Тайный советник вождя

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

Осенью 1942 года, в самое трудное время, когда с фронта, особенно из Сталинграда, приходили сообщения одно хуже другого, когда тяжкой глыбой давили на людей неудачи, разочарование, накопившаяся усталость — в это время в Москве и в других городах с большим успехом шел кинофильм «Джордж из Динки-джаза» и подобные ему развлекательно-сентиментальные, в общем-то пустяковые американские фильмы, где основными действующими лицами были танцовщицы из мюзик-холла. Пресловутого «Джорджа» даже в кремлевском кинозале показывали, Сталин посмотрел его вместе с несколькими членами Политбюро и военными товарищами. Остался доволен. Во всяком случае, отрицательно не высказывался, на потерю двух часов не сетовал. А я задумывался — в чем же притягательность этих фильмов? Вероятно, они давали возможность хотя бы на короткий срок забыть о суровых буднях, перенестись в иной полусказочный мир, полный веселых звуков, легких движений, улыбок, привлекательных женских нарядов, с благополучной развязкой всех сюжетов. Разрядка была безусловная. А вот десятикласснице Светлане Сталиной легковесные американские фильмы, ничего не дающие ни уму, ни сердцу, не понравились, и сей незначительный факт, как ни странно, послужил в какой-то степени завязкой большой и длительной трагедии.

Началось вот с чего. В октябре сорок второго года полковник Василий Сталин привез на Дальнюю дачу известного киносценариста Алексея Яковлевича Каплера, чтобы «за рюмкой чая и чашкой водки» потолковать о создании фильма о героях-летчиках. Были там и другие кинематографисты, другие военные. Закончив деловое обсуждение, вместе посмотрели «гвоздь сезона», того самого «Джорджа из Динки-джаза». Фильм модный, отставать от моды никто не хотел, вместе с Василием зрители похлопали, повосторгались. Один лишь Каплер пожимал плечами: «Дешевая оперетка. Работа примитивного режиссера с одной извилиной в мозгу. По сравнению с этой белибердой наша «Волга-Волга» просто гениальная классика!» Присутствовавшие пытались возражать, но Каплера с молодой горячностью поддержала Светлана Сталина. Всегда такая молчаливая, застенчивая, она вдруг осмелела, глаза загорелись. Это, мол, пошлость, и вообще американские фильмы, которые ей довелось видеть, поражают приземленностью, безвкусицей, будто люди остановились в своем развитии, будто не было в мире высоких достижений искусства, культуры, по которым надо равняться. Фильм для тупого обывателя на уровне пивнушек, где зарождался германский фашизм, только на другом, на заокеанском фоне.

Максимализм, конечно. И вообще — о вкусах не спорят. Я вот удивляюсь популярности Чарли Чаплина, не вижу в его мелкотравчатой дурашливости ничего интересного. Но ведь смешно кому-то, когда торт размазывают по лицу… Однако сейчас не об этом, Алексей Яковлевич Каплер и Светлана Сталина выступили тогда против всей компании со своим мнением. Так и познакомились. И возникла какая-то общность.

Следующая встреча состоялась примерно через месяц, была более продолжительной и определяющей. 7 ноября отметить очередную годовщину Октябрьской революции, на Дальнюю дачу приехало много гостей, приглашенных Василием. Был ужин с тостами, потом, естественно, танцы. На дружеской вечеринке оказалась и Светлана. Все было для нее внове, воспринималось свежо и остро. Впервые попала она во взрослую праздничную компанию, да еще к каким взрослым! Тут и красавец поэт Константин Симонов, и кинооператор Роман Кармен, чье имя после испанских событий стало почти легендарным, и герои-летчики… Впервые на ней было платье не покупное, а сшитое у портнихи: нарядное, к лицу, скрывавшее плоскость фигуры. А на платье — брошь, оставшаяся от мамы.

Алексей Яковлевич Каплер пригласил Светлану на фокстрот, убедил неуверенную в себе девушку, что она прекрасная партнерша, и потом танцевал с ней весь вечер. Светлана была польщена. Столько красивых женщин, известных актрис: и Серова, и Целиковская, а Леля-Люся (так называли Каплера в своем кругу) танцует только с ней. И ведь это известный всему миру сценарист, создатель фильмов «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», — с ним любая женщина сочла бы за честь хотя бы несколько минут поговорить, а он не отходит от Светланы, кружит в вальсе до радостного сердцебиения, так что в глазах темнеет. Со стороны эта пара выглядела несколько странно: почти сорокалетний самоуверенный бодрящийся толстячок и худенькая шестнадцатилетняя школьница с хрупкой фигурой, с наивно-счастливой улыбкой на веснушчатом полудетском лице. Но кто видит себя со стороны в том возрасте, в котором находилась Светлана!

Разгоряченные танцами и вином, вышли они на воздух, прогуляться вокруг дачи. Было тихо, морозно, сквозь кроны высоких сосен светила луна. Ну, все атрибуты романтического свидания — прямо как в театре. Разве мог опытный киношник не использовать такой антураж! Приправленный горечью девичьего откровения. Вот на ней рубиновая мамина брошь, но ведь никто даже не вспомнил, что сегодня десять лет, как мама ушла из жизни. Каплер, конечно, выразил и сочувствие, и сожаление.

Первое объятие, первый поцелуй — можно понять, какое впечатление это произвело на Светлану, как потрясло ее! Она ведь жила, как в башне неприступной крепости, изолированная от сверстников, от молодых людей. А возраст требовал своего — южанки созревают рано. Неудовлетворенность, томление, не находившее никакой разрядки, влияли на психику, расстраивали воображение, нервную систему. Нарастал комплекс неполноценности: Светлана с отроческой беспощадностью оценивала свою внешность, чрезмерно преувеличивая непривлекательность — кто из девочек не прошел через это! И нос длинный, и рот широкий, и плечи узкие. Отсюда и болезненная застенчивость, и неуверенность, и резкость суждений. Ребята не решались ухаживать за ней, за дочерью вождя, а она думала, что никого не может привлечь. А уж когда привлекла — свет в окошке! Потому и пробил разом Каплер брешь в стене башни, проник к юному беззащитному сердцу. Бросилась Светлана в открывшиеся объятия, обретая уверенность в себе рядом со взрослым, опытным человеком, умевшим обольщать красиво и тактично.

Встречались они часто. Каплер ждал ее возле школы, укрывшись от любопытных глаз в подъезде соседнего дома. Светлана вбегала туда, и несколько минут они оставались вдвоем, пока охранник медлил у входа. Потом гуляли по улицам, шли в Третьяковку, или на какую-нибудь выставку, или в кино. В театрах бывали. Во всезнающем столичном «полусвете» поползли соответствующие слухи. Пикантные, щекотавшие нервы.

Комиссар госбезопасности 3-го ранга Власик, непосредственно отвечавший за охрану, за быт и благосостояние вождя и его семьи, не торопился докладывать Иосифу Виссарионовичу об увлечении дочери. Надеялся, что порыв угаснет и все образуется. Однако дело шло по нарастающей. В конце ноября Николай Сергеевич Власик обратился ко мне за советом, как быть? Если Сталин узнает со стороны — это плохо. Не возьмусь ли я поговорить с ним о Светлане? Подумав, я согласился при условии, что кто-то из людей Власика без нажима побеседует на эту тему с Каплером, предупредит о возможных последствиях.

Ни мое сообщение о свиданиях Светланы с известным киношником Иосиф Виссарионович почти не отреагировал, но это не ввело меня в заблуждение. Некоторые считали: не проявил Сталин особого интереса, значит все нормально. Ан нет! Вопросы текущие, не очень задевавшие его, Иосиф Виссарионович решал сразу. А то, что представлялось более существенным, сложным, требовало осмысливания, воспринималось с внешним равнодушием, откладывалось, не в долгий, а я бы сказал, в дистанционный ящик. Чтобы основательно разобраться. В тот раз, в самом конце разговора, Сталин только поинтересовался, как охраняется дочь, потребовал сообщать ему донесения агента, постоянно находящегося при Светлане. Не у меня потребовал, а с Власика — это по его части. Я тоже получал соответствующую информацию.

Примерно через неделю, поздно вечером, после обсуждения обстановки под Сталинградом, Иосиф Виссарионович, отпустив военных товарищей, устало опустился в кресло, расстегнул ворот кителя. Спросил:

— Николай Алексеевич, как у Светланы, насколько серьезно?

— Увлеклась основательно.

— Зачем дуре такой плешивый? Помоложе нету? Зачем он окручивает? С какой целью? — Сталин смотрел на меня, ожидая ответа. Я медлил. Он сообразил, почему, и продолжил: — Николай Алексеевич, ви-и хотите напомнить, что история повторяется, что ее мать-гимназистка полюбила меня, когда мне было сорок. Разница в двадцать два года, почти такая же, как у Светланы. Добром это не кончится, несовместимы пласты жизни… Но я хоть джигитом был, с казачьим чубом, не такая квашня…

— А ее бабушка Ольга Евгеньевна? В четырнадцать лет сбежала ночью через окно с нашим уважаемым Сергеем Яковлевичем Аллилуевым… Вы же только шутили на этот счет, не осуждали.

— Наследственность. Тяжелая наследственность все время дает о себе знать, — сказал Иосиф Виссарионович. — Пресечь надо.

— Никакой хирургии. Первая любовь — это и восторженность, и глупость, и самопожертвование без мысли о будущем. А самое лучшее лекарство — время, естественный ход событий.

— Мы не можем, мы не имеем права допустить вредных случайностей, — недовольно произнес Сталин.

Конечно, какому отцу приятно, если его неокрепшее чадо становится предметом домогательств мужчины в два с лишним раза старше. Но Иосиф Виссарионович, отнюдь не фарисей, сам изрядный грешник, смирился бы со сложившимся положением, если бы на месте Каплера оказался кто-то другой, более приемлемый с его точки зрения. Это мое предположение подтвердилось буквально через несколько суток. Опять же вечером у него в кабинете. Весело-возбужденный, Сталин встретил меня такими словами:

— Что я вам говорил, Николай Алексеевич, никакой любви, никакого чувства, только голый расчет.

— Положим, вы мне ничего этакого не говорили.

— Но вы же понимаете… У него обдуманный, разработанный план… Он даже не жуир, не бонвиван, а в лучшем случае самонадеянный авантюрист.

— А в худшем?

— Организованная акция. Очередная попытка проникновения, очередная мина пятой колонны.

— Иосиф Виссарионович, вы преувеличиваете. Из обычной истории…

— Из обычной?! — протянул он мне лист бумаги. — А вы прочитайте.

— Что это?

— Агентурное донесение. Власик и Берия молодцы, подняли довоенные дела, обнаружили.

Это был даже не донос, а скорее отчет секретного сотрудника о поездке группы киносценаристов и режиссеров в подмосковный совхоз «с целью изучения сельской жизни». На один день. В служебном автобусе. Тридцать два человека — в том числе Каплер. Несколько строчек в отчете были Иосифом Виссарионовичем подчеркнуты, на них я и обратил внимание. Оказывается «изучать жизнь» киношников отправили не куда-нибудь, а в Горки-II, в совхоз, который снабжал весь особый район государственных дач куриным мясом, яйцами, картофелем и другими продуктами. В том числе Дальнюю дачу Сталина. На полях и на птицефабрике было на что посмотреть. Но Каплера интересовало другое. Он был восхищен красотой тех мест, особенно поразил его краснокирпичный замок Микояна на крутом берегу Медвенки (где я проводил когда-то ревизию).

«Как в сказке! Потрясающе! Какой волшебник живет здесь? Или здесь санаторий?!» Ему в общих чертах, без подробностей, дали понять, где проезжает автобус. «Я тоже хочу жить тут! Я буду жить тут!» — воскликнул Алексей Яковлевич, что и было зафиксировано в отчете, составленном одним из членов делегации.

— Теперь вам понятно, Николай Алексеевич? — спросил Сталин. — Он уже давно нацелился сюда, задумал влезть к нам. И воспользовался наивностью совсем неопытной девочки.

— Может, он любит ее.

— Он разыгрывает спектакль, этот бабник. Он привязывает ее к себе, возбуждает в ней женщину. Он приносил ей эротические книги, водил на просмотр трофейного фильма, где всякая дрянь… Даже Климов плевался.

— Кто такой Климов? — вставил я, чтобы сбить нараставший гнев.

— Это простой человек, который ее охраняет. Даже ему понятно, а эта дура совсем ослепла.

— И все-таки надо без хирургии, — в который уж раз повторил я. — Чтобы не повредить прежде всего Светлане… Хотя бы вот что. В совхоз он ездил жизнь изучать? Пусть и на фронт съездит, поизучает. В длительную командировку. Туда, где главные события. Глядишь, сценарий создаст, для кино польза будет. И десятиклассница наша спокойно школу закончит.

У Иосифа Виссарионовича посветлели глаза, подобрело лицо.

Да, только посочувствовать можно было тогда Сталину как отцу: неприятности доставляли все трое детей — о Василии я скажу позже. Особенно тяжело было ему разочаровываться в своей любимице, которую надеялся видеть продолжательницей его дел. Хотел, чтобы она мыслила, как Екатерина Вторая: «За честь и славу России я бы сама в последнем баталион-каре голову свою положила». А Светлана к потертому Люсе на свидание бегает. Унаследовала, значит, от бабки, от матери их повышенный темперамент, подавлявший рассудок. А исторической масштабности, огромности Сталина и его дел не прочувствовала, не восприняла. Слишком мала была дистанция, чтобы охватить величие. Воспринимала его привычно, по-домашнему, только как отца, как обычного человека, со всеми присущими слабостями. Это вообще-то закономерно: если редко бывают пророки в отечестве своем, то уж в семье тем более. Особенно не везет в этом отношении людям выдающимся, деятельным, сильным. Может, слишком много дает природа им самим за счет потомков. У царя Петра — безвольный и плаксивый сын Алексей. У той же Екатерины Второй — чудаковатый, мягко выражаясь, Павел. Ну и у Сталина ни сыновья, ни дочь, как начало выясняться, не пошли в отца. Слабое, конечно, утешение эти аналогии, но куда от них денешься…

Пока великовозрастный ухажер по командировке «Правды» изучает фронтовую жизнь где-то под Сталинградом, а успокоившаяся Светлана прилежно занимается в московской школе № 175, получая заслуженные «пятерки», самое время сказать о том вреде, который причинил многим людям, миллионам людей, Каплер своим необдуманным поведением. У таких деятелей, как Сталин, личное неразрывно связано с общественным. Хотел того Каплер или нет, скорее всего не хотел, но он спровоцировал Иосифа Виссарионовича на новую вспышку антисионизма, которая не угаснет до самой смерти, превратив интернационалиста Сталина в убежденного активного «жидоеда». Увы, это так.

Пунктирно проследим предысторию. Сразу после Октябрьской революции Сталин становится наркомом по делам национальностей и лучше других видит удивительную аномалию. В стране, где евреев всего два-три процента, они захватывают почти все руководящие посты в партии, в государстве, в карательных органах. Нагло осуществляют местечковый лозунг: «Дайте нам равные права, а остальное мы возьмем сами». И берут, отбрасывая тех, кто мешает. Свердлов и Троцкий приступают к уничтожению казачества, Сталин, Ворошилов, Буденный срывают их замыслы, к середине тридцатых годов вообще восстанавливая донскую и кубанскую конницу даже с ее особой традиционной формой. Далее. В ответ на «белый террор» объявляется «красный террор». Только в Петрограде под руководством Зиновьева при одобрении Троцкого без суда и следствия ликвидировано около десяти тысяч лучших представителей русской интеллигенции. В этом огромном трагическом списке нет ни одной еврейской фамилии. Зато освободившиеся квартиры и должности сразу же были заняты новыми лицами, понятно какими. Сталин в ту пору еще не имел такого влияния, чтобы остановить расправу.

Многие годы своей жизни отдал Иосиф Виссарионович борьбе с Троцким и его приспешниками за превращение Советского Союза в могучую независимую державу. Против тех, кто хотел видеть Россию полуколонией, сырьевым придатком американо-английского империализма. Помню, как сетовал: «До чего нахальны, до чего беспардонны. Гонишь через дверь — они в окно лезут. Выбросишь из окна — они через форточку… Дали им область на Амуре, они теперь Крым под свою республику требуют».

К концу тридцатых годов, когда был уничтожен Троцкий, смещены с высоких постов его последователи, установлена в руководящих звеньях некая национальная пропорциональность, пресловутый «еврейский вопрос» начал затухать сам собой. Наверное, он и вообще исчез бы, если бы представители еврейской нации не возбуждали его. Они действительно стучали во все двери, лезли во все щели, требуя особых преимуществ. Добились же, что создан был у нас Еврейский антифашистский комитет, единственный такой комитет по национальному признаку. «Триумвират» соорганизовался — ну, не могли они жить спокойно, как все. Одни неприятности от их претензий.

В свое время Иосиф Виссарионович очень болезненно воспринял женитьбу Якова на Юлии Мельцер. Считал, что ее специально «подсунули» для проникновения в семью Сталина, чтобы влиять на него. У многих руководящих деятелей жены были еврейки, это сказывалось, а тут еще и сталинского сына окрутили. Однако с годами заросла и эта боль, особенно с началом войны, сплотившей людей разных национальностей против общей беды. И вот снова соль на едва зажившую рану. Иосиф Виссарионович надеялся породниться в будущем с русской семьей верного друга Жданова, а тут вдруг этот Люся Каплер.

Прошел месяц, наполненный сложными военными событиями: судьба человечества решалась на Волге. Не до ухажера-киношника. Лишь однажды Иосиф Виссарионович спросил меня:

— Где этот евреец?

Вероятно, по ассоциации с привычными словами «горец», «чеченец», «европеец», «абхазец» вырвалось у Сталина слово «евреец», и впоследствии он все чаще употреблял его: без уничижения, но с иронией.

Я ответил, присовокупив, что вот вроде все и обошлось, затихло. Иосиф Виссарионович с сомнением покачал головой. И оказался прав. Каплер вскоре вновь заявил о себе, причем самым неожиданным и скандальным образом. В «Правде» появился его материал, а точнее письмо из Сталинграда от некоего лейтенанта Л. любимой женщине, живущей в Москве. Ладно, если бы рассказывал о боях, о военных переживаниях, так нет же: значительная часть письма была посвящена лирическим воспоминаниям о встречах, о прогулках — этакое своеобразное объяснение в любви. Был указан и адрес: центр столицы. «Ты видишь из окна зубчатые стены Кремля».

Флер был слишком прозрачен, намеренно прозрачен. Те, кто хоть что-то слышал о взаимоотношениях Каплера и Светланы (а слышали к тому времени многие), сразу поняли, и о чем и о ком идет речь. Сценарист попер напролом, заявив о своих притязаниях. Для Иосифа Виссарионовича это была весьма неприятная новость.

Что толкнуло Каплера на столь решительный и рискованный поступок? Безрассудство любви? Ну, какое уж там безрассудство у опытного сорокалетнего мужчины, избалованного вниманием женщин. Скорее наоборот — Каплер осознанно пошел на риск, считая, что теперь самая подходящая обстановка для достижения цели. Упустишь время — Светлана повзрослеет, задумается, прислушается к советам. Куй железо, пока горячо, используй невероятнейшую удачу — возможность подняться на самую вершину Олимпа. Письмо с фронта, дым сталинградского сражения — это романтика для юной девичьей души. Светлана сейчас готова на все, она восхищена его смелостью, она защитит его перед грозным отцом. И не только она, но и сами обстоятельства. Каплер не какой-то «человек с улицы», а создатель киноленинианы, орденоносец, всему миру известный, его просто так со сцены не уберешь. Зачем честолюбивому Сталину семейный скандал, зачем выставлять себя на посмешище?! Не лучше ли сесть рядком да поговорить ладком. Любовь побеждает, брешь пробита, и все довольны. А почему бы нет?! Алексей Яковлевич Лениниану создал, а еще и Сталиниану сотворит. Вместе со Светланой.

Вернувшись в Москву, Каплер пошел на дальнейшее обострение ситуации. Он знал, что за ним следят, что телефонные разговоры прослушиваются. Светлана просила, умоляла его быть осторожным. Он не внимал. Он искал свиданий. Впрочем, и она тоже. Обстановка накалялась. Через Власика Каплеру было предложено место в одном из дипломатических представительств в далекой спокойной стране. Он отказался. Предложили поехать в Ташкент снимать новый фильм. Это его больше устраивало, но он не спешил.

28 февраля 1943 года Светлане исполнилось семнадцать лет. Условились отметить праздник вдвоем. Заранее был взят у Василия ключ от пустой квартиры на улице Чкалова, где брат встречался и развлекался обычно с друзьями-подругами. Охранник вынужден был остаться в первой комнате. Светлана и «милый Люся» ушли в соседнюю. Там был широкий диван. Некоторые подробности этого последнего свидания поведала в своих воспоминаниях сама Светлана. «Мы обнялись с Люсей, прижались друг к другу».

Сталину доложили не сразу. Власик ждал подходящего момента, чтобы взрыв был не слишком оглушительным, и, как нередко случалось у него, получил результат «полностью наоборот». В ночь на 3 марта Иосиф Виссарионович особенно долго задержался в своем кабинете. Новости с фронта были хорошие, настроение, соответственно, благодушное, чем и воспользовался прямолинейный Николай Сергеевич. Но слишком резким был контраст, слишком тяжела новость для утомленного, расслабившегося человека. На какое-то время он утратил контроль над собой. Власик потом говорил мне, что никогда не видел Сталина в таком бешенстве. Дрожали побелевшие непослушные губы.

— Скурвилась! — выдавил он. — Меры?

— Каплер арестован. Вчера.

— Основание?

— Связь с английской разведкой, запись телефонных переговоров с иностранными корреспондентами.

— На север! К черту на рога!.. Где она?

Власик взглянул на часы:

— Собирается в школу.

Задыхаясь от гнева, от быстрой ходьбы, ворвался Сталин в комнату дочери. Вид его был настолько страшен, что Светлана отшатнулась.

— Мразь! — выкрикнул он. — Твои ровесники на фронте! Гибнут! У станков падают. А ты бесишься! За спиной отца! Блядствуешь!

Светлана слова вымолвить не могла, только рот открывала и пятилась за спину няни-прислуги.

— Где его письма, где фотографии?

— Но я люблю его! — вырвалось, наконец, у нее.

— Шантажиста, английского шпиона…

— Люблю!

— Шлюха! — Сталин ударил ее по щеке. И еще раз. Оттолкнул бросившуюся к нему няню: — Где бумаги?!

Трясущимися руками Светлана открыла ящик стола, на пол посыпались конверты, фотоснимки, листки машинописного текста…

Чуть успокоившись с помощью няни, Светлана уехала в школу. А Иосиф Виссарионович так и не лег отдыхать. Сидя в столовой, он читал письма Каплера, наброски нового сценария, подаренные Светлане. Гнев прошел, и Сталин почувствовал угрызения совести: никогда прежде он не был груб с дочерью, никогда пальцем не тронул ее. Пощечины, испуганный голос Светланы звучали, вероятно, в ушах.

Дождался возвращения, позвал в столовую, где на большом обеденном столе валялись клочки разорванных бумаг и фотографий. Сказал мягко:

— Подумай сама, с кем ты связалась?! Этот евреец даже писать по-русски прилично не может.

Светлана молчала, опустив голову. Вид у нее был жалкий. Сталин искал убедительных слов.

— Вокруг него столько женщин. А ты? Посмотри на себя — птенец в перьях. Какая любовь! Не тебя он хочет, к нам пролезть хочет. Устроиться на всю жизнь. Бедная девочка!

Светлана вздрогнула. Не желая того, отец ударил ее в самое больное место: она ведь считала себя гадким утенком, дурнушкой, которая не способна нравиться мужчинам. Каплер зажег в ней надежду, дал счастливое ощущение желанной женщины. Но отец, наверное, прав, ведь у нее самой были сомнения… Да, этот удар был сильнее пощечин… Она так и не поняла, любил ли ее Алексей Яковлевич или умело играл предусмотренную роль? Об этом Светлана сама говорила и писала впоследствии. Неуверенность и сомнения помогли ей быстро преодолеть свое первое чувство. Всего лишь через год она вышла замуж. И, вероятно, в пику отцу, за еврея Григория (Марка) Мороза — сына завхоза той школы, которую окончила. Студент. На четыре года старше. Узнав о таком решении, Сталин сказал Светлане:

«Делай, что хочешь. Иди к черту с этим очередным хуппе.[74] Выезжай из Кремля и не показывайся мне на глаза вместе с ним. Квартиру дадут». Так он благословил ее.

Ну и еще о некоторых последствиях описанной выше любовной болезни или любовного приключения — понимайте как хотите. Самое, может быть, главное — Сталин потерял дорогого, близкого человека, с которым связывал многие надежды и планы на будущее. Теплые, доверительные отношения со Светланой не восстановятся никогда. Больше того — отчужденность будет расти. Светлана даже не поцелует отца в гробу, а после похорон сменит фамилию, возьмет материнскую — Аллилуева.

Из участников разыгравшегося спектакля меньше всех понес потерь инициатор — Алексей Яковлевич Каплер. Выигрыш: влез в историю и получил настоящую возможность «изучить жизнь», что никак не вредно для сценариста вообще и киношника в частности. Высланный на пять лет в Воркуту, работал там в театре, вдали от фронта, от ранящих и убивающих пуль и осколков. Берегли одаренного человека.

В 1948 году отбывший срок Каплер был освобожден, но без права жить в Москве или посещать ее. Отправился в Киев к своим родителям. Однако скучно показалось ему в древнем городе. А может, встречи со Светланой искал. Во всяком случае, нарушил запрет и явился в белокаменную. На обратном пути его сняли с поезда и вновь отправили — в уже освоенные места и опять на такой же срок. Но теперь уже не в Воркуту, а в Инту, и не в театр, а в лагерь при шахте. Однако руки углем он не замарал. Пристроился «посылочником», то есть принимал поступавшие с воли посылки для заключенных. Вернулся в Москву живым и здоровым летом 1953 года. Со Светланой они виделись, разговаривали, но никаких высоких чувств не возникло. Да и Сталина уже не было, уже поругивали скончавшегося вождя.

Женился Каплер на Юлии Друниной, замечательной поэтессе и еще более замечательном человеке. Семнадцатилетней хрупкой девочкой из интеллигентной семьи добровольно ушла она на войну. Не в тыловой госпиталь, а медицинской сестрой в роту, на передовую, где кровь и слава, где мужество и неимоверные тяготы будничной фронтовой жизни. Видела, познала, преодолела все, что только было на той безжалостной и страшной войне. Сквозь раны и муки пронесла свою впечатлительную чистую душу.

Слышал я, что жизнь Друниной с Алексеем Яковлевичем (после первого не очень удачливого замужества) складывалась хорошо, спокойно, без изнурительных материальных забот, хотя, конечно, доставляли огорчение не только разница в возрасте (двадцать лет), но разность опыта, разность мироощущения, восприятия происходивших событий. Что выливалось и в стихах чуткой, искренней Юлии:

Ладно, что уж судить да рядить. Алексей Яковлевич скончался в сентябре 1979 года в Старом Крыму. Там и похоронили.[75]

Ну и еще один последний аспект этой истории, о котором я уже упоминал вскользь. Своими домогательствами Каплер нарушил то равновесие, ту национальную взаимотерпимость, которые сложились во время войны. Присущая Сталину неприязнь к троцкистам и сионистам, пропущенная теперь через призму личных переживаний, превратившаяся в постоянную боль, переросла в неугасимую ненависть к тем, кого он называл «еврейцами» и «жидами». Что, впрочем, не мешало ему нормально относиться к тем евреям, которые не блистали своей беспардонностью, не попадали в его представлении в разряд мерзких «хуппе».

Характерная деталь. На первом же после скандала с Каплером Пленуме ЦК Иосиф Виссарионович произнес (цитирую по памяти) такие фразы: «Необходимо опять заняться проклятым вопросом, которым я занимался всю жизнь, но, как видно, немногого достиг. Это национальный вопрос…

Некоторые товарищи еврейского происхождения думают, что эта война ведется за спасение еврейской нации. Эти товарищи ошибаются. Великая Отечественная война ведется за спасение, за свободу и независимость нашей Родины во главе с великим русским народом».

На местах — и в тылу, и на фронте, — из этих слов были сделаны соответствующие выводы. Началось пока еще неофициальное следствие по «крымскому вопросу», нацеленное против тех, кто слишком усердствовал в старании создать на теплом полуострове еврейскую республику. В частности, заведено было соответствующее «дело» на жену второго лица в государстве — на Полину Семеновну Карп-Жемчужину-Молотову.

Едва завершилась история со Светланой — «порадовал» отца разлюбезный сынок Василий. Дождливым весенним вечером, когда пилотам, как известно, делать нечего, полковник Сталин и его приятели в очередной раз «приземлились за столом», поговорили за бутылкой водки о том о сем, и решили от скуки устроить большую рыбалку. Дабы развлечься и разнообразить рацион питания личного состава своей геройской воинской части. Сказано — сделано! Наутро, изрядно опохмелившись, поехали в город Осташков, что в Калининской области. На берегу реки был накрыт стол опять же с соответствующими бутылками. А кончилось тем, что один из авиаснарядов «РС», которыми принялись глушить рыбу (что уже само по себе деяние незаконное) взорвался в руках полкового инженера. При этом инженер погиб, а Василий Сталин и еще один летчик получили ранения.

Вот документы, которые красноречиво говорят сами за себя.

Секретно.

Зам. начальника 1-го Отдела НКВД СССР

Комиссару Госбезопасности 3-го ранга

т. Власику Н. С.

Заключение о состоянии здоровья полковника

СТАЛИНА ВАСИЛИЯ ИОСИФОВИЧА

т. Сталин В. И. доставлен в Кремлевскую больницу 4/IV-43 г. в 11 часов по поводу ранений осколком снаряда.

Ранение левой щеки с наличием в ней мелкого металлического осколка и ранение левой стопы с повреждением костей ее и наличием крупного металлического осколка.

В 14 часов 4/IV-43 г. под общим наркозом проф. А. Д. Очкиным произведена операция иссечения поврежденных тканей и удаления осколков.

Ранение стопы относится к разряду серьезных.

В связи с загрязнением ран введены противостолбнячная и противогангренозная сыворотки.

Общее состояние раненого вполне удовлетворительное.

Начальник Лечсанупра Кремля

Бусалов

4 апреля 1943 г.

И еще:

ПРИКАЗ НАРКОМА ОБОРОНЫ СССР

26 мая 1943 г.

Командующему ВВС Красной Армии Маршалу авиации тов. НОВИКОВУ

ПРИКАЗЫВАЮ:

1) Немедленно снять с должности командира авиационного полка полковника СТАЛИНА В. И. и не давать ему каких-либо командных постов впредь до моего распоряжения.

2) Полку и бывшему командиру полка полковнику Сталину объявить, что полковник Сталин снимается с должности командира полка за пьянство и разгул и за то, что он портит и развращает полк.

3) Исполнение донести.

Народный Комиссар Обороны

И. СТАЛИН

26 мая 1943 г.

Комментарии, полагаю, излишни.

История несостоявшегося обмена сдавшегося в плен генерал-фельдмаршала Фридриха Паулюса на попавшего в плен старшего лейтенанта Якова Джугашвили стала своего рода притчей, которую толкуют или тенденциозно (в зависимости от отношения к Сталину), или слишком уж упрощенно. И в том, и в другом случае искажается и само событие, и характер, образ Иосифа Виссарионовича как вождя и как человека. Даже крылатую фразу, облетевшую весь мир, излагают по-разному, с примитивной отсебятиной. Чаще всего она звучит так: «Я офицеров на фельдмаршалов не меняю». Нелепо хотя бы потому, что офицерский статус у нас в ту пору только устанавливался, термин еще не был обиходным, Иосиф Виссарионович привык к нему только в сорок пятом году и уж тем более никогда не употреблял его задним числом применительно к Якову. Ну и насчет фельдмаршала — это погоня за броским словцом, сводящая обобщенное мнение Верховного Главнокомандующего к частному случаю. А ведь Иосиф Виссарионович даже на сугубо личные дела смотрел с государственной колокольни, особенно во время войны, глубоко сознавая свою ответственность за все.

До 1943 года вопрос об отношении к пленным, об их использовании почти не затрагивался в нашем руководстве. Некогда было думать об этом, да и пленных-то было мало. Процесс развивался сам по себе, начиная с отметки, возникшей у нас где-то на рубеже двадцатых — тридцатых годов. Не вдаваясь в подробности классовости и интернационализма, приведу лишь несколько строк известного в ту пору стихотворения: «В бою столкнулись двое, чужой солдат и наш. Чужой схватил винтовку, сразиться он готов. Постой, постой, товарищ, винтовку опусти, ты не врага встречаешь, а друга встретил ты…» Для меня этакий слюнявый пацифизм всегда равнялся предательству. Никакой немецкий или румынский солдат, будь он самый что ни на есть распролетарий, брат по классу, не бросит винтовку при виде нашего красноармейца. Он же присягу принимал, у него инстинкт самосохранения сработает: кто первым выстрелит, тот останется жив. Страшная штука этот пацифизм и вообще вмешательство политики в войну, это приводит к переговорам, к затягиванию военных действий, к неоправданным надеждам, в конечном счете значительно увеличивает количество жертв. Чем быстрее разрешается конфликт, тем меньше гибнет и военных, и гражданских лиц. Каждый боевой генерал знает об этом и терпеть не может политиканов-переговорщиков, путающихся под ногами.

Отношение к противнику как на поле боя, так и к пленным, начало у нас меняться во время короткой, но жестокой финской кампании 1939–1940 годов. Кто участвовал в ней, тот понял, что церемониться с врагом — значит увеличивать риск для себя. Но много ли было тех участников и свидетелей?! Короче говоря, в первые дни, в первые недели Великой Отечественной войны наши бойцы и командиры относились к фашистским молодчикам слишком уж мягко, терпя их чванливость, высокомерие. Это уж потом накопилась злость, перераставшая в ненависть. Но если и допускались с нашей стороны злоупотребления по отношению к пленным, то лишь на самом первичном уровне: в горячке боя, на передовой линии. Пристреливали поднявших руки на месте или при отгоне в тыл, пока пленных не пересчитали, не переписали. Кто разберется, как погиб немец, да и будут ли разбираться? Самим жрать нечего, сами загибаемся от холода, от ран, а тут еще пленных корми, лечи, охраняй… Мстили за погибших товарищей, за казненных фашистами родственников. Командиры и особенно политработники разъясняли: чем больше немцев сдадутся, тем меньше урона будет у нас, не надо пугать фрицев, пусть идут в плен. Но убеждения действовали далеко не всегда, ведь воины знали, слышали и сами видели, как зверски расправлялись фашисты с нашими людьми.

Официальные наши установки по отношению к пленным кардинально отличались от гитлеровских. У фашистов — чем больше будет уничтожено, тем лучше. У нас — создание условий для нормального существования. Если немецкий пленный миновал фронтовую полосу и оказался в нашем тылу, он чувствовал себя в полной безопасности. Практически все лагеря военнопленных обеспечивались так же, как наши запасные полки. Такая же продовольственная норма, такие же сроки носки обмундирования (за счет трофеев), такие же казармы или бараки. Скудно, разумеется, но ведь не хуже, повторяю, чем в наших запасных полках, сидевших на тыловом пайке; ни в коей мере даже сравнивать нельзя с немецкими концлагерями, которые можно считать фабриками смерти. Я уж не говорю о положении у нас тех немецких пленных, которые участвовали в строительстве, в других работах. Они получали повышенное довольствие, вплоть до курева… Тут я полностью разделял мнение Иосифа Виссарионовича, который считал, что подобное отношение к пленным, их снабжение, порой даже в ущерб своим, окупится сторицей. Вражеские солдаты и офицеры по ту сторону фронта знали о нашей гуманности и все чаще выходили из кровавой игры, сдаваясь нам. А у нас, соответственно, уменьшались боевые потери, сохранялись многие тысячи жизней.

Одно не нравилось сдавшимся немцам, особенно офицерам: наши пропагандисты, вещавшие по радио на Германию, зачитывали длинные списки оказавшихся в плену. Сообщали вроде бы родственникам хорошую новость: ваш отец или муж не погиб, он вполне здоров и находится в лагере. В доме отдыха, если считать по военному времени. Вернется после победы союзников, ждите! Но послушать радио мог тогда далеко не каждый немец, а вот гестапо слушало и записывало от первого до последнего слова. Родственники сдавшихся подвергались репрессиям, лишались привилегий, пайков, жилья, некоторых даже за колючую проволоку отправляли. Это, безусловно, действовало на немецких солдат, особенно на семейных. Однако с середины войны, когда количество пленных увеличилось и невозможно стало перечислять всех, чтение списков прекратилось, и поток сдавшихся сразу возрос.

Надо сказать, что в высшем эшелоне власти у нас отношение к пленным было далеко не одинаковым. Это зависело, в частности, и от чисто человеческих качеств. Лазарь Моисеевич Каганович, люто ненавидевший немцев вообще, не упускал малейшей возможности сделать им плохо. Для перевозки пленных, например, — самые скверные вагоны. Успешно «сражался» с пленными и Лев Захарович Мехлис, объясняя свои действия все той же ненавистью к гитлеровцам. Сталину известно было письмо Мехлиса, отправленное весной сорок второго года с Крымского фронта сыну-курсанту. Там были такие строки: «Кровь стынет от злости и жажды мстить. Фашистов пленных я приказываю кончать. И Фисунов (адъютант) тут орудует хорошо. С особым удовлетворением уничтожает разбойников». Но, извините, это уже не война, это просто бойня. Ни героизма, ни воинского мастерства не требуется для «уничтожения» тех, кто сложил оружие. А дурной пример заразителен, тем более если он исходит от высокого должностного лица. Наряду с военной бездарностью, приведшей к тяжелому поражению в Крыму, чрезмерная жестокость Мехлиса послужила причиной снятия его с поста начальника Главного политического управления Красной Армии и понижения в звании.

Лаврентий Берия, с полным безразличием относившийся ко всему, что не затрагивало лично его интересов, добросовестно придерживался по отношению к пленным того мнения, которое было у Сталина и Молотова. Создавал надлежащие условия. Пленные содержались лучше, чем наши люди, находившиеся в лагерях. Иногда даже лучше, чем воины в запасных полках: на таком же пайке, но без занятий, учений и прочих утомительных нагрузок.

Проводя политику своего рода «заманивания» немцев в плен и тем самым ослабляя вражеские войска, наше руководство одновременно ужесточало отношение к собственным сдавшимся военнослужащим, превращая в заложников их родственников. Особенно это проявилось в трудные месяцы 1942 года, когда положение страны осложнилось до крайности, когда были задействованы все людские и материальные ресурсы. Отсюда и крайние меры.

Вернемся еще раз к известному приказу Верховного Главнокомандующего № 227 — «Ни шагу назад», появившемуся тогда, когда наши войска отступали на всем протяжении от Орла до Кавказа, когда в некоторых местах наш фронт был разорван, раздроблен. Наряду с другими крутыми мерами по наведению порядка этим приказом все советские военнослужащие, оказавшиеся в плену, объявлялись изменниками. Семьи сдавшихся в плен командиров и политработников высылались в Сибирь или в другие отдаленные районы. Родственники рядовых бойцов лишались всех льгот, которыми пользовались семьи участников войны. В числе многих других пострадала и жена Якова Джугашвили — Юлия Мельцер. Никаких исключений Сталин не делал, поблажек родне не допускал: порядок одинаков для всех. На самого же Иосифа Виссарионовича, на отца пленного Якова, действие приказа не распространялось, так как он состоял в рядах воюющей армии.

Таково, значит, в общих чертах положение с военнопленными нашей и другой стороны. Но вот произошла резкая перемена. В январе 1943 года, всего за один месяц, мы захватили в плен только в районе Сталинграда 91 тысячу немцев и румын, в том числе 2500 офицеров и 24 генерала. Едва успевали отводить их в тыл, сортировать, размещать. Почти в полном составе сдался штаб 6-й немецкой армии, а самое главное — ее командующий, один из наиболее известных немецких полководцев Фридрих Паулюс. Его капитуляция послужила как бы прологом будущей капитуляции всей фашистской Германии. Мало того, что Паулюс нарушил приказ фюрера удерживать Сталинград до последней возможности, до последнего солдата, он еще и создал небывалый для фашистских войск прецедент, взяв на себя ответственность за спасение армии от гибели ценой собственной измены, — так считал Гитлер. И сам фюрер, и весь его пропагандистский аппарат стремились создать вокруг 6-й армии ореол славы и самопожертвования, превратить ее в символ стойкости, преданности интересам Германии, самого Паулюса возвысили до уровня национального героя. В конце января Гитлер оказал ему высокую честь, присвоив звание фельдмаршала, будучи уверенным, что в случае крайней необходимости Паулюс застрелится, показав еще один пример высокого духа немецкого воинства. А Паулюс буквально через несколько дней поставил авторитетную, теперь уже фельдмаршальскую подпись под актом о капитуляции своей армии и приказал солдатам сложить оружие.

Гитлер, естественно, был взбешен. Он распорядился объявить трехдневный траур по героям, погибшим в Сталинграде, и дал себе клятву расправиться самым жестоким образом с предателем-фельдмаршалом, обманувшим доверие. Но как дотянуться до него, проживавшего теперь в благоустроенном коттедже в надежно охраняемом лагере для пленных генералов и офицеров? Вот и родилась идея обменять Паулюса на сына Сталина, то есть старшего лейтенанта на фельдмаршала, уже самим этим неравнозначным обменом (при немецком-то чинопочитании!) унизив его. А затем судить за измену и устроить такую казнь, чтобы никому неповадно было помышлять о неисполнении приказов, о нарушении воли фюрера.

Неофициальная связь между нашими и немецкими дипломатами поддерживалась в столицах по крайней мере двух нейтральных государств. При желании всегда можно было довести до сведения другой стороны любое сообщение. Естественно, что о предложении немцев первым в Москве узнал нарком иностранных дел Молотов. С глазу на глаз сообщил Сталину. Кстати сказать, Вячеслав Михайлович имел в этом деле определенную заинтересованность: его племянник Скрябин тоже находился в плену. Мне Иосиф Виссарионович сказал о немецкой инициативе где-то на рубеже зимы и весны, в разгар конфликта со Светланой. Военных забот тогда стало поменьше, вот и выкроил он несколько часов для смены обстановки, для психической разрядки: по моей просьбе приехал на мою дачку, погулять при легком морозце по тропинке меж высокими соснами. Потом чай сели пить с его любимым вареньем из грецких орехов. По его тону я понял, что выменивать Якова он не намерен, однако заметил:

— Сын все же.

— Кто воюет — все наши сыновья. Кто в плену — все чьи-нибудь сыновья. Что скажут матери, что скажут отцы, когда узнают: советские воины в кровавом сражении захватили немецкого полководца, а Сталин этого полководца на сыночка своего променял. Ни у кого такой возможности нет, а у Сталина есть, использовал в личных целях служебное положение. Как ми-и после этого с людей требовать будем?

— Поймут.

— Может, и поймут, и простят, а в душе тень затаится. Не хочу, Николай Алексеевич. Не могу так поступить. Совесть не позволяет… В Грузии до сих пор чтут национального героя Георгия Саакадзе, который в борьбе с иранским шахом пожертвовал своим сыном Паатом. По всей нашей стране славится Тарас Бульба, не простивший сына-изменника. Вот что знает и помнит народ. У каждого своя жертва на алтаре истории. — Иосиф Виссарионович поднял стакан чая, помолчал, глубоко дыша, будто высматривая что-то в глубине стакана, и поставил, не прихлебнув. — Повернем медаль другой стороной. Что сделает Гитлер с Паулюсом? Проведет громкий позорный суд. Учинит позорную, устрашающую казнь под девизом: так будет с каждым, кто изменит великой Германии. После этого ни один генерал к нам в плен не пойдет и свои войска не сдаст. Да что там генералы — ни один офицер не поднимет руки, каждый вражеский солдат поколеблется. Лучше в бою умереть, чем с позором. Мы же в их глазах как выглядеть будем, никакой веры нам. Сотни тысяч таких окажется, миллионы… И соответственно возрастут наши трудности, наши потери.

— В этом отношении вы правы.

— Но есть еще и третья сторона.

— У медали-то? — усомнился я.

— Не ловите на слове. Повернем не стороной, а ребром. Когда Вече сказал мне о предложении немцев, то через несколько минут упомянул вместе с Паулюсом генерала Зайдлица. Тоже, мол, фигура крупная, известная вермахту и всей Германии. Случайно вроде бы упомянул…

— У Молотова случайностей не бывает.

То-то и оно. Напрямик Зайдлица со своим племянником не связывал, но почву прощупал. Если вести переговоры об одном обмене, то почему бы и не о двух? А у нас совсем другие планы на этот счет. Комиссар госбезопасности Мельников работает сейчас по использованию пленных в психологической войне. Успешно работает. — Подумав, добавил: — И не только в психологической, но и просто в войне. Зайдлиц дальновидный человек, он идет на сотрудничество с нами. Он важен дня нас не меньше, чем Паулюс.[76]

На этом и закончился наш разговор о судьбе Якова. За Сталиным пришла машина, ждали дела. Но он хоть душу отвел со мной: переживал все же за старшего сына. Вероятно, убеждая меня, окончательно убедил и себя, преодолев все колебания, если таковые и были. Через несколько дней по его инициативе вопрос об обмене Паулюса на Джугашвили был поставлен перед членами Политбюро, собравшимися в кремлевском кабинете Сталина. Короткое сообщение сделал Молотов, осторожно добавив от себя, что над предложением немцев надо бы подумать не торопясь. Его столь же осторожно поддержал Берия: можем ли мы получить какую-нибудь выгоду и каким образом? Простодушный Калинин заметил, что решать должен сам Сталин, и как Верховный Главнокомандующий, и как отец. Такое уж тут дело: и военное, и семейное.

— Товарищ Калинин не разобрался, — возразил Иосиф Виссарионович. — Мы занимаемся не семейными делами, а обменом старшего лейтенанта на генерал-фельдмаршала. Это будет очень неравный обмен, который не принесет нам никакой пользы, и даже наоборот. Это будет неправильный поступок во всех отношениях. — Прошелся по кабинету, остановился возле стола и, повысив голос, обобщил, будто в камень врезал: — Рядовых на генералов не меняю!

Принципиальность Иосифа Виссарионовича выступает особенно рельефно при сравнении с поведением других высокопоставленных родителей, которые оказывались в таком же сложном положении. И даже не в очень сложном, просто когда над их детьми нависала какая-либо угроза. Вспомнить об этом надобно не токмо для сопоставления, но еще и для того, чтобы показать одну из причин, способных посеять рознь, вызвать недоброжелательство, затаенную ненависть. А коль скоро речь идет о птицах самого высокого полета, то подобные эмоции рано или поздно отражаются на больших событиях государственной важности. Иллюстрацией к такому утверждению служит хотя бы история с Никитой Сергеевичем Хрущевым и одним из его сыновей.

Я мало общался с Хрущевым, только по военным делам, родственников не знал, о случившемся мне известно в основном из чужих уст, поэтому в подробности вдаваться не стану, очерчу лишь канву. Несколько молодых командиров (впредь буду употреблять термин «офицеры») коротали время в тыловом городе, кажется, в Куйбышеве. Папенькины сынки-лоботрясы придумали развлечение, нервы щекочущее: стрелять из пистолетов в яблоки или бутылки на головах своих подружек, девиц определенного толка. Ладно бы в офицерскую рулетку сыграли, собственными жизнями рисковали, по крайней мере, это порядочно, а то ведь других под пули-то ставили. Прямо в номере гостиницы, после выпивки и постельных упражнений. В глазах муть, руки некрепкие, да и у девиц, вероятно, головы покачивались после предыдущих радостей. Вот и всадил сын Хрущева пулю не в яблоко, а прямо в лоб полуголой красавице. Наповал.

Суд поступил, на мой взгляд, не очень даже и строго. Штрафника разжаловали и отправили на фронт. Ему бы потерпеть, похлебать солдатской каши в окопах или отличиться в атаке, смыть с себя позор кровью. А он, видите ли, обиделся. И на власть, которая за шалости карает, и на отца, за то что не выручил, и на непосредственное начальство, которое относилось к нему, как ко всем, без поблажек. А обидевшись — при первой возможности перемахнул к немцам. Сначала у нас думали, что просто в плен попал, всякие случайности бывают. Однако вскоре Хрущев-сын стал появляться во вражеских траншеях с радиоусилителем, уговаривая советских воинов последовать его примеру, переходить к немцам. Сдавайтесь, мол, поскорее, войну все равно проиграете, а немцы к перебежчикам относятся хорошо: тепло одевают, сытно кормят, увозят подальше в тыл, в спокойные места. Хочешь жить — штык в землю!

Нелепая ситуация: отец — первый секретарь ЦК ВКП(б) Украины, член Военного совета фронта, организует борьбу с оккупантами, воспитывает, вдохновляет людей, а сын его по радио, в листовках, в газетах призывает всех плюнуть на партию, на советскую власть и сотрудничать с гитлеровцами. Вот Яков Джугашвили тоже в плену, но на предательство не пошел, за фашистов не агитирует, вреда не приносит, немцы держат его за семью замками где-то в глубине Германии. А молодой Хрущев гастролирует вдоль фронтовой линии, горланит перед микрофоном, вселяя сомнения, колебания в души воинов. Ведь это не кто-нибудь, а сын всем известного Никиты Сергеевича. Действовало. Особенно на украинцев.

Иосиф Виссарионович высказал Берии и Андрееву свое недовольство: провокатор, изменник наносит вред, а у нас что, нет возможности ему глотку заткнуть?! Сразу же были отданы соответствующие распоряжения нашей агентуре по ту сторону фронта, и буквально через несколько дней группа партизан проникла в оккупированный город и в короткой стычке отбила Хрущева-младшего, захватив его живым и почти здоровым — с несколькими синяками и шишками. Пришло время расплачиваться за грехи. Изменник должен был предстать перед партизанским судом. А у народных мстителей за линией фронта законы были особые, похлеще, чем государственные. И вот тут впервые в дело вмешался Никита Сергеевич. Вызванный в Москву на какое-то совещание, он нашел возможность поговорить со Сталиным о своем сыне. Не защищал его, а лишь попросил вывезти из немецкого тыла и судить обычным военным судом. При этом, конечно, появлялась какая-то возможность сохранить сыну жизнь.

Очень просил Никита Сергеевич, даже унижаясь. Понимал всю сложность положения, но ведь как не порадеть своему, родному… Иосиф Виссарионович ответа сразу не дал. С одной стороны, провокатор уже обезврежен, а Никита Сергеевич мучается, страдает. Может, не надо усугублять его переживания? Но с другой стороны, за сыном не одно, а несколько тяжких преступлений — заслуживает самой суровой кары. С какой стати ему поблажку давать?! Руководящие товарищи, их семьи на виду, на них смотрят, с них спрос особый. Никакого попустительства, а то ведь игумен за чарку, а чернецы за ковши.

Сталин велел запросить партизан о возможности переброски провокатора самолетом на Большую землю. Ответ пришел неожиданный и столь резкий, что его сразу доложили Иосифу Виссарионовичу. Партизаны сообщили, что при захвате предателя погибли несколько боевых товарищей. Для чего старались, для чего были жертвы, чтобы вывезти изменника в безопасное место, укрыть от заслуженного возмездия? Очень это обидно. Раненых, которым сложные операции требуются, отправить не на чем, а за предателем самолет придет, летчиков на риск пошлют?! Нет у партизан на это согласия.

— Они правы, — сказал Сталин. — Пусть судят сами. Как решат, так и будет.

Изменника расстреляли. Хрущев-старший отказался от сына, о нем нигде не упоминали, будто он и не существовал никогда. Однако в глубине души Никита Сергеевич сохранил обиду на Сталина: мог, дескать, посодействовать, а отказал. Возникла язвочка, которая растравлялась потом другими обидами, большими и малыми, в общем-то неизбежными при совместной работе в трудное время. Рос нарыв, который через несколько лет подтолкнет Никиту Сергеевича в стан недоброжелателей стареющего вождя. Лопнет этот нарыв после смерти Сталина: с высокой партийной трибуны обрушит злопамятный Хрущев на Иосифа Виссарионовича поток критики, смешивая то, что было, с мутными домыслами, сваливая на покойника все грехи, в том числе и свои. Отомстит, отведет душеньку.

С отпрыском другого высокопоставленного деятеля было иначе. Заботливым, смекалистым папашей показал себя Лаврентий Павлович Берия, да и сынок не подкачал. Летом 1941 года Сергей (Серго) Берия окончил школу. Это был стройный юноша, улыбчивый и привлекательный, ярко выраженной восточной внешности. Хорошо знал немецкий и английский языки. По возрасту мобилизации не подлежал (семнадцать лет ему исполнилось в ноябре), да и не призвали бы его в обычном порядке, учитывая положение отца. Но не сидеть же возле маминой юбки, когда вся молодежь рвется на фронт! И Лаврентий Павлович так считал. У товарища Сталина оба сына воюют, молодой Микоян тоже, сейчас все мужчины должны надеть форму и взять в руки оружие. Хотя воевать, конечно, можно по-разному. Один сражается на земле, другой в воздухе, третий на незримом фронте наносит ущерб противнику. Для Сергея больше подходит незримый. Он не только языками владеет, но и еще и радиолюбитель-радиотелеграфист первого разряда. Почти готовый разведчик.

Позанимавшись несколько месяцев в разведшколе, Сергей в декабре получил звание лейтенанта и начал готовиться к заброске в Германию для получения сведений о новых видах вражеского вооружения. Вместе с двумя немецкими радиоинженерами-антифашистами. Обо всем этом Сталину в моем присутствии доверительно поведал сам Лаврентий Павлович, не без гордости подчеркивая, что и в разведшколу сын пошел добровольцем, и в Германию вызвался отправиться сам.

— Серго молодец, — одобрил Иосиф Виссарионович. — А ты, Лаврентий, не очень.

— Но почему?

— Сын у тебя совсем молодой, еще усы не растут. Железной закалки нет. За границей не жил. Провалится.

— Он же пойдет с опытными товарищами.

— В таком деле собственный опыт нужен, а ты его с горшка сразу на раскаленную сковородку! Возьмет его гестапо, какой подарок немцам, какой заложник!

— Живым его не возьмут, — с достоинством произнес Берия и, сообразив, что задел болезненную для Сталина струну, поторопился объяснить: — Серго подготовлен к крайностям, предусмотрены все варианты.

— Дело ваше, — резковато ответил Иосиф Виссарионович.

Когда Берия ушел, Сталин, утонув в кресле, молча выкурил трубку. Поинтересовался:

— Почему вы, Николай Алексеевич, скептически слушали? Я по вашим глазам видел.

— Да никуда не пошлет он своего единственного, ни в какую Германию. На московском асфальте с незримым противником будет сражаться Серго. Тем более после вашего совета, который Берии очень кстати.

— Он остался при своем мнении.

— Мнение можно изменить со ссылкой, кстати, на ваши слова. Не одобрил, дескать, великий и мудрый.

— Не ерничайте… Серго поступает искренне.

— Я не про Серго, я про Лаврентия Павловича. Уж ему-то опыта не занимать. Не пашет, не сеет, а сыт будет.

Надо было сгладить неприятное ощущение, вызванное невольно возникшим сравнением попавшего в плен Якова с сыном Лаврентия Павловича. Мне удалось сделать это.

Прав я оказался на все сто процентов. Первая попытка забросить радиоспециалистов в Германию сорвалась, даже не начавшись. По техническим причинам. Сложное время, разгар зимнего контрнаступления, сильные морозы, ну и тому подобное. Вторая попытка хоть и началась, но тоже завершилась ничем. Перед самой отправкой выяснилось, что явка в Германии провалена, надо искать другие пути. Решили, что кривой дорогой ближе. Сергея Берию и двух немцев отвезли в Тегеран, чтобы оттуда, через Турцию, они добрались, наконец, в намеченный район где-то на немецком побережье Балтийского моря. Вот какой крюк.

Немецким товарищам удалось осуществить замысел. Один из них внедрился в секретнейший научно-производственный центр, принес нам большую пользу. А вот Сергей Берия по каким-то причинам не смог преодолеть рубеж между дружественным Ираном и враждебной нам Турцией. Те роковые месяцы сорок второго года, когда на полях сражений решалась судьба страны, Серго провел в спокойном Тегеране на скромной чиновничьей должности. Шифровал информацию, отправляемую в Москву. В случае крайних осложнений туда же, в Тегеран, мог улететь и Лаврентий Павлович. Было кому встретить.

К концу года, когда обстановка несколько разрядилась, Сергей Берия возвратился в нашу столицу и был зачислен на локационный факультет Академии связи. Для повышения квалификации. Вспомнили о нем лишь следующей осенью, когда готовилась Тегеранская конференция глав союзных государств. Сталин вспомнил:

— Лаврентий, чем занят твой геройский разведчик? Болтается по Москве?

— Учится.

— До конца войны учиться будет? Дело для него есть. Английским в совершенстве владеет?

— Не в совершенстве, но основательно.

— Оттенки, настроение говорящего уловить может?

— Думаю, да.

— Ладно. Отправь его в Тегеран вместе с аппаратурой для прослушивания. Пусть устанавливают в комнатах, где поселится Рузвельт. Нам нужен будет там надежный человек. Очень надежный свой человек, — резким движением правой руки Сталин словно бы подчеркнул важность своих слов.

В начале 1943 года Иосиф Виссарионович и я получили по одинаковому подарку: каждый по книге обычного формата, страниц на двести в добротном красном переплете. Со скромной дарственной надписью в несколько строк. Сюрпризами в ту пору баловали редко. Пустячок, как говорится, но приятно. Впрочем, насчет пустячка я зря, не стал бы помнить о нем. А эта книжка вызвала целую череду событий и, выражаясь по-современному, явилась первой ступенью ракеты-носителя, которая со временем вывела на самую высокую орбиту новую политическую звезду. Вывела — это точно, а насчет яркости — судить не берусь.

Прислана была книга спецпочтой, соответствующий экземпляр принес Иосифу Виссарионовичу я, надеясь доставить ему разрядку, отвлечь от напряженной, но в общем-то однообразной работы. Чтобы прошлое вспомнил, встряхнулся. И сразу понял — это удалось. Иосиф Виссарионович заинтересовался, посмотрел выходные данные. «И. В. Сталин в сибирской ссылке». Красноярское краевое издательство. Подписано к печати 22.09.42 г. Тираж 15000. Цена 10 рублей. Ответственный редактор К. У. Черненко. Он же и составитель, как можно было понять из дарственных надписей. Полистав страницы, Иосиф Виссарионович наморщил лоб:

— Большая работа. Интересная работа. Черненко? Это тот самый…

— Да, Константин Устинович, второй секретарь Красноярского крайкома партии. Секретарь по идеологии. Помните, я говорил: он обращался ко мне за советом, где разыскивать материал для книги, как ее строить. Обменялись несколькими письмами.

— Это тот, который присылал нам тайменей? Простите, не нам, а мне, по моей просьбе, а уж я потом предложил вашему повару.

— Разница, действительно, есть, — усмехнулся Сталин. — Подношений не принимал, а ухи похлебал. И чист, как стеклышко, благодаря вам, Николай Алексеевич. Спасибо.

— Не за что, лишь бы для здоровья пошло, — в тон ответил я.

— Значит, это Черненко…

— Инициатива которого по реквизиции нечестно нажитого во время войны различными спекулянтами была поддержана в прошлом году Центральным комитетом партии. Как и отправка пятидесяти вагонов с продовольствием и теплой одеждой в Ленинград. В качестве внепланового подарка.

— Николай Алексеевич, вы не даете мне слова молвить.

— Я же знаю, что вы теперь скажете. Разве не так?

— Авгуры, — засмеялся он. — Что еще у меня на языке по поводу Черненко?

— Последнее решение Центрального комитета по итогам работы комиссии, побывавшей в Красноярске. Выяснилось, что там есть непорядки на крупных предприятиях, задерживается ввод важных строек, срывается сдача хлеба государству, плохо работает специальное управление крайкома по контролю за выполнением заказов фронта — председатель Черненко. Хотя все это имеет лишь косвенное отношение к его главным обязанностям, к идеологии. Но первого секретаря крайкома комиссия под удар не поставила, все тумаки достались второму. Вот и записали в решении ЦК, что Черненко занимался многочисленными текущими делами и упускал из виду главное.

— А разве не так?

— Доля истины есть. Константин Устинович человек молодой, увлекающийся до анекдотизма. Но нельзя же валить на него всю ответственность. Хвалили, одобряли, а теперь сместили со всех постов, даже из бюро вывели.

— Может, он этой книгой задобрить нас хочет? Это у него не пройдет.

— Посмотрите, когда она к печати подписана. Еще в сентябре, в самые черные для нас дни, когда немцы к Волге рвались, когда кое-кто уже в кусты посматривал, логово где-нибудь в Тегеране подыскивал. Да и послана нам книга еще до того, как Черненко был снят. Нет оснований плохо думать о нем.

— Ну, что же, — Сталин поудобней устроился в кресле. — Вижу, вы достаточно знакомы с этим Константином Устиновичем. А я совсем не знаю его. Расскажите, пожалуйста. И какие там у него анекдоты?

Я, конечно, обязанностью своей считал иметь сведения о человеке, который готовит книгу о Сталине. Не только по долгу службы. Интересно было, что и как: ведь именно в Красноярске состоялась моя первая встреча с рядовым из ссыльных Иосифом Джугашвили. И вот все, что было известно мне о Черненко, я изложил Иосифу Виссарионовичу. А читателям заодно поведаю и некоторые подробности, которые всплыли позже.

Константин Устинович Черненко появился на свет в 1911 году в сибирском селе Большая Тесь. Крестьянское хозяйство вела мать, женщина рослая, сильная, самостоятельная. У отца — отхожий промысел, работал на медном руднике, на золотых приисках. Без особого успеха, но семье хватало. Сына, слабого здоровьем, подлечивали и учили. Но ни в начальной школе, ни затем в интернате знаниями не блистал, числился в средних. Затем — боец продотряда, изымавшего излишки по деревням. С 1926 года в комсомоле, организатор «легкой кавалерии», помогавшей чекистам. Вскоре его назначают заведующим отделом агитации и пропаганды горкома ВЛКСМ в небольшом городе Новоселово. Это — первые шаги на извилистой политической стезе.

Настоящую закалку, и физическую и моральную, Черненко получил на военной службе в 1930–1933 годах. Повезло ему, попал в пограничные войска, в Казахстан, на отдаленную заставу, где и климат был тяжелый, и сложных событий хватало. Нападали басмачи, пытались пересечь границу нарушители всякого рода — от диверсантов до контрабандистов. Редкий день обходился без команды: «Застава, в ружье!» Для довершения картины надобно прибавить еще малярию, жару, нехватку воды, перебои со снабжением. Суровая, в общем, академия для молодого человека. Кто выдержит, того потом трудно сломать.

В характеристике на красноармейца Черненко сказано, что он метко стреляет из винтовки и пулемета, хороший кавалерист, показал умелые действия, возглавляя конный пограннаряд, проявил мужество в схватках с бандитами и при задержании нарушителей. Особенно отмечена политическая грамотность молодого бойца, ему было поручено проводить политинформации и даже политзанятия. Принят в партию. Вскоре коммунисты заставы избрали его секретарем первичной партийной организации. Такое доверие надобно заслужить. Это ведь не в тихой заводи, а в боевых условиях, где человек виден как на ладони.

С такого надежного трамплина начал Черненко быстро и уверенно подниматься по партийной лестнице, когда возвратился на «гражданку». Заведуя отделом пропаганды Уярского райкома партии Красноярского края, Константин Устинович принес заметную пользу на ниве образования. При нем в районе была полностью ликвидирована неграмотность, все дети соответствующего возраста начали ходить в школы, хорошо работали клубы, библиотеки. Для молодежи это важно, а молодых людей много приезжало тогда по комсомольским путевкам в Уяр. Там же, кстати, случился у Черненко первый анекдотический «прокол», вызванный чрезмерной энергичностью, направленной не совсем в нужное русло. Ему бы о жилье для молодежи позаботиться, о быте, а он все больше об отдыхе, о развлечении. Задумал построить стадион. Настоял на своем. Вложили в это дело средства из скромного районного бюджета, привлекли платных строителей, энтузиастов. Материалов не пожалели. Хороший получился стадион. Но малость великоват. На двадцать тысяч мест. И это при том, что в Уяре имелось всего тринадцать тысяч жителей, считая стариков и грудных младенцев. В крае смеялись. А стадион вскоре пришел в запустение. Да ведь кто же не ошибается…

С 1939 года Черненко — заместитель заведующего отделом агитации и пропаганды Красноярского крайкома партии. Не прошло и полутора лет — и снова большой рывок вверх: Константин Устинович становится секретарем крайкома по пропаганде, по существу вторым человеком на огромной территории (как Западная Европа!) с сорока тремя районами и несколькими национальными структурами. Необъятные просторы, несметные природные богатства. Дерзай, руководи освоением, молодой секретарь! И он впрягался в любые дела, брал на себя любую нагрузку, даже превышавшую его возможности и способности.

Стараниями Черненко было достигнуто многое. Несмотря на трудности военного времени, в крае работали все образовательные и культурно-массовые заведения, даже открывались новые. Их бесперебойно обеспечивали теплом, светом, учебными пособиями. Регулярно выдавались положенные пайки. Нашли возможность создать шесть новых районных газет. Организовали полтысячи пунктов для коллективного слушания радио — далеко не у всех оно было, а новостей с фронта ждали с нетерпением. И всюду старался поспеть сам: подсказать, наладить, проконтролировать, не упустить из вида.

Провел декаду по проверке политико-воспитательной работы среди подрастающего поколения. Съездил в один из детских садов, посмотрел, как там насчет этого воспитания. Остался в общем доволен, но все же сделал коллективу садика замечание: совсем нет наглядной агитации. Директор и сотрудники долго ломали головы, что бы такое придумать для несмышленышей? А когда Черненко приехал вновь, с гордостью продемонстрировали. На одной стене — портрет Сталина, на противоположной — карикатурный портрет Гитлера. Под портретом крупные буквы «Сталин ляка». А под карикатурой — «Гитлер кака». Можно воспринимать как шутку, но рассказывают именно так.

С началом войны в край хлынул поток эвакуированных, административно-ссыльных. С двух миллионов население возросло почти до четырех. Всех надо было принять, обеспечить жильем, едой — хотя бы самыми элементарными условиями. Воспрянули местные спекулянты, любители поживиться на чужой беде. У голодных людей за кусок хлеба выменивали золото, серебро, последние вещички. Беженцы, ссыльные все отдавали бессердечным хапугам: только бы выжить, детей сохранить. Вот и получилось резкое расслоение, как в капиталистическом обществе: подавляющее большинство местных жителей и приезжих едва сводит концы с концами на скромном пайке, а несколько тысяч жуликов обогащаются баснословно, запасая добро впрок. Да ладно бы еще за счет продуктов со своего огорода, а то ведь за счет ворованного с продовольственных баз, с закрытых распределителей, обеспечивавших золотодобытчиков и приравненных к ним. Среди дельцов черного рынка, сколачивавших бешеные состояния, были, увы, советские и партийные работники, имевшие доступ к различным государственным запасам. Их выявляли, арестовывали, приговаривали, но борьба с одиночками не давала эффекта. И тогда Черненко, вспомнив продотрядовскую юность, решил нанести по черному рынку лихой удар, хоть и не в рамках закона, зато результативный и, безусловно, полезный для общества. За одну неделю у спекулянтов были реквизированы все мерзкоприобретенные богатства, разорваны подпольные связи менял-торгашей-воров, многие из них получили возможность созерцать мир через решетку тюремных окон.

Конфискованное имущество, продовольствие, ценности были использованы для нужд армии и местного населения. Люди были довольны. Москва одобрила полезную инициативу. А неутомимый Черненко выискивал, придумывал все новое и новое. В крае создавались, формировались банно-прачечные поезда, отправлявшиеся на фронт. В каждом — десяток вагонов с нехитрым оборудованием (тазы да лоханки, утюги да скалки), склад на колесах, общежитие на колесах для обслуживающего персонала. Но Черненко и тут проявил смекалку, включив в каждый банно-прачечный поезд по пассажирскому вагону, полностью подготовленному для ведения агитационно-пропагандистской работы. Плакаты и листовки, музыкальные инструменты, библиотека и даже киноаппаратура. По этому поводу из Главного политического управления поступил документ, суть которого сводилась к разъяснению разницы между чистотой тела и духа. Заведению агитационно-пропагандистскому совсем не обязательно соседствовать с баней и вошебойкой.

Это не шутка, это истинная правда. Опять Константин Устинович своими чрезмерными стараниями создал основу для анекдота. Но кто знает, что лучше: переборщить или сидеть сложа руки. Как у всякого деятельного человека, у Черненко, имевшего больше энтузиазма, чем опыта, были и успехи, и заметные срывы. Вот и стал он козлом отпущения при проверке работы крайкома столичными партревизорами.

— Где он сейчас? Чем занимается? — спросил Иосиф Виссарионович, не без интереса выслушав мой длинный монолог.

— Ждет назначения с понижением. Вероятно, на фронт.

— На фронте кадры нужны. Но еще нужнее они для будущего. Судя по всему, товарищ Черненко не глуп, имеет организаторские способности, — неторопливо рассуждал Сталин. — Как я понимаю, товарищ Черненко — человек, преданный нашему делу, нашей партии. Но ему не хватает знаний, надо с ним поработать, надо его поучить. Как вы считаете, Николай Алексеевич?

— Образованности у него, действительно, маловато. Идеологией ведь занимается.

— Это поправимо, — решил Иосиф Виссарионович.

Через несколько дней Черненко был вызван в Москву и стал слушателем Высшей партийной школы.

В книге, присланной Константином Устиновичем Черненко, внимание Сталина привлекло его собственное письмо, датированное 1930 годом и в печати ранее не появлявшееся. Ничего вроде бы особенного, письмо частного характера, но как раз поэтому, на мой взгляд, и представляющее интерес. Дело в том, что к Иосифу Виссарионовичу, собравшись с духом, обратился некто Михаил Мерзляков. Жаловался, что местные власти притесняют его как бывшего стражника и просил подтвердить, что он хорошо, даже дружески, относился к ссыльным.

Иосиф Виссарионович нашел время ответить собственноручно.

«Емельяново, Красноярского края и округа.

Копия: Михаилу Мерзлякову.

Мерзлякова припоминаю по месту своей ссылки в селе Курейка (Турух. край), где он был в 1914–1916 годах стражником. У него было тогда одно-единственное задание от пристава — наблюдать за мной (других ссыльных не было тогда в Курейке). Понятно поэтому, что в «дружеских отношениях» с Мих. Мерзляковым я не мог быть. Тем не менее я должен засвидетельствовать, что если мои отношения с ним не были «дружескими», то они не были и враждебными, какими обычно бывали отношения между ссыльными и стражниками. Объясняется это, мне кажется, тем, что Мих. Мерзляков относился к заданию пристава формально, без обычного полицейского рвения, не шпионил за мной, не травил, не придирался, сквозь пальцы смотрел на мои частые отлучки и нередко поругивал пристава за его надоедливые «указания» и «предписания». Все это я считаю своим долгом засвидетельствовать перед вами.

Так обстояло дело в 1914–1916 годах, когда М. Мерзляков, будучи стражником, выгодно отличался от других полицейских.

Чем стал потом М. Мерзляков, как он вел себя в период Колчака и прихода советской власти, каков он теперь, — я, конечно, не знаю.

С коммунистическим приветом И. СТАЛИН

Москва, 27/II-1930 г.»

Прочитав это письмо, я подумал: ни один знакомый мне политик, ни один государственный деятель высокого ранга не стал бы восстанавливать истину, заботиться о своем бывшем тюремщике. Отмахнулся бы от жалобы стражника, как от назойливой мухи. Или еще хуже: обругал бы, охаял. А Иосиф Виссарионович вник, вспомнил, бумагу послал местным властям. И не для показухи, не для демонстрирования своей справедливости, а только истины ради.

Самого же Сталина после ознакомления с книгой заинтересовало другое: как сложилась судьба Мерзлякова. Жив ли, чем занимается? Не ошибся ли в оценке его… Попросил меня выяснить приватно, не привлекая внимания. Я сделал это и был рад, что давнее письмо пошло на пользу Мерзлякову и его семье. После свидетельства Сталина к бывшему стражнику больше не придирались. Его приняли в колхоз, работал он на сушилке, и так хорошо, что в 1939 году был послан на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку и занесен в книгу почета. А главное, пожалуй, вот что: четыре сына Михаила Мерзлякова геройски сражались на фронте, защищали подступы к Волге, громили гитлеровцев у стен Сталинграда.

Придумай такую историю — не всякий поверит. Но так было.

От забот семейных и личных вернемся к делам военным, а точнее к военно-политическим. Идея очистить Северный Кавказ от нежелательных, от враждебных элементов возникла у нас после завершения Сталинградской битвы. Дело не в том, что ингуши, балкарцы, калмыки или кто-то еще дарили «от имени народа» белых жеребцов «освободителю» Гитлеру. В каждой нации найдется и конъюнктурный коневод, и жеребец белой масти. Дело в том, что в некоторых местах Северного Кавказа фашистов встречали с распростертыми объятиями и, хуже того, помогали им, сражались вместе с ними. По советским войскам наносились предательские удары с тыла, увеличивая наши потери. Причем действовали не только мелкие отрады, но и крупные формирования. Материалов об этом достаточно накопилось в наших особых органах, в Главном разведывательном управлении. Со всем этим предстояло разобраться, выяснить причины, принять строгие меры, чтобы обезопасить от бандитов нашу армию, коммуникации, мирных жителей. Ядовитую траву надобно выдирать с корнем: так всегда поступал Иосиф Виссарионович. И уж тем более — в военное время. Наболевший вопрос должен был обсуждаться членами Политбюро. По соответствующим линиям готовилась необходимая документация. Я не сомневался, что Иосиф Виссарионович и меня привлечет к этой неприятной работе. Почему меня? Сталин, конечно, помнил мои соображения о том, как поступить с немцами Поволжья. Знал о моем разговоре с Мехлисом по поводу нейтрализации крымских татар, содействовавших гитлеровцам. Не сбрасывал со счетов, что я недавно, осенью, вместе с группой Берии побывал на Северном Кавказе, своими глазами видел, что там творилось. Понимал Сталин, что моя точка зрения будет отличаться от точки зрения Лаврентия Павловича, если не в принципе, то хотя бы по деталям. А Иосиф Виссарионович, как всегда, для обоснованного решения хотел знать все аспекты проблемы, взвесить разные предложения.

Короче говоря, Иосиф Виссарионович поручил мне составить объективную памятную записку для него лично, и, возможно, для членов Политбюро. По Чечено-Ингушетии. Другими народностями занимались другие товарищи. Калмыкией, к примеру, генерал-полковник Ока Иванович Городовиков, хорошо знакомый Сталину еще по гражданской войне (командовал дивизией в Первой конной армии, а затем некоторое время возглавлял Вторую конную армию). Ока Иванович сам калмык, и находился как раз поблизости от родных мест. Генерал-инспектор кавалерии и командующий кавалерией Красной Армии, он был направлен Ставкой под Сталинград контролировать использование кавалерийских соединений. И обстановку в Калмыкии его группа должна была изучить. Я же дал согласие заняться Чечней не только потому, что недавно побывал там: еще обучаясь в Академий Генерального штаба, особо интересовался войнами, которые Россия вела на Кавказе, знал кое-что из истории этих войн.

Меня всегда удивляло и раздражало неизвестно как сложившееся в российском обществе, особенно среди литераторов и даже у части историков, странное мнение: Россия, дескать, пришла на Терек, на Сунжу в начале XIX века, захватила плодородные земли, оттеснила в горы местные народы, насильно присоединила их к империи. И прочая чушь, которая на руку только нашим недоброжелателям. Ну, эмоциональным поэтам и даже прозаикам это простительно, они вдохновение черпают в необычных условиях, в непривычной природе Кавказа. Но историкам-то следует знать и правильно оценивать факты, строить надежный мост из прошлого через настоящее — в будущее. Без сомнительных, перекошенных или гнилых опор.

Начнем с того, что русские пришли в район Терека — Сунжи не в XIX веке, а гораздо раньше, на триста лет раньше, и отнюдь не как завоеватели, а как друзья и союзники тамошнего населения. Можно даже сказать, по-родственному. Вот цепочка событий. В середине XVI века царь Иван Грозный овладел Астраханью и прочно закрепился в устье Волги, на берегу Каспийского моря. Россия вела тогда тяжелую затяжную войну с Турцией и Крымским ханством. С этим же неприятелем сражались адыги и кабардинцы, пытавшиеся уберечь себя от порабощения и истребления жестоким противником. Но слишком неравны были силы. Ну и обратились адыги и кабардинцы к своему естественному союзнику, к русскому царю. И не только за военной помощью, но и с просьбой принять их в подданство, защитить от смертоносных враждебных набегов. Что и свершилось. Более того, Иван Грозный полюбил дочь верховного кабардинского князя Марию Темрюковну и взял ее в жены. А поскольку владения кабардинских князей простирались до реки Сунжи, то вся эта территория на ЗАКОННОМ основании вошла в состав России. Жившие на этих землях кабардинцы, адыги и кумыки были, наконец, избавлены от вторжения турок и крымских татар. Спокойнее стало на Северном Кавказе, особенно после того, как (опять же по просьбе кабардинцев) русские возвели на Сунже город-крепость, вокруг которой расселились казаки. По Тереку, соответственно, терские. В междуречье Терека и Сунжи, на Терском хребте, по-местному на Гребне, казаки гребенские. С тех далеких времен долетели до нас песенные отзвуки о совместных сражениях против крымчаков и турок.

А где же тогда чеченцы-то находились, которые ныне так обижаются на русских, на другие народы: покоряли, мол, их, притесняли, территорию отбирали. Еще при царе жаловались на это чеченские националисты, а после Октябрьской революции тем паче, раздувая рознь и сея вражду. Но давайте опять посмотрим на факты. В середине XVI века на равнинах и в предгорьях Северного Кавказа, куда пришли русские, чеченцев не было. В глаза их не видели, только слухом пользовались, что к югу от Сунжи, в диких горах, покрытых дремучими лесами, обитает какое-то небольшое воинственное племя. «А мужики в том племени зело злы, вероломны и черным волосом обросли, яко шерстью».

Ну, это слухи-догадки. Постепенно выяснилось, что в горах за Сунжей действительно есть народ со своим языком и обычаями, разделенный словно бы на три части. Малая (или западная) Чечня. Большая (или восточная) Чечня. А еще дальше за Большой, среди самых труднодоступных гор, находится Ичкерия, которая, собственно, и является настоящей Чечней. А загнали якобы этот народ в места, малопригодные для житья, орды Чингисхана и Тамерлана, волна за волной прокатившиеся по Кавказу. Теперь же скудные возможности пропитания, ограниченность района расселения, изолированность от окружающего мира могли привести к угасанию и даже к исчезновению этой народности: бывало, что и более крупные нации растворялись бесследно. Во всяком случае, увеличение численности и рост благосостояния чеченцам никак не грозили. Но тут случился резкий зигзаг.

Приход русских значительно уменьшил давление турок и крымских татар на различные народы Северного Кавказа. Установилось затишье, особо благоприятное для мелких, раздробленных народностей. Чеченцы начали стекать со своих гор, расселяться на плодородной равнине. Приобщались к сельскому хозяйству, вели себя спокойно, не агрессивно. Кабардинские и кумыкские князья не противодействовали, царская власть тоже. А что, земли много, пусть пользуются вайнахи (чеченцы и ингуши), пусть пасут стада, хлеб выращивают, белому царю служат. Раз на нашу землю пришли, значит, наши подданные, со всеми правами и обязанностями. Благодушные россияне даже заставы свои сняли южнее Терека, по существу ликвидировав боевое войско гребенских казаков. Ох, уж эта чрезмерная доверчивость и уступчивость, не к добру, а к трагедиям приводит она.

Между тем у чеченцев, оказавшихся на равнине в очень благоприятных условиях и сохранивших надежные тылы в горах, произошел вполне закономерный взрыв рождаемости. Количество их стремительно возрастало, особенно в петровские времена, затем в первой половине XVIII века. Крепла сила, обострялся захватнический аппетит. Изгоняя или убивая кабардинских и кумыкских князей, чеченцы объявили их угодья своими. Доставалось от воинственных вайнахов и другим соседям. Разбойные набеги чеченцев стали обычным делом. Перехватывались торговые пути, ведущие из России в Закавказье. Основательно насолили вайнахи нашим терским казакам. Помните, у Михаила Юрьевича Лермонтова:

А полная картина развернута в другом стихотворении, ставшем песней:

Если бы он только ходил-гулял за Тереком, если бы не нападал, не убивал, не грабил, не захватывал женщин, не угонял скот, лошадей! А то ведь совсем обнаглел, особенно в екатерининские времена. «Чечен гордый, ему все можно». Как будто другие не гордые. Более терпеливые, но это до поры до времени. По выражению В. И. Голенищева-Кутузова, мирные дотоле чеченцы «превратились в неукротимых хищников». Они объявили своими все земли по Тереку и Сунже, постоянными набегами терроризировали соседние народы. И более того: начали захватывать территорию севернее Терека, отвоевывая ее у казаков. Произошло это после 1785 года, когда в Чечне невесть откуда возник вождь-фанатик Учкерман, провозгласивший себя посланцем Аллаха имамом Мансуром, которому предначертано свыше установить повсюду истинно мусульманский порядок. Во как размахнулся! Этот «посланец» не только возглавил борьбу, но и подвел под нее своего рода идеологическое основание; объявив «газават» — священную войну против русских. Такая любопытная подробность. Если сионисты считают, что не еврейское имущество — это повсюду ничье имущество, его надо отбирать и захватывать, а заодно и власть (особого успеха они достигли в России), то Учкерман и его последователи заявляли и заявляют: мир разделен на землю Аллаха, на мусульманскую землю, и землю войны, землю неверных, которую надо захватывать и присоединять — имелось в виду к Чечне.

Собрав значительную по тем временам армию (около десяти тысяч человек), Учкерман повел ее на русскую крепость Кизляр. Агрессия была явная, наглая и по сути дела развязала ту долгую войну на Кавказе, которая продолжалась потом почти целый век. Царское правительство, дотоле занятое борьбой на западе, закреплением на Балтийском и Черном морях, осознало, наконец, необходимость осадить агрессора, вернуть захваченную чеченцами территорию. Штурм Кизляра был отбит. Не помогли Учкерману и турецкие полки, поспешившие на помощь. Армия Учкермана была рассеяна, сам фанатик попал в плен и последние годы жизни провел в каменном мешке Шлиссельбургской крепости. В отличие от благоразумного Шамиля, который сам отстранился от кровопролития, жил в Калуге, окруженный уважением, на склоне лет побывал в Мекке, очистился от грехов и со спокойной душой переселился в тот мир, где нашло приют подавляющее большинство человечества.

Кавказская война, повторяю, развязанная Учкерманом и его сторонниками, первое время со стороны русских велась вяло, с надеждой, что чеченцы образумятся и все утрясется само собой. Внимание было приковано к Наполеону, начавшему войну в Европе. Но чеченцы не воспользовались шансами для примирения: с захваченных земель не ушли, российскими подданными себя не признали, набеги и грабежи продолжались. Известный поэт начала XIX века Иван Дмитриев писал:

Царское правительство осознало эту истину лишь после разгрома Наполеона. И двинуло высвободившиеся войска на Кавказ, чтобы навести там порядок, восстановить нарушенные границы. На Сунже выросла русская крепость Грозная.

Излагая дальнейшее развитие событий, я напомнил Сталину один послереволюционный документ, направленный ему, как Наркомнацу. На мой взгляд, очень даже красноречивый документ: письмо от К. Е. Ворошилова.

«21.1. 1923 г.

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Поздравляю тебя еще с одной автономией! 15/I в ауле Урус-Мартан, что в 24 верстах от г. Грозный, на съезде представителей аулов (по 5 человек от аула) чеченского народа при торжественной обстановке провозглашена автономия Чечни. Выезжали в Чечню Микоян, Буденный, Левандивский и я. Впечатление: чеченцы, как и все горцы, не хуже, не лучше. Муллы пользуются неограниченным влиянием, являясь единственной культурной силой. Свое положение служителя аллаха используют со всем искусством восточных дипломатов. Население пребывает в первобытной темноте и страхе «божием». Наши велеречивые и многомудрые коммунисты, работавшие и работающие в Чечне и Горреспублике, по-моему, ничему не научились и не могли ничему научить. Расслоение, «опора на бедняцкие элементы», «борьба с муллами и шейхами» и пр. прекраснозвучные вещи служили удобной ширмой для прикрытия своего убожества и непонимания, как подойти к разрешению стоящих на очереди вопросов.

После наших (официальных) выступлений говоривший главмулла заявил, что он от имени всего чечнарода приносит сердечную благодарность высшим органам Советской власти и выразил свои пожелания (требования), сводящиеся к следующему:

1. Нужно организовать такую власть, которая будет служить народу, а не обворовывать его.

2. Немедленно, беспощадными мерами ликвидировать бандитизм, воровство и разбои.

3. Разрешить сформировать в достаточном количестве чечмилицию.

4. Допустить существование шариатских судов.

…Заправилами, как нужно было ожидать, были муллы. До тех пор, пока мы не создадим в Чечне кадры преданных, знающих Чечню и ей знакомых работников, придется иметь дело с муллами.

Муллы народ продувной и не много нужно, чтобы их забрать под свое влияние. Дураки только могут верить в возможность проведения в Чечне всяческих «расслоений», «влияний через бедноту» и пр. чепуху…

К. Ворошилов»

И еще всего лишь один абзац из другого письма Климента Ефремовича Иосифу Виссарионовичу — от 1 февраля 1923 года. «На днях Али-Митаса заключил с нашим ГПУ в Грозном договор на охрану линии железной дороги Хасавюрт — Грозный. Все данные за то, что с чечбандитизмом удастся покончить с помощью самих чечбандитов».[77]

В своей памятной записке Сталину я сознательно уделил большое внимание истории вопроса, чтобы подчеркнуть, что русские никогда не нападали на чеченцев, ничего у них не захватывали — все было наоборот. Может, и сохранилась-то чеченская народность лишь благодаря приходу русских. А что в ответ? Неприязнь, беспричинная месть, кровь, приводившие к новым конфликтам.

Огонь, погасший вроде бы с окончанием Кавказской войны, подспудно тлел, оказывается, у вайнахов, питаясь злой памятью, ущемленной гордыней. И вновь вспыхнул, когда на нашу страну обрушилось великое бедствие — напали фашисты. Большинство народов и народностей у нас и во всем мире общая борьба с гитлеровцами сдружила, сплотила. Но некоторые воспользовались бедой, чтобы свести старые счеты, нанести коварный удар в спину. И одними из первых оказались чеченцы.

Конечно, предатели, пособники немецким фашистам были в каждом народе. Кто по трусости, кто по слабости характера. Кто из-за обиды на власть, кто по идейным или по шкурническим соображениям оказался на другой стороне баррикады. Но то, что происходило в Чечне, трудно с чем-нибудь сравнивать. У меня сложилось впечатление, что к поддержке гитлеровцев там были готовы заранее — идеологически и организационно.

Внимательно вчитывался я в листы политдонесений, поступавших летом и осенью сорок первого года в Военный совет Северо-Кавказского военного округа. С самого начала войны положение в некоторых автономных республиках, входивших в состав тогда еще тылового округа, характеризовалось как напряженное и даже опасное. Например, в Чечено-Ингушской АССР, особенно в Советском, Урус-Мартановском и Ачхой-Мартановском районах Чечни. Выписал несколько показательных цифр и фактов. Мобилизация в этих районах была практически сорвана. От призыва уклонилось до 65 процентов мужчин военно-активного возраста. И не просто уклонились, а ушли в горные леса, создав там много мелких и несколько крупных отрядов, располагавших оружием, в том числе пулеметами и даже артиллерией. Местное вайнахское население укрывало дезертиров, снабжало их продовольствием.

Чеченские представители пытались сорвать мобилизацию в Северо-Осетинской автономной республике, где, кстати, призыв был проведен полностью. Угрожали: скоро в войну вступит Турция, и, как только турки захватят Кавказ, будут вырезаны все осетинские и русские семьи, чьи мужчины сражаются на стороне России… Как прикажете расценивать такие враждебно-провокационные действия?

Чем ближе подходил фронт, тем больше наглели и активизировались бандитские формирования. Они нападали на отдельных военнослужащих и даже на небольшие подразделения, грабили и убивали мирных жителей, устраивали диверсии на железных дорогах, уничтожали цистерны с горючим, склады боеприпасов. Ущерб был значителен, а главное — люди же гибли: и военные наши, и эвакуируемые женщины с детьми в пущенных под откос вагонах. Ну и разведка в пользу фашистов. Немцы забрасывали в Чечню не только вооружение (пулеметы, минометы, пушки), но и большое количество радиостанций. С немецкими инструкторами, с радистами. Гитлеровское командование получало очень важные сведения. Сосредоточились, к примеру, скрытно наши танки. И вдруг бомбежка. Точно по цели. А кто дал сведения — попробуй найди! У чеченских бандитов в каждом селе, на каждой станции свои глаза, свои уши. Кланы, родня, подспудные связи.

Куда же, как говорится, милиция смотрела? Работники НКВД, местные партийные и советские органы? Не видели разве, что у них под носом творилось? Нашел я ответ и на этот вопрос. Увы, почти вся руководящая верхушка в Чечено-Ингушетии была на стороне изменников, если чем и руководила, то не борьбой с ними, а, наоборот, созданием и укрытием бандитских формирований в тылу советских войск. Узконациональные интересы, слепая мстительность была для них гораздо важнее и ближе, чем интересы государственные. Коварство и продажность омерзительные. Вот удалось мобилизовать большую группу честных вайнахов. Их обмундировали, обучили, дали оружие. А незадолго до отправки на фронт в казарму явились несколько авторитетных местных руководителей и приказали следовать за ними в горы. Люди, сами того не желая, из бойцов Красной Армии превратились в бандитов. И таких случаев было несколько.

Или. При приближении линии фронта, партийным работникам и работникам НКВД Чечено-Ингушетии, как и везде в подобных случаях, было поручено создавать партизанские отряды для борьбы с немцами и закладывать в лесах тайные базы для обеспечения этих отрядов. Поручение было выполнено во всех районах республики. Отбирали якобы самых надежных активистов. Но в один, отнюдь не прекрасный день, почти все эти «партизанские» отряды, хорошо вооруженные и оснащенные, как по команде покинули населенные пункты и вместе со своими начальниками ушли в банды.

И еще. Почти все чеченские формирования возглавляли недавние высшие руководители республики, в том числе и партийных органов, и НКВД, совершив двойное и тройное предательство. Как было устоять под их нажимом рядовым вайнахам: кто не хотел, тех силком гнали в горы, превращая в преступников.

По договоренности с немцами, чеченские вожаки создавали не только мобильные отряды, диверсионные группы и разведывательную сеть, но и некое подобие регулярных войск из числа дезертиров, местных жителей и тех бойцов Красной Армии, которые добровольно перешли к гитлеровцам или согласились служить им, оказавшись в плену. Так был сформирован Северо-Кавказский легион, в состав которого, кроме чеченцев и ингушей, входило некоторое количество осетин. Так появился чечено-ингушский пехотный полк. Эти воинские части действовали вместе с гитлеровцами против советской армии.

Наиболее рьяных националистов, наряду с уголовниками, садистами, жестокими убийцами, неотмываемо запятнанными кровью, отбирали в карательные отряды. Они расправлялись с непокорными, с «подозрительными», расстреливали и вешали, сжигали населенные пункты, наводя страх на мирных жителей. «Очищали» немецкие тылы, выполняя за фашистов наиболее грязную работу…

Почти полностью процитировал я одно из донесений политотдела 9-й армии, датированное сентябрем 1942 года. В нем сообщалось: группа воинов, раненых в боях под Моздоком, была отправлена в тыл на повозках. Вместе с сопровождающими — шестьдесят человек. В десяти километрах от передовой на них напала чеченская банда. Из всей группы в живых случайно осталось лишь двое. Других бандиты умертвили с особой жестокостью. Вспарывали животы, отрезали уши, выкалывали глаза. Изуродованы все трупы. Некоторые были облиты бензином и подожжены. В полосе 9-й армии случай не единичный.

Представь себя, читатель, на месте раненого, беспомощного человека. Тебя вывезли с поля боя, ты обрел надежду, расслабился, и вдруг видишь, как кромсают кинжалы тела твоих товарищей, слышишь их жуткие крики. И над тобой занесен клинок. Страшно.

Вот, пожалуй, и все, что изложил я в памятной записке Иосифу Виссарионовичу, за исключением некоторых фактов и фамилий, которые общеизвестны или которые я подзабыл. Сталин основательно познакомился с документами, а потом состоялся у нас такой разговор.

— Передам записку товарищам, — сказал Сталин. — Им полезно будет знать объективное мнение. Спасибо, Николай Алексеевич. Однако в записке не хватает, на мой взгляд, конкретных выводов.

— Они ясны. Мы имеем дело с явным предательством. Чеченские националисты воюют против нашей страны, подло укрываясь за спиной своего же народа. К ним надо относиться, как к пособникам Гитлера.

— Вайнахские националисты хуже немецких фашистов, — желтоватым пламенем полыхнули глаза Сталина. Немецких солдат погнали воевать против нас, а эти взялись за оружие сами.

— Не все.

— Но многие. Мы можем разом стереть их в порошок, — сжатый кулак правой руки опустился на стол. — Но вы правы, при этом пострадают и невиновные. Этого не нужно. Воздадим, кому следует.

— Там и теперь, когда фронт на Кубани и за Доном, обстановка тяжелая. Не все бандиты ушли с немцами, многие скрываются в горах, в отдаленных населенных пунктах.

— Я знаю эти леса и горы, там есть где запрятаться. Бандиты залезут в щели, а выкурить трудно. Будут жалить, как ядовитые змеи. Будут надеяться, что немцы вернутся или придут турки… Значит, надо лишить бандитов всех корней, которые их питают. Пусть подохнут в горах или запросят пощады.

— Долго придется ждать.

— Нет, не долго, усмехнулся Иосиф Виссарионович. — Мы поступим решительно и справедливо. Мы переселим всех чеченцев подальше от Ичкерии, мы переселим всех вайнахов подальше от Кавказа, всех горцев, изменивших нам, подальше от их лесов и ущелий. Хотя бы в Казахстан, в открытые степи, где каждый виден… Пусть живут. А бандиты, оставшись без поддержки, не усидят в укрытиях. Сами передохнут или придут за милостью, — повторил Иосиф Виссарионович. — Освободятся для фронта наши полки, которые отвлечены для борьбы в тылу, мы будем спокойны за наши тылы… Мы не станем ловить бандитов поштучно на всем Северном Кавказе, мы разрубим узел одним ударом. Как вы считаете, Николай Алексеевич?

— Это допустимо в условиях военного времени. Фронт близко, и еще неизвестно, как повернутся события. Пятая колонна очень опасна.

— Допустимо или необходимо? — уточнил Сталин.

— Переселять народы — мера крайняя и достаточно жесткая. Но в сложившихся условиях это целесообразно.

— Вот и пришли к общему знаменателю, — устало произнес Иосиф Виссарионович, садясь в кресло.

Во время этого разговора сложный вопрос не был решен окончательно. Потребовались месяцы, чтобы определить степень и последствия предательства, наметить места для переселения, обеспечить организационную и техническую стороны. А это не так-то просто, хотя бы с транспортом. Берия и его опытные сотрудники работали над этим основательно, в обстановке секретности. Результат соответствующий: операция по переселению вайнахов (как и некоторых других народностей) была проведена четко и быстро. Вайнахов выселили буквально за трое суток во второй половине февраля 1944 года. И практически без жертв. Чеченцы, вероятно, сознавали свою вину перед властью, меру своей ответственности за пролитую кровь советских воинов и мирных граждан. Это лишало нравственной опоры для сопротивления. Понадобилось всего два или три полка (даже не боевых, а из внутренних войск), чтобы разом очистить все города, села, горные аулы и сосредоточить чечено-ингушское население в местах сбора возле железнодорожных станций. И отправить по назначению. Но я в этом участия не принимал. Молодых бойцов хватало, чтобы управиться там.

После войны доводилось слышать, что несправедливо, слишком круто поступили с некоторыми народами Северного Кавказа. Подумаешь, жеребцов своих дарили Гитлеру! Но при этом жалельщики не упоминают о том, какой ущерб был причинен этими народами нашей сражающейся стране, сколько наших воинов пало от чеченских пуль, сколько поездов пошло под откос. Можно поставить вопрос по-другому: а достаточно ли полно расплатились хотя бы те же чеченцы за свое коварство, не слишком ли мягко обошлись с ними? Смею утверждать, что это была вполне справедливая в тех условиях гуманная акция, когда заслуженно наказывая одних, тем самым спасали жизнь, здоровье многих других.

Рассказывая о переселении немцев Поволжья, я уже сравнивал, как поступали в схожих ситуациях государства, громко именуемые цивилизованными и демократическими. Немецкие фашисты возвели в ранг государственной политики истребление народов, которых считали враждебными или неполноценными: евреев, цыган, поляков. Уничтожали миллионами. Подобным образом поступали и японцы на захваченных территориях, особенно в Китае. Но с этими преступлениями наши действия даже и близко ставить нельзя. Уж если с чем и сопоставлять, то с поступками англичан и американцев. С учетом того, разумеется, что на их территории не было вражеских солдат, никто на собственной земле не стрелял им в спину. Напомню: едва началась Вторая мировая война, все лица немецкого происхождения, проживавшие в Англии, были «профильтрованы» специальным трибуналом, подавляющее большинство изолировано на каменистом, продуваемом всеми ветрами острове Мэн. Однако этого показалось мало. Интернированных отправляли в Канаду, в особый лагерь со строгим режимом, созданный в Квебеке. Условия там были тяжелейшие, обращение очень жестокое. Достаточно назвать такой показатель: Квебекский лагерь «прославился» тем, что держал первое место в мире по количеству самоубийств среди заключенных.

А что же американцы, благоденствовавшие за океанами, вдали от фронтов? Они тоже продемонстрировали демократию высокого класса. Когда началась их война с Японией, сенат США принял решение изолировать лиц японского происхождения, проживавших на территории страны, в том числе имевших американское гражданство. До одной шестнадцатой японской крови. Без различия пола и возраста. Только в первую очередь в концентрационные лагеря, созданные в пустынной местности, было отправлено сто тридцать тысяч человек. Сколько выжило — данных нет. А ведь эти люди не выступали против американцев. Допустим, были среди них потенциальные противники, но разве можно карать за несовершенные действия? Разве не верх жестокости — гноить за колючей проволокой ни в чем не повинных людей?! Когда знаешь обо всем этом, трудно воспринимать жалобы тех, кто был на какое-то время переселен из одной местности в другую. Тем более, что причины имелись веские, а отношение к переселенцам достаточно гуманное. Высланным в Казахстан, например, по прибытии на место, выдавали по барану на человека для обзаведения хозяйством. Если вайнахи страдали и голодали в трудное время, то не больше, чем все другое население нашей страны. Дети продолжали учиться, многие впоследствии получили высшее образование, среди чеченцев появились «свои» профессора, политики, военные высокого ранга.

После смерти Сталина, в пятидесятых годах, вайнахи, как известно, вернулись на Северный Кавказ. При этом не очень афишировался «подарок», преподнесенный чеченцам Никитой Хрущевым — первым разбазаривателем русских советских земель. Он передал чеченцам исконные казачьи территории на северном берегу Терека, входившие в состав Ставропольского края. И сразу же началось вытеснение русского населения с этих благодатных земель. Была заложена первая мина для будущих опасных конфликтов. Как и в Крыму, который Хрущев умудрился передать Украине.

Работая над памятной запиской по Чечено-Ингушетии, я прочитал изрядное количество трофейных документов, в том числе и секретных донесений немецких разведывательных служб. Одно из них доставило мне удовольствие посмеяться от души. Сначала одному, а затем вместе с генерал-полковником Окой Ивановичем Городовиковым, которому я показал трофейную бумагу. Командующий кавалерией РККА генерал Городовиков занимался в то время делом, которое схоже было с моим. Сам Ока Иванович или, во всяком случае, члены его инспекторской группы, находившейся в районе Сталинград — Элиста, готовили соответствующий материал по Калмыкии.

Думаю, Городовикову было легче, чем мне. Он хорошо знал обстановку на месте, людей, подспудные течения. Да и ситуация была попроще, без длинного исторического «хвоста». Про калмыков не скажешь, что все они с радостью ждали немцев как «освободителей». Суть в том, что при царе калмыки зачастую рекрутировались в карательные, охранные подразделения. И белыми генералами в период гражданской войны. Карательные отряды калмыков вызывали ужас и ненависть, «наводя порядок» с помощью нагаек и виселиц в Донбассе и других рабочих районах. Победившая советская власть, естественно, сводила счеты с карателями, определяя, кого поставить к стенке, а кого отправить в места отдаленные. Среди калмыков старшего возраста, подвергавшихся гонениям, немало было таких, кто затаил обиду и злость, кто готов был под любым знаменем выступить против Советов. Из них немцам удалось создать несколько разведывательно-диверсионных подразделений. Дальше этого не пошло. У молодежи были другие настроения. Так я предполагал, не навязывая кому-либо свое мнение, в том числе и Оке Ивановичу Городовикову. Он сам должен был делать выводы.

Теперь о любопытном документе, подтверждавшем старую истину: ум и глупость, слезы и смех — они всегда рядом и в таком взаимопроникновении, что не враз определишь демаркационную линию. Военная контрразведка немцев имела свои группы при всех штабах гитлеровских войск, от штабов дивизий и выше. Это — подразделения тайной полевой полиции, выполнявшие функции гестапо непосредственно в зоне боевых действий и в прифронтовых тылах. Название труднопроизносимое — Гехаймфельдполицай (ГФП). При разгроме 16-й немецкой моторизованной дивизии возле Элисты нами были захвачены бумаги одной из групп ГФП, действовавшей в на местах. Особой пользы для работы я из них не извлек, но один документ заинтересовал своей необычностью.

Пусть простят меня калмыцкие женщины за пикантные подробности, но без них нельзя обойтись, в них вся интрига. В донесении контрразведчиков, направленном вверх по инстанции, сообщалось, что среди немецких и румынских военнослужащих распространился и упорно держится слух: калмычки — женщины необыкновенные, единственные в мире, у кого детородный орган расположен не вертикально, а горизонтально. В этом их неповторимая особенность. Многие военнослужащие хотят убедиться в этом сами, добиваются расположения калмычек любыми способами и средствами, от ухаживания и подкупа до насилия. Настойчивые и повсеместные посягательства такого рода вызывают раздражение, недовольство и даже активное противодействие жителей, еще недавно встречавших оккупационные войска доброжелательно или нейтрально. Ситуация в Калмыкии, в прифронтовом тылу опасно обостряется. Разъяснения не действуют. Исходя из этого, ГФП обращается к командованию с просьбой принять строгие конкретные меры, вплоть до особого приказа о наказании тех, кто посягает на женское достоинство калмычек.

Затрудняюсь предположить, какой выход из неординарного положения нашло бы немецкое командование, но долго размышлять на сей счет фашистам не довелось, советские войска лишили их подобной необходимости, освободив Калмыкию. Так и живут где-то в Германии и Румынии бывшие вояки, не сумевшие удовлетворить своего любопытства. Теперь они могут только теоретизировать по этому поводу. Ну, это их заботы. А мы, значит, посмеялись с Окой Ивановичем вместе, когда я показал ему в Москве документ.

Хотел повеселить и Иосифа Виссарионовича, но попал, видимо, не под настроение. Он отнесся к донесению ГФП без юмора, слишком даже серьезно. Прочитав, резюмировал:

— Один балбес, распустив дурацкий слух, способен принести больше пользы или вреда, чем целый отряд профессиональных пропагандистов… Больше вреда, если дело отдано на самотек… Чего еще ждать от полуграмотного немецкого крестьянина в шинели, умеющего лишь считать доходы и расходы в пределах таблицы умножения. Чего вы хотите от неграмотного похотливого румына, для которого свет клином сошелся на мамалыге… И у нас всякие найдутся, когда за границу придем. Одни думают, что к каждому солдату по немецкой бабе прикрепят для развлечения, другие молочные реки с кисельными берегами искать будут. Надо позаботиться, чтобы без глупостей.

— Не рано ли?

— Чем раньше, тем лучше. Уже сейчас надо готовить материалы по каждой стране. Для политработников, для распространения через радио и печать. Войдем в Польшу или в Венгрию — чтобы наши люди знали, что за страна, как себя вести. Надо создать в ГлавПУРе группу, чтобы работала над такими материалами, разрабатывала методику, инструкции. Учитывая историю данного государства, политическое устройство, экономику, народные традиции и обычаи, другие особенности. Перспективы наших взаимоотношений. Чтобы каждый боец, вплоть до последнего обозника, имел представление. — Иосиф Виссарионович снял телефонную трубку. — Товарищ Щербаков, здравствуйте… Чем занимаетесь?.. Так. Через час к вам приедет товарищ Лукашов, познакомит с некоторыми бумагами. Передаст мое мнение. Посоветуйтесь, подумайте вместе с ним. — Глянул на календарь, сделал пометку карандашом. — В четверг, в девятнадцать, доложите мне… До свидания.

Победа под Сталинградом принесла нам, кроме всего прочего, первую с начала войны большую передышку, я бы сказал стратегическую передышку. С марта и до июля. Конечно, бои продолжались, были и большие успехи, и серьезные неудачи, но это — обычные будни войны. Одно дело балансировать на грани полного поражения, напрягая все силы, а другое — заботиться о том, как ловчее побить противника с наименьшими утратами для себя. Непосредственное руководство военными операциями переместилось из центра вниз, где оно вообще-то и должно осуществляться: к командующим фронтами и армиями. Ставка и сам Верховный Главнокомандующий, освободившись от частных забот, обрели возможность заниматься тем, чем надлежало: основными проблемами, планированием и прогнозами. При этом пригодился и обретенный опыт непосредственного ведения военных действий, способствовавший правильному пониманию ситуации, принятию обоснованных решений. Чего, кстати, не было во всю войну у высшего немецкого командования (включая фюрера), осуществлявшего руководство в общих чертах, больше теоретизируя и следуя интуиции, нежели опираясь на практику.

Мы готовились к новым сражениям, имея целью закрепить и развить перелом, наметившийся после Сталинграда. Значительное количество наших армий, танковых и механизированных корпусов, обескровленных в боях, было выведено в резерв для переформирования, пополнения личным составом и техникой. Как ни странно, положение с техникой было лучше, чем с людьми. На полную мощь работали заводы Урала и Сибири, в том числе и эвакуированные туда. А вот призыв юношей 1925 года рождения дал нам вдвое меньше, чем призывы предыдущие: следствие того, что почти половина населения страны оказалась на территории, оккупированной гитлеровцами. Уже одно это говорило о необходимости как можно скорее освободить занятые врагом республики и области. Хорошим, надежным пополнением являлись воины, возвращавшиеся в войска из госпиталей. Росла прослойка мобилизованных из Средней Азии, но это был трудный контингент. Люди разных возрастов, не знавшие военной службы, дисциплины, плохо владевшие (или делавшие вид, что не владеют) русским языком, с трудом приспосабливались к непривычной обстановке. Некоторые любой ценой старались вернуться в родные края — об этом я еще расскажу.

Слабым, но все же утешением было то, что противник не менее нашего исчерпал наличные резервы. В Германии по новой тотальной мобилизации возрастная планка была поднята выше пятидесятилетней отметки. Брались в армию рабочие с военных заводов, подчищались тыловые учреждения. Упор и у нас, и особенно у немцев, делался не на количество войск, а на новое, более эффективное вооружение. При этом наши перспективы были значительно лучше, мы рассчитывали на пополнение за счет мужчин военно-активного возраста на освобождаемых территориях.

Переформированные, пополненные, отдохнувшие войска перебрасывались в районы, где их использование предполагалось наиболее целесообразным. Забот невпроворот, но все же это не представлялось трудным или утомительным после пережитых потрясений, после минувшего кризиса. Теперь главным было не допустить стратегической ошибки, как это случилось прошлой весной, выработать правильную концепцию проведения летне-осенней кампании 1943 года, которая, по мнению наших специалистов, предопределяла исход всей войны. Враждующие силы были примерно равновелики и одинаково напряжены. При таком положении стратегический просчет мог привести к непоправимой трагедии.

Из чего исходили у нас в Генштабе и в Ставке? Летом 1941 года, используя ряд преимуществ, немцы наступали на всем советско-германском фронте от Баренцева до Черного моря. В зимних боях, особенно в Московском сражении, противник основательно поиздержался. В 1942 году фашисты могли наносить удары не повсюду, а лишь сосредоточив основные силы на одном направлении. Они выбрали южное крыло фронта от Орла до Кавказа и добились вначале изрядных успехов. И потерпели еще более изрядное поражение. Теперь им требовалось показать и доказать, что война не проиграна, что все еще можно изменить. Не наступать, не вести активные действия они не могли. Время работало против них. Не сидеть же им сложа руки в глубинных просторах России, видя, как крепнет Красная Армия, как разрастается партизанское движение, как все решительнее начинают действовать союзники русских. Значит, надо упредить летнее наступление советских войск, первыми нанести удар, ослабить неприятеля (то есть нас) и вновь двинуться на восток. Добиться успеха, хоть и не решающего, но заметного, обнадеживающего. А там время покажет.

Все это, в общих чертах, было понятно. Как и то, что немцы не имеют сил, дабы наносить удары на всем фронте и даже на каком-то направлении. Теперь они способны вести активные действия лишь на одном участке, наиболее выгодном с оперативной точки зрения, создав там крепкий кулак. Но где и когда? — стояли перед нами классические вопросы. Не прозевать бы, не подставиться под первый дробящий удар, способный отбросить и опрокинуть противника (то есть опять же нас). Что в такой ситуации должны делать мы? Прежде всего определить главное: наступать нам или обороняться?!

На этот раз Верховный Главнокомандующий, наученный горьким опытом, был очень осторожен, поняв, наконец, что во время войны надобно слушать не политиков, а военных. Первым, с кем посоветовался Сталин, был маршал Шапошников, ушедший из Генштаба, но по-прежнему пользовавшийся незыблемым авторитетом. Многомудрый Борис Михайлович высказался однозначно: не наступать, создать на всех угрожаемых участках надежную глубокоэшелонированную оборону (как под Москвой). Настолько глубокую, чтобы в ней завяз, раздробился немецкий клин — панцеркайль. Сохранив при этом резервы для контрударов и контрнаступления. В принципе правильно, однако, Иосиф Виссарионович (и я вместе с ним) опасался, что наша оборона может не выдержать, лопнуть, немцы перехватят стратегическую инициативу со всеми вытекающими последствиями. По нашим прикидкам, гитлеровцы довели численность своих войск на советско-германском фронте до 5 миллионов человек. С этим нельзя было не считаться, хотя мы и имели в действующей армии на миллион больше.

Ставка письменно запросила командующих всех фронтов о состоянии, боеспособности их войск и мнение о предстоящей летне-осенней кампании. Командующие ответили неодинаково. Предлагалось упорной обороной на заранее подготовленных позициях измотать противника и лишь после этого самим перейти в наступление. Риск есть, но войска обладают достаточными силами и средствами, достаточной стойкостью, чтобы выдержать и погасить вражеский натиск. Высказывались и иные предложения. Командующие Западного, Брянского и Центрального фронтов, будто сговорившись, хотели бы уничтожить орловскую группировку противника, пока она не окрепла после зимних боев. Заманчиво было срезать вражеский выступ. А потом уж обороняться. Но не приведет ли это к тому, что случилось летом прошлого года?! Свою точку зрения имел командующий Северо-Западным (бывшим Калининским) фронтом Иван Степанович Конев, которому осточертело, видимо, сидеть в обороне. Он предлагал срубить, наконец, ржевско-вяземский сапог, решить задачу, над которой мы бились со времени контрнаступления под Москвой. Так что каждый генерал мыслил по-своему, а выбирать, принимать решение и нести ответственность за него предстояло Верховному Главнокомандующему.

Вечером 12 апреля у Иосифа Виссарионовича состоялось совещание, мало сказать в узком — даже в самом узком — кругу. Четыре человека, если не считать меня, в комнате за кабинетом. Предосторожность для максимальной секретности. Присутствовали: заместитель начальника Генерального штаба А. И. Антонов и два заместителя Сталина — Г. К. Жуков и А. М. Василевский. Причем эти двое впервые явились в новехоньких мундирах, сверкая позолотой маршальских погонов. Даже несколько смущены были своим непривычным блеском. За выдающиеся успехи в руководстве Сталинградской битвой Иосиф Виссарионович (как сам выразился) «повысил и подравнял» их. Я уже говорил о том, что Жуков и Василевский, как представители Ставки, действовали слаженно, умело и весьма плодотворно. Воля, настойчивость одного дополняла ум и дальновидность другого. И наоборот. Это было очень удачное сочетание. Однако Василевский имел звание на одну ступень ниже, и это сказывалось на их общей работе. Воля пересиливала, тем более при твердом, бескомпромиссном характере Жукова.

В середине января 1943 года Георгию Константиновичу было присвоено звание Маршала Советского Союза, а Александру Михайловичу — звание генерала армии. Это если что-то и изменило, то лишь в худшую сторону, давление Жукова усилилось. Вот тут Сталин и «подравнял» их, приняв решение, беспримерное в военной истории. Не было случая, чтобы высшие воинские звания давались без временной дистанции. А Василевскому, едва успевшему прикрепить четвертую звездочку, пришлось срочно менять погоны: 16 февраля был опубликован указ о его новом внезапном повышении, он тоже стал маршалом. Кое-кто удивился, кое-кто позавидовал, но Сталин, я считаю, был прав. Теперь воля и ум сочетались при одинаковых условиях.

На совещании в узком кругу докладывал Жуков. Выступление его было довольно обширным, я же приведу лишь одну ключевую фразу: «Переход наших войск в наступление с целью упреждения противника считаю нецелесообразным. Лучше будет, если мы измотаем врага на нашей обороне, выбьем ему танки, а затем, введя свежие резервы, переходом в общее наступление добьем основную группировку противника». Все в принципе согласились с Жуковым, основополагающее решение по летне-осенней кампании было принято.

Очень важно было не ошибиться в определении района, где немцы нанесут свой главный удар. На первый взгляд эта задача не представлялась сложной, вывод подсказывала сама конфигурация линии фронта, сложившаяся к концу марта. Войска наших Центрального и Воронежского фронтов, продвинувшись значительно западнее Курска, оказались как бы в полукольце. С севера над ними нависала орловско-мценская группировка противника. С юга — белгородская. Обе были достаточно сильны, имели значительное количество танков и, по нашим сведениям, получали больше пополнения, чем армии на других участках. Разве не заманчиво для противника мощным ударом замкнуть кольцо вокруг двух наших фронтов, уничтожить их, открыть себе путь на восток, предопределив успех на ближайшие месяцы. Мы не сомневались, что мысли высшего вражеского командования прикованы именно к Курской дуге. Удар готовится здесь — это подтверждали различные данные, если не прямые, то косвенные.

Хотя бы такое сообщение. Внимание партизанской агентуры на одной из узловых станций Белоруссии привлекли воинские эшелоны, проходившие на восток. Десятки платформ с сеном, накрытые брезентом. Ничего особенного, верно? Да, если бы они двигались в противоположную сторону, в Германию, куда немцы вывозили сельскохозяйственную продукцию. А зачем же в глубь России? Конницы у фашистов практически нет, наш скот подкармливать им вроде бы не с руки. И для чего усиленная охрана, как у воинских эшелонов? Чтобы выяснить это, двое разведчиков ночью забрались на платформу и покатили на ней в неизвестную даль. В пути сразу же обнаружили, что под брезентом, под слоем сена находятся танки, да не какие-нибудь, а громадные, доселе неизвестные. Осторожно ползая под сеном, отважные хлопцы умудрились определить основные параметры машины: длину и ширину, калибр пушки, размер гусеничных траков и даже примерную толщину брони. Это было нечто совсем новое. Один из разведчиков «сошел с поезда» на очередной остановке, чтобы вернуться к своим и передать сообщение в Центр. Второй смельчак, затаившись, без воды и пищи, ехал до тех пор, пока стало ясно: эшелон следует в район Орла, свернуть некуда.

Из подобных крупиц, при их сопоставлении и перепроверке, создавалась общая картина. Кроме всего прочего, мы тогда узнали некоторые особенности нового вражеского танка, о котором прежде только слышали. Так что появление на поле боя немецких «тигров», как и «пантер», не стало для наших войск неожиданностью. Мы были готовы бороться с ними.

Многое говорило за то, что фашисты ударят по Курскому выступу. И все же в Ставке еще оставались сомнения. А вдруг — дезинформация, крупномасштабный обман. От немцев можно ждать любых трюков. Мы сосредоточим свои силы для отражения ударов со стороны Орла и Белгорода, а враг обрушится на нас совсем в другом месте. Слишком велика была бы цена просчета. Забегая немного вперед, скажу, что полная уверенность появилась у нас лишь 23 мая.

Почему именно в этот день? Помните, в одной из глав я рассказывал о разведывательно-диверсионной группе чекиста Лопатина Петра Григорьевича, которая в марте 1942 года была отправлена «пешим ходом» из Москвы в глубокий вражеский тыл, чтобы обосноваться в районе железнодорожной магистрали Минск — Борисов. Группа действовала очень успешно, со временем превратившись в большой партизанский отряд, а затем в партизанскую бригаду. Упоминал я о том, как немецкий полковник полюбил нашу разведчицу и вместе с ней ушел к партизанам Лопатина, прихватив желтый портфель с бумагами. А от партизан вместе с любимой женщиной и с портфелем сразу же был отправлен на самолете в Москву, где и дал ценнейшие показания, подкрепив их документами.

Пора назвать фамилию героя этой романтической истории. Сотрудник разведывательного отдела штаба немецких военно-воздушных сил группы армий «Центр» полковник Карл Круг оказал нам большую услугу. Он дал подробные сведения о 32 аэродромах в полосе группы армий «Центр», о количестве сосредоточенных на них бомбардировщиков и истребителей, о боевых качествах новых воздушных машин «Фокке-Вульф-190А» и «Хеншель-129». А самое главное, сообщил о секретном приказе, в соответствии с которым с 5 апреля началась скрытная переброска к Орлу и Белгороду большого количества войск для проведения крупной операции. Ни на один участок не направлялось столько танков, артиллерии и самолетов, сколько сосредоточивалось на фасах белгородско-орловской дуги, именовавшейся у нас курско-орловской. Сообщения Карла Круга по возможности были перепроверены, у меня тогда отпали последние сомнения. Как, вероятно, и у Иосифа Виссарионовича. Во всяком случае, он их больше не высказывал.

Вернемся, однако, к совещанию 12 апреля, к решениям, которые были на нем приняты. Первое и основное: мы переходим к преднамеренной обороне, давая возможность противнику нанести удар первым. Поскольку вражеское наступление ожидается из районов Орла и Белгорода, создать в тылу угрожаемого направления мощную оборонительную полосу глубиной до 200 километров, с соответствующим количеством войск. Эта укрепленная линия являлась как бы продолжением, составной частью Государственного рубежа обороны (ГРО), созданного на подступах к Москве и продлеваемого теперь далеко на юг. Там же сосредоточить значительную часть наших стратегических резервов. К исполнению этих решений приступить немедленно… И можно без преувеличения сказать, что основа наших летних успехов была заложена именно тогда, на «совещании четверых».

Еще несколько частностей. Поскольку генерал Конев засиделся на одном фронте и поглощен лишь одной идеей — срезать в конце концов Ржевско-Вяземский выступ, в борьбе за который за полтора года было пролито много нашей и немецкой крови, то будет лучше, если Иван Степанович сменит обстановку, встряхнется — это предложил Сталин. Пусть возглавит Резервный фронт, создающийся восточнее Курского выступа. (Через некоторое время этот фронт будет переименован в Степной).

Не сбросили со счетов и предложение командующих Западным, Брянским и Центральным фронтами о подготовке совместного удара по Орловской группировке противника. Сталин рассудил так: все может случиться, противник может изменить свои планы, захочет отсидеться в обороне, накапливая силы. А у нас уже будет подготовлено наступление, выберем удобный момент и двинем войска вперед. Но при всех условиях не раньше второй половины лета, когда намерения немцев окончательно прояснятся. А пока укреплять позиции, сосредоточивать резервы, обучать бойцов и терпеливо ждать грядущих событий.

Возможное наступление трех наших фронтов, о котором сказано выше, получило кодовое название: операция «Кутузов». Чтобы ознакомиться с положением на месте и довести до сведения командующих решение Ставки, в войска должен был отправиться маршал Василевский. Накануне его отъезда, 17 мая, Сталин предложил:

— Николай Алексеевич, не составите ли компанию товарищу Василевскому?

— Чтобы ему не было скучно?

— Есть дело посерьезней. На Брянском фронте кавалерист ваш бунтует. Генерал Белов. Не ужился с Рейтером. Разберитесь, в чем причина, какие меры принять. Чего они там не поделили? — в голосе Иосифа Виссарионовича я уловил угрозу и понял, что у конфликтующих сторон могут быть серьезные неприятности. Вообще-то сам факт трений между двумя этими людьми удивил меня. Читатель помнит, конечно, Павла Алексеевича Белова, чей кавалерийский корпус зело отличился в боях под Москвой. После чего Белов был поставлен командовать 61-й армией. Человек он интеллигентный, прямодушный, к склокам не способный. Кадровый военный, он знал, что такое дисциплина, обладал в полной мере чувством ответственности. Может, ему, энергичному, дерзкому, смелому, трудно было сработаться с неторопливым, по-немецки педантичным и сдержанным Рейтером Максом Андреевичем, назначенным командовать Брянским фронтом после того, как успешно провел Погорело-Городищенскую операцию, подготовленную Шапошниковым и Соколовским? Может, обидно было Павлу Алексеевичу, разгромившему Гудериана, достигшему других выдающихся успехов, подчиняться ничем не прославившемуся, заурядному генералу? Но ему ли, Белову, не знать, что воинских начальников, как и родителей, не выбирают!

В общем — поехали. Я предложил Василевскому остановиться в расположении 61-й армии, мотивируя тем, что она находится на стыке Западного и Брянского фронтов, от нее примерно одинаковое расстояние до штаба Соколовского и до штаба Рейтера. Александр Михайлович счел это разумным. В первый же день, вернее, в первый же вечер после напряженного рабочего дня, я встретился с генерал-лейтенантом Беловым неофициально, в небольшом аккуратном домике, который он занимал. Естественно, что и стол был накрыт белой скатертью, и на скатерти красовалось все, что положено. За то время, пока мы не виделись (с января 1942 года), Павел Алексеевич заметно изменился. Не было в нем этакой кавалерийской лихости, задора, блеска в глазах, как тогда, при прорыве фронта, при уходе в рейд по немецким тылам. Пополнел, потяжелел, отпустил большие усы, как и начальник разведки армии подполковник Кононенко, разделявший с нами вечернюю трапезу. На несколько минут присела к столу молодая женщина в военной форме («наша телефонистка-хозяюшка», — представил ее Кононенко). Присутствие женщины заметно смущало Павла Алексеевича, и вскоре она ушла вместе с начальником разведки.

Из открытого окна тянуло запахом сирени. На опушке недальнего леса гремел оркестр птичьих голосов. А когда он умолкал, раздавалась пулеметная трель дятла, наминавшая о войне. Потом начинала потрескивать пеночка, вступал соловей, и все повторялось снова. Обстановка располагала к откровенности. Я даже не спрашивал Павла Алексеевича, он открылся сам:

— Закис я тут на задворках. Весь первый год войны, с июля по июль, в напряжении, в боевой обстановке, в походах. Тяжело, но по мне. А здесь десять месяцев сиднем сижу. Мхом оброс. Где-то сражения, судьба страны решается, а в полосе моей армии за сутки, бывает, ни одного выстрела. Зарылись в землю, отгородились проволокой, минными полями и скучаем, боеприпасы экономим.

— И ни наград, ни славы.

— Поймите, закис я, — повторил, не приняв мою шутку, Белов. — Когда после Сталинграда зимнее наступление шло, предлагал, настаивал: давайте ударим на Мценск, на Волхов, во фланг орловской группировки. А в ответ — у нас другая задача, у нас мало сил. Никакой инициативы. Задницу, извините, от стула оторвать не желает. Конечно, так спокойнее, — Павел Алексеевич не называл фамилию, но было ясно, о ком идет речь.

— Может, необходимая выдержка?

— Равнодушие! — отрубил Белов. — Приказ будет — выполнит, а так — хоть трава не расти.

— Вы бы все же без кавалерийского натиска, — посоветовал я. — Командующий фронтом человек солидный…

— Тяжелый на подъем, это точно. Я держу себя в узде, но не всегда получается.

Не получилось у Павла Алексеевича и на следующий день во время совещания, которое проводил в штабе Рейтера маршал Василевский. Собрались командующие армиями, начальники штабов, члены военных советов. Не раскрывая решения о переходе к преднамеренной обороне, Василевский говорил о двуединой перспективе. Войска должны при любых условиях удерживать свои рубежи. Но и оборона, и расположение, и обучение войск должны строиться с учетом возможности немедленно, без всякой задержки и неразберихи, начать наступление. Судя по всему, Макс Андреевич Рейтер воспринял слова маршала слишком прямолинейно, не как примерную установку, а как конкретное указание. И сказал, что в полосе Брянского фронта существует равенство сил, при таком раскладе наступление обречено на провал, тем более что фашисты за долгое противостояние создали прочную, глубокую оборону. И даже получив усиление, войска в ближайшие недели добиться успеха не могут. После таяния снегов идут дожди, в низинах стоит вода, ручьи и реки разлились, поля набухли, разбитые дороги по обе стороны фронта превратились в грязное месиво. Ни проехать, ни пройти. Вот тут и не выдержал Белов:

— Погода одинакова для обеих сторон, и распутица тоже. Это немец не пройдет по полям и болотам. А наш солдат пройдет. И пушку протащит. А где один пройдет — там и вся армия.

Рейтер обиделся не на суть, не на резкий тон возражения, а на слово «немец», которое особенно выделил Павел Алексеевич. Обоснованно или нет, но принял как выпад в свой адрес. Сглаживанию отношений между двумя генералами это отнюдь не способствовало.

Вернувшись в Москву, я подробно доложил обо всем Иосифу Виссарионовичу, вызвав его недовольство:

— Он что, националист, этот ваш Белов? Русский шовинист?

— Такие же ярлыки на Суворова можно повесить. Белов только повторил суворовский афоризм: где олень пройдет, там русский солдат пройдет, а где один солдат пройдет, там и вся армия.

— Знаю, знаю… Он, видите ли, закис на обочине. Южные подступы к столице мы доверяем защищать самым надежным, а для него — обочина.

— Он — как Денис Давыдов, как атаман Платов. Разве усидели бы они в обочине?

— Что это вас в историю клонит?..

— Вы же помните, как сражался Белов со своим корпусом. Беспримерно. Ему бы самостоятельность, а он под крылом осторожного Рейтера.

— Помню, — смягчился Сталин. — Будут ему еще и самостоятельность, и сражения. А с Рейтером что делать? У Рейтера не только с Беловым отношения не сложились. Мы уже заготовили приказ о перемещении его на другую, равноценную должность. Ждали вашего мнения. Надеюсь, Рейтер не обидится?

— Считаю, будет доволен.

— Переместим, как только подберем кандидатуру на его место, — утвердил Верховный Главнокомандующий…

А я привожу этот случай для того, чтобы показать, насколько хорошо Сталин знал кадры, в какие подробности вникал. От стратегических замыслов до особенностей человеческого характера — Иосифа Виссарионовича хватало на все.

Итог этой маленькой главки таков: готовясь к летне-осенней кампании 1943 года, Генштаб и Ставка правильно использовали накопленный опыт, не наступили еще раз на одни и те же грабли, не допустили ошибок прошлого года. А немцы не сумели или не смогли проявить подобных способностей. Все пошло так, как мы предвидели и планировали. Вплоть до операции «Кутузов», которую готовили фронты, не участвовавшие непосредственно в отражении вражеского наступления на орловско-белгородской дуге. Но когда оборонительное сражение там увенчалось успехом и начало перерастать в наше контрнаступление, двинулись вперед, на Орел, войска фронтов, ждавших своего часа. И враг побежал, бросая знамена!

О грандиозной Курской битве писать не буду. О ней сказано много. К тому же, по мере возможности, стараюсь соблюсти давний (до нашего века) принцип артиллеристов: не вижу — не стреляю. На орловско-белгородской дуге я не был, не направлял меня туда Сталин. Начал щадяще относиться ко мне, к моему возрасту. Да и надобность уменьшилась получать мою оценку событий. Окрепли, вошли в силу более молодые помощники — советники, хорошо разбиравшиеся в особенностях современной широкомасштабной войны. На мою долю выпадали лишь частные, особо доверительные поручения. Скучновато, как для умелого пулеметчика, не стрелять, а подносить патроны, однако я понимал, что каждому овощу свое время. Хотя, если очень понадобится, способен еще не на службишку, а на серьезную службу.

Вот одно из поручений, не ахти какое доверительное, но потребовавшее времени и напряжения. С середины неудачного для нас лета сорок второго года резко возросло количество членовредительства среди военнослужащих, участились случаи дезертирства. Причем и то и другое — в тыловых частях, особенно в запасных полках. Одна из причин была ясна: тяжелое положение на фронте и в связи с этим боязнь оказаться на передовой. Но вот после Сталинграда события повернули совсем в другое русло, однако членовредительство если и уменьшилось, то не на много. Значит, сказывалась не только названная причина, но и что-то другое?! И вообще, следовало разобраться с теми службами, которые занимались обучением призывников, подготовкой, формированием маршевых подразделений. Раньше руки не доходили, а передышка после Сталинграда дала возможность. Была организована комплексная проверка, в частности в известных Гороховецких лагерях, где традиционно готовилось большое количество пополнения. А мне Иосиф Виссарионович предложил поехать в самый заурядный запасный полк, каких много. И не с инспекцией, а с корреспондентом военной газеты или с товарищами из политотдела. Посмотреть изнутри, снизу. Я наугад выбрал один из полков, дислоцированных на средней Волге. По опыту знал, что именно в тех краях в запасных частях бывают сложности от перегрузок, от разномастности, многонациональности личного состава, от недостаточности снабжения. Одно дело Урал, где готовятся танковые экипажи (элита, можно сказать), а другое — глубинное Поволжье, поставляющее в основном пехоту.

Известно, что самая тяжелая служба — в учреждениях исправительных, дисциплинарных: в штрафных ротах и батальонах. А на втором месте по трудности — запасные полки, где концентрируется масса самых разнообразных людей. Надо всех принять, разместить, определить степень пригодности, обучить кого следует военному делу, создать требуемые войсками команды, доставить их к месту назначения. А паек плохонький, тыловой, обмундирование зачастую БУ (бывшее в употреблении). Постоянный состав в этих своеобразных учебно-пересыльных заведениях невелик, от трехсот до четырехсот человек, включая писарей, интендантов, банщиков и прочую обслугу, а вот количество переменного состава колеблется, можно сказать, от нуля до бесконечности. Во время больших сражений, когда передовая требует пополнений, запасные полки пустеют, зато в период затишья, особенно если он совпадает с очередным призывом, эти полки «разбухают» до нескольких тысяч, до десятка тысяч человек. Люди временные, и отношение к ним соответствующее. Возможны всякие издержки, недоразумения и необязательно по злому умыслу. Не успевает кадровый состав своевременно «переварить» этакую массу. Ну и злоупотребления, конечно, случаются, особенно с продовольствием, с обмундированием. Короче говоря, служба в запасных полках нелегка, но начальство всегда смотрело на это сквозь пальцы: обстановка должна быть такой, чтобы люди не старались отсиживаться в тылу, а стремились бы скорее попасть на фронт, где и довольствие лучше, и жизнь вольготней, и вообще ощущаешь себя личностью. Логика в этом есть.

Запасный полк, и который приехала наша группа из трех человек, располагался довольно удачно. Не в землянках среди чистого поля, а на месте прикрытого лет десять назад конного завода. Штаб, кадровый состав и приписанные офицеры размещались в старых кирпичных зданиях. Переменный состав — в бараках. Имелись также полуземлянки на случай большого наплыва людей, но они тогда пустовали, хотя и поддерживались в порядке. Рядовых и сержантов без малого шесть тысяч. И триста лошадей. Тяжелой техники (танков и артиллерии) не имелось. За неделю до нас прибыли полторы сотни совсем еще «зеленых» лейтенантов и младших лейтенантов, только что закончивших училища или курсы: на должности командиров взводов маршевых рот.

Переменный состав можно было бы разделить в основном на три неравных части. Большинство — призывники 1925 года рождения или старше, снятые с брони, лишившиеся отсрочки. В том числе и процентов десять недавних заключенных — уголовников. Вторая значительная группа — представители Средней Азии, в основном узбеки и таджики. Причем группа (около тысячи человек) весьма специфичная. Этих людей в возрасте от двадцати до сорока лет мобилизовали еще в прошлом году на трудовой фронт. Почему именно на трудовой? Да потому, что взяли их из сельской местности, были они полуграмотны, плохо знали или совсем не знали русский язык, привыкли жить по своим национальным канонам, с болезненной трудностью приобщались к иным порядкам, к казенной еде и одежде. Пока вместе с сородичами рыли котлованы, возводили стены цехов — еще ничего. Но вот отправили их, крепких физически мужчин, в запасный полк, там на общем основании распределили по ротам, по взводам, по отделениям, и оказались они в среде, чуждой для них, зачастую становясь объектом придирок и насмешек.

Взять хотя бы команды: «на ру-ку!», «на пле-чо», «на ре-мень!», «на кара-ул» или, скажем, «на первый-второй рас-считайсь!», «ряды вздвой!». Тут и русский новобранец теряется, а каково без понимания языка? Ну и тосковали азиаты, не зная, как избавиться от напасти. А обучавшие их сержанты и солдаты-фронтовики, прибывшие из госпиталей (это третья большая группа), поблажек никому не давали, муштровали без всякой скидки, на своей шкуре испытав верность таких правил, как «тяжело в ученье — легко в бою», «смел да умел — в бою уцелел», «лучше отрыть двадцать метров траншеи, чем два метра могилы». И заставляли окапываться, бегать, переползать до седьмого пота. Все это правильно: плохо обученный солдат в бою опасен не столько для противника, сколько для своих же товарищей (не прикроет огнем, отстанет в атаке, граната взорвется у него в руке, покалечив соседей, да мало ли еще что!). Как и плохо подготовленная армия опасна для существования самого государства. Все, повторяю, правильно, только каково полуголодным, затурканным новобранцам-нацменам рыть, не соображая для чего, эти самые двадцать метров учебной траншеи, отбывать наряды вне очереди, не понимая за что. По команде «правое плечо вперед!» повернул направо, а нужно почему-то брать влево. В общем, беда и безвыходность. А впереди еще хуже — фронт.

Санитарная часть полка, имевшая сто коек, была переполнена. Особенно много людей поступало перед отправлением маршевых рот. Медицинский персонал (пожилые врачи и фельдшера, призванные из запаса) изнемогал от перегрузки. И лечили, и по-всякому боролись с теми, кто калечил себя, стремясь получить инвалидность, избежать отправки на передовую. Применялся старый варварский способ, который использовали симулянты в царской армии, да и в других армиях мира. Мокрую тряпицу, мешочек с сухим горохом засовывали поглубже в задний проход, а когда горох набухал, тряпицу выдергивали, при этом выпадала прямая кишка. Какой уж тут вояка! И к ответственности не всегда привлечешь: попробуй доказать, что это членовредительство, а не болезнь.

Новым способом «обогатили» арсенал самоистязателей представители среднеазиатских республик, особенно узбеки. Врачи долго не могли понять, почему солдаты вдруг слепнут, по несколько человек в день. Их роту давно уже отправили на фронт, слепые остались в госпитале, а как их лечить — неизвестно. Однако через две-три недели больные начали прозревать. А вскоре «прозрели» медики, особенно после осмотра личных вещей заболевших. Они, оказывается, собирали какие-то цветы, высушивали их, растирали, а пыльцу засыпали в глаза. Ослепнешь наверняка, но не навсегда.

Симулянты из числа недавних сидельцев-уголовников использовали свой тюремно-лагерный опыт. Примитивный, но надежный. Суровой ниткой туго перетягивали ноги у стопы. Съедали две — три ложки соли, чтобы вызвать жажду. Пили, сколько влезет. Часов через двенадцать начинался отек. Ноги распухали, как бревна. Нитка заплывала, подобраться к ней, чтобы снять, было невозможно. Приходилось делать надрезы у основания отеков. Операция болезненная, надрез заживал долго. Симулянты отделывались гауптвахтой, лишь некоторых, «вторичных», отдавали под суд.

Познакомившись с личными делами членовредителей, я без труда уловил закономерность: калечили себя не просто уголовники, а в основном рецидивисты, для которых тюрьма, лагерь были привычней, чем запасный полк и во всяком случае безопасней, чем фронт. Лучше прокантоваться на нарах до конца войны, чем рисковать жизнью за какую-то там родину, за какой-то народ. А мои выводы, мои рекомендации по этому поводу были просты: при первой же попытке членовредительства для рецидивиста одна дорога — штрафной батальон. Вот и выбирай, подонок: обычный фронт или тот же фронт, но в особых условиях.

По поводу узбеков и таджиков я посоветовал командиру запасного полка вот что. Не надо распылять их по подразделениям, лучше объединять нацменов взводами, даже ротами. Командирами назначать их единородцев или, по крайней мере, людей, живших в Узбекистане или Таджикистане, знающих тамошние языки, обычаи. Командир так и поступил. Но вообще, вопрос был гораздо шире полкового масштаба, он касался всех наших вооруженных сил. Его обсуждали и в Центральном Комитете партии, и в Наркомате обороны. С учетом проведенных проверок. Пришли к выводу о целесообразности создавать не только национальные подразделения, но и целые полки, даже дивизии. Первой, если не ошибаюсь, была создана дивизия азербайджанская. Я лично считал, что это слишком. Столь крупные формирования ничего не дадут, кроме разжигания и укрепления национализма. Взаимопонимание, взаимодействие должны достигаться в более низких звеньях, на уровне личностного общения. Но это мое мнение, которое, кстати, не разделял Сталин, занимавший промежуточную, не совсем понятную мне позицию.

Еще одним фактором, существенно влиявшим на обстановку в запасных полках, было, безусловно, снабжение. Большое скопление людей, неразбериха, постоянная смена личного состава создавали благоприятные условия для жульничества, для хищения и обмана. Такая обстановка развращала даже добросовестных людей, которые долго засиживались на «доходных» должностях. Прежде всего тех, кто ведал продовольствием и обмундированием. В проверяемом нами полку имелась своя хлебопекарня, этот вид довольствия люди получали своевременно и в пределах нормы. Хотя качество, конечно, оставляло желать лучшего. Во всяком случае, командир полка, боевой офицер, попавший на эту должность после тяжелого ранения, к хлебопекам претензий не имел. Но хозяйственник он был очень даже неважный. Занимался тем, что считал главным: обучением бойцов и подготовкой маршевых рот, неохотно отвлекаясь на бытовые заботы. А зря.

Проведя несколько суток в расположении полка, побывав на занятиях, в бараках, я «примелькался», про меня говорили: «этот седой из газеты». Не стеснялись, не опасались. На перекуре, возле костра на опушке рощи, услышал частушку:

Подобные сочинения беспричинно не возникают. Увидев потом бойкого сержанта-исполнителя частушки возле походной кухни, прозванной там «гороховой пушкой», я поинтересовался:

— Кормят как?

— А ничего, — прищурился сержант. — Каждый день.

— Что на обед?

— И первое, и второе. Каша в ладошке да щи без ложки.

— Без ложки-то почему?

— Лишняя тягость. Плеснут в кружку, выпил и шагом марш!

Щи из кислой, даже очень кислой капусты (я попробовал) были действительно жидковаты, о присутствии мяса можно было догадаться только по легкому запаху. Вечером, ужиная с командиром полка (картошка, приправленная тушенкой, и чай), я полушутя поделился с офицером своими соображениями по поводу кислой (квашеной) капусты. Сама по себе она полезна как для солдат, так и для матросов, особенно в мирное время, при добротном регулярном питании. На царском флоте корабельному моряку фунт мяса в день полагался. Естественно кровь играла, «по бабам», извините за грубость, хотелось пойти. А квашеная капуста, потребляемая хоть и в небольших дозах, но постоянно, снижает мужской потенциал, действует успокаивающе. Интенданты, знающие об этом, с помощью капусты вносят свой вклад в укрепление воинской дисциплины. Однако применение одной лишь капусты без других компонентов рациона укреплению здоровья и морального состояния воинов отнюдь не способствует и даже приводит к обратному результату.

Командир полка оказался смекалистым и быстро сообразил, куда я клоню. Махнул рукой:

— Проверяли, взыскивали. И я, и комиссар. Да разве за всем уследишь? К каждому котлу наблюдателя не приставишь.

— И не надо к каждому. Вы на продовольственном складе давно были?

— В начале месяца. Там все в порядке, и наличность, и отчетность.

— Днем были?

— Да.

— Давайте сходим сейчас.

— Содержатель склада спит уже, — поколебался офицер. — Пожилой, нестроевик. Часовой выставлен.

— Заодно караульную службу проверим.

Мы отправились. И случилось, то, что я предполагал. Командир полка, строевик, далекий от интендантских хитростей, и в этот раз не заметил никаких нарушений. Не обратил внимания на то, что многие мешки и ящики с сахаром, с крупой, с лапшой распакованы. Даже ящики с махоркой в дальнем конце склада. И повсюду, не очень даже и скрытно, оставлены на ночь ведра с водой. А ведь это самый простой и надежный способ повысить влажность продуктов, увеличить вес, покрыть недостачу. На большом складе речь идет не о килограммах, а о десятках, может быть, и о сотнях кило. О центнерах. Местный интендант преподнес сюрприз и мне, имевшему некоторый опыт борьбы с жуликами как в царской, так и в Красной Армии. У него даже упаковки со сливочным маслом были раскупорены.

— И масло все набирает? — удивился я.

— И оно тоже, — уныло подтвердил интендант.

Полученный урок пошел, думается, на пользу командиру полка. А в Москве, по результатам ряда проверок, были сделаны соответствующие выводы. В частности, о замене нестроевиков, «окопавшихся» слишком далеко от войны, фронтовиками, которые утратили здоровье в боях, но еще способны нести службу в тылу.

На Востоке бытует поверье: люди, очень любящие виноград, склонны к недоверчивости, скрытны, надежно хранят свои и чужие тайны. Иосиф Виссарионович любил виноград. Но есть и другая примета: тот, кто с удовольствием пьет виноградные вина, отличается радушием, находчивостью, остроумием. Тем, что требуется для хорошего тамады. А Сталин любил вина не меньше, чем виноград. Такое вот сочетание, такое многообразие. Это я в качестве предисловия к короткому рассказу о винно-виноградных делах.

Перед войной мы прочно входили в четверку самых «виноградных» стран мира. По размерам виноградных насаждений нас опережала, пожалуй, только Испания, а по количеству виноградной продукции мы соперничали с такими теплыми странами, как Италия и Франция. Среди трех десятков перерабатывающих заводов одним из лучших считался ровесник нашего века — «Абрау-Дюрсо», расположенный неподалеку от Новороссийска. Здесь и виноградники рядом, и подземные подвалы для выдержки шампанского просторные, хорошо оборудованные, и давно сложившиеся традиции, и отличные специалисты, и добротное оборудование, и уникальная коллекция вин. И вот в 1942 году все это, во всяком случае все, что можно было вывезти, оказалось в Москве. Сталин распорядился полностью эвакуировать завод, когда нависла вражеская угроза над Северным Кавказом. И не куда-нибудь, а в столицу, обеспечив помещением, техникой, материалами. Отвечал за это Анастас Иванович Микоян. Уж как он сумел в трагедийной сумятице отступления поднять и вывезти такую махину оборудованием, специалистами, виноматериалами, полуфабрикатами — этого я не знаю. Но ведь смог. Более того, чтобы обеспечить завод кадрами, в том же голодном и холодном сорок втором году, по предложению Сталина и стараниями Микояна, при Институте технологии пищевой промышленности открылась кафедра технологии виноделия, что позволило к тому же сохранить специалистов самой высокой квалификации, объединить их усилия.

И вот заработал в столице «Абрау-Дюрсо», превратившийся со временем в знаменитый Московский экспериментальный завод шампанских вин, прославившийся хотя бы уж тем, что здесь, кроме использования классического способа, открыли и освоили так называемые «второй способ» и «третий способ» изготовления шампанского. Если классика требовала трехлетней выдержки, то по новому методу такой же результат достигался за три недели.

Я, кстати, даже не знал, что Иосиф Виссарионович в разгар Сталинградской битвы ко всему прочему еще и «Абрау-Дюрсо» занимался. Но вот летом сорок третьего года, после очередного обсуждения дел военной промышленности, в кабинете Верховного Главнокомандующего речь зашла о шампанском, что явилось полной неожиданностью почти для всех присутствовавших. Иосиф Виссарионович, тая довольную улыбку в рыжеватых усах, сообщил, что усилиями трудящихся эвакуированного завода «Абрау-Дюрсо», подготовлена партия замечательного шампанского, отвечающая самым высоким требованиям.

— Пятьдесят тысяч бутылок! — не без гордости произнес Сталин. — Надо решить, как правильно использовать это богатство. У кого есть соображения по этому поводу?

Слово сразу же взял Микоян и добавил к словам Иосифа Виссарионовича, что, кроме партии в пятьдесят тысяч, уже удовлетворена заявка Наркомата иностранных дел, а также создан резерв для предстоящего открытия Большого театра… Качество солнечного напитка можно оценить прямо сейчас.

Анастас Иванович вопросительно глянул на Сталина. Тот кивнул. На большом столе, где обычно лежали военные карты, появился поднос с бокалами и большая ваза с фруктами. Микоян откупорил бутылку. Не менее умело это сделал и Берия. Присутствовавшие пробовали, похваливали игривость и вкус, наливали еще. Дегустация грозила затянуться. Сталин напомнил:

— Какие предложения будут, товарищи?

Глава государства, всесоюзный староста Калинин Михаил Иванович, последнее время редко подававший свой голос, угнетенный не только возрастом, но и хворобами, и неопределенностью с арестованной женой, на этот раз, взбодренный парой глотков, высказался первым:

— После вручения наград… Героям и генералам.

— Героям и генералам надлежит пить спирт или водку. В крайнем случае коньяк, — полуиронически возразил Иосиф Виссарионович. — Ну что это за генерал, который пьет шампанское?!

— Летчикам, — предложил Берия. — После возвращения из полетов. Для разрядки.

— Почему именно летчикам? — поморщился Сталин, вспомнив, видимо, о чрезмерном пристрастии к «разрядке» своего сына Василия. Чем хуже наши моряки, наши танкисты, наша пехота? Надо использовать возможность целенаправленно, но не избирательно.

— Раненым, — сказал Молотов. — Не по родам войск, а просто раненым, которым это на пользу.

— Да разве до них дойдет, — вздохнул разговорившийся Калинин, поглаживая белый клинышек бороды. — Это же спиртное, разопьют по дороге.

Иосифа Виссарионовича начала раздражать затягивавшаяся дискуссия. Особенно подействовали слова о том, что шампанское к раненым не попадет — не дотечет. Неужели у нас такие беспорядки?!

— Все пятьдесят тысяч немедленно отправить в госпитали, — резко произнес он. — Микоян, Берия — под вашу ответственность. Давать шампанское раненым по назначению медицинского персонала. А медицинскому персоналу давать по назначению главных врачей только после дежурства. Особенно хирургам. — Помолчал, хмурясь. — Конечно, шампанское вещь соблазнительная. Но если хоть одна бутылка не дойдет до госпиталей, виновного расстрелять сразу. За саботаж по закону военного времени. Товарищ Берия, товарищ Микоян, вам понятно? Расстрелять на месте! — повторил он.

Необычным было то, что Сталин, вообще-то редко расточавший угрозы даже по серьезным поводам, на этот раз так разошелся. «К стенке», «казнить», «расстрелять» — это не из его лексикона, это слова Троцкого, в какой-то степени Ленина. Иосиф Виссарионович обычно ограничивался общими фразами типа: «разобраться, виновных наказать» или «подобные безобразия искоренять без всякой пощады». А тут его словно бы прорвало. Это с ним редко случалось. Хотя принцип его был известен: посади карманного воришку на пять лет, тогда и настоящий грабитель в квартиру не полезет, опасаясь еще более суровой кары.

Интересным, на мой взгляд, представляется финал этой винно-шампанской истории. Распределение бутылок строго контролировалось, каждый начальник госпиталя дал письменный отчет о получении и использовании шампанского. В результате оказалось, что госпитали получили не 50000, а 50500 бутылок. Отправители и доставщики подстраховались на всякий случай.

После того, как прогрохотали праздничные орудийные залпы в честь освобождения Орла и Белгорода (а фактически в честь нашего большого успеха на Курской дуге), после того, как впервые озарили небо Москвы огни победного салюта, начала заметно меняться жизнь столицы, многолюдней становилось на ее улицах. Из Куйбышева, с Урала возвращались государственные учреждения разных рангов и величин, со множеством ответственных работников, служащих, с большим количеством их родственников, пережидавших лихолетье в эвакуации. Из безопасной дали, из хлебного Ташкента и солнечной Алма-Аты торопились вернуться семьи творцов, певцов, киношников, создававших в глубоком тылу художественные произведения о войне. Как ни странно, даже хорошие: «Два бойца», например. Ажиотаж усиливался по мере нарастания успехов на фронте. Пока мы, мол, в эвакуации сидим, в Москве с дверей квартир пломбы снимут, других людей поселят. И вообще, кто раньше успеет, тот лучше должность займет, ближе к руководству окажется. Значит, вперед, на запад!

Тех, кто получил пропуск и вернулся в столицу, удивлял деловито-спокойный ритм. Будто и не было ожесточенных боев на подступах к городу, будто не налетали на Москву армады вражеских бомбардировщиков. Везде чистота, порядок, не видно руин и воронок. Просторней стало: заборы пошли на дрова. А разговоры велись не столько о войне, о трудностях с продуктами и топливом, сколько о новой линии метрополитена с прекрасными станциями, о завершении ремонта Большого театра, затянувшемся по вине все тех же проклятых гитлеровцев.

К капитальному ремонту обветшавшего здания нашего самого лучшего, самого многообразного в мире театра начали готовиться еще до войны. Основательно и всесторонне готовились с тем, чтобы не лишать удовольствия поклонников-зрителей, не повредить уникальным ансамблям, оперным и балетным, ни в коей мере не ослабить талантливый коллектив — гордость советской России. Продолжались все запланированные репетиции. Балетные спектакли постепенно перемещались в филиал ГАБТа (на ту сцену, которую впоследствии займет театр оперетты). В апреле 1941 года Большой закрылся официально, начал обрастать строительными лесами. Работа предстояла большая. В том числе замена несущих конструкций чердака и крыши.

Начавшаяся война хоть и сократила, но не прервала ремонтные работы. Тем пигмеям, которые пытаются измерить Россию общим аршином, не уразуметь, не понять происходившего: по ночам на крыше театра артисты и служащие с риском для жизни гасили вражеские зажигательные бомбы, а днем дымили горны ремонтников, стучали на чердаке топоры, в репетиционных залах шли соответствующие тренировки, а свободные от них артисты, записавшиеся в народное ополчение, занимались военной подготовкой на основной сцене театра, превращенной в своеобразный закрытый плац. В одном строю, плечом к плечу, стояли известные всему миру артисты С. Лемешев и М. Рейзен, И. Козловский и С. Кнушевицкий, О. Лепешинская и Г. Нечаева… Не самая подходящая публика для выполнения ружейных приемов и поворотов в строю. Но обучающие проявляли и выдержку, и терпение. Кстати, очень выросло тогда в театре количество людей, пожелавших вступить в партию, принять на себя долю ответственности за судьбу Отечества. Понимали: на любое трудное дело коммунистов поднимут первыми. Время было такое — для настоящих людей, а не для гибких приспособленцев. Один из лучших балетных танцовщиков мирового класса Михаил Габович, отказавшись от брони, стал политруком 1-й роты истребительного батальона, созданного Свердловским районом столицы.

28 октября 1941 года на площади перед главным входом Большого театра взорвалась фугасная авиабомба. Это — одна из непредсказуемых нелепостей, кои случаются всегда, а на войне особенно. В те сутки шесть раз объявлялась воздушная тревога. Часть вражеских самолетов сбили, часть рассеяли, меньше половины прорвалось к столице, сбросили бомбы. Противовоздушная оборона наша, как всегда, сработала неплохо. Прозвучал отбой тревоги. Люди, укрывавшиеся в метро, поднялись на поверхность, начали расходиться по домам. Тут-то и грянул взрыв у подъезда Большого театра.

Что это было? Может, немецкий экипаж, опытный и коварный, держался где-то за тучами на большой высоте до тех пор, пока затих над городом бой, а потом ударил неожиданно, исподтишка, метя по самому центру? Вряд ли можно предположить такие ухищрения всего-то из-за одной бомбы. Скорее всего, это был случайный самолет, пробившийся в одиночку через зону противовоздушной обороны, потерявший ориентировку, швырявший свой груз куда попало и угодивший последней бомбой в самый центр Москвы.

С бомбой связаны разные версии. Говорили, что самолет специально нес полтонны взрывчатки, чтобы разбить театр. Но почему именно его, а не находящийся рядом Кремль или Третьяковскую галерею, не Библиотеку имени Ленина или Генштаб, Наркомат обороны? Бомба, сброшенная с большой высоты да еще при ветре, могла угодить в любой из названных объектов. Да и была она, судя по разрушениям, меньше, чем пятисотка. Я пришел к такому выводу, осмотрев воронку в непромерзшей еще земле. Взрывная волна опрокинула забор у главного подъезда, выбила несколько оконных рам. Колонны и фасад были иссечены осколками, в стене зияла небольшая дыра. Все эти повреждения можно было быстро устранить, что и сделали. Хуже другое. На потолке зрительного зала, а также Белого и Бетховенского возникло множество трещин. Прежде чем ликвидировать их, требовалось оценить степень повреждений. Во всяком случае необходимо было спустить огромную хрустальную люстру зрительного зала. Надо было пересмотреть план-очередность действий. Работы почти приостановились, выполнялось лишь самое необходимое для содержания в порядке огромного здания, для сохранения театральных ценностей. Поддерживались все системы технического обеспечения, бесперебойно подавалось тепло.

Конечно, возникни все эти проблемы с Большим театром теперь, в мирное время, когда есть и техника, и материалы, и инженеры, и умелые рабочие руки — ремонт произвели бы легко и просто. Но каково было морозной зимой во фронтовом городе, возможности которого были минимальны! И все же: тогда не занимались болтовней, тогда решали и делали. В феврале сорок второго, едва немцев отбросили от пригородов столицы, Иосиф Виссарионович вызвал к себе председателя исполкома Моссовета Пронина Василия Прохоровича вместе с секретарем МК и МГК партии Щербаковым Александром Сергеевичем. А я предварительно, по поручению Сталина, проконсультировался с инженером Большого театра по фамилии, если не ошибаюсь, Никольский. Так что Иосиф Виссарионович знал детали обстановки не хуже, чем непосредственные руководители нашего города.

Меня удивляло, каким образом сработались два этих человека, абсолютно не схожих ни по характеру, ни даже внешне. Нарочно столь разных не подберешь. Разве что возраст сближал. Болезненно тучный, с пухлыми бледными щеками, тяжело дышавший Щербаков носил свободный «партийный» китель, не расставался с очками и выглядел старше своих сорока лет. А аскетически худощавый, лобастый, с короткой стрижкой Пронин предпочитал простой, строгий гражданский костюм, и обязательно с галстуком. Подвижный, быстрый, он казался моложе своих тридцати пяти. Про Щербакова говорили — «рыхлый», а Пронина называли «железным». Но это — от внешности. Щербаков был руководителем предусмотрительным, думающим, с широким кругозором. И жестким. Сам работал на износ и беспощадно требовал полной отдачи от других, без ссылок на недомогание, на неумение. Заряжал идеями и энергией целеустремленного исполнителя Пронина, умевшего организовать любое дело спокойно, без нервов, без угроз. Тяжелый на подъем Щербаков, возглавлял московскую партийную организацию, а затем, после Мехлиса, ГлавПУР, руководил в основном из кабинета, давая указания на совещаниях, по телефону, через печать. А Пронина в кабинете застать было трудно, он на местах: на заводах, на стройках, в институтах — среди людей. Сталин считал, что эти двое удачно дополняют друг друга и долго не разлучал их. (К сожалению, Александр Сергеевич Щербаков, как говорится, сгорел на работе и скончался в победном сорок пятом году.)

— Что будем делать с Большим театром? — спросил Иосиф Виссарионович. — Ваши соображения, товарищи?

— Большой театр — гордость нашей столицы, — переводя дыхание, ответил Щербаков. — Ремонт будем продолжать. Создали бригаду для реставрационных работ.

— Кто возглавляет?

— Художник Корин.

— Со всей семьей, — подсказал Пронин. — Четверо Кориных да еще трое Чураковых. За позолоту отвечает Пашков, за лепнину — скульптор Мотовилов.

— Фамилии известные, — одобрил Иосиф Виссарионович. — Материалы? Сроки?

— Материалы изыщем, — это опять Щербаков. — Ориентировочный срок — два года.

— Полтора, — укоротил Сталин. — Мы дадим все, что потребуется. Объясните людям, что их работа не менее важна, чем успехи на фронте. Вы хотите спросить, товарищ Пронин?

— Надо отозвать несколько специалистов из армии и с военного завода.

— Отзовите только самых необходимых. Привлекайте для реставрации женщин, у них хорошие руки… Следующий раз обсудим положение в сентябре. У меня все.

После этого разговора работы по восстановлению Большого театра начали нарастать с каждым месяцем. Реставраторы и строители трудились по двенадцать часов в сутки, многие и ночевали прямо там, в театре. К лету сорок третьего года стало ясно, что восстановители укладываются в намеченный срок. Заядлые московские театралы взволнованно обсуждали каждую новость, гадали о дне открытия. В Большом новый сезон, первый военный сезон, это же великолепно! И никто не удивился, когда стало известно: основная труппа готовит к открытию театра оперу «Иван Сусанин», самую подходящую и по времени, и по обстановке.

Оперу дали 26 сентября 1943 года, она стала заметным событием в жизни страны, подняла общий тонус, укрепила веру в победу. Я сейчас не могу точно сказать, был ли на первой постановке Иосиф Виссарионович или другие дела отвлекли его, но он, во всяком случае, собирался присутствовать. Помните, позаботился о том, чтобы по столь торжественному случаю буфет Большого был обеспечен шампанским.

И еще две подробности, связанные у меня с открытием театра. Так получилось, что к этому времени готов был маршальский мундир Иосифа Виссарионовича — это воинское звание он получил после разгрома немцев под Сталинградом. Роскошный наряд со сверкающими погонами, с золотым шитьем, с лампасами на брюках и прочими аксессуарами. Подогнан был хорошо. И новые ботинки, и новая красивая фуражка. Сталин даже несколько оторопел, увидев себя в большом трюмо. Этакий невысокий элегантный маршал с седыми бровями, с серебром на висках. Чувствовалось — понравилось. Иосиф Виссарионович не любил привыкать к обновам, «носил он китель и в пир и в мир, но облачился вдруг в мундир». Словно помолодел, вглядываясь в зеркало заблестевшими глазами. И вроде застеснялся передо мной, или разволновался: непривычно порозовели изжелта-смуглые щеки.

— Не слишком ли броско, Николай Алексеевич? На кого я похож?

— Всей статью шибаете на царского генерала Фицхелаурова, — пошутил я, но Сталин был в таком состоянии, что юмор до него не дошел.

— Очень похож?

— Внешне один к одному!

— Это казачий генерал, которого мы опрокинули под Царицыном, — припомнил Иосиф Виссарионович. — Боевой был генерал, однако мы с ним управились… И усомнился: — Хорошо ли, когда такая схожесть?

— Так ведь внешне. Форма — она нивелирует.

— Теперь можно и за мемуары садиться, — прищурился Сталин, явно обретая себя. — Воспоминания под названием «От солдата до маршала».

— Ни в коем случае. Во-первых, это стандартный путь, и заглавие тоже…

— А во-вторых?

— Иосиф Виссарионович, вы же единственный человек в мире, который от досолдатского звания, от ратника, от ополченца, минуя все другие ступени, шагнул сразу в маршалы.

— Чему вы так радуетесь, Николай Алексеевич?

— Тому, что дожили мы до этого славного дня. Тому, что на «Ивана Сусанина» Верховный Главнокомандующий пойдет в мундире, который очень к лицу — это совершенно серьезно.

— Ни в коем случае! — возразил Сталин.

— Почему? Непривычно?

— Для всех непривычно, — теперь уже шутил он. — Куда зрители смотреть будут? Не на сцену, а на мундир смотреть будут. Интересно, как товарищ Сталин вырядился?! Спектакль сорвем. Нет уж, дорогой Николай Алексеевич! Мундир хорош, спору нет. Для торжественных приемов. Для парада. Для официальных встреч — иностранцам в глаза пыль пустить. Так что пока он без надобности. В шкафу повисит.

И облачился опять в привычный свой китель. Однако маршальские погоны по долгу службы носил.

Ну и последнее, что связано у меня с открытием Большого театра. Неожиданные сложности возникли при распределении билетов. Желающих оказалось во много раз больше, чем мог вместить зал. Соскучились, заждались театралы, их стремление было понятно. Однако проявилось еще и то, чего не замечали раньше. Некое соревнование престижей. Особенно среди жен и взрослых детей руководства высокого ранга. Попасть на открытие, на первую постановку означало для них подчеркнуть свое положение в столичной элите, закрепиться в ней — этим были озабочены прежде всего те, кто вернулся из эвакуации и еще не утвердился в изменившейся Москве. Но, увы, сплошные разочарования!

Определяя дату открытия театра, Сталин, Щербаков и Пронин договорились и о распределении билетов. В первую очередь — ремонтникам и реставраторам театра, воинам из госпиталей или прибывшим с фронта за получением наград, деятелям культуры, лучшим рабочим, служащим, подмосковным колхозникам. Броня ЦК партии, броня Наркомата иностранных дел. Для других вроде бы ничего не оставалось, и все же на премьеру попало немало околокремлевских дам: через мужей, через родственников, другими разными путями. Поскребышев, самолично занимавшийся цековской броней, возроптал: «Одни неприятности с этими билетами! Звонят, просят, обижаются! Врагов наживу…» И, тяжело вздохнув, передал мне конверт с приглашениями на три лица без указания фамилий — как я заказывал.

Конечно, и дорогая мне женщина Анна Ивановна, и дочь-десятиклассница с удовольствием побывали бы на спектакле. И сам тоже. Я, правда, не горячий поклонник «Ивана Сусанина», предпочитаю слушать и смотреть «Лебединое озеро», «Евгения Онегина», «Князя Игоря», но дело-то было не в том, что на сцене, а когда и где. Присутствовать на военном возрождении Большого было бы и славно, и памятно. Однако я подумал, что есть много людей, для которых это важнее и нужнее, чем для моей семьи. К тому же не нравился мне ажиотаж нового «света» и «полусвета», кои все явственнее вырисовывались в Москве. Это было еще не очень заметно, но я-то видел. Целой свитой обросла, например, «рыбная дама» Полина Семеновна Карп-Жемчужина-Молотова, ведавшая некоторое время рыбной промышленностью. Рауты для избранных устраивала под прикрытием отца своего Самуила Борисовича Карпа, руководящего работника Госплана. Голда Меир, кстати, первый посол Израиля в СССР, а затем премьер-министр того же Израиля, была самым желанным гостем в салоне Полины Семеновны, супруги «второго лица» в государстве. Не знаю, сколько дипломатов, скажем, удостоилось чести побывать на открытии театра, но всех своих приближенных Жемчужина-Молотова приглашениями обеспечила. Просочились, вездесущие. Противно, когда к хорошему святому делу на завершающем этапе примазывается дрянь по принципу: вы трудитесь, а мы вместе с вами порадуемся успеху.

Дочь и Анна Ивановна поняли меня, особенно после того, как поделился с ними задумкой, которую вынашивал уже давно. Рассказывая в этой книге о первых месяцах войны, я довольно много внимания уделил славным защитникам московского неба, воинам 193-го зенитного артиллерийского полка (с ноября 1942 года 72-й гвардейский зенитный артиллерийский полк) и его бравому командиру майору Кикнадзе Михаилу Геронтьевичу — мы с ним сошлись на короткой ноге. К этим зенитчикам возил я Александра Сергеевича Щербакова, затем своего давнего знакомца графа и генерал-лейтенанта Игнатьева Алексея Алексеевича, занимавшегося программами военных училищ и разработкой новых уставов. И того, и другого особенно интересовала работа новейшей техники — радиолокационной станции. Игнатьев даже «засек» самолет, чем остался очень доволен. А командир батареи и командир полка оказались достаточно тактичными, чтобы не разочаровывать пожилого генерала, «освоившего» сложную аппаратуру. Самолет-то был наш, зенитчиков предупредили заранее.

Предполагаю, что различное начальство охотно навещало этот полк не только потому, что дела в нем шли хорошо, не только потому, что дислоцировался он близко от города и добраться не составляло трудностей, но еще, как ни странно, отдохнуть там можно было, расслабиться, пользуясь гостеприимством майора Кикнадзе. Он был не только отличным артиллеристом, заботливым командиром-воспитателем, но и радушным человеком, хорошим хозяином, смекалистым и предприимчивым. В полку имелась различная техника: автомашины и трактора. Майор попросил местное руководство выделить 120 гектаров пустовавшей земли. Днем свободные от дежурств зенитчики, особенно из крестьян, охотно работали в поле, на огородах, построили несколько ферм. К осени сорок второго года полк перешел на собственное довольствие, собрав богатый урожай картофеля, моркови, капусты, имея в достатке говядину и свинину, молоко и яйца, запас фуража на предстоящую зиму. Что греха таить, многие представители, в том числе и я, грешный, ездили к Кикнадзе гораздо охотнее, чем в другие части, чтобы посидеть за хорошим столом, разнообразя казенный паек, пропустить стопку-другую, закусывая солеными огурчиками, маринованными грибами, домашним салом.

Такой вот был полк: и себя, и других кормил. Но меня опять в сторону занесло. Главной-то являлась боевая слава полка, доставшаяся ему тяжелой ценой. Опасна была служба зенитчиков и трудна, особенно для девушек, для женщин, которых все больше становилось на батареях. Изматывали частые тревоги, дежурства у орудий и в дождь, и в жару, и в лютый мороз. Да что там говорить, 125 боев провел полк, обороняя столицу! Не прорвавшись сквозь завесу зенитного огня, вражеские самолеты сбрасывали свой груз на позиции артиллеристов. Более 800 фугасных авиабомб от 50 килограммов до тонны и 9000 бомб зажигательных, предназначавшихся для Москвы, «принял» на свои позиции полк. А осколки собственных снарядов, железным дождем сыпавшиеся на головы зенитчиков?! Мужчинам трудно, а каково же девушкам-девчонкам, чуть старше моей дочери, которые по ночам оказывались в грохочущем аду?! Особенно молоденьким актрисам, которые после московского уюта очутились возле изрыгавших пламя и смерть орудий!

Я уже писал о том, что еще до войны над 193-м зенитным артиллерийским полком шефствовала оперно-драматическая студия Станиславского. Связь была тесная. Естественно, что в сорок первом году актеры и работники студии, как подлежавшие призыву, так и добровольцы, попросили направить их в «свой» полк. Напомню несколько фамилий. Артисты Лифанов, Леонидов, Глебов, Беспалов, Кругляк, Головко после короткой подготовки стали командирами зенитных орудий, огневых взводов. Актрисы Давиденко и Веселова — санитарными инструкторами на батареях. Режиссер — старший лейтенант Муромцев, — командуя взводом управления, «по совместительству» создал и возглавил самодеятельный полковой ансамбль песни и пляски. В перерывах между боями актеры отправлялись по точкам, разбросанным на значительном расстоянии. Сколько радости, когда ансамбль прибудет на батарею, где неделями, месяцами одни и те же лица, однообразные боевые будни!

Перечислил я фамилии достаточно известные, но кроме них немало было «станиславцев» совсем еще молодых, ничем не выделявшихся, служивших на рядовых должностях. По Москве, по театру скучали они, мечтая хоть на часок вырваться в город, побывать в своей студии, узнать новости. Однако такое счастье улыбалось редко. До столицы рукой подать, но за два года лишь нескольким актерам-зенитчикам удалось съездить в Москву. Ну и, конечно, верхом мечтаний было для них не только отправиться в город, но и попасть в Большой театр, да еще и на его открытие после ремонта. В мирное-то время на открытие сезона не попадешь, а в военной обстановке это было вообще за пределами воображения.

Короче говоря, написал я Михаилу Геронтьевичу Кикнадзе коротенькое письмецо, приглашая на «Ивана Сусанина» его и двух актеров-зенитчиков по его усмотрению, желательно из женщин: пусть порадуются. Запечатал письмо в конверт с билетами и отправил с офицером-порученцем по назначению. Об исполнении он доложил лишь на следующий день, в полной мере воспользовавшись гостеприимством зенитчиков. В ответной записке майор Кикнадзе извинялся за то, что по техническим причинам не смог сразу отправить порученца обратно и горячо благодарил меня за приглашение, за бесценный подарок, который «навсегда останется в сердцах трех отважных и прекрасных женщин-артиллеристов».

Все правильно: Михаил Геронтьевич был настоящим рыцарем: не только в бою, но и по образу жизни. А какой рыцарь не воспользуется возможностью уступить место даме!

Великая Отечественная война полностью опрокинула давно сложившееся убеждение: когда говорят пушки — музы молчат. Удивительно, что произошло это на самой огромной войне, когда грохотало больше пушек, чем во всех предыдущих войнах, взятых вместе. Музы что ли стали закаленней, выносливей, звончей?! Или дело не только в количестве пушек и громкоголосии муз, но еще и в характере самой войны, которая, в зависимости от своей сути, подавляет или, наоборот, вдохновляет творцов-певцов, отражающих жизненные реалии?! Великая Отечественная была для нашего народа войной освободительной, ради жизни на земле. Высочайший духовный подъем, рожденный справедливой борьбой, не мог не повлиять на все виды искусства. Музы трудились. А мне по долгу службы доводилось в то время общаться если не с самими музами, то с некоторыми их избранниками. Не последнего десятка.

Сразу же и стремительно ринулась в бой легкая кавалерия искусств — поэзия, имея в авангарде ударный передовой отряд — лирику. И чем жестче, чем беспощадней становилась действительность, огрублявшая души, заставлявшая черстветь людей, тем сильнее тянулись они (в противовес, что ли?!) к чистым источникам, омывавшим сердца живой водой, помогавшим сохранить лучшие человеческие качества: доброту, нежность, любовь, верность светлым идеалам, а главное — преданность своему народу, своему Отечеству. До самопожертвования.

Едва прозвучали на западных рубежах первые залпы, возникла и стремительно разнеслась повсюду песня, зовущая на справедливую битву:

Сквозь все сражения от Москвы до Берлина прошли мы с этим вдохновляющим гимном. Это произведение, о котором поэт сказал:

«Священная война» была и осталась объединяющим гимном дня всех тех, кто, не щадя себя, боролся и борется с врагами, стремящимися разрушить, ослабить, унизить наше Великое государство. Воистину — гимн честных, отважных бойцов, гимн патриотов!

Следующим успехом на литературном фронте была, по моему мнению, «Землянка» Алексея Суркова, появившаяся зимой сорок первого года в заснеженном фронтовом Подмосковье и всю войну согревавшая солдатские души ласковым огоньком любви и надежды. С автором «Землянки» мне беседовать не доводилось, а вот с другим поэтом, с Константином Симоновым, чей талант раскрылся под грохот канонады, судьба сталкивала несколько раз, в том числе на торжественных мероприятиях, на заседаниях Комитета по Сталинским премиям и при обстоятельствах менее приятных — в частности при первой встрече весной 1943 года.

Иосиф Виссарионович поручил мне тогда съездить на Дальнюю дачу, выяснить, какие оргии устраивает там Василий. Ну, насчет «оргий» Сталин переборщил. Вырвалось сгоряча. Раздражало его, что там в трудное время устраивались веселые сборища, что именно на Дальней даче Светлану «свели» (как он выражался) с Алексеем Каплером. Поручение не из радующих, но я не отказался, опасаясь того, что щекотливое дело будет поручено более ретивому исполнителю. И, получив от Власика сообщение об очередной «гулянке», поехал. Сразу скажу, что ничего особенного там не было. Собрались офицеры-летчики, артисты, несколько молодых симпатичных женщин. Танцевали, пели, шутили. Разве что стол накрыт был не совсем скромно, особенно в отношении разнообразной выпивки. Однако присутствовавшие напитками не злоупотребляли, никто не перебрал, заметно навеселе были только двое — Василий Сталин и жена Симонова — Валентина Серова.

Не очень трудно было определить сущность этой миловидной хрупкой женщины. Привлекательна, возможно, что и умна. Однако натура слишком эмоциональная, способная быстро возбудиться под влиянием обстановки, музыки, вина, а возбудившись — слишком увлечься, переступить грань, наделать ошибок, за которые сама же будет терзаться. Симонов, наученный горьким опытом, не спускал с нее влюбленных, настороженных глаз. Да, это была женщина, способная терять голову, но такая, из-за которой не грех и самому голову потерять. Как бы там ни было, а Серова доставляла Симонову много радости и огорчений, поднимала до высот любви и бросала в темную пропасть ревности, а в общем, вдохновляла его, постоянно держала в напряжении, питала чувствами его творчество. Ведь вся его лирика, лучшая лирика военных лет, обращена и посвящена только этой женщине. О стихах и пойдет речь, но после одного необходимого абзаца.

Я доложил Иосифу Виссарионовичу, что ничего предосудительного на Дальней даче не нашел. Обычная молодежная компания с неким налетом богемы. Но у Сталина были и другие сведения, и свои соображения. Вскоре, сразу после того, как Василий был ранен при глушении рыбы в реке, доступ на Дальнюю дачу был закрыт. Для Василия, для Светланы с их друзьями-приятелями. До конца войны.

Теперь о стихах. Талант Симонова проявился в том, что он острее других поэтов уловил, понял, прочувствовал одну из главных болевых точек, которая особенно проявилась на всеобъемлющей и беспощадной войне, надолго оторвавшей миллионы мужчин от любимых женщин и девушек, от матерей и детей, без особой надежды увидеть их вновь. Тоска по далеким и желанным, тревога за них, мечты о встрече, а у кого-то и болезненные сомнения: дождется ли Она, выдержит ли разлуку, будет ли вспоминать, если погибну, — в той или иной мере такие чувства испытывал каждый фронтовик. Кто смутно, кто более отчетливо. А Симонов отлил эти чувства в простые, понятные, сердечные строки, посвященные, кстати, все той же Валентине Серовой:

Это же горячая просьба каждого, кто разлучен был с любимыми, молитва воинов, идущих навстречу смерти!

Точное попадание в цель! Как и в неумирающем произведении другого автора, В. Агатова, — в той песне, при звуках которой доныне обнажают седые головы ветераны:

Можете поверить мне, прошедшему горнило трех самых больших войн: неколебимая, не ослабленная сомнениями вера в то, что тебя любят и ждут, спасала на фронте если не всех, то многих. Это — без всякой мистики. Воины одинокие, не имеющие надежного семейного тыла или мучимые ревностью, гибнут гораздо чаще тех, у кого за спиной прочный домашний очаг. Последние более уравновешены, осмотрительны, сражаются умнее, увереннее и осторожней. Даже в самой жестокой схватке, когда человек забывает о себе, его бережет инстинкт, опасение причинить боль дорогим людям, осиротить их. А тот, у кого ни девушки, ни жены, ни детей, и уж тем более человек, оскорбленный изменой, чувствующий себя никому не нужным, — тот действует по принципу «мне терять нечего». Безразличие губит таких даже в самых простых ситуациях. Ну, обстрел, артналет. Надо бы укрыться в траншее, в воронке. А он: «Что в луже с водой мокнуть, пузом в грязи елозить? А, двум смертям не бывать…» Присядет на пенек, прикурит. В последний раз.

Собственно говоря, об этом другое замечательное стихотворение Симонова, облетевшее все фронты — «Открытое письмо женщине из г. Вичуга». Маленькой этой трагедией Симонов опять точно выразил то, что подспудно тревожило многие души… Погиб в ночном бою лейтенант, чей-то муж. А на рассвете пришла почта.

… … …

Всякое случается и на войне, и в мирное время. Однако на войне, когда люди балансируют на узкой грани между жизнью и смертью, некоторые события воспринимаются больней, обостренней.

… … …

Стихотворение это заучивали, переписывали, посылали родным и близким. Оно имело прямое практическое значение, влияло не только на чувства и настроение, но и на разум и на поступки. Я же выделяю два названных произведения Симонова еще и потому, что они привлекли особое внимание Сталина, понравились ему. «Открытое письмо» — безусловно. А вот по поводу «Жди меня» он однажды спросил:

— Николай Алексеевич, вы не знаете, жива ли мать поэта Константина Симонова?

— Это легко выяснить.

— Не надо. Обидно за нее. Жива она или нет, автор поступил нехорошо по отношению к ней. «Пусть поверят сын и мать в то, что нет меня, пусть друзья устанут ждать, сядут у огня…» Поэт переборщил, погнавшись за эффектом. Друзья перестанут ждать, сын перестанет ждать, жена перестанет ждать, это возможно, а мать — никогда. Товарищ Симонов тут не прав.

— Может, у них особо сложные семейные отношения?

— Все равно. Настоящая поэзия — это всегда обобщение. Симонов не прав по большому счету. Очень хорошо написано, а в отношении матери — червоточинка.

У меня не было оснований возражать. Поэзию Иосиф Виссарионович знал, разбирался в ней лучше меня, глубже понимая ее силу и красоту. Напомню, что в юности Сосо Джугашвили писал неплохие стихи, их печатали не только в Грузии, но и журналы, газеты в России, в Финляндии. Более того, классик грузинской литературы Илья Чавчавадзе, оценив достоинства стихотворения «Утро», включил его в букварь «Деа Эна» («Родная речь»). Согласитесь, это и большая честь, и признание одаренности. После революции, занятый множеством дел, Сталин стихов не писал, но поэзия всегда оставалась предметом его повышенного внимания и забот, как, впрочем, и литература вообще. Тот же Константин Симонов после смерти Сталина повторял и печатно, и устно, что «по всем вопросам литературы, даже самым незначительным, Сталин проявлял совершенно потрясавшую меня осведомленность».

Да, Иосиф Виссарионович находил время читать все существенное, что появлялось в печати. Только у него и у Жданова была тяга ко всем видам искусства. Андреев, к примеру, увлекался музыкой. Калинин — российской историей, но это была так сказать «узкая специализация». Широким кругозором обладали лишь приведенные выше руководители. Ну, а те, кто пришел после них, вообще ничего не читали, кроме речей, справок и сводок. Это касается Хрущева, Брежнева и прочих других. Зато охотно выносили свои фамилии на обложки толстых унылых томов — снотворников, сочиненных услужливыми помощниками.

Еще до войны Иосиф Виссарионович обратил внимание на новую, малоизвестную звезду, появившуюся в небе российской поэзии — на Александра Твардовского. Сколько было удивления в литературной среде, когда молодой парень, явившийся откуда-то из смоленской глубинки, стал вдруг орденоносцем. Завистники и злопыхатели распускали ядовитые слухи о том, что Твардовский, мол, из богатого хутора, семья его раскулачена, выслана, а он скрыл, затаился, пролез… Действительно, родственники поэта находились в местах отдаленных. Сталин, с которым согласовывали список награжденных, знал об этом. Ну и что? Стихи-то у Твардовского настоящие, чистые и светлые, как лесной ручей. Новый певец земли русской заслуживал внимания и поощрения.

Атака на Твардовского была отбита. Но сколько было еще потом выпадов против него, различных недоразумений. Общеизвестно, что лучшей книгой о войне прямо во время войны стала полюбившаяся народу «книга про бойца» — поэма Твардовского «Василий Теркин», каждая глава которой рождалась на фронте, впитывая в себя боль и радость, страх и мужество, тоску и юмор, лихой героизм и терпение будней — все, что бывает в бою. Самая, безусловно, правдивая поэма о солдате на войне, и к тому же «все понятно, все на русском языке». На превосходном, сочном и образном языке! Однако в этой самой читаемой, самой популярной поэтической книге высокое начальство усматривало большой недостаток, вызывавший подозрения и тревогу. В ней ничего не сказано было о вожде, о Верховном Главнокомандующем товарище Сталине. Будто и не существует человек, с именем которого, как утверждала пропаганда, всякий раз поднимались в атаку бойцы. Не нашлось места — случайно или сознательно?! Заметил ли это сам Сталин? Что думает по этому поводу, во что это выльется?!

Очень даже не глуп и самостоятелен был начальник Главного политического управления Красной Армии Александр Сергеевич Щербаков, но и его, оказывается, мучили сомнения по поводу «Теркина». И вот до чего досомневался. Попросил меня приехать к нему. На столе кипа свежих оттисков нового издания книги про бойца. Отдельно — глава «В наступлении». Предложил мне прочитать несколько страниц… И сейчас я вынужден привести большую цитату из названной главы, иначе трудно будет понять, из-за чего разгорелся сыр-бор.

… … …

Подавляя волнение, вызванное столь правдиво показанным боевым эпизодом, я положил лист на стол. Щербаков, пытливо смотревший на меня сквозь очки, спросил:

— Впечатляет?

— Весьма.

— А ведь может быть еще правдивей, еще лучше.

— Куда больше-то?

— Обратите внимание, товарищ Лукашов, три раза подряд звучит команда: «Вперед!» Одними и теми же словами. Просто вызывающе. Диву даюсь, как автор не заметил. Или не хотел замечать? Ладно, лейтенант командует как учили, по-уставному. Но у рядового бойца мог вырваться другой клич: от души, от сердца. Так и бывает в жизни.

— По-всякому бывает, — ответил я, смекнув, куда клонит Щербаков.

— Вот именно, по-всякому, по-разному, — обрадовался Александр Сергеевич, приняв мои осторожные слова за поддержку. — Не помочь ли нам автору? — протянул он бумагу, которую дотоле держал в руке. Это был такой же оттиск, который прочитал я, только одно слово печатного текста было зачеркнуто, а над ним чернилами выведено другое. Получалось:

— Автор знает? — спросил я.

— Пока нет. Думаем, как поговорить с ним, на каком уровне.

— А надо ли вмешиваться?

— Для пользы дела. Для самого же Твардовского.

— А если он возмутится? Вы его под удар поставите.

— Не будет же он плевать против ветра.

— А может, он пишет отдельную главу или даже произведение о том, как люди идут в бой с именем Сталина и не хочет мельчить, разменивать важную тему?

— Кашу маслом не испортишь.

— Но если масла больше, чем каши, то аппетит пропадает.

— Вот и я о разумной пропорции, — вздохнул Щербаков. Провел ладонью по пухлой белой щеке, будто успокаивая зубную боль. Товарищ Лукашов, мне самому неудобно говорить по этому поводу с товарищем Сталиным. Не тот вопрос. Не могли бы вы выяснить его мнение?

— Не раскрывая карты? — улыбнулся я.

— Почему же, хороший повод пошутить: вот, мол, какая дилемма у начальника ГлавПУРа, куда бедняге податься…

— Приемлемый вариант. — Раз уж узелок завязался в столь высоких сферах, надо было скорее ликвидирован, его без неприятностей, без нервотрепки для талантливого поэта. Переживаний ему на фронте хватало.

У Сталина в то время окрепла привычка вечером, после обеда, посидеть в кресле минут десять, а то и полчаса (в зависимости от дел, от настроения). Не спеша выкурить пару трубок, помолчать в кругу соратников, разделивших недавнюю трапезу, или поговорить о чем-нибудь, давая разрядку и себе и им перед возвращением в кабинет, к серьезным заботам.

Этим временем я и воспользовался, с легким юмором поведав о литературных трудностях главного армейского политработника. Молотов, слушая, усмехался. Ворошилов вопросительно поглядывал на Сталина, пытаясь понять, как это воспринимает Иосиф Виссарионович. А тот помалкивал, блаженствуя в клубах табачного дыма. И лишь после того, как я закончил свое повествование, спросил:

— У товарища Твардовского какое звание?

— Майор.

— Николай Алексеевич, вы пошли бы с майором Твардовским в разведку?

— Нет.

— Почему?

— Не могу на равных с молодыми. Мне теперь в штабе сидеть, данные разведчиков анализировать.

— А вот товарищ Сталин пошел бы, — это он о себе. — Не в смысле выносливости, а в смысле надежности. Судя по всему, Твардовский человек искренний, он не заискивает, а значит, и не предаст, не подведет в бою… Ну, кто еще с нами в разведку, товарищи?

— Хоть сейчас, — сказал Ворошилов.

— Если ползком, перебежками, то не осилю, — отшутился Молотов. — Но ради тебя…

— Хорошенькая боевая компания для майора Твардовского, — я не удержался от шпильки.

— Ладно, раз Николай Алексеевич против, в разведку мы не пойдем, останемся в Кремле на своих постах, — сказал Иосиф Виссарионович. — И примем во внимание, что у каждого поэта свое виденье, свой подход. Один напрямик выражает свои чувства, в том числе по отношению ко мне:

— Пастернак, — узнал Молотов.

— Верно, это Борис Пастернак нас возвысил или, лучше сказать, расширил до такого размера. А поэт Твардовский скромнее в оценках. Или, воспевая подвиг солдата, подвиг народа, тем самым воспевает и нас, руководителей. Вот что надо понять. Нельзя от птицы требовать, чтобы она пела не своим голосом. Петь перестанет. Указывать поэту, чтобы он писал о нас, я не могу, прав у меня таких нет. А указать начальнику Главного политического управления, чтобы он не вмешивался в творчество Твардовского, мы можем и даже обязаны. Николай Алексеевич, дайте, пожалуйста, чистую корректуру без художеств товарища Щербакова.

Взял оттиск, размашисто начертал под текстом свою фамилию и поставил дату.

У нас в России поэзию любят и знают, как нигде. Стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Маяковского и многих других поэтов известны всем от мала до велика и в деревне, и в городе. Издавались они огромными тиражами, немыслимыми в других странах, где основным читателем был и есть не народ, а элита, где интерес к литературе определяет не душевное тяготение, не высокая образованность, а мода, шараханье толпы. У нас же поэзия из категории сугубо личностной давно переросла в явление общественно-нравственное, политическое, даже государственное.

Особенно это ощущалось при Сталине, который, повторяю, внимательно следил за литературной жизнью, воспринимая не только факты, но и направления, оттенки творчества, по мере возможности влияя на литературный процесс, руководствуясь в своих оценках двумя основными критериями: уровнем мастерства и пользой, приносимой стране тем или иным произведением. Помню его реакцию на стихотворение, промелькнувшее в дни войны в одном из журналов. Там были такие строчки:

— Это очень нехороший человек написал. Это глупый человек написал. Если не будет колыбелей, не будет вообще ничего. Надо поставить этого сочинителя на самую низкую должность, чтобы ни на кого не влиял, не приносил вреда. Наша партия позаботится о том, чтобы колыбелей было как можно больше. Всегда и по всей стране.

Сталин был прав хотя бы уж потому, что именно в военное лихолетье, очерствлявшее души, ломавшее нестойких, особенно нужны были стихи добрые, сердечные, сильные — укреплявшие веру в успех, в победу, в будущее России. Показательно: резко возрос тогда интерес к творчеству Сергея Есенина. Было в его произведениях нечто тонкое, неуловимое, волнующее, прочно скреплявшее людей с родимой землей, и эти незримые связующие нити не способен был разорвать никакой враг, даже сама смерть.

Есенина любили еще при жизни, его читали, несмотря на притеснения и гонения, которые обрушивали на поэта те, кому чужд, ненавистен был русский дух, российское самосознание. По поводу смерти Есенина троцкисты, устами своего вождя, твердили:

«Поэт погиб потому, что был не сроден революции». Вот только о какой, о чьей революции шла речь?

Иосиф Виссарионович относился к Есенину с благосклонным равнодушием, посмеиваясь над его разного рода прижизненными чудачествами, в том числе и творческими. Над известной строчкой Есенина «задрав штаны, бежать за комсомолом», раздражавшей слишком уж рьяных партийцев, шутил: «Если хочется, пусть бегает хоть с голым задом, только не по людным улицам, чтобы детей не пугать». Стихи Есенина считал слишком уж национальными, не до всех доходящими. С удовольствием читал только «Анну Снегину». Однако распространению произведений Есенина не препятствовал, скорее даже содействовал.

У меня на полке стоят книги поэта разных лет. Их немало. В 1926–1927 годах было осуществлено четырехтомное издание его сочинений. Сборники стихов выходили в 1931 и 1934 годах. Особенно интересен, пожалуй, большой сборник в четыреста с лишним страниц, появившийся незадолго до войны, в 1940 году. Солдаты-книголюбы хранили его на фронте в вещевых мешках вместе с нехитрым скарбом, с письмами от родных.

Следующий сборник Есенина, по вполне понятным причинам, появился только в 1944 году. Зато сразу после победы, в 1946 году, было выпущено «Избранное» — плотная книга почти в пятьсот страниц. И так далее. Привожу эти сведения не только для того, чтобы подтвердить, какой популярностью пользовался поэт, но еще и для того, чтобы опровергнуть домыслы черных хулителей, утверждающих, что при Сталине якобы Есенин был запрещен, а военнослужащих, читавших крамольного сочинителя, отправляли прямой наводкой в штрафные батальоны… Ну, профессиональных лгунов не исправишь, а тем, кто ошибается, один совет: прежде, чем бухать в колокола, заглянули бы в святцы.

Начальник охраны Власик и очередной комендант Кремля знали: если Сталин поздно вечером или ночью один выходит на прогулку, значит, надо заранее отпереть дверь Успенского собора и частично осветить его изнутри. Обычно в таких случаях Сталин пересекал несколько раз Тайницкий сад и возвращался не в рабочий кабинет, а прямо на квартиру. Но иногда сворачивал в собор и оставался там минут пятнадцать, а то и полчаса. Что он делал: молился? каялся? размышлял? На этот вопрос невозможно ответить: ни Власик, ни я, и никто другой никогда не заходили в собор вместе с Иосифом Виссарионовичем. Да никому и неизвестно было об этом, кроме нескольких избранных лиц, умевших молчать. Может, он просто молодость семинаристскую вспоминал или глубоко веровавшую маму свою — Екатерину Георгиевну Джугашвили. До войны такие посещения случались редко, а с лета сорок второго года все чаще.

В брежневские времена появились воспоминатели, которые изустно и письменно делятся своими впечатлениями о встречах с вождем. Уже и стандарты выработались. Охотно рассказывают, как по праздникам после застолья в «Блинах» Семен Михайлович Буденный разворачивал меха баяна, заводил песню, а присутствовавшие члены Политбюро, наркомы, генералы и сам товарищ Сталин дружно подхватывали. Песни, конечно, были революционные, военно-походные, популярные. Подчеркивалась близость нашего руководства к народу, приверженность к простой музыке (баян — это не виолончель, не скрипка). Ну и репертуар соответствующий. От «Вихрей враждебных» до бродяги, бежавшего с Сахалина. Всякое, конечно, бывало. Я сам с удовольствием подпевал, когда начинали «По долинам и по взгорьям», «Три танкиста», «Катюшу», «Хороша страна Болгария». Слова всем известные, мелодия красивая, пелось легко, приятно. Однако бывало и нечто другое, о чем воспоминатели или не знают, или почему-то умалчивают.

В просторной столовой на первом этаже Ближней дачи стояло очень даже приличное пианино. Пользовались им редко. На моей памяти — только Жданов, особенно когда в конце войны переехал из Ленинграда в Москву. Подсаживался к инструменту, если на обеде (а это часов в десять вечера) присутствовали лишь давние друзья-приятели. Пустячками Андрей Александрович не баловал, только классика, только серьезная музыка, в том числе и церковная.

Задавал тон маленькому, но уникальному по составу и хорошо спевшемуся хору, все участники которого в разное время прошли одну и ту же строгую школу, освоили один и тот же репертуар: были церковными певчими.

Когда-то в Луганске регент церковного хора несколько лет основательно поработал с молодым Климом Ворошиловым, развивая заложенный от природы дар. Не стал бы Климент Ефремович революционером, — пошел бы в артисты: это он сам говорил. Неплохой слух имел Молотов (его брат, кстати, был композитором), в детстве и юности игравший на скрипке. Ну, а Иосиф Виссарионович в своеобразном хоре скромно держался на вторых ролях: бывший семинарист знал и помнил все церковные песнопения, однако голос имел глуховатый, несильный. Вот и пришлось довольствоваться амплуа не заводилы, а подпевалы, но ведь это тоже надо уметь. Удовольствие получали все трое. И немногочисленные слушатели тоже. Сталину особенно нравилось петь «Да исправится молитва моя» — ее исполняли при каждой встрече у пианино. Очень профессионально, я бы даже сказал, очень душевно, проникновенно звучало «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…».

Иногда к хору не очень уверенно, будто опасаясь не попасть в лад, испортить пение, присоединялся Николай Александрович Булганин — человек со многими странностями и слабостями. Весьма увлекался женщинами, любил преподносить им подарки, при этом его интересовало не столько достижение цели, сколько сам процесс ухаживания, обольщения. Партийные, политические посты занимал он крупные, был членом Военного совета важнейших фронтов, членом Ставки Верховного Главнокомандующего, членом Государственного Комитета Обороны, членом Политбюро, наконец, при этом тайно не расставаясь с иконкой, что не являлось секретом для Сталина. Когда в 1947 году встал вопрос о присвоении Булганину звания Маршал Советского Союза, всезнающий Берия счел своим долгом сообщить: Булганин, называя себя коммунистом, верит в Бога и каждый день возносит молитвы Всевышнему. Сталин ответил кратко и холодно: не важно, что человек молится, важно кому и о чем… И не суй, мол, свой нос, когда не спрашивают.

Приведенные здесь вроде бы разрозненные факты вкупе, с другими подобными, заставили меня задуматься об отношении Иосифа Виссарионовича к религии, вернее об изменении отношения к религии с возрастом, когда каждый вольно или невольно начинает заботиться о душе. Он уже вступил в эту полосу, я приближался к ней. Но мне было гораздо легче, чем ему, в религиозном смысле я шел обычным путем среднего православного россиянина, без особых зигзагов и отклонений. С младенчества христианство воспринималось как обычная составная часть жизни, скорее как часть ритуальная, торжественно-праздничная, нежели практически необходимая. Достижения естественных наук в девятнадцатом веке поколебали веру в церковные действа, обряды. Толстовская мысль о том, что Бог должен быть в душе, что вера не выражается во внешних проявлениях, в показной приверженности каким-то символам, в формальном выполнении каких-то правил (например, посещение церкви) — эта мысль овладела значительной частью интеллигенции, в том числе офицерства. Сужу по себе: я жил с Богом в сердце, стремясь выполнять христианские заповеди, но церковь или молебны посещал только в силу служебной необходимости, искренне считая, что Всевышнему нужна сердечная вера, а не церковная мишура равнодушных крестоносителей.

Четыре года Первой мировой войны, втянувшей в гигантскую мясорубку все мужское население России, вызванные войной голод, разруха и другие беды, как мне казалось, основательно подорвали веру народа в высшую справедливость и добродетель. Жестокая и бессмысленная, никому не понятная та война многих заставила задуматься, а почему, зачем это кровопролитие, эти страдания? Откуда такая напасть, когда людей травят газами, давят танками, рвут на куски снарядами и бомбами. Сказано в Писании, что без воли Господней ни один волос с головы не упадет, а падали миллионы голов. Солдаты на фронте и женщины, мучавшиеся в тылу, теряли надежду на милость Всевышнего, ожесточались до крайности. «За Веру, Царя и Отечество» — на этих столпах держалась великая империя. Первый столп подвергся тяжкому испытанию, второй рухнул совсем. Мое внимание привлек тогда такой факт. После Февральской буржуазной революции, подчеркиваю — после Февральской, а не Октябрьской, — была отменена обязательная ежедневная молитва для военнослужащих. И что же? В казармах Петроградского гарнизона на молитву перестали являться до семидесяти процентов рядовых и унтер-офицеров. Было над чем поразмышлять.

Раздор и безверие увеличила в России война гражданская. Общество непримиримо раскололось сверху донизу. Богатый зубами вцепился в свои праведно или неправедно обретенные капиталы и привилегии. Доведенный до нищеты крестьянин и рабочий, разжимая «буржуйскую пасть», требовал справедливого раздела и равенства. Церковь, увы, оказалась на стороне тех, кто не желал расставаться ни с накопленным имуществом, ни с особым положением в государстве. Излагая все это, я пытаюсь объяснить, почему гонения на церковь, начавшиеся при большевиках, не встретили решительного противодействия со стороны населения, считавшегося дотоле глубоко верующим. Интеллигенция в массе своей отнеслась к этому безразлично, ее возмущенный ропот почти не был слышен. А среди крестьян и рабочих немало нашлось таких, кто охотно включился в поход против попов и монахов. По собственной инициативе высмеивали, преследовали священнослужителей, а то и издевались над ними. С молчаливого согласия паствы. Лезли на колокольни и сбрасывали колокола, видя в этом особую доблесть. Дьявол ли попутал? Бог ли разума лишил? Или объективно сказалось все то, на что я указывал выше?!

Сложности с церковью, продолжавшиеся в двадцатых-тридцатых годах, почти не касались меня и не очень — поволновали. Мой Бог, хранимый в душе, всегда оставался со мной, а внешние религиозные события как-то меркли на фоне огромных перемен в стране, на фоне политической борьбы, экономических свершений, личных переживаний, радостей и неурядиц. Во всяком случае они, эти религиозные события, касались меня несравненно меньше, чем Сталина, который изначально, с детства был ближе к церкви и по долгу руководителя партии и государства обязан был заниматься вопросами веры, свободы совести. Его жизнь в православии, его взаимоотношение с церковью были гораздо многообразнее и сложнее, чем мои.

Пусть не покажется странным, но в революционное движение Иосифа Виссарионовича привело не что-либо другое, а глубокое изучение и обостренное восприятие христианства сначала в церковно-приходской школе, а затем в духовной семинарии. Да плюс еще влияние фанатично верующей матери.

Коммунистическая теория привлекала молодого бунтаря тем, что основой ее являлись простые и правильные заповеди Иисуса Христа, она впитала в себя все лучшее, что было накоплено умами и сердцами людей за всю историю человечества. Равенство, братство, честность, добродетель, справедливость — разве не на этом стоит христианская вера?! Внедряли ее и убеждением, и принуждением, порой жестоким. А коммунизм пошел дальше лишь в одном отношении: воплотил религиозные заповеди, заветы, постулаты в программу борьбы за осуществление идеалов не когда-нибудь и где-нибудь, не на мифическом «том свете», а сегодня и завтра, прямо на нашей земле. Такой в самых общих чертах была исходная теоретическая точка, с которой Джугашвили-Сталин начал свой путь в революцию.

В отличие от многих своих коллег и соратников, Иосиф Виссарионович никогда не был воинствующим атеистом. Вспомним. Сразу после Октябрьской революции церковь оказалась в чрезвычайно трудном положении. К гонениям, зачастую справедливым, которые обрушились на имущий, правящий класс, для церкви прибавились еще и особые беды. Подавляющее большинство высших государственных и партийных постов (до девяноста пяти процентов!) захватили после Октября иудеи, исповедовавшие свою религию, свои обычаи. У них был особый счет к православной церкви, издавна стоявшей на пути проникновения евреев в Россию. Мракобесами, погромщиками, черносотенцами считали иудеи православных священнослужителей и, конечно, воспользовались возможностью «воздать должное» носителям истинной веры.

Церковь отделена от государства, лишена всяких прав, церковное имущество (земли, здания, капиталы, храмовые драгоценности) реквизируются, национализируются. Монастыри закрываются. Священнослужители, естественно, выступают против, они на стороне белых — защитников старого порядка. Тогда на церковь обрушивается карающая десница, тысячи священнослужителей уничтожаются физически, в том числе монахини. На чьей совести все это? Ответственность ложится на Ленина, Свердлова, Троцкого и их ближайших помощников. Кому-то из них принадлежит сомнительная «заслуги» в переиначивании правильного выражения «религия — опиум народа» (поиск людьми средства забвения от тяжкой действительности, облегчения страданий) на выражение «религия — опиум для народа». Тут уж совсем другой смысл с обвинительным уклоном. К подобным ухищрениям Сталин отношения не имел. Он занимался делами военными, межнациональными, продовольственными — чем угодно, только не вопросами религии. Так, по крайней мере, было при жизни Ленина. Да и потом Иосифу Виссарионовичу хватало груза других первостепенных забот. Единственно заметное, что он делал по отношению к религии в двадцатых и тридцатых годах — это не позволял рьяным атеистам слишком уж перегибать палку.

В Москве неутомимым организатором и вдохновителем «антирелигиозного наступления» являлся Л. М. Каганович. Будучи долгое время первым лицом в столице, с яростным упорством громил православные церкви и соборы, в буквальном смысле слова сравнивая их с землей. По его инициативе, как известно, был взорван Храм Христа Спасителя. Замахнутся Кабан Моисеевич и на церковь Василия Блаженного, однако Сталин успел своевременно остановить маньяка-разрушителя.

С самой скверной стороны показал себя Никита Сергеевич Хрущев. Трудно даже понять, откуда у него, человека крещеного, взялся страстный антирелигиозный пыл. До войны он действовал тихой сапой, постепенно изничтожая «религиозный дурман» в тех местах, где правил, особенно на Украине. Опасался, знать, сталинского окрика. Не возражая наблюдал за тем, как Сталин при поддержке Калинина и Ворошилова все решительней проводит линию на сближение государства с православием. Из партийно-комсомольской лексики исчез термин «антирелигиозная пропаганда». Более того, государство вроде бы даже взяло опеку над церковью. Сразу после Победы, в 1946 году, в стране были открыты духовные семинарии и академии, ликвидированные в году 1918-м. По предложению Ворошилова, Московскому патриархату была возвращена Троице-Сергиева лавра. Возобновилась Киево-Печерская лавра, некоторые монастыри. Открылись около 22 тысяч храмов. Великий молитвенник за святую Русь митрополит гор Ливанских Илия, непрестанно просивший Матерь Божью о спасении России от вражеского нашествия, удостоился в 1947 году Сталинской премии: денежную часть награды Антиохийский иерарх отдал детям, чьи родные погибли в войне. Сталин неоднократно интересовался, как идет восстановление православных святынь, разрушенных немецкими захватчиками, особенно Новоиерусалимского монастыря, оказывал содействие. Кое-кто из партийных ортодоксов недовольно ворчал о «братании с попами», но открыто выступить против такой линии не решался.

Во время войны храмы, как, кстати, и водокачки, пострадали больше других построек. На этих высоких сооружениях устраивались наблюдательные пункты, «гнездились» корректировщики. Для артиллерии и авиации враждующих сторон это были первостепенные цели. То, что уцелело, надо было беречь. И берегли по мере возможности, навешивая таблички «охраняется государством». Но вот не стало Иосифа Виссарионовича, и Хрущев словно с цепи сорвался. Может, в отместку Сталину, может, из-за искренней неприязни к религии вновь повел атаку на «вредные пережитки». Только лишь в 1954 году по его инициативе было принято два постановления ЦК КПСС по поводу «успокоения и благодушия» в борьбе против «христианского дурмана». С резкими выводами и категорическими указаниями на сей счет. В результате за недолгое царствование Никиты Сергеевича, пресловутого зачинателя советско-российской демократии, в городах и селах страны было закрыто несколько тысяч (по моим непроверенным данным, около семи тысяч) действовавших храмов и молельных домов различных конфессий. Такова печальная арифметика.

Нет, Сталин не был воинствующим атеистом, как не был он и активным защитником религии. До поры до времени она не очень интересовала его, занятого политической борьбой, экономическим и военным укреплением державы. И не только забота о душе, а, прежде всего, деловые практические интересы побудили его на первые шага по сближению со священнослужителями, хотя, конечно, огонек православия, горевший в нем с детства, тоже давал себя знать.

А началось вот с чего. В довоенной нашей стране религиозные вопросы были в какой-то степени утрясены, сглажены — острые углы не торчали. Христиане вполне уживались с мусульманами, влияние других вероисповеданий практически не ощущалось. Ситуация изменилась, когда в 1939–1940 годах в состав Советского Союза вошли Западная Украина и Западная Белоруссия, Молдавия, республики Прибалтики, то есть регионы, отличавшиеся многообразием конфессий, сложными отношениями между христианами православными во главе с патриархом Московским и всея Руси, и христианами неправославными, для которых верховным владыкой был папа римский. Это католики разных мастей, лютеране, протестанты, сторонники других религиозных направлений. Местные националисты, выступавшие против воссоединения названных территорий с Россией, получали благословение тамошних служителей церкви, опасавшихся за отток своих прихожан от католицизма к православию, более чистому и притягательному для истинно верующих. А это — утрата влияния не только на души, но и на кошельки, на политику. Многие ксендзы тайно или даже явно поддерживали националистов, сепаратистов, разжигали неприязнь к православию, к новой советской власти, подталкивали на противодействие, на борьбу, в том числе и на вооруженную. Это вызывало соответствующую реакцию Москвы, как государственной власти, так и духовенства. Совладение интересов сближало.

И еще один благоприятный фактор. Тогдашний глава Русской церкви Патриарший Местоблюститель Блаженнейший митрополит Московский и Коломенский Сергий, пересекший уже семидесятилетний рубеж, был слаб здоровьем, но неколебимо тверд духом, почитая православие самой высокой и праведной верой, а русский народ самым последовательным и надежным хранителем этой веры в ее первозданности и чистоте. Почти так же рассуждал и Сталин, хорошо знавший историю церкви. По его мнению, от православия когда-то откололись те, кого не устраивали строгие религиозные требования.

У католиков преобладает рассудок, рационализм, у православных — совесть, чувство ответственности перед Богом, перед окружающими. Все то же стремление к справедливости, к равенству, к коллективизму, послужившее основой создания коммунистических идеалов. Поэтому православные легко и естественно восприняли идеи коммунизма, сменив только форму верования, но не суть. Коммунизм — развитие лучших сторон христианства. Теория верна и прекрасна, ну а практика всегда трудна и груба.

На мой взгляд, между помыслами, устремлениями митрополита Сергия и генсека Сталина при определенном различии, было все же немало точек соприкосновения. Весной 1941 года Иосиф Виссарионович неофициально навестил Патриаршего Местоблюстителя в его деревянном домике в Бауманском переулке — возле Елоховского (Богоявленского) собора. Пробыл там больше часа, с глазу на глаз беседуя с седобородым архипастырем. Было, значит, о чем поговорить, посоветоваться. Кстати, вскоре после этой встречи из тюрем и лагерей были выпущены почти все церковнослужители, за исключением тех немногих, кто совершил особо тяжкие преступления.

Готовясь к войне с Советским Союзом, Гитлер, сам искоренявший в Германии религию, рассчитывал, между прочим, на то, что «колосс на глиняных ногах» рухнет при первом же ударе, в частности потому, что коммунистов не поддержит православное и мусульманское духовенство, помня нанесенный ущерб и обиды. А следовательно, не поддержат и широкие массы верующих. Однако первые же дни великого сражения показали, как глубоко ошибался фашистский фюрер. Внутренние неурядицы, личные обиды — это одно, а борьба за православную веру, за Святую Русь — это совсем другое.

22 июня 1941 года, сразу после того, как по радио прозвучало сообщение о нападении гитлеровцев, митрополит Сергий собственноручно написал обращение ко всем пастырям и верующим, благословляя православных на защиту священных границ нашего Отечества. Разосланное по всем приходам обращение высшего духовного лица сыграло заметную роль в сплочении населения перед нависшей угрозой. Вот лишь несколько фраз из этого важного документа: «Жалкие потомки врагов православного христианства хотят еще раз попытаться поставить наш народ на колени перед неправдой, голым насилием, принудить его пожертвовать благом и целостью родины, кровными заветами любви к своему Отечеству. Но не первый раз приходится русскому народу выдерживать такие испытания. С Божиею помощью, и на сей раз он развеет в прах фашистскую вражескую силу. Наши предки не падали духом и при худшем положении потому, что помнили не о личных опасностях и выгодах, а о священном своем долге перед родиной и верой, и выходили победителями. Не посрамим же их славного имени и мы — православные, родные им по плоти и по вере. Отечество защищается оружием и общим народным подвигом, общей готовностью послужить Отечеству в тяжкий час испытаний всем, чем каждый может… Господь нам дарует победу».

Воистину — святые слова! Как и последовавшие за ними дела Патриаршего Местоблюстителя, подававшего пример пастве. В начале октября, когда немцы приблизились к Подмосковью, когда танки Гудериана рвались от Орла Туле, митрополит Сергий обратился к Сталину с предложением освятить район предстоящих сражений, пронести по московской оборонительной линии икону Смоленской Божьей Матери, ту самую икону, с которой в 1812 году шли русские воины против французов на Бородинском поле. Несмотря на физическую немощность, Сергий хотел сделать это сам. Однако Сталин, охотно приняв предложение, настоятельно попросил архипастыря не участвовать в осуществлении замысла, опасаясь за его жизнь и здоровье. Дело доверено было, если не ошибаюсь, Ленинградскому и Новгородскому митрополиту Алексию, находившемуся тогда в столице. Во всяком случае, икону Божьей Матери на самолете провезли вдоль подмосковного оборонительного рубежа, как бы с неба благословляя места предстоящих битв. Пару кругов сделал самолет над Бородинским полем, где буквально через несколько дней развернулось сражение, во многом решавшее судьбу столицы. И опять повторилось там то, что произошло в 1812 году. Наши войска не потерпели поражения, добились успеха, нанеся большой урон басурманам, но в силу сложившихся обстоятельств вынуждены были покинуть свои позиции, уйти с легендарного поля. Отошли, правда, недалеко, на считанные километры, чтобы перекрыть там путь к Москве. В связи с начавшейся эвакуацией и опять же по просьбе Сталина, митрополит Сергий 14 октября покинул столицу в сопровождении близких ему священнослужителей, избрав местом пребывания город Ульяновск — он ведь сам родом с берегов Волги. В пути Сергий тяжело занемог, вероятно, простудился, была очень высокая температура. С одной из станций, через которую проходил поезд, поступило сообщение, что Сергий принял предсмертное причастие. Узнав об этом, Иосиф Виссарионович произнес известную фразу: «Это очень большая утрата. Это ведь он спас православную церковь от обновленческого раскола». Имелось в виду, что именно Сергий в свое время призвал верующих быть терпимыми к советской власти, чем предотвратил борьбу между государством и церковью, что имело бы гибельные последствия.

К счастью, митрополит Сергий, поборов недуг, благополучно прибыл в Ульяновск. Отказавшись от большого особняка, окруженного садами, архипастырь поселился в обычной квартире неподалеку от прибрежных откосов, именуемых местными жителями Старым венцом. И уже 30 ноября провел первую службу в церкви Воскресения, вознося молитвы о победе российского воинства. Как раз в тот день, когда было в основном остановлено вражеское наступление на Москву.

С берегов Волги по всей стране расходились вдохновляющие послания и призывы Патриаршего Местоблюстителя, обращенные к верующим, к братьям-славянам, в том числе и к тем, кто оказался на оккупированной территории. Послания эти укрепляли силу, утешали скорбящих христиан, вселяли надежду. И как всегда непримиримо, твердо боролся Сергий против раскольников, перевертышей, христопродавцев. По его настоянию были отлучены от сана изменники, переметнувшиеся во вражеский стан и вносившие смуту в православную церковь: архиерей Сергий Воскресенский из Прибалтики, Поликарп Сикорский с Западной Украины и Николай Амасийский из Ростова-на-Дону.

А сколько средств на строительство танков и самолетов собрали по призыву архипастыря верующие и священнослужители! Помню, как дрогнуло мое сердце, когда в конце войны возле Берлина увидел я колонну могучих танков, на каждом из которых светлой краской было начертано: «Построен на средства Православной церкви». Люди добрые отдали все, что имели, и мы дошли до логова фашистского зверя, чтобы испепелить его!

В конце августа 1943 года, когда я находился в Поволжье с инспекцией запасных полков, меня разыскал по телефону ВЧ Поскребышев и передал поручение Сталина отправиться в Ульяновск и посмотреть, как идет подготовка к возвращению в столицу Патриаршего Местоблюстителя с его свитой. Обеспечить помощь, если таковая потребуется. Однако у тамошних властей все шло без сучка без задоринки, мое содействие не понадобилось. Тем более что смиренный архипастырь по скромности своей не просил для переезда ничего лишнего, ограничиваясь лишь самым необходимым. Семидесятишестилетний митрополит, совершенно седой, с аккуратной белой бородой, чувствовал себя вполне сносно. Военные успехи наши, давшие возможность вернуться в Москву, питали энергию Сергия. Ум его был ясен и быстр. Изъяснялся он, кстати, на всех европейских языках. Глуховат стал, вслушивался с некоторым напряжением, глядя на губы собеседника.

Вечером 4 сентября 1943 года Председатель Совнаркома СССР Сталин принял в Кремле трех владык Русской Православной Церкви: митрополита Московского и Коломенского Сергия, митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия и Экзарха Украины митрополита Николая. Присутствовал первый заместитель Председателя Совнаркома Молотов. Обоюдное согласие сторон было полным. Встреча продолжалась долго и явилась предтечей важнейшего события в православном мире. А именно: 8 сентября в Москве состоялся епископский Собор. Девятнадцать церковных иерархов, съехавшихся с разных концов страны, избрали Святейшего Патриарха Московского и Всея Руси. Им стал блаженнейший архипастырь Сергий (в миру Страгородский). Доселе Патриарший Местоблюститель, он первым после долгого перерыва принял столь высокий сан. Причем принял в трудное время, требовавшее объединения всех сил для борьбы за честь и независимость Родины. Государство и церковь становились крепче от взаимной поддержки, Сергий и Сталин хорошо понимали это. Воистину: престол царя — опора алтаря, алтарь — опора царского престола.

Интронизация состоялась в Богоявленском (Елоховском) кафедральном соборе. Но, увы, недолго пришлось состоять Сергию в высочайшем церковном сане. Он скончался менее чем через год, успев сделать за долгую жизнь очень много для укрепления русского православия.

Отпевали Святейшего в том же Елоховском соборе, сохраненном его стараниями, в котором часто правил службу он сам. А в стране праздновалась Пасха, бушевало цветение майских садов, и на горизонте алела уже заря Победы, в достижение которой немалую лепту внес Патриарх.

Находясь среди тех, кто провожал Сергия в последний путь, с волнением слушал я прощальные слова митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия:

— Христос Воскресе! Мы веруем, что пред лицом Воскресшего Господа нет умерших, а все живые, в видимом ли, или невидимом мире, и для всех Он Един есть и воскресение и жизнь. В муках скорби глубокой и тяжкой стоим мы у гроба Святейшего Отца нашего и Патриарха и провожаем дух его «в путь всея земли». Не только отца лишились мы с кончиною Святейшего Патриарха, мы лишились в нем доброго пастыря и мудрого Кормчего корабля церковного. На короткое время судил ему Господь восприять высокое звание Патриарха Московского и Всея Руси, главы Церкви Российской, как бы для того только, чтобы дать ему полноту славы церковной в воздаяние его великих заслуг церковных, и для того, чтобы увенчать его церковные заслуги. Не только Русская Церковь, но и весь православный Восток приветствовали его избрание и свидетельствовали об его высоких достоинствах. Когда страну нашу настигло испытание вражеского нашествия, тогда с особой силой проявилась в почившем Патриархе присущая ему горячая любовь к Родине. В многочисленных посланиях к пастырям и пастве он призывал всех русских людей стать на защиту любимой Родины. Он раскрывал всю ложь и сатанинскую мерзость фашизма, все величие подвига любви, какой совершают на поле брани наши доблестные воины. Он призывал всех приобщиться к их великому делу…

По завещанию Святейшего патриарха Сергия высшее руководство Русской Православной Церкви перешло к митрополиту Алексию (в миру — Симанский). Возведенный в сан, он стал Патриархом Алексием I, достойным и настойчивым продолжателем славных дел своего мудрого предшественника! Приведу еще одно высказывание Алексия, характерное для него, разделившего со своей паствой ужасы Ленинградской блокады, — высказывание праведное, не утратившее своего значения на многие годы:

«Война есть страшное и гибельное дело для того, кто предпринимает ее без нужды, без правды, с жаждою грабительства и порабощения; на нем лежит позор и проклятие неба за кровь и за бедствия своих и чужих. Но война — священное дело для тех, кто предпринимает ее по необходимости, в защиту правды, отечества. Берущие оружие в таком случае совершают подвиг правды и, приемля раны и страдания и полагая жизнь свою за однокровных своих, за родину, идут вслед мучеников к нетленному и вечному венцу. Потому-то Церковь и благословляет эти подвиги и все, что творит каждый русский человек для защиты своего Отечества».

Добавлю только: так было и так должно быть.

10 апреля 1945 года Патриарха Московского и Всея Руси Алексия принял Сталин. Состоялась откровенная дружеская беседа. Между церковью и государством установились нормальные доверительные отношения, которые продолжались, как я уже говорил, до смерти Иосифа Виссарионовича, до наступления пресловутой хрущевской оттепели.

Необходимое пояснение автора. Разделяя восхищение Николая Алексеевича Лукашова деяниями Патриархов — патриотов Сергия и Алексия I, нельзя умолчать о церковных руководителях, ничем не украсивших, не возвысивших свой сан, а, наоборот, принизивших его величавость. Речь пойдет о том, кто именуется Патриархом Алексием II (в миру — Ридигер). Чего больше в нем, святости или греха? Кому он служит, власти небесной или новоявленным хищникам — господам земным? Ему недостало совести и мужества в октябре 1993 года встать Божьим посредником между сторонниками законности, защитниками Конституции, осажденными в так называемом «Белом доме» — с одной стороны, и теми, кто по приказу кровавого диктатора расстреливал их из танковых пушек, продав души свои за доллары. А мог бы Патриарх выйти со святой иконой к враждующим людям, примирить соотечественников, прекратить братоубийство, используя дарованное ему свыше право «вязать и решать». Но не воспользовался, уклонился от решительного поступка, укрывшись в тихой больничной палате, за надежными стенами привилегированного лечебного заведения.

Еще более тяжкий грех лежит на Алексие II перед десятками миллионов погибших воинов, замученных в гитлеровских застенках страдальцев, перед умершими от голода и холода в военное лихолетье, перед неродившимися из-за войны младенцами. В то время, когда страна наша и весь мир отмечали пятидесятилетие Великой Победы и гибели исчадия ада, когда по Красной площади под красными победными знаменами в последний раз прошли торжественным парадом чудом уцелевшие, дожившие спасители человечества от гитлеровской чумы, Алексий II отправился в Германию, дабы свершить там позорный глумительный акт самоуничижения и самопредательства. В евангелическом соборе Берлина на совместном молении он торжественно извинился за те «страдания многих немцев» от тоталитарного режима, который «пришел на эту землю именно из нашей страны, а многие мои соотечественники поддержали его своими неправедными деяниями. За это я ныне прошу у вас прощения от имени многомиллионной и многонациональной паствы».

Вот те на! А мы-то, да и сами немцы, пятьдесят лет наивно считали, что как раз советские, русские, войска освободили народы Европы, в том числе и народ Германии, от страшного гитлеровского засилья, от превращения в рабов, от уничтожения. Какие же верующие или неверующие россияне уполномочили Алексия II на омерзительный акт самооплевывания? Да никакие! Только от самого себя произнес он кощунственные извинения, практически приравняв наши «грехи» к преступлениям немецких фашистов, совершив предательство, от которого мертвецы перевернулись в гробах и братских могилах, содрогнулись оскорбленные ветераны-освободители и все патриоты земли Русской. Только Поместный собор, действительно представляющий многомиллионную паству, мог бы дать Патриарху полномочия на «покаяние» перед немцами. Но ни на одном Поместном соборе, в том числе и на последнем, который состоялся в 1990 году, даже не упоминалось ни о каком раскаянии или извинении. Так что это чистейшая самодеятельность Алексия II, а, если точнее сказать, — самодеятельность Алексея Ридигера, нарушившего один из канонов Святой церкви, который гласит: «Епископ или пресвитер, или диакон да не приемлет на себя мирских попечений. А иначе да будет извержен от священного чина». Это 6-е правило Святых Апостолов.

Вот так: один Алексий, самозабвенно служа Богу и людям, возвысил и укрепил православие, а другой, вкупе с диктаторами земными, раболепствуя перед ними, ущербно оскорбил доверенный ему сан и глубинные народные чувства.

«Безродные шатуны никогда не были и никогда не будут великими в истории; они везде — только обуза человечества» — это слова выдающегося деятеля православной церкви протоиерея Иоанна Восторгова. Они относятся не только к Алексию II, но и к тем, кому он выгоден, кто поддерживает этого патриарха, умножая под его прикрытием бедствия на Руси.