Тернистый путь

СПАСИБО, ТОБИК!

Если бы Тобика — маленькую, пушистую, очень крикливую собачонку с занавешенными белой шерстью черными глазами-точками — спросили, что он думает о своем хозяине, архитекторе Букасове, и его семье, Тобик, подумав, высказался бы в положительном смысле.

— Если говорить о «самом», — сказал бы Тобик, — то я считаю моего хозяина вполне приличным двуногим. Правда, у него есть скверная привычка хватать меня своей могучей пятерней за морду или, подняв в воздух, дуть мне прямо в нос, но это, в сущности, мелочи, на которые порядочная собака не станет обращать внимания. Я уважаю моего хозяина за то, что, как я подозреваю, не будь его, моя миска, которая стоит на кухне (да и не только моя!), была бы всегда пустой и я просто-напросто околел бы с голоду!.. «Сама» — мое божество. Я обожаю ее! Она меня моет, вычесывает моих блох, ласкает.

По вечерам мы все обычно сидим перед большим ящиком, на котором мелькают какие-то тени. Ящик издает разные звуки, иногда даже лает. Бывает так, что она, продолжая в упор глядеть на ящик, кладет меня к себе на колени и поглаживает по спине своей маленькой нежной рукой. В эти минуты я испытываю непередаваемое блаженство и дремлю с открытыми глазами. Залай или даже замяукай сейчас не только ящик, но и стулья, диван и другие предметы в комнате — я бы даже не пошевельнулся!

Еще я очень люблю водить ее гулять. Когда я веду ее на длинном поводке по аллее среди высоких сосен, встречные собаки, которые прогуливают на поводках своих двуногих, завидуют мне, владельцу самой красивой хозяйки во всем поселке, и мое тщеславие получает полное удовлетворение.

У них есть сын (по-нашему, щенок), которого зовут почти так же, как и меня, — Бобик. Это нормальный двуногий детеныш. Чтобы доставить ему удовольствие, я играю с ним, то есть ношусь что есть силы по дорожкам, а он меня догоняет. Потом я валюсь на спину и, поджав лапы, выставляю напоказ пузо. По-нашему, по-собачьи, это означает: «Я сдаюсь». Он хватает меня на руки, и мы начинаем лизаться…

Оставляя на совести Тобика чисто собачью специфику его характеристик, я не могу не согласиться с ним в основном. Да, Тобик прав: семья Букасовых — хорошая, дружная семья.

Во всяком случае, эта семья была такой до тех пор, пока в ее бытие не проникла Софья Максимовна Клиппс, супруга искусствоведа Клиппса, снимавшего летом комнату с верандой в том же дачном поселке, о котором вы уже получили некоторое представление из сообщения Тобика.

Однажды под вечер Софья Максимовна зашла на дачу к Букасовым. Самого архитектора не было дома — гулял с Бобиком и Тобиком. Гостью приняла жена архитектора, Елизавета Георгиевна. У гостьи был такой благостно-кроткий вид, такая милая улыбка непрестанно порхала вокруг ее усатого поблекшего ротика, что у Елизаветы Георгиевны тревожно сжалось сердце.

«Сейчас она скажет мне какую-нибудь гадость!» — подумала красивая жена архитектора.

И гостья действительно сказала:

— Вы сегодня очень плохо выглядите, Лизок. Всегда вы такая свежая, аппетитная, как зеленый огурчик. А сегодня… как лимончик. Вы нездоровы?

— Нет, я здорова!

— Что-нибудь с Петром Николаевичем?

— Нет, у него все в порядке!

— Ну вас на работе все в порядке?

— Да, все в порядке!

Гостья улыбнулась еще благостнее, и Елизавета Георгиевна похолодела: клинок был занесен!

— Откровенно говоря, я подумала, что вы уже все знаете! — сказала Софья Максимовна. Она сочувственно вздохнула и закончила — Вашего Петра Николаевича сегодня видели в бассейне!

— Он ездит туда по вторникам плавать. Ему врачи прописали. Для тонуса.

— Да, но сегодня среда. И потом, он почему-то больше нырял, ваш бедняжка, а не плавал. И каждый раз выныривал с какой-то блондинкой. Это тоже для тонуса?

Одной капли никотина достаточно, чтобы убить большую, грубую, хорошо упитанную лошадь.

Капля ядовитого сомнения проникла в сердце худенькой, хрупкой, по-женски дьявольски самолюбивой жены архитектора и сделала свое дело…

Гостья сейчас же подсела к ней и, воркуя по-голубиному, стала утешать свою жертву. Она говорила, что, возможно, «все еще не так серьезно». И что «главная» Лизина «задача» заключается в том, что она, Лиза, должна немедленно «ответить ударом на удар». Что это значит? Это значит, что Лизе надо срочно начать какой-нибудь «легкий флирт», потому что на «них» (читай — мужей) это действует как «сильное отрезвляющее средство, вроде нашатырного спирта», и что, кстати сказать, пожилой режиссер Голубцов — «это знают буквально все!» — влюблен в Лизу «по уши».

— Они у него мохнатые! — печально сказала жена архитектора. — Как волнушки. У меня такое впечатление, будто он нашел свои уши в лесу под елкой.

Софья Максимовна радостно и хищно засмеялась и чмокнула Лизу в щеку.

— Боже мой, какие пустяки! Наплевать вам на его мохнатые уши. Ведь он нужен нам с вами лишь как пешка для игры!

Когда через час Петр Николаевич, Бобик и Тобик — усталые, голодные, веселые — вернулись с прогулки, Елизавета Георгиевна сухо объявила им, что ужинать и смотреть телевизор они будут одни — у нее болит голова. Постель для Петра Николаевича была накрыта на веранде. Он отправился объясняться, но дверь супружеской спальни оказалась закрытой на замок.

Так было пущено под откос семейное благополучие четы Букасовых.

Безумно ревнуя мужа к таинственной блондинке из бассейна, но даже не пытаясь — из гордости! — объясниться с ним, Елизавета Георгиевна каждый вечер демонстративно уходила гулять с влюбленным и невыносимо красноречивым режиссером Голубцовым.

Глядя прямо перед собой, чтобы не видеть его мохнатое, розовое, противное ухо, жена архитектора слушала путаные рассуждения режиссера об условном на театре и думала, что она, безусловно, несчастная женщина. Высокие, розовые сосны тревожно шумели вершинами.

Петр Николаевич вел себя столь же неумно. Вместо того чтобы поговорить с женой откровенно обо всем и укротить настойчивого Голубцова, он тоже гордо замкнулся в себя. Купаться в бассейне на предмет укрепления нервной системы бросил, весь день проводил на стройке, хотя нужды в этом не было, домой на дачу приезжал поздно, почти ночью, и сейчас же тихо укладывался спать на веранде. Все ждал, что Елизавета Георгиевна подойдет и первая начнет объяснения. А она не подходила и не начинала!

Немытый и нечесаный Тобик превратился в жалкого заморыша со свалявшейся грязно-серой шерстью с неопрятными подтеками у запущенных глаз.

Однажды — это было через неделю после рокового визита Софьи Максимовны — Петр Николаевич приехал вечером из города голодный, злой и разбитый.

Дома оказался один Бобик. Он сидел в столовой за столом и, вкусно хрупая, истреблял кукурузные хлопья с молоком. Покосившись на вошедшего отца, он придвинул к себе тарелку и захрупал громче.

— Где мама? — спросил архитектор, тяжело опускаясь в плетеное кресло.

— За ней зашла Клиппсиха и этот ушастый дядька, и они ушли гулять!

— Та-ак! А что у нас на ужин?

— Кукурузные хлопья. Хочешь? — Бобик великодушно протянул отцу ложку. — Вкусно!

Но мало! Больше ничего нет, сынок?

— Больше/ ничего нет. Папа, ты нарочно такой небритый или нечаянно?

— А почему Тобика не видно и не слышно?

Он куда-то убежал!

— Та-а-ак! Ну, кончай скорей свои хлопья, бедный сын мой, будем телевизор смотреть!

— Телевизор сломался!

Больше вопросов не имею! — развел руками архитектор, поднялся и взял шляпу

— Ты куда, папа?

— Я пойду тоже, погуляю.

Он вышел на главное шоссе и лишь четверть часа спустя понял, что идет по направлению к поселковому гастроному «Меня ведет инстинкт голода!» — горько подумал архитектор

Вот и веселенькое желтое приземистое здание магазина. Возле магазинных дверей сидит грязная, лохматая, до невозможности несчастная собачонка. Входящих в магазин она пропускает молча, но каждого выходящего со свертками встречает жалобным тявканьем… Боже мой, да ведь это Тобик!

Все перевернулось в душе у Букасова. Тобик, просящий подаяние у дверей поселкового гастронома, нет, это уж слишком!

…Урча и повизгивая от наслаждения, Тобик пожирал четвертую сосиску. Архитектор стоял рядом с ним и меланхолически жевал любительскую колбасу, нарезанную крупными ломтями перочинным ножиком Они оба были так увлечены, что не услышали, как к ним тихо подошла Елизавета Георгиевна.

— Что ты тут делаешь? — спросила архитектора жена архитектора.

— Кормлю несчастного Тобика! — точно ответил Букасов. — И кормлюсь сам.

— Пойдем домой!

— Пойдем!

Таким людям, как муж и жена Букасовы, очень трудно бывает начать объяснение, но, начав, они распутывают все самые сложные узлы с завидной быстротой и легкостью. Когда архитектор и его жена подошли к повороту на свою аллею, все между ними было уже выяснено. Интересная блондинка из бассейна оказалась инструктором по плаванию и нырянью, мастером спорта и к тому же бабушкой, внуки которой, в свою очередь, уже успели стать мастерами спорта. Над мохнатыми ушами и красноречивыми рацеями режиссера Голуб-цова супруги потешились вволю.

Они шли взявшись за руки и вдруг увидели идущую к ним навстречу Софью Максимовну Клиппс. Она улыбалась, и ее ехидно-значительная улыбка означала: рано обрадовались, голубчики!

Тогда Букасов нагнулся к Тобику, важно перебиравшему своими маленькими ножками в лохматых, неизъяснимо грязных «штанах», и тихо, так, чтобы никто другой не слышал, произнес короткое, понятное только хозяину и его собаке слово — нечто среднее между «куси» и «взы»! И кроткий Тобик мгновенно преобразился в злобно-рычащий, лающий, подпрыгивающий на месте и задыхающийся от ярости комок шерсти! Казалось, что у него лает, рычит и задыхается каждая его шерстинка.

— Уймите вашу собаку! — нервно сказала Софья Максимовна. — Я не могу к вам подойти. Я боюсь!

Однако Тобик не унимался. Он выполнял приказ.

Когда оскорбленная в своих лучших намерениях Софья Максимовна надменно удалилась, Букасов взял продолжавшего по инерции содрогаться и рычать Тобика на руки, а Елизавета Георгиевна погладила его по спине и сказала:

— Спасибо, Тобик!