Тень берсерка

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Звук выстрелов не доносился в подземелье, освещенное ровным светом мощного фонаря «Стайл». Рябов потно дышал в мой затылок, слегка отвлекая от творческого процесса, пока я буквально обнюхивал холст, подписанный директором дюссельдорфской Академии художеств Питером фон Корнелиусом.

Температура в тайном хранилище явно не соответствовала даже непритязательным советским условиям хранения произведений искусства, и несчастный «Берсерк» успел подцепить грибок. Как сильно подозреваю, вовсе не из-за того, что находился в самых тесных отношениях с прекрасной пастушкой работы Бонингтона.

«Бедные гипербореи, — подумал я, пристально вглядываясь в изображение древнего воина, крушащего врагов громадным топором, — откуда вам было знать, что светлое будущее окажется слегка затемненным, в том числе из-за плановых отключений электроэнергии? При таких реалиях повседневной жизни любая сверхсекретная сигнализация пасует перед элементарной «фомкой». Меня это даже очень устраивает, несмотря на то, что сигнализация здесь еще примитивнее, чем работы великого Пиросмани».

В запасе еще более полутора часов, хорошо, что люди вызубрили график планового отключения получше таблицы умножения. По этой причине команда Рябова устраивала проем в стене аккуратно, не спеша, двухчасовыми вахтами, соблюдая строгие условия коллективного договора, выдвинутые новым профсоюзным лидером фирмы Мариной.

Во времена, когда мастырили спецхран, о существовании секретных телекамер размером с телевизор «КВН» не подозревали, все больше полагались на толщину стен и смертоносные когти оравы грифонов, не говоря уже про такую мелочь, как непобедимая и легендарная армия, стоявшая на страже козла ясно чьих интересов.

Все продумали гипербореи, все учли, кроме одного. Что жизнь не стоит на месте. Да и кого им было опасаться, кроме друг дружки? Тем более, каких-то лет двадцать назад произведения искусства буквально валялись под ногами, только успевай подбирать. Вот я полез бы в те годы в спецхран, зная его точное расположение? Да ни за что! Даже если бы уже тогда мог рассчитывать на такое счастливое стечение обстоятельств, как двухчасовой паралич электрических цепей без индивидуально-хирургического вмешательства, и то не решился бы покончить с собой столь необычным способом. А кто, кроме меня, способен на это сегодня, когда каждый придурок считает вправе поступать, как ему взбредет в голову? Смешной вопрос.

Со временем изменилось многое. Нилусы и Вихельмсоны перестали попадаться в подворотнях, а из набросков Ватто никто не разжигает праздничных костров на дворовых помойках в честь прихваченной комнаты в коммуне после смерти соседа. Дурак покойный все двенадцать метров жилплощади захламил какими-то идиотскими картинками-статуэтками, освободить полезные метры от трухлявой гадости — и вся недолга.

Статуэтки пощербленные, картинки потрескавшиеся, к тому же гадостные, на них бабы голые и боги вредные, попахивающие антисоветчиной. Им явное место на свалке истории в виде дворовой помойки, ну а чтоб никто в некультурности не обвиноватил, этажерку, черт с ней, оставим и даже засандалим на верхнюю полку настоящего искусства. В виде семи слоников, один другого меньше.

При таком отношении населения к предметам антиквариата мне жилось неплохо, если не сказать очень хорошо. Зато сегодня доску Иорданса шестнадцатого века в комиссионке аж за семь рублей не купишь, не приобретешь под будкой знаменитую на весь мир мозаичную икону, очутившуюся в конце концов в Вашингтонском Национальном музее, отвалившем за нее всего-навсего семь миллионов долларов.

А ведь знаю, за эту икону просили целых пять рублей! Но такую гигантскую сумму никто не давал, привелось продавцу, скрепя сердце, скостить до трех. В аккурат хватило на бутылку «Московской», копченую селедку и три пирожка с горохом на шикарную закусь.

Так разве при столь бережном отношении населения к культурному наследию мне приходилось думать о Спецхранах? Чтобы я тогда за каким-то Корнелиусом в подземелье лез? Это сегодня Бонингтон для коллекционеров как прежде Тициан, а тогда? Катастрофически не хватало времени постоянно повышать личную культуру обслуживания населения и регулярно выслушивать благодарности старушек, сбагривших ненужные на том свете холсты и предметы декоративно-прикладного искусства. Тем более, бабушкам-дедушкам сильно хотелось достойно, с их точки зрения, дотянуть до того света, а кроме двадцати человек в миллионном Южноморске антиквариатом интересовались еще и музеи.

Такие суммы отваливали! За Бенуа-Тинторетто до пятидесяти долларов предлагали, естественно, в самой твердой валюте под названием рубль. Тогда доллар последний идиот в руки бы не взял. Не из-за боязни загреметь на пятнадцать лет с конфискацией имущества, а оттого, как не понимал: на кой нужен тот доллар, когда за него мокрой колбасы не купить? О прочих сортах колбасы население мало догадывалось, зато о существовании невиданного им доллара все равно знало. Каждый день радио и телевизор тявкали по его поводу, и советский народ уверовал: в отличие от самого твердого в мире рубля, их поганый доллар шатается и падает сильнее, чем наш пролетариат после аванса.

Что касается менее ценных, чем кисти Тинторетто, полотен, то тут музеи проявляли крайнюю щепетильность. И правильно, нужно соблюдать инструкции Министерства культуры, нечего забивать фонды всякой малоценной гадостью. Тем более, вышла очередная инструкция, позволяющая музеям тратить куда больше средств на приобретение подлинных сокровищ живописи. Даже на религиозную тему, с ума сойти от такой небывалой снисходительности по поводу опиума для народа. Среди прочих наркотиков самым сильным по этой части считалась икона. Ее, бедную, даже комиссионки не брали под реализацию, зато полотнам вышло идеологическое послабление. Не всем, правда, а только особо ценным, за которые музеям разрешалось платить сумасшедшие деньги. До пятисот рублей!

Помню, шутки ради, мой знакомый доцент с погремухой Мосол предложил картинной галерее офорт Рембрандта за пятьсот десять. Не взяли. Правильно сделали. Во-первых, нечего инструкции нарушать, а во-вторых, коллекционер от музейного отказа почему-то не сильно огорчился и продал мне, спекулянт проклятый, этот офорт не за пятьсот десять, а совсем наоборот. За десять пятьсот. Видимо, от страшных переживаний по поводу несогласия музейщиков у доцента Мосла что-то в мозгах перепуталось.

Зато одна бабка при своем уме осталась. Уж как старуха умоляла картинную галерею купить у нее полотно размером с ультрамодный клееный ковер, но на что она надеялась? Чтобы галерея отважилась купить неподписную картину «Лот с дочерьми» семнадцатого века аж за двадцать пять рублей? Тогда бабка стала умолять деятелей искусства с ветеринарными дипломами: возьмите даром, жалко, пропадает картина, пусть она на вредную библейскую тему и копейки стоит, но на ее создание столько краски ушло! Ладно, снизошли искусствоведы к просьбам пенсионерки, сделаем одолжение. Только, бабаня, не надейся, что мы к тебе за этой картинкой припремся. Сама нам ее доставь, иначе не возьмем.

Я случайно купил это полотно. Просто стало жаль старушку, которая кряхтела и тяжело дышала, толкая перед собой тачку с привязанным бельевым канатом «Лотом с дочерьми». Причем не только помог доставить тачку обратно, в мебельный магазин, где трудился племянник старушки, но и дал ей не желанных двадцать пять, а целых тридцать рублей. Оттого как твердо знал: мы живем еще лучше, чем врут во всех средствах не сильно тогда массовой информации. И весьма справедливо подозревал: доллар стоит не шестьдесят две копейки, как за каким-то чертом изредка сообщали газеты. Потому что в итоге те самые тридцать рублей составили в эквиваленте пятнадцать тысяч долларов.

Золотые времена, не такие, правда, как лет десять назад, когда легко и просто до отвращения многие скромные служащие неожиданно для самих себя становились миллионерами, но все-таки. Только, если честно, в те самые времена я и не подозревал о существовании подобных спецхранов, оттого как знал про способности гипербореев не по написанным о их доблестной жизни книгам. Эти деятели всегда считали: искусство принадлежит народу. А произведения искусства — только им.

Для народа по всей стране расставлялись несколько иные произведения, чтоб он любовался и повышал культуру. В одном только Южноморске было больше пятидесяти памятников Ленину с протянутой в разные стороны рукой. Правильно, ведь Владимир Ильич первым придумал шутку: искусство принадлежит народу, лично благословив массовую продажу за рубеж содержимого всяких буржуйских дворцов и прочих эрмитажей. Сколько тонн произведений искусства, не таких весомых, как памятники вождю пролетариата, гипербореи переплавили за хорошо охраняемую от собственного народа границу, сегодня никто не подсчитает. Не все, правда, успели, кое-какие загашники остались, тем более, со временем музеи собственной страны ради успокоения общественного мнения мировой буржуазии пришлось оставить в покое.

Взвыли проклятые буржуи: не покупайте картины у грабящих находящийся в неведении собственный народ. Сволочуги-капиталисты и прочие паразиты на теле мирового пролетариата объявили бойкот аукционам. Если бы не этот бойкот, кроме памятников Ленину, из произведений искусства в стране остались бы бюсты Карла Маркса с корсетами Инессы Арманд в Центральном музее революции. Ну и, конечно же, созданные позже спецхраны, лишь бы самим себе цены не сбивать. Тем более, гипербореи перестали бартеровать тицианов на тракторы, посчитали индустриализацию окончившейся...

Температурка здесь аховая, не для меня, конечно, но для полотен — без сомнения. Закольцевали трубы отопления от техникума измерительных приборов — и вся забота. Вот паршивцы, мало того, что всю страну имели, так и сами себя в конце концов в зад трахнули. Мололи с высоких трибун о хорошей жизни, одаривали партсобрания закрытыми письмами из дома престарелых под названием ЦК, на секретных совещаниях вдалбливали в головы грифонов о необходимости улучшать работу, смотреть в будущее, а сами?

А сами, как всегда, оказались на высоте. Видели без подзорной трубы сияющие вершины коммунизма под собственными ногами, и не больше того. А нужно было думать о будущем! Предвидеть, как сами пропагандировали. В том числе, что все время увеличивающиеся пропорционально нашей грандиозной поступи, как всегда вперед, зимние каникулы школяров-студентов растянутся до невозможности, к небывалой радости дегустирующих дерьмо под видом гранита науки. А в это самое время теплоснабжение в школах-техникумах полностью отключат для пресловутой экономии на собственном здоровье.

И вот теперь мне приходится снова чувствовать себя самым настоящим спасателем. Не благодаря опять-таки гипербореям, как в прежние времена, а исключительно из-за жизненных реалий, пересекших сказочную черту.

В конце концов, ну их к Ленину, эти условности! Если спецхран немедленно не опустошить, а его содержимое не отдать реставрировать — произведения искусства просто погибнут. Из-за условий содержания полотен я уже чувствую двойную гордость: одно дело — выцарапать из небытия якобы давно утерянные человечеством сокровища, совсем другое — не дать им при этом сгинуть по-настоящему, раз и навсегда.

В том числе пропахшему сыростью «Берсерку». Ишь топором размахался, а сам грибок подцепил. Не мухомор, совсем другой.

Перед битвой мухоморы жрали исключительно берсерки, эти наркоманы средних веков. И превращались в воинов, которым не было равных по силе. Не чувствуя ни боли, ни усталости, они дрались много часов подряд, легко справляясь одновременно с несколькими противниками. И даже когда затихала победная битва, берсерки не могли остановиться в неукротимом стремлении крушить все и вся вокруг себя. Грызли собственные щиты, рубили деревья, а товарищи по оружию прятались до тех пор, пока берсерки не выдыхались, растягиваясь в полном изнеможении на траве.

Правильно до сих пор говорят идеологи: искусство должно воспитывать. Сомневаюсь, правда, что это полотно видел тот, кто отоварил Будяка в моем номере, но какова все-таки великая сила искусства! Сам убедился: искусство оказывает влияние даже на тех, кто вообще не знает, что это такое. Что говорить, помахал кто-то, пока мне неизвестный, топором не хуже нарисованного берсерка. Сомневаюсь, что перед визитом в отель плагиатор от современности питался мухоморами, но ведь, в конце концов, были берсерки и от природы. Им никаких грибов не требовалось, запах битвы возбуждал куда надежнее, глаза наливались кровью сами по себе...

— Ты еще долго? — в голосе Рябова явственно пробились нотки нетерпения по поводу моего пристального внимания к изображению древнего топора на плесневеющем холсте.

— Иди в жопу! — выдаю коммерческому директору любимое изречение собственного сына, машинально бросив взгляд на циферблат «Сейко». Час с четвертью до подачи электроэнергии. Вот паскуды, придумали же такое непотребство, нет чтоб свет хотя бы на четыре часа отключать.

Мои задания Сережа привык выполнять беспрекословно. Однако на сей раз он отчего-то не отправился по указанному адресу, а лишь на крохотный шажок сместился в сторону. Ишь, не нравится моя медлительность, у Рябова такой замечательный план, в который чересчур пристальное внимание к полотнам на месте никак не укладывается. Зато мне спешить нельзя, тем более притягивают, словно магнитом, руны на топоре берсерка. Придется Сереже немного потерпеть, несмотря на то, что он тщательно вынашивал свой дерзновенный план.

Взять спецхран Рябов предложил с такой решительностью, словно его дедушка был гарпунером на крейсере «Аврора». Изготовление пареной репы могло бы показаться высшим выкрутасом кулинарного искусства в сравнении с заваренной по-рябовски кашей, рассчитанной на суворовские темпы поглощения. И чего я медлю, когда все продумано наперед?

Киношники как нельзя кстати устроили вечерние съемки с пальбой, которые грозят затянуться заполночь. Потому что активно репетируют, не изнывая от безделья, в ожидании подачи электроэнергии. Спонсор у них хороший. Мало того что платит с запроса, так еще генератор выдал, лишь бы не прерывался творческий процесс среди погруженного во тьму городка.

Половина райотдела, чертыхаясь и кляня про себя важнейшее из искусств, доблестно следит, чтобы сползающиеся на свет зеваки не срывали режиссерских задумок. Заместитель Рябова по коммерческой части Андрей Воха, понятное дело, сейчас не сильно вмешивается в творческий процесс. Надеюсь, и без его строгого присмотра ведущий артист «Розыгрыша» сумеет достойно помахать студийным автоматом и не забудет монолог: «Матка, млеко! Матка, яйки!»

Еще бы, столько денег спонсировано, если качество актерской работы окажется не на высоте или киношники станут экономить на холостых боеприпасах, им млеко за вредность ночных съемок не светит. Могут рассчитывать на пресловутую матку. Вот ее Воха без второго слова любому режиссеру наизнанку вывернет. Пускай даже режиссер не окажется голубым, согласно новым тенденциям в развитии отечественного искусства.

И кто после всего этого рискнет засомневаться в великой силе искусства, хотя Воха похож на берсерка исключительно телосложением? Андрей бесноваться не будет, юн привык делать свою работу осознанно, четко и аккуратно.

Вот она, времен связующая нить, без современных героинов вместо прежних мухоморов. При последующих событиях нерадивый артист будет выдавать монолог «Матка — млеко! Матка — яйки!» с гораздо большей убедительностью. Особенно окончание фразы. И в самом деле: если за кого-нибудь берется Андрей, о каких еще яйках, кроме как в качестве пресловутых запчастей, может мечтать человек?

Но пока и без Вохи есть кому контролировать творческий процесс под открытым небом. В самом крайнем случае разрешено немножко пострелять совсем не холостыми патронами. Только нам такие случаи без надобности, однако Рябов всегда предусматривает наихудшие варианты возможного развития событий.

Значит, Воха где-то неподалеку; наверняка успел возглавить группу отставных камнебойцев, готовых в любой момент переквалифицироваться в грузчиков. Берем спецхран, грузим в джипы, плюем в пробитую дыру старинного подземного мура и растворяемся в ночи. Все просто и ясно. Ну припрется кто-то сюда завтра, так что? Ничего особенного, подумаешь, событие, мало ли кто мог камнями разжиться, если почти все свинофермы-комбайнохранилища растаскивали до упора, когда некоторые колхозы меняли вывески ради сохранения сути. Как эту бодягу ни назови — ассоциацией, аграрно-кооперативной марцифалью или акционерным обществом, колхоз — он колхозом и останется. Людям жить-то надо. А как жить и при этом не воровать — наш колхозник не понимал с давних времен, что уж говорить о нынешнем дне. Шифер с коровников и тот растаскивают, а старинные камни куда надежнее паршивых и дорогостоящих кирпичей...

— Сейчас, Сережа, — успокаиваю Рябова, аккуратно перенося пинцетиком в конверт вощеной бумаги микроскопическую частичку берсерка. — Значит так, твой расчудесный план несколько меняется. Проем заложить. Чтоб был как старенький.

— То есть? — подался вперед коммерческий директор.

Я пристально посмотрел на Сережу, и он отошел за незримую границу наших взаимоотношений, которую никогда не пытался перешагнуть. И сейчас, в этом наполненном запахом сырости могильнике живописи, он успел буквально простонать: «Что ты опять придумал?» — прежде чем занять твердые позиции, соответствующие должности и доле в деле.

— Новомодные бетонирующие дезодоранты... — начал я.

— Есть, — подтвердил свою высокую квалификацию Рябов, заранее просчитавший все мои возможные действия. — Я и не надеялся... Честно. Ты же закрутил...

— Мы закрутили! Интересно, кто это за моей спиной поруководил охотниками? Они что, на стороне подрабатывают?

— Через час врубят свет, — иного ответа на поставленный вопрос ожидать и не стоило.

— Тогда пусть начинают. Воха?

— Здесь, — теперь Сережа подтверждает мою догадку о действиях коммерческой службы фирмы.

— Хорошо. Мы сейчас же отъезжаем из Косятина.

— Мы с тобой?

— Не надейся. Я и Воха.

— Но...

— Не переживай, даже по зимнику на «Лендровере» до Южноморска максимум четыре часа. Утром буду в своем номере. Дальше...

— Ты хоть поясни, почему...

— Мой ответ будет не менее откровенен, чем твой по поводу убийств и появления Маркушевского. Но... Если хочешь, я ведь не имею права уехать, не оказав услугу нашему другу с погонами. Кстати, ты сам меня об этом просил. Не забыл, за чей счет погончики...

— Дальше, — решительно прерывает Сережа, потому что время уходит, а зачем мне понадобился срочный визит в родной город, Рябов догадался сразу.

— И учти, мне твои рассказы по поводу грифонов теперь нужны исключительно в познавательных целях...

— Нуда, представляю себе, — мрачновато заметил Рябов, — какие сюрпризы ждут генерала. Причем с его подачи...

— Между прочим, Саенко мог бы отказаться, и я бы действовал...

Свет фонаря высветил на лице Рябова улыбку, больше напоминающую смертельную маску.

— У тебя откажешься. Наверное, миллион ему сулил.

— Тут нравы другие. Деревня все-таки. Кстати, домой еду за бабками, мы поиздержались.

— Ну, конечно, за бабками. Сильно вернуться хочешь? Дедушка вам не мешает?

— Да нет, он же сердечник. Бегает на свежем воздухе, дружбана проведывает... Да, топтуны эти, которые на самом деле...

— Давай, пошли, время поджимает.

Мне снова пришлось пристально посмотреть на Сережу.

— А как бы ты хотел? Чтобы я хоть на минуту оставил тебя одного?

— Кстати, о времени, Сережа. Возможно, через несколько дней мне понадобится твоя конторская связь.

— Значит, работаем, как всегда?

— Вот именно. Кто, кроме тебя, поймет меня в этом мире? Все, нужно спешить. Завидую тебе. Здесь предстоит ударный труд по реставрации раздолбанного памятника руинной архитектуры! А у меня? Всего лишь — дорога...

— Две дороги —одна цель, —Рябов произнес формулу наших сложных взаимоотношений, подразумевая давным-давно сложившийся опыт необычной работы.

— Вот именно, — подтверждаю преданность идеалам фирмы, прежде чем положить «Берсерка» на место.

— И кому теперь надо новое кино про немцев? — пробормотал хозяйственный Рябов, освещая путь на свежий воздух с помощью луча «Стайла».

— Нечего жмотиться, — бросаю через плечо, проходя вперед. — Это искусство принадлежит народу. А подлинное — сам понимаешь кому.