This War of Mine (Ремейк)

Цельнометаллическая оболочка. Часть I

Алексис Антонеску или Себастьян Антонеску (протагонист) — мужчина выше среднего роста и выдающегося телосложения (шесть футов и один дюйм, масса — сто семьдесят шесть фунтов). У него довольно длинные белые (пепельные?) волосы, вплетенные в объемную косу, окаймляющую боковые стороны лица; на его щеках красуется тонкий, неясный первобытный символ. Обладает шрамами в центре лица и на левой щеке. У него есть необъяснимая науке особенность: его глаза выглядят так, как будто страдает катарактой, из-за которой его радужки являются полностью серыми, хотя видит очень хорошо. У него также есть татуировки, ожоги на спине и плечах. Носит военную форму, головной убор разительно отличается в привычном понимании этого слова. Голова прикрыта чем-то, что очень напоминает противомоскитную масочную сетку, но чересчур длинная (доходящая до границ последних ребер) и чёрного цвета.

Обращение автора

Дорогой Друг. Мне будет приятно, если Тебя заинтересует это произведение. Поэтому постараюсь сделать всё, чтобы произведение стало живым и интересным, чтобы что-то захватило и повлекло за собой, чтобы эта история могла чему-то научить и читателей. Не скрываю, буду стараться достаточно вдумчиво обсуждать каждую часть, каждый эпизод, давая таким образом Тебе, мой уважаемый коллега и возможный соавтор, почувствовать себя участником не только событий, но и соучастником в творчестве. Сразу оговорюсь, предполагаю, что в дискуссиях ожидаю увидеть уникумов с хорошим воображением. Не стоит сбрасывать со счетов возможности виртуального мира, создающего новые и интересные массовые формации. Возможно, мне и в повествовании понадобится обращаться к Тебе за советом, как бы сквозь время и пространство, насколько мистически это не прозвучало. Мысль переписать старую новеллу возникла у меня с момента окончания работы над оригиналом. В нем проскальзывали изъяны, недочеты и так далее. Весь акцент ушёл на внутренний мир и общий портрет отталкивающего от себя главного героя, усыпив бдительность при разработке сюжета. Ключевой фигурой постоянно был он, основное действующее лицо, но без четкой формулировки и конкретизации при временном сдвиге из реальности «А» в реальность «Б». На этот раз герой претерпевает радикальные изменения, хотя внешность практически не изменилась. Его мировоззрение, взгляды на что-либо и другие инструменты, пытающиеся передать лейтмотив локомотива истории, намеренно остаются нераскрытыми вначале, так как рушится целостность структуры при попытки воссоздать эффект полного погружения. На сей раз должное внимание уделяется персонажам второго и третьего плана, а 'Гэ-гэ, словно сам читатель, наблюдает за окружающим миром, не забывая принимать в нем активное участие. Сама история будет протекать от первого лица, хотя при прочтении у вас возникнет временное и ложное ощущение того, что вы читаете от третьего лица или вовсе копаетесь в чьем-то дневнике, как было с печальным оригиналом. Эта непостоянная мера сделана специально в дань уважения первоисточнику. Но помните: она от первого лица! Если вы заметите, что главный герой творит вещи нелогичные и не свойственные его характеру, то это не повод говорить об ошибке. Жестокость будет, но она не несёт в себе в цели намеренно вызывать отвращение. Наоборот — показываются условия и то, что приходиться пережить человеку в экстремальных условиях. Ну, по машинам!

Пролог. «Оккупанты».

Где-то в закоулках параллельной вселенной…

Джордж Буш-младший объявил в прямом эфире:

«Дорогие сограждане! По моему приказу войска коалиции начали наносить удары по объектам военного значения с целью подорвать способность Саддама Хусейна вести войну. Это лишь начало широкой и мощной кампании. Более сорока девяти государств предоставляют нам значительную поддержку. Я обращаюсь ко всем мужчинам и женщинам в армии Соединенных Штатов, которые находятся сейчас на Ближнем Востоке. От вас зависит мир, на вас возлагаются надежды угнетенного народа! Эти надежды не будут тщетными. Враг, с которым вы боретесь, скоро познает на себе, насколько вы храбры и мужественны. Кампания на территории, сравнимой по величине с несколькими Колорадо, может оказаться более долговременной и сложной, чем предсказывали ранее. Военные вернутся домой не раньше, чем миссия будет выполнена. Мы отстоим нашу свободу. Мы принесем свободу другим. И мы победим».

Не очень значительное количество времени спустя…

Давайте, познакомьтесь с морпехами — самодовольными, закаленными профессионалами, которые занимаются самым специфическим видом американского экспорта: сверхнасилием.

Оккупанты едут в «Хамви» через иракскую пустыню на север. Они едят конфеты, жуют табак и распевают песни. На горизонте горят нефтяные пожары, вспыхивающие у очагов концентрации ожесточенных иракских солдат во время перестрелок с американскими силами. Четыре морпеха в машине — из первых американских частей, пересекших границу с Ираком — возбуждены от комбинации кофеина, недосыпа, волнения и скуки. Осматривая пространство на предмет возможного огня противника и одновременно горланя песню двадцатидвухлетний водитель, капрал Брэдли Эдвардс, и руководитель группы Чекмейт 3−3, двадцативосьмилетний сержант Кевин Уокер — оба ветераны афганской войны — уже достигли глубокомысленного вывода об этой кампании: о том, что зона боевых действий, которой является Ирак, напичкана этими «чертовыми даунами». В батальоне есть даун-командир, который неправильно повернул рядом с границей, задержав вторжение как минимум на час. Есть еще один офицер, классический даун, который уже начал прочесывать пустыню в поисках сувениров, брошенных бегущими иракскими солдатами: касок, фуражек Республиканской гвардии, винтовок. В отделениях технической поддержки батальона есть безнадежные дауны, которые напортачили с радиостанциями и не взяли достаточно батарей для тепловизионных устройств морской пехоты. Но, по мнению морпехов, есть один даун, который переплюнул всех остальных — это Саддам Хусейн.

— Мы уже как-то надрали ему задницу, — запел Эдвардс, сплевывая через окно плотную струю табачного сока. — Потом оставили в покое, и весь следующий год он еще больше е*ал нам мозги. Мы не хотим быть в этой сраной стране. Мы не хотим в нее вторгаться. Что за чертов даун.

Война началась несколько часов тому назад серией взрывов, которые прогремели в пустыне «Ноль-Два» около четырех утра девятнадцатого марта. Морпехи, спящие в окопах, вырытых в песке в пятидесяти шести километрах южнее границы с Ираком, садятся и всматриваются в пустое пространство, вслушиваясь в отдаленный грохот с лицами, лишенными всякого выражения. В зоне ожидания в пустыне разбили лагерь триста шестьдесят четыре солдата, все мы — бойцы разведбатальона, которому предстоит прокладывать путь на значительных этапах вторжения в Ирак, часто действуя за линией врага. Морпехи с нетерпением предвкушали этот день с того момента, как покинули свою базу в Колорадо, более семи недель тому назад. Их боевой дух зашкаливал. Позже в тот первый день, когда над их головами проревели несколько боевых вертолетов Белл AH‑1 Кобра, уносясь на север, предположительно к месту сражения, морпехи вскинули в воздух кулаки и прокричали: «Порви их»!

«Порви их»! — это неофициальный одобрительный возглас морской пехоты. Его выкрикивают, когда собрат-морпех пытается побить свой личный рекорд в фитнес-тесте. Им прерывают ночные истории сексуальных похождений в публичных домах Таиланда и Австралии. Это крик возбуждения после стрельбы очередью из пулемета M2 «Ma Deuce» калибра 0.50 дюйма. «Порви их!» в двух простых словах выражает восторг, страх, ощущения власти и эротического возбуждения, которые возникают в результате соприкосновения с предельными физическими и эмоциональными нагрузками под угрозой смерти, что, несомненно, и является сутью войны. Практически все морпехи из тех, кого успел повстречать, надеялись, что эта война с Ираком даст им шанс порвать их.

Преувеличенные выражения энтузиазма — от выкриков «Порви их!» и размахивания американскими флагами до нанесения татуировок на свои тела — морпехи называют «мотиваторами». Вам никогда не застукать сержанта, одного из самых уважаемых морпехов в разведбатальоне и руководителя группы, с которым проведу войну, за демонстрацией каких-либо «мотиваторов». Он — мускулистый и светловолосый, и делает саркастические замечания гнусавым подвывающим голосом. Несмотря на то, что он считает себя «убийцей из Корпуса морской пехоты», он — еще и зануда. Он увлекается разными устройствами — собирает винтажные игровые видеоприставки и носит массивные наручные часы, которые можно правильно настроить, только подключив их к его компьютеру. Он — последний человек, которого вы можете себе представить на острие вторжения в Ирак.

Подавляющая часть войск доберется до Багдада, взяв курс на запад, чтобы попасть на современную супер-магистраль, построенную Хусейном как памятник самому себе, и доехать по ней, не встречая никакого особого сопротивления, до самых окраин иракской столицы. Группа сержанта из разведбатальона достигнет Багдада, пробивая себе путь через самые убогие, самые вероломные части Ирака. Их работа будет состоять в том, чтобы прикрывать продвижение боевых сил морской пехоты — полковой боевой группы численностью в восемь тысяч бойцов — по сельско-городскому коридору длиной сто пятьдесят девять километров, который тянется между городами «R» и «N», кишащими тысячами хорошо вооруженных партизан-федаинов. Во время большей части этого продвижения бравый разведбатальон, организованный в группу из семидесяти легковооруженных Хамви с открытым верхом и грузовиков, будет мчаться впереди группы RCT 1, обнаруживая позиции и точечные засады врага, буквальным образом заезжая прямо в них. После того как эта фаза операции будет закончена, соединение переместится западнее и продолжит выполнять свою роль охотников на засады во время нападения на чертов Багдад.

Морпехи-разведчики считаются самыми подготовленными и выносливыми в Корпусе. Генерал-майор или «Гэ-эм», командующий наземными силами морской пехоты в Ираке, называет ребят из разведбатальона «дерзкими, надменными ублюдками». Они проходят примерно такую же подготовку, как морские котики и армейский спецназ. Это физически одаренные люди, которые способны пробежать тридцать километров, нагруженные рюкзаками весом в семьдесят килограммов, затем прыгнуть в океан и проплыть еще несколько десятков километров, не снимая ботинок и камуфляжа, при оружии и с рюкзаками. Они обучены прыгать с парашютом, погружаться с аквалангом, ходить в снегоступах, лазать по скалам и спускаться по веревке с вертолетов. Многие из нас закончили школу выживания по специальной программе, программу обучения на секретной тренировочной базе, где морпехов-разведчиков, пилотов истребителей, морских котиков и другой военный персонал на работах с высоким риском помещают в импровизированный лагерь военнопленных и запирают в клетки, избивают (в предусмотренных пределах) и подвергают психологическим пыткам под надзором военных психиатров. Все это делается с целью обучить и оказывать сопротивление при захвате в плен. Парадоксальным образом, несмотря на все боевые курсы, которые проходят морпехи-разведчики (чтобы пройти весь цикл требуемых курсов во всех школах, у них на это уходит несколько лет), практически никто из нас не умеет управлять Хамви и воевать в них всем подразделением. Традиционно наша работа заключается в том, чтобы маленькими группами незаметно пробираться за линию врага, издалека вести наблюдение и избегать контакта с противником. То, чем теперь занимаемся в Ираке — отыскивать засады и с боем идти напролом — это нечто новое, чему начали обучать где-то с Рождества, за месяц до того, как отправить в «Ноль-Два». У капрала — основного водителя группы — даже нет военной лицензии оператора Хамви, и он всего пару раз пробовал вести машину ночью в конвое. Гэ-эм, у которого в распоряжении были другие бронированные разведподразделения — обученные и снаряженные, чтобы прорываться через засады врага на специальной бронированной технике, — говорит, что выбрал данный разведбатальон для одной из самых опасных задач во всей кампании потому, что «то, что я ищу в людях, которых хочу видеть на поле боя — это не какие-то особые названия должностей, а смелость и инициативность». Уверен, мистер Гэ-эм похвалит разведбатальон за «ключевую роль в успехе всей кампании». Морпехи-разведчики будут сталкиваться со смертью практически каждый день на протяжении месяца и убьют много людей — о смертях некоторых из них сержант и его сослуживцы, несомненно, будут вспоминать и, возможно, даже сожалеть всю оставшуюся жизнь.

Первое впечатление Уокера об Ираке — это то, что он выглядит как «х*евая дыра». Это через несколько часов после того, как его группа на рассвете пересекла границу с Ираком. Мы едем через отвалы мусора в пустыне, изредка испещренной глинобитными хижинами, маленькими отарами овец и кучками тощего, костлявого скота, пасущегося у низкорослого кустарника. Иногда мы видим покореженные машины: выжженные остовы автомобилей, возможно, оставшихся здесь со времен войны в заливе, и лежащий на осях грузовик без колес. Время от времени нам попадаются люди — босые иракские мужчины в платьях. Некоторые стоят у дороги и рассматривают нас. Один или два нам машут.

— Эй, уже десять утра! — орет капрал в сторону одного иракца, мимо которого мы проезжаем. — Не пора ли переодеть пижаму, с*чара?

Взгляда Эдвардса саркастический, а его зеленые глаза расставлены так широко, что собратья-морпехи называют его «Джокером». Ему часто кажется, что движущей силой за решением этого некогда худощавого, прыщавого паренька вступить в Корпус и войти в одно из самых элитных мачо-подразделений была возможность глумиться над всем окружающим миром. За несколько дней до того как его подразделение должно было выдвинуться из лагеря в пустыне «Ноль-Два» и начать вторжение, бойцам вручили письма от американских школьников. Капралу досталось письмо от девочки, которая писала, что она молится за мир. «Эй, дырка с мясом, — прокричал Эдвардс. — Что написано на моей рубашке? Американский морпех! Я родился не в коммуне хиппи-пе*иков. Я — убийца и имею дело со смертью. На досуге отжимаюсь до крови на костяшках пальцев. А потом точу свой нож».

Пока конвой продвигается на север по пустыне, Эдвардс беззаботно поет глупую песню.

— Заткнись, придурок, — сразу дал о себе знать Уокер, напряженно всматриваясь в запыленные просторы с выставленным в окно карабином М‑4.

Сержант и капрал разговаривают друг с другом словно старая супружеская пара. На звание ниже, чем Уокер, Эдвардс вынужден обуздывать свою злость в его адрес, но иногда, когда первый слишком резок и ранит чувства последнего, траектория Хамви внезапно становится непредсказуемой. Эдвардс делает резкие повороты и без причины бьет по тормозам. Такое случается даже в боевых ситуациях, и тогда вдруг можно увидеть, как Уокер вновь пытается завоевать расположение своего водителя, отказываясь от своих слов и принося извинения. Но, в общем и целом, кажется, они испытывают взаимную симпатию и действительно уважают друг друга. Уокер высоко ценит Эдвардса, в чьи обязанности входит обеспечение работы радиосвязи — поразительно сложная и жизненно важная работа для группы, — называя его «одним из лучших радиооператоров в разведке».

Завоевать уважение сержанта не так-то просто. Он сам придерживается высоких стандартов в личном и профессиональном поведении и ожидает того же от окружающих. В этом году его избрали руководителем группы года в разведбатальоне. В прошлом году он заслужил Медаль Благодарности ВМФ за помощь в уничтожении вражеской ракетной батареи в Афганистане, где руководил одной из первых полевых групп морпехов. Он опрятен, аккуратен и проворен абсолютно во всех мелочах. Он вырос в ультрасовременном доме, построенном по проекту его отца-архитектора. В той части гостиной, где располагался мягкий уголок, был ворсистый ковер. Он рассказывает, что одно из самых его любимых воспоминаний — о том, как родители позволяли ему приводить в порядок этот ковер специальными граблями. Уокер — это ходячая энциклопедия радиочастот и протоколов шифрования, и может рассказать вам во всех подробностях практически о любом оружии в арсенале США или Ирака. Однажды он чуть не купил излишний британский танк — даже договорился о ссуде через кредитный союз, — но потом передумал, когда осознал, что одна его парковка может пойти вразрез с правилами районирования в его родном штате — «коммунистической республике Колорадо».

Но есть еще одна грань его личности. Его спина покрыта кричащими татуировками в стиле хэви-металл. Он выплачивает около десяти тысяч долларов в год за авто-мотострахование из-за вопиющих штрафов за превышение скорости и регулярно гоняет на своем скоростном мотоцикле на скорости двести десять километров в час. Он признается, что в нем есть глубоко укоренившаяся, но контролируемая бунтарская жилка, которая побудила его родителей отправить его в военную академию, когда он учился в школе. Он говорит, что его жизнь подвластна простой философии: «Никогда нельзя показывать страх или отступать, чтобы не позволить себе осрамиться перед стаей».

С места пассажира спереди Уокер контролирует ситуацию с правой стороны машины, безопасность слева обеспечивается капралом Марком Хоффманом — девятнадцатилетним парнем с пулеметом SAW на заднем пассажирском сиденье. Хоффман — высокий, темноволосый и бледноватый паренек. Он говорит мягким, но звучным голосом, который плохо сочетается с его мальчишеским лицом. Один глаз у него сильно покраснел из-за инфекции, вызванной постоянными песчаными бурями. Последние несколько дней он все время пытался это скрыть, чтобы его не исключили из группы. Технически он — «морпех-разведчик на бумаге», потому что до сих пор не закончил базовый разведкурс. Но не только молодость и недостаток опыта держат Хоффмана в аутсайдерах, дело скорее в его сравнительной незрелости. Он гладит свою пушку и говорит что-то вроде: «Надеюсь скоро пустить ее в ход». Другие морпехи смеются над этими его фразами из военных фильмов категории «Б». Они также с подозрением относятся к небылицам, которые он травит. Например, он утверждает, что его отец был сотрудником секретной службы и что большинство мужчин из семьи умерли насильственной смертью при загадочных обстоятельствах — подробности этих историй очень расплывчаты и каждый раз меняются. Он с нетерпением ожидает начала боя «словно одну из тех фантазий, которые, как ты втайне надеешься, рано или поздно сбудутся». В ноябре, за три месяца до своей отправки в Ирак, Хоффман женился. (Он говорит, что отец его невесты не присутствовал на церемонии, потому что незадолго до этого погиб под огнем случайной «уличной перестрелки»). В свободное время он составляет списки возможных имен для сыновей, которые должны у него родиться, когда он вернется домой. «Только я могу продолжить род», — утверждал оператор пулеметного гнезда. Несмотря на сдержанное отношение других морпехов, Уокер чувствует, что потенциально он может стать хорошим морпехом. Уокер всегда дает ему какие-нибудь наставления — учит его, как пользоваться разными средствами связи, как лучше всего сохранять в чистоте свое оружие. Хоффман — внимательный ученик, иногда — почти любимчик своего учителя, и изо всех сил старается тихо оказывать мелкие услуги всей группе, например, каждый день набирать всем воду во фляги.

Еще один боец группы в машине — это капрал Бун Карлсон. Ему двадцать один год. Он наполовину высунулся из машины — его тело находится в башенном люке, от талии и выше. Он управляет автоматическим гранатометом — самым мощным оружием на этом транспортном средстве, установленном сверху Хамви. Его работа — вероятно, самая опасная и требовательная во всей группе. Иногда он на ногах по двадцать часов подряд и должен постоянно следить за горизонтом для выявления возможной угрозы. Морпехи считают его одним из самых сильных бойцов во всем батальоне, — хотя по его внешнему виду этого не скажешь, — а физическая сила среди них высоко котируется. Он скромно поясняет свою репутацию человека сверхъестественной силы шуткой: «Да, я силен. Как умственно отсталый».

Группа сержанта входит в состав взвода из двадцати семи бойцов в роте «Хаос» (Х). Имея в распоряжении две других линейных роты разведбатальона — «Мародёр» (М) и «Смерч» ©, а также вспомогательные подразделения, задача батальона — разыскивать в пустыне иракское оружие, пока остальные морпехи захватывают нефтяные месторождения на востоке. Во время этих первых шестидесяти семи часов вторжения, группа Уокера не обнаруживает никаких танков и встречает сотни сдающихся в плен иракских солдат — которых сержант всеми силами старается избегать, чтобы на него не возложили бремя их поиска, задержания и раздачи им провианта — его подразделение совсем для этого не подходит. Солдаты-дезертиры — некоторые из них до сих пор с оружием, — а также группы гражданских семей вереницей проходят мимо машины, припаркованной у канала на время второй ночевки его группы в Ираке. Уокер дает указания Буну, который остается на страже со своим гранатометом:

— Ни в коем случае не стреляй в гражданских. Мы — армия вторженцев и должны быть великодушны.

— Велико-что? — спрашивает Бун. — Что это к черту значит?

— Горделивыми и царственными, — отвечает Уокер.

Бун обдумывает эту информацию.

— Не вопрос. Я, сэр, хороший парень, если не провоцировать.

Уокер и капрал большую часть времени отслеживают грехи, совершаемые офицером разведки по кличке «Маллиган». Сержанты и другие морпехи в подразделении обвиняют Маллигана в том, что он бросает людей на сумасбродные затеи под прикрытием разумных миссий. Маллиган — довольно приятный парень. Если вы попадетесь ему в лапы, он вам все уши прожужжит о бесшабашном времени, которое провел в колледже, работая телохранителем в рок-группах. Его люди чувствуют, что он пользуется этими историями в жалких попытках их впечатлить, а кроме того, половина из них никогда не слышали об этих группах.

Еще до завершения кампании разведбатальона Маллиган потеряет контроль над своим подразделением и попадет под следствие из-за того, что склонял своих людей к совершению военных преступлений против вражеских военнопленных. Следственная комиссия батальона оправдает его, но здесь, в зоне военных действий, некоторые из бойцов мечтают о его смерти. «Одного тупицы в руководстве достаточно, чтобы все разрушить, — шептал один из них. — Каждый раз, когда он выходит из машины, я молюсь, чтобы его пристрелили».

Помимо заскоков Маллигана, в группе Уокера присутствует неизбывное ощущение, что это будет унылая война. Все меняется, когда мы добираемся до города «R» в свой очередной день в Ираке.

«…»

Двадцать первого марта группа Уокера в конвое со всем разведбатальоном съезжает с захолустных пустынных троп и направляется на северо-запад к городу «R» — городу с населением около четыреста сорок тысяч жителей на реке.

К вечеру батальон вязнет в массивной пробке из машин морской пехоты примерно в тридцати километрах южнее города. Морпехам ничего не говорят о том, что происходит впереди, хотя для них кое-что проясняется, когда перед заходом солнца они начинают замечать постоянный поток вертолетов медэвакуации, летящих в город «R» и обратно. В конце концов, всякое движение останавливается. Морпехи выключают двигатели и ждут.

Последние четыре дня бойцы группы спали не более двух часов за ночь, и ни у кого не было возможности снять ботинки. На всех надеты громоздкие костюмы химзащиты и все экипированы противогазами. Даже когда удается поспать — в окопах, которые роем на каждой стоянке, — не разрешается снимать ботинки и защитные костюмы. Питаемся сухими пайками (готовой к употреблению пищей), которые упакованы в пластиковые пакеты размером где-то с половину телефонного справочника. В них входит примерно полдюжины обернутых фольгой упаковок с основным мясным или вегетарианским блюдом — например, мясным рулетом или пастой. Более половины калорий в сухом пайке содержится в батончиках и нездоровой пище вроде сырных кренделей и полуфабрикатной выпечки. Многие морпехи дополняют эту диету большими количествами лиофилизированного кофе — часто они едят кристаллы прямо из пакета, при этом жуя табак и продаваемые без рецепта стимуляторы, включая эфедру.

Уокер постоянно долдонит своим людям не забывать пить воду и пытаться прикорнуть при любой возможности, и даже допрашивает их о том, желтая или прозрачная у них моча. Когда он возвращается из туалета, Хоффман отвечает ему тем же.

— Хорошо просрались, сержант? — без интереса спрашивает.

— Отлично, просто замечательно, — отвечает Уокер. — Просрался что надо. Не слишком твердым и не слишком жидким.

— Паршиво, когда жидкое и нужно пятьдесят раз подтираться, — странно подметил Хоффман в поддержание разговора.

— Я не об этом, — Уокер принимает свой строгий тон наставника. — Если оно слишком твердое или слишком жидкое, значит что-то не в порядке. И, возможно, у тебя какая-то проблема.

— Оно должно быть слегка кислотным, — комично промямлил Эдвардс, вставляя свое собственное медицинское наблюдение. — И немного жечь, когда выходит.

— Может быть, из твоего блудливого заднего прохода, после всего того, что там побывало, — отрезает Уокер.

— Тебе, похоже, давно никто не проводил ректальную терапию, — решаюсь встать на сторону ответившего.

Услышав этот обмен репликами, другой морпех из подразделения говорит:

— Черт побери, морпехи такие гомоэротичные. Это все, о чем мы говорим.

Другая большая тема — это музыка. Уокер пытается пресечь любые упоминания «дешевой» музыки в своей машине. Он утверждает, что от одного упоминания чего-то «дешевого», которое он считает «паралимпийскими играми в музыке», ему становится физически плохо.

Морпехи глумятся над тем, что многие танки и Хамви, которые стали вдоль дороги, украшены американскими флагами или слоганами-мотиваторами вроде «Сердитый американец» или «Порви их». Эдвардс замечает Хамви с расхожей фразой 9/11 «Вперед!», нанесенной по борту.

— Ненавижу эту слащавую патриотическую ху*ню, — поделился особо важным мнением водитель; вспоминает одну песню про летающих гомо-орлов. — Вот поет тот х*есос на фоне всех этих видов страны в духе белой швали. Дерьмо! Мама пыталась поставить мне эту песню, когда вернулся из Афганистана. А сам говорю: «Что за хрень, ма. Я — морпех. Мне не нужно цеплять флажок на машину, чтобы показать, что твой горячо любимый сын — патриот».

— Да, эта песня — гомосексуальная музыка, параолимпийское гейство в чистом виде, ненавижу, бл*ть, всё гейское, — произнес сержант с отвращением.

Группа Уокера проводит ночь у шоссе. Поздно ночью мы слышим грохот артиллерии далеко впереди, в направлении города «R». Когда мимо проезжает массивная колонна танков M1A1, — на некотором расстоянии от того места, где отдыхают морпехи, — дрожит земля. Прямо из темноты кто-то кричит:

— Эй, если лечь ничком, чл*ном на землю, это так приятно.

Через несколько часов после восхода солнца следующего дня они настраиваются на ВВС на коротковолновом радио, которое есть у Уокера в Хамви, и слушают первые сообщения о боях в города «R», впереди по дороге. Чуть позже лейтенант Сэмюэл, называемый всеми «Иманом» из-за того, что он единственный верующий на весь состав роты, командир взвода Уокера, проводит брифинг для трех других руководителей групп во взводе из «20+» человек. «Иман», которому двадцать пять, имеет приятную внешность бывшего служки, которым он, и правда, когда-то был. Считается одним из лучших воспитанников кадетской школы. Это его второй срок на войне. В Афганистане он командовал пехотным взводом морской пехоты. Но так же, как Уокер и шесть других морпехов во взводе, которые тоже служили в Афганистане, он видел очень мало перестрелок.

«Иман» говорит своим людям, что морпехи понесли серьезные потери в городе «R». Вчера объявили, что в городе безопасно. Но затем на армейское подразделение снабжения, которое передвигалось вблизи от города, напал иракский партизанский отряд верноподданных Саддама Хуссейна под названием фидаины. По словам «Имана», эти боевики одеты в гражданскую одежду и обустраивают свои позиции в городе среди обычного народа, ведя обстрел из минометов, реактивных гранатометов и пулеметов с крыш домов, квартир и переулков. Они убили или захватили в плен шестнадцать солдат из армейского подразделения снабжения, в том числе женщин. Ночью боевая группа морской пехоты из оперативной группы попыталась войти в город по главному мосту через реку. При этом девять морпехов погибли и шестьдесят были ранены.

Разведбатальону приказали переместиться к мосту для оказания поддержки оперативной группе, которая с трудом контролирует подход с юга. «Иман» не может точно сказать своим людям, что они будут делать, когда доберутся до моста, так как планы до сих пор еще обсуждаются на высшем уровне. Но говорит им, что правила их действий изменились. До этого они позволяли вооруженным иракцам проходить мимо, иногда даже раздавали им еду. Теперь, говорит «Иман», «любой, у кого есть оружие, считается врагом. И если от вас отходит женщина с оружием на спине, стреляйте в нее».

В час триста с чем-то морпехов из разведбатальона распределяются по дороге и выдвигаются на север, в направлении города. Учитывая новости о тяжелых потерях за последние сутки, разумно предположить, что у всех бойцов в машинах шансы погибнуть или быть ранеными в городе «R» — выше средних.

Воздух отяжелел от мелкой, рассыпчатой пыли, которая повисла, словно густой туман. Кобры тарахтят прямо над головами, устремляясь вниз с изяществом летающих кувалд. Они облетают конвой разведбатальона, тычась в бесплодный кустарник по обе стороны дороги в охоте на вражеских стрелков. Вскоре мы остаемся один на один друг с другом. Вертолеты отзывают, потому что горючее на исходе. Большая часть конвоя морской пехоты удерживается на месте, пока иракские силы впереди не будут подавлены. Один из последних морпехов, которого мы видим у дороги, вскидывает свой кулак, когда мимо проезжает машина Уокера, и выкрикивает: «Порви их!»

Мы заезжаем на ничейную землю. Горящий склад горючего изрыгает пламя и дым. По обе стороны дороги, везде, куда достигает взгляд, валяется мусор. Конвой замедляет ход и крадется, и в Хамви залетает черный рой мух.

— Вот теперь это похоже на ту самую х*евую дыру, упоминаемая тобой ранее, — справедливо поставил точку Эдвардс.

— И на этот раз займусь тем, чем всегда хотел в той дыре, — отвечает ему рассерженный положением Уокер. — Выжгу все до земли.

Совсем рядом, справа от машины нас оглушает серия взрывов, от которых стучат зубы. Нам досталось поровну с расположенной у дороги батареей тяжелой артиллерии морской пехоты, которая стреляет по городу «R», в нескольких километрах впереди. На дороге видно покореженный Хамви. Ветровое стекло изрешечено дырами от пуль. Рядом — погнутые обломки военных транспортных грузовиков США, дальше — взорванный бронетранспортер морской пехоты. По всей дороге разбросаны рюкзаки морпехов — из них вываливаются одежда и скатанные постельные принадлежности.

Мы проезжаем череду иссушенных фермерских дворов — грубые квадратные хибары из глины, с голодающим скотом у порога. Местные жители сидят рядом как зрители. Мимо проходит женщина с корзиной на голове, словно не замечая взрывов. За десять минут никто не произнес ни слова, и капрал-водитель не может удержаться от глупой реплики. Он с улыбкой поворачивается ко мне:

— Эй, Алексис, как ты думаешь, наездил достаточно часов, чтобы получить водительские права на Хамви?

Отвечать клоуну нет смысла.

Мы добираемся до моста через реку. Это длинная, широкая бетонная конструкция. Он простирается примерно на километр, а арки изящно закругляются ближе к середине. На противоположном берегу виднеется город «R». Спереди город выглядит как сумятица из разноформенных двух- и трехэтажных строений. Сквозь дымку дома кажутся лишь набором неясных, косых очертаний, похожих на ряд сгорбленных могильных надгробий.

Пока две роты разведбатальона получают указания закрепить позиции на берегах реки, рота «Мародер» ожидает у подножия моста, в двухстах метрах от кромки воды. Не успеваем мы обосноваться, как территорию начинает прочесывать продольный пулеметные огонь. Летящие на нас снаряды издают свистящий звук, точно как в комедийных мультфильмах. Они попадают в пальмовые деревья поблизости, измельчая листья и окутывая стволы облаками дыма. Морпехи из оперативной группы справа и слева строчат из пулеметов. Роты «Хаос» и «Смерч» из всеми любимого разведбатальона начинают подрывать цели в городе из тяжелых орудий. Вражеские мины теперь разрываются по обе стороны нашей машины, не далее чем в ста пятидесяти метрах от нас.

— Будьте готовы к тому, что эта заваруха выйдет из-под контроля, — прошипел Эдвардс, и в его голосе слышится обычное раздражение. — Знаете это чувство перед дебатами, когда вам нужно в туалет и у вас появляется такое странное ощущение в животе, а потом вы заходите и даете всем чертей? — Хитро улыбается. — Сейчас этого попросту не ощущаю. Прикиньте!

Вертолеты морской пехоты летят низко над пальмовой рощей через дорогу, стреляя ракетами и ведя пулеметный огонь. Выглядит так, будто мы попали в кино о Вьетнамской войне. Словно по сигналу, Эдвардс начинает петь очередную песню. Он говорит мне, что этой войне нужна своя собственная музыкальная тема.

— Этот пе*ик Джастин Бибер, зуб даю, Ал, напишет для нее саундтрек, — ещё одно ненужное обращение ко мне, добавляя с отвращением. — Я как раз недавно прочитал, что все эти слащавые гомики-звезды вроде собираются записать антивоенную песню. Когда стану поп-звездой, буду петь песни только в поддержку войны.

Прерывая его речь, рядом происходит массивный взрыв. Отклонившийся артиллерийский снаряд морской пехоты попадает в линию электропередач и детонирует сверху, отбрасывая шрапнель в машину перед нами. Осколки также попадают в группу из шести морпехов. Двоих убивает сразу; четверо других ранены. Сквозь дым мы слышим, как они зовут медика. Все пытаются найти укрытие в грязи. Смотрю вверх и вижу, как ругается и извивается морпех, пытаясь выбраться из своего костюма химзащиты. На штанах спереди нет молнии. Нужно сначала отцепить подтяжки и стащить их с себя, что особенно непросто, если ты лежишь на боку. Это морпех из взвода Уокера, один из его самых близких друзей — тридцатилетний сержант Нэйтан Хеллер. С глубоко посаженными глазами, он — один из самых устрашающих морпехов во всем взводе, но Хеллер не устраивает представления, пытаясь прикрыть смехом свой страх. Он с трудом извлекает из штанов свой пенис, чтобы пописать, лежа на боку.

— Не хочу обоссаться, — бормочет уцелевший.

Все морпехи до войны прошли курс по боевому стрессу. Инструктор говорил, что двадцать пять процентов бойцов под обстрелом обычно теряют контроль над мочевым пузырем или кишечником. До начала военных действий многие бойцы попытались достать подгузники — не только для конфузных боевых инцидентов, но и на тот случай, если им по двое суток придется носить костюмы химзащиты после реальной атаки. Подгузники так и не доставили, поэтому они исступленно писают и испражняются при любой возможности.

Другой парень рядом со мной — еще один руководитель группы из роты «Мародер», двадцативосьмилетний сержант Леонард Лоуренс. Он пользуется примерно таким же уважением, как и Уокер. Спрашиваю его, какого черта мы здесь просто ждем, пока вокруг падают бомбы. Его ответ меня отрезвляет. Он говорит, что взвод вот-вот отправят на самоубийственную миссию.

— Наша работа — это как камикадзе входить в город и учитывать потери.

— А какие там потери? — без радости спрашиваю.

— Потери? Так их еще нет. Мы — сила реагирования для атаки через мост. Мы заходим в город во время боя, чтобы подобрать раненых.

Не знаю, почему, но сама идея ожидания потерь, которые еще только предстоят, поражает меня и кажется более жуткой, чем мысль о потерях реальных. Но все равно, несмотря на то, как здесь паршиво — у этого моста, под тяжелым огнем — это еще и будоражит. Почти презирал то, как сослуживцы кичились своими мотиваторами, как кричали «порви их», и с нетерпением рвались в бой. Но дело в том, что каждый раз, когда происходит взрыв, а ты после этого остаешься цел, это однозначно вызывает бурное чувство радости. А другая радость заключается в том, что мы бок о бок друг с другом переживаем одинаковый огромный страх: страх смерти. Как правило, смерть вытесняется за пределы того, чем мы занимаемся в гражданской жизни. Большинство людей сталкиваются со смертью в одиночку, если повезет — в окружении нескольких членов семьи. Здесь морпехи сталкиваются со смертью вместе, в свои юные годы. Если кому-то суждено погибнуть, это случится в окружении самых близких и дорогих друзей, которые, по убеждению человека, когда-либо у него будут.

Вокруг нас все так же рвутся мины, и я замечаю, как Бун роется в своем сухом пайке. Он достает пакетик карамелек и швыряет их в прямо в огонь. Для морпехов эти карамельки — почти что адский талисман. Несколько дней назад, когда мы ехали в Хамви, Бун увидел, как достаю сладости из своего сухого пайка. Его глаза загорелись, и он предложил мне обменять карамельки на пакет популярных сырных кренделей. Причины такой щедрости были непонятны. Думал, ему просто они очень нравятся, пока он не вышвырнул упаковку, которую только что выменял, через окно.

— В нашем Хамви нет места для Charms, — проинформировал Эдвардс, на редкость абсолютно серьезным голосом.

— Точно, — подтвердил Уокер. — Charms — это чертово невезение.

Над нами пролетает пара подоспевших тяжеловооруженных вертолетов морской пехоты, стреляя ракетами по близлежащей роще из пальмовых деревьев. Когда один из вертолетов выпускает противотанковую ракету BGM‑71 TOW, которая вздымает в деревьях огромный оранжевый огненный шар, морпехи роты «Мародёр» вскакивают на ноги и орут: «Порви их!»

Уже около шести часов мы прижаты к этому месту огнем, в ожидании предполагаемого штурма города «N». Но после заката планы меняются, и разведбатальон отзывают от моста на позицию в четырех километрах южнее города, посреди усыпанной мусором пустоши. Когда конвой останавливается, в относительной безопасности и на достаточном расстоянии от моста, морпехи разбредаются от машин в приподнятом настроении. Рота «Хаос» уложила как минимум десять иракцев на противоположном берегу реки от нашей позиции. Они подходят к нашей машине, чтобы развлечь его группу россказнями о бойне, которую учинили, особенно хвастаясь одним убийством — толстого федаина в ярко-оранжевой рубахе.

— Мы прямо изрешетили его нашими пулями 0.50 калибра, — энергично сказанул один.

Это не просто хвастовство. Когда морпехи говорят о насилии, которое учиняют, они испытывают почти головокружительный стыд, неловкое торжество от того, что совершили поступок, максимально табуированный обществом, и сделали это с разрешения государства.

— Ну что же, неплохо справились, — Уокер своему другу.

Эдвардс писает у дороги.

— Черт, спустил штаны, а оттуда пахнет горячим чл*ном. Тот самый потный запах немытых яиц… Как будто только что занимался грязным с*ксом с немытой чуркой.

Несмотря на простуду, тридцатиоднолетний сержант роты «Мародер» Райан Купер сбросил рубашку и протирает грудь детскими салфетками — каждый его мускул блестит в мерцающем свете горящей неподалеку нефти.

Купер не совсем вписывается в образ брутального мачо. Он читает всякие журналы для ухода за кожей и обрабатывает воском ноги и грудь. Другие бойцы подразделения называют его «Се*с-символом», а все потому, что он такой красивый.

— Если тебе кажется, что Купер — горячий парень, вовсе не значит, что ты — гей. Просто он — такой красивый, — предупреждал меня Эдвардс. — Мы все думаем, что он — кекси-мекси.

Морпехам говорят, что на рассвете они будут продвигаться на север через город «R», по шоссе, которое они нарекли «снайперским проездом». В полночь мы с Хеллером выкуриваем на двоих последнюю сигарету. Мы находим укрытие под днищем Хамви и лежим на спине, передавая друг другу сигарету.

— Мужик, у меня сегодня так скакало настроение, — говорит Хеллер. — Наверное, так обычно себя чувствуют женщины, когда из их них течет кетчуп.

Он очень волнуется из-за того, что через несколько часов придется ехать через город «R» и даже признается, что у него есть сомнения насчет того, стоило ли вообще приезжать в Ирак.

— Я спрашивал у священника, можно ли убивать людей на войне. Он сказал, можно, если ты не получаешь от этого удовольствия. До того как мы зашли в Ирак, ненавидел этих проклятых чурок. Даже не знаю, почему. Но как только мы оказались здесь, это все куда-то исчезло. Мне просто их жаль. Так скучаю по своей девчушке. Не хочу убивать ничьих детей.

После полуночи артиллерия морской пехоты громыхает в городе. Вернувшись в Хамви, Хоффман снова говорит о своих надеждах на то, что у него с молодой женой родится сын, когда он вернется домой.

— Никогда не заводите детей, капрал, — поучает его Уокер. — Один ребенок обойдется тебе в несколько сотен тысяч долларов. Тебе и жениться не стоило. Это всегда ошибка. Нет, серьёзно. Женщины после двадцати пяти — отработанный материал. На дворе двадцать первый век, а культ женщины продолжает обрастать новыми идеалами. Бог создал женщину, чтобы мы, добытчики, могли хоть что-то оттарабанить после тяжелой охоты. За женщин всегда приходится платить, но брак — это самый дорогостоящий способ. Если хочешь платить за это, Хоффман, поезжай в Австралию. За сто баксов там можно заказать шлю*у по телефону. Через полчаса она приедет к тебе прямо по адресу, свежая и горячая, как пицца от повара-итальянца с шикарными усами.

Бун подхватил мысль сержанта:

— Да, тоже считаю: большинство женских двуногих бесполезны для нас. Чем же полезны они? Большинство абсолютно бесполезны для общества. Почему? Во-первых, большинство работ, кроме профурсеток, могут очень хорошо выполнены мужиками. Большинство учёных, которые внесли прогресс в науке и в развитии человечества внесли именно мужчины, а не п*зды с ножками. Большинство женщин годятся только для е*ли и обслуживания мужика дома, готовить еду и, например, мыть посуду. И есть те, немногие женщины, которые могут успокаивать своего мужчину, давать ему стоящие советы и не е*ать ему мозги, не манипулировать им. Мужчина никому не должен. Никто никому ничего не должен. Большинство шкур хотят найти пи*долиза, который обеспечит ее всем и вся: машиной, квартирой, деньгами. А что, бл*ть, взамен? Что даёт женщина? Максимум — просто-напросто раскроет ноги и всё. Абсолютно никакой пользы. Дешевле будет нанять слугу и е*ать шм*р с низкой социальной ответственностью. Есть до*уя женщин, которые встречаются или пошли в брак лишь из-за материального достатка, они медленно высасывают из тебя всё, взамен, конечно же, ничего кроме обросшего волосами вареника. Кофетутка обойдется значительно дешевле и не будет рисовать журавлей и не станет пи*деть, мол, любит тебя. Большинство тварей имеют «фетиш» к быдлу, а не к нормальным людям. Плохие парни почему-то привлекают нынешних девок. Ясное дело… они хотят бухать, е*аться, и прочее, но когда дело доходит до семейной жизни, они живут в дерьме и их пи*дит муж-алкаш, потом она жалеет, дескать, неправильно выбрала себе хахаля. Почти все женщины предпочитают быдло, которое обращается с ними, как с мусором. Согласитесь, сегодняшний феминизм борется не за равноправие, а за доминацию женщин над мужчинами. Дело в том, что равноправие уже есть в обществе и закон на стороне женщин, а не мужчин. Например, слыхал, в России если тебя изнасиловала женщина, то это будет считаться хулиганством, вашу мать, и ей не дадут такой же срок, как и мужчине. Среднестатического мужика прессуют по полной, на работе дают преимущество дыркам с мясом, закон тоже служит им. Скажете, женщина слабее, чем мужчина. А где же равноправие, за которое мы боролись? Почему женщина должна быть выше чем мужчина? Наличие пи*ды не даёт ей привилегий, не делает женщину лучше, это лишь репродуктивный орган, который еще и ужасно пахнет. Женщинами нужны мужчины, которые их обеспечивают, даст всё, что она захочет, родят детей, вырастят их и всё. Жизнь удалась. Или же она захочет быть независимой девушкой, жить с котом дома, будет обеспеченной и будет свободно сосать х*й, где и когда захочет. У женщин очень узкое мышление и на что-то великое и новое они не способны. Большинство из них лишь мрази с чувством собственной важности, у которых отсутствует инициатива сделать что-то, кроме эксплуатации мужчины, и использовать его в достижении своих целей. А взамен лишь раскрывает ноги. А потом, когда ты ей надоешь, она найдет себе другой пенис и будет эксплуатировать его. Лох основной и лох резервный, слыхали об этом, парни? Повторюсь, большинство тёлок бесполезны, во всех смыслах этого слова, ничего взамен мужчине предложить не может, кроме пи*ды и обслуживания, отсутствует инициатива. Она лишь контейнер для младенца, манипулирующая тобой, взамен — ничего. Самые мерзкие поступки всегда совершали именно женщины. Жесткую травлю уже вспоминаю с ностальгией и не держу зла на этих ребят, я бы и сам травил такого чм*шника, но никогда не забуду то говно, которое делали женщины. А ненависть к женщинам началась, пожалуй, как и у всех: с мамки. Эта мразь постоянно использовала грязные приемы демагога, любила тонко унизить, когда проигрывала в споре, много раз намекала, что, мол, я чмник, у меня ни девушки, ни друзей, а с мамкой смею спорить. Сначала этого не понимал, но в возрасте семнадцати лет начал активно интересоваться психологией и саморазвитием, как и любой чм*шник, прочитал уйму книг по этой теме, чтобы хоть как-то понять социум. Осознал всю суть мамки и возненавидел ее, потому что меняться она не собиралась, и так и продолжала меня унижать. Урод — это было мое второе имя при любых косяках. Лишь потом понял, ни*уя не нормально оскорблять своих детей, но в то время это слово слышал постоянно, не без причины, но я считаю, что нельзя оскорблять своих детей. Она всю жизнь меня ненавидела. И если кто-то любит своих мам, поздравляет их с праздниками, дарит квартиры и машины, то мне на свою строго пох*й, а если она сдохнет, то лишь обрадуюсь привалившемуся наследству. Скажу лишь о последнем ее поступке. Если все остальное с трудом можно простить, то этого никогда не забуду. Это был удар по самому больному, предательство самого близкого человека. На тот момент с нами один год жил мужик, с которым она познакомилась на сайте знакомств. Сам мужик уе*ок и мразь (субъективно), еще и инвалид (что-то со спиной), ненавижу такой тип людей, тупое говно с «мать — святое» в голове. Жили мы в двушке. Перечислю поводы для конфликтов: «ты не помыл посуду». Да, это не любил, и если до мужика мыл за всех, то за него мне мыть было противно. Мать начала петь караоке, ближе к ночи. На мои жалобы, что мешают спать, ей было по*уй, знаете, что она мне сказала? «Если захотел бы уснуть — уснул бы. Ты мало устаешь». В то время был зависим, слаб. Сейчас бы ей дал по е*алу за такую х*йню, и заодно бы инвалида этого е*аного ушатал, но в то время вообще боялся человека ударить, несмотря на превосходство. Отношения наши совсем испортились, мы уже практически не общались, постоянно сидел в своей комнате за закрытой на щеколду дверью, копил деньги потихоньку, мечтал о всяком. В то время мамка видя, что у меня водится баблишко, перестала варить еду, все покупал сам, варил сам. В какой-то момент она начинает разговор о том, что хочет купить мне квартиру, чтобы мы жили отдельно. Только квартира должна быть хорошей квартирой, не хуже той, в которой живу сейчас. Проходит три месяца и вдруг она мне празднично заявляет: «купила тебе квартиру!» Радоваться не спешил, и не зря. Оказалось, что это квартира в бывшем общежитии, «студия», метров пятнадцать с микрованной, засранный подъезд, соответствующий контингент. Естественно, никого не посылал и вообще — мать ни разу не оскорблял, хотя нет, было дело после книжек всяких, когда мы ссорились, она оскорбляла меня, тупо переводил стрелки. «Как ты можешь» — слышалось из ее еб*ного рта. «Ты меня так же оскорбляешь, то есть тебе можно?» Она: «Я — мать!» Занавес. Отказался от этого клоповника, но квартира-то уже куплена, старался не думать об этом факте. Мать каждую неделю пыталась меня уговорить туда переехать, потом подключался этот пи*орас, который с ней жил. Вежливо посылал иродов. Потом вдруг к этому пи*ору стал заезжать быдло-племянник, который недавно пришел из армии. А потом мамка и сожитель поставили меня перед фактом: «съезжай по-хорошему!» Через месяц этот пи*ор-сожитель привел племянника и еще одного здорового мужика и грубо потребовали грузить все в машину, которая уже стояла у дома. Я ох*ел. Мать натравила на меня грозных мужиков! Мать, которая должна меня защищать, выставляет меня из квартиры силой! Конечно, мог никуда не собираться, отбирать мои вещи, но в тот момент понял одно: если она даже мужиков позвала меня выпроводить, то потом начнется преисподняя, этот племянник будет тут круглосуточно сидеть, е*ать мозг, травить, мешать сычевать, конечно тоже мог мстить потом матери, но это не жизнь. В тот момент мать перестала быть для меня таковой, просто вычеркнул ее из своей жизни, молча собрал вещи и переехал. Дальше началось самое смешное: «Это не я! Я не знала!» А сожитель был каблуком, она такого себе искала и нашла, чтоб быть главной. Он бы это без ее ведома никогда не сделал. Когда предлагал вернуться, раз это не она, то она тут же затыкалась, переводила тему, забавно. Выдержал в той квартире год, у меня начался реальный психоз от быдло-соседей, которые постоянно бухали и слушали громко музыку днем и ночью, потом снял нормальную в центре, но это уже другая история. На своем пути встречал многих плохих людей, но самые мерзкие всегда оказывались женщины. Только женщин искренне хотел убить, особенно это обострилось после того, как понял всю суть их аргументации. С тех пор не считаю женщин за людей и никогда с ними не спорю.

— Интересно, — наш водитель собирается вынести вердикт, — ты стал геем? Или латентный? Давай, колись!

Произошел тот самый эффект в виде «закадрового смеха», но без участия сосредоточенного за наблюдением сержанта и не менее сконцентрировавшегося на плане меня.

Несмотря на все его обидные заявления о женщинах Буна и Уокера, последнего, если поймать в момент, когда он не начеку, он признается, что однажды любил девушку, которая его бросила — это была его возлюбленная еще со школьных времен, с которой он встречался десять лет с периодическими перерывами и даже был обручен до тех пор, пока она не бросила его и не вышла замуж за одного из его ближайших друзей.

— И мы до сих пор все вместе дружим, — говорит он каким-то свирепым голосом. — Они из тех пар, которые любят фотографировать себя на досуге и увешивать этими снимками весь свой чертов дом. Иногда прихожу к ним в гости и разглядываю фотографии, на которых моя бывшая невеста веселится и развлекается так, как когда-то делали мы вместе. Приятно, когда у тебя есть друзья.

Сразу после восхода солнца конвой из девяносто машин пересекает мост через реку и заезжает в город «R». Это один из тех расползающихся городов третьего мира из глины, кирпича и шлакоблоков, которые, наверное, выглядят довольно раскуроченными даже в свой хороший день. В это утро над разрушенными строениями клубится дым. Большинство зданий у дороги выщерблены и изрыты воронками. Над нами пролетают Кобры, выплевывая пулеметный огонь. По развалинам бродят собаки.

Конвой останавливается, чтобы подобрать морпеха из другого подразделения, которого ранило в ногу. Несколько машин обстреливают из пулеметов и РПГ. Морпехи открывают ответный огонь и заново отделывают жилой дом примерно дюжиной гранат из Mark‑19. Через час мы выезжаем за пределы города и направляемся на север. Мертвые тела разбросаны по обочине дороги — в основном, мужчины, вражеские бойцы, некоторые до сих пор с оружием в руках. Также попадаются расстрелянные легковушки и грузовики со свисающими через борта телами. Мы проезжаем мимо разбитого и сгоревшего автобуса, с обугленными останками человеческих тел, как и прежде сидящими у некоторых окон. На дороге — обезглавленный мужчина, а рядом на спине лежит мертвая девочка — лет трех-четырех. Она — в платье и у нее нет ног.

Мы едем дальше, через несколько километров делая остановку, пока батальон вызывает вертолет для удара по иракскому бронетранспортеру впереди. Сидящий рядом со мной Хоффман вскрывает свой сухой паек и украдкой вытаскивает пакетик Charms.

— Только никому ни слова, — разворачивает конфеты и набивает ими полный рот.

В десять утра разведбатальон получает приказ покинуть шоссе № 9 — основную дорогу, ведущую на север из города «R», и свернуть на узкую грязную проселочную дорогу, чтобы охранять по флангам основную боевую силу морской пехоты. В месте, где мы сворачиваем с шоссе, в канаве лежит мертвый мужчина. Через двести метров после трупа мы видим фермерский дом с семьей на пороге — люди машут нам, когда мы проезжаем мимо. Перед следующим домом две старушки в черном подпрыгивают, радостно вопят и хлопают в ладоши. Группа бородатых мужчин выкрикивает: «Хорошо! Хорошо! Хорошо!» Морпехи машут им в ответ. За считанные минуты они переключились из режима убивать-всех-кто-выглядит-опасно на улыбки и приветственные взмахи, словно катятся на платформе во время парада.

— Оставайтесь хладнокровными, джентльмены, — предупреждает Уокер. — Не важно, что у вас перед глазами, мы сейчас находимся в самой глуши и совсем одни.

Дорога слилась в один узкий проселок. Мы крадемся со скоростью несколько миль в час. Через каждые пару сотен метров нам попадаются сельские дома. Морпехи останавливаются и швыряют ярко-желтые гуманитарные пакеты с едой в места скопления гражданских. Когда дети вырываются вперед и хватают их, Уокер машет им рукой:

— На здоровье! Голосуйте за республиканцев!

Он засматривается на «оборвышей», бегущих за сухими пайками и говорит мне следующее:

— Вот уж слава Богу, что я родился американцем. Серьезно — иногда даже заснуть из-за этого не могу. Если реинкарнация существует, то, пожалуйста, Будда или другая неведомая херня, ответственная за это, не превращай меня в грязную чурку.

Внезапно поведение гражданских, мимо которых мы проезжаем, меняется. Они перестают нам махать. Многие вообще отводят от нас взгляд. По радио передают, что боевая группа RCT 1 вошла в контакт с силами врага в городе в нескольких километрах севернее. По мере того как мы продвигаемся вперед по проселку, мы начинаем замечать, что сельчане на другом берегу канала бегут в противоположном направлении. Двое местных приближаются к Хамви, следующему за машиной Уокера, и при помощи жестов предупреждают морпехов, что впереди нас ожидает что-то плохое.

Конвой останавливается. Мы находимся на повороте дороги, а слева от нас — уступ. Прямо перед нами летят снаряды.

— Это стреляет противник, — объявляет Эдвардс.

— Черт побери, — выразился Уокер. — Придется принять это дерьмо на себя.

Вместо этого, сержант берет гранату 203 — для подствольника, целует её в нос и закладывает в камору своего оружия. Он открывает дверь и взбирается на насыпь, чтобы взглянуть на небольшую кучку домов на другой стороне. Он подает сигнал всем морпехам выйти из машины и присоединиться к нему на уступе. Морпехи из другого взвода стреляют по селению из винтовок, пулеметов и гранатометов Mark‑19. Но Уокер не разрешает своей группе стрелять. Он не различает никаких целей. Через два километра дальше по дороге, в месте, где остановилась рота «Хаос», предполагаемые федаины открывают огонь из пулеметов и минометов. «Хаосу» удается избежать потерь. Батальон вызывает артиллерийский удар по позициям федаинов.

Группа забирается обратно в Хамви. Хоффман усаживается на заднее сиденье и ест спагетти прямо из фольги, выдавливая его в рот из надорванного в уголке пакета.

— Черт, застрелил невинного человека, не стоило ему высовываться, — сказал я безэмоционально, имея в виду фермера в хуторе по ту сторону насыпи.

— Рано еще, сэр, рано, да и приказа вам стрелять не давал, — вежливо прокомментировал Уокер. — Держите свое оружие на предохранителе, снайпер. Рапортов на мой задницу еще не хватало.

Минут десять все молчат. Поднимается свирепая песчаная буря. Ветер скоростью семьдесят-восемьдесят километров в час наносит удары по борту машины. Видимость ухудшается, и воздух наполняется желтой пылью. Батальон окружен на узких проселочных дорогах с вражескими стрелками поблизости.

Группа RCT 1 теперь ожидает на подходах к городу где-то в шести километрах впереди. Ее командующий сообщил, что их обстреливают из города, и разведбатальон планирует пойти в обход. Уокер объясняет ситуацию своим людям.

— Почему мы не можем просто пройти через город? — заинтересованно спрашивает Хоффман.

— Я думаю, тогда нас укокошат, — отвечает Уокер.

Через пятнадцать минут мы начинаем перемещаться на север. Все в машине полагают, что мы движемся по маршруту, который огибает вражеский город, город «T». Затем по радио передают, что планы меняются. Мы поедем напрямую.

Машина Уокера едет вдоль стен города, который походит на уменьшенную копию города «R». Улица, на которую мы выехали, — теперь мощеная, — уводит налево. Когда Эдвардс поворачивает, стена дома по правую сторону и не более чем в трех метрах от моего окна взрывается дульным пламенем и треском пулеметного огня. В машину попадает двадцать две пули, пять из них — в мою дверь. Легкая броня, которая покрывает Хамви почти полностью (восьмидюймовые стальные пластины приклепаны поверх дверей), отражает большую их часть, но окна открыты и в броне есть щели. Пуля пролетает мимо головы Уокера и вонзается в корпус за Эдвардсом. Другой снаряд частично пробивает мою дверь.

Мы едва заехали в город, и нам предстоит еще два километра пути через него. Впереди нас пуля попадает в руку морпеху из роты «Мародер», который едет в открытом Хамви.

Перестрелка с двух сторон продолжается. Менее получаса тому назад Уокер рассуждал о реакции на стресс в бою. Кроме конфузной потери телесного контроля, через которую проходит двадцать пять процентов солдат, другие симптомы включают растяжение времени, то есть ход времени замедляется или ускоряется; четкость зрения, чрезвычайно повышенную чувствительность к деталям; хаотичность мышления, фиксацию мысли на несущественной связке событий; потерю памяти; и, несомненно, инстинктивные ощущения безраздельного ужаса.

В моем случае слух практически полностью отделился от зрения. Сам продолжаю видеть дульное пламя рядом с машиной, но не слышу его, а моя снайперская винтовка мечтает пролить кому-нибудь кровь. Рядом со мной Хоффман выпускает триста снарядов из пулемета. Обычно, если кто-то стреляет из пулемета так близко от вас, это оглушает. Мне кажется, что его пулемет шепчет.

У Уокера практически безмятежное выражение лица. Он согнулся над своим оружием, высовываясь из окна, напряженно изучая стены домов, давая очереди из своего М‑4 и стреляя гранатами из подствольника М‑203. Я вижу, как он заряжает новую гранату и думаю: «Готов поспорить, Уокер счастлив, что наконец-то стреляет гранатами 203 в бою». Мне вспоминается, как он недавно поцеловал гранату. Хаотичные мысли, чёрт возьми'.

Изучаю лицо Эдвардса, пытаясь обнаружить признаки паники, страха или смерти. Опасаюсь, что его застрелят или он съедет с катушек, и мы застрянем прямо на этой улице. Но, кажется, всё в порядке. Он ссутулился за рулем и смотрит в ветровое стекло с почти безразличным выражением лица. Единственное, что в нем изменилось — это то, что он перестал болтать о Джастине Бибере или каком-нибудь другом фееричном отсталом гомике, который его занимает.

Хоффман отвлекается от своей стрельбы из окна и оборачивается к нам с триумфальной улыбкой.

— Я прикончил одного, сержант! — орет он.

Уокер игнорирует его. Хоффман бодро возвращается к стрельбе по людям из окна. Серый объект «наезжает» на ветровое стекло и вонзается в крышу. Хамви наполняет царапающий звук металла по металлу, который слышу. Чуть раньше в тот день Уокер обменял Буна на стрелка из гранатомета Mark‑19 из другого подразделения. Парня зовут Флойд Лоутон, капрал, ему двадцать три. Ноги Лоутона поворачиваются боком. На машину упал или бросили стальной кабель. Еще один падает сверху и царапает по крыше.

Уокер кричит:

— Лоутон, ты в порядке?

В ответ — тишина. Эдвардс оборачивается, снимая ногу с педали газа.

Машина замедляет ход и слегка отклоняется влево.

— Лоутон? — зовет Эдвардс.

— В порядке! — не сразу отозвался почти бодрым голосом.

Эдвардс перестал следить за движением машины вперед. Мы практически ползем. Позже Эдвардс говорит, что волновался, что один из кабелей, которые упали на машину, мог опутать Лоутона. Он не хотел, чтобы получилось так, что он разгоняется, а Лоутон останется висеть с петлей на шее на каком-нибудь фонаре в центральном городе «Т».

— Жми на газ, Эд! — воскликнул Уокер.

Эдвардс увеличивает скорость, а снаружи застыла тишина. Мы все еще в городе, но, кажется, по нам никто не стреляет.

— Черт возьми! Вы это видели? Вот это мы отожгли! — Уокер вне себя, смеется и качает головой. — Черт возьми!

Хоффман поворачивается к Уокеру, снова ища его одобрения.

— Я завалил одного, сержант. Его колено взорвалось, а потом я разрезал его пополам!

— Ты разрезал его пополам? Молодец!

— Погодите друг друга поздравлять, — подмечает Эд, — мы еще отсюда не выбрались.

Мы проезжаем мимо покореженной, сгоревшей машины по правую сторону, затем Эдди поворачивает налево, и нас снова обстреливают. Чуть подальше от дороги мы видим несколько приземистых шлакоблочных строений, похожих на промзону. Вижу, как от них отходят белые клубы дыма: еще больше вражеского огня. Водитель вдавливает педаль газа в пол. Хоффман, Уокер и я снова начинаем стрелять.

— Еще одного подстрелил! — завопил Марк.

Вдали мы видим белую дымку: конец города. Мы вылетаем на песчаное поле, которое выглядит почти как пляж. В воздухе носится столько песка — скорость ветра все еще тот же — очень сложно что-либо разглядеть. Со всех сторон раздаются ружейные выстрелы. Хамви проезжает около двадцати метров по песку, а затем вязнет. Эд дает полный газ, и колеса пробуксовывают. Хамви увязает в битуме по самые дверные створки. Это сопочное поле. Сопка — это свойственный Ближнему Востоку геологический феномен. Сверху это поле выглядит как пустыня с твердой коркой из песка толщиной где-то в три сантиметра, по которой человек может ходить, не проваливаясь, но стоит проломить эту корку и под низом обнаруживаются смоляные ямы — зыбучие пески из смолы.

Сержант выпрыгивает наружу и бежит к другим машинам, которые сейчас выстроились по прямой и ведут стрельбу по городу. Он бежит вдоль линий оружия с криком:

— Прекратить огонь! Оценить ситуацию!

У Хамви Уокера кто-то из вышестоящих офицеров стучит по крыше и кричит:

— Покиньте Хамви! Термитам радио!

Имеются в виду термитные гранаты, которые используются для уничтожения важного военного оборудования в случае, если приходится его бросать.

За спиной его вырастает сержант.

— Черта с два! Не буду ничего термитить. Мы выбираемся отсюда на машине! Только так!

Он ныряет под днище с резаком для болтов, рассекая закрученные вокруг оси стальные кабели — подарок от защитников города «Т». Пятитонный вспомогательный грузовик дает задний ход, его водителя обстреливают, а морпехи цепляют буксирные тросы к оси нашей машины. Хамви вызволяют за полчаса, и мы плетемся в лагерь в нескольких километрах отсюда, чтобы стать на ночь.

Морпехи «Мародёра» полчаса подробно обсуждают каждое мгновение засады. Не считая водителя из другого взвода, раненого в руку, никто не пострадал. Они громко гогочут, вспоминая все дома, которые взорвали. В частной беседе сержант признается мне, что абсолютно ничего не почувствовал, когда мы проезжали через город. Кажется, это его почти что тревожит.

— Это было как на тренировке. Я просто заряжал и разряжал свое оружие по мышечной памяти. Даже не думал о том, чем заняты мои руки.

В ту ночь мы вознаграждены наихудшей песчаной бурей за все время в Ираке. Под черным как смола небом песок и галька, подброшенные в воздух ветрами бешеной скоростью, обрушиваются на спальные мешки словно град. После этого начинается дождь. Молния вспыхивает попеременно с артиллерийскими снарядами морской пехоты, летящими на город. Перед тем как вырубиться, ощущаю тошнотворно-сладковатый запах. Во время подготовки по химическому оружию перед войной нас учили, что некоторые нервные агенты издают необычные, ароматные запахи. Надеваю свой противогаз и двадцать минут сижу в темном Хамви, пока Эд не сообщает мне, что то, что учуял — это дешевая сигарилла, которую Хеллер курит под своим Хамви.

На рассвете следующего утра «Иман» в звание лейтенанта говорит своим морпехам:

— Хорошая новость заключается в том, что сегодня мы перемещаемся с большими силами поддержки. Группа RCT 1 будет перед нами почти весь день. Плохая новость — то, что нам предстоит проехать через четыре таких города, как тот, который мы атаковали вчера.

Вдоль шоссе повсюду бродят дикие собаки.

— Нам нужно их слегка отстрелять, — предлагает Хоффман.

— Мы не стреляем по собакам, — констатирует Уокер.

— Я боюсь собак, — бормочет тот.

Спрашиваю его, не нападала ли на него собака в детстве.

— Нет. На отца как-то раз напала собака. Она его укусила, а отец схватил ее за горло и вспорол ей брюхо. На меня один раз бросился здоровый собакен, когда шел по тротуару. Просто отшвырнул ее набок, вышиб из нее дух.

— Где мы взяли этого парня? — с издевательской улыбкой спрашивает Эдди.

Мы едем дальше.

— Я больше люблю котов, — выворачивает Хоффман. — У меня был кот, который дожил до шестнадцати лет. Однажды он когтем выцарапал глаз у пса.

Мы снова проезжаем мимо трупов на дороге — мужчин бок о бок с оружием, затем мимо дюжины сгоревших грузовиков и легковых автомобилей, дымящихся на обочине. У многих из них — сгоревшие тела одного-двух иракских солдат, которые умерли после того, как отползли на пять или десять метров от машины и там испустили дух — их руки по-прежнему тянутся вперед по асфальту. Немного севернее, во время другой остановки, морпехи из машины «Имана» расстреливают из пулемета четырех мужчин в поле, которые якобы к нам подкрадывались. Это ничего особенного. После начала перестрелки в городе «R» сорок восемь часов назад, стрельба из оружия и вид мертвых людей стали для нас практически рутинным явлением.

Мы останавливаемся у зеленого поля с маленьким домом в стороне от дороги. Морпехи из другого подразделения подозревают, что стреляли из этого дома. Морпех-снайпер из роты «Мародер» сорок пять минут наблюдает за домом. Внутри он видит женщин и детей, и ни у кого из них нет оружия. По какой-то причине кучка морпехов из другого подразделения открывает по дому огонь. Почти сразу морпехи по соседству подключаются к ним с тяжелым оружием.

Один из офицеров разведбатальона, которого морпехи прозвали «Амбалом» или «Амбой» (в честь какого-то тигра) потому что телосложением он похож на гориллу, выходит из командной машины. Кажется, он так рвется в бой, что даже забыл снять наушники радиосвязи, и голова его дергается назад, когда натягивается провод, все еще подключенный к устройству на панели. Уокера, который считает, что в доме находятся только мирные жители, начинает кричать:

— Господи Иисусе! В этом доме одни чертовы гражданские! Прекратить огонь!

«Амба» выпускает гранату 203, которая падает, не долетая до дома. Уокер, как и другие морпехи из роты «Мародер», невероятно зол. Мало того, что, по их мнению, этот офицер стреляет по гражданским, так он еще и не знает дальнобойности своего М‑203.

Уокер сидит в Хамви, пытаясь дать рациональное объяснение событиям снаружи, которые явно вышли из-под его контроля:

— Просто все находятся в напряжении. Какой-то морпех выстрелил, а все остальные последовали его примеру.

До того как этому событию будет дано полное объяснение — некоторые морпехи настаивают на том, что из дома стреляли, — разведбатальон отправляют на несколько километров дальше по дороге, к черте другого города — города «S». Группа останавливается в тридцати метрах от внешней стены города. Ветра замерли, но пыль в воздухе настолько густая, что это напоминает сумерки в полдень. Рядом с машиной горит электрическая подстанция, добавляя в воздух собственный едкий дым. Из города стреляют, и группа отстреливается.

Но через несколько машин от нас назревает другой кризис. «Амбал», который час назад попытался выстрелить по дому, в котором, по убеждению Уокера, находились одни гражданские, совершает то, что, по мнению его людей, является еще более опасным промахом. Действуя в убеждении, что рядом — группа федаинов, «Амба» пытается вызвать артиллерийский удар по месту, практически вплотную примыкающему к позиции «Мародера». Несколько морпехов-срочников из роты «Мародер» противостоят офицеру. Один называет «Амбала» «тупым ублюдком» прямо в лицо.

«Иман» пытается вмешаться на стороне рядовых морпехов, и офицер угрожает ему дисциплинарными мерами. Артиллерийский удар так и не состоялся. Но инцидент усугубляет растущее напряжение между офицерами и рядовыми бойцами, которые начинают опасаться, что некоторые из их лидеров угрожающе некомпетентны.

После того как у стен города «S» спускается ночь, еще один плохой день в Ираке заканчивается новым неожиданным поворотом: инцидентом в виде обстрела со стороны своих. Военный конвой США, продвигающийся по дороге в кромешной темноте, по ошибке открывает огонь по машинам разведбатальона. Из своего Хамви сержант видит «дружественные» красные трассирующие снаряды, летящие со стороны подъезжающего конвоя, и приказывает всем броситься на пол. Один снаряд прорезает заднюю часть Хамви — за сиденьем, где сидим мы с Хоффманом.

Позже мы узнаем от «Имана», что по нам стреляли хирурги-резервисты ВМС, которые собирались установить мобильный пункт для оказания помощи при ударных травмах дальше по дороге.

— Это были чертовы доктора-извращенцы, которые втыкают куда попало, — раскрыл тайну «Иман» своим людям.

Через полчаса после инцидента с огнем по своим позициям разведбатальону приказывают немедленно проехать сорок километров по проселочным дорогам до аэродрома, глубоко в тылу врага.

— Сдается, сегодня нам поспать не придется, — буркнул Уокер.

На переезд уходит около трех часов. По пути бойцов информируют, что им нужно будет установить в поле наблюдательный пункт, чтобы подготовиться к парашютному десанту, который британские войска собираются осуществить на рассвете. Но с восходом солнца планы снова меняются. В 6:00, после того как морпехи проспали где-то полтора часа, сержанта будят с сообщением, что у его людей есть десять минут, чтобы перебазироваться на аэродром, в шести километрах отсюда, и начать его штурм.

В 6:15 (да, именно так) группа в Хамви едет в колонне из тридцати других машин по дороге, которую они даже ни разу не видели на карте. По радио им передают, что впереди — танки врага.

— Всё и вся на аэродроме нам враждебны, — не стал скрывать Уокер, передавая прямой приказ от своего командира.

Рядом со мной на заднем сиденье Хоффман заводит такой диалог:

— Я вижу бегущих людей.

— Они вооружены? — настороженно спрашивает Уокер.

— Что-то есть.

Я выглядываю в окно соседа и вижу стадо верблюдов.

— Здесь все объявлено враждебным. Подрежь их.

Хоффман, склонившись перед волей сержанта, дает один или два залпа из своего пулемета SAW.

— Круто — так стрелять по ублюдкам, — хихикнул стрелок, позабавив сам себя.

Хамви залетает на аэродром и обнаруживает, он заброшен — одни только взлетные полосы, изрытые воронками от снарядов. Тем не менее, морпехи опередили в этом деле британцев. Посадка отменяется.

— Джентльмены, мы только что захватили аэродром, — молниеносно добавил сержант с ухмылкой. — Прямо таки в стиле ниндзя.

Через час морпехи разбили лагерь на краю аэродрома. Им говорят, что они останутся здесь как минимум на день. Этим утром сияет солнце, и в воздухе нет пыли. Впервые за неделю многие морпехи снимают ботинки и носки. Они развертывают камуфляжные сетки, чтобы создать тень для отдыха рядом с Хамви. Несколько морпехов-разведчиков подходят к Хоффману и подкалывают его насчет стрельбы по верблюдам.

— Кажется, подстрелил одного из тех иракцев. Я видел, как он упал.

— Да, но, кроме того, ты убил верблюда и еще одного — ранил.

Очевидно, морпехи его задели.

— Я не хотел. Животные ни в чем не виноваты.

Через несколько часов у периметра роты «Мародер» появляются две бедуинские женщины. Бедуины — это кочевое племя, которое скитается по пустыне, живет в палатках, пасет овец и верблюдов. Одна из женщин одета в алое платье, и на вид ей — лет тридцать. Она тащит какой-то тяжелый предмет, обернутый одеялом, в сопровождении пожилой женщины с синими племенными татуировками на морщинистом лице. Они останавливаются сверху насыпи где-то в двадцати метрах от нас и машут руками. Билл Уильямсон, санитар ВМС, который выполняет функции взводного медика, подходит к ним. Позже он скажет, что не уверен, почему вообще подошел к женщинам. В последние дни морпехов стали утомлять иракские мирные жители, которые стали приставать к ним, выпрашивать еду, сигареты, иногда даже напевая одно-единственное английское слово, которое все они выучили: «Деньги, деньги, деньги». Когда он приближается к ним, то замечает, что молодая женщина находится в крайнем смятении, жестикулирует и двигает губами, не произнося ни звука. Ее грудь неприкрыта — покрывало сползло вниз и распахнулось, когда она тащила свой тюк по полю. Когда подходит Уильямсон, она неистово разворачивает его, чтобы показать содержимое, которое оказывается окровавленным телом мальчика, по виду лет четырнадцати. Затем мальчик открывает глаза. Уильямсон опускается на колени и видит четыре маленьких отверстия — по два с обеих сторон его живота.

Уильямсон начинает немедленно оказывать ему помощь. На поле появляется еще несколько мужчин — они ведут семнадцатилетнего парня, у которого по правой ноге струится кровь. В двух бедуинских мальчиков попали снарядами из пулемета SAW морской пехоты. Хоффман — единственный морпех, который стрелял в это утро из SAW. На расстоянии двадцати километров вокруг других морпехов не было. Уильямсон оценивает состояние мальчика, громко ругаясь, когда приближаются другие морпехи.

— Эти чертовы болваны. Ублюдки, которым бы только с оружием поиграться.

Женщина в алом — мать — становится на колени, вздымает вверх руки, продолжая говорить, не издавая ни звука. Пожилая женщина, которая оказывается бабушкой, как и прежде стоит — с губ ее свисает сигарета, — и только прикрывает грудь своей дочери, когда подходит все больше морпехов. Никто из бедуинов — человек восемь, сидящих поблизости и наблюдающих за тем, как Уильямсон осматривает мальчика, — не проявляет ни малейших признаков злости. Когда подхожу, бабушка мне предлагает сигарету, но, увидев мой специфичный головной убор, отпрянула.

Младшего мальчика зовут Мухаммед. Его брата с простреленной окровавленной ногой, который хромает рядом — Абдул. Мальчики вышли присмотреть за семейным стадом верблюдов, которые бросились наутек, испугавшись машин Хамви морской пехоты. Мальчики побежали вслед, когда по ним стали стрелять. У одного из них в руках была палка.

Каждое из четырех отверстий на теле Мухаммеда — это место, где вошла пуля, а это значит, что четыре пули прошили его худой живот и грудную полость, разрывая внутренние органы.

Уильямсон продолжает проклинать своих собратьев-морпехов.

— Мы — морпехи-разведчики, — выплеснул док. — Нам платят за то, чтобы мы наблюдали. Мы не стреляем в безоружных детей.

Морпехи из роты «Мародер» сейчас кружат вокруг, пытаясь чем-нибудь помочь. Они держат над двумя ранеными мальчиками плащи-палатки, укрывая их от солнца. Пожалуй, это — единственное, чем они могут помочь. Уильямсон определяет, что если младшего мальчика сейчас же не эвакуировать на медицинском вертолете, жить ему осталось несколько часов. Но лейтенант-полковник Люк Браун, командующий батальоном, присылает морпеха с новостью, что в просьбе отказано. Как раз в этот момент над нашими головами пролетает беспилотный самолет-разведчик.

— Мы можем позволить себе чертовы беспилотники, — размышляет Уильямсон, — но не в состоянии позаботиться об этом мальчике?

В эту минуту на холм поднимается Уокер. Он видит мать, мальчика, его брата с окровавленной ногой, семью и морпехов, которые держат плащи-палатки.

— Вот, что наделал твой Хоффман, — открывается Уильямсон.

Морпех, который ехал впереди конвоя, говорит, что проезжал мимо тех же пастухов и ему было очевидно, что они не представляют опасности.

— Двадцать морпехов проехали мимо этих ребят, и никто не стрелял!

— Не говори так, — парирует Уокер. — Не сворачивай все на него. Я несу ответственность за это. Это был мой приказ, так что намотали сопли в кулак и вперёд.

— Абсолютно ничем ему помочь, твою мать.

Через несколько минут морпехам приходит в голову план. Они кладут мальчика на носилки, чтобы перенести его в лагерь. С Уокером и Уильямсоном во главе носилок, они проводят всю свиту из морпехов и людей из бедуинского племени под камуфляжными сетками прямо в штаб батальона.

— Что здесь, бл*ть, происходит? — Подходит сержант-майор Джозеф Макнил — самый старший по званию из бойцов-срочников в разведбатальоне. На голове его пульсируют вены, когда он сталкивается с тем, что кажется таким бунтарским нарушением военного порядка.

— Мы принесли его сюда умирать, — оповещает Уильям вызывающе.

— Уберите эту чурку отсюда, — рычит сержант-майор.

Через десять минут после того, как они уносят бедуинского мальчика, у Брауна меняется настроение. Он приказывает своим людям перевезти бедуинов в пункт оказания помощи при ударных травмах в двадцати километрах южнее. Некоторые морпехи думают, что Браун изменил свое решение, чтобы затянуть растущую трещину в отношениях между офицерами и бойцами-срочниками в батальоне. Когда Уильямсон забирается в кузов открытого грузовика с ранеными мальчиками и большей частью их клана, к нему подходит морпех и говорит:

— Эй, док. Порви их.

Уокер отходит от машины, стараясь не показывать, как он безутешен.

— Мне придется взять это с собой домой и с этим жить. Пилоты не видят, что происходит, когда они сбрасывают бомбы. А мы видим.

Он возвращается в Хамви, усаживает перед собой Хоффмана и говорит ему, что он не виноват в том, что произошло:

— Ты выполнял мой приказ, не бери в голову.

Уже поползли слухи о возможном судебном преследовании в связи со стрельбой.

— А все будет нормально — имею в виду, с расследованием этого дела? — взволнованно спрашивает Хоффман.

— С тобой все будет в порядке.

— Нет. Я имею в виду, для вас, сержант, — усмехается, — если честно, мне все равно, что произойдет. Я-то через пару лет уволюсь. Имею в виду, для вас. Это же ваша карьера.

— Со мной все будет в порядке, — таращится на него Уокер. — Можешь не волноваться.

Что-то беспокоило меня насчет Хоффмана день или два, и я не могу не думать об этом сейчас. Никогда не был уверен в том, стоит ли мне верить его утверждению о том, что он подрезал тех двух иракцев. Но он попал в двух пастухов, один из которых был невероятно мал, больше чем с двухсот метров, из Хамви, который подбрасывало на ухабистой дороге на скорости шестьдесят километров в час. Какими бы ни были ужасными результаты, его работа была пулеметной стрельбой по учебнику, и дело в том, что отныне, каждый раз, когда мне доводилось ехать в машине с группой сержанта, чувствовал себя намного лучше, если рядом со мной сидел Хоффман с пулеметом SAW в руках.

«…»

Неважный день для бога в Ираке. Капитан-лейтенант по прозвищу «Бэйн», капеллан в разведбатальоне, пытается читать проповедь боевым морпехам, которые наконец-то в первый раз отдыхают после начала вторжения в Ирак более недели назад. Они разбили оборонительный лагерь у аэродрома, в центральном Ираке. После своего посвящения в премудрости партизанской войны в городских условиях в городе «R» на юге и трех дней непрерывных боевых действий против врага, которого они на самом деле редко видели воочию, тремстам семидесяти четырем морпехам из элитного батальона позволили сорок восемь часов бездействия, чтобы прийти в себя. Их лагерь растянулся на два километра по местности, которая выглядит как фантастический марсианский ландшафт из иссушенных, красноватых грязевых равнин и пустых каналов. Каждая из групп по четыре-шесть человек живет в ямах, вырытых под камуфляжными сетками, расставленными вокруг их Хамви.

Весь день «Бэйн» бродит по лагерю и пытается читать проповеди своей пастве из тяжеловооруженных молодых людей. И хотя морпехи уже убили несколько десятков врагов, случайно ранили гражданских и понесли потери в виде одного раненого (водителя, которому попали в руку), капеллан практически не встречает никого, кого бы беспокоила война.

— Многим молодым людям, с которыми разговариваю, удается вытеснять из сознания ужасные вещи, которые они повидали, — документирует капеллан. — Но многие из них сожалеют о том, что им ни разу не удалось выстрелить. Они волнуются, что плохо выполнили свою работу морских пехотинцев.

«Бэйн» — новичок, и признается, что ему тяжело давать советы этим морпехам.

— Рвение, которое эти юноши испытывают к убийству, удивляет меня, — признается «Бэйн». — Когда впервые услышал, как легко и какими похабными словами они говорят о лишении человека жизни, это наполнило меня чувствами неверия и бешенства. Люди здесь думают, что Иисус — это коврик, о который можно вытирать ноги.

У Хамви сержанта морпехи бездельничают под камуфляжной сеткой, наслаждаясь несколькими ленивыми часами в жаркое послеполуденное время. Капрал, водитель группы, снял рубашку и загорает, пытаясь свести с кожи «чакни» — фурункулы на груди — под палящим иракским солнцем.

Сержант артиллерии Майкл Уинтерс, старший по званию боец-срочник во втором взводе роты «Мародер», проходя мимо, останавливается, чтобы пересказать последние слухи.

— Говорят, — произносит с мягким техасским акцентом, — что нас могут отправить на иранскую границу для сдерживания наплыва контрабандистов.

— Черт, нет! — говорит загорающий. — Я хочу ехать в Багдад и убивать там людей.

Несколько бойцов от нечего делать вспоминают имена знаменитых бывших морпехов — Оливера Норта, Джона Уэйна Боббита и другие.

— … после того как ему обратно пришили член, он снимался в по*нофильмах, где тра*ал карлицу, да? — спрашивает кто-то.

Уинтерс, которому тридцать пять, и он почти как отец для многих бойцов взвода на десять-пятнадцать лет его младше, светится от гордости:

— Да, скорей всего. Морпех может тра*нуть все что угодно.

На то, чтобы добраться до аэродрома, у этих морпехов ушла почти целая неделя, и им осталось меньше чем полпути до пункта своего назначения: города «N», в девяносто километрах севернее, который является штаб-квартирой дивизии Республиканской гвардии.

Кроме того, морпехи нащупывают свой путь по неразмеченной моральной плоскости, охотясь на врага, который не вышел из своего укрытия и одет в гражданскую одежду, ведя по нему стрельбу в населенной местности. Временами будет казаться, что убийства безоружных гражданских превосходят по своему размаху убийства настоящих боевиков.

Среди офицеров ходит афоризм, что «сварливый морпех — счастливый морпех». По этому стандарту, никто из офицеров не делает морпехов счастливее, чем их командир — лейтенант-полковник Люк Браун. Морпехи обвиняют Брауна в том, что он набрал в офицерский корпус людей, которые им кажутся некомпетентными, в частности — командира взвода, которого они иронически прозвали «классическим дауном» (Маллигана) — именно его вскоре будут подозревать в том, что он издевается над вражескими военнопленными. Они обвиняют Брауна в том, что два дня назад в городе «Т» он завел их в засаду, где одного морпеха ранило, а многие другие почти чудом, совершенно случайно избежали смерти. Мы виним Брауна за то, что он в последнюю минуту отправил их в атаку на аэродром, во время которой капрал Хоффман из нашей группы по ошибке ранил двух юных пастухов. Они ненавидят вояку за его непреклонную одержимость тем, что он называет «стандартом выправки» — его настойчивость в том, чтобы даже во время боевых действий все бойцы носили определенные нормами стрижки, как положено брились и тщательно следили за чистотой своего обмундирования.

В моменты наибольшей паранойи несколько морпехов считают, что их командир пытается их убить.

— С точки зрения психопатологии, — ведает наш старый приятель «Бэйн», — существует вероятность, что командир хочет, чтобы кто-то из нас погиб, а когда он садится вместе с другими руководителями, они почему-то не подшучивают над ним и не интересуются, в каком дерьме он только что побывал. Да, такое у нас есть подозрение.

Часто кажется, что эти нарекания по поводу Брауна служат своеобразным стравливающим клапаном для накопившегося у морпехов раздражения, о котором они замалчивают. Никто из них не спал более трех часов подряд с тех пор, как они покинули «Ноль-Два» на прошлой неделе. Еще хуже — продовольственный рацион сократился где-то до одного с половиной приема пищи в день (после инцидента, в котором иракцы подорвали один из снабженческих грузовиков с сухими пайками). Точно так же они не жалуются на постоянную нехватку воды, которая, по мнению сержанта, на вкус и запах — словно «грязная задница». Многие морпехи, которые впервые за неделю сняли ботинки, когда разбивали лагерь, обнаружили, что из-за грибковой инфекции кожа на их ногах гноится и отслаивается полупрозрачными белыми полосками, похожими на ленточных червей. Они не жалуются на мух, которые наводняют лагерь; постоянный кашель, текущие сопли и слезы, опухшие глаза из-за непрестанных пыльных бурь; или приступы рвоты и диареи, которые донимают около четверти из них. Вместо того чтобы жаловаться на эти страдания, морпехи хохочут.

И мало кто из них признается в каких-либо глубоких опасениях, не говоря уже об откровенном страхе.

— Хватит с меня этого дерьма в духе крутых парней, — заявляет сержант Нэйтан Хеллер. — И в бою мне ничего не нравится. Не люблю стрельбу. Я терпеть не могу боевые действия.

Хеллер, как и многие другие, поступил в морскую пехоту, чтобы что-то кому-то доказать. Он вырос в бурной семье в неблагополучном районе пригорода и, после того как ему стукнуло двадцать, четыре года еле сводил концы с концами, изымая за неплатеж автомобили в южно-центральном районе. Он ненавидел свою работу и одновременно наблюдал за тем, как его друзей и одного близкого родственника посадили в тюрьму за насильственные преступления, которые были в их мире практически обычным явлением. Хотя Хеллер — на четверть англосакс по линии матери, преимущественно он — американский индеец, и говорит, что был воспитан в ненависти к богачам.

Он утверждает, что несколько лет назад умышленно уклонился от получения диплома местного колледжа, хотя ему не хватало всего нескольких баллов, чтобы его заработать, потому что, по его словам:

— Мне не нужен был какой-то клочок бумаги от ректора, говорящий о том, что мог бы пригоден к тому, чтобы функционировать в его мире.

Но после четырех лет изымания автомобилей в беднейших районах у него наступило прозрение:

— В меня стреляли, и я зарабатывал смешные деньги, всего лишь защищая имущество кучки богатых банкиров.

Тогда он поступил на службу в морскую пехоту. Служить можно, рассудил он, но делать это нужно с «честью и достоинством».

Хеллер был среди первых морпехов, которые вступили в Афганистан, и провел там сорок пять дней в окопе, но в ту войну в него едва ли стреляли. По его словам, сейчас он сожалеет, что повторно завербовался на службу после Афганистана.

— И о чем я тогда думал, приятель? — вопрошает вояка. — Каждое утро мне кажется, что я сегодня погибну. Ради чего? Чтобы какой-то полковник мог стать генералом, бросив нас в очередную перестрелку?

В следующую ночь самолет-разведчик сообщает, что к периметру лагеря якобы приближается вооруженная колонна иракцев, и морпехи рядом с позицией Уокера утверждают, что насчитали сто шестьдесят иракских машин, у которых почему-то включены фары. Уокер, который также следит за огнями, высмеивает это донесение.

— Это огни деревни, — успокаивает своих людей сержнт

Другие его мнение не разделяют. На высших уровнях дивизии передается тревога — на разведбатальон вот-вот нападут крупные иракские вооруженные силы. Военная доктрина США в таких ситуациях трактуется довольно недвусмысленно: если существует вероятность непосредственной угрозы — бомбить ее на хрен. Один из офицеров, капитан, говорит об этом так:

— По нам делают несколько разрозненных выстрелов, а мы стреляем в ответ с такой ошеломляющей силой, что сравниваем их с землей. Я называю это приструниванием хаджей, — рассуждает, употребляя распространенное среди военнослужащих США прозвище для иракцев.

В следующие несколько часов волны реактивных штурмовиков и бомбардировщиков сбрасывают вокруг лагеря громадного количества снарядов. На утро отправляет пеший патруль для оценки повреждений от бомбардировки. Бойцы видят множество воронок рядом с деревней, но не обнаруживают никаких признаков оружия. Сержант Хоппер Ли из роты «Хаос», который руководил одним из патрулей, отрапортовал:

— Мы могли пойти дальше. Мы не добрались до всех мест, куда упали бомбы, но полагаю, они и не хотели, чтобы мы слишком глубоко в этом копались и возможно обнаружили, что нанесли повреждения домам или мирным жителям. Или вообще ни во что не попали.

Разведбатальон отходит от аэродрома и воссоединяется с основной боевой силой морской пехоты в центральном Ираке — Полковой боевой группой, которая разбила лагерь у шоссе — основной дороги между городом «R» и городом «N». Группа RCT 1, которая состоит примерно из несколько тысяч морпехов, где-то в двадцать раз больше разведбатальона, и намного лучше вооружена, имея в распоряжении около 200 танков и бронированных машин. Очевидно, чувствуя себя в безопасности с таким большим количеством бронетехники поблизости, командование батальона разрешает бойцам лечь спать просто так, а не в окопах, которые, как правило, защищают их от осколков снарядов в случае нападения.

Около полуночи меня будит серия взрывов, которая превращает поле по ту сторону выстроенных в ряд батальонных Хамви в нечто, похожее на море из сине-оранжевого сплава. Пытаясь закатиться под Хамви и там спрятаться, натыкаюсь на Эдвардса, который спит по соседству.

— Не волнуйся, — кричит он поверх грохота. — Это наша артиллерия. Просто ведут обстрел по близкой цели.

После этого он снова засыпает.

На следующее утро бойцов информируют о том, что им повезло остаться в живых — их почти разбомбила иракская артиллерия, а вовсе не американские снаряды, стреляющие по «близкой цели». Лейтенант Сэмюэль или же «Иман», командир второго взвода роты «Мародер», сообщает новости с отталкивающе довольной улыбкой:

— Эта иракская ракетная система уничтожает все живое в целом квадрате сетки — квадратном километре. Они знали наши координаты, и промахнулись всего на несколько сотен метров. Нам опять повезло.

«Иман» также говорит своим людям, что батальон возобновляет движение на север.

— Мы следуем вдоль канала города «Т», цель перемещения — вступить в соприкосновение с врагом.

Он снова улыбается с мрачным удовольствием через черную флисовую балаклаву. Это значит, что батальон будет перемещаться по открытой местности в направлении предполагаемых засад, пытаясь таким образом «выкурить» врага. Разведбатальон возьмет на себя западную сторону канала и будет двигаться впереди группы RCT 1, которая будет ехать по противоположному берегу. Пункт назначения — это город «G», город с населением около сорока тысяч человек. Это штаб-квартира партии и место расположения крупного подразделения Республиканской гвардии.

Около восьми утра отправляюсь в путь вместе с группой Уокера — снова в одном Хамви с пулеметом SAW слева, капралом Флойдом Лоутоном у гранатомета Mark‑19 в башне, Эдвардсом за рулем и сержантом, который командует с переднего пассажирского сиденья. Батальон передвигается единой колонной в конвое по извилистой дороге, которая пролегает через маленькие, обнесенные стенами деревни, травянистые поля, пальмовые рощи и иссушенные болотистые равнины, изрезанные траншеями — отличным укрытием для вражеских стрелков. Через двадцать минут после того, как мы пересекаем канал и сворачиваем на узкую грязную тропу, по морпехам начинают время от времени хаотично стрелять из стрелкового оружия, пулеметов и минометов, но никто не может разглядеть никаких позиций врага. Несмотря на этот периодический огонь, пастухи, женщины и дети высыпают из домов, приветственно взмахивая руками и улыбаясь.

К середине утра морпехи останавливают несущийся через поле грузовик. В грузовике — около двадцати иракцев, которые одеты в гражданскую одежду, но при этом вооружены. Они утверждают, что они — фермерские работники и носят с собой оружие только потому, что боятся бандитов. Во время преследования некоторые из них выбрасывали из грузовика мешки. Когда морпехи подбирают эти мешки, они обнаруживают военные документы и форму Республиканской гвардии, все еще пропитанную потом. Они берут иракцев в плен, надевая на них пластиковые наручники на застежке-молнии и сажая в один из транспортных грузовиков батальона.

Все еще подвергаясь эпизодическому обстрелу из стрелкового оружия и минометов и безуспешно пытаясь выявить хоть одного стрелка, морпехи выбираются из машин и прочесывают деревни, передвигаясь от дома к дому. Уокер проводит своих людей через обнесенную стеной группу из семи домов, в то время как Хеллер удерживает под стражей местных жителей. Мужчин заставляют лечь животом на землю, сцепив на затылке руки, а примерно двадцать женщин и детей гонят к дороге. Мины начинают разрываться в опасной близости. Когда снаряды падают не далее чем в пятидесяти метрах, взрывы вызывают временный всплеск атмосферного давления, от которого дыбятся волосы на теле, как будто вас поразило небольшим ударом электротока. Старуха в черном начинает кричать и трясти кулаками в сторону морпехов, которые удерживают ее под стражей.

— Как это напоминает мне дни, когда отбирал автомобили, — заводит шарманку Хеллер, глядя на меня. — Женщины всегда самые агрессивные. И не важно, кто это — нищая с*чка или богатая су*ка. Они всегда бросаются на тебя с криками.

После шести часов поисков ускользающего врага, бойцы из Хамви сержанта обессилены, а их нервы на пределе. Треп, сквернословие и подтрунивание друг над другом прекратились. Даже Эд, который начал это утро с бесконечного повторения припева антивоенной песни теперь безучастно уставился в окно. Тишину нарушает необычный новый звук, повторяющийся пронзительный свист. Красно-оранжевые трассеры проносятся в воздухе и врезаются в грязную насыпь спереди и сзади Хамви.

— Капрал, вон из машины, — приказывает Сержант.

Все до единого выскакивают из машины и прячутся за насыпью. Морпехи из сорока других машин следуют их примеру.

— Черт возьми, да это же ЗУ! — уточняет Уокер, имея в виду мощную счетверенную русскую зенитную установку. Определить, где она находится, невозможно. Эти бойцы, которые, как правило, высмеивают все другие виды орудийного огня, сейчас зарываются лицом вниз в ближайший подходящий клочок матери-земли — все, кроме Хоффмана, который выпрыгивает из машины с биноклем и словно суслик взметается вверх на насыпь, осматривая горизонт. Он садится высоко, возбужденно оглядываясь вокруг, жадно впитывая этот ошеломляющий новый опыт.

— Как это круто, — барабанит низким голосом, когда раздается еще один свистящий залп из зенитной установки и снаряды пролетают мимо. — Мне кажется, вижу ее, сержант.

Уокер и Эдвардс теперь возвышаются над насыпью — несколько осторожнее, чем Хоффман. Они смотрят в ту сторону, куда он с самого начала указывал, и замечают огневую позицию врага на расстоянии километра. Уокер приказывает Лоутону открыть огонь из гранатомета Mark‑19 и, в то время как ЗУ продолжает стрелять, группа методично направляет свой огонь в ее сторону. Подключаются вертолеты огневой поддержки Кобра и попадают в стоящий поблизости пикап с людьми внутри, которые, очевидно, загораются. Огонь из ЗУ прекращается.

Позже спрашиваю, почему он вел себя так бесстрашно и был так удивительно спокоен, когда сидел сверху на насыпи и искал место расположения орудия, которое навело такой ужас на всех остальных морпехов в батальоне.

— Я знаю, что это прозвучит странно, но в глубине души мне было бы интересно узнать, что почувствую, когда меня ранят. Не то чтобы хотел, чтобы меня подстрелили, но, честно говоря, нервничаю гораздо больше, когда смотрю дома какую-нибудь телевизионную игру, чем здесь, делая это.

Он разрывает свой пластиковый пакет с сухим пайком и ухмыляется.

— Вся эта пое*ота со стрельбой жутко возбуждает аппетит, — завершает диалог с бодрой улыбкой.

— Из-за всей этой глупости удавиться хочется, — мрачно противоречит Эд, практически впервые проявляя уныние в Ираке.

Несмотря на триумф от уничтожения ЗУ, батальон из сорока машин все еще подвергается минометному обстрелу. Мины, выпускаемые залпами из трех-шести снарядов с интервалом в пять минут, подбираются все ближе и ближе, следуя за движением конвоя. Упорядоченный ход обстрела говорит о том, что где-то поблизости засел вражеский наблюдатель, который следит за батальоном и наводит мины. Тот, кто стреляет из миномета, вероятно, находится на удалении четырех-восьми километров, а наблюдатель, который ему помогает — скорей всего, в пределах километра. Морпехи рассредотачиваются по близлежащим уступам и высматривают связного среди пастухов и фермеров на окружающих полях.

Двадцать военнопленных, которых разведбатальон взял ранее, — подозреваемые солдаты Республиканской гвардии — теснятся в кузове транспортного грузовика, сидя там на скамейках. Морпехи связывают иракцев по запястьям парашютными стропами. Во время нападения с ЗПУ, когда захватившие их в плен морпехи прятались за ближайшими насыпями, пленных бросили в грузовике, и они перегрызли свои пластиковые наручники, словно крысы. Иракцы толкаются на своих сиденьях, со связанными за спиной руками. Они похожи на маленький передвижной цирк, который состоит из одних клоунов. Некоторые отчаянно гримасничают, чтобы показать, что веревки им больно жмут. Некоторые выводят американцев из себя своими злыми взглядами. Другие корчат рожи, пытаясь завоевать расположение американцев юмором. Один ухмыляющийся иракец, надеясь выслужиться, неоднократно выкрикивает: «F*ck Saddam!»

Сержант Леонард Лоуренс, руководитель группы и снайпер из взвода Уокера, заметил белый пикап с иракцем, припаркованный в нескольких сотнях метров. Кажется, это и есть наблюдатель. Правила доказывания в зоне боевых действий несколько более размытые, чем дома, а это значит, что иракец зарабатывает себе смертный приговор за преступление, которое состоит в том, что нам кажется, будто он держит в руках бинокль и радиостанцию. Лоуренс делает один выстрел, еще несколько секунд наблюдает через прицел и говорит:

— Мужчина уничтожен.

После выстрела Лоуренса из миномета больше не стреляют. Очевидно, он убил того, кого нужно.

«Иман» говорит, что теперь батальону предстоит выполнить последний этап сегодняшней миссии: обогнуть город «G» с западной стороны, затем через мост въехать в город, переместиться по его северному краю и захватить главный мост на шоссе за городом. Основная идея — это отрезать отходной путь из города на север до того, как на рассвете начнется нападение группы RCT 1. Учитывая, что последние восемь часов морпехи батальона провели под обстрелом южнее города, «Иман» отнюдь не рад перспективе заезда в город «G» — в составе теперь менее трехсот морпехов, а им предстоит вступить в город с населением сорок тысяч человек. После короткого инструктажа своих людей, он говорит мне один на один:

— Сейчас займемся дерьмом в духе «Падения Черного ястреба».

Когда конвой трогается, сопровождающие его Кобры выпускают ракеты и стреляют из пулеметов по пальмовой роще по ту сторону реки, Уокер говорит:

— Эта страна — грязна и отвратительна, и чем быстрее мы выберемся отсюда, тем лучше.

Хотя практически никто никогда не говорит о религии, некоторые морпехи тихо повторяют молитвы.

С точки зрения возможной засады, мы проезжаем по наихудшей местности, какую только можно представить. Дорога уводит вниз и вьется между деревьев, что растут по краю деревушек, в стены которых заезжает колонна Хамви. По нескольким транспортным грузовикам стреляют. Одному пробили две шины, но он продолжает ехать на ободе. Мы пересекаем первый мост и заезжаем в промзону с приземистыми домами из шлакоблоков на краю города «G». Хамви из роты «Смерч» попадает под интенсивный пулеметный обстрел. Морпехи перед нами забрасывают здание, из которого ведется вражеский огонь, тридцатью гранатами из Mark‑19, снося огромными кусками фасад и подавляя огонь врага. Когда мы проезжаем мимо руин, Эд орет:

— Чертовы засранцы!

Через дорогу от здания на дороге лежит араб. Он все еще жив и одет в испачканное белое платье, прижатое грудами булыжника. Мужчина лежит на спине, закрывая руками глаза, в каких-то нескольких метрах от места, где проезжают наши колеса. Проведя весь день под огнем врага, мы испытываем прилив какого-то нездорового триумфа при виде другого человека, возможно вражеского боевика, лежащего на спине и беспомощно съежившегося.

Это в какой-то степени придает нам сил, но также угнетает. Все проезжающие мимо морпехи, наводят на него оружие, но не стреляют. Он не представляет никакой угрозы, по-детски пытаясь прикрыть лицо руками.

Несколько минут спустя разведбатальон достигает своей цели: шоссейного моста, который ведет через небольшой канал на выезде из города. Мост представляет собой еще одну странную по контрасту композицию, типичную для Ирака. Целый день проезжая мимо сбившихся в кучу глинобитных домов в окружении тростниковых изгородей, напоминающих о библейских временах, сейчас морпехи стоят на пролете моста, который легко мог бы оказаться немецким автобаном. Это длинная, изящная бетонная конструкция. Морпехи бегут на середину и растягивают армированную колючую ленту. Группы Уокера и Хеллера, а также два других Хамви из взвода паркуются у гребня моста и ждут.

Усмехаясь, подходит «Иман». Даже в свитере, бронежилете и громоздком костюме химзащиты, как сейчас, он умудряется сохранять свою размашистую, прыгающую, такую юношескую походку. А сегодня он сияет даже больше, чем обычно.

— Сдается мне, мы впервые завладели инициативой, — спокойной процитировал своего сержанта-инструктора, осматривая блокпост.

Все как будто слегка покачиваются, когда ходят по мосту. После двух недель с ощущением постоянного преследования, морпехи наконец-то совершили то, что нужно: преодолели сопротивление и достигли цели.

Этот небольшой отряд, оказавшийся сейчас в двадцати километрах от любых дружественных американских сил, контролирует ключевой выезд из города с сорокатысячным населением.

Но единственное, к чему не готовили морпехов и что они даже не продумали как следует — это управление блокпостами. Основная идея довольно проста: установить на дороге препятствие наподобие колючей ленты и направить на него оружие. При приближении автомобиля делать предупредительные выстрелы. Если автомобиль не останавливается, стрелять по цели. Вопрос в следующем: понимают ли иракцы, что происходит? Когда стемнеет, смогут ли иракские водители действительно разглядеть колючую ленту? Даже морпехам случалось проезжать через колючую проволоку ночью. Другая проблема — это предупредительные выстрелы. В темноте предупредительный огонь — это просто серия громких хлопков и оранжевых вспышек. Это отнюдь не международный код, который говорит «Остановить машину и развернуться». Оказывается, многие иракцы реагируют на предупредительные выстрелы, прибавляя скорость. Возможно, они просто паникуют. Следовательно, много иракцев погибает на блокпостах.

Первые убийства случаются сразу после наступления темноты. Несколько машин приближаются к мосту с включенными фарами. Стрелки роты «Мародер» сверху моста дают предупредительные залпы. Машины разворачиваются. Затем появляется грузовик, его дизельный двигатель рычит.

Морпехи делают предупредительные выстрелы, но тягач продолжает ехать.

В этот момент никто не может наверняка утверждать, что это автопоезд. По звуку похоже, но это запросто может оказаться иракская броня или фидаин, который экспроприировал гражданский грузовик и загрузил его оружием и солдатами. Бойцам известно лишь то, что они здесь совершенно одни в темноте. Разведбатальон продвинулся дальше всех на север в центральном Ираке, и между его позицией на этом мосту и механизированной дивизией из двадцати пяти тысяч иракцев, которая базируется в двадцати километрах севернее, нет ничего. Только позже станет ясно, что основные иракские регулярные силы сложат оружие; в ночь на тридцать первое марта это еще не известно. Даже хуже, в результате технического сбоя разведбатальон потерял связь с силами воздушной поддержки. Если на батальон нападут, ему придется отбивать атаку самостоятельно.

Через несколько секунд после того, как грузовик не реагирует на второй предупредительный залп, свет его фар достигает позиции роты «Мародер», ослепляя морпехов. Такое впечатление, что скорость грузовика — не менее тридцати-сорока.

— Расстреляйте его на хрен! — отдаю команду.

Согласно правилам ведения боевых действий, машина, которая не останавливается на блокпосту, считается враждебной, и всех, кто в ней находится, можно обоснованно застрелить.

Почти весь взвод открывает огонь. Но по какой-то причине этим морпехам, которые снимали вражеских стрелков практически с хирургической точностью, не удается даже загасить фары на грузовике после нескольких секунд интенсивного огня.

Красные и белые трассеры и вспышки дульного пламени устремлены на грузовик. Везде вокруг него взрываются гранаты из Mark‑19. Грузовик продолжает ехать, громко сигналя.

Слегка не доезжая до колючей ленты, машина резко стопорится и ее со скрежетом заносит. Водителю отстрелили голову. Тем временем, из кабины выпрыгивают трое. Хеллер видит их в очках ночного видения и, согнувшись, стреляет по ним из автомата М‑4, методически выпуская по каждому из них серии из трех пуль, целясь в грудь. Словно вспомнив о каком-то забытом деле, морпехи расстреливают последнюю фару на грузовике, которая все еще отбрасывает неровный свет.

Времени, чтобы осматривать место стрельбы, нет. Батальон отходит на несколько километров назад и занимает более защищенную позицию. Ощущения триумфа, которые зашкаливали полчаса назад, теперь исчезли.

Внезапно становится холодно, Хамви застревает в грязи, а где-то в одном километре на запад возникает полоса из света фар. При помощи приборов ночного видения морпехи наблюдают за объектами, которые выезжают из города по другой дороге и оказываются грузовиками с оружием.

— Черт возьми, они обходят нас с фланга! — говорит «Иман».

Они видят, как один грузовик останавливается напротив позиции разведбатальона, оттуда появляются люди и разгружают оборудование, возможно, оружие.

Разведбатальон запрашивает артиллерийский удар для уничтожения грузовиков.

Взвод отходит назад для защиты позиции с восточного края. Бойцы роют несколько рядов окопов в твердой, глинистой земле, которая, в придачу ко всему, подтоплена.

Перед тем как задремать в короткой «боевой отключке», несколько морпехов из роты «Мародер» собираются у своих влажных ям, чтобы перекусить в темноте скудным сухим пайком.

— Я был хладнокровен как ублюдок, когда стрелял по тем парням, что выпрыгивали из грузовика, — сказал Хеллер, угрюмо описывая подробности каждого убийства. — Если и было во мне хоть что-то человечное до того, как сюда приехал, все это растратил.

В одном километре севернее с блокпоста, который контролируется ротой «Смерч», постоянно доносятся предупредительные выстрелы. Мы слышим очередь, а затем рев автомобильного двигателя. Морпехи выкрикивают приказы открыть огонь, за которыми следует мощный оружейный залп. Шум двигателя приближается к нам в темноте. Снова стрельба, затем — протяжное визжание шин. В наступившей тишине кто-то произносит:

— Кажется, его остановили.

Почему-то, все начинают смеяться.

Морпехи на блокпосту смотрят, как из машины, махая руками, бегут мужчины. Они безоружны. В ответ на крик морпехов, они покорно падают на землю на обочине.

Двое морпехов осторожно приближаются к автомобилю. Он расстрелян, дверцы широко распахнуты, до сих пор горят фары. Сержант видит маленькую девочку, лет трех на вид, которая свернулась калачиком на заднем сиденье. На обивке видно немного крови, но у девочки открыты глаза. Сержант нагибается, чтобы вытащить ее, — как он скажет позже, думая о том, какие могут понадобиться медикаменты, чтобы оказать ей помощь, — когда ее макушка съезжает набок, и наружу выпадают мозги. Когда сержант отступает назад, он чуть не падает, поскользнувшись на мозгах девочки. Проходит не меньше минуты, пока он может вымолвить хоть слово. Такую ситуацию он способен описать разве что простейшими словами:

— Сквозь дыру в черепе видел ее горло, — поведал Уокер.

Оружия в машине не нашли. Переводчик спрашивает отца, который сидит у дороги, почему он не отреагировал на предупредительные выстрелы и не остановился. Тот просто повторяет:

— Извините.

Затем смиренно просит разрешения подобрать тело своей дочери. Последнее, что видят морпехи — это то, как он уходит по дороге прочь, неся ее тело на руках.

Тем временем, снаряды артиллерийской поддержки, которую рота «Мародер» вызвала сорок пять минут тому назад, начинают падать на шоссе с запада — там, где был замечен поток машин, покидающих город. Снарядами 155-мм стреляют из гаубиц морской пехоты, спрятанных где-то в шестнадцати-двадцати пяти километрах южнее. Они оставляют в небе дугообразные оранжевые следы. На расстоянии, огненные взрывы выглядят красиво и завораживающе, как любое непристойное шоу на четвертое шестое июля. 164‑мм артиллерийские снаряды падают вдоль шоссе, но кровавая расправа над машинами, деревнями и фермами у дороги остается невидимой в темноте.

Разрушения продолжаются и после восхода солнца. Неспешные штурмовики A‑10 Thunderbolt облетают город «G» по северному краю, изрыгая пулеметный огонь. Корпус самолета, по сути, построен вокруг семиствольного пулемета длиной в двадцать один американский фут — одного из самых больших пулеметов этого типа. Когда он стреляет, раздается рвущийся звук, будто кто-то разрывает небо напополам. А‑10 заканчивают свое представление, сбрасывая на город четыре фосфорные бомбы — химические зажигательные устройства, которые разрываются в небе, посылая длинные белые усы искрящегося пламени на цели внизу.

Когда конвой выстраивается утром в колонну, у дороги толпятся гражданские. Батальон направляется на юг, обратно к городу «G», а затем — на север, по другой дороге к следующему городу — городу «V». Большинство в толпе — это мальчики, от двенадцати до пятнадцати лет. Утренняя демонстрация американской воздушной силы привела их в нездоровое возбуждение. Они приветствуют морпехов так, словно они — рок-звезды.

— Привет, друг! — кричат некоторые из них. — Я люблю тебя!

Кажется, не имеет никакого значения, что эти юноши только что стали свидетелями частичного уничтожения своего города. А, может, быть в этом и заключается вся привлекательность морпехов. Одно из обещаний президентской администрации Буша перед началом войны гласило, что иракские массы будут усмирены кампанией воздушной бомбардировки «шок и трепет». Странное дело — судя по всему, эти люди ей забавляются.

— Они думают, что мы круты, — улыбается Эдвардс, — потому что у нас хорошо получается взрывать всякое дерьмо.

Конвой тормозит на дороге у моста. Детишки, собравшиеся у тракторного прицепа, расстрелянного накануне ночью, скачут вокруг и машут руками, не обращая никакого внимания на валяющиеся у их ног тела пассажиров. Чуть дальше — еще одна расстрелянная машина, рядом с которой в грязи валяется труп мужчины. И снова вокруг останков побоища пляшут дети, показывая американцам поднятый вверх большой палец и выкрикивая: «Буш! Буш! Буш!»

Я останавливаюсь у машины Хеллера — Хамви с открытым верхом. Уставившись на ухмыляющихся нищенских детей с грязными ногами, вполголоса мне говорит:

— Меня тошнит от того, как живут эти люди.

Капрал Бун Карлсон, стоящий у гранатомета 0.50 калибра в своей машине, дополняет:

— Да они живут не хуже, чем мексиканцы в своей Мексике.

Бун улыбается детям и бросает им конфеты. Его бабушка из Мексики и, судя по тому, как он усмехается, становится понятно, мексиканцам не так уж плохо живется.

Нэйтан с отвращением отворачивается.

— Поэтому я на хрен терпеть не могу Мексику. Ненавижу страны третьего мира. — Несмотря на резкую критику, которую высказывает Хеллер в отношении белого человека, — он высмеивает английский как «господский язык» — его мировоззрение отражает самопризнанную роль слуги в империи белых. Это что-то, чем он, очевидно, наслаждается с одинаковой долей гордости и цинизма.

— Эти люди живут как в аду, — продолжает обращается ко мне. — США просто нужно войти во все эти страны, здесь и в Африке, установить американское правление и наладить инфраструктуру — с МакДональдсом, Старбаксом, Эм-Ти-Ви, — а затем просто передать это им. Если нам придется убить пятьсот тысяч, чтобы спасти миллион — это того стоит.

Он зажигает сигару.

— Черт, США делали то же самое дома на протяжении двухсот лет — убивали индейцев, использовали рабов, эксплуатировали труд иммигрантов, чтобы построить систему, которая сегодня для всех одинаково хороша. Как это называет белый человек? Предопределение судьбы.

Через полчаса конвой снова ползет на север по проселочной дороге среди полей. Когда Хамви Уокера проезжает мимо затененной деревьями деревушки с левой стороны, там раздается серия взрывов. По звуку это похоже на выстрелы из миномета, возможно, откуда-то из деревенских домов. Если десять дней назад тот факт, что позиция врага находится всего в нескольких сотнях метров, не на шутку встревожил бы группу, этим утром никто не произносит ни слова. Уокер устало берет свою ручную радиостанцию и передает информацию о расположении предполагаемой позиции врага.

Как только проходит первоначальное возбуждение, вторжение в страну становится обыденным и стрессовым делом, словно работа на допотопном заводском сборочном конвейере: задания редко отличаются друг от друга, но если ненароком отвлечься, то можно получить увечье или погибнуть.

Группа останавливается в поле у канала, в нескольких сотнях метров от выезда из деревни. Работа батальона этим утром — наблюдать за шоссе со стороны водоема. Это другая дорога, ведущая из города «G», и разведбатальон должен стрелять по любым вооруженным иракцам, которые попытаются сбежать из города. В этот момент в город вступила группа RCT 1.

Половина группы растягивается на траве и засыпает. Здесь красиво. Поблизости от нас находится роща из пальмовых деревьев с синими и зелеными птичками ярких расцветок, которые наполняют воздух громким, музыкальным щебетанием.

Хоффман пересчитывает уток и черепах в канале, за которыми наблюдает при помощи бинокля.

— Мы — как на сафари, — прошептал довольный Хоффман.

Чары нарушены, когда подразделение разведки в пятистах метрах от нас открывает огонь по грузовику, выезжающему из города. Мужчина с автоматом выпрыгивает из машины вдалеке. Он бежит через поле по другую сторону канала. Мы лениво наблюдаем из травы, как его расстреливают другие морпехи.

Птицы как прежде поют, когда мужчина по ту сторону канала возникает снова, прихрамывая и шатаясь словно пьяный. Никто в него не стреляет. У него больше нет автомата. Правила ведения боевых действий соблюдаются неукоснительно. Несмотря на это, вряд ли они способны прикрыть всю безжалостность этой ситуации.

В нескольких машинах от Хамви, другая взводная группа наблюдает за местностью, откуда, предположительно, стреляли из миномета часом ранее. Эта группа, возглавляемая снайпером, сержантом, наблюдает за деревней при помощи биноклей и через прицел снайперских винтовок. Никаких признаков вражеской активности не заметно, видно только группу гражданских — мужчин, женщин и детей, — которые занимаются своими делами у кучки из трех хибар. Но вполне возможно, что минами стреляли оттуда — федаины часто заезжают в поселок, делают несколько минометных выстрелов и едут дальше.

В любом случае, в этом месте тихо, когда около одиннадцати утра единственная бомба, сброшенная с палубного штурмовика F‑18, разносит его вдребезги. Взрыв настолько мощный, что «Иман» перемахивает через насыпь, пытаясь уклониться от летящих во все стороны обломков, и приземляется прямо на вышестоящего офицера. На месте хибар возникает черное грибовидное облако безупречной формы, и из дыма несется опаленная собака, делая сумасшедшие круги.

Снайпер, который видел, как упала бомба, смертельно побледнел:

— Я только что видел, как на моих глазах семь человек превратились в пыль!

В конце колонны машин Хамви, командиры, которые вызвали воздушный удар, курят сигары и смеются. Позже они скажут мне, что минометный обстрел, несомненно, вели из деревни.

К полудню разведбатальон возобновляет свое движение, направляясь к городу «V» — городу с населением около десять тысяч человек. В нескольких километрах южнее города конвой останавливается в фермерской деревне, где местные жители говорят нам о том, что у моста при въезде в город «V» нас поджидает засада. Это еще одна сцена, которая сбивает с толку. Деревенские жители с энтузиазмом приветствуют морпехов — отцы водружают детей на плечи, юные девушки нарушают религиозные правила, выбегая на улицу с непокрытыми головами, хихикая и приветственно взмахивая руками. Но совсем недалеко от них по той же дороге, их соседей только что стерли с лица земли разрывом бомбы

Рзведбатальон разбивает лагерь в четырех километрах восточнее моста. Перед заходом солнца легкобронированная разведрота из группы RCT 1 пытается пересечь мост и встречает ожесточенное сопротивление. Рота теряет как минимум одного человека и отступает назад. По предполагаемым позициям врага вызывают артиллерийский удар.

Около восьми вечера «Иман» проводит брифинг для руководителей групп в своем взводе.

— Плохие новости — поспать нам сегодня не придется. Хорошие новости — мы будем убивать людей.

Это редкость для «Имана» говорить такими «мотиваторами», вознаграждая своих людей исполненными энтузиазма речами об убийстве. Дальше он представляет своим людям спонтанно созревший амбициозный план командира батальона переместиться севернее города «V» и расставить засады на дороге, по которой, судя по всему, интенсивно перемещаются федаины.

— Наша цель, господа — терроризировать федаинов, — произносит лейтенант оглядываясь по сторонам и выжидательно улыбаясь глазами.

Его люди настроены скептически. Сержант Лоуренс неоднократно спрашивает «Имана» о ситуации с расположением врага на мосту.

— Их весь день обстреливала артиллерия, — отвечает, отбрасывая любые возражения, даже немного бойко, словно торговый агент. — Думаю, шансы серьезной угрозы невелики.

«Иман» ходит со своими людьми по тонкой грани. Хороший офицер должен быть готов пойти на разумный риск. Несмотря на жалобы бойцов на полковника Брауна за то, что он завел их прямо в засаду, тогда пострадал только один морпех, а планы врага остановить продвижение морпехов были сорваны. В частной беседе «Иман» признается, что несколько раз действительно сопротивлялся отправке своих войск в миссии, потому что, по его словам: «Мне небезразличны эти ребята и не нравится идея отправки их в какую-то дыру, откуда кому-то не суждено вернуться». Действуя в соответствии с этими чувствами, возможно, он и становится лучшим человеком, но, не исключено, что при этом страдают его офицерские качества. Сегодня он готов рискнуть, и ведет себя довольно несвойственно, как будто борется со своей склонностью проявлять чрезмерную заботу. Он укоряет руководителей своих групп, говоря им: «Я не слышу той агрессивности, которую хотел бы услышать». Его голос звучит неискренне, словно он и сам не убежден в своей правоте.

Люди, у которых, в конечном итоге, нет выбора в этом вопросе, неохотно выражают поддержку приказам «Имана». После его ухода Лоуренс делится:

— Люди, которые всем этим руководят, вольны как угодно облажаться. Но до тех пор, пока нам везет, и мы проходим через все это, оставаясь в живых, они будут повторять одни и те же ошибки.

Уверенности не прибавляется, когда иракская артиллерия, — которая считалась к этому времени уничтоженной, — всаживает несколько снарядов в близлежащее поле. Как бы красиво не выглядели артиллерийские снаряды, когда они дугообразно летят по небу на позиции врага, когда они направлены на вас, это звучит так, будто кто-то с силой швыряет вам в голову товарняки. Морпехи бегут к ближайшим окопам, чтобы укрыться.

Во время ночной миссии группе Уокера достается честь возглавить конвой, который проедет по мосту. Мы выезжаем около одиннадцати в кромешной темноте. Луны почти не видно, что делает очки ночного видения практически бесполезными, к тому же у батальона закончились специальные батареи, на которых работают тепловизионные приборы — ключевой инструмент для обнаружения позиций врага в темноте.

Пилоты вертолетов Кобра, которые сопровождают нас по воздуху, замечают вооруженных мужчин, которые прячутся под деревьями слева от подножия моста. Но связь обрывается, и эта информация так и не доходит до группы.

Мы видим, как Кобры стреляют ракетами через мост, в нескольких сотнях метров от машины. Взрывы освещают небо. Но никто в машине и близко не представляет, по какой цели стреляют Кобры. Уокер приказывает Эдвардсу продолжать ехать в направлении моста и взрывов.

Жизни всех и каждого зависят сейчас от водителя. Он согнулся над рулем, лицо его закрывает аппарат ночного видения, свисающий с каски. ПНВ напоминают оптический прибор. Две линзы, по одной над каждым глазом, крепятся на едином цилиндре, который выдается вперед на пять дюймов. Ночью очки дают яркое серо-зеленое изображение, но ограниченное, словно туннельное, видение, без восприятия пространства. Чтобы суметь вести в них машину, нужно предельно сосредоточить внимание.

— На мосту препятствие, — повторяет несколько раз шофер глухим монотонным голосом, в котором при этом слышится неотложность.

У въезда на мост лежит на боку взорванный грузовик. Мы останавливаемся где-то в двадцати метрах перед ним. Слева, в пяти метрах от края дороги — роща из высоких эвкалиптовых деревьев. За нами — большой фрагмент сточной трубы. Минуту назад водитель объезжал трубу, думая, что это — случайный кусок развалин, но теперь становится ясно, что труба и покореженный грузовик перед нами были намеренно брошены в таком виде, чтобы направить машину по пути, который в военной терминологии называется «зоной поражения». Мы оказываемся в самом центре засады.

Все в Хамви — кроме меня — уже об этом догадались. Они сохраняют необычайное спокойствие.

— Разверни машину, — мягко отдает команду Уокер.

Проблема в том, что остальная часть конвоя последовала за нами в зону поражения. Все пять машин Хамви из взвода сбились в кучу, а сзади подъезжает еще двадцать. Эдвардс удается частично развернуть Хамви; эвкалиптовые деревья теперь справа от нас. Но труба не дает машине продвинуться дальше. Мы останавливаемся, а Уокер связывается по радио с остальной частью взвода и говорит им отвалить назад.

Одновременно он смотрит в окно через прицел ночного видения.

— В деревьях — люди, — предупреждает, повторяет те же слова, чтобы осторожно поставить в известность остальных во взводе.

Затем он склоняется над прицелом винтовки и открывает огонь.

Под деревьями прячутся от пяти до десяти вражеских бойцов. Еще несколько находятся за мостом, имея в своем распоряжении пулемет, и еще больше — на другой стороне дороги. Они окружили морпехов с трех сторон. Почему они не открыли огонь первыми — загадка. Уокер полагает, что они просто не разгадали всех возможностей американской оптики ночного видения.

Но преимущество морпехов — хрупкое. Как только Уокер начинает стрелять, враг поливает зону поражения огнем из винтовок и пулемета. Кроме того, боевики выпускают как минимум одну гранату из РПГ, которая перелетает через капот нашего Хамви. Двух морпехов из взвода ранят почти мгновенно. Первый падает — ему попали в ногу, а второму — в лодыжку. Оба перевязывают свои раны жгутом (который морпехи-разведчики носят в жилетах) и возобновляют стрельбу.

Учитывая, что Хамви стоят так близко друг от друга, вести беспорядочный огонь нельзя. Каждый боец аккуратно выбирает свою цель. Командный медик в Хамви за машиной Уокера убирает двух людей выстрелами в голову. Когда над нашими головами раздается очередь из пулемета 0.50 калибра, вибрирующая ударная волна настолько мощная, что у медика из носу начинает литься кровь. Хеллер видит вражеского бойца, который уже ранен в грудь и пытается отползти, и заваливает его очередью из М‑4 в голову. Сержанту Куперу, которого часто подкалывают за то, что он — взводный красавчик, едва удается уклониться от пули, которая разбивает ветровое стекло и проходит в дюйме от его красивой головы.

«Иман» выпрыгивает из машины и бежит прямо в центр потасовки, для того чтобы вывести Хамви, до сих пор жмущиеся в зоне поражения, в безопасное место. Создается впечатление, что он танцует по дороге с девяти миллиметровым пистолетом в руке, когда струи пулеметного огня скользят у его ног.

В нашей машине Уокер как будто ушел в себя. Он напряженно всматривается в окно, дает оч

ереди из автомата и, по какой-то необъяснимой причине, бормочет что-то.

Между тем, Эдвардс, раздраженный затором в движении, открывает свою дверь, в то время как вокруг трещат выстрелы, и орет во всю глотку:

— Отъезжайте, на хрен, назад!

В пылу битвы его акцент еще больше выдает в нем деревенщину. Он снова выкрикивает то же самое и забирается внутрь — его движения кажутся едва ли не апатичными.

— Отъезж… — снова заговорил солдат, но ему не дали договорить. Что-то с огромной силой ударило в Хамви, отчего тяжелая машина завалилась на бок.

— Твою ж! — выругался Уокер.

Транспорт снова перевернулся. И еще. Он с грохотом покатился по дороге, словно игрушечная машинка, которую швырнул ребенок, решивший разыграть жуткую автокатастрофу. Вот только внутри находились не пластмассовые солдатики, а живые люди…