга-кавалериста: «Ты, Паша, под занавес разгуляйся, как душа просит, но за два пункта головой отвечаешь, отсеку — не пожалею. Стык нашего фронта с фронтом Кости держи так плотно, чтобы ни одного зазора, чтобы немец штыка нигде не проткнул, а я чтобы на север не смотрел и в уме не держал. И второе. Выйди на Эльбу первым, хоть на час, но опереди союзничков. Чтобы любой американец, который доберется до реки, увидел бы на восточном берегу наш красный флаг. А в остальном как хочешь. Гуляйте, ребята, как душа просит. Чать заслужили».

Что касается «гулянья», то Павел Алексеевич, точно определив для своих войск рубежи возможного и допустимого, в смысле боевых действий позволил себе такую же свободу — рискованность, какие были под Москвой: рванул на запад, к Эльбе, увлекая за собой, как когда-то увлекал нашу пехоту, польские дивизии, действовавшие южнее его.

1-я армия Войска Польского, зародившаяся в 1943 году в палаточном городке на Рязанщине после того, как сбежали в Иран формирования генерала Андерса, — эта армия к концу войны являла собой крепкий орешек. От Оки до Одера прошла она тяжелыми фронтовыми дорогами, и вот впереди была Эльба. Передав часть своих испытанных кадров в новую, только что созданную 2-ю армию Войска Польского, 1-я армия уступала соседям по силам и средствам, но отнюдь не по надежности и боевому духу. А ведущим, направляющим соседом у нее была, повторяю, наша 61-я армия, с которой поляки хорошо и привычно взаимодействовали. При этом опять же немалое значение имела сама личность генерала Белова. Не знаю, чего тут больше: случайного или закономерного, однако польская армия часто оказывалась рядом с армией Белова. Бок о бок сражались в Польше, освобождали Варшаву. Жуков, что ли, старался держать их вместе, учитывая некоторые особенности Павла Алексеевича, его семьи? После гражданской войны в Красной Армии началось увлечение эсперанто — искусственным языком международного общения. Поветрие это шло сверху от апологетов мировой пролетарской революции, в том числе от Троцкого и его сторонников. И вообще: командир, выучивший какой-либо язык и сдавший экзамен на звание военного переводчика, получал не только возможность служебного роста, но и вполне приличную добавку к денежному содержанию. Павел Алексеевич Белов, избежав увлечения эсперанто, взялся за польский язык и с помощью своей жены — полячки Евгении Казимировны овладел им не только на специально-военном, но и на бытовом уровне. Познакомился с польской историей, культурой, обычаями. Польские коллеги ценили это, общались с генералом Беловым куда как охотней, чем с другими нашими товарищами. Быстро и безболезненно сглаживались возникавшие противоречия. Тут положение было прочным.

47-я армия, столь же славная, как и многие другие наши воинские объединения, однако с незавидной судьбой: неудачниками бывают не только отдельные люди, но и целые коллективы. Создалась она летом сорок первого года в Закавказском военном округе для прикрытия границы между Советским Союзом и Ираном. А использовали ее для десантирования в Крыму. Там она и была разгромлена первый раз весной сорок второго года при большой нашей неудаче на Керченском полуострове. Существенный «вклад» в нее внес приснопамятный деятель Мехлис. На Тамань удалось эвакуировать лишь управление армии да разрозненные подразделения. Справедливость требует сказать, что 47-я участвовала затем во многих крупнейших сражениях: под Новороссийском и на Северном Кавказе, на Левобережной Украине, на Буге, на Висле, проявила себя при ликвидации Восточно-померанской группировки. Но всегда оставалась как-то в тени, на вторых ролях, состав ее многократно менялся, по сути, стабильным оставалось только само армейское управление, которое и использовали там, где возникала надобность. 47-я поставила своеобразный рекорд: за неполных четыре года в ней сменилось пятнадцать командующих. Среди них были и довольно известные, такие, как генерал А. А. Гречко, как генерал К. Н. Леселидзе… Но представьте себе, что будет, к примеру, с колхозом или с заводом, где каждые несколько месяцев меняется руководитель, приходит новый начальник со своими знаниями, со своим опытом и характером?! А ведь армия — не колхоз из нескольких деревень, армия — сложная структура, насчитывающая в среднем от 30 до 90 тысяч человек с разнообразной техникой. Стабильность в этом деле очень важна. Все тот же Павел Алексеевич Белов как принял летом сорок второго года под Москвой свою 61-ю, так и довел ее до Берлина.

Вместе с другими войсками 47-я армия шаг за шагом продвигалась на запад и волею судьбы оказалась в конце войны на самом главном направлении. Сразу скажу: сражалась она у стен вражеской столицы не лучше, но и не хуже других, несла потери, к тому же ее, малозаметную, «растаскивали» для усиления более известных и авторитетных соседей. Противостоять этому очередной командарм генерал-лейтенант Ф. И. Перхорович не смог. И армия сошла на нет, словно бы растворилась, исчезла, почти не оставив следа в истории знаменитого Берлинского сражения.[87]

3-я ударная армия, которую после удаления генерала Симоняка возглавил герой приграничных боев и Московской битвы Василий Иванович Кузнецов, была хорошо сколочена, полностью укомплектована, сильна. Она пришла к Берлину из самого центра России, от истоков Волги. О ней речь впереди.

5-я ударная армия генерал-полковника Н. Э. Берзарина, столь же сильная, как и ее сосед, тоже пришла от великой Волги-реки, но не от ее истоков, а от устья, из южных степей. До гитлеровского логова ей теперь рукой подать.

8-я гвардейская армия (бывшая 62-я) в представлении не нуждается. Под руководством Василия Ивановича Чуйкова она особо отличилась в боях за Сталинград. Этот же командарм довел ее до Берлина. Рядом с 8-й гвардейской действовала 69-я армия, обеспечивающая с юга наступление главных сил маршала Жукова.

33-я армия прикрывала стык с 1-м Украинским фронтом маршала Конева.

Такова была первая линия. При этом наступать непосредственно на Берлин должны были не все общевойсковые армии, а лишь четыре из них: 47-я, 3-я ударная, 5-я ударная и 8-я гвардейская. После того, как они взломают вражескую оборону, развить их успех должны были 1-я гвардейская танковая армия генерала М. Е. Катукова (выросшая из 1-й гвардейской танковой бригады, родившейся под Москвой в боях под Орлом и на Волоколамском шоссе) и 2-я гвардейская танковая армия генерала С. И. Богданова. Во втором эшелоне фронта, в резерве, находилась еще одна общевойсковая армия, 3-я армия генерала Александра Васильевича Горбатова, известного своеволием и упрямством. Его, как Рокоссовского, Букштыновича и многих других военачальников, не сломили месяцы, проведенные в ежовских застенках. Каким был, таким и остался. Даже Сталин, заслышав об очередных эскападах Александра Васильевича, отмахивался с усмешкой: «Горбатова только могила исправит».

Действия наземных сил 1-го Белорусского фронта прикрывали и поддерживали две воздушные армии: 16-я и 18-я. Кроме того, «под рукой» у Жукова находились несколько танковых корпусов, два гвардейских кавалерийских корпуса и множество других отдельных полков, бригад, дивизий усиления: артиллерийских, зенитных, инженерных… Перечислять их нет смысла, и без того ясно, какой мощью располагал Георгий Константинович для того, чтобы выполнить приказ Ставки: за две недели овладеть Берлином, всем центром Германии, выйти на Эльбу и поприветствовать там наших союзничков, поспешавших с запада. И как ни парадоксально, а именно сознание своего могущества, своего всестороннего превосходства над противником, послужило, на мой взгляд, корнем той ошибки, которую допустил тогда Жуков. Чрезмерная самоуверенность привела его к срыву как раз в той области военного искусства, в которой он был особенно умудрен, которую любил и которой занимался, по его же словам, особенно охотно — в тактике. А точнее — на зыбком рубеже, где тактика смыкается с оперативным мастерством, проявляясь его весомым составляющим фактором.

В самые трудные дни войны Жуков всегда умел собраться, сосредоточиться, проявить мужество и железную силу воли, добивался успеха даже там, где положение представлялось совершенно безнадежным. А тут, у порога вражеской столицы, в благоприятной обстановке, взял да и расслабился, заблагодушествовал. Думал, наверно, не столько о том, как лучше добиться победы, в которой, впрочем, никто уже не сомневался, сколько об эффекте, о торжественности при добивании фашизма. Талантливые люди обычно не лишены артистизма, тяготеют к зрелищности. Иногда, грубо говоря, к показухе. А от показухи один шаг до конфуза.

Войска, значит, развернулись на исходных рубежах, готовые перейти в сокрушающее наступление. Обычно артиллерийско-авиационную подготовку, да и саму атаку, начинают утром, чтобы активная сторона имела в запасе для развития боя световой день. А на этот раз Жуков повелел нанести удар по врагу на всем фронте не на заре, а в середине ночи на 16 апреля. Для чего? А для того, чтобы зрелище получилось повпечатлительнее, поярче. И действительно эффект был великолепен. На подступах к Берлину будто взорвался огромный огнедышащий вулкан. В полосе четырех армий разом громыхнули тысячи артиллерийских стволов, ударили «катюши», минометы. На тридцать минут они полностью смели ночную мглу. Затем — мрак, оглушающая тишина. Взвились гроздья ракет, и на протяжении тридцати километров ночь превратилась в белый день, это вспыхнули 140 мощных зенитных прожекторов, освещавших наземные цели. Вновь загрохотала артиллерия, и под ее прикрытием в атаку на ослепленных немцев двинулась пехота и танки.

Жуков любовался началом наступления вместе с Чуйковым, специально выехав на наблюдательный пункт командарма 8-й гвардейской. Картина была, конечно, потрясающая, единственная в истории войн всех времен и народов. (Нечто подобное было применено в войсках Ватутина при освобождении Киева осенью 1943 года. Но там были совсем другие возможности, там танки дерзко пошли в ночную атаку с включенными фарами-прожекторами, ослепляя врага.) Представляю, как рад и горд был Георгий Константинович, следя вместе с другими организаторами исторического штурма за продвижением наших войск, за волнами наших бомбардировщиков, расчищавших дорогу пехоте. Да что там говорить! В то утро и в тот день авиация 1-го Белорусского фронта совершила более шести тысяч самолетовылетов, а артиллерия наша обрушила на позиции гитлеровцев 100 тысяч тонн смертоносного металла: для перевозки такого количества снарядов и мин требовалось 2500 вагонов.[88]

Недолго, однако, ликовали наши военачальники. Люди опытные, много повидавшие, они хорошо знали некоторые практические истины, в том числе и такую: как ни «обрабатывай» снарядами и бомбами заранее подготовленную оборону противника, как ни круши артиллерией и авиацией его рубежи, все равно какое-то количество обороняющихся, хотя бы треть, спасется в землянках, в блиндажах, в капопирах, в дотах и, малость очухавшись, встретит наступающие войска огнем. А из тыла подойдут подразделения для контратак. Но на этот раз ничего подобного не наблюдалось.

Наши наступающие части шли за огневым валом артиллерии, преодолевая различные трудности, однако это были трудности не первостепенные, а особого рода. Дымилась выжженная реактивными снарядами земля, исполосованная траншеями и ходами сообщений, изрытая воронками. Преодолевали остатки заграждений из колючей проволоки, разметанные нашими снарядами, многочисленные минные поля. Но это сопротивление, так сказать, пассивное, активного же противодействия почти не было. Кое-где давали знать о себе отдельные очаги, огрызаясь пулеметными очередями или огнем пушек небольшого калибра, их сразу подавляли. А серьезного, организованного сопротивления не было. Почему?

Обстановка прояснилась ближе к полудню. Наступающие войска, преодолев первую и вторую оборонительные полосы противника, продвинулись на разных направлениях от шести до восьми километров, то есть прошли расстояние от исходных рубежей до Зееловских высот, до длинной гряды, господствовавшей над окружающей местностью: за этой грядой с крутыми склонами, труднодоступными для танков, начиналось плато, простиравшееся до Берлина. Вот на эту стену, насыщенную всеми видами вооружения и практически не пострадавшую при мощной артиллерийской подготовке, наткнулись наши бойцы. Попробовали проломить с ходу — не получилось. Подтянули вторые эшелоны, опять принялись атаковать — результат тот же. Губительный встречный огонь, большие потери. А наши артиллеристы не видели позиций противника за гребнем высот, стреляли «по площади», что дает, как известно, малые результаты.

Каким же образом мы обмишулились?.. Немцы, безусловно, предполагали, что скоро мы начнем наступление на Берлин. Но когда? Как отразить штурм русских? — вот над чем размышляли гитлеровские генералы. Есть известное правило: активная сторона за некоторое время до начала операции проводит по всей линии пробные атаки, так называемую разведку боем, дабы уточишь линию вражеской обороны, выявить состав сил, засечь огневые точки, определить цели для своей артиллерии. Так было и в этот раз. Но Жуков, да и командующие армиями, — все они «переборщили» от избытка имевшихся у них возможностей. Разведка боем началась в полосе четырех армий 14 апреля, то есть за двое суток до общего наступления. Пошли вперед не взводы, не роты, а целые батальоны с саперами, с танками непосредственной поддержки пехоты. При сильном артиллерийском прикрытии. И таких батальонов, а точнее боевых групп, было более тридцати. Они не только «вскрыли» первую полосу немецкой обороны, но в некоторых местах вклинились во вражеские позиции.

Немецкое командование сделало соответствующие выводы. Если только в разведку боем брошены такие силы, так интенсивно работает артиллерия, то каков же будет сам штурм? И под покровом ночи, под прикрытием туманов оттянуло значительную часть людей и техники с передовых линий на тыловой рубеж, в заранее подготовленные укрепления на Зееловских высотах. Так что наш эффектный мощный удар в ночь на 16 апреля был нанесен почти по пустому месту. Наши войска без особого труда вышли к высотам и, наткнувшись на жесткое сопротивление, ввязались в кровопролитные бои, грозившие стать затяжными. По существу, штурм требовалось организовывать заново: выявлять систему вражеского огня, подтягивать резервы, выдвигать артиллерию, подвозить боеприпасы…

Во второй половине дня Георгий Константинович Жуков, проанализировав ситуацию, сообщил Сталину по телефону ВЧ о том, что обстановка усложнилась. Однако доклад его звучал довольно оптимистически: немцы, мол, бросили из Берлина на Зееловские высоты крупные подкрепления, нам выгоднее перемалывать живую силу противника в полевых условиях, а не в городских укрытиях… Может, оно и так, но были утрачены внезапность и темп, поставлен под угрозу замысел операции. Да и сам Жуков в следующем докладе об относительной вышеупомянутой выгоде уже не говорил, сообщив о том, что сегодня, 16 апреля, прорвать Зееловский рубеж не удастся. Но завтра — обязательно.

Я видел, как нарастает раздражение Сталина, несколько раз пытался отвлечь его, порадовать успехами наших войск на других участках советско-германского фронта. Не помогало. И тогда поздно вечером, незадолго до ночного итогового доклада начальника Генштаба, я позволил себе обратиться к Иосифу Виссарионовичу с просьбой не давить на Жукова, не торопить его, а главное, не ставить в пример маршала Конева, который, не имея перед собой столь сильной группировки, как Берлинская, выполнил план: прорвал вражескую оборону и вывел свои армии на оперативный простор.

— Опасаетесь, что это слишком уязвит нашего Наполеона Македонского? — сразу понял Иосиф Виссарионович. — Он загорячится, сорвется, наделает глупостей?

— Вы же знаете его самолюбие, его характер. Он пойдет на все, чтобы быть первым.

— Хоть на еже, но сверху, — проворчал Сталин.

— Он ни с чем не посчитается и пойдет напролом.

— Жуков уже сорвался, — резко двинул правой рукой Сталин. — Он бросил на Зееловские высоты танковую армию Катукова. В лоб на крутые склоны, на минные поля, на противотанковые препятствия…

Это было новостью для меня: Георгий Константинович решился на крайнюю меру! Гвардейские танковые армии Богданова и Катукова должны были стремительно развивать наступление на Берлин лишь после того, как пехота проложит им путь, взломав вражеские рубежи… Находясь в некотором смятении, я все же сделал еще один шаг для того, чтобы предотвратить взрыв негодования Иосифа Виссарионовича, последствия которого были бы непредсказуемыми. Напомнил:

— В ночь на второе апреля, подписывая директиву Ставки о проведении Берлинской операции, вы заявили Жукову и Коневу: «Действуйте, как считаете нужным, на месте видней». То же самое вы повторили в телефонном разговоре с Жуковым в ночь на четырнадцатое апреля.

— Николай Алексеевич, а вы, оказывается, буквоед и начетчик… Каждое лыко в строку.

— А Верховный главнокомандующий не мальчик, который может бросать слова на ветер, — парировал я. — Вы полностью развязали Жукову и Коневу руки, доверив им принимать решения по собственному разумению, и сейчас главное — не мешать им, не вносить сумятицу.

— Даже так… Совсем без Верховного?

— Сами разберутся, сами исправят. Им ведь действительно на месте видней, чем отсюда, из Москвы.

Меня поддержал генерал Антонов, явившийся с итоговым докладом. События в общем-то развивались довольно успешно. Застрял Жуков, зато Конев продвинулся вперед, и теперь его танковые объединения можно было перенацелить на подступы к Берлину с юго-востока и с юга. Расстояние, правда, великовато, но перед 3-й и 4-й гвардейскими танковыми армиями генералов Рыбалко и Лелюшенко не было крупных вражеских сил и укрепленных рубежей. Сталин распорядился такой поворот произвести. И вроде бы успокоился. Присутствие уравновешенного, рассудительного Антонова, как и его предшественника по Генеральному штабу Василевского, всегда действовало на Иосифа Виссарионовича положительно. Последовавший затем телефонный разговор с Жуковым оказался вполне нормальным, хотя и не без колкостей.

— Товарищ Жуков, при разработке плана операции вы докладывали, что вашему фронту противостоит миллионная группировка.

— Так точно, товарищ Сталин. Но за прошедшее время она выросла тысяч на двести, в основном за счет фольксштурма.

— Если не изменяет память, вашему фронту было подано семь миллионов снарядов.

— Так точно. Семь миллионов, сто пятьдесят тысяч выстрелов.

— Значит, примерно по семь на одного немецкого вояку. Насколько я знаю, за сутки вы использовали миллион снарядов.

— Больше, но еще не подсчитано.

— Значит, если вы будете стрелять такими темпами и продвигаться с такой же скоростью, как сегодня, вам потребуется шесть-семь дней, чтобы достигнуть только окраин Берлина. Чего при этом не останется? Ни одного снаряда у вас или ни одного немца перед вами, на каждого из которых вы израсходуете по семь снарядов, не считая мин, авиабомб, патронов…

— Не беспокойтесь, всего хватит, — резко ответил Георгий Константинович. — И снарядов, и уж немцев тем более.

— А вы не сердитесь, вы лучше подумайте над этой арифметикой, — посоветовал Сталин и не удержался, подчеркнул уже известную Жукову новость: — Чтобы вам было легче, мы поворачиваем с юга на Берлин танковые армии от Конева… Желаю успеха…

Наутро Жуков, подтянув резервы, бросил на штурм Зееловских высот большие силы. Однако и немцев было много, они цепко держались на своих рубежах. Прорвать вражескую оборону 17 апреля, как обещал Георгий Константинович, не удалось, хотя кровопролитные бои продолжались непрерывно и днем, и ночью. Лишь на следующие сутки обозначился успех на нескольких направлениях. И только 19 апреля остатки вражеских войск начали отходить с Зееловских высот на внешний обвод Берлинского городского оборонительного района. Жуков, наконец, получил свободу маневра.

Почему я уделил столько места первым дням Берлинской операции? Да потому, что они принесли нам последнюю неудачу в той великой войне, а главное — неудачу обидную, случайную, происшедшую не от нашей слабости или неумения, а, наоборот, от ощущения собственной силы, чрезмерной уверенности в том, что мы просто обречены на успех. Но успех успеху рознь, в зависимости от цены. А цена такова: более трехсот тысяч воинов недосчитались мы после окончания битвы за вражескую столицу. Цифра, сопоставимая со всеми потерями американцев во Второй мировой войне. Осечка на Зееловских высотах отняла у нас трое суток, отодвинув день Победы. А каждые сутки той в общем-то удачной и даже замечательной Берлинской операции приносили нам (не говоря уж о немцах) весьма ощутимый урон: от 17 до 19 тысяч солдат и офицеров.[89]

Не хочу, чтобы меня обвинили в какой-то предвзятости по отношению к Жукову: с глубоким уважением относясь к нему, к его полководческому таланту, я при этом не считаю возможным замалчивать недостатки Георгия Константиновича, превращать его в непогрешимого. Тем более что он и не нуждается в чрезмерном восхвалении, у него достаточно мужества для того, чтобы публично признавать свои оплошности и срывы. Цитирую строки из его опубликованных воспоминаний:

«При подготовке операции мы несколько недооценивали сложность характера местности в районе Зееловских высот, где противник имел возможность организовать труднопреодолимую оборону. Находясь в 10–12 километрах от наших исходных рубежей, глубоко врывшись в землю, особенно за обратными скатами высот, противник смог уберечь свои силы и технику от огня нашей артиллерии и бомбардировок авиации. Правда, на подготовку Берлинской операции мы имели крайне ограниченное время, но и это не может служить оправданием.

Вину за недоработку вопроса прежде всего я должен взять на себя».

Это, подчеркиваю, оценка самого Жукова. К собственной персоне он был беспощаден почти так же, как и к другим. К нему неприменимы сопоставления, сравнения — плохой он или хороший. Он во всем сам по себе.

В разговорах по телефону Поскребышев всегда был до предела лаконичен: ни одного случайного слова. Вот и теперь:

— Николай Алексеевич, товарищ Сталин ожидает вас. Машина вышла.

На часах — поздний вечер. К концу войны Иосиф Виссарионович обычно не тревожил меня в такое время, считаясь с возрастом и памятуя, что он-то не только признанный орел, но еще и сова в смысле ночных бдений, а я если и не ласточка, то «птица», предпочитающая нормальный режим. Но вот ничего вроде бы из ряда вон выходящего не случилось, а он вызвал. Я оделся, ворча, и спустился по лестнице.

В машине обдумывал: почему и зачем? О чем мы говорили с ним накануне, каким поручением он озаботит меня? Разговор шел о кандидате на пост коменданта Берлина. В период Ялтинской конференции и после нее Сталин, как уже говорилось, несколько отдалился от конкретных военных дел. А я был последним, кто из близких ему людей вернулся с подступов к немецкой столице, с Одера, с 1-го Белорусского фронта, нацеленного на Берлин. Знал обстановку. По мнению Иосифа Виссарионовича, комендант главного города в центре Европы должен был соответствовать многообразным требованиям и в военном, и в хозяйственном, и, особенно, в политическом отношении. Сложное сочетание.

Начали мы тогда с командующих фронтами: Жуков, Рокоссовский, Конев. Иосиф Виссарионович, подумав, сказал: маршал — слишком много чести для побежденных, если комендантом даже нашей собственной столицы является генерал-лейтенант. И вообще у маршалов много других забот, они должны вести и выигрывать сражения. Для покоренной столицы достаточно генерала в должности командарма. Я согласился с таким подходом, присовокупив, что комендантом Берлина должен стать не человек со стороны, а тот, кто сейчас воюет там, кто достигнет немецкой столицы со своими дивизиями, дабы иметь авторитет и надежную поддержку: коменданту потребуются не только благие намерения, но и реальная сила.

Сталин назвал фамилию — командующий 8-й гвардейской армией генерал Чуйков. Пришлось возразить: человек, конечно, достойный, но как воспримут его немцы? Герой Сталинграда Чуйков для них фигура известная, с карающим мечом в руке. Предвзятость, страх осложнят сотрудничество. Иосиф Виссарионович сказал, что время терпит, надо все хорошенько взвесить. С чем мы и расстались.

Сутки — достаточный срок, чтобы поразмышлять не только о кандидатуре «хозяина» немецкой столицы, но и вообще о «комендантской проблеме», которая оказалась далеко не простой. Пока мы освобождали свою территорию, у этой проблемы выделялась одна сторона — отвлечение людей из действующих войск. Конечно, назначить комендантом города, райцентра или железнодорожной станции можно было почти любого офицера в соответствующем звании, после определенного инструктажа. Но сколько их требовалось! На одну область 60–70 офицеров, а то и больше, да ведь каждому придавался как минимум комендантский взвод из 25–30 человек. Использовали для такой службы бойцов пожилого возраста, ограниченно-годных, поправлявшихся после госпиталей. Однако от такой практики пришлось отказаться уже при освобождении прибалтийских республик, где осталось много местных эсэсовцев, карателей, ушедших в подполье, скрывшихся в лесах и продолжавших борьбу, как и националисты-бандеровцы Западной Украины. Там даже усиленные комендатуры не всегда справлялись, приходилось привлекать войска НКВД.

Предвидя сложности, могущие возникнуть при освобождении зарубежных территорий, особенно Германии и ее сателлитов, Верховное Главнокомандование еще в конце лета 1944 года подготовило директиву командованию фронтов о заблаговременном формировании комендатур, предлагая выделять для этого опытных командиров и политработников, которые до войны были инженерами, агрономами, плановиками, учителями, экономистами, имели средне-техническое или высшее образование, желательно со знанием языка и особенностей того государства, где предстояло работать. Разрешалось брать специалистов не только из тыловых, резервных частей, госпиталей, но и непосредственно из действующих войск, с передовой. Вот комендант Берлина, к примеру, еще не был назначен, еще не определена была структура, которую он возглавит, а для будущей работы в немецкой столице уже готовились на 1-м Белорусском фронте около ста офицеров. Их, кстати, потребуется намного больше. Кроме городской комендатуры с солидным штатом, в Большом Берлине будут действовать еще 20 районных и 52 участковых комендатуры.

Вообще говоря, для наведения и поддержания строгого порядка на освобожденных территориях, для создания прочных тылов наших войск и надежных коммуникаций требовалось иметь комендатуры почти в каждом населенном пункте, на каждой железнодорожной станции, в узлах шоссейных дорог. А войска наши в 1945 году находились ни много ни мало на территориях десяти стран от Норвегии и Финляндии до Ирана, от Польши до Венгрии и Югославии. Представляете, каков размах, сколько нужно было личного состава для разного рода комендатур! Выделение людей для них, особенно офицеров, стало настоящим бедствием не только для дивизионного звена, где постоянно испытывалась нехватка комсостава, — это бедствие ощущали в корпусных и даже в армейских пределах. Только для того, чтобы возглавить каждую из районных комендатур венгерской столицы Будапешта, потребовалось десять майоров и подполковников, взятых с должностей командиров полков. А отбирать, подчеркиваю, предписано было офицеров наиболее образованных, опытных, то есть тех, кто особенно нужен был на передовой.

Существует известная закономерность: в большую длительную войну первыми вступают офицеры профессиональные, кадровые, они же и гибнут в первый трудный период, прикрывая мобилизацию, развертывание резервов, превращение войск мирного времени, войск «казарменных» в полевые, фронтовые войска. Завершает же длительные войны в основном командный состав, пришедший из запаса, с «гражданки», одолевавший служебную лестницу не выслугой лет, а жесточайшим отбором в боях. Таковых у нас к концу войны было более шестидесяти процентов, практически почти весь комсостав в звене рота-батальон. А ведь это основное звено, воплощающее замыслы и приказы начальства непосредственно на поле боя. Выше — уцелевшие кадровые офицеры, выросшие до полковничьих и даже до генеральских званий. Ниже молодые лейтенанты, «ваньки-взводные», быстроиспеченные в училищах и на курсах по короткой программе. Получалось, что массовый отбор офицеров в комендатуры осуществлялся как раз за счет среднего звена, заметно ослабляя его. Естественно, что командиры дивизий, корпусов, командующие армиями не очень-то стремились расстаться со своими лучшими кадрами, всячески старались придержать их, исхитрялись «спихивать» тех, расставанье с которыми огорчений не доставляло. Так бывало на разных, даже на высоких, уровнях. Приведу случай не очень типичный в смысле воинского звания и положения, но характерный по сути.

Иван Терентьевич Замерцев — человек в военной среде довольно известный. Воспринимается по-разному. Упоминание о нем у одних вызывает улыбку, у других — хмурость и чертыхание. Естественно, человек — сочетание сложное, хотя, конечно, с уклоном в ту или другую сторону. Ничего дурного не желая сказать об Иване Терентьевиче, имевшем немало хороших качеств (он продукт, а мягче выражаясь, дитя своего времени), я выделю в основном лишь одну сторону его биографии — служебную. Лет до двадцати, до призыва в Красную Армию, Иван Замерцев не был знаком даже с азами грамоты. В этом отношении ум его представлял поле более девственное, чем просторная южнорусская степь, где он безмятежно пас скот. Армейским командирам и политработникам было над чем потрудиться, вспахивая целину. К счастью, парень оказался восприимчивым, смекалистым, с хитрецой, с практической хваткой. Привычен к тяготам — служба давалась легко. Ему помогли освоить таблицу умножения, научили читать и писать, хотя, конечно, освоить каллиграфию, а тем паче такие премудрости, как синтаксис и орфографию, было несколько поздновато. Зато сделался Иван Терентьевич хорошим пулеметчиком, выдвинулся в командиры отделения, был послан на курсы и без особых хлопот быстро зашагал вверх. Точка опоры у него была прочная — из бедняков, из пастухов: кто был ничем, тот станет всем.

С должности командира батальона Иван Терентьевич, набравшись духу, рванул в Москву, поступать в Военную академию. Почему бы и нет, если он надежный рабоче-крестьянский кадр, имевший полное право повторять известную фразу Семена Михайловича Буденного: «С меня партия человека сделала». Раз уж идет такая работа, такое деланье — чего же останавливаться, надо проталкиваться вперед. Однако в Москве начались курьезы. Как и следовало ожидать, кандидат в «академики» закономерно и с блеском полностью провалился на трех экзаменах. И хотя был несколько обескуражен, решил все же пойти на четвертый.

Требовалось решить задачу по взаимодействию стрелкового батальона с танками непосредственной поддержки пехоты. В ту пору менялись взгляды на этот вопрос, отрабатывались новые формы, и так совпало, что учения по новой методе проводились недавно, наряду с другими подразделениями, в батальоне, которым командовал Замерцев. Он и изложил, как было. Но оказался единственным в своей группе, кто провалился и в этот раз. Все решили задачу, руководствуясь прежними инструкциями и наставлениями, а Замерцев получил «неуд» за незнание оных либо за пренебрежение ими. Тут уж Иван Терентьевич взорвался, написал рапорт с просьбой послать его работу на консультацию специалистам бронетанковых сил. Тем самым, которые опробовали свои новации в войсках, в том числе и в батальоне Замерцева. Естественно, что отзыв поступил самый положительный. Было особо отмечено, что товарищ Замерцев — командир перспективный, передовой, быстро схватывающий и использующий достижения современной военной науки. Таким образом, Иван Терентьевич показал себя в группе поступавших единственным, кто шагал в ногу, а все остальные брели вразнобой. Случай получил известность, дошло до наркома Ворошилова, а может, и до самого Сталина. Передового командира приняли на подготовительное отделение академии. Увы, он же оказался и единственным в своей группе, кому гранит науки пришелся не по зубам и кого через два или три года, теперь уже точно не помню, потребовалось от прогрызания оного гранита освободить и отправить из академии в Киевский военный округ для прохождения дальнейшей обычной службы.

Учитывая возможности Ивана Терентьевича, ему поручили возглавить один из укрепленных районов. Тогдашние УРы являли собой формирования неповторимо-своеобразные, наполовину военные, наполовину строительные, возводившие, маскировавшие и защищавшие приграничные оборонительные полосы, состоявшие из дотов, дзотов, капониров, траншей, линий связи, складов и тому подобного. А время было такое, что из-за неопределенности военно-политической обстановки (это всегда чревато крупными неприятностями) вышеозначенные работы велись ни шатко ни валко: на старой нашей границе сооружения остались без гарнизонов и разрушались, а на новых рубежах после освобождения Западной Украины и Западной Белоруссии укрепрайоны только начинали осваиваться, обустраиваться, «врастать в землю».

На новой должности Иван Терентьевич проявил себя неплохим организатором, хозяйственная деятельность была ему по плечу. Удостаивался поощрений. Но вот грянула война, и недостроенный, недовооруженный, полуукомплектованный УР в первые же часы был сметен немцами, его отступавшие подразделения оказались в окружении, рассеялись, растворились. Сам же Иван Терентьевич, помотавшись по военным дорогам, в конце июля объявился в Днепропетровске, куда стекались остатки наших разбитых войск и где формировались новые соединения. Если помнит читатель, я в ту пору тоже обретался в тех же краях, выполняя поручения Верховного главнокомандующего. Видел, что происходило.

В Днепропетровске хватало людей для новых дивизий. Хуже было с вооружением. И совсем плохо с командным составом. Требовалось много, а где взять? И вот как подарок появляется Иван Терентьевич: полковник, учившийся в академии, даже малость повоевавший. К тому же человек, знакомый секретарю Днепропетровского обкома партии Л. И. Брежневу — ныне первому заместителю начальника Политуправления Южного фронта. Рекомендация — лучше некуда! Замерцева немедленно назначают командиром 255-й стрелковой дивизии, которая входит затем в 6-ю армию: эту армию, после того, как генерал Белов отказался покинуть свой кавалерийский корпус и принять ее, возглавил генерал Малиновский, сделав тем самым шаг к маршальским звездам. Уже тогда смог Родион Яковлевич оценить способности Ивана Терентьевича, определявшиеся в основном такими принципами: строго выполняй приказы и всегда будешь прав; воюй как все, держись посерединке, не выделяясь, не привлекая внимания начальства. Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь.

Прошел, как и все, «действуя в составе армии» долгий путь отступления: дивизия несколько раз обескровливалась, затем пополнялась. Но это ведь не только 255-я стрелковая, и соседи тоже. Трагедия случилась летом 1942 года, в предгорьях Кавказа. По неумению, по недосмотру командира дивизия была разбита, обращена в бегство и фактически перестала существовать. Командующий фронтом решил отдать виновника под суд, расстрелять: это полностью соответствовало появившемуся тогда строгому приказу «Ни шагу назад». Однако в хаосе тех горячих дней Замерцева найти не смогли. Исчез полковник: то ли в госпитале он, то ли отозван стараниями высокопоставленных приятелей для другой службы. Объявился хитрец лишь тогда, когда изменилась ситуация, был назначен новый командующий фронтом, а новая метла метет по-своему. Уцелел Иван Терентьевич.

«Как и все», наступал он потом от Северного Кавказа до западной границы. Без особых успехов, но и без больших срывов. «Довольно счастлив был в товарищах своих, вакансии как раз открыты: из списка выключат иных, другие, смотришь, перебиты». Получил звание генерал-майора, стал командовать 11-м стрелковым корпусом, входившим в состав гвардейской армии генерал-полковника А. А. Гречко. Это был 4-й Украинский фронт, возглавляемый генерал-полковником И. Е. Петровым, а членом Военного совета являлся Л. З. Мехлис, известный своей вспыльчивостью, взбалмошностью, умением создавать конфликты. На новом посту Ивану Терентьевичу было легче, нежели на прежней должности. Меньше конкретных решений, меньше ответственности. Корпус, объединявший три стрелковые дивизии и части усиления, служил как бы промежуточным звеном между штабом армии и сражающимися войсками. Командование армии ставит задачи, командование корпуса «распределяет» эти задачи между дивизиями и контролирует исполнение. А главный спрос с тех, кто непосредственно осуществляет спущенные сверху приказы и распоряжения. Жилось Ивану Терентьевичу гораздо спокойнее. Но вот поручили генералу Замерцеву самостоятельно провести довольно сложную операцию, и заварил он такую кашу, что расхлебывать пришлось в Москве на самом высоком уровне.

Осенью 1944 года, когда командиры наших воинских соединений давно уж позабыли, как попадать в окружение, а сами гнали, окружали, уничтожали противника, 11-му стрелковому корпусу было приказано наступать параллельно Карпатам, отрезая пути отхода большой вражеской группировки из района Львова. Не вдаваясь в подробности, скажу главное: получилось так, что не Замерцев отрезал немцев, а они взяли его в кольцо, управление войсками было потеряно, с 271-й стрелковой дивизией не было связи четверо суток, и она, не зная обстановки, продолжала наступать на запад, в то время как немцы наступали на нее с тыла. Иван Терентьевич стал последним нашим генералом той войны, умудрившимся угодить в «мешок».

Командование помогло, соседи помогли — выручили из беды, но корпус понес значительные потери. 271-я стрелковая дивизия вышла из окружения по бездорожью, по лесам, утратив свою артиллерию, тыловые подразделения, обозы. Скандал! Член Военного совета фронта Мехлис поспешил сразу определить виновных, чтобы доложить «наверх» о принятых мерах. Приказал командира дивизии судить как изменника Родины, а командира корпуса Замерцева от должности отстранить, дело передать в прокуратуру. Но Иван Терентьевич не лыком шит: и практическую хватку имел, и друзей-приятелей в разных инстанциях. Припекло — надо крутиться. Срочно отправил в Москву объяснительную записку на имя заместителя Верховного главнокомандующего маршала Жукова. Копию — начальнику Генерального штаба Антонову, вместе с которым воевал на Северном Кавказе. Выиграл время на разбирательство. А вслед за бумагами и сам прибыл в столицу.

По просьбе Замерцева для выяснения обстоятельств на фронт был послан представитель Генштаба в звании полковника. А Иван Терентьевич, не ожидая результатов, нашел путь к самому Председателю Верховного Совета СССР. Михаил Иванович Калинин был тогда уже слаб здоровьем, плохо видел, на людях почти не появлялся, но вот «достучался» до него Замерцев. Добрый человек, Михаил Иванович всегда старался поступать «по справедливости», никого не обижая, особенно опекал выходцев из крестьян. А тут такой случай: бывший пастух, поднятый, обученный и взращенный народной властью, генеральских погонов достиг, воюет с первого дня. Ну, обмишулился малость, с кем не бывает. Тем более что людей-то вывел из окружения, сохранил, а пушки, машины, повозки — это все наживное.

Калинин позвонил Антонову. Тот, получив результаты расследования, на одном из докладов коротко сообщил о случившемся Сталину. В доброжелательном тоне. Упомянув при этом и Мехлиса. А фамилия эта после провалов в Крыму ничего, кроме раздражения, у Иосифа Виссарионовича не вызывала. Проворчал: «Опять крови требует… Мало ему крови… А этого окруженца отправьте с понижением. По вашему усмотрению».

Алексей Иннокентьевич Антонов почел за лучшее конфликтующие стороны развести и позаботился о том, чтобы Замерцева направили не на 4-й Украинский, а на 2-й Украинский фронт к маршалу Р. Я. Малиновскому, под командованием которого Иван Терентьевич воевал в 1941–1942 годах и который, естественно, лучше других знал способности ныне опального генерала. Обычно уравновешенный, богатырь Малиновский даже икнул от неожиданности, когда узнал, какой кадр прибыл в его распоряжение. Но раз прислан — генеральскую должность давать надо. А какую? Доверь ему войска, он и в третий раз под расстрельную статью угодит, а главное, опять может людей подвести. Пока суд да дело, Родион Яковлевич обременил Замерцева такими заботами, в которых тот не очень-то мог проявить лично себя. Назначил его заместителем командира 25-го гвардейского стрелкового корпуса, а затем — для исполнения особых поручений при командующем 7-й гвардейской армией (бывшей 64-й, оборонявшей Сталинград), при генерал-полковнике М. Г. Шумилове. А тут как раз подвернулся случай окончательно определиться с Иваном Терентьевичем.

Потребовался генерал на должность коменданта освобожденной от гитлеровцев венгерской столицы. Когда спросили Малиновского, тот сразу и даже с некоторой поспешностью назвал фамилию. И тепло распростился с давним знакомым, пожелав ему больших успехов на новом посту. Сам же Замерцев радости не проявил, понимая, что перемещается из знакомой сферы в иную: в военно-административную, в военно-дипломатическую, и, значит, с командирской карьерой покончено. Трудно, однако, угадать, на каком поприще человек окажется к месту, где раскроется весь его потенциал. Город Будапешт стал для Замерцева высшей точкой его взлета, там проявились его организационно-хозяйственные возможности, его умение общаться с простыми людьми. Как-то сразу комендант расположил к себе жителей столицы, они поверили в него, потянулись к нему. Полезным оказался, вероятно, этакий жизненный, бытовой практицизм Ивана Терентьевича.

К концу войны в Будапеште скопилось большое количество фашистских прислужников, чиновников и полицаев, да и просто всякой уголовщины, спекулянтов и торгашей, бежавших сюда от Красной Армии из Польши, с Западной Украины, из Румынии и Болгарии. Осели в окруженном нами городе. После длительных боев в полуразрушенном Будапеште осталось много гитлеровцев, раненых и здоровых, укрывшихся в подвалах, на чердаках, в квартирах. Вся эта орава добывала еду, курево, одежду и все прочее с помощью оружия, выползая по ночам из своих щелей и терроризируя мирных жителей. Массовыми были грабежи, убийства, насилия. Советская комендатура не имела достаточно сил, чтобы навести порядок. Не поставишь же патрули на всех улицах, на всех перекрестках огромного, к тому же неосвещенного города, не возьмешь под охрану каждый дом, мрачные руины.

Генерал-майор Замерцев собрал в своем кабинете комендантов всех десяти городских районов Будапешта и их помощников. Обсуждали, что предпринять для помощи жителям. Иван Терентьевич помалкивал, щурился, мозговал. Потом предложил: «Пусть они орут». — «Кто?» — не поняли генерала. «Жители пусть орут». — «Как?» — «Громко. Во всю глотку. Стоят у окон, смотрят, где бандиты, и зовут патрулей».

На удивление полезным оказалось элементарное вроде бы предложение коменданта, доведенное до всего населения венгерской столицы. Представьте: ночь, темнота, настороженная тишина. Вдруг кто-то взывает о помощи, у кого-то ломают дверь или просто на пустой улице появились подозрительные фигуры. Человек, осознавший опасность, начинает кричать возле окна, хотя бы возле открытой форточки: «Пат-руль! Пат-руль!» Вскакивают соседи. Все скандируют этот призыв. Дом гремит. Бандиты бросаются в бегство, но их видят из соседних домов, сотни глаз из сотен темных окон. Грабители устремляются в проходные дворы, в переулки, по окна-то есть везде и повсюду, сменяя умолкнувший дом, звучит призыв следующего: «Пат-руль! Пат-руль!» И обязательно подоспеют советские автоматчики.

Суток десять после того, как жители приняли к исполнению пожелание коменданта, вспыхивали по ночам многочисленные перестрелки патрулей с бандитами. Убедились преступные элементы, что от русских солдат, в полном смысле слова поддержанных гласом народным, им не спастись. Те бандиты, которые не погибли в ночных схватках, начали сдаваться или покидать город. Постепенно мир и спокойствие воцарились на улицах венгерской столицы.

Забегая вперед, скажу, что Ивану Терентьевичу удалось быстро восстановить городское хозяйство, обеспечить жителей продовольствием, водой, теплом и вообще тем, что положено. Во всем разбирался хозяйственный генерал. Его ставил в пример председатель Союзной контрольной комиссии по Венгрии маршал Ворошилов, его хвалил командующий Центральной группой войск маршал Конев, а главное — уважали и хвалили сами венгры, надолго сохранившие добрую память о нем. Не случайно же Замерцев пробыл на посту коменданта одной из европейских столиц дольше всех других наших генералов, занимавших подобные должности.

Покинув Венгрию, Иван Терентьевич обосновался в Москве, получив квартиру в казарменном городке возле площади трех вокзалов. Его фамилия прозвучит среди военных еще раз, когда с высокого кресла спихнут Н. С. Хрущева, а на трон вознесется Л. И. Брежнев. В числе тех, кто готовил эту непростую и рискованную акцию, были фронтовые приятели Замерцева: знакомый еще по Днепропетровску Н. Р. Миронов, заведовавший важнейшим отделом ЦК КПСС, маршалы К. С. Москаленко и А. А. Гречко. Лезли вверх, подставляя друг другу плечи, «тянули» своих. Генералы Юго-Западного направления, умевшие не только сносно воевать, по и активно интриговать, добились победы в политических играх. Однако это уже тема для исповеди других советников — при вождях совсем иного ранга, иного калибра, нежели Сталин.

Итак, поздним апрельским вечером 1945 года я был внезапно вызван в Кремль. Ехал, недоумевая: зачем столь срочно понадобился Иосифу Виссарионовичу в неурочное время. По вопросу кандидатуры на пост коменданта Берлина? Об этом можно было поговорить по телефону. Скорее всего, что-то другое. А насчет комендантских дел я был спокоен, успел все обдумать, обосновать свое мнение. Исходя из согласованных со Сталиным требований: «хозяином» немецкой столицы будет один из тех командармов, которые ведут сейчас сражение за Берлин, войска которого и послужат ему опорой на ответственной должности. Берлин — это не Будапешт, где достаточно способностей генерала Замерцева; Берлин — центр Европы, средоточие военно-политических и экономических интересов всех воюющих держав. Сложностей будет много.

Кандидатуру командарма 8-й гвардейской генерала Чуйкова, как помнит читатель, мы с Иосифом Виссарионовичем отклонили: пугающе-грозным мстителем был герой Сталинграда в сознании немцев. Командующие 1-й и 2-й гвардейскими танковыми армиями генералы Катуков и Богданов тоже, на мой взгляд, не совсем соответствовали. Это люди техники, быстрых решений, стремительных напористых действий. Им даже физически трудно на месте долго сидеть, дорога зовет. Танки не для тесных городских улиц, танкистам простор нужен.

Выбор сузился. Оставались лишь три командующих общевойсковыми армиями. Генерала Перхоровича, возглавлявшего 47-ю армию, я знал как добросовестного скрупулезного исполнителя, успешно справлявшегося с обязанностями в обычных ситуациях, но несколько терявшегося при резкой смене обстановки. Случалось, пасовал перед начальством, особенно перед Жуковым. Вот и теперь, при наступлении на Берлин его армия таяла не только из-за потерь, из нее брали войска для усиления соседей, а Франц Иосифович Перхорович не мог возразить. Армия таяла. Авторитета ему не хватало. Ну и фамилия. Для наших людей все равно, белорус он или русский, поляк или еврей, но как воспримут его немцы, взращенные в духе ненависти к еврейству?! Как издевательство над ними, как унижение побежденных?!

Кто же у нас еще? Мой старый знакомец командующий 3-й ударной армией боевой генерал Кузнецов и командующий 5-й ударной армией генерал Берзарин, недавно произведший на меня весьма благоприятное впечатление… Стоп, приехали.

В кабинете Сталина находились два человека, пользовавшихся особым доверием Иосифа Виссарионовича: руководитель его личной разведки суровый молчальник Андрей Андреевич Андреев, занимавшийся одному лишь ему известной зарубежной политической агентурой, и жизнерадостный красавец — генерал Абакумов — начальник Главного управления контрразведки СМЕРШа, созданной самим Сталиным во время войны и подчинявшейся только ему, Верховному главнокомандующему. Таких деятелей сводят вместе только в особых случаях. Слова Иосифа Виссарионовича, обращенные ко мне, сразу же подтвердили это.

— Николай Алексеевич, мы тут посоветовались о высших руководителях германского рейха. О Гитлере, Гиммлере, Геринге, Геббельсе, все на «г», — усмехнулся Сталин. — И о тех, кто помельче, но тоже из той кучи. Негоже, если они попадут к союзникам. Их могут использовать в разных целях, в том числе против нас. Наше право, даже наша обязанность не допустить этого, взять гитлеровскую верхушку. Живыми или мертвыми. Как поступить с ними — потом видно будет. Товарищ Жуков получил необходимые указания. Но вопрос слишком сложный, чтобы доверить его только военным товарищам. Я бы даже сказал — деликатный вопрос. У маршала Жукова много забот. Поэтому мы, не ставя в известность товарища Жукова, чтобы не отвлекать его от главных дел, решили направить в Берлин особую группу, которая самостоятельно будет заниматься приближенными Гитлера, а также отбором и изъятием наиболее важных документов правительственных учреждений Германии. При помощи только органов СМЕРШа. В Берлин поедет надежный помощник товарища Абакумова. — Сталин глянул в его сторону, и тот ответил весело:

— Крепкий человек поедет, Иван Серов.

— Да, генерал Серов, — кивнул Сталин, то ли не расслышав имя, то ли сознательно заменив его званием. Не знаю, был ли заместитель Абакумова до той поры генералом, но с этой минуты безусловно стал таковым. А Иосиф Виссарионович продолжал:

— Это неофициальная группа, даже без списочного состава. Серов возьмет с собой двух-трех контрразведчиков, а других людей, других специалистов будет при необходимости привлекать на местах. А ваши полномочия, Николай Алексеевич, как всегда неограниченные.

— Я поступаю в распоряжение Серова?

— Ни в коем случае. Вы сами по себе, только согласовывайте действия. — Иосиф Виссарионович подошел к моему креслу, дружески опустил руку на мое плечо. — Прошу извинить, что не спросил о вашем самочувствии, о вашем согласии, но дело не терпит отлагательств, и я подумал, что вы не откажетесь. Дело не только важное, но и деликатное, — повторил он.

— Считаю это поручение для себя самым почетным. Спасибо, — поблагодарил я, поднимаясь.

— Сидите, Николай Алексеевич. Знал, что так и воспримете. О деталях договоритесь с Абакумовым и Серовым. Если понадобится привлечь наших немецких друзей в Германии, наших товарищей в других странах, то выходите на них через Андрея Андреевича. Последнюю фразу Сталин произнес громче обычного, чтобы расслышал глуховатый Андреев. Тот подтвердил коротко:

— В любое время.

— Николай Алексеевич, у вас есть вопросы ко мне? — Это опять Иосиф Виссарионович.

— Жуков, конечно, узнает о моем появлении на фронте.

— Странно, если бы он не узнал.

— Поинтересуется целью. Не турист же.

— Совершенно верно, не турист. — Сталин прошелся по кабинету от стены до стены. — В вашей командировке есть другая сторона, о которой вы можете сообщить товарищу Жукову. Посмотреть своими глазами и глазами Верховного главнокомандующего, каковы последние, завершающие дни войны. Известно, что поражение — это всегда круглая сирота, никто не желает признавать себя ее родителем. Зато у победы находится много матерей и отцов. И чем победа красивее, тем больше у нее родителей и родственников. А нам, всему народу, надо точно знать степень родства каждого, кто претендует. Убедительно?

— Вполне. Тем более что Жуков воспримет это в свою пользу.

— Имейте в виду не только Жукова, но и каждого, кто вносит свой конкретный вклад в конкретном месте. Чтобы лавры достались по заслугам, а не выскочкам и крикунам. Смотрите и записывайте. Для истории, товарищи, для истории. — Это он ко всем. — После войны много найдется желающих выдвинуть себя, фальсифицировать события в свою пользу. Опровергать будет трудно. У нас мало документов по сорок первому, по сорок второму годам. Что и было — утрачивалось при отступлении. И теперь ненамного лучше. На днях я разговаривал по ВЧ с товарищем Соколовским. Он сказал, что в звене фронт — армия непосредственное управление операциями на пятьдесят процентов ведется по телефону. В звене корпус — дивизия эта цифра еще больше, за шестьдесят процентов. А телефонные разговоры не оставляют никаких следов, их к делу не подошьешь, для истории не используешь.

— Потом составляются донесения, отчеты, — сказал я.

— Именно потом. Это не объективная фиксация, а чаще всего документы оправдательные. Нам важны впечатления беспристрастного очевидца.

— Но они субъективны.

— Они важны как свидетельские показания, они нужны хотя бы для сопоставления… Еще вопросы?

— Ни мне, ни Серову не обойтись без контактов с армейским командованием. Могут возникнуть конфликты, наверняка понадобится привлекать войска.

— Вполне возможно, — согласился Сталин. — О ваших задачах мы проинформируем коменданта Берлина. Только его. Кстати, Николай Алексеевич, вы подумали над кандидатурой?

— Генерал Берзарин или генерал Кузнецов. Первый предпочтительней.

— Почему?

— При всех равных способностях Николай Эрастович Берзарин более гибок, более заботлив, хороший администратор. После прорыва к Одеру широко известен немцам как удачливый полководец. Они это ценят.

— Более заботлив, — выделил Сталин. — Это положительно, это скажется… Медлить нельзя, надо назначать. Мы согласуем с товарищем Жуковым. Но кто бы ни стал комендантом, важно, как он понимает обстановку. Наши воины полны справедливой ненависти к фашистам. Кипят горячие страсти, кипит гнев, жажда отмщения. И тут нельзя допускать перехлеста, нельзя забывать, что у каждого народа есть свое достоинство, свои идеалы, свои кумиры. Не все немцы виноваты, что их кумиром стал Гитлер. Немцы люди практичные, дисциплинированные. Они осознают закономерность своего поражения, стерпятся с ним. Но они не поймут и не простят тех, кто станет глумиться над их идеалами, изгаляться над их кумирами, оскорблять чувства национального достоинства. Скажите об этом и Берзарину, и Кузнецову. Напоминайте об этом всем, с кем будете встречаться. — Иосиф Виссарионович помолчал, потом засмеялся чуть слышно:

— Берзарин — это тот, который у собеседников пуговицы крутит и отрывает?

— Есть такой грех.

— Предупредите его, чтобы у немцев пуговицы не откручивал. Неудобно все-таки.

— Конечно. И пуговицы по военному времени в дефиците, — с серьезной миной ответил я под недоумевающими взглядами Андреева и Абакумова.

К концу войны каждый наш командующий фронтом имел свой «дом на колесах» — специально оборудованный железнодорожный состав с такими удобствами, как вагон-салон, кабинет для работы, отсек для отдыха, душевая, кухня. Конечно, это не шикарный состав с вызывающей роскошью, в каком разъезжал по фронтам гражданской войны наркомвоенмор Л. Д. Троцкий, это скорее поезд, созданный по образу и подобию того, в каком работали А. И. Егоров и И. В. Сталин, возглавляя Южный фронт при разгроме Деникина. С некоторыми техническими новациями и усовершенствованиями.

Удобны и полезны были такие составы. Фронты-то наши размахнулись на сотни километров, иной и на два-три европейских государства, от армии до армии, от города до города на автомашине не всегда доберешься, авиация зависела от погоды, от состояния аэродромов. Поезд же пройдет всюду, где есть рельсы. А рядом с рельсами, как правило, проложены основные линии связи, телеграф и телефон, электроснабжение, другие коммуникации. Прибыл на станцию назначения, подключился к уцелевшим магистралям обслуживания — и действуй. Понадобилось двигаться дальше — поднимай, машинист, пар до марки и трогай вперед без гудка, как положено по военному времени. Если же дальше нет стального пути или узкая европейская колея еще не перешита на нашу широкую, основательную, — это преграда не из непреодолимых. На платформах поезда стоят автомашины, в том числе и легковушка командующего. В нашем конкретном случае — «газик» Александра Николаевича Бучина, шофера непьющего и некурящего, с которым Георгий Константинович Жуков, сам непьющий и некурящий, проездил почти всю войну. Спусти машину с платформы на землю и кати, куда требуется, хоть на самый передний край.

При командующем фронтом в спецпоезде находились оперативная группа штаба, включавшая в себя необходимых специалистов — от разведчиков до метеорологов. Все под рукой. Главным недостатком таких поездов была их уязвимость с воздуха. Обнаружит враг — разбомбит. Но с тех пор, как наша авиация стала господствовать в «пятом океане», такая опасность значительно уменьшилась, а при тщательной маскировке и надежном прикрытии истребителей — практически сошла на нет.

В таком поезде обосновались мы с Серовым, прибыв на 1-й Белорусский фронт. Мне выделили в «гостевом» вагоне отдельное купе с телефоном, с умывальником, с похожим на сейф шкафчиком, где можно было хранить документы. В соседнем купе разместился Серов со своими помощниками.

Начав сию исповедь, я поведал читателю о том, как едва не сделался нарушителем давней семейной традиции — служить Отечеству на военном поприще. Мальчишеское воображение мое потрясли… паровозы, могучие железные кони, стремительно помчавшиеся по российской земле, сближая народы, сокращая расстояния, меняя весь образ жизни. Хотелось создавать эти умные машины, управлять ими. К счастью, выбор свой сделал я в пользу другой техники: артиллерии и только что появившихся тогда пулеметов. К счастью, потому, что я все же человек военный и по наследству, и по натуре; на военном поприще обрел себя, но к «первой любви», к паровозам, к железнодорожному транспорту, так и остался неравнодушным. Горжусь тем, что наша железнодорожная система не только самая масштабная, но и самая отлаженная в мире, как и наша железнодорожная техника — с момента ее рождения и до сей поры. Причем с одной весьма существенной особенностью. Паровозы и вагоны во всех других странах, даже в Америке с ее большими пространствами, — это всего лишь рациональное средство передвижения. Только функциональность. Паровозы уродливые, вагоны легковесные, ветром продуваемые. Не случайно до революции американцы в массовом порядке закупали наши локомотивы. Российские паровозы славились не только экономичностью, выносливостью, долголетием: и они, и наши вагоны, и все железнодорожные сооружения (вокзалы, мосты, будки стрелочников и т. д.) отличались особым изяществом, аккуратностью, четкостью линий — несли в себе эстетический заряд, радуя своей строгой красотой.

Вспомним, насколько хороши были хотя бы простые наши маневровые паровозы типа «О», которых любовно называли «овечками», как трудолюбиво бегали они по пристанционным путям, обмениваясь деловито-бодрыми гудками, а при необходимости отправлялись и в дальние рейсы. Даже эти «овечки» превосходили зарубежных уродцев по всем показателям, а что уж говорить о таких мощных и стройных красавцах, как «ФД», о стремительных, благородных локомотивах типа «С»… Ими любовались, они восхищение вызывали. Даже скучно и уныло стало на железных дорогах, когда этих почти одухотворенных, дышащих красавцев заменили хоть и более выгодные, но совсем безликие электровозы и тепловозы. Таковы гримасы прогресса: массовость, стандарт и голый практицизм вытесняют своеобразие и индивидуальность. И конечно, не только в технике.

Не первый раз возвращаюсь я и к нашим уникальным салон-вагонам еще дореволюционного времени, оставшимся непревзойденными, самыми удобными для путешествий, для отдыха, для работы в дороге. Царская семья разъезжала в этих «домах на колесах», в таком поезде размещалась Ставка генерала А. А. Брусилова — лучшего полководца Первой мировой войны. Эти вагоны прошли через войну гражданскую, затем ездили в них руководители партии и правительства, дипломаты, передовики производства, деятели культуры: сам Иосиф Виссарионович предпочитал их всем другим видам транспорта, ценя удобства и надежность. Уцелевшие, хотя и одряхлевшие салон-вагоны сослужили полезную службу и в годы Великой Отечественной войны. Они стали основой железнодорожных составов для командующих фронтами, о чем сейчас и идет речь. В одном из таких вагонов, укрытом в лесу километрах в ста от Берлина, нашлось место и для нас с Серовым. По телефону ВЧ можно было в любое время связаться с Москвой: ему с Абакумовым, а мне со Сталиным, Антоновым и Андреевым.[90]

Контактировали мы с Серовым мало, слишком различны были уровни — от возрастного до служебного. Всю работу по линии СМЕРШа вел, естественно, Иван Серов, я не вникал и не контролировал его, он был доволен тем, что руки развязаны. Условились: будем обмениваться существенными новостями. И все. Я же, сознавая, при каких исторических событиях присутствую, с удовольствием сосредоточился на втором пожелании Сталина: как можно больше увидеть своими глазами, оценить и запомнить. Для этого надобно было находиться в тех войсках, которые быстрее других продвигались вперед, обретая тем самым больше возможностей захватить главные немецкие госучреждения с их архивами и, если повезет, самих гитлеровских главарей. Так что в общем наши с Серовым интересы совладали, переплетались, только способы были разные: у него тайные, через военную контрразведку, а у меня обычные, открытые, легальные — если можно применить такое определение.

Что я знал тогда об Иване Александровиче Серове? Учился он в военной академии на японском факультете, но прошел только два курса: в 1938 году, вместе с семью другими слушателями этого факультета, был направлен на укрепление органов внутренних дел. Где и выдвинулся довольно быстро.

Подчиненные, прибывшие с Серовым — типичные чекисты, вполне заурядной внешности, не привлекавшие внимания ни одеждой, ни поведением. Это культивировалось в их службе. А Иван Александрович — незауряден. Высокий лоб (чтобы думать?), большие уши (чтобы слушать?), прямой приметный нос… Неулыбчив, сосредоточен: все видит, все впитывает, все оценивает. И держался с достоинством.

К сожалению, ни размер, ни цели этой книги не позволяют мне использовать многочисленные интересные документы, прошедшие через мои руки, подробно рассказать о завершающих военных событиях, которые либо вообще остались неизвестны, либо поданы тенденциозно, однобоко. Чтобы не слишком злоупотреблять терпением читателей, поведаю лишь о том, что произвело на меня особое впечатление, позволю себе внести несколько собственных штрихов в картину великой Берлинской битвы.

К моменту моего приезда в окрестности немецкой столицы, к 20 апреля 1945 года, обстановка там была такова. Армии 1-го Белорусского фронта маршала Жукова, коим по всем планам и замыслам надлежала честь брать столицу Рейха, потеряли несколько суток на Зееловских высотах и теперь с упорными боями продвигались к кольцевой дороге, за которой, собственно, и начинался Большой Берлин. Все реальней становилась возможность того, что первыми достигнут этой важнейшей цели не войска Жукова, а войска 1-го Украинского фронта маршала Конева, двигавшиеся к городу, с юго-востока, почти с юга. Расстояние там было великовато, зато немцы не имели на том направлении значительных сил, все резервы бросались против Жукова.

Получив указание Сталина помочь 1-му Белорусскому фронту своими танковыми армиями, маршал Конев не просто активно, а очень активно включился в гонку за славой, за неожиданно открывшиеся шансы первым достичь Берлина. Его 3-я гвардейская танковая армия под командованием деятельного генерала Рыбалко стремительно шла одной мощной колонной, растянувшейся на десятки километров, круша оказавшиеся на пути вражеские заслоны. В первые же сутки наступления рывок на 25 километров! Правда, чем ближе к Берлину, тем заметней возрастало сопротивление фашистов. Темп падал. Немецкие генералы, поняв замысел Рыбалко, перестали растягивать свои силы, а сосредоточили их на одном направлении, на той дороге, по которой двигались советские танки: в районе города Цоссен, где болотистая местность способствовала обороне, сковывая маневр подвижных советских частей. Своеобразное состязание двух наших фронтов, двух наших маршалов разгоралось. Теперь уже не только дни, но и часы решали, кому быть героем Берлинской битвы. Тот, кто первым вступит во вражескую столицу, ярче других увековечит свое имя на скрижалях истории. Самолюбие Жукова, считавшего, что брать Берлин должен только он, и никто иной, было уязвлено. В свою очередь Конев шел на любой риск, понимая, что победителю простится все. Георгий Константинович гнал вперед генералов 1-го Белорусского фронта, Иван Степанович подхлестывал своих. Вот хотя бы пара радиограмм, отправленных маршалами примерно в один и тот же час:

«Тов. Рыбалко. Опять двигаетесь кишкой. Одна бригада дерется, вся армия стоит. Приказываю: рубеж Барут — Луккенвальде через болото переходить по нескольким маршрутам развернутым боевым порядком. Не теряйте время. Исполнение донести. Конев. 20.4.45 г.»

И еще.

«Катукову, Попелю.

1-й гвардейской танковой армии поручается историческая задача первой ворваться в Берлин и водрузить знамя Победы. Лично вам поручаем организовать исполнение. Пошлите от каждого корпуса по одной лучшей бригаде в Берлин и поставьте им задачу не позднее 4-х часов утра 21.IV любой ценой прорваться на окраину Берлина.

Жуков, Телегин, 20.IV.45 г.»

Выполняя это распоряжение, сразу ринулась вперед, напролом самая прославленная наша 1-я гвардейская танковая бригада, отличившаяся еще в сражении за Москву: та бригада, которая затормозила продвижение армии Гудериана от Орла на север, а потом, под руководством Михаила Ефимовича Катукова, тогда еще полковника, умело действовала на Волоколамском направлении. Я в ту пору писал представление на преобразование бригады в гвардейскую; из нее, из этого корня, выросли все наши гвардейские танковые армии. Она, конечно, заслужила честь, и здесь, под Берлином, быть первой. Но вообще-то вводить танки в большой город с лабиринтами узких улиц, к тому же заваленных обломками рухнувших зданий, перегороженных баррикадами, — это совершенно противу правил. Танки — они же для открытых пространств, для маневра, для стремительного удара. В городе они теряют все свои преимущества, становятся легкой добычей для засевшего в укрытиях неприятеля, в том числе для гранатометчиков и фаустпатронников. Оба маршала безусловно знали об этом, по пренебрегли, бросив вперед не пехоту, а бронированные машины, дабы скорее достигнуть желанной цели.

Когда-то при расстреле царским правительством демонстраций трудящихся, в апартаментах Зимнего дворца возникла пресловутая фраза: «Патронов не жалеть!» Почти забыв о ее происхождении, фразу эту повторяли на полях Первой мировой, а затем и гражданской войны. С боеприпасами всегда было туго, но при решительной схватке звучали команды: «Патронов не жалеть!» Или: «Снарядов не жалеть!» Теперь Жуков и Конев дали указания, сводившиеся в общем к одному смыслу: танков не жалеть! Однако как ни состязались маршалы, а война шла по своим непредсказуемым законам. Даже полководцы с таким твердым характером, как у Жукова, с такими средствами и возможностями, какими располагал он, далеко не всегда способны определять развитие событий. И первыми в Берлин вступили вовсе не те и не там, где и кому было предписано. И не танкисты. И даже не пехота.

Для объективности приведу цитату из книги воспоминаний Георгия Константиновича Жукова:

«20 апреля, на пятый день операции, дальнобойная артиллерия 79-го стрелкового корпуса 3-й ударной армии 1-го Белорусского фронта, которой командовал генерал-полковник В. И. Кузнецов, открыла огонь по Берлину. Начался исторический штурм столицы фашистской Германии. В это же время 1-й дивизион 30-й гвардейской пушечной бригады 47-й армии, которым командовал майор Л. И. Зюкин, также дал залп по фашистской столице.

21 апреля части 3-й ударной, 2-й гвардейской танковой, 47-й и 5-й ударной армий ворвались на окраины Берлина и завязали там бои. 61-я армия, 1-я армия Войска Польского и другие соединения 1-го Белорусского фронта быстро двигались, обойдя Берлин, на Эльбу, где предполагалась встреча с войсками союзников».

Из этого отрывка, согласитесь, невозможно понять, кто же все-таки был первым и как это произошло. О важном событии Жуков говорит как-то вскользь, сквозь зубы. Не хотел, что ли, выделять кого-либо особенно, тем самым недооценивая других: все, дескать, воевали, все молодцы. Столь же скупо об историческом свершении донес в Ставку Иван Степанович Конев, сообщивший, что 22 апреля 3-я гвардейская танковая армия под командованием генерала П. С. Рыбалко ударом с юга на север прорвала внешний оборонительный обвод Берлина и к исходу дня захватила его южную окраину. Сдержанность Конева можно понять: гонку за славой он не выиграл. Но Жуков-то почему так скуп на слова, хотя о событиях менее значительных пишет куда как подробнее. Уверен, у него нашлись бы интересные факты, проявилось больше эмоций, если бы самой первой в Большой Берлин ворвалась рожденная под его крылом и выпестованная им 1-я гвардейская танковая армия генерала Катукова, на что Жуков, собственно, и рассчитывал. Или прославленная сталинградская армия генерала Чуйкова, тоже близкая сердцу Георгия Константиновича. Ну, хотя бы 5-я ударная армия генерала Берзарина, которую Жуков привык уже считать «своей». Но нет, отличилась 3-я ударная армия, которая была для Георгия Константиновича вроде бы падчерицей. Она хоть и зарождалась в Москве, в Серебряном бору, но возле столицы не воевала, а начала свой путь от истоков Волги, от Селигера и оттуда, через леса и болота, дошла до Балтийского моря. За время войны Жуков бывал в этой армии наездами несколько раз, когда Сталин посылал его на месте решать возникавшие сложности. А главным, пожалуй, являлось то, что 3-ю ударную Георгий Константинович получил на усиление своего фронта вместе с командармом — генералом Симоняком, которого терпеть не мог: при одном лишь упоминании этой фамилии наливался гневом и терял объективность. Перед началом Берлинской операции, как мы уже говорили, Жуков добился своего, не мытьем, так катаньем «выжил» генерала Симоняка, а командовать 3-й ударной назначил своего заместителя, уважаемого и достойного генерала Кузнецова. Однако въевшуюся недоброжелательность сразу не искоренишь. Радовался, конечно, Георгий Константинович достигнутому успеху, но не было на душе безоблачного торжества. Вот и поделил славу на всех.

Правильно говаривал Иосиф Виссарионович: поражение — всегда сирота, а у победы обязательно объявятся сто отцов. Настоящий-то один, но кто? В военной сумятице не сразу отыщется, а то и не найдется вовсе, затмится теми, кто умеет себя показать. У Твардовского есть такие строчки:

Точно! В первый период войны, когда отступали, с горечью слушали мы по радио и читали сообщения Совинформбюро, от которых щемило сердце: «После упорных боев наши войска оставили город…» Наши безымянные войска, солдаты и офицеры. А потом, гордясь и радуясь, воспринимали приказы Верховного главнокомандующего с перечислением освобожденных населенных пунктов, городов и столиц, с обязательным перечислением генералов, чьи армии, корпуса и дивизии отличились в боях. Вот они, творцы побед, и где-то в тени оставались те, кто шел в атаку, в разведку, бросал гранаты, стрелял… Но, ей-богу, не генерал же первым перебежал, перескочил, прорвался через кольцевую дорогу в Большой Берлин! А кто? Кого надлежит вписать в праведную книгу истории? О ком я должен буду доложить Верховному главнокомандующему?

Выяснить оказалось не просто. Донесения поступали, с запозданием и необязательно в письменном виде, чаще по телефону. Свидетелей попробуй разыскать в кипенье огромной битвы. Я съездил в 79-й корпус, перелистал доклады-донесения в штабе 3-й ударной армии и в штабе фронта, пока составил свое мнение. Однако читателю интересней познакомиться не с моими выводами, а со свидетельством непосредственного участника тех событий. После войны у меня на столе оказался документ (нечто среднее между воспоминаниями и служебной запиской), который я хочу привести почти целиком, исключив лишь второстепенные подробности и длинноты. Вот безыскусные достоверные строки, написанные бывшим командиром батареи 86-й Краснознаменной тяжелогаубичной артиллерийской бригады Резерва Главного Командования (РГК), которая в апреле 1945 года действовала в составе 79-го стрелкового корпуса генерала С. Н. Переверткина. Запомните, пожалуйста, номер корпуса и фамилию его командира — о них пойдет речь впереди. А сейчас — слово бывшему комбату Леониду Иннокентьевичу Дурсеневу.

«Четверо суток взламывали оборону, возведенную гитлеровцами от Одера до самой фашистской столицы. Задача осложнялась тем, что мощные оборонительные укрепления были укрыты в вековом лесу. Плохая видимость мешала артиллерии и танкам оказывать действенную помощь нашей пехоте. Однако стрелковые части медленно, но верно пробивались вперед, каждая борясь за честь первой ворваться в Берлин.

Только во второй половине дня 20 апреля части 79-го стрелкового корпуса, которому была придана наша бригада, смогли наконец выйти на западную окраину лесного массива. Дальше расстилалась чистая равнина. На ней в 3-х километрах виднелся город Вернойхен, а перед ним аэродром с пятью или шестью самолетами.

До Берлина оставалось каких-нибудь 15 километров!

Появилась возможность на полную мощность использовать артиллерию. После массированного артналета пехота организовала быстрый бросок и захватила аэродром, а вместе с ним и все оказавшиеся совершенно исправными самолеты. Затем последовал штурм Вернойхена. Город взят был с ходу.

Захваченные пленные показали, что их части понесли огромные потери и что перед нами находились лишь немногочисленные пехотные подразделения почти без артиллерии. По-видимому, на нашем участке фронта обозначился прорыв и нужно было срочно развивать успех, бросив вперед танки. Однако у генерала Переверткина танков под рукой не было. В этой обстановке инициативу проявил наш комбриг полковник Н. П. Сазонов. Бригада была оснащена 152-миллиметровыми гаубицами, которые передвигались с помощью быстроходных гусеничных тягачей. По скорости они не уступали танкам. А во время марша по округе разносился такой гул, словно движется танковая колонна.

Эти тягачи бригада получила в 1944 году. И после этого высшее командование стало использовать бригаду не только как средство прорыва обороны, но и для совершения рейдов по тылам противника. Уйдя в прорыв и углубившись на большой скорости в тыл, бригада громила небольшие части противника, приближавшиеся к линии фронта, перерезала коммуникации и нарушала нормальное снабжение передовой. А столкнувшись со значительными силами, обходила их стороной и устремлялась дальше. Такие действия сеяли панику среди фашистов и помогали нашим наступавшим стрелковым частям быстро продвигаться вперед. Особенно успешно действовала бригада таким образом в Висло-Одерской операции.

При сложившейся в ночь на 21 апреля 1945 года обстановке полковник Сазонов дерзнул использовать особенности своей бригады, а также накопленный им боевой опыт. Обратился к генералу Переверткину с просьбой разрешить своими силами пробиться через передний край, далее попытаться на высокой скорости преодолеть оставшиеся до кольцевой Берлинской автострады 10–12 км, перевалить через автостраду и, развернувшись уже за порогом гитлеровской столицы, орудиями открыть огонь по центру города, а силами взводов управления захватить ближайшие дома и ждать там стрелковые части, чтобы начать штурм города.

Идея нашего комбрига генералу Переверткину очень понравилась. Понимая, какое большое моральное значение для нашей армии и народа имеет начало боев непосредственно на территории Большого Берлина, он дал Сазонову свое «добро».

По замыслу Сазонова, бригада должна была прорываться в Берлин двумя колоннами в разных местах. Третий дивизион капитана М. В. Струкова, совместно с первым дивизионом майора В. П. Кирпикова, обязаны были пробиваться по шоссе, идущему на Берлин от южной окраины Вернойхена. Остальным дивизионам приказано было двигаться километра на три севернее.

Около часу ночи дивизион Струкова уже сосредоточился на южной окраине Вернойхена. Чуть позже прибыл и пристроился ему в хвост дивизион майора Кирпикова. Командиры дивизионов довели предстоящую задачу до своих офицеров. Когда она была уяснена, кто-то из молодых офицеров вспомнил, что нам предстоит повторить ту же задачу, которую выполнял 185 лет назад, будучи в ту пору еще подполковником, великий А. В. Суворов. Это всех оживило.

Наконец, дивизионы выстроились для броска через передний край. Честь возглавить колонну была предоставлена 9-й батарее капитана Б. П. Лысенко. За нею должны были двигаться остальные подразделения 3-го дивизиона. Головным было поставлено орудие старшего сержанта А. А. Костоусова. На бортах радиатора его тягача разместились в качестве прикрытия разведчики старшего сержанта Н. П. Волынца и радисты сержанта В. В. Грачева. Остальные взводоуправленцы заняли такие же места на других тягачах и на прицепах со снарядами.

Уже была подана команда «По машинам!», когда колонну нагнал танк Т-34. Командир его (ни фамилии, ни номер танка, к сожалению, не запомнились) доложил Струкову, что прислан для оказания помощи артиллеристам в проходе через передний край. Танку было указано место перед орудием Костоусова, для того чтобы в условиях ночи ввести в заблуждение гитлеровцев и создать иллюзию, что на них движутся не артиллеристы, а танки, и этим морально подавить их. Для внезапности нападения колонна набрала максимум скорости еще до подхода к переднему краю. Мощный гул наполнил окрестности.

При подходе к переднему краю был открыт огонь из всех видов имевшегося у нас стрелкового оружия. Застигнутые врасплох гитлеровцы смогли ответить только беспорядочной стрельбой из винтовок и автоматов. Прозвучало несколько орудийных выстрелов малых калибров. Однако в темноте огонь их был неприцельным и для нас все обошлось без потерь.

Таран удался блестяще!

Через несколько минут огонь противника остался позади, и колонна, не встречая больше сопротивления и не сбавляя хода, устремилась по шоссе, ведущему к Берлину. Вскоре справа от дороги показалось озеро. Проскочив его, колонна подошла к фольварку Блюмберг. Около него-то и проходила кольцевая Берлинская автострада. Это был порог гитлеровской столицы.

Танк, орудие Костоусова, а за ним и все остальные машины и орудия 3-го дивизиона перевалили через автостраду. Офицеры и солдаты ликовали — мечта каждого из них сбылась: ведь мы не только дошли до Берлина, но ворвались туда первыми. Самыми первыми! Причем — без единой потери!

Однако еще не успели пересечь автостраду все орудия замыкающего 1-го дивизиона, как по голове колонны ударил крупнокалиберный зенитный пулемет. В предрассветной мгле было видно, что он бьет с высокого строения, стоящего впереди справа от дороги. Появились первые раненые. Комбат Лысенко решил огнем головного орудия снести строение вместе с пулеметом. Был подан сигнал остановиться. Однако танк этот сигнал не заметил и, оторвавшись от артиллеристов, скрылся в темноте в направлении на запад.

Лысенко подал команду Костоусову развернуть орудие и поразить цель. Съехав на обочину дороги, расчет начал приводить орудие к бою. А это не такое быстрое дело: для развертывания 152-миллиметровой гаубицы требовалось 8-10 минут.

Весь остальной народ спешился и укрылся — кто за щитами орудий, кто за тягачами. А пулемет продолжал вести огонь. Никто не сомневался, что строчит он последние минуты — до выстрела Костоусова. После этого можно было протянуть вперед, развернуться и начать обстрел Берлина уже с его собственной территории. Радуясь, все с нетерпением ожидали этого момента.

Однако оказалось, что радоваться было рано. Еще не успел расчет Костоусова привести орудие к бою, как справа со стороны проселочной дороги, выходящей из прилегающей к автостраде рощицы, раздались винтовочные выстрелы. Пули понеслись над нашими головами.

Уже начался рассвет, и все увидели, что по проселочной дороге в походном порядке идет пехота. Все решили, что это наши соседи под прикрытием ночи успению продвинулись далеко вперед и тоже оказались в Берлине. В темноте они приняли нас за фашистов и начали обстреливать. Никто не сомневался, что скоро эта ошибка обнаружится и огонь прекратится. В то же время мы были разочарованы — наше первенство в прорыве в Берлин могло стать сомнительным.

Неожиданно пехота, повернувшись в нашу сторону и открыв ураганный огонь из всех видов оружия, всей массой, даже не размыкаясь в цепи, пошла на сближение. Однако и тогда никто не сомневался, что это свои: подойдут поближе, и все встанет на свое место. Расстояние между нами сократилось наполовину, кода из рощицы, прилегавшей к автостраде, послышались звуки запускаемых дизелей. Оттуда появилось пять немецких танков с десантом на борту. Ведя огонь, они бросились на дивизион Кирпикова, перерезали его хвост и на полной скорости умчались по автостраде на юг. Их молниеносное нападение нанесло дивизиону ощутимый урон. Был тяжело ранен даже и сам командир дивизиона, майор Кирпиков.

После нападения немецких танков стало ясно, что в темноте за своих была принята вражеская пехота. Она значительно превосходила нас численностью. Командир дивизиона Струков помнил о приказе комбрига Сазонова: при встрече с противником после прорыва в тыл не ввязываться в бой, а, оторвавшись за счет большой скорости, выходить на такое место, с которого было бы возможно открыть огонь в сторону центра города. В связи с этим он подал команду «Отбой! Моторы! За мной!» и сам устремляется влево вперед, в сторону небольшой впадины, чтобы при отрыве обезопасить людей и машины от огня противника. Согласно уставу, комбат Лысенко продублировал команду комдива. Едва успел он закончить фразу, как вражеская пуля ударила ему в голову, и он упал.

Вмиг взревели тягачи и стали сворачивать с шоссе, двигаясь вслед за Струковым. С одним из них был эвакуирован и потерявший сознание Лысенко. Шоссе быстро пустело. Около его обочины оставалось только орудие Костоусова, до этого почти полностью приведенное к бою. После команды комдива расчет начал было приводить его в походное состояние, но было очевидно, что при таком темпе движения вражеской пехоты гитлеровцы окажутся на огневой позиции раньше, чем будет произведен «отбой» и орудие прицеплено к тягачу. Тут же оставались разведчики батареи и радисты вместе со своими командирами (они ехали на тягаче Костоусова).

Пехота была уже близко. Стали различимы лица вражеских солдат. Только что они вынудили уйти от них целую колонну и теперь не сомневались, что копошащаяся горстка людей, оставшаяся с орудием, будет ими перебита без особых усилий.

У артиллеристов, правда, был еще выход: оставить орудие, сесть на тягачи (их было два: один от орудия, а другой от прицепа со снарядами) и, маневрируя под огнем, умчаться вслед за своими. Ведь никому не хотелось умирать, да еще в самые последние дни войны. Однако чувство долга заставило их оставаться при орудии и делать все, чтобы его вывезти. Ведь они только что ощущали себя героями — первыми прорвались в Берлин, и после этого превратиться в трусливых беглецов, бросивших гаубицу, они никак не могли себе позволить. В этой обстановке раздался голос командира взвода управления, который тоже остался с орудием Костоусова и к которому, согласно боевому уставу, автоматически перешло командование батареей.

«Слушай мою команду! Костоусов, орудие к бою! Волынцу с разведчиками и радистами огонь из всех видов стрелкового оружия!»

Люди как будто только этого и ждали. Они поняли, что есть еще надежда что-то сделать. Как потом, уже после боя, рассказывал сам Костоусов, он с самого начала видел, что орудие вывезти не удастся. Однако оно ведь было почти приведено к бою. И если успеть развернуть его на 90 градусов и ударить по пехоте только один раз, хотя бы неприцельно, то громоподобный прямой выстрел с морем пламени, вырвавшимся при этом из ствола орудия, не может не деморализовать атаковавших, заставит их залечь. И, ведя методичный огонь, не позволять немцам подняться. А там, может, подоспеет наша пехота или поможет выйти из передряги комдив Струков.

Костоусов понял, что теперь все зависит только от него: успеет он произвести хотя бы один выстрел до того, как гитлеровцы окажутся на огневой — все будут спасены, а не успеет, значит, никто из них не доживет до долгожданной Победы. Костоусов и Волынец отдали соответствующие команды. И сразу же раздались очереди из автоматов разведчиков Ивана Лядова, Николая Сыстерова, Чемерикина (имя последнего не помню), а радисты Вениамин Грачев, Пузанов и Яков Троян стали бить одиночными выстрелами из своих карабинов. Николай Волынец снял с тягача ручной пулемет и начал разить противника из него.

Вражеская пехота до этого не встречала сопротивления и поэтому без опаски всей массой двигалась на орудие. Однако начавшийся огонь сразу стал вырывать из рядов гитлеровцев раненых и убитых. Движение в центре застопорилось и атакующие стали растекаться по сторонам.

А в это время расчет вновь привел орудие к бою. В создавшейся критической обстановке люди демонстрировали исключительную слаженность и мастерство: удмурт Василий Чиганашин, татарин Магадеев, казах Сыздыков вместе с водителями тягачей и их командиром сержантом Томиловым разворачивали орудие: азербайджанцы-земляки наводчик Мухтар Салахов и его помощник Мурад Ширипов действовали механизмами наводки; заряжающие во главе с башкиром Янгариевым делали свое дело.

Не успели гитлеровцы оправиться от неожиданного огня разведчиков и радистов, как прогрохотал выстрел. Первый разрыв — перелет! Однако грохот и пламя потрясли атакующих, они бросились на землю. Огонь с их стороны полностью прекратился.

Была внесена корректировка в прицел, и следующий снаряд разорвался уже в самой гуще врагов. За этим последовали по одному выстрелу на фланги. И вдруг вражеская пехота сначала группами, а потом всей массой поднялась и бросилась наутек.

С этого момента инициатива полностью перешла в руки артиллеристов. Огонь велся до тех пор, пока последний из фашистов не скрылся за близлежащими холмами (в прицепе к тому времени осталось всего три снаряда). Можно было отправляться догонять своих.

Была дана команда «Отбой!». Однако с загнанным в ствол снарядом ехать было нельзя, а выбить его — невозможно. Тогда Костоусов предложил развернуть орудие в сторону центра Берлина и «послать привет Гитлеру, — как он выразился — от советских артиллеристов». Идея эта всем пришлась по душе и немедленно была осуществлена. Раздался выстрел, и первый советский снаряд, выпущенный непосредственно с территории Берлина, понесся к рейхстагу.[91]

Так закончился бой, который фактически положил начало штурму Берлина. Исход его был поистине счастливым: разбив целый батальон противника, горстка артиллеристов осталась целой и невредимой.

Поехали к своим. Вскоре послышались залпы гаубиц. Это развернувшиеся дивизионы нашей 86-й артиллерийской бригады начали бомбардировку города. Когда тягач Костоусова прибыл на огневые позиции 3-го дивизиона, бойцы взводов управления уже заняли первые дома Берлина и там ожидали подхода нашей пехоты: 171-й стрелковой дивизии полковника А. И. Негоды, которой непосредственно был придан наш дивизион. После того, как пехота подошла, начался штурм других зданий.

За то, что 9-я батарея первой ворвалась в Берлин, командир батареи В. П. Лысенко, командир орудия А. А. Костоусов и командир разведчиков Н. П. Волынец были представлены к присвоению звания Героя Советского Союза. Капитан Лысенко посмертно. Награждены были и все другие батарейцы, участвовавшие в бою вместе с орудием Костоусова.

В дальнейшем 86-я артбригада участвовала непосредственно в штурме рейхстага, за это ей присвоено звание Берлинской и вручен орден Богдана Хмельницкого. Особенно отличились в штурме рейхстага разведчики И. М. Лядов и Н. А. Сыстеров. Первый в связи с этим стал полным кавалером ордена Славы, а второй награжден орденом Красного Знамени. В бою за рейхстаг были ранены Костоусов и Волынец. А Чемерикин был убит в самые последние минуты боя. Это была последняя смерть, завершившая счет потерь воинов бригады за время Великой Отечественной войны.

Кто как, терпеливый читатель моей исповеди, а я, давно уже обзаведшийся сединой, чего только не повидавший на своем долгом веку, не перестаю удивляться и радоваться многообразию и внезапным поворотам реальной жизни: экие коленца выкидывает! Можно было предположить что угодно. Через кольцевую дорогу Берлина просочится, прорвется наша войсковая разведка, которая всегда впереди, об этом даже песни свидетельствуют. Прекрасные могучие наши танки, гремя огнем, пересекут асфальтированную полосу, оставив на ней белесые рубцы гусениц. Лихая кавалерия пронесется, цокая копытами, выбивая подковами искры. Пехота протопает, запечатлев следы сапог и ботинок. Осмотрительные саперы с миноискателями в руках проложат путь. Есть же, в конце концов, геройские воздушно-десантные парни, которые могли бы сигануть из-под облаков если не на крыши Большого Берлина, то хотя бы на поля возле кольцевой дороги. Но нет, ни те не отличились, ни другие, ни третьи, а въехали в немецкую столицу наши уральские трактора-тягачи, влекущие громадные гаубицы, которым надлежало находиться не на передовой, а бить по врагу издалека, из своего тыла, с закрытых позиций. Но так уж распорядилась необузданная выдумщица-судьба.

Каким же образом, скажите на милость, работать Генеральному штабу с его аналитикой, предвиденьем и планированием хода войны? Что делать другим многочисленным штабам: фронтовым, армейским, корпусным, дивизионным, бригадным, полковым, — определяющим перспективы, ставящим задачи, предусматривающим все, вплоть до плановой таблицы боя. И таблицы есть, бои есть, а дела вроде бы идут сами по себе. Куда штабникам податься?! Но это, разумеется, шутка. Если действительно хочешь добиться успеха, то планируй, организуй, обеспечивай, добивайся его, не забывая о том, что события могут пойти не совсем так, как ты хочешь, памятуя о многовариантности реальной действительности. Случайность — это всего ведь составная часть закономерности, естественная и неизбежная.

24-25 апреля я провел в спецпоезде командующего 1-м Белорусским фронтом, в своем удобном купе. Выходил на прогулку. Пригородная дачная местность, сосновый лес, птицы поют. Весной пахнет. Все остальное время работал над документами… Написал сейчас последнюю фразу и невольно засмеялся. Не без причины. В нашей старой царской армии среди штабных офицеров, обязанных являться с докладами и донесениями к высокому начальству, бытовал некий шифр, доступный лишь узкому кругу посвященных. «Что генерал?» — спрашивали дежурного адъютанта. «Работает над документами». Значит, пьет и закусывает в свое удовольствие, самое лучшее не отвлекать его, не гневить, даже если Северный полюс поменяется местами с Южным. Потерпится с полюсами-то. А вот еще: «Как их превосходительство?» — «Занимаются с картами». Понятно: не только пьет, но и дама сердца при нем. Тут уж тем более нельзя мешать ни в коем разе, пусть хоть земля начнет вращаться в обратную сторону.

Вместе со штабистами вышеприведенный шифр перекочевал и в Красную Армию, только обращение изменилось: «Что начдив?» Или: «Что командарм?» Хотя вообще-то в новой армии высокопоставленным руководителям «работать над документами» и «заниматься с картами» было гораздо труднее, чем в старой. Тут тебе и комиссары начеку, и партийная ячейка не дремлет. Народный контроль, одним словом. Так что при Сталине своеобразный шифр основательно подзабылся. Однако во время войны некоторые крупные начальники, особенно из политработников, поверив во вседозволенность, и водкой баловались основательно, и без женщин не томились. На Северо-Западном фронте один член армейского Военного совета суток на двое, на трое полностью устранялся от забот и хлопот, вместе с веселой телефонисткой «урабатываясь над картой» до потери сознательности. За что и был отстранен. Партия боролась со ржавчиной, но она уже исподволь разъедала верхушку.

Сам я в те дни под Берлином был чист аки стеклышко. Даже коньяк во мною же установленном пределе не употреблял, не до того было. А женщин, кроме Анны Ивановны, обретавшейся в Москве с моей дочерью, — других женщин в ту пору для меня просто не существовало. Востребовать же некоторые оперативные документы и поразмышлять над ними заставила не столько прямая целесообразность, сколько то, что принято называть интуицией. Еще неясное предощущение какой-то возможной озаренности, проникновения в какую-то сущность. Основа, вероятно, вполне материалистическая: большой опыт, знание аналогий, способность видеть и развивать варианты. Но есть в предчувствии и нечто иррациональное, не подвластное логике и рассудку. Бывало у меня, хоть и не часто, но бывало этакое приподнятое, радостно-возбужденное состояние, верный предвестник некоей вспышки, необъяснимого прозрения.

Подобное состояние возникло у меня после того, как побывал в 3-й ударной армии, в 79-м стрелковом корпусе генерала Переверткина, который первым прорвался в Большой Берлин. Умело и стремительно действовал этот корпус, продвигаясь быстрее других. Случайно ли? А номера-то какие! Тройка — хорошая цифра. Семерка — еще лучше, символ удачи. Ну и девятка, как ее ни крути, все равно не утрачивает смысла. Конечно, девятка-шестерка — это не туз, но и они, если козырные, бывают иной раз полезней, чем валеты и дамы. Какая-то символика чудилась мне и в фамилии командира корпуса: Семен Никифорович Переверткин — генерал без поражений, отмеченный делами, но не славой, скромный чернорабочий войны, которого судьба долго, до самой немецкой столицы, держала в тени. Но это я все скатываюсь на мистику, а на одной мистике далеко не уедешь. Реальность нужна.

Попросил заместителя Жукова — Василия Даниловича Соколовского, чтобы мне представили копию отчетной фронтовой карты с внесением изменения обстановки через каждые два часа, оперативные сводки, поступающие из армий, а также обобщенную сводку разведотдела со всеми новыми данными. И «зарылся в бумаги». Из них следовало, что на данный момент, то есть на 25 апреля, наибольшего успеха добились войска, действовавшие не в самом Берлине, а возле него и на более отдаленных участках. Передовые подразделения 58-й гвардейской стрелковой дивизии генерала Русакова (1-й Украинский фронт) вышли на Эльбу в районе Торгау, где встретились с разведпатрулями 69-й пехотной дивизии 1-й американской армии. Таким образом начала определяться фактическая разграничительная линия между нами и союзниками — путь на Берлин был для них перекрыт. Важным было и то, что единый фронт немецких войск оказался нарушенным, фашистские армии в Северной и в Южной Германии отрезаны друг от друга.

В тот же день западнее Берлина соединились войска 47-й армии генерала Перхоровича из состава 1-го Белорусского фронта с войсками 4-й гвардейской танковой армии генерала Лелюшенко из 1-го Украинского фронта. Кольцо вокруг вражеской столицы еще не было сплошным, сквозь него проходили, просачивались немецкие подразделения, но с каждым часом оно уплотнялось. Берлин был полностью окружен. Событие, безусловно, важное, хотя на боевых действиях внутри города это пока не сказывалось. Вражеская столица раскинулась на большой территории, имела крупные силы, защищавшие ее, сражавшиеся умело и фанатично. Более трехсот тысяч солдат и офицеров (в том числе отборные эсэсовские части) при трех тысячах орудий и минометов, при огромных запасах всякого другого вооружения. Продолжали формироваться отряды фольксштурма. Мне показали фотографию: седовласая старуха лет под восемьдесят, в военном кепи над полными ненависти глазами, целится фаустпатроном… А сколько их там в толстостенных домах, в подвалах-казематах таких яростных, вооруженных старух, стариков, подростков — это кроме регулярных частей. А сколько снайперов в гражданской одежде? Сколько выставлено противотанковых и противопехотных мин? Всего и не перечислишь. Вполне естественно, что наши войска, особенно наступавшие с востока, продвигались очень медленно, метр за метром. Преодолев оборонительный рубеж на берлинских окраинах, наши дивизии достигли так называемого городского оборонительного обвода, который проходил внутри Берлина примерно по линии окружной железной дороги и фактически представлял собой заранее подготовленную мощную крепость, включавшую в себя все постройки, а также специальные оборонительные сооружения.

По данным нашей разведки, весь этот укрепленный район был разбит на девять секторов: восемь по окружности и один, самый мощный, в центре. Вот они передо мной на карте, обозначенные немцами по буквам латинского алфавита. Каждый городской квартал — это батальонный узел сопротивления. Четыреста железобетонных оборонительных сооружений, среди них врытые в землю бункеры, имевшие несколько этажей: ни бомбой не пробьешь, ни тяжелым снарядом. Гарнизон такого бункера достигал тысячи человек. А вообще основу обороны каждого сектора составляли примерно дивизия, пополнявшаяся отходившими на эти рубежи немецкими войсками.

Чем ближе к центру города, тем заметнее падал темп нашего наступления. В бой были брошены все резервы. Нервничал маршал Жуков, это было видно по его мрачности и особенно по возраставшей резкости отдаваемых распоряжений. Никто, конечно, не сомневался, что Берлин будет взят. Но когда? Намеревались к 1 мая, чтобы преподнести праздничный подарок советскому народу, но обстановка подсказывала, что сражение может затянуться надолго, потребует привлечения дополнительных сил. По опыту боев за Познань, за Кенигсберг мы знали, как упорно и умело способны немцы сражаться за крупные города, и уж тем более — за столицу. А ведь каждые сутки битвы за Берлин, напомню, вырывали из наших рядов по 17–19 тысяч человек. Слишком дорогая цена. Сколько жизней будет сохранено, если артиллерийские залпы смолкнут хотя бы на несколько дней раньше.

Наиболее успешно в тот день, как и в предшествовавшие несколько дней, действовала 3-я ударная армия генерала Кузнецова, меньше других пострадавшая на подступах к городу. Да и противник у нее, вероятно, был послабее, чем перед 8-й гвардейской, 5-й ударной и 1-й гвардейской танковой армиями, наступавшими прямо на центр Берлина. 3-я ударная прошла по северной окраине вражеской столицы как бы по касательной, не вгрызаясь в оборонительные сектора. Но теперь Жуков приказал и ей развернуться фронтом на юг, к центру города. И едва армия изменила направление, темп ее продвижения тоже резко упал. Два ее корпуса, левофланговый и серединный, затоптались на месте, и только 79-й стрелковый корпус генерала Переверткина, дальше всех продвинувшийся на запад, продолжал успешно наступать, углубляясь в столицу. Вот он-то как раз и привлекал мое внимание, не давая мне покоя. Здесь был ключ к какой-то разгадке. Но к какой?

Давно уже знаю одну свою особенность: если думаю над чем-то очень важным и срочным, упорно ищу решение, то оно, как правило, дается с большим трудом или вообще ускользает. Не идет на пользу чрезмерная сосредоточенность. Надо расслабиться, раздвоиться, отступить от поисков, занять себя чем-то иным. Это получалось. Но где-то в глубине мозга, в неподвластных тайниках души сама по себе продолжалась подспудная работа, синтезировались рациональное и интуитивное, — и внезапно возникало вдруг озарение. Если вообще возникало.

Так было в октябре 1918 года, когда безвыходным казалось положение, сложившееся под Царицыном, когда пал духом Ворошилов, когда дрогнул даже Иосиф Виссарионович, потеряв надежду удержать крепость на Волге. Уже стоял под парами локомотив, готовый умчать на север вагоны сталинскою спецпоезда. И пароход для подстраховки дымил у причала. Я тогда был измотан физически, утомлен поисками решений для улучшения обстановки, и, сидя на срочном совещании у Сталина, безучастно смотрел на взвинченного Ворошилова, на растерянного начальника его артиллерии Кулика, недавнего унтера, обычно горластого и самоуверенного. Созерцал его окладистую смоляную бороду и думал, что он, наверное, из цыган и что такие вот унтеры, не поднявшиеся выше кругозора батарейного командира, приносят своим невежеством больше вреда, чем пользы. А ведь под его началом более двухсот артиллерийских стволов, многие сотни людей.

И пришла вдруг мысль: за ночь скрытно снять всю артиллерию, рассыпанную вдоль линии фронта, собрать ее в одном месте и нанести внезапный, уничтожающий огневой удар по войскам белых, сосредоточившихся возле станции Садовая для завтрашнего наступления. Что мы и сделали — о подробностях я уже писал. Сражение мы выиграли, но, может быть, еще важнее было то, что именно тогда сложилось у Сталина представление о роли артиллерии в бою, о важности сосредоточения сил и средств на решающих участках борьбы, о необходимости быстрого маневрирования, — то есть многое из того, чем руководствовался он в дальнейшем в своей военной деятельности, особенно в годы Великой Отечественной…

Вот и теперь мне надо было бы отвлечься от событий в Берлине, но не получалось. И час, и другой, и третий сидел над бумагами, с тупым упорством занимаясь бесполезной работой: переносил с большой штабной карты на план-карту Берлина вражеские оборонительные сектора и помечал их, как было у немцев, латинскими литерами. Марал чистую, хрустящую, очень подробную план-карту германской столицы, припоминая дома, кварталы, где мне доводилось бывать: давно, еще до революции. Такие карты, а точнее все-таки планы, перед наступлением на город получили наши офицеры, разведчики и вообще все, кому они требовались — на всех хватило.

Как и любой кадровый военный, я неравнодушен к топографическим картам, с удовольствием читаю их, как читают увлекательно-познавательные книги. Сверяю с местностью. Есть такой полуанекдот. Сидят на завалинке старухи, смотрят на проходящих солдат. Командир спрыгнул с коня, раскрывает планшет. Старухи уже знают: «Гля, девки, карты достал, чичас дорогу спрашивать будет». Смеются — ерничают местные жители, а как командиру не сопоставить карту с действительностью?! Ведь и местность меняется, и карты дряхлеют, словно люди. Вчера была проселочная дорога, а нынче ее нет, был мост через речку, да его взорвали или ледоходом снесло. Лучше спросить. Я и сам, бывало, расспрашивал и стариков, и женщин, и ребятишек.

Каждое сражение, каждый бой начинаются с работы над картой. Без нее слеп генерал, слеп офицер, слеп штаб. Для меня все карты интересны и притягательны, но та, берлинская план-карта была особенно дорога. Отпечатанная в семь (!) красок на четырех стандартных листах, превосходный образец топографического и типографского искусства являла собою она! При масштабе 1:5000 специалистам удалось нанести на план все основные городские объекты: улицы и парки, реки и пруды, мосты и памятники, железнодорожные и трамвайные пути, вокзалы и станции метро, отдельные сооружения, способные служить ориентирами. Более двухсот объектов (заводы, казармы, военные училища, административные здания) были пронумерованы, список дан на полях плана. Под номерами 105 и 106 числились, соответственно, имперская канцелярия и рейхстаг. Сей подробный план во многом помог нашим войскам, штурмовавшим Берлин. А у меня план-карта вызывала особое чувство. И не только своею точностью, аккуратностью, красотой.

В самый разгар войны я, вернувшись с Северного Кавказа, подробно доложил Иосифу Виссарионовичу о результатах поездки. Упомянул в качестве курьеза о повышенном интересе немецких и румынских солдат к калмыкским женщинам, что вызывало раздражение местного населения, конфликты с оккупантами. Сталин тогда не воспринял юмора или не захотел воспринять, и сделал очень серьезные выводы: надо позаботиться о политико-просветительной работе в наших войсках, которые войдут на территорию Польши, Венгрии, других стран. Чтобы каждый наш солдат и офицер имел представление об истории, культуре, особенностях того государства, где окажется, знал основные правила поведения. Начальнику ГлавПУРа генералу Щербакову было поручено без промедления заняться этим вопросом. Повторяю, в самый разгар войны, когда бои шли под Харьковом, под Смоленском. Далеко смотрел Иосиф Виссарионович.

Осенью 1943 гола он вновь удивил меня даром предвиденья. «Николай Алексеевич, завтра в Ленинград вылетает товарищ Ворошилов. Составьте ему компанию. У него будет свое дело, у вас свое. Там сейчас готовят план Берлина. Посмотрите внимательно этот план вместе с товарищем Говоровым. Он с позиций командующего фронтом и завзятого артиллериста, а вы с позиции Генштаба. Поправьте картографов, если потребуется, помогите им».

Я не стал спрашивать, почему план-карту немецкой столицы разрабатывают в осажденном Ленинграде. Там находилась наша старейшая и лучшая топографическая воинская часть, сохранились лучшие специалисты, имелась хорошая техника. Я спросил о другом: хватит ли там необходимых материалов, справятся ли истощенные голодом люди со сложной, трудоемкой, физически тяжелой работой? Знал: кассеты, заряженные негативом на стекле, весом каждая от 40 до 50 килограммов, а ведь их требуется многократно передвигать, переставлять. Или печатники: им придется вручную вращать барабаны станков — это же нагрузка для сытых мускулистых спортсменов… Сталин ответил: «Мы говорили об этом с товарищем Ждановым, он заверил, что ленинградцы выполнят заказ в самом лучшем виде, что это для них высокая честь, что это поднимет настроение ленинградцев… А вы посмотрите, чем мы способны помочь». Такой вот был разговор, а бои в тот день шли еще на Днепре, возле Киева.

Вместе с Леонидом Александровичем Говоровым я пробыл в топографической воинской части с утра до вечера.

Для встречи был выстроен личный состав. Начальник топографической службы Ленинградского фронта полковник Сердобинцев представил нам офицеров, ведущих специалистов. В строю было много женщин. Сердце щемило при виде этих изможденных людей, но работали они действительно с радостью, с энтузиазмом. Скрупулезно исследовали, сопоставляли довоенные карты с аэрофотосъемками, сделанными нашими летчиками при бомбежке Берлина, туристические путеводители со сведениями, полученными от пленных, использовали фотографии, открытки с видами немецкой столицы, литературные источники. Титанический труд! Гасло электричество — работали при коптилках. Температура в помещении не превышала восьми градусов, коченевшие пальцы отогревали дыханием. За время создания плана Берлина на территории топографической воинской части и поблизости от нее разорвалось, как я узнал потом, почти сорок тяжелых снарядов. Немцы методично обстреливали нашу северную столицу, а в ней уже готовилась план-карта, руководствуясь которой, через полтора года пойдут по берлинским улицам наши войска.

Пожелания, высказанные Говоровым и мной, были учтены топографами. На следующий день нас принял в Смольном А. А. Жданов, которому мы намеревались изложить свои соображения: чем и как помочь создателям плана. После длительной беседы Жданов пригласил маршала Ворошилова, генерала Говорова (он тоже вскоре станет маршалом) и меня пообедать в столовой. При входе в оную каждому из нас симпатичная официантка вручила по мешочку, похожему на кисет, с небольшой, граммов в сто, порцией хлеба. Сели за стол с букетиком багряных листьев в вазе. На блюдцах — по зеленому соленому помидору, их давали в тот день вместо первого. Оказывается, партию бочек с этим подспорьем переправили через Ладогу и нынче включили в паек всем ленинградцам. Затем нам принесли пшенную кашу, примерно по четыре ложки с каплями масла в углублениях. И по стакану горячего сладкого компота… Мне, оголодать не успевшему за краткое пребывание в Питере, обед в горло не шел при мысли: а что едят сегодня в воинской части наши топографы и картографы? Там ведь не Смольный. Всего-то, может, на обед по соленому помидору и по кружке кипятка.

А еще размышлял я о каверзах Провидения, которое совместило, казалось бы, несовместимое, свело за дружеским столом в бывшей столице людей совершенно различных. Вот подвижной, бодренький, несмотря на возраст, хорохорящийся Ворошилов, один из зачинателей большевистской партии, один из создателей Красной Армии, ярый борец с прошлым, со всеми там дворянами, буржуями, капиталистами. Речи у него пламенно-зажигательные, а в сорок первом провалил дело, допустил немцев на окраину Питера, пришлось срочно заменять его Жуковым, а затем уж стабильно-надежный Говоров, превосходный артиллерист и фортификатор, превратил Ленинград в неприступную крепость… И ведь кто? Бывший колчаковский офицер, русский интеллигент, суховатый и принципиальный, никогда ни под кого не подстраивавшийся! Даже внешний облик свой сохранил, нося вертикальные усики, какие бытовали еще до революции. У всех у наших усы либо горизонтальные, как у Буденного, либо подковкой, как у Сталина и Жданова, а у Говорова — неизменная черная щеточка от носа до губ. Голос суховатый, говорит мало, короткими чеканными фразами… Кстати, не забыть бы поздравить его, совсем недавно он, прославленный командующий прославленного Ленинградского фронта, подал заявление о вступлении в Коммунистическую партию. Не без влияния Жданова, разумеется: они хорошо сработались в осажденном городе, глубоко уважали друг друга.

Созерцая и сравнивая разнокалиберные усы, я краем уха слушал диалог Ворошилова и Говорова по вопросу, который не давал покоя Клименту Ефремовичу: о неудачах первых месяцев войны здесь, на Северо-Западном направлении. Они не спорили, просто излагали каждый свою точку зрения. Говоров спокойно и сдержанно, а Ворошилов как всегда горячась и даже подпрыгивая на стуле. Последний утверждал, что ошибки имели место, однако главное было все же достигнуто, немецкие войска измотались на дальних и ближних подступах к Ленинграду и блокировали его с большим запозданием, с нарушением своего замысла. А что отвечал Леонид Александрович? Что гитлеровцы вовсе и не намеревались окружать нашу северную столицу, они планировали взять ее быстро, с ходу, а затем бросить освободившиеся дивизии под Москву или на другой трудный участок. Но немцы действительно утратили свой наступательный порыв в боях в Прибалтике, особенно под Таллином, на Лужском и других рубежах. Встретили нарастающее сопротивление на ближних подступах к городу. И начала проявляться объективная и зачастую очень коварная закономерность: войска стали распространяться туда, где было меньше сопротивления. Ленинград давал отпор, а южнее и восточное его почти не было наших сил, не было укреплений, этот вакуум засасывал немцев, они двигались по пути наименьшего сопротивления на восток до самых берегов Ладоги. То же самое произошло и с финнами, которые намеревались штурмовать город с севера, но утекли, ушли далеко на восток, до вышеупомянутого Ладожского моря-озера.

Не новость, конечно, высказал Говоров, но ведь даже самые известные истины надобно освежать, чтобы не забывались, использовать их в конкретной обстановке. Да, наступающие войска поворачивают и быстрее распространяются именно в ту сторону и туда, где меньше сопротивление неприятеля. Да, вакуум затягивает. Почему 79-й стрелковый корпус генерала Переверткина продвигается быстрее других? А потому, что оказался на северо-западной окраине Берлина и теперь все круче заходит правым флангом к центру города, ведя наступление в направлении почти противоположном тому, в котором шел до сих пор. Он практически с запада на восток идет, а западная часть города менее подготовлена к обороне, оттуда, кстати, снимались войска для боев на Зееловских высотах.

Вспомним осень сорок первого года. На Волоколамском направлении сдерживали гитлеровцев дивизии Рокоссовского, на Можайском направлении — дивизии Говорова. Но вот если бы какой-либо немецкий корпус прошел севернее нашей столицы и, круто повернув назад, начал бы наступать к центру города с востока, обстановка резко изменилась бы не в нашу пользу. Представьте, что фашисты наступают по Щелковскому или Горьковскому шоссе, рвутся к Кремлю со стороны Измайлова, где у нас нет укреплений и почти нет резервов. Вот в чем суть! И теперь очень важно закрепить и развить неожиданный успех Переверткина, не предусмотренный замыслами командования. Вот тот ключ, который при правильном использовании поможет нам быстрее распахнуть дверь вражеской крепости!

Я вызвал машину с охраной и не теряя времени выехал в 3-ю ударную армию.

Начальник штаба 3-й ударной генерал Букштынович Михаил Фомич встретил меня с холодком и вроде бы даже с опаской; во всяком случае, я никогда не видел его столь напряженно-настороженным по отношению ко мне. Тем более что он умел скрывать свои эмоции, всегда оставаясь спокойным и ровным. С довоенных времен считалось, что по вежливости и тактичности Букштынович второй человек во всей Красной Армии — после маршала Шапошникова. У маршала привычно-любимое обращение ко всем «голубчик», а самое резкое ругательство: «выражаю вам полное неудовольствие» — после чего подчиненному оставалось только подать рапорт о переводе или об увольнении со службы. А те, кто знал Букштыновича, больше всего опасались услышать от него огорченное: «Я так на вас надеялся, а вы…» Командирская требовательность, даже самая высокая, выражается по-разному. Один наорет, обматерит, а кроме оскорбления никакого проку, разве что нагонит страха на некоторое время. А другой произнесет негромко несколько фраз, но они запомнятся на всю жизнь.

Необычайное состояние Михаила Фомича можно было бы отнести на счет его нездоровья — месяц назад он тяжело заболел, потребовалось хирургическое вмешательство. Врачи из медицинского управления фронта потребовали срочно отправить его в стационарный госпиталь, чуть ли не в Москву, однако Михаил Фомич решительно воспротивился, дозвонился до маршала Жукова, попросил разрешения оперироваться на месте, в госпитале своей армии.

Георгий Константинович внял и посочувствовал. Обидно же, в самом деле, пройти долгий и трудный боевой путь и выбыть из строя перед торжественным финалом, и не от пули, не от осколка, а от обычной цивильной хворобы. И не хотел, вероятно, Жуков, чтобы с его фронта убыл «безупречный знаток тактики», «великолепный организатор боя», — это я цитирую служебно-политическую характеристику. Слова-то какие в казенном документе. Заслужить надо! «Являет собой образец командира, которому можно подражать во всем» — сие начертал не кто-нибудь, а начальник политотдела 3-й ударной армии генерал Ф. Я. Лисицын.

Короче говоря, Жуков разрешил Букштыновичу оперироваться на месте. Тот поторопил своих армейских врачей, те прооперировали быстро и хорошо: к началу Берлинского сражения Михаил Фомич был на своем посту, а бинты с него сняли уже в самом городе. Физически ослаб, конечно, похудел, потерял много крови, был болезненно-бледен, как и в тот день тридцать восьмого года, когда я увидел его на Лубянке в камере, где Михаил Фомич сидел вместе со своим сослуживцем по 25-й стрелковой чапаевской дивизии Н. М. Хлебниковым: последний был у Чапаева начальником артиллерии, а Букштынович командовал 222-м интернациональным полком, который входил одно время в состав прославленной 25-й. Тогда при разговоре со мной в глазах его затеплилась надежда. А теперь смотрел он на меня испытующе и даже несколько настороженно, чему я вскоре нашел объяснение: опасался вмешательства в его смелый замысел, который уже осуществлялся, но еще не был осознан вышестоящим начальством. Узнав, что командующий армией Василий Иванович Кузнецов находится в войсках, я сразу же назвал точный адрес:

— И, конечно, у Переверткина?

— Да, Семену Никифоровичу особое внимание, — осторожно подчеркнул Букштынович, уловивший суть моего вопроса.

— Где сейчас Переверткин?

— Форсирует канал Берлинер-Шпандауэр-Шиффарст.

— В штаб фронта еще не докладывали?

— Нет. И в очередном донесении пока воздержимся.

— Есть основания?

— Идет бой, результаты пока неясны, — пожал плечами Букштынович. — Помните урок Холма? Доложили, что город взят, Совинформбюро объявило, и сели в лужу. Немцы еще два года держались там.

— Как не помнить, Михаил Фомич, меня тогда направляли в 3-ю ударную разбираться. Но там — укрепленный город, а здесь всего лишь канал, метров семьдесят-восемьдесят.

— Но глубина до трех метров. Крутые бетонированные берега с низко опущенным зеркалом воды. И шквальный огонь противника.

— Переверткин уже за каналом? — напрямик спросил я.

— Да, — неохотно подтвердил Букштынович.

— И мост наведен?

— Понтонный батальон наводит шестнадцатитонный. Дивизионные саперы восстанавливают взорванный. Спущены паромы. Ночью переправим артиллерию и танки.

— Ну что же, Михаил Фомич, картина объемная и понятная. За каналом — Моабит, центр города, рейхстаг. Но ведь это не ваша полоса.

— А мы и сейчас не в своей полосе. Мы там, где никто не предусматривал, ни наши, ни немцы. Повернули корпус Переверткина сначала на юг, потом на юго-восток, а теперь он фактически наступает в обратном направлении, с запада на восток. За ним, описывая крутую дугу, поворачиваются все другие соединения нашей армии.

— Михаил Фомич, это ваша идея?

— Не совсем. — Букштынович заколебался. — Все мы здесь прониклись этой идеей. Я только первым обратил внимание на открывшуюся возможность.

— Переверткин, разумеется, сразу понял и поддержал, и вы вместе, с двух сторон, убедили осторожного Кузнецова?

— Вы провидец, Николай Алексеевич, — впервые за весь разговор улыбнулся Михаил Фомич. Все почти так. И опасаемся мы одного, что нас остановят, перенацелят… Сейчас мы в ничейном пространстве, но как только войдем в полосу соседей, они сразу поднимут шум.

— А Жуков поддержит их и наведет порядок.

— Поддержит и наведет, подтвердил Букштынович. — Кто должен поднять над Берлином красное знамя? 1-я гвардейская танковая армия. Катуков — ему приказано. Чуйков и Берзарин должны брать центр, при этом Берзарин уже назначен комендантом Большого Берлина. Но все они пробиваются метрами, а мы идем километрами. Случайная, «чужая» для Жукова армия, которой доверили только городскую окраину очищать.

— Не прибедняйтесь, Михаил Фомич, не надо. В Ставке ценят 3-ю ударную. И командарма вашего, и вас тоже. А насчет Жукова вы правы. Он сориентирован на Катукова, Чуйкова и Берзарина, и он упрям. А мы поступим таким образом. Я свяжусь от вас по ВЧ с Генштабом, с Антоновым, введу его в курс событий, он доложит Верховному, а уж Верховный будет решать. Вы же со своей стороны без лишнего шума продолжайте делать свое дело. Наступайте до северного берега излучины Шпрее. За Шпрее полоса 5-й ударной армии. Как только достигнете берега, позвоните маршалу Жукову. Просите, добивайтесь разрешения наступать дальше: через Шпрее к рейхстагу. Позвоните лично вы, Михаил Фомич, у вас получится убедительней, чем у Кузнецова. Василий Иванович — он ведь сразу под козырек и «так точно!». А тут доводы требуются. Не стоять же корпусу Переверткина и всей армии на месте, когда сражение в полном разгаре. Каждый час, приблизивший победу, спасет тысячу жизней, не говоря уж о сутках. Важно, чтобы разрешение исходило от самого Жукова, чтобы самолюбие его не взыграло. Соответствующая подготовка сверху будет проведена. И пусть эта маленькая тайна останется между нами…

С удовлетворением могу отметить, что в общем все так и получилось. Жуков учел сложившуюся обстановку, по достоинству оценил доводы генерала Букштыновича, которые тот изложил маршалу 28 апреля. Так что вот и я, долгое время вращаясь среди не столько военных, сколько политических интриганов, тоже обучился плести некоторые интриги. Ради общего дела. В данном случае ради нестандартного замысла, который осуществляли генералы Букштынович, Кузнецов, Переверткин и многие другие воины 3-й ударной армии, понимавшие, к какой высокой миссии причастны они.

Все последние дни апреля я безвыездно провел в 3-й ударной армии, а еще точнее в 79-м стрелковом корпусе генерала Переверткина вместе с командармом Кузнецовым. Там было средоточие главных событий, которые привлекали нарастающее внимание нашего высшего командования. А в самой армии жизнь сама по себе распределила обязанности между ответственными лицами. Начальник штаба Букштынович, оставаясь главной и неослабевающей пружиной, двигавшей армию к рейхстагу, отвечал одновременно и за «внешние связи»: принимал на себя все запросы, пожелания, советы, указания, хлынувшие сверху, и, по мере возможности, «хоронил» их в самом штабе, не дергая нервы тем, кто непосредственно руководил боями, то есть Кузнецову и Переверткину. Он же всеми правдами и неправдами заботился о состоянии 79-го корпуса, снабжая его материальными средствами, усиливая всем, что удавалось наскрести в тылах, изъять из других соединений; от артиллерии РГК, от инженерных частей и до батальона фугасных огнеметов. Все шло для поддержки войск, нацеленных на рейхстаг.

Генерал-полковник Кузнецов своим авторитетом объединял всю эту разноведомственную, разноподчинявшуюся ораву, направляя людей и технику в распоряжение генерала Переверткина или прямо в три стрелковые дивизии, составлявшие основу 79-го корпуса. Это 207-я стрелковая дивизия полковника В. М. Асафова, 171-я стрелковая дивизия полковника А. П. Негоды (первой пробившаяся в Большой Берлин) и 150-я стрелковая дивизия генерал-майора В. М. Шатилова. И хотя численность приданных частей в этих дивизиях была уже примерно такой же, если даже не больше, чем численность самой пехоты, главную роль играла все же она — матушка, царица полей и улиц. В атаку пошла пехота, а все остальные только поддерживали ее.

По данным разведки нам было известно, что Гитлер находится в своей рейхсканцелярии, но до его логова нашим войскам было еще далековато, а рейхстаг ближе: там обретались некоторые фашистские бонзы. Поэтому и генерал Серов, ответственный за захват гитлеровских главарей, тоже значительную часть времени проводил в 79-м стрелковом корпусе, усилив оперативниками и переводчиками корпусной отдел СМЕРШа за счет других соединений. Вообще, надо отметить, что военная контрразведка, лично сталинская контрразведка, едва зародившись, сразу прочно обосновалась именно в корпусном звене. Причин несколько. Корпусное звено тогда, в 1943 году, возрождалось в наших войсках и, согласитесь, проще и незаметней было включить новый отдел в новую структуру, нежели ввести в штабы сложившихся, устоявшихся организмов. К тому же штабы корпусов дислоцировались на некотором расстоянии от передовой, от горячки боя, сотрудникам контрразведки удобней и целесообразнее было с определенной дистанции наблюдать, контролировать, «зачищать» как передовую, так и прифронтовые тылы. Ну и штабных офицеров много было в корпусном звене, среди них растворялись, не привлекая внимания, сотрудники СМЕРШа. А в те исторические дни отдел контрразведки 79-го стрелкового корпуса стараниями генерала Серова вырос раза в два, если не больше. Серов в общем-то правильно понимал обстановку и поступал, сообразуясь с ней.

28 апреля дивизии генерала Переверткина вели бой в старинном и густонаселенном районе Берлина, известном под названием Моабит. Он почти не изменился с тех пор, когда я бывал там еще до Первой мировой войны — не считая, конечно, разрушений. Сомкнутые монолиты мрачноватых домов, узкие улицы, похожие на ущелья. Теперь их преграждали баррикады и завалы. Все удобства для обороняющихся. Пехоте негде развернуться, не говоря уж об артиллерии и танках. Но наши люди быстро приспособились к таким условиям: действовали небольшими группами, не ломясь напрямик, а просачиваясь через проходные дворы, через проломы в подвалах и стенах. Особо угрюмым в том малопривлекательном районе выглядело массивное здание огромной тюрьмы Моабит, протянувшееся на целый квартал. Одна из крупнейших в мире тюрем, к тому же с самыми тяжелыми условиями и строгим режимом для арестантов. В тесных и холодных камерах германские власти «запечатывали» тех, кого считали особо опасными для себя: политических деятелей, противников существующего режима. Немцы, естественно, заранее готовили для обороны толстостенную тюрьму-крепость, но быстрый выход нашего 79-го корпуса в район Моабита с тыла оказался совершенно неожиданным для противника, гарнизон тюрьмы не смог оказать серьезного сопротивления. А фашистские подразделения, направленные на усиление гарнизона со стороны рейхстага, были разбиты на улицах, на подступах к тюрьме. Помогли нам и заключенные, постаравшиеся ускорить свое освобождение. Семь тысяч человек — сила немалая. Вырывались из камер, убивали охранников (значительная часть охраны была отвлечена боем), вооружались. Таким образом, важный опорный пункт неприятеля на подступах к рейхстагу достался нам почти без потерь. Более того, 79-й стрелковый корпус получил неожиданное пополнение. Факт этот историками и мемуаристами совсем не освещен по своей малости или по другим причинам, но и он, на мой взгляд, заслуживает упоминания. Нет одного штришка — и картина неполная.

Начав наступление на Берлин 16 апреля, корпус генерала Переверткипа за истекшее время понес значительные потери. В пехоте — до семидесяти пяти процентов, то есть три четверти. К примеру 150-я стрелковая дивизия генерал-майора Шатилова, воины которой водрузят знамя над рейхстагом, имела к началу операции около шести тысяч солдат и офицеров (не считая приданных частей и подразделений). А после освобождения района Моабита в ней оставалось чуть больше полутора тысяч человек: это ведь не полностью укомплектованный стрелковый полк. Плотность боевых порядков не снижалась лишь за счет того, что чем ближе к центру города, тем ощутимей суживалась полоса наступления: на конус, на клин. Точно такое же положение было и в 171-й стрелковой дивизии полковника Негоды, действовавшей совместно со 150-й и столь же успешно. Ну и энтузиазм сказывался: Берлин, братцы, берем, историю делаем своими руками, Гитлера-суку поймаем и вздернем!

И вот в соединения Шатилова и Негоды влились вдруг две тысячи новых бойцов, считайте по тысяче на каждое. Это — узники, только что освобожденные из тюрьмы Моабит, в основном славяне, у которых хватило сил держать оружие. Утром, еще заключенные, они к вечеру уже сражались плечом к плечу с нашими воинами, жаждая расплатиться с фашистами за перенесенные страдания. Особенно помогли они нам на подступах к мосту Мольтке, к единственному; пожалуй, мосту через Шпрее, который немцы не успели взорвать или не захотели взрывать, рассчитывая использовать его для маневрирования силами и средствами. Подступы были перекрыты различными заграждениями, баррикадами, противотанковыми препятствиями, простреливались многослойным огнем. Несколько раз наши батальоны бросались в атаку, но откатывались назад, оставляя на раздолбленном асфальте серые, зеленые и полосатые бугорки убитых и раненых.

Почему полосатые? Да потому, что освобожденные узники так и пошли в бой в этой своей «форме», даже те, кто имел возможность переодеться. Чтобы видели гитлеровцы, кто мстит им, чтобы знали: не будет палачам никакой пощады. А чтобы как-то отличаться от других, от невоюющих узников, добровольцы сменили головные уборы, взяв у наших убитых и раненых бойцов пилотки, шапки, фуражки со звездочками. А с немцев стаскивали сапоги, потому что в деревянных арестантских бахилах не то что бегать — воевать, но даже ходить было трудно. Ну а всякого оружия на улицах тогда было полно; и немецкого, и нашего — только бери. Остроумные ребята-красноармейцы сразу же «окрестили» новоявленных вояк «полосатиками».

Необычное, разноязычное, но весьма своевременное пополнение в достаточной степени смущало наше командование. Указывать или не указывать этих добровольцев в сводках, докладывать или не докладывать о них по инстанции, да хотя бы включать или не включать их в списки на разные виды довольствия? Без проверки, без отбора, еще отвечать придется за кого-то из них перед разными ведомствами. Тот, глядишь, известный политик, которого надо беречь, а другой — уголовник, маньяк из числа тех, от которых любое общество готово избавиться. Командир корпуса Переверткин и командующий 3-й ударной армией Кузнецов закрывали глаза: ну, местная самодеятельность, ну, партизанщина — сами же рвутся в бой недавние арестанты, как им откажешь?! Притом, какая-никакая, а все же польза. Начальник штаба армии генерал Букштынович напрямик спросил меня: ему-то как реагировать? Он в ответе за все отчеты-бумаги, за всю документацию, с него спросят. Я посоветовал просто не вмешиваться в это дело. Осталось несколько дней, а потом все само по себе рассосется-уладится. Победителей не судят. И напомнил о том, как действовал под Москвой Павел Алексеевич Белов. В достигнутых им успехах, фантастических по тому времени, немалую роль сыграло и то, что Белов очень заботился, чтобы не ослабли, не истощились стремительно наступавшие войска его группы. Не считаясь ни с какими правилами и инструкциями, принимал в свои дивизии всех желающих: наших освобожденных пленных, отсидевшихся на оккупированной территории «зятьков», любых жителей, от допризывных юношей до стариков, заменяя ими обозников и других тыловиков. Хочешь бить немца — бери винтовку и вперед! Всем народом шли! И сохранил Белов боеспособность: не только первым начал громить фашистов под Москвой, но и гнал потом их долго и дальше, чем все другие наши войска. Успех на войне — это главное… Михаил Фомич Букштынович передал, конечно, мои слова и Кузнецову, и Переверткину; они успокоились, и «полосатики» продолжали действовать в двух наших дивизиях на положении добровольцев — вольных стрелков.

Вскоре после того, как в тюрьме Моабит прозвучали последние выстрелы, мы с генералом Серовым прибыли туда вместе с группой сотрудников СМЕРШа в сопровождении взвода автоматчиков. Впрочем, хорошее слово «прибыли» в данном случае не совсем уместно, оттенок не тот. Вернее сказать, добрались, преодолевая завалы и баррикады, обходя воронки и заминированные участки, минуя пожарища, перебегая открытые пространства, простреливаемые снайперами. При этом один офицер был убит пулей в спину, а генерал Серов едва не угодил под лавину битого кирпича и штукатурки, хлынувшей откуда-то сверху. Держался там кусок разбитой стены, но рухнул от сотряссния, когда грянуло внизу наше тяжелое орудие. Быстрый Серов успел отскочить, лишь пологом едкой пыли накрыло его. Неподалеку грохотал бой, все вокруг гремело и содрогалось, трещало пламя пожаров, полз удушливый дым, а возле массивного здания тюрьмы, где было сравнительно безопасно, ликовали освобожденные люди. Звучали баян, флейта и губные гармошки. Песни — на всех языках: на французском, английском, итальянском, немецком и еще на каких-то. Даже пары кружились в танце. Ну, народное гуляние, да и только. Узники смеялись и плакали от радости, обнимая наших воинов. Помяли бока солдатам. Конечно, объятья силой не отличались, но ведь освобожденных-то тысячи, и каждый хотел выразить благодарные чувства. Точно подметил наш святой и грешный, простой и великий боец Василий Теркин:

В одночасье освоила разноязычная публика наше добросердечное слово-понятие, слово-пожелание «спаси Бог за содеянное добро». Но сколь быстро освоила, столь быстро потом и позабыла, занявшись своими мелкотравчатыми меркантильными интересами: позабыла о том, как русский чудо-человек, себя не жалеючи, спас от геенны огненной, от гибельного мучительного ада, уготованного гитлеровцами на земле, не только европейские, но и все другие народы, в том числе и самих немцев. Коротка память неблагодарных. И, думаю, когда американцы, японцы или кто-либо другой с помощью разных там атлантических и прочих союзов и пактов опять примутся наводить на нашем шарике свой «новый порядок», захватывая территории, претендуя на мировое господство, не будет у нас особой охоты вновь защищать и оборонять те народы, у которых слишком короткая память. Отстоим свои интересы, охраним свои рубежи, сбережем своих людей, ну и ладно. А остальные — неблагодарные, — от израильтян до цыган, от чехов до поляков и все прочие пусть сами сопротивляются новому агрессору или ложатся под пяту новых изощренных изуверов.

У подъезда, ведущего в канцелярию тюрьмы, увидели мы десятка три женщин-немок из числа местной обслуги. Некоторые в надзирательской или эсэсовской форме, другие в гражданской одежде, почти у всех порванной. Перепуганные, избитые, они жались к стене, за спины наших солдат, охранявших немок с винтовками наперевес. Не для того, чтобы не разбежались, а, наоборот, защищая от разъяренных тюремных сидельцев, среди которых были ведь не только политзаключенные, но и закоренелые уголовники разных мастей. Из толпы неслись угрожающие выкрики, вздымались сжатые кулаки, в женщин летели камни.

Солдат было немного и все молоденькие, видать, из самого последнего пополнения: в новых пилотках с жестяными звездочками, в обмотках, с тяжелыми подсумками на брезентовых ремнях. Ребятишки наши были бледны и растеряны: возле их ног в лужах крови валялись затоптанные, изуродованные женские трупы. Один труп, совсем голый, был буквально разодран за ноги до самой груди, вывалились все внутренности. Дикость какая-то! Война, конечно, страшна сама по себе, на ней насмотришься всякого, в том числе и разорванных снарядами или минами тел. Но ведь это в бою, при обстреле, при бомбежке. К этому привыкаешь, с этим смиряешься, как с неизбежной закономерностью. Но при виде истерзанных женщин даже мне стало жутко, сжалось сердце и боль разлилась в затылке, а каково же было ребятишкам-солдатам! Кого-то рвало, у кого-то крупными каплями пота осыпано было лицо. Старший в охране сержант отгонял, отталкивал, бил прикладом арестантов, но те продолжали напирать, пытаясь вытащить немок из-за солдатских спин. Трудно сказать, сколько было бы еще жертв, не подоспей сюда наша группа. Сопровождавшие нас автоматчики, вояки бывалые, быстро и бесцеремонно оттеснили толпу.

Генерал Серов, обругав сержанта за несообразительность, велел отвести всех женщин в общую камеру, под засов и надежно охранять там, оказав посильную помощь. Если среди них есть медики, пусть займутся ранеными немецкими солдатами. Выделил Серов двух переводчиков для опроса женщин, дабы выяснить, кто есть кто, имеются ли среди них такие, которые могут быть полезны для нас, хотя бы при разборе досье и картотеки, находившихся в канцелярии. Мы узнали, что женщины собраны были спешно для того, чтобы покинуть Моабит вместе с Геббельсом, который, оказывается, руководил из тюрьмы обороной этого района. Но волна наступающих накатилась так быстро, что Геббельс с охраной едва успел уехать через мост Мольтке, который, возможно, и берегли для него. А женщины так и остались возле канцелярии, где их окружила толпа.

Я предполагал, что рано или поздно мне доведется отвечать на связанные с Моабитом вопросы, которые будут интересовать Иосифа Виссарионовича. По крайней мере, на два вопроса, которые касались лично его. Не обнаружатся ли в тюрьме какие-либо сведения о Якове Иосифовиче Джугашвили? О нем давно уже не было достоверных известий. Мы считали его погибшим, но где, когда, как? И еще. Сталин не мог остаться равнодушным к тому, что связано было с Эрнстом Тельманом, выдающимся и несгибаемым вожаком немецких коммунистов. Сказав обо всем этом Серову, я выразил надежду, что какие-то факты, проливающие свет на судьбу сына Сталина и на участь его партийного друга, нам удастся найти в Моабите. Сам отправился осмотреть камеру, в которой долгое время томился товарищ Тельман. Найти ее среди сотен других помогла пожилая надзирательница, чем-то похожая на засохший стручок: тощая, лишенная фигуры, с прямыми, серыми от седины волосами.

Гулкий бесконечный коридор — как туннель в каменной толще. Скрипучая дверь. Меня поразила теснота камеры, размером примерно два на три метра. Холодные заплесневелые стены, холодный пол, сырой затхлый воздух. Свет яркого весеннего дня с трудом проникал через зарешеченное окошко под потолком. И в этом каменном пенале находиться сутки за сутками, неделю за неделей, месяц за месяцем, не поддаваясь ни на шантаж и угрозы, ни на самые привлекательные посулы, не изменяя себе и тому делу, которому посвятил жизнь! Я представил себя в этой сырой тесной камере на месте товарища Тельмана и невольно содрогнулся. И подумал: да, есть на свете люди — борцы за общенародное дело, — достойные того, чтобы благодарные соотечественники и потомки ставили им самые прекрасные, самые впечатляющие, самые долговечные памятники.

Очень насыщен событиями был тот день — 28 апреля, особенно для воинов 79-го стрелкового корпуса генерала Переверткина, который, как мы знаем, умело воспользовавшись ситуацией, полностью развернулся фронтом назад и успешнее всех других наступал к центру Берлина с запада. К вечеру дивизии Шатилова и Негоды, освободив Моабит, достигли излучины реки Шпрее; за рекой были полосы, отведенные для наших армий, продвигавшихся с востока. Как мы условились заранее, начальник штаба 3-й ударной генерал Букштынович с молчаливого согласия командарма Кузнецова, связался по телефону непосредственно с маршалом Жуковым. Доложив о действиях Переверткина, сообшил, что войска с ходу атакуют мост Мольтке, а небольшие штурмовые группы уже переправились через Шпрее левее и правее моста и продвигаются к рейхстагу в полосе другой армии. Рейхстаг уже виден с командного пункта 756-го стрелкового полка из дивизии Шатилова. Положение осложняется тем, что расстояние между 3-й ударной армией и армиями, наступающими с востока, сократилось до трех, до двух с половиной километров. Возникла реальная опасность взаимного обстрела, даже стычек в неразберихе городского боя, тем более ночью. Желательно как можно точнее разграничить полосы продвижения армии и особенно районы, по которым могла вести огонь артиллерия каждого из соединений.

Жуков долго молчал, тяжело дыша в трубку. Букштынович замер в напряженном ожидании, хорошо понимая, каково Георгию Константиновичу изменить свои предыдущие решения, расстаться с мыслью о том, что победное знамя над центром Берлина поднимут выпестованные им, пришедшие сюда от Москвы первые гвардейцы — танкисты Катукова или сталинградская гвардия Чуйкова. Но было уже ясно, что сделать это до Первого мая, до праздника трудящихся, гвардейцы не успеют, не наверстают те несколько суток, которые были потеряны на Зееловских высотах, и что выполнить такую задачу способна лишь 3-я ударная армия.

— Где Лукашов? — неожиданно спросил Георгий Константинович.

— У Переверткина.

— Понятно. — Букштыновичу показалось, что Жуков вздохнул. Снова продолжительное молчание. Потом, отрезал: — Разграничительную линию пересмотрю. Берите рейхстаг!

Дальнейшие события, связанные со штурмом монументального здания, в какой-то мере олицетворявшего величие и могущество Германского государства, широко известны. О них писали журналисты и мемуаристы, их исследовали ученые. Мне почти нечего добавить к сказанному, разве что некоторые собственные впечатления. Или подробности, о которых знают далеко не все. Например, история со знаменем Победы, до сих пор вызывающая споры: откуда оно взялось, каким было? — и все прочее. У кого-то шибко официальный подход, кто-то видит только одну самодеятельность. А истина, как обычно, посредине. Оно, это знамя, эта теперешняя святыня, зародилось в самый разгар войны и сложилось, можно сказать, из многочисленных красных флажков в самом центре России, в далеком от Берлина городе Невеле. Именно там впервые перед боем были розданы красные флажки и флаги лучшим солдатам 3-й ударной армии: орденоносцам, коммунистам, комсоргам, агитаторам — всем тем, кто в схватке с врагом является первым среди равных. В своем отделении, в своем танке, в своем орудийном расчете. В 3-й ударной армии таких воинов почтительно называли боевиками.

С тех пор так и пошло: возникшая и окрепшая традиция соблюдалась свято, культивировалась командирами и политработниками. Флаги перед боем тем, кто служит примером, ведет за собой всех других: необстрелянных, молодых, робких. Не только укрепляя моральный дух, но и обучая на практике личным примером. Красные флаги поднимали над высокими деревьями и над крышами деревенских изб, над улицами городов и над водокачками, над куполами церквей. Весь славный боевой путь 3-й ударной армии от истоков Волги до Восточной Пруссии и затем до самой немецкой столицы озарен был ярким светом наших флагов, порой очень простых, самодельных, изготовленных в батальонах, в ротах, даже во взводах: оструганная ножом палка с куском красной материи. Так и шли вперед. И они, между прочим, эти разнообразные, но одноцветные наши флаги, имели не только вдохновляющее значение, но играли существенную практическую роль, точно определяя линию соприкосновения с неприятелем, что особенно важно было в городских условиях.

На разрушенных улицах, среди дымящих пожарищ даже местные жители, случалось, теряли ориентировку, а красные флаги в окнах домов, на крышах, над руинами показывали, какой дом, какой район освобождены, где наши, а где чужие. Мы с генералом Серовым, кстати, благополучно добрались до тюрьмы Моабит не только благодаря проводнику из немцев-антифашистов, но и потому, что сообща выбирали направление по указующим флажкам и флагам. Особенно много флажков роздано было солдатам 79-го стрелкового корпуса, когда они приблизились к рейхстагу, накануне последнего броска, последнего штурма. Каждый воин достоин был такой чести: ощутимого личного вклада в огромнейшее дело общей победы!

Таковы, значит, были символы — предшественники знамен, которые учредил Военный совет 3-й ударной армии, когда эта армия вступила в Берлин. Их было девять — по числу дивизий. Каждое имело свой порядковый номер. Красное полотнище и номер на нем — больше ничего. О том, как они появились, — эти знамена, — есть свидетельство Г. Н. Голикова, служившего тогда в штабе 3-й ударной армии в звании майора. Привожу его слова: «Вызвал меня член Военного совета нашей армии Андрей Иванович Литвинов и говорит: «Вам, товарищ Голиков, поручается изготовить девять знамен и передать их политотделу армии…» Какие вопросы! Но ни добротного материала вроде красного бархата, ни инструмента, чтобы выточить древки, у нас не было. Пришлось воспользоваться простой красной тканью, элементарным ножом. Художник В. Бунтов, киномеханик А. Габов и я сами кроили материал, обшивали его, ножом вытачивали древки и красили их красными чернилами».

Одно из этих знамен под номером 5 было доставлено в 150-ю стрелковую дивизию генерала Шатилова Василия Митрофановича, но в штабе дивизии оно долго не задержалось, его передали в 756-й стрелковый полк полковника Ф. М. Зинченко, который ближе всех подошел к рейхстагу. Другое знамя со следующим номером было доставлено в штаб 171-й стрелковой дивизии полковника Негоды, которая действовала вместе с шатиловской и столь же успешно. Далее лишь от малых колебаний капризной удачи зависело, какому из знамен суждено было взреять над куполом рейхстага и на все последующие годы, на всю историю человечества стать символом победоносного завершения самой кровавой войны. Считаю, что такой чести достойны все девять знамен, учрежденных Военным советом 3-й ударной армии, как и знамена, учрежденные в других армиях, штурмовавших Берлин. Но клин всегда сходится на чем-то одном, на то он и клин. Вместе с получением знамен командиры соединений и частей получили указание представить к званию Героя Советского Союза тех воинов, которые первыми ворвутся в рейхстаг, и тех, кто поднимет над ним красный стяг.

30 апреля в 10:00, в разгар боев за рейхстаг и соседствующее с ним здание Кроль-оперы, командир 756-го стрелкового полка Ф. М. Зинченко вызвал к себе полковых разведчиков во главе с капитаном В. Кондрашовым и приказал последнему выделить двух человек, которые должны проникнуть в рейхстаг с передовыми штурмовыми группами и установить знамя на самом видном месте, на куполе. После некоторого раздумья капитан произнес: «Сержант Михаил Егоров и младший сержант Мелитон Кантария». И тот, и другой были настолько авторитетны среди своих товарищей, что их выдвижение не вызвало ни тени сомнения у других разведчиков. Эти двое — достойнейшие среди достойных.

Командир полка Зинченко впоследствии многократно, и устно и письменно, подтверждал, что фамилии Егорова и Кантарии были названы их непосредственным начальником капитаном Кондрашовым именно в то время и в той обстановке, которая показана сейчас мною. Никаких возражений не поступало от Егорова, от Кантарии, от других участников и свидетелей. Нет оснований не доверять им. И воистину невозможно предугадать, где и когда «слово наше отзовется». На ближайших страницах я поведаю о том, как отозвались слова Зинченко и Кондрашова в Кремле, как и на кого они повлияли.

Недавно вроде бы поэт Семен Кирсанов писал с болью душевной:

Давно ли синие стрелы на военных картах быстро ползли к Москве, Ленинграду и Киеву? Но нет их больше, стерли! Теперь красные стрелы, протянувшись издалека, вонзились в самое сердце Германии. Что-то частенько сбиваюсь я на символику, но не могу и сейчас не подчеркнуть еще раз одну особенность. Откуда наши-то стрелы? 1-я гвардейская танковая армия Катукова пришла от стен Москвы. 8-я гвардейская армия Чуйкова — из Сталинграда. И вот ведь никто специально не старался, но само собой получилось, что дивизии 3-й ударной армии Кузнецова пришли сюда от самых истоков Волги, а 5-й ударной армии Берзарина — от самого устья нашей великой реки! Красные стрелы армий скрестились на Шпрее, в центре Берлина, заливая вражеской и собственной кровью главный очаг мирового пожара.

К пылающему, грохочущему, затянутому дымом «пятачку» было приковано внимание высоких политических и военных деятелей всех воюющих держав, но никто, даже наше командование не знало точно, что там происходит. По требованию Жукова начальник штаба 3-й ударной армии Букштынович лично (командарм Кузнецов все время находился в войсках, на передовой) докладывал в штаб 1-го Белорусского фронта об изменении обстановки теперь уже не два раза в сутки, не четыре, а буквально через каждый час. Оттуда сведения шли в Москву. Я отчетливо представлял себе состояние Иосифа Виссарионовича, напряженно ожидавшего: увидит ли Европа да и весь мир 1 мая Красное знамя над поверженной цитаделью фашизма? Полной уверенности не имелось. И вообще сухие данные о захвате того или иного здания, о продвижении вперед на двести или триста метров позволяли судить лишь о накале битвы, а не о ее эффективности и, уж конечно, не воссоздавали реальной картины своеобразного городского сражения, где на малом пространстве в смертельной схватке схлестнулись две огромные силы.

30 апреля я побывал на командном пункте генерала Переверткина, который оборудован был возле моста Мольтке, и почти час провел на командном пункте полковника Зинченко, откуда просматривалась Королевская площадь, а за ней — серое, массивное здание рейхстага, с окнами, заложенными кирпичом: оставались лишь амбразуры, узкие бойницы. Из всех своих впечатлений выделю два. Прежде всего — мощь заранее подготовленной обороны. Королевская площадь с трех сторон простреливалась ураганным артиллерийским, пулеметным и автоматным огнем, который буквально сметал все живое. Метрах в двухстах перед рейхстагом отрыты траншеи с пулеметными гнездами, с ходами сообщения, ведущими к зданию. Огневые точки под железобетонными колпаками. Глубокий ров, пересекавший площадь, был заполнен водой. Возле этого рва особенно много трупов, там до середины дня захлебывались все наши атаки. Хотя бы только по этим разноодетым, разномастным трупам, нашим и немецким, усеявшим всю площадь, можно было судить, сколько же всякого люда участвовало в сражении. Нечто похожее на вавилонское столпотворение — таково второе впечатление, о котором хочу сказать.

Гарнизон рейхстага насчитывал около двух тысяч человек — это много даже для очень большого здания. Примерно столько же солдат и офицеров оборонялись в Кроль-опере. И кого же там только не было! Черные мундиры эсэсовцев перемежались серой армейской формой. Группы фольксштурма в полугражданской одежде соседствовали с группами авиаторов, с танкистами в комбинезонах. Выделялась флотская форма: морские курсанты были переброшены из Ростока в осажденный Берлин по воздуху. Такой вот конгломерат.

На нашей стороне разнообразия еще больше. Основу нашей наступающей группировки составляла, естественно, пехота, все тот же 79-й стрелковый корпус, все та же 150-я стрелковая дивизия Шатилова и 171-я стрелковая дивизия Негоды, целью которых был рейхстаг, и 207-я стрелковая дивизия Асафова, продвигавшаяся к Кроль-опере.

Для прорыва вражеского оборонительного рубежа каждая дивизия обычно концентрировалась в полосе от двух до трех километров, строя свои боевые порядки в несколько линий, в несколько эшелонов. А на Королевской площади, где действительно все сошлось клином, на каждую дивизию оставалось по триста — четыреста метров. Но ведь и людей в дивизиях было совсем мало: в стрелковых полках процентов по двадцать. Мы уже говорили об этом после Моабита, а через сутки насчитывалось еще меньше. Первой ротой 756-го полка, особо успешно действовавшей на Королевской площади, командовал, например, старший сержант Илья Сьянов: не потому, что был парторгом этой роты, а потому, что в ней не осталось ни одного из пяти офицеров. С этой ротой, кстати, шли знаменосцы Егоров и Кантария, сопровождаемые группой прикрытия.

Конечно, поредевшая пехота одна ничего не смогла бы сделать. Но вместе с корпусом Переверткина к рейхстагу вышли семь артиллерийских полков, четыре дивизиона «катюш», танковая бригада; отдельный танковый полк, другие части усиления. Редкий случай: приданных сил было не меньше, а может, даже больше, чем основных. Сто артиллерийских орудий крушили вражеские укрепления, долбили стены массивного здания. Грохот и сотрясение были такими, что трескались стены домов.

Прослышав о том, что наши штурмуют рейхстаг, к Королевской площади хлынул многочисленный и разнообразный тыловой люд, чтобы «добить Гитлера» или хотя б увидеть, как это будет. Ремонтники и ветеринары, обозники и музыканты, трофейщики, интенданты, писаря — все были тут. Вместе с пехотой в атаку поднимались освобожденные узники Моабита в полосатых пижамах-робах и солдаты из батальона аэродромного обслуживания, невесть как и почему оказавшиеся здесь. Виднелись цветные верха казачьих шапок-кубанок: группа излечившихся в госпитале бойцов 7-го гвардейского кавкорпуса, возвращавшаяся в свое соединение, «сбилась с пути», как магнитом притянутая рейхстагом. Мелькали даже женские платочки и платья, причем на самой площади, под огнем, возле рва с водой. Это вольнонаемные девчата из банно-прачечного отряда впервые за всю войну покинули котлы с солдатским бельем и добровольно явились помогать медикам. Перевязывали раненых, оттаскивали их в безопасные места, в ближайшие подвалы, где коротал время в ожидании своего часа народ творческий, намеренный запечатлеть для истории славный и волнующий миг победы: журналисты и писатели, фотокорреспонденты и киношники. Наиболее нетерпеливые выглядывали на площадь из-за угла, из развалин, из окон… Странным был этот бой с обычными жертвами, с обычной кровью и болью, но по-весеннему радостный, сумбурный, с приподнятым настроением. Бой-горе и бой-праздник!

Между тем начальник штаба 3-й ударной генерал Букштынович, к которому стекались сведения из всех частей армии, уже подготовил проект донесения о взятии рейхстага: написал от руки, оставив место для указания часа и минут. Поступило, наконец, сообщение, что самым первым на ступени главного входа прорвался младший сержант Петр Пятницкий, несший самодельный флаг. Здесь же, у двери, его сразила пуля, он упал замертво, но флаг подхватили другие бойцы, установили на колонне, обозначив: «Мы здесь!». И вот уже пробились в здание, на первый и на второй этажи. Сразу за сообщением об этом в штаб, в адрес Военного совета армии поступила телефонограмма командира 79-го стрелкового корпуса генерал-майора С. Н. Переверткина. Поскольку текст ее малоизвестен и вряд ли имеется в архиве, привожу телефонограмму полностью.

«В 14:25 30.4.45 части корпуса в результате двухдневного ожесточенного боя над южной частью рейхстага водрузили Красное знамя. Идет очистка здания от остатков противника. Ваш приказ выполнен. В боях отличились части генерал-майора Шатилова, полковника Негоды, полковника Зинченко, подполковника Плеходанова, подполковника Николаева, майора Шаталина. О танкистах и артиллеристах будет донесено дополнительно».

Долгожданное радостное известие! Однако умудренный опытом Михаил Фомич Букштынович не торопился давать ему дальнейший ход. Чувствовал — сгоряча послано. Знамя-то водружено не над рейхстагом, а лишь над южной частью. Какое знамя? А «очистка» огромного здания может затянуться надолго. Поспешишь — и себя, и других огорчишь. Позвонил Переверткину, выяснил подробности. Знамя, оказывается, не дивизионное, а одно из многочисленных батальонных. И не видно его уже, сбито. Внутри здания продолжается ожесточенный бой, фактически захвачено лишь несколько комнат… Нет, рано докладывать маршалу Жукову о полном успехе. Потерпеть надо — куда как больше терпели! И, преодолев желание поделиться радостью, положил донесение Переверткина подальше от соблазна в ящик стола. И прав оказался в своей осторожности.

Гарнизон рейхстага потребовал, вероятно, от командования поддержки и подкрепления. В 19 часов со стороны Тиргартена и от Бранденбургских ворот началась мощная вражеская контратака. При поддержке танков и самоходных орудий бросились вперед более двух тысяч гитлеровцев, половину которых составляли эсэсовцы, предварительно взбодрившие себя шнапсом и оттого до дерзости осмелевшие. В сущий ад превратилась Королевская площадь и окрестности. На небольшом пространстве грохотали сотни артиллерийских стволов, скрежетали гусеницы танков, били минометы и огнеметы, рвались гранаты, свинцовым дождем хлестали пулеметы, автоматы, винтовки. Пули и осколки многократно пронизывали каждый метр пространства. Полегли те, кто не успел укрыться в развалинах, в подвалах или траншеях; в том числе большая группа «полосатиков» — узников Моабита. Она действовала на относительно спокойном фланге и вдруг попала под удар атакующих.

Все перемешалось. Представьте: в огромном здании рейхстага идет тяжелый бой в одной его части, в других еще держатся немцы, не подпуская к стенам воинов наших штурмовых групп. На помощь осажденным спешат немцы, дабы отрезать наших солдат, дерущихся в здании, и покончить с ними. Где свои, где чужие? Десятки эсэсовцев достигли главного входа, бегут по ступеням, ломятся в подъезд, в проемы окон. С первого и второго этажей, отбиваясь с двух сторон, наши бьют по набегающим немцам, с других этажей немцы бьют по нашим штурмовым группам. В огне, в дыму сходятся в упор, на штыковой замах, на удар кулака.

В течение часа положение оставалось неясным и крайне напряженным. Если бы немцы вернули себе район Королевской площади, ситуация в Берлине могла резко осложниться. У фашистов имелось в городе достаточно сил и средств для продолжения сопротивления, к тому же они надеялись на поддержку извне. Но наши выстояли, выдержали, бросив в бой все, что имелось. После 20 часов побоище начало затихать. Немцы, контратаковавшие со стороны Тиргартена и Бранденбургских ворот, были уничтожены, уцелевшие отброшены. Лишь в самом рейхстаге сражение не ослабевало (остатки гарнизона капитулируют только 2 мая). Где-то там, внутри здания, находились знаменосцы Егоров и Кантария.

К этому времени из показаний пленных стало известно, что в рейхстаге нет никого из высших руководителей Третьей империи. Убедившись в этом, я решил отправиться в 5-ю ударную армию генерала Берзарина, которая достигла рейхсканцелярии, постоянного убежища фюрера и его бонз. Но как добраться туда? По прямой совсем близко, не больше километра, однако на пути две линии боевого соприкосновения, не пройдешь, не проскочишь. Значит — вокруг Берлина семь верст киселя хлебать? Решил посоветоваться с Букштыновичем, который в тот момент находился на командном пункте армии вместе с начальником оперативного отдела штаба Г. Г. Семеновым — моложавым полковником, проделавшим с 3-й ударной весь путь со дня формирования, досконально знавшим все, что в ней происходило и происходит. И командарм как раз возвратился на КП от Переверткина. Мой давний знакомый Василий Иванович Кузнецов был невысок, зато осанист, коренаст — танком не сдвинешь, — и крепок здоровьем. Однако и его настолько вымотало напряжение последних бессонных суток, что с тяжелым трудом передвигал он ноги. Намеревался отдохнуть хотя бы немного, но тут произошло событие, которое враз сняло усталость не только с него, но и со всех, кто был на КП. Позвонил генерал Переверткин. Не столько торжествующим, сколько усталым, осевшим до хрипоты голосом сообщил Кузнецову, что на куполе рейхстага укреплено Красное знамя.

— Чье?

— Номер пять. Из сто пятидесятой.

— Кто видел? Кто доложил?

— Доложил полковник Зинченко. Подтвердил генерал Шатилов.

— Безошибочно?

— Я перепроверял.

— Ну, поздравляю тебя, Семен Никифорович! От души поздравляю! Представляй отличившихся к Герою! — Повернувшись к нам, произнес радостно: — Шатиловское над рейхстагом! Наша взяла, друзья! Взяла все-таки наша! Дошли!

И не заметил, наверно, суровый командарм, как скатилась слеза по небритой, серой от усталости щеке. Не выдержал и Букштынович. Низко склонился над иссеченной стрелами картой-планом Берлина, несколько светлых капель, словно дождинки, упали и заблестели в самом центре немецкой столицы. У меня, прямо скажу, тоже основательно защипало в носу.

Вышли на улицу. Прохладный сырой ветер нес горьковатый запах дыма и гари. Канонада в городе продолжалась. Солнце уже зашло, но небо было еще светлым, а над Берлином багровым, с яркими вспышками. С нами был еще юный офицер, если не ошибаюсь, сын Михаила Фомича Букштыновича, тоже Михаил, повсюду на фронте сопровождавший отца. Он — позади. А мы стояли, положив друг другу руки на плечи. Трое немолодых вояк, офицеров еще царской армии, не сумевшие одолеть немцев в Первой мировой войне, но теперь расплатившиеся с ними за прошлое и настоящее, за наших товарищей, погибших на той и на этой войне. Не могли сейчас наши взгляды проникнуть через расстояние, через сумерки, смешанные с дымом, до красного полотнища над рейхстагом, но мы счастливы были тем, что с первыми лучами майского солнца наше советское русское знамя, вознесшееся над самым центром Европы, увидит весь мир. И гордость, справедливая законная гордость переполняла нас. Не слишком торжественными, а вполне соответствовавшими обстановке были слова Букштыновича, негромко произнесенные им:

— Стоило родиться, стоило пройти через все испытания, преодолеть все трудности, чтобы дожить до этого счастливого часа!

Да, этот счастливый финал искупал все тяготы нашего прошлого: войны и разруху, революционные потрясения и личные беды, гонения, тюрьмы, голод — все, что ниспослано нам было на нашем тернистом, но, как оказалось, самом прекрасном пути — пути патриотов. Тех, кто не пошатнулся, не сломался под напором жгучих ветров истории, не отступился от Родины-матери, но полностью разделил со своим народом то, что выпало на нашу общую долю.

Русский офицер — честь и слава Отечества! Как жаль, что не дожил до светлого майского дня подполковник старой армии — советский маршал Борис Михайлович Шапошников, много сделавший для нашей Победы. Но, умирая с чистой совестью, он уже знал, что гитлеровская империя обречена, что наши войска добивают зверя в его собственной берлоге. Выполнил Борис Михайлович свой долг и ушел в другой мир легко и спокойно.

Вечная память тем офицерам, которые шли на смерть с верой в наше правое дело, прокладывая, пробивая дорогу к Берлину в снегах Заполярья и на берегах Волги, в белорусских болотах и причерноморских степях.

И мы дошли! Увы, далеко не все, но дошли! Со знаменами, красными от крови погибших и раненых воинов!

А где вы, мои бывшие приятели, однокашники и сослуживцы, по разным причинам сбежавшие из нашей бурлившей страны в зарубежную благодать?! Нас в России осталось теперь немного, но мы сберегли и приумножили свою честь. А вы? Сберегли свои шкуры?

Где ты, лихой казачий сотник, застреливший в порту Новороссийска верного коня и уплывший на последнем пароходе сначала в Крым, а потом в Турцию? До сих пор пробавляешься тем, что развлекаешь заморскую публику пресловутыми тараканьими гонками?

Где ты, военный инженер, возводивший когда-то под руководством генерала Карбышева мощные фортификационные сооружения во Владивостоке, строивший Брестскую крепость? Генерал-лейтенант Красной Армии Дмитрий Михайлович Карбышев, будучи тяжело раненным, попал в плен, но не польстился на заманчивые предложения гитлеровцев, не сломался и был замучен ими, облит на морозе водой, превращен в ледяной столб. А ты, инженер, изготавливаешь в Америке решетки для защиты золота, нажитого тамошними банкирами-бизнесменами на слезах и крови военного лихолетья!

Мой бывший друг штабс-капитан, что заставило тебя податься в Народно-трудовой союз (НТС), сотрудничающий с фашистами против нас? Нет, слово «друг», даже «бывший», неприменимо к тебе. Ты враг!

А юный корнет, так кичившийся своим благородством, ты по-прежнему тапер, барабанишь в ресторане по клавишам пианино и под его бравурные звуки дрыгаются, обнажаясь в стриптизе, низкопробные девки?

Вы сами выбрали себе судьбу полегче и оказались либо на грязной обочине, либо на задворках истории. А мы оправдали свое пребывание на этом свете.

Утром 1 мая 1945 года солнце, поднявшееся с нашей, с восточной стороны, осветило наше Красное знамя, вознесшееся над рейхстагом!

Погордились, и хватит. О буднях. В первой половине мая (дату не помню) Сталин собрал в своем кабинете членов Государственного комитета обороны и ведущих генералов Генштаба во главе с Антоновым. Присутствовали также маршал Жуков, адмирал Кузнецов и начальник тыла Красной Армии генерал Хрулев. Рассматривались расчеты Генерального штаба по переброске войск, техники, материальных средств с запада на восток, против Японии. Требовались многие тысячи эшелонов. Обсуждалось, как сохранить в секрете столь широкомасштабную операцию. Уложиться требовалось, по договоренности с союзниками, в три месяца. Да ведь еще организовать там, на огромных просторах Дальнего Востока, от Байкала до Камчатки, новые фронты, определить их задачи, целесообразно распределить силы и средства.

Затем — впервые — речь пошла о проведении в Москве парада Победы: тут тоже возникло много проблем — о сроке, об участниках, о материальном обеспечении. Иосиф Виссарионович устал, а предстояло еще рассмотреть списки воинов, отличившихся в боях за Берлин и представленных к званию Героя Советского Союза. Докладывали Алексей Иннокентьевич Антонов и один из его помощников по Генштабу, ведавший наградными делами и оные списки готовивший. Я на том совещании не присутствовал, но подробности знаю. Практика показывает, что при массовых награждениях, да еще в спешке, всегда бывают ошибки: кто-то забыт, кого-то недооценили, а кого-то слишком перехвалили высокие покровители. В тот раз, к примеру, среди представленных к Герою не оказалось младшего сержанта Петра Пятницкого, который первым достиг рейхстага и был сражен на его ступенях. Справедливость будет восстановлена, но с большим опозданием, лет через десять.

Одним из самых длинных оказался список по 3-й ударной армии. Восемьдесят фамилий с кратким, в несколько фраз, обоснованием. Сталин аж поморщился, когда этот список лег перед ним на стол. Но делать нечего, надо читать, как читают копии списка все присутствующие. Да ведь и армия действительно отличилась. Штурмовать центр Берлина потруднее, чем списками заниматься… Однако некое недовольство Иосифа Виссарионовича заметили присутствовавшие, особенно Берия, чутко улавливавший настроение вождя. Сталин, читая, с удовлетворением произнес фамилии командарма Кузнецова, генерала Переверткина, командиров 150-й и 171-й стрелковых дивизий Шатилова и Негоды. И запнулся на Букштыновиче…

Наверно, была доля моей вины в том, что Михаил Фомич привлек повышенное внимание. Несколько раз я докладывал Сталину по телефону о том, что именно Букштыновичу принадлежит идея воспользоваться благоприятной обстановкой, повернуть 3-го ударную армию почти на 180 градусов и наступать на Берлин с запада, по немецким тылам. И не только идея: Михаил Фомич на свой страх и риск претворял замысел в действительность, приблизив тем самым на несколько суток завершение боевых действий в германской столице, сохранив жизнь десяткам тысяч людей. Ну и Жуков докладывал Сталину об успехах Кузнецова и Букштыновича, так что фамилия последнего крепко врезалась в память, а у Сталина всегда возникало некое внутреннее противостояние с оттенком подозрительности, если кого-то слишком хвалили и выделяли. Произнеся фамилию Букштыновича, он бросил беглый взгляд на Берию:

— Тот самый?

Неизвестно, что подразумевалось под этим вопросом. Может, что отличался Букштынович в прошлых боях, может, что его, бывшего комкора, вернули из лагеря в армию всего лишь на батальон в трудные дни сорок второго года, а может, то, что называлась его кандидатура среди тех, кого намеревались направить к немцам, дабы вошел в доверие к ним и возглавил бы там антисоветские военные-формирования из пленных. Во всяком случае, на вопрос Берия ответил утвердительно.

— Это он. — И добавил: — Героя дают не только за подвиг, но чтобы всей жизнью примером был.

Сталин вроде бы пропустил эти слова мимо ушей, продолжая читать дальше, но бериевский яд все же сработал. Еще с 1 мая знал, конечно, Иосиф Виссарионович, что флаг над куполом рейхстага водрузили сержант Михаил Егоров и младший сержант Мелитон Кантария. Эти фамилии, часто повторявшиеся в газетах, звучавшие по радио, стали уже привычны. Но их соседство в списке представленных к Герою вызвало вдруг внезапное раздражение. Не исключено, что уставшему Иосифу Виссарионовичу требовалась вспышка — разрядка, это с ним случалось.

— Почему такое сочетание? — ни к кому не обращаясь, произнес он. Кто выдумал? Сержант Егоров — это понятно, ни у кого не вызовет сомнений. У нас на фронте две трети русские. Ивановы, Петровы, Егоровы, Жуковы… А почему младший сержант Кантария? Потому что товарищ Сталин родом из Грузии и надо порадовать его земляком, чтобы приятно было? А это плохой подарок. Что подумают люди? Где справедливость? Почему вместе с Егоровым не белорус, не татарин, не украинец, не казах, не армянин? Люди все понимают, а некоторые наши сверхстарательные деятели не способны уразуметь, что такое медвежья услуга.

— Кантария абхазец. Из Очамчири, — осторожно произнес Берия.

— Кто будет разбираться, кто поймет, абхазец он или аджарец! Из Грузии — значит, грузин… Что вы хотите сказать, товарищ Антонов?

— Считаю, что это совпадение. Одна из военных случайностей. Из удачных случайностей, — подчеркнул Алексей Иннокентьевич.

— Вот как?! — усмехнулся Сталин. — Полез хозяин на чердак и случайно нашел там пулемет с двумя лентами… У тебя бывало такое, товарищ Буденный? — обратился он к Семену Михайловичу, сидевшему у дальнего конца стола. — Попадались тебе случайные пулеметы?

— Нет… Не везло.

— Случайно в сарае танк с полным боекомплектом, — проворчал Сталин. Тоже чья-то идея… Букштынович там очень сообразительный! — И, вероятно, машинально чиркнув карандашом, поставил галочку против фамилии Михаила Фомича. А она оказалась решающей. Осторожные чиновники посчитали ее знаком того, что Верховный главнокомандующий не одобряет присвоение Букштыновичу звания Героя. Обратиться за разъяснением не решились. Посчитали, что Букштыновичу довольно будет ордена Суворова 1-й степени. Не звезда Героя, разумеется, но ведь и вниманием не обошли. Узнав со временем об этой истории, я снял копию с наградного листа, надеясь в удобный момент поговорить с Иосифом Виссарионовичем о заслугах Михаила Фомича. Но не довелось, забылось. А копию обнаружил теперь среди старых бумаг.

К месту скажу еще несколько слов о двух наших талантливых генералах, о Букштыновиче и Переверткине. Как свела судьба Михаила Фомича и Семена Никифоровича в 3-й ударной армии, так и не разлучала их больше, давая хорошую возможность дополнять друг друга: один — источник творческой энергии, идей и замыслов, образец военной культуры, а другой — умелый организатор, инициативный исполнитель. После войны и до внезапной смерти в 1950 году от сердечного приступа возглавлял Михаил Фомич в Министерстве обороны работу по обучению сухопутных войск. Семен Никифорович был его надежным помощником. Дослужившись до звания генерал-полковника, Герой Советского Союза Переверткин в мае 1961 года трагически погиб при исполнении служебных обязанностей. Прошел невредимым сквозь огонь войны, а от случайности не уберегся.[92]

Букштыновичу, значит, орден. А вот с Егоровым и Кантария как поступить? Критику товарищ Сталин высказал, но никаких пометок возле их фамилий в списке не сделал. Тут и гадай. Эти сержанты известны уже всей стране, они вроде бы народные герои. Свершившийся факт, с этим тоже надо считаться. После некоторых колебаний чиновники оставили все же Егорова и Кантарию в списке 3-й ударной армии, сокращенном с восьмидесяти до семидесяти пяти человек. Но позаботились о том, чтобы имена двух сержантов пореже появлялись в центральной прессе, не мозолили глаза товарища Сталина. А дальше? Близился срок парада, который надлежало открыть знаменосцам со знаменем Победы. А кому нести? Вроде бы тем, кто водрузил его над рейхстагом. Но как отреагирует Сталин, увидев шагающих плечом к плечу Егорова и Кантария? Обрадуется? Или разгневается на организаторов парада?

Между тем подготовка к торжеству шла своим чередом. На Знамени, которое все еще находилось в Берлине, появилась новая атрибутика. Раньше на полотнище был только номер — 5. Теперь сделали надпись: «150-я стр. ордена Кутузова II ст. Идрицкая див. 79 ск ЗУА 1БФ». 19 июня это знамя было доставлено на аэродром и помещено в обычный самолет типа ЛИ-2 с номером 4 на зеленом борту. За штурвалом — старший лейтенант Павел Югер. Сопровождали Знамя в Москву те, кто особо отличился в сражении за рейхстаг: Герои Советского Союза сержант Михаил Егоров, младший сержант Мелитон Кантария, старший сержант Илья Сьянов, капитан Степан Неустроев и старший лейтенант Константин Самсонов. На Центральном аэродроме столицы Знамя было передано почетному караулу Московского гарнизона и отправлено в Генеральный штаб. А начальником караула был назначенный лично Жуковым участник Берлинского сражения, Герой Советского Союза статный красавец-капитан Варенников Валентин Иванович.

К этому времени порядок проведения парада был расписан по секундам и согласован с маршалом Жуковым. Решился вопрос и со знаменосцами. Хитроумные организаторы придумали вот что. Сержанты Егоров и Кантария — мужественные бойцы, но строевики, мягко говоря, слабые. Всю войну были на передовой, строевой подготовкой не занимались. Привыкли разведчики ходить крадучись, бесшумно, а не «рубить» шаг сапогами с подковками. На тренировке сбивались с ноги, отрывались от следовавшей за ними «коробочки». Поэтому организаторы, во избежание случайностей, предложили не пронести Знамя по Красной площади, а провезти перед Мавзолеем в специально оборудованной машине. Развевающееся Знамя видно, а кто его держит — не сразу и разберешь. Проехали…

Сталин же, между прочим, никакого внимания на все это не обратил, не вспомнил недавнюю вспышку. Для него, как и для всех нас, Егоров и Кантария были людьми заслуженными, достойными уважения и почета. И их действительно многие годы знал и уважал весь наш народ.

После парада Знамя, в сопровождении почетного караула, было доставлено в Центральный музей Армии. Там Знамя находится до сих пор, его тщательно сохраняют для нас и для потомков. А на различные церемонии, даже самые торжественные, выносят не само Знамя, а его копию.

Необходимое добавление автора.

Генерал армии Варенников, известный борец с американо-израильскими ставленниками, с перевертышами, доведшими нашу страну до экономической разрухи, до утраты военного могущества и политического влияния, поставившими народ на грань вымирания — Валентин Иванович Варенников после неудачной попытки воспрепятствовать разрушению Державы в августе 1991 года, удостоился чести оказаться в камере Лефортовской тюрьмы вместе с другими борцами за правое дело, против агрессии империализма. Вся жизнь Героя, начиная с Великой Отечественной войны и по сию пору, — открытый бой с разношерстными врагами Отечества.

Еще о Егорове и Кантария. Первому, можно сказать, повезло, он не дотянул до того мрачного времени, когда под видом реформ нам навязали криминальную революцию, дикий, зверский капитализм, когда Верховный главнокомандующий приказывает войскам стрелять не по закордонному противнику, а по своему народу — на окраинах страны и даже в самой столице. Не испытал Егоров тех унижений и оскорблений, которые выпали на долю ветеранов, патриотов, защитников государственности. А вот Кантария испил эту горькую чашу.

«Лучший немец», заклейменный сатанинским знаком, организовал, а его преемник Борис-кровавый завершил позорное бегство наших войск из стран Европы, в том числе из Восточной Германии. Никто не торопил нас, не гнал оттуда, наши мощные армии, согласно договорам, на законном основании могли оставаться на месте столько же времени, сколько войска наших бывших союзников США и Англии, которые до сих пор находятся там. А Горбачеву, Ельцину и иже с ними — приспичило?! Можно ведь было спокойно, планомерно вывести наши армии в течение пяти-шести лет, сохранив воинское имущество, подготовив для солдат и офицеров военные городки на территории нашей страны. Так нет же: бежали впопыхах, словно после большого поражения, после разгрома, бросив аэродромы, казармы, другие многочисленные сооружения, военную технику: все это в такую баснословную стоимость, что на эти средства годами можно было бы безбедно содержать наши Вооруженные Силы. Этот саморазгром, этот невероятный материальный, политический и духовный ущерб никогда не будет прощен инициаторам самопоражения, всемирного позорища. Будут прокляты не только они, но и их потомки. На веки веков! Как Иуда Искариот и его богомерзкий украинский последователь:

В спешке покидала Германию легендарная 8-я гвардейская армия, бывшая 62-я армия генерала Чуйкова, оборонявшая Сталинград. Ее сократили до корпуса и погнали назад на Волгу. На наших глазах ненавистники русско-советской славы, противники наших боевых традиций прикончили множество других известных частей и соединений, ни в грош не ценя их заслуги. Из 2107 воинских формирований, удостоенных увековечивания, остались лишь считанные единицы. С горечью узнали ветераны еще об одном злостном издевательстве, о том, что в немецком городе Стендаль расформирован тот самый полк из 150-й стрелковой дивизии 79-го стрелкового корпуса, воины которого первыми ворвались в рейхстаг и водрузили над ним Знамя Победы. Полк, известный не только в нашей стране, но и в Германии, и в других государствах, как Берлинский, служба в котором была особо почетной, воинами которого были навечно зачислены сержант Егоров и младший сержант Кантария. Разве не нашлось бы для этого полка казармы на родной земле? Так нет же, не упустили изверги возможность причинить людям и эту боль! Стыдясь, вероятно, содеянного, тогдашний министр обороны (еще СССР) приказал «перезачислить» Мелитона Кантария в один из полков Северо-Кавказского военного округа, но то ли приказ затерялся, то ли не оказалось в наличии той воинской части, куда «переадресовали» Героя — во всяком случае, дело заглохло.

У начальства не хватило мужества и порядочности поставить в известность знаменщика о том, как был разгромлен его славный Берлинский полк, а сам он оказался «навечно» никуда не зачисленным. Добрые люди, окружавшие ветерана, ничего не сказали ему, оберегая его здоровье. Пожалели старика, не усугубляя обрушившегося на него горя. Никак не мог Кантария уразуметь, почему, за чьи интересы льется кровь в междоусобной войне между грузинами и абхазцами. Может, за то, что Абхазия не хочет отъединяться от своего надежного испытанного союзника — России? Но почему тогда Россия не берет под защиту своих друзей, не прислушивается к их желанию жить по-прежнему единой семьей?!

В огне этой непонятной, бессмысленной войны погиб любимый внук старого солдата двадцатилетний Томаз. Пришла беда — открывай ворота. Не перенеся этой потери, тяжело заболела жена семидесятипятилетнего ветерана. А когда случайно узнал Мелитон Варламович, что нет больше его родного полка — не выдержало сердце. В безвестности ушел из жизни человек, чье имя во всем мире ассоциируется с победным завершением самой великой, самой страшной войны, с торжеством справедливости над мрачным злом. Не нужны новым властям такие вот настоящие герои. Ныне Золотые Звезды получают зачастую не те, кто отличился в борьбе за интересы Державы, интересы народа, а «прославился», стреляя в своих сограждан, защищая интересы банкиров и спекулянтов, воров в законе, чиновных хапуг и продажных правителей.

Весной 1999 года в городе Рудня Смоленской области скончалась жена Егорова Александра Федоровна. Умерла в нищете, получая пенсию в 345 рублей, да и то нерегулярно. У нее даже телефон отключили за неуплату. А вот строки из письма дочери героя Тамары Егоровой, которое было опубликовано в газете «Советская Россия» № 100 за 1999 год. «Осталась теперь я вдвоем с сыном. Не представляю, как будем жить на мою зарплату (290 рублей в месяц. — В. У.), да и то полученную в последний раз еще только за март. Сыну моему только 13 лет, как мне его вырастить, хотя бы прокормить и одеть, не говоря уж об учебе, не знаю. У самой со дня похорон давление все время большое держится, а это значит, что без лекарств не обойтись, да и жить, вернее, мучиться, придется, наверное, недолго».

И еще — для сведения. К весне 1999 года, готовясь переезжать из Бонна в покинутый нами Берлин, правительство Федеративной Республики Германия полностью восстановило символ немецкого милитаризма — рейхстаг, опять ставший резиденцией германского парламента. Появился новый купол. При этом часть грознопамятных надписей, оставленных на стенах этого мрачного здания советскими воинами, пока сохранилась.

Некоторые послевоенные историки утверждают, что Сталин якобы дал приказ обязательно взять Гитлера живым. Я о таком приказе не знаю, хотя вместе с генералом Серовым имел некоторое отношение к судьбе фашистских главарей, получив на этот счет соответствующие указания Иосифа Виссарионовича, высказанные, впрочем, в форме советов и пожеланий. Да, Сталин распорядился «взять Гитлера живым или мертвым», но эта формулировка значительно отличается от вольной трактовки историков. Гитлер нужен был нам не для учинения расправы над ним, Сталин не дозволил бы изгаляться над поверженным противником, оскорбляя и возмущая немецкий народ, для которою фюрер в то время являлся кумиром. Чрезмерная жестокость унизила бы Иосифа Виссарионовича в собственных глазах. И постоянно возвращала бы к болезненным, до содрогания, представлениям: а что сталось бы с ним, окажись он в руках фашистских властей или, того хуже, в руках гитлеровской черни. Нет, Сталин, во-первых, хотел наверняка знать, что вождя немецкого и мирового фашизма нет в живых или он изолирован надежно и навсегда. Делать же из него мученика, идола для будущих поколений нацистов никак не входило в планы Иосифа Виссарионовича. А еще он вполне резонно желал, чтобы Гитлер, живым или мертвым, был бы захвачен именно нами, выигравшими эту войну, а не американцами или англичанами, высадившимися в Европе лишь год назад, когда никто уже не сомневался в наших успехах. Справедливое желание. Обычные события мирных и военных дней не врезаются во всенародную память, а вот о том, что американцы, к примеру, пленили Гитлера и как с ним поступили — об этом будет знать и помнить весь мир, такие сенсационные факты затмят деяния хоть и будничные, но гораздо более важные.

Генерал Серов, возглавлявший в Берлине всю работу «по Гитлеру», имел в своем распоряжении не только органы военной контрразведки СМЕРШа 1-го Белорусского фронта, но и несколько пограничных полков войск НКВД. Два из них Серов направил в 5-го ударную армию Берзарина, как только стало ясно, что Гитлер, Геббельс (отвечавший за оборону столицы) и еще некоторые соратники фюрера находятся в рейхсканцелярии. Пограничникам была поставлена задача: продвигаться вместе с передовыми частями наших войск, не ввязываясь в бои, плотно блокировать весь район, прилегающий к рейхсканцелярии, не выпускать из него без тщательной проверки ни одного немца, в том числе сдавшихся в плен. Перекрывались все возможные лазейки, подземные коммуникации.

Те несколько дней, когда завершалось Берлинское сражение, были до предела насыщены событиями: не то что на отдых — на еду подчас не хватало времени. Если и спали, то урывками, «на бегу», как шутили тогда. Для меня самыми трудными в этом отношении стали первомайские сутки. В Москве на Красной площади праздничная демонстрация, а в центре германской столицы орудийная пальба. Треск стрельбы, грохот рухнувших зданий, пламя и дым пожарищ, последние напористые атаки, неубранные трупы, стоны раненых, кровь…

Отправившись ночью кружным путем из 3-й ударной в 5-ю ударную армию, я не сразу добрался туда. Сопровождавший меня в машине радист с рацией типа А-7-А принял сообщение от заместителя командующего 1-м Белорусским фронтом генерала В. Д. Соколовского: товарищу Лукашову немедленно прибыть в район Темпельхофского аэродрома на улицу Шуленбургринг, дом 2. Ясно, что ни Соколовский, ни сам Жуков не стали бы давать мне какие-то распоряжения без указания свыше. Из ориентировки, полученной штабом 3-й ударной, я знал, что по указанному адресу находится командный пункт 1-й гвардейской танковой армии генерала Катукова. Но зачем я там понадобился?

Рассказывать, как ехал по разбитым пригородам, по охваченным пожарами улицам, где еще вспыхивали перестрелки — только время терять. Перешагнем. На рассвете я был уже в указанном месте. И с удивлением обнаружил, что в полностью уцелевшем доме 2 по улице Шуленбургринг разместились не один, а два армейских командных пункта: на первом этаже действительно находился Катуков, а в бельэтаже обосновался со своей оперативной группой командующий 8-й гвардейской армией генерал Чуйков. Это — пренебрежение здравым смыслом, вопиющее нарушение правил, запрещавших командующим соединениями и объединениями располагаться поблизости друг от друга, не говоря уж о том, чтобы в общем помещении. Одной бомбой или одним снарядом, даже случайным, враг лишит управления сразу две армии! Почему же наши опытные генералы нарушили всем известное элементарное правило? Налетов авиации уже не боялись. Войскам, штабам, приблизившимся к центру Берлина со всех сторон, было тесно. А тут хорошее здание со всеми удобствами. Легче осуществлять взаимодействие, когда танковый командарм находится в квартире № 1, а общевойсковой — в квартире № 2. Между ними лишь лестница в несколько ступеней. Ну, и никто не обратил бы внимания на такое соседство, если бы не возникли чрезвычайные обстоятельства.

Первое, что я увидел в квартире № 1 — это вполне мирное чаепитие. Удобно расположившись за столом под копией картины «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи, коротали время трое: тощий поэт Евгений Долматовский, основательный кряжистый драматург Всеволод Вишневский в морской форме, чья большая черная фуражка с «крабом» красовалась на буфете, разнообразя мещанский интерьер чистенькой немецкой квартиры, и еще смущенный, беспокойно ерзавший на стуле германский генерал пехоты, обличье которого показалось мне знакомым. Ба! Неужели это Кребс?! Не мерещится ли от усталости?! Ровно четыре года назад, день в день, в начале мая 1941 года с Белорусского вокзала Москвы отправлялся поезд, в котором убывал на родину помощник германского военного атташе в Советском Союзе. У нас он занимался тем, чем обычно занимаются помощники и заместители атташе во всех странах: легально и нелегально собирал сведения о наших вооруженных силах, военно-промышленном потенциале. Мы знали, что этот полковник специализировался на наших военных кадрах, и, вероятно, небезуспешно, судя хотя бы по тому, что в Германии ценили его и отозвали в немецкий Генеральный штаб с повышением. В числе провожающих был тогда и я, в военной форме со «шпалами» подполковника на петлицах. Интересовал меня этот специалист по нашим военным делам. О нем мог спросить Сталин. Запомнилось: кто-то из наших, с приветливой улыбкой глядя на тронувшийся вагон, произнес негромко: «Посол он — пошел вон!» И хотя немецкий полковник не являлся послом, шутку приняли, засмеялись.

Дабы не быть голословным, приведу выдержку из служебного дневника начальника немецкого Генерального штаба генерала Гальдера, которая была сделана 5 мая 1941 года:

«Полковник Кребс возвратился из Москвы… По отношению к нему там была проявлена большая предупредительность. Россия сделает все, чтобы избежать войны… Русский офицерский корпус исключительно плох. России потребуется 20 лет, чтобы офицерский корпус достиг прежнего уровня».

Ан, обманулись самоуверенные немцы. Наш «исключительно плохой» офицерский корпус наголову разгромил кичливых германских вояк, имевших, надо полагать, «исключительно хороших» командиров и начальников. Прошло всего лишь четыре года, немцы так и не побывали в нашей столице, а мы здесь, в Берлине: не Кремль горит, а горит рейхстаг, над которым развевается наше Знамя. Как начиналось господство Гитлера с пожара в том мрачном здании, таким же пожарищем и заканчивается.

Не берусь судить, насколько осведомлены были немцы о наших военачальниках, весьма успешно проявивших себя на полях сражений, но могу сказать, что мы о наших противниках знали достаточно много. Наша разведка, наш Генеральный штаб тщательно отслеживали перемещение и продвижение по службе немецких генералов и некоторых высших офицеров. Было отмечено, что быстрее других шагает вверх по лестнице бывший помощник военного атташе в Москве. Вероятно, как крупный специалист по нашим кадрам. А 29 марта 1945 года Гитлер, сместив с поста начальника немецкого Генерального штаба генерал-полковника Гудериана, у которого, как и под Москвой, сдали нервы, назначил на высокую военную должность, по традиции особо ценимую в Германии, генерала Кребса. И вот он почему-то на нашем командном пункте «гоняет чай» с военными корреспондентами, членами Союза писателей СССР.

Я сообразил: здесь, на первом этаже, тянут время, развлекая немца. Поднялся в бельэтаж. Совсем иная была там обстановка: деловая, весело напряженная. Опередив меня, сюда уже прибыл заместитель командующего фронтом Василий Данилович Соколовский. Рядом с ним находился круглолицый, с густой шевелюрой, Василий Иванович Чуйков и еще несколько генералов. Среди них, что особенно приятно, заместитель Чуйкова генерал Духанов, которого я знал еще до революции. Уже тогда слыл он офицером интеллигентным и при этом весьма сведущим и волевым. Радостно поздоровались. Тем временем Соколовский связался с Жуковым, передал трубку мне. Последовал вопрос:

— Николай Алексеевич, вы Кребса видели?

— Только что.

— Это он? Который работал в Москве?

— Тот самый, лишь постарел лет на двадцать.

— Никаких сомнений?

— Абсолютно.

Жуков вроде бы облегченно вздохнул.

От Соколовского и Чуйкова я узнал, что произошло в эту ночь. Около трех часов поступило донесение: с советским командованием ищет встречи немец, называющий себя начальником Генерального штаба. Ему разрешили перейти к нам под белым флагом с одним сопровождающим: таковым оказался переводчик-полковник. В 3 часа 50 минут 1 мая немецкого генерала доставили на улицу Шуленбургринг, дом 2. Командующего 1-й гвардейской танковой армией генерала Катукова на командном пункте не оказалось. Кребса принял командующий 8-й гвардейской армией генерал Чуйков. Заявив о том, что прибыл с чрезвычайно важным и секретным сообщением, Кребс сказал: вождь немецкого народа Адольф Гитлер покончил с собой, оставив завещание со списком нового имперского правительства. Затем переводчик зачитал послание Геббельса к Советскому Верховному Главнокомандованию, датированное 30 апреля:

«Согласно завещанию ушедшего от нас фюрера мы уполномочиваем генерала Кребса в следующем. Мы сообщаем вождю советского народа, что сегодня в 15 часов 50 минут добровольно ушел из жизни фюрер. На основании его законного права фюрер всю власть в оставленном им завещании передал Деницу, мне и Борману. Я уполномочил Бормана установить связь с вождем советского народа. Эта связь необходима для мирных переговоров между державами, у которых наибольшие потери. Геббельс».

Чуйков немедленно доложил обо всем Жукову. Тот отправил на командный пункт 8-й гвардейской армии своего заместителя Соколовского для ведения переговоров, а я был вызван для того, чтобы удостоверить личность парламентера: никто из наших фронтовых генералов Кребса в лицо не знал, могло быть самозванство, какой-либо подвох.

Свидетельствует Георгий Константинович Жуков:

«Тут же соединившись с Москвой, я позвонил И. В. Сталину. Он был на даче. К телефону подошел дежурный генерал, который сказал:

— Товарищ Сталин только что лег спать.

— Прошу разбудить его. Дело срочное и до утра ждать не может.

Очень скоро И. В. Сталин подошел к телефону. Я доложил о самоубийстве Гитлера и письме Геббельса с предложением о перемирии.

И. В. Сталин ответил:

— Доигрался подлец! Жаль, что не удалось взять его живым. Где труп Гитлера?

— По сообщению генерала Кребса, труп Гитлера сожжен на костре.

— Передайте Соколовскому, — сказал Верховный, — никаких переговоров, кроме безоговорочной капитуляции, ни с Кребсом, ни с другими гитлеровцами не вести. Если ничего не будет чрезвычайного, не звоните до утра, хочу немного отдохнуть. Сегодня у нас первомайский парад».

Свои воспоминания Георгий Константинович писал через много лет после войны, когда события уплотнились, спрессовались временем, когда стало, например, известно все, что связано с Гитлером.

Отсюда и некоторое «осовременивание» материала. Я не помню, чтобы Кребс, сообщая о смерти фюрера, говорил о том, что оный был сожжен на костре. Первые сведения об этом поступили позже. Приведу такой факт. Через какой-то срок после окончания боев, через достаточно продолжительный срок в Берлине состоялась пресс-конференция советских и иностранных журналистов, отчет о которой обошел всю мировую прессу. Отвечая на вопросы, Жуков заявил: «О Гитлере нам ничего не известно». Георгий Константинович не кривил душой, он действительно не имел никаких сведений о немецком фюрере, все расследования велись в обход его, члена Ставки, заместителя Верховного Главнокомандующего. И не только потому, что Жукова не хотели отвлекать от многочисленных военных и административных дел, но и по некоторым другим причинам, к которым мы еще вернемся.

А что же с Кребсом? По указанию Сталина, ему в ультимативной форме предложен был только один вариант: безоговорочная капитуляция. Кребс пытался выдвигать какие-то условия, но советская сторона была непреклонна. (Любопытная, на мой взгляд, подробность. Предусмотрительный Иосиф Виссарионович еще в сентябре 1943 года (!) создал комиссию, в которую вошли маршалы К. Е. Ворошилов и Б. М. Шапошников, адмирал И. С. Исаков, дипломат И. М. Майский, нарком просвещения В. П. Потемкин. Секретарь — сотрудник наркомата иностранных дел С. Т. Базаров. Эта комиссия подготовила основные положения Акта о безоговорочной капитуляции, которыми в дальнейшем руководствовались наши дипломаты и высшие военные руководители. 8 мая 1945 года Семен Тарасович Базаров и сопровождающие его лица самолетом доставили сей документ в Берлин, а потом на «виллисе» в пригород, в Карлсхорст, в здание военного училища, где и состоялось одно из величайших событий XX века: подписание представителями Советского Союза, Соединенных Штатов, Англии и Франции, с одной стороны, и разгромленного гитлеровского рейха с другой, Акта о безоговорочной капитуляция Германии. Затем, когда немецкая делегация была удалена из зала, а союзники разъехались, участники торжества воспользовались возможностью отпраздновать это событие, порадоваться от души. Звучали тосты. Жуков и Чуйков даже в пляс пустились: под звуки духового оркестра, игравшего «Барыню», лихо, как в молодости, отщелкивали каблуками дробь-чечетку. Большой прием затянулся до рассвета. И самым серьезным, самым сосредоточенным человеком на этом приеме был Семен Тарасович Базаров, не прикоснувшийся к рюмке, не выпускавший из рук портфеля с подписанным Актом, который он должен был доставить в Москву, товарищу Сталину.

Ну, это будет в ночь на 9 мая, а пока у нас лишь первый день этого месяца. Переговоры с генералом Кребсом длились долго, до того момента, когда он заявил, что для решения вопроса о безоговорочной капитуляции полномочий не имеет и попросил, если это возможно, напрямую, связать его по телефону с фюрербункером, с Геббельсом. Ему не отказали. Несколько наших отважных связистов под охраной встретивших их эсэсовцев протянули провод в рейхсканцелярию, беспокоясь лишь о том, чтобы хватило катушки, затем спустились в подземелье, в смердящий ад. Там среди стонущих раненых, среди покончивших с собой справляли последнюю тризну одуревшие от пьянства и отчаяния гитлеровцы вместе со столь же пьяными и обалдевшими сотрудницами рейхсканцелярии. Утратив человеческий облик, они, голые и полуголые, «занимались сексом» с кем попало и как попало на заблеванном, залитом кровью полу.

Оргия, омерзительная для наших связистов, прибывших в мрачное подземелье из светлого весеннего дня. И вообще — это эпопея, требующая умного пера и выходящая за рамки моей книги. Представьте себе: трое наших связистов в осажденном здании, среди обезумевших врагов-фанатиков. У кого-то из немцев челюсть отваливалась от изумления, кто-то с воплями бросался на наших воинов, эсэсовцы кулаками и оружием отбрасывали нападавших. И ничего, добрались до кабинета в бункере, поставили аппарат, к которому приковылял хромоногий Геббельс. Присутствовал глава нацистской партии Борман. Разговаривали не только с Кребсом. Несколько минут руководители рейха общались с генералом Серовым.

Геббельс подтвердил, что Гитлер мертв. Немцы согласны на капитуляцию, но почетную. Перечислил условия. Их отвергли. Стало ясно: толковать с Геббельсом — это все равно что торговаться с живым волком о цене его шкуры. Переговоры потеряли смысл. Генерал Кребс был отправлен обратно. Наши связисты вернулись к своим. А завершилось все это мощным огневым ударом по рейхсканцелярии и ее окрестностям. Били все стволы, которые могли «достать» до этого района. Немцам еще раз показали бессмысленность сопротивления. Со слов генерала артиллерии Вейдлинга, командующего зоной обороны Берлина, который явился к нам на следующий день с согласием отдать приказ своим войскам о прекращении борьбы, — со слов Вейдлинга стало известно: когда Кребс под аккомпанемент залпов, сотрясавших весь центр города, доложил Геббельсу о результатах своего визита, тот уныло спросил: что же теперь делать? Кребс ответил коротко: «Стреляться». Поняв полную безысходность, Геббельс принял страшное решение. Вместе с женой Магдой он отравил своих шестерых детей, после чего они отравились сами.

В ночь на второе мая добрался я, наконец, до передовых частей 5-й ударной армии, которые вели бои за рейхсканцелярию. Точнее — до позиций знакомого мне и читателям 902-го стрелкового полка, которым командовал Герой Советского Союза (после форсирования Одера) подполковник Георгий Матвеевич Ленев. В свете разгоравшегося дня увидел на углу Фоссштрассе огромное серое здание, напоминавшее гигантскую казарму. Моросил дождь. Тускло отсвечивал мокрый асфальт. За мощной бетонной оградой — деревья внутреннего сада. Именно в этом здании размещались канцелярия фюрера, адъютантура вооруженных сил при фюрере и рейхсканцлере, персональная адъютантура Адольфа Гитлера и канцелярия национал-социалистической партии Германии — ведомство Бормана. Такой вот букет или такой гадюшник — кому как нравится.

Командный пункт Ленева — в кирпичном полуподвале. Сквозь пробоины виднелось серое низкое небо, проникал дым. При близких разрывах взметывалась пылевая взвесь — першило в горле. Здесь же, за уцелевшей стеной рухнувшего дома, укрывались лошади и верблюды, доставившие на передовую пушки полковой артиллерии. А концентрация войск была такая, что до позиций пушкарей — рукой подать. Всего метрах в двухстах от нас находилось орудие старшего сержанта — волжского богатыря Нестерова, выпустившее, как я уже говорил, самый первый снаряд по логову Гитлера. Тот снаряд, который, возможно, подтолкнул фюрера побыстрее избавиться от суда земного с упованием на милостивость суда небесного.

Настроение на КП Ленева было не торжественно-приподнятое, что вроде бы соответствовало необычности обстановки, а деловито-спокойное, очень будничное. Устали люди в непрерывных боях, сутки за сутками в руинах, в грохоте, среди смертей и пожаров. Измотались. Это я видел даже по сопровождавшим меня офицерам (майор в форме пограничника и два старших лейтенанта) и по сержантам с рацией. Все они, пользуясь свободной минутой, повалились на затоптанные матрасы, которыми устлан был цементный пол полуподвала. А я присоединился к Георгию Матвеевичу Леневу, который устроился на венском стуле возле подобия стола из снарядных ящиков, накрытых планом-картой Берлина. Обсуждал со своими подчиненными, что делать дальше, как сломить сопротивление немцев.

Командир батальона, наступавшего непосредственно на главный вход рейхсканцелярии, Ковалевский, худощавый капитан с интеллигентным лицом, темным от копоти, доложил о больших потерях. С вечера до утра батальон пять раз поднимался в атаку на «эту чертову дверь», по продвинулся лишь на сто метров, а впереди — открытое пространство. Гитлеровцы бьют не только встречным огнем, но и с флангов, даже с тыла. При очистке домов и развалин расползаются, как черные тараканы, прячутся по щелям, уходят в подземные коммуникации, а затем возвращаются. В батальоне не осталось ни одного ротного командира, уцелело всего лишь четыре взводных. Скоро пехоты совсем не будет. Такое же положение и у соседа справа, а с соседом слева локтевой связи нет. Надо бы ворваться в «эту проклятую канцелярию» одним броском, пока есть кому.

— Как с ранеными? — спросил Ленев.

— По возможности выносим. Ночь прикрывали, сейчас дым. Ветер в ту сторону.

— Надо, надо ворваться, — произнес Ленев, потирая лоб.

— Выкатываем все пушки на прямую наводку, — сообщил начальник артиллерии полка.

— Триста первая дивизия Антонова преодолела бетонный забор и ведет бой в саду канцелярии, — доложил начальник штаба.

— Еще не в здании?

— Нет.

— На открытом пространстве немец как метлою метет. Но надо, надо, — повторил Ленев. — Всем пушкам ударить разом, не жалея снарядов. По окнам, по крыше. А ветер, говоришь, в ту сторону?

— Точно, — подтвердил Ковалевский. Помните, как они нас на Одере дымом травили… Сколько у нас дымовых шашек? — оживился Ленев.

— На Шпрее целый склад захватили, — это начальник штаба. Еще не подсчитано.

— Тащите сюда, сколько успеете. Быстрей, пока ветер не переменился. Ослепим этих… черных тараканов.

Новую атаку подготовили в какие-то полчаса: полковая и вся приданная артиллерия беглым огнем ударили по выявленным целям. Затем повалил густой дым из множества шашек. В белесой мгле смутно угадывались вспышки выстрелов и разрывов. Батальон Ковалевского одним броском достиг стен здания, в окна полетели гранаты, пехота ворвалась в помещение.

Теперь задымленная площадь почти не обстреливалась. Подполковник Ленев перебежал ее вместе с начальником штаба и пятью автоматчиками. Следом связисты потянули телефонный провод. Минут через пятнадцать, когда пальба вокруг рейхсканцелярии заметно уменьшилась, площадь пересек я со своими сопровождающими. В здании дыма было больше, чем на улице, и он был ядовитее. Что-то горело. Трудно было дышать. Раздавались выстрелы, гулко рвались гранаты и фаустпатроны. Под ногами хрустела штукатурка и битое стекло, пружинили трупы. Из бокового коридора выскочил здоровенный всклокоченный немец, сбил с ног старшего лейтенанта, забрал что-то: майор-пограничник застрелил его из пистолета.

Добрались до просторного зала, где было светлее и воздух чище. Здесь, возле стены, уже развернул свой командный пункт подполковник Ленев. Работали два телефона, подбегали с донесениями связные. Явился командир взвода пешей разведки лейтенант Федор Горбатенко, в окровавленной гимнастерке, радостно-возбужденный. Доложил:

— Товарищ подполковник, полученная задача выполнена. Знамя полка установлено над канцелярией.

— Где?

— На крыше два световых плафона, один разбит, влезли по деревянным перекладинам.

Я взглянул на часы, было семь. Приказал записать время и фамилии разведчиков, поднявшихся на плафон. Впоследствии стало известно, что почти в этот же срок свое знамя подняли воины 301-й Донецкой стрелковой дивизии, ворвавшиеся в рейхсканцелярию с противоположной стороны здания.

Сопровождавший меня старший лейтенант-переводчик бегло опрашивал сдавшихся немцев. Один из них провел нас через зал для приема послов в «верхний» кабинет Гитлера. Массивная дубовая дверь. Просторная комната, отделанная красным деревом. Толстые ковры, глушившие звук шагов, и мягкая мебель были засыпаны битой штукатуркой. Посреди кабинета огромная, сорвавшаяся с потолка люстра.[93] Мои офицеры занялись бумагами, собирая их с пола, извлекая из ящиков стола. Переводчик выяснил у пленных, что Гитлер не появлялся здесь, наверху, давно, во всяком случае, несколько суток. Радист связался с генералом Серовым: я сообщил ему, где нахожусь, и сказал, что требуются специалисты из его ведомства. Он ответил — направляет немедленно. Вскоре действительно прибыло несколько офицеров контрразведки СМЕРШа из 79-го стрелкового корпуса. Трое из них занялись обгорелым колченогим трупом, который обнаружили солдаты Ленева, и выяснили, что это Геббельс. Но где же Гитлер или его тело? Никто из опрошенных немцев ничего не знал.

Посоветовавшись с Георгием Матвеевичем Леневым, я принял решение: спуститься в подземелье, о котором мы имели лишь общее и довольно смутное представление. Там, под многометровой толщей железобетона, в многочисленных помещениях и коридорах, еще продолжалась борьба. Но подполковнику Леневу смелости не занимать. Он взял с собой адъютанта, знавшего немецкий, и человек шесть разведчиков — все, что осталось от полкового взвода пешей разведки. Ну и я со своими. Мы были первыми, кто спустился в фюрербункер сразу вслед за очищавшими его бойцами.

На нескольких этажах подземного дома-бункера размещались десятки, а может, и сотни отсеков со стальными дверями в бетонированных стенах-перегородках. Ориентироваться, не имея плана, было очень трудно. Опасность — на каждом шагу: в некоторых отсеках, в темных нишах коридоров укрывались гитлеровцы. Стрельба возникала неожиданно. Валялось много убитых. На наше счастье, в подземелье еще горело электричество, продолжала работать автономная электростанция. Лампочки горели тускло, по коридорам и переходам тянулся дым, смешанный с пороховой гарью, но мы хоть ступени могли видеть. Нам просто повезло. Электростанция перестала действовать вскоре после полудня, подземелье погрузилось во мрак. Через двое суток я побывал там снова вместе с Жуковым и Берзариным, спускались при свете фонариков и мало чего рассмотрели. Все было разбито, разрушено, к дыму и гари примешивался тошнотворный запах разлагающихся трупов.

Возле «нижнего» кабинета Гитлера коридор был заполнен пленными немцами. Военные, почти все в черных и коричневых мундирах, были либо ранены, либо растеряны свалившимися на них событиями, да еще с перепоя. Трезвыми и деятельными были лишь гражданские чиновники, отсидевшиеся за стальными дверями, сохранившие при себе удостоверения личности и портфели с секретными документами, рассчитывая заполучить снисхождение в обмен на ценные бумаги.

В кабинете Гитлера полный порядок, словно фюрер только что вышел. Карты на стенах и на столе. Расписание поездов. Письменный прибор: чернильница наполнена до краев. Сюда привели личного повара, обнаруженного в отсеке кухни возле апартаментов Гитлера. Этакий детина в грязном халате, весьма упитанный, как и положено повару, либо изрядно перепивший, либо напуганный до полусмерти. Стоял руки по швам, тщетно стараясь подавить икоту. Его спросили: когда он в последний раз видел или готовил еду для фюрера? Повар ответил, что это было позавчера, а время не запомнил. «Все-все смешалось!» — бормотал он. Я поинтересовался не без умысла, как же повар осмелился забросить своего господина, оставить голодным на такой срок? Повар опять икнул: «Не заказывали… Не требовали». И, сделав судорожный глоток, добавил: «Никому не нужно. Ничего никому не нужно…»

Более конкретных сведений мы от него не добились.

Пройти по всему фюрербункеру не было никакой возможности. В некоторых отсеках закрылись сопротивлявшиеся гитлеровцы, в других что-то горело. Мы не побывали ни в подземном госпитале, ни в столовой, ни в гаражах, надеясь на то, что наши воины, очищавшие помещения, по возможности живыми выловят и доставят наверх фашистских главарей, коли таковые окажутся.

На свет белый выбрались из бункера по другой лестнице и оказались в саду имперской канцелярии. После подземелья дышать стало легче, хотя и тут сырой воздух чистотой и свежестью не отличался. Дымились развалины. Огонь лениво лизал обугленные стволы деревьев. А в дальнем от нас конце, около полуразрушенного бетонного забора, бурно цвели кусты уцелевшей сирени.

Возле выхода мне показали скорченный труп в генеральском мундире с руками, охватившими живот. Искаженное предсмертной мукой темно-восковое лицо. Это был Кребс. Под ним натекла лужица. Но не крови, как при гибели от пули или осколка. У повешенных, у отравленных бывает иное. Ослабевают, распускаются все сдерживающие мускулы, опрастывая безвольное тело. А Кребс слишком уж много чая выпил накануне вместе с членами Союза писателей. И вот — скрюченное тело на мокром месте в подмоченном мундире: все, что осталось от последнего начальника прославленного германского Генерального штаба.

Пока мы с подполковником Леневым скитались по лабиринтам фюрербункера в поисках следов Гитлера, наверху случилось нечто такое, что могло вызвать насмешливо-добродушную улыбку, если бы не та серьезность, которую проявили организаторы действа. Я люблю причинно-следственный порядок изложения, поэтому и в данном эпизоде хочу соблюсти это правило.

1 мая, как мы знаем, разнеслась весть о том, что над рейхстагом развевается победное Красное знамя. Узнал об этом, естественно, и командир 9-го стрелкового корпуса 5-й ударной армии генерал-майор Рослый (фамилия соответствует облику), писать о котором подробно я не хочу, спасаясь прослыть необъективным из-за своего особого отношения к этому человеку, не отличавшемуся скромностью, постоянно успевавшему подчеркнуть, выделить свои успехи, свои достижения, при этом не всегда считаясь с реальной действительностью, а главное с тем, как это отразится на других людях. Лез напролом по принципу: нахальство — второе счастье. Короче говоря, возмутился генерал Рослый: как же так? Рейхстаг должна была брать 5-я ударная армия, а взяла, вопреки диспозиции, 3-я ударная, имена ее героев-знаменщиков звучат по всем радиоканалам. А про 5-ю ударную армию, про 9-й стрелковый корпус генерала Рослого нигде ни гугу, хотя именно он, этот корпус, штурмует последнее прибежище фюрера. Несправедливо! Надо показать, что достижения 9-го стрелкового корпуса не менее, а даже более важны, чем дела 79-го корпуса генерала Переверткина. Повторять то, что было со знаменем над рейхстагом, нет смысла, над имперской канцелярией уже масса флажков и флагов из частей 248-й дивизии полковника Н. З. Галая и 301-й дивизии полковника В. С. Антонова, в том числе и к тому же первое по времени — знамя 902-го стрелкового полка подполковника Ленева, которого Рослый недолюбливал за излишнюю самостоятельность, за дерзость по отношению к начальству. Шибко строптив Герой. Взаимоотношения примерно такие же, как между маршалом Жуковым и генералом Симоняком. Только уровень малость другой.

Да, повторять вариант со знаменем над рейхстагом генерал Рослый не захотел. Там за знаменосцами люди шли на штурм, на смертельную схватку. А в рейхсканцелярии боя уже нет, штурмовую группу не пошлешь. Заметней и солидней будет направить туда женщину со стягом. Уже само по себе необычно. И не просто женщину, а политработника, чтобы привлечь к ее персоне, к руководящей роли партии особое внимание. Мастер был Рослый на подобные изобретения.

К 13 часам, когда бой в надземном здании рейхсканцелярии закончился и звучали только отдельные выстрелы, когда мы с Леневым уже выбрались из подземелья во внутренний сад, на объекте появилась группа политработников 9-го стрелкового корпуса. Они подняли на ноги людей батальона Шаповалова из 301-й дивизии, отдыхавших после ночного штурма, и те, чертыхаясь втуне, вынуждены были проводить гостей на крышу здания. В обстановке, приближенной к героической, единственная в группе женщина бережно несла доверенное ей полотнище, скрывая его под кожаной курткой на груди.

Глубокоуважаемый Георгий Константинович Жуков, широко используя в своих воспоминаниях донесения различных органов, итоговые сводки поднаторевших штабных и политотдельских сочинителей, живописует поход политработников из тыла на крышу гитлеровского логова в тоне мажорно-приподнятом. Цитирую:

«Последний бой за Имперскую канцелярию, который вели 301-я и 248-я стрелковые дивизии, был очень труден. Схватка на подступах и внутри этого здания носила особо ожесточенный характер. Предельно смело действовала старший инструктор политотдела 9-го стрелкового корпуса: майор Анна Владимировна Никулина. В составе штурмовой группы батальона Ф. К. Шаповалова она пробралась через пролом в крыше наверх и, вытащив красное полотнище из-под куртки, с помощью куска телеграфного провода привязала его к металлическому шпилю. Над Имперской канцелярией взвилось знамя Советского Союза».

Насчет «предельной смелости» Георгий Константинович явно переборщил. Зачем она «предельная»-то, если в тебя не стреляют, не бросают гранаты. Достаточно и простой смелости, чтобы залезть на крышу здания, внутри которого еще уцелели очаги пожаров. Удивляюсь я тому, что среди множества мужчин, «пробравшихся через пролом» вместе с Никулиной (офицеры-политработники, Шаповалов с бойцами) — среди этих многих мужчин не нашлось ни одного, кто пощадил бы женские руки, взял бы да и привязал красное полотнище телеграфным проводом к металлическому шпилю. Женщина держала бы полотнище, а мужчина занимался бы проволокой. И, кстати, никакого металлического шпиля на той пресловутой крыше ни я, ни Ленев не видели.

Бог с ними, с подробностями. Суть. Поход корпусных политработников к рейхсканцелярии командир 9-го стрелкового корпуса генерал Рослый счел хорошим предлогом для представления участников сей операции к правительственным наградам. Ну и руководители в таких случаях награждаются тоже. Весьма хвалебные реляции дошли аж до Москвы. Начались рассуждения: за знамя над рейхстагом воины получили звания Героев, почему бы и женщину-политработника не возвысить на такую же ступень за рейхсканцелярию?! Однако объявились люди, способные различить грань между реальным подвигом, и организованной акцией. Звания Героя Никулину не удостоили. Смелую женщину наградили орденом, но главное — в историю она все же попала…

Мы с Леневым, возвратившись из подземелья, пообедали в «верхнем» кабинете Гитлера (наваристый суп с говядиной из походной кухни, пшенная каша с консервами и крепкий чай) и улеглись отдохнуть на свежих простынях, которые адъютант, позаимствовав в брошенной немецкой квартире, расстелил поверх толстого коричневого ковра. И все участники штурма тоже спали, оставив лишь караульных. А пока мы мирно похрапывали, расстегнув ремни и сняв сапоги, в рейхсканцелярию началось паломничество людей, желавших своими глазами увидеть главное фашистское логово. Сперва шли солдаты из ближних тылов, полковых и дивизионных, артиллеристы и танкисты, саперы и интенданты, затем накатилась волна из более высоких инстанций — корпусных и армейских. Многие брали себе сувениры на память, горстями черпая из ящиков различные фашистские награды. Из гитлеровского кабинета, в котором мы спали, кто-то «увел» белый телефонный аппарат, возможно из слоновой кости, ручки со стола, карты со стены. Адъютант сказал, что в кабинет после настойчивых просьб были допущены лишь писатели и журналисты. Ходили на цыпочках, чтобы не потревожить спящих. А сувениры умыкнули с ловкостью одесских жуликов.

Вторая половина дня в центре Берлина, в том числе и в районе рейхсканцелярии, прошла относительно спокойно. Спорадические перестрелки и мелкие стычки — это далеко не то, что массированные атаки и контратаки с применением всех видов оружия. Местные жители стали появляться на улицах. Но к вечеру обстановка опять накалилась. Начали вылезать из своих укрытий недобитые гитлеровцы, все еще на что-то надеявшиеся. Когда опустились сумерки, в подземельях рейхсканцелярии раздалось несколько взрывов. Вероятно — фаустпатроны. И в самом здании канцелярии начали потрескивать выстрелы. Немало, значит, уцелело фашистов в потайных убежищах. А ночь — для них.

Жутковато было от мысли, что под нами находится огромное обесточенное подземелье, еще не полностью очищенное. Там, в абсолютной тьме, разлагаются сотни трупов, теряют остатки сил сотни раненых, которых не успели вынести, там, возможно, блуждают десятки наших воинов, которые находились в фюрербункере в момент прекращения электроснабжения и оказались в беспросветной ловушке. А когда выстрелы и разрывы начали звучать в самой рейхсканцелярии, когда, оттеняя сгустившуюся темноту, вспыхнули несколько новых пожаров, подполковник Ленев принял, на мой взгляд, правильное решение: приказал личному составу своего полка покинуть рейхсканцелярию и разместиться в окружающих строениях и под открытым небом.

У главного входа в рейхсканцелярию чадило вонючим дымом огромное чудовище — из числа того «нового оружия», на которое надеялся, которым грозил Гитлер. Невиданных размеров сверхтяжелый (до 180 тонн!) танк с мощной пушкой, с броней башни чуть ли ни в метр толщиной. Крепость на гусеницах! Вокруг толпились наши воины, дивясь и рассуждая, кто и чем изловчился угробить столь мощное сооружение. Артиллеристы утверждали — снарядом. Пехотинцы — гранатами. Авиация претензий не предъявляла — летчиков поблизости не было.

Как я узнал позже, немецкая фирма Порше успела изготовить лишь три таких танка, типа «Маус» — по-нашему «мышонок». Один мы с Леневым осмотрели у входа в рейхсканцелярию. Второй тоже сгоревший, я видел в городе Цоссен, где размещался германский Генштаб. А третий, целый и невредимый, находится теперь в замечательном бронетанковом музее на территории военного НИИ в подмосковной Кубинке. Спасибо тем, кто сумел захватить это чудовище, привезти, сохранить. Чтобы не возвращаться к тем часам, которые я провел в Берлине с хорошим человеком, отважным и заботливым офицером Георгием Матвеевичем Леневым, скажу еще о нескольких связанных с ним эпизодах. Его полк, покинувший рейхсканцелярию, получил распоряжение взять под охрану находившийся поблизости так называемый «дипломатический квартал» с посольствами различных стран. Ну что же, за время войны наши офицеры привыкли к заданиям самым неожиданным, от таких, которые требовали мужества и воинского мастерства до решения национальных и политических проблем на территории различных освобожденных стран, с разными, естественно, особенностями. Все могли наши славные командиры и политработники. А я не упустил возможности «прощупать» такого осведомленного деятеля, как посол японцев в дружественной им Германии. По горячим следам, пока посол не оправился от потрясающего грохота рухнувшего Рейха. Самый подходящий момент попытаться понять, известно ли что-нибудь самураям о секретом договоре союзников, предусматривавшем наше вступление в войну со Страной восходящего солнца ровно через три месяца после капитуляции гитлеровцев? Сия задача не входила в круг данных мне поручений, но я был уверен, что Иосифу Виссарионовичу полезна любая информация по этому поводу.

Дабы не выказать особый интерес к посольству японскому, мы с Леневым для начала побывали у греков. Сообщили, что советское командование берет под защиту дипломатов в Берлине. Возле греческого особняка будет выставлен пост, улица будет патрулироваться. Естественная предосторожность… Наша информация была с благодарностью принята. От кофе и шампанского мы отказались, сославшись на срочные дела.

В японском представительстве — растерянность и уныние. Выбитые стекла окон кое-как заменены фанерой. Полуупакованные ящики. Чемоданы. Сквозняк гонял по залу пепел сожженных бумаг. Сам посол давно не брит, рубашка не первой свежести. Он сразу спросил, когда дипломатам разрешат выехать из Германии и как это осуществить? Ленев ответил, что это будут решать соответствующие органы, а наше дело — охрана и оборона, чтобы иностранцы спокойно ожидали решения своей участи.

Разговор шел через переводчика на немецком, но я, наблюдая за послом, заметил, что он понимает и по-русски, улавливает смысл наших реплик. И вообще, хоть и небритый, и костюмчик скромненький, а глаза у опытного дипломата настороженно-внимательные, и даже было такое впечатление, что не только мы его «прощупываем», но и он нас. Особенно интересовал его я: пожилой человек в форменной фуражке, в военном плаще без знаков различия. Разговаривал японец с Леневым, а поглядывал на меня. А я, вполоборота к послу, смотрел сквозь проем выбитого окна на руины, на дымившиеся пожарища. Сказал:

— Берлин был монументален. А в Токио постройки более легкие, не правда ли?

— Господин… — Дипломат запнулся, не зная, как назвать меня. — Господин бывал на Востоке?

— Не далее Маньчжурии. Наш Порт-Артур был уже захвачен вашими соотечественниками. Как и другие русские территории, куда я не смог попасть. Впрочем, надеюсь еще полюбоваться красотой тех мест.

— Конечно, конечно, — закивал посол, приоткрыв в приятно-казенной улыбке желтоватые зубы. — На Востоке своя особая красота. И океан. Наше счастье, что он такой большой.

— Но море между вами и материком… Оно ведь не очень широкое.

— Оно спокойное. Оно не столь бурное, как океан, — ответил японец, и я не заметил при этом никакого изменения в его голосе, в выражении лица.

— А неожиданные штормы, тайфуны?

— Они редки и не внезапны. Обычно они достигают наших островов, уже получив имя.

У меня сложилось впечатление, что у такого осведомленного человека, как посол в первостепенном для Японии государстве, не имеется никаких данных о нашей договоренности с союзниками вместе погасить восточный очаг войны. Обо всем этом я без промедления сообщил в Москву.

И последнее, что связано с Георгием Матвеевичем Леневым и его славным полком, а еще точнее — с двумя историческими верблюдами, с рослым невозмутимым Мишкой и нервной, злопамятной Машкой, которые дотянули-таки от Астрахани до Берлина свою пушку, которая первой ударила прямо по гитлеровской рейхсканцелярии. Согласитесь, что на счету этих тружеников войны немало заслуг, достойных быть отмеченными. Но как? Людей награждали орденами, повышали в звании, в должности, а верблюдов-то чем отблагодарить? Дать что-либо особо вкусное на обед? Так это же мимолетность, сшамали, и нету.

Помогла смекалка. В помещениях захваченной рейхсканцелярии высились штабеля ящиков с фашистскими крестами, орденами и медалями всех достоинств, от первоначальных до самых высоких. Ими был усыпан пол, они хрустели под сапогами. Ну и сообразили командир орудия старший сержант Нестеров и наводчик Кармалюк, что можно сделать. Нашли специалиста по гитлеровским наградам (каких только специалистов не было тогда в наших полках!), разыскали широкие муаровые ленты, и на каждой из них, в строго установленном порядке, по значимости, укрепили полный комплект фашистских отличий. Ни один гитлеровский вояка никогда не мог бы получить столько. Места не хватило бы ими обвешаться. Верблюды-то пообъемистей, повыносливей. Голубые ленты, свешиваясь по обе стороны горба, завязывались под брюхом. Сначала верблюдам не нравилась эта катавасия, раздражала непонятная тяжесть, действовало на нервы звяканье и бряканье при каждом шаге, но вскоре Машка и Мишка так привыкли к своим блестящим украшениям, что не желали выходить на улицу без наград. Походка у верблюдов медленная, горделивая, а с муаровыми лентами они выглядели особо торжественно. Народ расступался.

В конце мая верблюдов, прогуливавшихся по территории разрушенного берлинского зоопарка в сопровождении толпы немецких зевак, особенно детей, увидел проезжавший мимо комендант города генерал-полковник Берзарин. Человек, не лишенный юмора, он посмеялся, затем нахмурился, тиская в руках фуражку с большим козырьком. Отправился дальше, ничего не сказав, но в тот же день вызвал к себе не командира корпуса Рослого, не командира дивизии Галая, а непосредственно командира стрелкового полка Ленева. И, покручивая пуговицу на его гимнастерке, сказал, что история с верблюдами ему досконально известна, что они, конечно, заслуживают заботы и уважения, но то, что Мишка и Машка разгуливают по городу с набором немецких наград, может спровоцировать нежелательную реакцию жителей. И вообще, награды есть награды, нельзя принижать значение отличий противника, если не хочешь принизить значение своих. К тому же следует подумать о дальнейшей судьбе животных, тем более что вся артиллерия переводится на механическую тягу, а полк перебрасывается в другой район.

После этого разговора верблюды с наградами на берлинских улицах не появлялись. По поручению Берзарина работники комендатуры связались с Москвой и условились, что два верблюда будут доставлены в наш столичный зоопарк, обретут там заботу, внимание и заслуженный послевоенный отдых. Пофартило им больше, чем некоторым людям.

И вот на плацу военного городка, где прежде стояла дивизия СС, а теперь разместился 902-й стрелковый полк, собрались артиллеристы, демобилизующиеся ветераны и вообще все, кто хотел проститься с боевыми друзьями, а также с легендарными Мишкой и Машкой перед отправкой на железнодорожную станцию, где для верблюдов был оборудован саперами специальный вагон. Без малого три года вместе шли по фронтовым дорогам. И вот — пора… Грустно звучал полковой оркестр, грустны были люди, да и верблюды, хоть и были при полном параде со своими голубыми лентами, прошли вдоль строя не торжественно-горделиво, а понурив головы, предчувствуя безвозвратное расставание. Никого не оплевала в тот день раздражительная Машка, что совершенно не соответствовало ее характеру.

До станции верблюдов проводили артиллеристы. Прощание вышло тяжелым. На командира орудия Нестерова и наводчика Кармалюка больно было смотреть.

Демобилизованные «старики», ехавшие через Москву, обещали доставить верблюдов в зоопарк в полном порядке. Вместе с сопроводительной описью, в которой, среди других, был и такой пункт: «На каждом верблюде — муаровая лента с полным комплектом фашистских наград».

Что было с Мишкой и Машкой потом, я не знаю. Хотел побывать в нашем столичном зоопарке, проведать их, да все недосуг. А потом и время прошло.

Второго мая свершились еще три существенных для меня события, наложивших отпечаток на дальнейшие поиски немецкого фюрера. В Политуправление фронта самолетом была доставлена из Москвы газета «Правда», датированная вторым днем начавшегося месяца. Меня разыскал по телефону генерал Серов и прочитал для сведения несколько абзацев из статьи в этом номере. Суть сводилась к одной фразе: «Распространением утверждения о смерти Гитлера германские фашисты, очевидно, надеются предоставить Гитлеру возможность сойти со сцены и перейти на нелегальное положение».

Без ведома Сталина такой материал в центральной, можно сказать директивной, газете появиться не мог. Значит, Сталин не хочет, чтобы Гитлера считали мертвым. Почему? Есть какие-то данные, что фюрер жив? Или нам требуется пугало, чтобы держать в напряжении союзников и вообще народонаселение? Во всяком случае, завязывалась какая-то новая интрига, на которые Иосиф Виссарионович издавна был большой мастер. Сейчас, значит, ему требовалось, чтобы обстановка до поры до времени оставалась неясной, каковой она, собственно, и была. Но зачем-то понадобилось еще сильнее замутить воду?!

В тот же день по решению Военного совета 1-го Белорусского фронта была создана специальная комиссия по поиску фашистских главарей, по установлению их личностей, в частности для исследования обгоревших останков — предположительно Геббельса. Возглавил ее человек, обладавший в масштабе фронта большой властью: член Военного совета генерал-лейтенант Телегин Константин Федорович. Это еще раз убедило меня в том, что маршал Жуков не знает про группу Серова, работающую непосредственно «по Гитлеру» и его ближайшим соратникам. Если бы знал — зачем заниматься параллельным расследованием? Берзарину известно, генерал Серов днюет и почует у коменданта, а вот Жукову — нет. По какой причине Верховный главнокомандующий не информирует своего первого заместителя? Не отвлекает его от других важных забот или не желает поднимать Георгия Константиновича на высокую политическую орбиту? Он и так, по мнению Иосифа Виссарионовича, пользовался слишком большой популярностью в Вооруженных Силах, в народе, да и за рубежом. В этом Сталину мнилась некоторая опасность. После больших войн всегда обостряются внутренние конфликты. А в общем-то ни статья в «Правде», ни решения Военного совета фронта для нас с Серовым значения не имели. Задание, полученное непосредственно от Сталина, никто не отменял, поправки не вносились. Мы по-прежнему в обстановке полной секретности должны были искать Гитлера — живого или мертвого.

Ну и третье событие, настолько запутанное, что я не разобрался в нем ни тогда, ни до сих пор. И не только я. Вот факты. Георгий Константинович Жуков, оговорившись, что не помнит точного времени, поведал в своих воспоминаниях о том, что в ночь на 2 мая ему позвонил командующий 3-й ударной армией генерал В. И. Кузнецов и «взволнованным голосом доложил»: на участке одной из дивизий только что прорвались немецкие танки, примерно 20 машин, которые на большой скорости миновали северо-западную окраину города. Жуков понял, что кто-то пытается выбраться из Берлина; возможно, Гитлер и Борман. Были приняты все меры для ликвидации прорвавшихся танков. Чтобы перекрыть все пути, были привлечены 47-я, 61-я армии и 1-я армия Войска Польского. На преследование неприятеля были брошены также части 3-й ударной и 2-й гвардейской танковой армий. (Не слишком ли много для борьбы с 20 танками? — Н. Л.) Далее Жуков говорит о том, что утром 2 мая вражеские танки были обнаружены и уничтожены в пятнадцати километрах северо-западнее Берлина. Среди погибших не обнаружено фашистских главарей, но многие немцы сгорели в танках, опознать их было невозможно.

Есть и другие свидетельства, несколько отличающиеся. У начальника штаба 3-й ударной армии генерала Букштыновича и начальника оперативного отдела того же штаба полковника Семенова иная версия. Последний утверждает, что не генерал Кузнецов позвонил Жукову, а наоборот. Георгий Гаврилович Семенов — человек скрупулезной точности, и свидетельствует он не о том, что узнал от кого-то или вычитал в документах, а о том, что видел своими глазами и слышал своими ушами. Поздно вечером 2 мая Военный совет армии устроил праздничный ужин в честь победы над берлинской группировкой врага. Во время ужина раздался телефонный звонок. Маршал Жуков вызывал нашего командующего. Маршал сказал, что, по имеющимся у него сведениям, через боевые порядки 3-й ударной армии из Берлина прорвались на запад немцы, которые вышли на тылы 47-й армии. Генералу Кузнецову было предложено разобраться на месте в случившемся и доложить. Командарм поручил это дело мне.

На рассвете я с группой офицеров штаба находился в пути. В штабе 47-й армии нас принял заместитель начальника оперативного отдела. Он подтвердил, что в ночь на 2 мая группировка противника численностью до 17 тысяч человек при поддержке 80 танков и штурмовых орудий прорвала юго-восточнее Вильгельмштадта растянутый фронт 125-го стрелкового корпуса 47-й армии и устремилась к Эльбе. Борьба с этой группировкой велась уже второй день.

Отряд в 20 танков или группировка из 80 танков и 17 тысяч пехоты — очень большая разница. И если на поле боя осталось 20 подбитых и сгоревших машин, то куда же делись остальные вместе со своими возможными «пассажирами»? Добрались до Эльбы, до аэродромов с самолетами, до самого моря, где поджидали гитлеровских главарей подводные лодки, готовые отплыть к гостеприимным берегам Южной Америки не только с «пассажирами», но и с богатствами, которые те прихватили с собой. Вопрос, как говорится, остается открытым. Если же учитывать свидетельства противоположной стороны, то привлекает внимание самая последняя короткая запись в дневнике руководителя нацистской партии Мартина Бормана, сделанная им в фюрербункере. Дословно: «Вторник. 1 мая. Попытка прорваться из окружения». И все.

О каком прорыве написано? Да о том самом. Он был только один и до сих пор вызывает удивление. Как смогли блокированные, разбитые немцы сосредоточить в центре города, который весь простреливался и почти весь просматривался нами, столь сильную группировку и почему ее не обнаружили? Это ведь не грецкий орех за щекой у слона. Может, мы расслабились от своих успехов, потеряли всякую бдительность? Или кто-то знал о вражеской группировке, но сознательно выпустил ее из города? Во всяком случае, это не Жуков, не Соколовский, не наши командармы. А вот то, что к этому событию могли быть причастны генерал Серов и генерал Берзарин, это я хоть и с натяжкой, но допускаю. Они очень тесно общались. И если по указанию из Москвы потребовалось провести такую секретную акцию, то два названных генерала, представитель СМЕРШа и комендант города были самыми надежными исполнителями, располагавшими достаточными возможностями. Это предположение косвенно подтверждается для меня еще одним печальным фактом. После проведения столь ответственных операций убирают обычно ненужных свидетелей, даже из числа доверенных лиц. Умелый полководец, добросовестный администратор, много сделавший для жителей Берлина, и просто хороший человек, Николай Эрастович Берзарин не дожил до парада Победы. 16 июня его стараниями в немецкой столице было открыто метро. К этому времени в городе уже ходили трамваи, было отремонтировано более 20 тысяч домов, восстановлено электро- и газоснабжение, работали школы и кинотеатры, регулярно выдавались пайки, в том числе молоко для детей, а взрослые получали даже настоящий кофе, от вкуса которого, пользуясь лишь суррогатами, рядовые немцы давно отвыкли.

Сразу после торжественного открытия метро Николай Эрастович Берзарин «трагически погиб во время очередной поездки по Берлину», как было сказано в официальном сообщении. Подробности замалчивались. Но определенный почерк угадывался.

Прорыв из города большой вражеской группировки, которая могла увезти любого нацистского главаря, еще больше запутал вопрос о местонахождении фашистской верхушки. Где и кого искать? Я лично верил сообщениям столь разных людей, как изощренный демагог Геббельс и прямолинейный честный генерал Кребс, о том, что Гитлер покончил земные счеты. Однако, памятуя о статье в «Правде», мы с Серовым собственное мнение держали при себе. Продолжали искать, руководствуясь формулой «четыре Г. + Б.». Формула эта постепенно сокращалась, причем начиная от лиц просто крупных к более крупным, к самым крупным.

В такой же очередности и я продолжу свой рассказ, отступая от сложной и малоинтересной в данном случае хронологии.

Не стало Иозефа Пауля Геббельса — пятого по счету деятеля в неофициальной фашистской иерархии. В первых числах мая оказался в плену у наших союзников Герман Геринг. (Нюрнбергский трибунал приговорит его к смертной казни, но он умудрится покончить самоубийством.) Вот уже упростилась вроде бы формула, превратившаяся в сочетание «два Г. + Б.». В том же месяце и еще на одно Г. станет меньше. За счет обнаружения рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера, самой, пожалуй, одиозной и мрачной фигуры из окружения Гитлера. По отношению к Гиммлеру замечу вот что. В исторических трудах, даже в авторитетной военной энциклопедии говорится, что упомянутый рейхсфюрер СС был арестован опять же союзническими войсками. Вот такие, значит, они расторопные, наши союзнички-то… Ничего не добавляя от себя, приведу несколько документов. Но сперва несколько слов о том, как они появились. 21 мая 1945 года военнослужащие Василий Губарев и Иван Сидоров, патрулируя окрестности сборного пункта военнопленных № 619, расположенного в английской оккупационной зоне, задержали трех немцев: танкиста-фельдфебеля с черной повязкой на глазу и его спутников, направлявшихся в сторону Австрийских Альп. Вот протокол опроса, проведенного 7 июня офицером отдела репатриации 2-й ударной армии майором Головановым. По существу дела Василий Ильич Губарев сообщил:

«Около 20 часов, в 500 метрах от деревни, из кустов на проселочную дорогу, крадучись, вышли три немца. Мы их заметили и пошли за ними. Немцы нас вначале не заметили, мы побежали бегом и метров 200 не доходя кричали, чтобы они остановились. Но неизвестные не останавливались. Тогда я дал предупредительный выстрел. Один остановился, двое других продолжали идти вперед. Тогда мы оба резким окриком «хальт» и изготовкой винтовок заставили остановиться всех троих и подошли к ним на дорогу. Спросили: «Солдаты?» Один ответил: «Да». На вопрос: «Есть ли документы?» — один из задержанных ответил: «Есть». Показали документы. Документы были без штампа и без печати. Задержанные были одеты в офицерские плащи, под плащами — шинели, обуты в ботинки, на оказавшемся впоследствии Гиммлером — гражданские брюки и шляпа. Левый глаз был повязан черным. Усов не было, в руках он держал палку. Задержанных мы привели в деревню и сдали английским солдатам. Задержанные доказывали английским солдатам, что они идут из госпиталя и что у одного болит нога, у другого болен глаз. Английский патруль хотел отпустить задержанных как больных, но мы настояли на том, чтобы не отпускать, а отвезти в лагерь. Я и Сидоров, вместе с двумя английскими солдатами, поехали сопровождать задержанных, а четверо их патрулей остались в деревне.

В лагере нас встретил английский офицер и переводчик. Принял от нас арестованных и отправил их на гауптвахту…» А вот докладная записка, отправленная 8 июня из отдела репатриации 2-й ударной армии в Москву, в политпросветотдел Управления уполномоченного СНК СССР по делам репатриации и, соответственно, начальнику Главного управления контрразведки СМЕРШа Абакумову:

«…25 мая англичанами было установлено, что один из задержанных является начальником гестапо — Гиммлером. Гиммлер в этом признался, после чего раздавил ампулу с ядом, которая находилась у него во рту. Через 15 минут Гиммлер скончался.

После анатомирования тело Гиммлера было зарыто в г. Люненбурге. Точное местонахождение могилы установить не удалось».

Значит, еще одним Г. меньше. Осталось только Б. — «нацист номер 2», заместитель фюрера по партии Мартин Борман, и сам Гитлер. И если со всеми Г. вскоре будет все ясно, земля очистится от них, то судьба Б. до сих пор вызывает споры, хотя версий об его исчезновении хоть отбавляй. Мое мнение таково. Сделав 1 мая запись в дневнике о прорыве из окружения, Борман со своими соратниками выбрался из Берлина и достиг балтийского побережья. Не секрет, что многие высокопоставленные фашисты, многие гестаповцы (Эйхман и др.) на подводных лодках добрались до Южной Америки, до Аргентины, и обосновались там в тайных колониях среди труднодоступных джунглей: некоторые из этих колоний сохранились до сих пор. Вполне возможно, что в одной из них доживал или доживает свой век «нацист номер 2».

Очень не устраивает кого-то такое предположение, особенно в Германии, кто-то всеми силами старается «похоронить» Бормана и тем самым обессмыслить продолжение поисков. В 1972 году при строительных работах в Берлине был обнаружен череп со следами цианистого калия в полости рта. Немецкие ученые высказали убеждение, что найдены останки Бормана. Закрыли вроде бы тему, но она «закрытию» не поддалась: мало ли кто травился в германской столице цианистым калием в те дни, когда рухнул Третий рейх. Версии продолжали возникать. Одной из них «порадовала» читателей немецкая газета «Бильд», сообщившая, что Мартин Борман являлся «агентом Иосифа Сталина». (Следует понимать — по линии личной агентурной разведки Иосифа Виссарионовича, которую возглавлял А. А. Андреев? — Н. Л.) После падения Берлина он, дескать, был переправлен в Советский Союз, где и скончался в 1973 году. Названо даже место захоронения: тюремное кладбище в Лефортово, недоступное для посторонних лиц. Экая, воистину немецкая, точность![94]

Известно, что рейхсканцелярию (имперскую канцелярию) с находившимся под ней фюрербункером, штурмовали и захватили воины 5-й ударной армии генерала Берзарина: конкретно 9-й стрелковый корпус генерала Рослого. В этом корпусе, как и во всех других, имелся свой отдел контрразведки СМЕРШа — достаточно сильный отдел с опытными людьми. Однако не им была доверена строжайше секретная миссия искать Гитлера. Почему? Казалось бы: захватили логово фюрера — ну и ищите. Но нет, к этому делу привлекли контрразведчиков 3-й ударной армии генерала Кузнецова, бравшей рейхстаг. А еще точнее — контрразведчиков 79-го стрелкового корпуса генерала Переверткина. Какой же смысл тасовать колоду? Ответ простой, и раньше я уже частично ответил на него: элемент случайности в сочетании с личным знакомством. Когда генерал Переверткин развернул свой корпус на 180 градусов и начал энергично продвигаться с запада к центру Берлина, генерал Серов, как, впрочем, и я, сделал вывод: главные события предстоят в хозяйстве Кузнецова, Букштыновича, Переверткина — прямой путь к логову Гитлера. Как и я, генерал Серов значительную часть времени проводил в 79-м корпусе среди своих коллег-контрразведчиков. Сблизился с ними, поверил в деловые качества начальника отдела СМЕРШа этого корпуса подполковника Ивана Исаевича Клименко. Ему доверил особые секреты, усилил его отдел не только чекистами 3-й ударной армии, но и людьми из других формирований 1-го Белорусского фронта.

В быстроменяющейся обстановке подполковник Клименко со своими подчиненными стал для Серова, чужака в армейской фронтовой обстановке, надежной опорой, устойчивой базой, менять которую без веских причин он не хотел. С этим отделом ему легче и лучше было выполнять ответственную задачу: найти Гитлера живым или мертвым. Поэтому контрразведчики других воинских соединений были просто-напросто выдворены из рейхсканцелярии, вместо них туда прибыли чекисты, руководимые Клименко. С утра 3 мая они обследовали все наземные помещения и часть подземных отсеков, куда смогли проникнуть в полном мраке и при неослабевающей опасности со стороны затаившихся фашистских фанатиков. Осмотрели всю прилегающую территорию. При этом секретность была такова, что Клименко носил погоны лейтенанта и во всех отчетных документах значился в таком звании. А младшие офицеры контрразведки вообще были временно «разжалованы» до рядовых и сержантов. Чтобы не привлекать внимание любопытствующих, тем паче наших и зарубежных корреспондентов, жадной стаей слетевшихся в Берлин за сенсациями. Понятно: когда лейтенант или сержант таскается по руинам, переворачивает трупы, вглядываясь в лица мертвецов, — это одно. А когда таким образом поступает подполковник с целой свитой подчиненных — это нечто более существенное, заставляющее задуматься.

Искали наши чекисты активно и небезуспешно. За трое суток им удалось обнаружить по меньшей мере три трупа, нуждавшихся в опознании. Два вынесли из подземелья, из отсеков, расположенных рядом с отсеками фюрера. Оба либо самострелы, либо убиты с очень близкого расстояния. Похожи друг на друга и имели определенное сходство с Гитлером. Может, его двойники-дублеры, а может, и простое совпадение, всяко бывает. Третий труп обнаружили еще 2 мая в саду рейхсканцелярии у входа в бункер, в соседстве с другими обгоревшими трупами. По Гитлеру в день — это, согласитесь, неплохо. Всех их отвезли в тюрьму Плетцензее, где уже находились останки Геббельса, его жены Магды и шестерых детей. Туда же доставили несколько немцев, знавших Гитлера и Еву Браун-Гитлер при жизни. Среди них один эсэсовец из личной охраны и вице-адмирал Эрих Фосс. Наши чекисты малость успокоились: может, выберут из трех одного! Однако поиски продолжали, вновь «прочесывая» уже осмотренные места.

4 мая в 11 часов солдат Иван Чураков, в который уж раз исследуя сад рейхсканцелярии, решил порыться в большой воронке от авиабомбы метрах в четырех от бункера. Воронка была на две трети засыпана, а вокруг, кольцом, следы большого горения. Мимо воронки к тому времени прошли тысячи человек, не обращая на нее внимания, разве что чертыхались, поскользнувшись на земляной крошке. И Жуков тут побывал, и Берзарин, и Серов. Я чуть ногу не подвернул на осевшей под сапогом закраиной этой воронки, огибая ее еще 2 мая вместе с Леневым. Дым, ядовитый запах бензина, горелого мяса, горелой резины. Я нос платком прикрывал, ямы-то и не заметил, Ленев за локоть меня подхватил, когда оступился.

Покопавшись в воронке, Чуриков и его товарищи извлекли два трупа, настолько обугленных, что едва можно было различить: одно тело женское, другое мужское. И еще какие-то останки, вроде собачьи. Вызванный к воронке Иван Исаевич Клименко рукой махнул: безнадежно. Приказал завернуть трупы в одеяло и вновь зарыть, да поглубже.

Между тем группа опознания в тюрьме Плетцензее одного за другим отвергла всех предъявленных ей «Гитлеров». Адмирал Эрих Фосс категорически заявил, что фюрера среди них нет. Свое недовольство результатами поисков высказал генерал Серов. Лишь после этого Иван Исаевич Клименко вспомнил о трупах в воронке от авиабомбы. Был составлен акт:

«Г. Берлин. Действующая армия. 1945 г. Мая месяца, 5. Мною, гв. старшим лейтенантом Панасовым Алексеем Александровичем, и рядовыми Чуриковым Иваном Дмитриевичем, Олейником Евгением Степановичем и Сероухом Ильей Ефремовичем в г. Берлине в районе рейхсканцелярии, вблизи места обнаружения трупов Геббельса и его жены, были обнаружены и изъяты два сожженных трупа, один женский, второй мужской. Трупы сильно обгорели, и без каких-либо дополнительных данных опознать невозможно. Трупы находились в воронке от бомбы, в 3-х метрах от входа в гитлеровское бомбоубежище, и засыпаны слоем земли. Трупы хранятся при отделе контрразведки «Смерш» 79-го стрелкового корпуса».

Обгоревшие тела были порознь уложены в большие деревянные ящики из-под реактивных снарядов и доставлены в Плетцензее. Двое из группы опознания, осмотрев трупы, заявили, хоть и не с полной гарантией, что перед ними действительно тело Гитлера. Через несколько дней допрошенный отдельно один из охранников фюрера Гарри Менгерсхаузен сообщил, что самолично сливал из баков автомобилей бензин для сжигания Гитлера, Евы Браун и собаки Блонди. Указал место сжигания, как раз ту воронку, на которую обратил внимание Иван Чураков. Все совпало, но сомнения еще оставались.

Тела сохраняли в режиме строгой секретности, с учетом того, что разыскать «живого или мертвого» Гитлера с нарастающей активностью стирались американская и английская разведки. У руководителей этих стран были свои соображения по поводу исчезнувшего Адольфа. Секретность, повторяю, была такова, что даже маршал Жуков, находившийся тогда в Берлине, ничего не знал про Гитлера, о чем и заявил журналистам на пресс-конференции и написал потом в своей книге.

Через несколько дней предполагаемые останки бывшего фюрера были переправлены в окрестности Берлина, в маленький, тихий городок Бух, не очень пострадавший от войны. Помещены в подвал особняка при местной клинике-госпитале. Это, кстати, та клиника, где немцы впервые по черепам, по основанию носа начали выявлять лиц еврейского происхождения, предназначая их для ликвидации. А теперь сюда, по воле рока, для анатомирования Гитлера, прибыла особая комиссия, составленная почти сплошь из этих самых «лиц». При этом не обошлось без инцидента: чекисты чуть было не пристрелили одного из членов комиссии, слишком ретиво, без соответствующих документов, рвавшегося на охраняемый объект.

А комиссия, назначенная для «производства ответственной экспертизы», была действительно авторитетная. Особенно, вероятно, с точки зрения наших западных союзников. Вот ее состав. Председатель или начальник — главный судебно-медицинский эксперт 1-го Белорусского фронта полковник Шкаравский Фауст Иосифович. Члены: судебно-медицинский эксперт 3-й ударной армии майор Ю. И. Богуславский, майор медицинской службы А. Я. Маранц (женщина), патологоанатом Ю. В. Гулькевич. В состав комиссии скромно входил также прибывший из столицы главный патологоанатом Красной Армии полковник Н. А. Краевский, крупный специалист по «мертвому делу». (Тот самый Краевский, который спустя время, будучи уже академиком, подпишет официальные сообщения для прессы о смерти Брежнева, а затем и Андропова. Вот сколько позахоронит! — В. У.)

Первое, что распорядился сделать полковник Фауст Шкаравский, — немедленно обложить труп льдом, дабы предотвратить разложение и распад того, что осталось. Температура воздуха днем достигала на улице 20 градусов тепла, а в подвале особняка переваливала за 10. Это выполнили. Тем временем имя Гитлера не сходило со страниц мировой прессы. Заманчиво-выгодная тема для борзописцев. В зарубежье — сенсационные подробности о том, как русские чекисты ищут и уже изловили Гитлера. Или о том, как он улетел из Германии на специальном самолете или отплыл на подводной лодке. Даже наша строгая печать грешила сообщениями собственных корреспондентов и ТАСС такого примерно типа: Адольф Гитлер добрался до берега Южной Америки и высадился в женском платье в одной из бухт Аргентины. Ну, женское платье, — верх маскировки, — просто умиляло меня. И это в те часы, когда профессиональные медики привычно и хладнокровно полосовали труп бывшего фюрера.

Обстановка в подвале была мрачная, подавляющая для обычного человека. Эти холодные темные стены, эти люди-призраки в белом, кромсающие блестящими скальпелями нечто бесформенное, обугленное; наконец, этот трупный запах, от которого меня подташнивало. И еще запомнилось: на дальней, плохо освещенной стене — портрет того, кого резали тут врачи. Изображение фюрера с косой челкой на лбу в Германии можно было увидеть повсюду, к нему присмотрелись, на него перестали обращать внимание не только местные жители, но и наши воины. Висит и висит — хрен с ним. А мне стандартно-помпезный портрет Гитлера бросился в глаза именно здесь, в подвале. По контрасту. И была какая-то мистика в том, что обугленного посланца Сатаны резал не кто-нибудь, а доктор Фауст, с погонами советского полковника под халатом. Об этом упоминалось и до моей исповеди, я же позволю себе несколько развить сей пассаж напрашивающимся сравнением.

В марте 1953 года в Московском институте усовершенствования врачей тело Иосифа Виссарионовича Сталина будет исследовать не просто большой знаток своего дела, но и очень порядочный человек, патологоанатом Русаков-младший, брат доброго детского доктора и убежденного коммуниста, погибшего от рук белобандитов: именем Русакова-старшего названы в Москве улица и больница. Младший брат шел по пути старшего. Скальпель в руках доктора Фауста или в пальцах Айболитова брата — есть над чем задуматься. Перст Божий! — воскликнет верующий.

Заключение медиков, анатомировавших бывшего фюрера, было довольно обширным. В акте о вскрытии трупа «предположительно Гитлера» сказано, в частности: «Во рту обнаружены кусочки стекла, составляющие часть стенок и дна тонкостенной ампулы». Причина смерти — большая доза синильной кислоты. Врачи записали также, что главным аргументом для идентификации личности исследуемого являются его сохранившиеся зубы. Полковник Шкаравский передал двум нашим офицерам-чекистам, Андрею Севастьяновичу Мирошниченко и Василию Ивановичу Горбушину, золотой мост верхней челюсти с 9 зубами и сильно обгоревшую нижнюю челюсть с 15 зубами. Чекистам приказано было установить и документировать их принадлежность. То есть разыскать стоматологов, лечивших Гитлера, найти историю болезни, рентгеновские снимки. Сделать это в огромном полуразрушенном городе, где еще дымились остатки пожарищ, в городе, часть жителей которого погибла, часть убежала, а оставшиеся ютились где придется, — осуществить это в тогдашнем Берлине казалось почти невозможно. И все же наши опытные чекисты выполнили приказ быстро и точно. Помогла сообразительность. А с другой стороны — немецкая педантичность.

Историю болезни обнаружили в клинике профессора Блашке — личного врача фюрера. Ассистентка профессора Кете Хойзерман (самого Блашке в городе не оказалось) помогла чекистам найти в зубоврачебном кабинете рейхсканцелярии рентгеновские снимки и даже несколько коронок, которые не успели поставить Гитлеру. Не до этого ему было в последнее время. Хойзерман к тому же назвала имя и адрес зубного техника Фрица Эхтмана, изготовившего протез челюсти. Оба они стали основными свидетелями по делу. Допрашивал их капитан В. И. Горбушин в присутствии, если не ошибаюсь, переводчицы Елены Моисеевны Ржевской, будущей писательницы. Вот слова Горбушина:

«Отвечая на мои вопросы, Кете Хойзерман и Фриц Эхтман подробно описали зубы Гитлера по памяти. Их описания коронок, мостиков и зубных пломб точно совпали с записями истории болезни, с рентгеновскими снимками, имевшимися в нашем распоряжении. Затем мы предъявили им для опознания челюсти, взятые у мужского трупа. Хойзерман и Эхтман безоговорочно опознали их как принадлежащие Адольфу Гитлеру».

Точка была поставлена, Иосиф Виссарионович знал все подробности. Ему докладывал Абакумов, а затем рассказывал я, отвечая на все уточняющие вопросы. Другие люди, причастные к этому расследованию, обязаны были молчать. Официальная версия оставались прежней: Адольф Гитлер исчез, не исключено, что он жив, находится либо в Южной Америке, либо в Испании под крылом диктатора Франко. Ну а захоронение и перезахоронения тела фюрера — это особая, полудетективная история, которая слишком далеко увела бы нас от главного русла. Скажу только, что в Москве, в двух архивах, хранятся несколько обломков черепа Гитлера, его челюсти и пропитанные кровью деревяшки, выпиленные из софы, на которой скончался претендент на мировое господство.

С 17 июля по 2 августа 1945 года проходила третья (и последняя) встреча руководителей великих союзных держав. Ее называют Берлинской или Потсдамской — второе, на мой взгляд, правильнее. Подыскать подходящее место для встречи и всесторонне обеспечить ее проведение было поручено главнокомандующему Группой советских войск в Германии, главноначальствующему Советской военной администрации в той же стране маршалу Жукову. Идею провести конференцию непосредственно в Берлине Георгий Константинович сразу отверг: в полуразрушенном городе нет условий. Зато приглянулся ему в недалеком Потсдаме большой дворец германского кронпринца, не пострадавший от войны, расположенный в старом обширном парке. Рядом полностью уцелевший Бабельсберг с комфортабельными виллами высокопоставленных фашистских чиновников и генералов, в спешке бежавших из уютных гнезд. Сады, цветники. Очень удобно для размещения делегаций. Ну и поработать пришлось нашим воинам-саперам вместе с немецкими специалистами, чтобы за короткое время привести все помещения и окрестности в надлежащий вид.[95]

Всегда были и есть в нашей армии мастера наводить лоск. В тот раз, правда, траву и листья зеленой краской не подновляли. Такая маскировка хороша на день-другой, а конференция планировалась двухнедельная — краска облезет. Зато возвели возле дворца десятки, если не сотни, клумб, засадив их цветами. Перенесли из других мест около пятисот единиц декоративных деревьев и кустарников. Среди лета, в жару. Но ухаживали за растениями так, что почти все прижились. В общем, создали райский уголок.

Первым из глав государств в Потсдам прибыл Иосиф Виссарионович. Вместе с Молотовым. Летать Сталин не любил, приехал в своем спецпоезде, в привычном, обжитом салон-вагоне. Органам НКВД и СМЕРШа это доставило много хлопот по охране длинной дороги от Москвы, через Польшу до середины Германии. Зато Сталин и сопровождавшие его люди отдохнули, отоспались в пути.

Поезд подошел к пустому перрону утром. Сталин заранее предупредил, чтобы не было никакого шума, никаких торжеств с оркестрами и прочей атрибутикой. Встречали только члены нашей правительственной делегации во главе с Жуковым, прибывшие в Потсдам три дня назад: адмирал Кузнецов, генералы Антонов, Соколовский и Телегин, дипломаты Вышинский, Громыко… Поздоровавшись, Сталин проследовал к автомашине и отправился в Бабельсберг. Вместе с ним в лимузине Жуков и я. По дороге Георгий Константинович высказал недоумение и даже определенное недовольство тем, что генералиссимуса встретили без почетного караула, тогда как наши союзники готовят для своих руководителей пышные церемонии. Что, у нас возможностей меньше?

— А вы не казнитесь, товарищ Жуков, — засмеялся Иосиф Виссарионович. — Возможностей у нас побольше, чем у других. Но зачем? Ни веса, ни авторитета не прибавится, хватит нам и того и другого. Только обуза и трата времени. Торжества хороши по большим праздникам, а тут у нас работа. Чем меньше помпезности, тем лучше.

— Величие не шумливо, — сказал я. — Великий океан он же и тихий.

Сталин вопросительно посмотрел на меня: как понимать — ирония или шутка? Подумав, заметил:

— Изрядно… Ваше изобретение, Николай Алексеевич?

— Кто-то из классиков.

— Совсем недурно. Если не возражаете, возьмем на вооружение. Чтобы при необходимости окатить океанской водичкой кого следует. Как считаете, товарищ Жуков?

— Вам виднее, товарищ Сталин. Можно просто холодной, можно и океанской. По масштабности.

— Вы правы, — улыбнулся Иосиф Виссарионович: хорошее настроение не покидало его.

Резиденция, в которую мы прибыли, поправилась Сталину. Особенно его заинтересовало, что вилла и сад принадлежали прежде известному немецкому полководцу генералу Людендорфу. О нем Сталин много слышал, а в начале фашистского наступления на Волге перечитал, делая пометки, классический труд генерала «Мои воспоминания о войне 1914–1918 годов». Не без пользы перечитал.

Прошел по всем комнатам, разглядывая обстановку, картины. Распорядился, чтобы на время вынесли из дома часть тяжелой старинной мебели: она давила, пригнетала своей громоздкостью. В освободившемся помещении легче стало дышать.

Начавшаяся конференция значительно отличалась от двух предыдущих. Исчезла главная идея, объединявшая союзников, — необходимость разгромить фашистскую Германию. Победа в Европе была достигнута, и теперь каждая из великих держав стремилась извлечь из этого факта наибольшую выгоду для себя. В 1943 году в Тегеране все главы государств находились, выражаясь спортивным языком, в равной весовой категории. Каждый сам по себе, каждый авторитетен, каждый стремился по возможности внести вклад в общее дело. Это способствовало укреплению доверия и чисто человеческих отношений. Спустя время, в Ялте, обстановка была уже несколько иная. О самом важном, о военном поражении Германии, заботились Сталин и Рузвельт, поддерживая один другого. А Черчилль был озабочен в основном тем, как перекроить в свою пользу карту Европы, да и всего мира.

Теперь, в Потсдаме, расклад сил был иной. Главенствовал, безусловно, Иосиф Виссарионович Сталин. Новый президент США Гарри Трумэн, заменивший мудрого Рузвельта, недавно скончавшегося (о чем Сталин искренне сожалел), — новый американский президент не имел ни такого опыта, ни такого авторитета, как его предшественник, да и вообще не представлял собой такой исторической вершины, каковыми были члены «Большой тройки». Обычный деятель, каких много.

В странном, в «подвешенном» состоянии пребывал Уинстон Черчилль, утративший значительную часть самодовольства и кабаньей напористости (но не утративший пристрастия к хорошему армянскому коньяку). Суть в том, что Потсдамская конференция совпала по времени с выборами премьер-министра Великобритании, и Черчилль далеко не был убежден, что ему снова доверят высокий пост. Это, кстати, и произошло. На выборах Черчилль потерпел поражение и, устроив на отведенной ему вилле прием, обменявшись прощальными тостами со Сталиным и Трумэном, отбыл на свои туманные острова. С 28 июля английскую делегацию в Потсдаме возглавил новый премьер-министр Англии лидер лейбористской партии К. Эттли. И ему, и Трумэну трудно было конкурировать со Сталиным, с его кругозором и несокрушимой логикой. К тому же, Иосифа Виссарионовича «подпирали» столь мощные «столпы», каковых не имелось ни у американцев, ни у англичан: изощренный, опытнейший дипломат Молотов, выдающийся знаток международного права Вышинский, несравненный полководец Жуков…

Много важных вопросов обсуждалось в Потсдаме. Сказать обобщенно — принятые там документы подтверждали и развивали решения, выработанные еще в Ялте. Это послевоенное обустройство Европы и — главное — демилитаризация, денацификация и демократизация Германии, ее административное деление, экономика… Если возникали споры, то разрешались они общим согласием и, как правило, в нашу пользу.

Каждая сторона, естественно, прибыла на конференцию со своими «домашними заготовками». Мы могли бы в случае необходимости резко обострить обстановку, заявив о необходимости покончить с последним очагом фашизма на Западе — с диктаторским режимом Франко, — тем более что там, в Испании, может находиться «исчезнувший» Гитлер, о котором у союзников не имелось достоверных сведений. Вырвать же последний корень фашизма мы можем сами, наша армия — сильнейшая на континенте. Американцы и англичане заняты борьбой с Японией, мы поможем им на востоке, а здесь, на западе, обойдемся без их участия. Вот какие мы хорошие. То-то взвились бы Черчилль и Трумэн, получив такой сюрприз! Но Сталин не торопился, ожидая «подарка», который не мог не приготовить для нас хитроумный Черчилль. И дождались. Причем в тот раз английский премьер сделал это руками американцев.

Незадолго до отъезда Черчилля в Англию, после очередного заседания, когда в зале остались только руководители делегации с ближайшими помощниками, Гарри Трумэн сообщил Сталину, что у американцев готова к использованию особая бомба небывалой разрушительной силы: одним взрывом можно испепелить город средних размеров. Суть заявления, как я понял, была не в том, чтобы дружески проинформировать нас: оставалось всего две недели до запланированного сброса бомбы на Японию и весь мир узнал бы о новом оружии, — нет, союзники преследовали другие цели. Показать, насколько они откровенны с нами, и, основное, увидеть реакцию Сталина и других членов нашей делегации. По ответным словам, по выражениям лиц и глаз. Определить, известно ли нам об атомной бомбе? Есть ли у нас что-либо подобное?

Черчилль, наблюдая со стороны, прямо-таки пронзал испытующим взглядом Иосифа Виссарионовича. Однако Сталин основательно разочаровал своих «экзаменаторов». Ни один мускул не дрогнул у него, не изменился голос, когда благодарил за сообщение. Не над тем объектом опыт ставили, Иосиф Виссарионович мог безукоризненно владеть собой при любых неожиданных поворотах. Если естественная реакция проявлялась, то позже, когда обстановка позволяла расслабиться. А эта попытка союзников испытать его только повеселила Сталина. Союзники решили, что он просто не понял, о чем идет речь, не уяснил важность сообщения. А Иосифу Виссарионовичу стало ясно: мы-то немало знаем об атомной бомбе американцев, а им, значит, о наших разработках ничего не известно. Хотя люди Курчатова изрядно продвинулись на трудном пути. Ужиная вечером на вилле в обществе Молотова и Жукова, Иосиф Виссарионович весело иронизировал над психологическим экспериментом союзников, не подозревавших, что еще месяц назад из двух независимых друг от друга источников мы получили сообщения о сроках испытания американской атомной бомбы. С 10 июля они были перенесены на 16 — к началу конференции. Сразу после взрыва на полигоне Трумэну доставили кодированную телеграмму: «Роды прошли успешно. Ребенок жив и здоров». А смекнуть, какой «ребенок» особо интересует американского президента, было не очень трудно.

При всем том информация, предоставленная союзниками, была воспринята с должной серьезностью и не осталась без последствий. Ее можно было расценивать как предупреждение: знайте, мол, какая сила в наших руках, и делайте выводы. Думаю, именно поэтому Иосиф Виссарионович счел за лучшее воздержаться от заявления о нашем желании ликвидировать в Испании фашистский режим Франко. Что там ни говори, а атомной бомбы у нас тогда еще не было.

В связи с отъездом-приездом английских премьеров в работе конференции произошла пауза. Свободен был целый день. Сталин высказал вдруг желание посмотреть Берлин. Сразу воспротивился начальник охраны генерал Власик: ничего не предусмотрено, ничего не подготовлено для безопасности.

— И не надо, — весело произнес Иосиф Виссарионович. — Особый случай. Никто не знает о поездке, даже я не знал до сих пор. Поэтому никто не готовит нам ни горячую, ни холодную встречу.

Власик пытался возражать, но безуспешно, тем более что Иосифа Виссарионовича поддержал я: надо съездить, надо посмотреть, другой случай может никогда не представиться. Единственное, что успел сделать Власик, — это связаться по телефону с новым комендантом немецкой столицы генералом Горбатовым и потребовать, чтобы в связи с чрезвычайными обстоятельствами был срочно взят под охрану маршрут, намеченный мной для поездки. Горбатов понял и кое-что успел сделать.

Выехали на трех машинах. В автомобиле Сталина, кроме него, Поскребышев и я. Впереди и сзади охрана. Вместе с Власиком человек восемь. Где-то за пределами видимости двигались грузовики с автоматчиками, высланные Горбатовым.

…Немецкие женщины, разбиравшие завал возле рейхстага, передавая кирпичи по цепочке из рук в руки, увидели небольшую группу русских, военных и штатских. Впереди размеренно шагал коренастый человек в просторном кителе и брюках навыпуск. На что-то указывал чубуком трубки, зажатой в правой руке, о чем-то спрашивал спутников. Он был самым невысоким в группе и, вероятно, самым главным: держался спокойно, с достоинством, по-хозяйски.

Женщина, работавшая крайней, распрямилась, всмотрелась и ахнула: кирпич вывалился из рук, упал на ногу, по она даже не заметила этого. Пыталась что-то сказать соседке и не могла, беззвучно шевелились губы широко раскрытого рта. Другие женщины, прекратив работу, с любопытством и удивлением смотрели то на нее, то на группу русских. Что такое? В чем дело?

По центру Берлина, по Королевской площади, направляясь к рейхстагу, шел Иосиф Виссарионович Сталин.