Толстой и Достоевский. Братья по совести

Глава тридцатая. «…ХОТЯ БЫ ОДИН РОМАН НАПИСАТЬ, КАК ТОЛСТОЙ ИЛИ ТУРГЕНЕВ, — НЕ НАСКОРО И НЕ НАСПЕХ»

^{Всеволод Соловьев}

«В начале 1875 года он приехал на несколько дней в Петербург и навестил меня. Я встречал его совсем в новой обстановке, среди новых забот и занятий, которые стряхнули с меня так озабочивавшую его мою апатию. Нам было о чем поговорить, и я чрезвычайно обрадовался его посещению. Но сразу, только что он вошел, я уже по лицу его увидел, что он до крайности раздражен и в самом мрачном настроении духа. Он сейчас же и высказал причину этого раздражения.

— Скажите мне, скажите прямо — как вы думаете: завидую ли я Льву Толстому? — проговорил он, поздоровавшись со мною и пристально глядя мне в глаза.

Я, конечно, очень бы удивился такому странному вопросу, если бы не знал его; но я уж давно привык к самым неожиданным «началам» наших встреч и разговоров.

— Я не знаю, завидуете ли вы ему, но вы вовсе не должны ему завидовать, — отвечал я. — У вас обоих свои особые дороги, на которых вы не встретитесь, — ни вы у него ничего не можете отнять, ни он у вас ничего не отнимет. На мой взгляд, между вами не может быть соперничества, а следовательно, и зависти с вашей стороны я не предполагаю… Только скажите, что значит этот вопрос, разве вас кто-нибудь обвиняет в зависти?

— Да, именно, обвиняют в зависти… И кто же? старые друзья, которые знают меня лет двадцать…

Он назвал этих старых друзей[80].

— Что же, они так прямо вам это и высказали?

— Да, почти прямо… Эта мысль так в них засела, что они даже не могут скрыть ее — проговариваются в каждом слове.

Он раздражительно заходил по комнате. Потом вдруг остановился, взял меня за руку и тихо заговорил, почти зашептал:

— И знаете ли, ведь я действительно завидую, но только не так, о, совсем не так, как они думают! Я завидую его обстоятельствам, и именно вот теперь… Мне тяжело так работать, как я работаю, тяжело спешить… Господи, и всю-то жизнь!.. Вот я недавно прочитывал своего «Идиота», совсем его позабыл, читал как чужое, как в первый раз… Там есть отличные главы… хорошие сцены… у, какие! Ну вот… помните… свидание Аглаи с князем, на скамейке?.. Но я все же таки увидел, как много недоделанного там, спешного… И всегда ведь так — вот и теперь: «Отечественные записки» торопят, поспевать надо… вперед заберешь — отрабатывай, и опять вперед… и так всегда! Я не говорю об этом никогда, не признаюсь; но это меня очень мучит. Ну, а он обеспечен, ему нечего о завтрашнем дне думать, он может отделывать каждую свою вещь, а это большая штука — когда вещь полежит уже готовая и потом перечтешь ее и исправишь. Вот и завидую… завидую, голубчик!..

— Конечно, все это так, — сказал я, — и все это очень грустно. Но обыкновенно на подобные рассуждения замечают, что необходимость работать — большая помощь для работы, что при обеспеченности легко может явиться лень.

— И это бывает, конечно, но если кто заленится и ничего не скажет, так, значит, ему и нечего сказать!

Он вдруг успокоился и сделался кротким и ласковым» (ДВ С. Т. 2. С. 214–215).

^{А. Ф. Кони}

«…Он (Федор Михайлович. — В. Р.) писал своему брату: «Работа из-за денег задавила и съела меня. Эх, хотя бы один роман написать, как Толстой или Тургенев, — не наскоро и не наспех». И так пришлось ему работать всю жизнь, испытывая высокомерное к себе отношение некоторых из влиятельных журналов, — оценку своего таланта как «жестокого» и упреков в «мучительстве» читателя (как будто совесть — «незваный гость, докучный собеседник, заимодавец лютый»[81], — которую пробуждал Достоевский в читателе, не бывает жестокая?). Не даром тонкий ценитель его дарования Вогюэ[82] называет его «собирателем русского сердца, умевшим окунуться в скорбь жизни» (ДВ С. Т. 2. С. 234–235).

Ф. М. Достоевский, живший в нужде, сам неоднократно сетовал на издателей, плативших ему гонорары значительно меньше, чем Гончарову, Тургеневу, Толстому — писателям, материально обеспеченным.

^{М. М. Достоевский}

«Друг мой! Я очень хорошо знаю, что я пишу хуже Тургенева, но ведь не слишком же хуже, и наконец, я надеюсь написать совсем не хуже. За что же я-то, с моими нуждами, беру только 100 руб., а Тургенев, у которого 2000 душ, по 400? От бедности я принужден торопиться, а писать для денег, следовательно, непременно портить» (XXVIII₁, 325).

^{А. Е. Врангель}

«О друг мой, я охотно бы пошел опять в каторгу на столько же лет, чтоб только уплатить долги и почувствовать себя опять свободным. Теперь опять начну писать роман из-под палки, то есть из нужды, наскоро. Он выйдет эффектен, но того ли мне надобно! Работа из нужды, из денег задавила и съела меня» (XXVIII₂, 119).

«Из-за границы, будучи придавлен обстоятельствами, я послал Каткову предложение за самую низкую для меня плату 125 р. с листа ихнего, то есть 150 р. с листа «Современника». Они согласились. Потом я узнал, что согласились с радостию, потому что у них из беллетристики на этот год ничего не было: Тургенев не пишет ничего, а с Львом Толстым они поссорились» (XXVIII₂, 151)

^{С. А. Иванова}

«Всё надо было изменить радикально; не думая нимало, я перечеркнул всё написанное (листов до 15 вообще говоря) и принялся вновь с 1-й страницы. Вся работа всего года уничтожена. О, Сонечка! Если б Вы знали, как тяжело быть писателем, то есть выносить эту долю? Верите ли, я знаю наверно, что будь у меня обеспечено два-три года для этого романа, как у Тургенева, Гончарова или Толстого, и я написал бы такую вещь, о которой 100 лет спустя говорили бы! Я не хвастаюсь, спросите Вашу совесть и воспоминания Ваши обо мне: хвастун ли я? Идея так хороша, так многозначительна, что я сам перед нею преклоняюсь. А что выйдет? Заранее знаю: я буду писать роман месяцев 8 или 9, скомкаю и испорчу. Такую вещь нельзя иначе писать как два-три года. (Да и объемиста она: листов 35 будет.) Детали, может, выйдут недурно, будут начерчены характеры — но начерно. Будет много невыдержек, лишних растянутостей. Бездна красот (говорю буквально) не войдет ни за что, ибо вдохновение во многом зависит от времени. Ну, а я все-таки сажусь писать! Разве не мучение сознательно на себя руки подымать!» (XXIX₁, 136).

^{Н. Н. Страхов}

«Вот в чем дело: повестей задуманных и хорошо записанных у меня есть до шести. Каждая такого свойства, что я с жаром присел бы за нее. Но если б я был свободен, то есть если б не нуждался поминутно в деньгах, то ни одну бы не написал из всех шести, а сел бы прямо за мой будущий роман. Этот будущий роман уже более трех лет как мучит меня, но я за него не сажусь, ибо хочется писать его не на срок, а так, как пишут Толстые, Тургеневы и Гончаровы. Пусть хоть одна вещь у меня свободно и не на срок напишется. Этот роман я считаю моим последним словом в литературной карьере моей. Писать его буду во всяком случае несколько лет. Название его: «Житие великого грешника» […]

«Вы пишете насчет Писемского и Клюшникова. Но ведь Писемский, во всяком случае, напишет любопытно. Вы говорите, что их имена не привлекут. Сделайте так: напишите, что в будущем году непременно явятся у вас следующие, — и затем выставьте все имена, то есть Толстого, Кохановскую, Писемского, Клюшникова, Чаева, меня и проч. и проч., — и поверьте, что выйдет по крайней мере прилично. Ну какой же журнал может обещать больше этого по беллетристике?» (XXIX₁, 151–152).

«Писатели-аристократы, писатели-проприетеры[83]. Лев Толстой и Тургенев — проприетеры.

Полевой поместил в своей истории литературы картинку дома Тургенева в Баден-Бадене. Какое отношение имеет дом Тургенева в Баден-Бадене к русской литературе? Но такова сила капитала» (XXIV, 99).